Шоколадный поцелуй. Часть третья

                Роман в пяти частях с послесловием.               

                Время и место действия:
         осень 1780 – начало 1783 года, Россия, Санкт-Петербург
                (в т.ч. Часть третья: 19-20 апреля 1782 года).
Действующие лица: вымышленные. Сюжет: построен на аналогиях
  с некоторыми событиями, происшедшими в действительности.

                ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Застенок.   

Содержание Части третьей.
Глава 1. Сны и сказки.
Глава 2. Отдых в деревне.
Глава 3. Мудрые советы.
Глава 4. Маскарад.
Глава 5. Визит к принцу.
Глава 6. Другой старичок.
Глава 7. Допрос.
Глава 8. Адрес - Вена.
Глава 9. Матернее попечение.
Глава 10. Как зовут принцессу.
Глава 11. Освобождение.
Глава 12. Ты и вы. Баронесса.
Глава 13. Ты и вы. Барон.
Глава 14. Выстрел.
Примечания к Части третьей.

                *********
                Глава 1.
                Сны и сказки.

              … Она все думала, - Как же так, ведь сейчас день, можно ли так поступать… так делать… прямо среди бела дня?
              В комнате и впрямь было слишком светло и вообще как-то совсем обыденно. Мебель, портьеры на окнах, вещи оставались на своих привычных местах. А между тем происходило нечто из ряда вон… Или это только ей все казалось таким удивительным, таким невероятным? А на самом деле вот это-то как раз и было в порядке вещей?
              Поцелуи лишили ее всякой силы. Ей казалось, что она тает… или спит наяву… В платье, действительно, стало тесно и жарко. Она и сама не понимала, почему ей так вдруг стало мешать платье, вся одежда вообще, - тяготить, давить, тянуть. И как много оказалось на ней одето вещей, как томительно- долго было снимать их, а хотелось сбросить сразу, вдруг, за один миг…

- Ты что дрожишь, тебе все еще холодно? – услышала она, - У тебя ноги ледяные, замерзла, что ли? Ну, прижимайся, сейчас согреешься…
              Холодно? Разве она жаловалась на холод?
- Нет, - сказала она, - Совсем нет.

              Тело, прильнувшее к ее телу, и вправду казалось обжигающе- горячим. В нем словно пульсировал огонь. С каждым прикосновением, с каждым новым поцелуем, с каждым смешанным, общим вздохом этот огонь проникал и в нее, приближая ее к  неизведанному ранее блаженству, даруя ей обостренное ощущение жизни…
-    Я раньше не жила, вот теперь я живу, и какой же это восторг, какое счастье - жить! 
- Я думаю, я теперь никогда не умру, - сказала она, и он рассмеялся в ответ.
              Сильный запах, чужой, незнакомый, но чрезвычайно приятный и притягательный, кружил ей голову. Ее голова лежала на сгибе его левой руки, а правой он обнимал ее. Золотой крестик на тонкой цепочке, который она носила, не снимая, зацепился за такой же крестик, принадлежавший ему, цепочки перепутались и не сразу разъединились, мешая своим хозяевам хоть на миг оторваться друг от друга… Впрочем, они и не хотели этого… Томительная мука завладевала ею все более и более, становилась невыносимой, требовала какого-то исхода, какого-то разрешения, которое все не наступало и не наступало…

              И не могло наступить. Пленительный образ возлюбленного начал таять и отдаляться, словно туман, его ласки больше не согревали. И она вспомнила, что однажды, еще ранее, ей уже и вправду было холодно,  совсем как сейчас…
- Не могу так больше, не могу, - шептала Настюша, просыпаясь. Она и впрямь спала, спала и грезила во сне, а теперь сон уходил, оставлял ее… Странный, сладкий, ускользающий сон, который так походил на явь, но не желал сбываться наяву. Он снился ей уже который раз, этот сон, лаская, терзая и тревожа, суля еще ни разу не испытанное блаженство, а потом улетая от нее, оставляя  одну, в пустоте, в одиночестве… Во сне она была не одна, а наяву – одинока. 

- Я больше так не могу! – вскрикнула Настюша, совсем пробудившись, и разрыдалась. Но если бы ее спросили, чего же она больше не могла, она не сумела бы объяснить.

              В последнее время она часто плакала, иногда смутно понимая, о чем, иногда так, без причины. Поплакав, она как правило, брала себя в руки, вставала и начинала новый день, бессмысленный, наполненный суетой, способной занять внимание и время, но только для того, чтобы утомить, не дав удовлетворения, - длинный тоскливый день, ведь, что бы ни происходило в нем, это все равно не делало его отличным от других точно таких же бессмысленных дней, в которые, как вода в песок, утекала прямо на глазах, прямо из-под рук ее жизнь.

Да, вот и вновь прошла ночь, вот и вновь  наступило утро, прогнав дивное, непонятное, душное, обманное  сновидение, наполненное больше ощущениями, чем образами, сохранявшими в ней смутное воспоминание того, что во сне она жила,  что во сне она знала, как и ради чего стоит жить, а теперь, при утреннем свете, не оставившее ей ничего, кроме горького и тоскливого чувства постигшей ее утраты, обидного и безысходного чувства собственной неизбывной  ущербности, и с этими чувствами ей и надо было как-то жить дальше. Снова и снова жить дальше. Но все меньше оставалось у нее сил для такой жизни. Меньше и меньше.

- Сегодня 19 апреля 1782 года, среда, - сказала себе Настюша, - В декабре прошлого года мне исполнилось… уже целых двадцать лет. О, Боже, какая я уже старая…
               
- …Тетя Настя, почему вы не едите? – девочка смотрела на Настюшу настороженно и внимательно, как умеют смотреть иной раз дети, ничего еще не понимающие, но зато многое чувствующие, - Вам плохо, да?
- Я просто не голодна, - с усилием справляясь с собою и заставляя себя очнуться, ответила Настюша, - Ешь сама. Если хочешь, я еще пирожных закажу.
- Тетя Катя говорит, что вы меня, тетя Настя, слишком балуете, - сказала девочка. Она была в меру бойкая, в меру хорошенькая, и ей было десять лет.
- Тете Кате просто завидно, - сказала Настюша, - Ее ведь в детстве мало баловали.
- А вас баловали много?
- Нет, и меня мало.
- А почему же вам не завидно?
- Не знаю. Может быть потому, что баловать других на самом деле приятнее, чем когда тебя балуют. И не привыкла я, чтобы меня баловали, - Настюша засмеялась, - Я что-то слишком путаное сказала. Ты, наверное, Аля, ничего не поняла?
- Все я поняла, - обиделась Аля, - И я все знаю.

              На самом деле ее звали Аграфеной. Когда священник нарек ей на другой день после рождения имя, в церкви при обряде крещения, согласно святцам, и это имя сообщили ее матери, та страшно огорчилась, даже заплакала, но потом придумала называть дочку Алей, - никакой не  Груней или Грушей, как положено уменьшительно называть этих самых Аграфен, даже не Грушенькой, - Алей.

Так не самое благозвучное простонародное имя стало загадочным и благородным. Аля ведь принадлежала к благородному сословию, как-никак, и мать ее, в конце концов, звали очень даже благородно – Наталия, как многих цариц и царевен, и, разумеется, представительниц знати, и родовитой, и не слишком родовитой.   

-… И я все знаю, - сказала Аля.
- Что же ты знаешь?
- Что вы скучаете, тетя Настя. По тому красивому дяде, который заходил к нам в ложу, когда вы брали меня и тетю Катю… то есть тетю Катю и меня… брали нас с собой в театр.
- Который был в военной синей форме? – улыбнулась Настюша.
- Нет, не тот, а который со светлыми волосами. Тетя Катя сказала, что вы по нему сохнете, а зря. А он больше к вам не заходил?
- Нет, больше не заходил, - ответила Настюша.
- Может быть, еще зайдет, - старалась продолжать разговор Аля.
- Может быть, - Настюша от разговора явно уклонялась.
- Вы его ждете? – спросила Аля в лоб.
              Настюша печально улыбнулась и не ответила. Она сама уже не знала, чего она ждала или не ждала.

              Аля-Аграфена  приходилась родной племянницей законному супругу ее родственницы и подруги Кати Зориной, в замужестве Повалихиной.  Девочка недавно осиротела, у нее умерла мать, и вот отец, служивший в военном флоте и не имевший возможности заниматься дочерью, уговорил младшего брата взять ее к себе. Несмотря на то, что моряк присылал деньги на содержание дочери, да и та была довольно послушна для ребенка, не создавая своим опекунам лишним проблем, Катя злилась на согласие мужа растить Алю в своем доме и все время задевала девочку. У тети Кати Але приходилось несладко. И неряха-то она была, и лентяйка, и  дармоедка…

              Настюша Елинова-Обводова, потерявшая в последнее время всех своих родных и так и не вошедшая по настоящему в новую семью, не удовлетворяясь поверхностными отношениями, которые могла иметь в свете согласно своему в нем положению, поневоле тяготела к общению с Катей, единственным человеком из своего прошлого, единственным близким ей человеком, и вынужденно закрывала глаза на ее недостатки, стараясь не замечать ее сварливости, несправедливости, злобности и мелочности.

Катя сильно изменилась в последнее время. Куда девалась веселая, бойкая девушка, любезная и умненькая, миловидная и жизнерадостная? Катя изменилась и внешне, и внутренне, и все не в лучшую сторону. Внешне она потолстела после родов и подурнела лицом.

Неприятные же внутренние качества, ставшие свойственными ее натуре, возможно, и раньше дремали где-то на дне Катиной души, но после ее замужества, которое Катя теперь открыто называла неудачным, вдруг возобладали в ней и расцвели пышным цветом.

Настюша искала для подруги извинения и находила их в ее болезненности, в неприятной домашней обстановке, создаваемой ее грубоватой свекровью и  отнюдь не украшавшейся простецкими замашками ее неинтересного некрасивого мужа. Она старалась помочь Кате и опять-таки делала вид, что не замечает, как с каждым новым ее подарком растет Катина алчность, как она бывает уже недовольна тем, что иной раз богатая подруга не оправдывает ее ожидания, преподнеся недостаточно ценный подарок к празднику или забыв привезти ту шляпку, которую обещала однажды отдать.

Однако исподволь в душе Настюши наростала неудовлетворенность, ведь она искала в дружбе с Катей отдыха и забвения собственным печалям и неудачам, а находила только новые поводы огорчаться и даже осуждать. И вот получилась странная вещь – приятельницей и спутницей Настюши все более и более становилась уже не Катя, а маленькая Аля, смышленая и добрая девочка, которую Настюша жалела и у которой сама неожиданно находила понимание и утешение.

Забрав девочку погулять, Настюша водила ее в парк, заходила с нею в кофейню, а иногда отвозила  к себе домой и   оставляла ее у себя погостить до завтра- послезавтра. Настюша начала даже подумывать, а не написать ли ей флотскому офицеру, не попросить ли его разрешить ей взять его дочку на воспитание? Вряд ли он был бы против. Она бы давно сделала это, она ведь уже поневоле привыкла после смерти бабушки быть сама себе хозяйкой и принимать самостоятельные решения, но предвидела, что нервная Катя с ее вечным недовольством всем и вся может обидеться, а обижать подругу Настюша не хотела.

- …Нам пора возвращаться, - сказала Настюша, вздохнув.
              Сегодня они побывали с Алей в той памятной Настюше кондитерской, которую называли по французскому псевдониму совершенно русской, зато весьма оборотистой хозяйки - «У Мадлены», где однажды Настюша попробовала самый восхитительный шоколад в своей жизни. Когда-то посещение этого заведения  казалось ей чуть ли не чудом, но за прошедший год многое изменилось.

В последние месяцы Настюша посещала кондитерскую довольно часто и даже немного примелькалась и хозяевам, и посетителям, полакомившись немалым количеством пирожных, но, к своему большому разочарованию, так и не получила от этого никакого удовольствия, да и как могло быть иначе, - голубоглазого белокурого юноши с нею рядом при этих посещениях не было, а без него все теряло и вкус, и смысл.      

              Услыхав, что пора уходить, Аля надулась.
- Хочешь, я расскажу тебе сказку? – увидев, что девочка огорчена, спросила Настюша, - Жила –была китайская принцесса. Она отличалась необыкновенной красотой и по праву гордилась ею. Когда придворный живописец приступил к написанию ее портрета, она не пожелала уговаривать его нарисовать ее во всей ее красе и не стала ему платить. Она ведь считала, что слава о ее красоте гремит по всему миру, что все знают об этом и безо всяких портретов. Но гордость погубила ее.
              Во дворце императора жило много красавиц, и ему было неведомо, какая из них самая лучшая. Рассматривая уже готовые портреты, император выбрал из них изображения и самых красивых девушек, и самых некрасивых. А наша принцесса была нарисована такой уродливой, что император не стал раздумывать и повелел отправить ее в к вождю кочевого племени, с которым как раз заключил мир,  в его войлочный кочевой город.
              Принцесса пришла проститься с государем перед отъездом. Он поразился ее красоте и приказал казнить алчного и лживого живописца, неверно снявшего с нее портрет, но было поздно. Принцесса должна была покинуть свою родину.
              Она так горько плакала при разлуке со всем тем, что ей было дорого, прощаясь с людьми, которых так любила, что слезы потоками лились из ее глаз, и сильный весенний ветер отнес их к самым ее вискам.

- И сказка-то печальная, - неодобрительно покачала головой Аля, - А как ее хоть звали, эту глупую принцессу?
- Почему же глупую?
- А что у нее, лишнего червонца не было, что ли, чтобы этому живописцу заплатить? У принцесс всегда есть лишние червонцы. Может, она пожадничала? Так как ее звали-то?
- Я не запомнила, - честно сказала Настюша, - Такое странное имя, ни на что не похожее. Я сама его не вспомню, если мне еще раз его не скажут.
- А кто скажет?
- Боюсь, что некому.

              Была середина апреля, и зима из последних сил боролась с наступающей во всеоружии тепла и света весной. Холодные дни стремительно чередовались с теплыми, дул порывистый ветер, вот-вот должна была установиться хорошая солнечная погода, а последним остаткам снеготаяния в виде грязи и луж неминуемо предстояло уйти в прошлое.

Щурясь от яркого закатного солнца (дело уже близилось к вечеру) и  кутаясь от порывов  ветра в накидки, Настюша и Аля забрались в ожидавший их экипаж и, минуя торжественные площади и роскошные набережные, проехали  красивыми улицами мимо великолепных дворцов и храмов и  покатили на скромную улочку к скромному домику, где жила (или прозябала, как говаривала Катя) семья Повалихиных.

                *********
                Глава  2.
                Отдых в деревне.

              «Надобно вам знать, что эта ширма звалась «Радужной». На ней были изображены красавицы минувших веков, каждая фигурка – величиной около трех цуней. Одежды на красавицах, как и все остальные изображения, были из разных драгоценных камней, сама ширма – из хрусталя, а рама – из черепахи и кости носорога. Все это было украшено нитками жемчуга и сработано так тонко и искусно, будто и не человеческими руками.
…          
     В полдень гочжун обычно отдыхал в верхних покоях башни. Когда он прилег, то увидел ширму. Как только он заснул, красавицы сошли с ширмы и приблизились к его кровати». (1)

              … Карету слегка тряхнуло, и Антон, уютно устроившись  на удобном сиденье, завернувшись в плащ и надвинув шляпу на глаза, очнулся от своих сонных грез. Повесть, которую он читал перед тем, как отложить ее и задремать, лежала рядом с ним на сиденье. Он выехал в путь спозаранку, но дорога, уже подсохшая, была хороша и  не слишком утомляла путешественника, день стоял ясный, но не жаркий, а полуденная остановка на постоялом дворе в пригороде Петербурга и прекрасный обед еще улучшали настроение.

              Карета больше не подпрыгивала на ухабах, мерное покачивание рессор вновь начало оказывать свое убаюкивающее действие. Антон чувствовал себя  чем-то сродни персонажу старинной сказки, который вот также заснул в полуденный час, во сне увидав собрание удивительных красавиц прежних времен, которых вслед за ним представлял себе сейчас и он сам. Ну-ка, девицы красные, продолжайте свой хоровод. У вас такие удивительные имена, а прозвища еще лучше имен, - Разрывающая шелк, Красавица из юрты, Ступающая по лотосам, Преподносящая все свои пять чувств, Согревающая плоть,  Снимающая поясные подвески, Ставшая дымкой…

- Интересно, какая больше всех понравилась этому гочжуну? И какую бы выбрал я? Ту, что прозвана Согревающая плоть? Слишком прямолинейно звучит, без изюминки. Преподносящая свои пять чувств? То же самое. Снимающая подвески? Добрая, значит. Что ж, доброта дело хорошее и редкое. Ставшая дымкой? Ставшая дымкой…

              Антон Обводов пробыл в загородном поместье своей матери около трех недель, но не слишком соскучился. Поместье находилось под Торжком, то есть дорога туда из Петербурга была не далека. Делать там ему было, конечно, нечего.

Маститый архитектор, приглашенный провести в загородном доме ремонтные и отделочные работы, действовал вполне успешно. Это был уже пожилой, болезненный человек, показавшийся Антону скучным и пресным. Он весьма удачно декорировал внутренние парадные покои в модном классическом стиле, раздражать его и вмешиваться не в свои дела Антон не стал, устроился в комнатах первого этажа, не затронутых переделками, и, чтобы не зевать от безделья и скуки в одиночестве, в первый же вечер приказал оседлать себе коня и поехал в гости к соседу. 

И поместье, и окрестности были Антону хорошо знакомы, ведь здесь, в старом дедовском гнезде князей Тамашовых, входившего составной частью в приданое его матери при ее вступлении в супружество с его отцом, прошли первые годы его жизни.

Поблизости располагалось село, украшенное с одной стороны церковью с высокой колокольней, а с другой барским домом на холме, где жила мать Николая Ивановича Меньшова, - немудрено, что Антон Обводов и Николай Меньшов знали друг друга и дружили с самого детства.

С другой стороны обитал в своей вотчине охотник, бабник и пьяница Андрей Андреевич Коренев, добрейшей души человек, которого никто в округе не принимал всерьез и которого все любили, несмотря на все его пороки. Антон считал своим долгом навестить госпожу Меньшову, чтобы рассказать ей о сыне, и непременно собирался это сделать, но это был не самый интересный визит, и потому он решил начать не с Меньшовки, а с Глебовки, где властвовал Коренев.

Миновав маленькую деревянную церковку с шатровым осиновым верхом, в которой хранилась старинная, псковского письма икона святых убиенных князей Бориса и Глеба, давшая название и церковке, и деревеньке, Антон проскакал по деревенской улице, распугивая домашнюю скотину, разбрызгав пару больших луж и вызывая любопытствующие взгляды местных обитателей, и вскоре ворвался в двухэтажный домик Коренева, чем безмерно обрадовал последнего.

- Граф, черт тебя возьми, собственной персоной!  – орал Андрей Андреевич, ломая дорогого гостя медвежьими объятиями, - Ах ты, шаркун паркетный, херувимчик хренов, приехал нежданно-негаданно и прямо ко мне, вот молодец! А Меньшова где потерял, чего с собой не захватил?
- Николка служит, - хохотал Антон, отбиваясь от любезного хозяина. Он привык к хозяину Глебовки с детства и почитал его за кого-то вроде своего родственника… вроде дядюшки, что ли… Этому, разумеется, способствовала привычная опять же с детства манера поведения самого Коренева по отношению к сыну любезной соседки.   
- Николка, значит, служит, а ты, значит, бездельничаешь! А жена молодая где, почему ее не привез предъявить? Я ведь еще графинюшку молодую не видал, а поглядеть хотелось бы. Знаю, что знатна и богата, а хороша ли, а мила ль? И почему у тебя кольца обручального на пальце нет? Что за мода пошла! По старому, раз женился, значит, носи кольцо.

              Андрей Андреевич ничего не знал о подробностях графской женитьбы, Антон ничего ему рассказывать об этом, конечно, и не стал и только кратко объяснил, что кольцо у него дома осталось, снял и одеть забыл, что графиня приехать не смогла, а сам он здесь ненадолго и по делу, - проверить, как продвигается ремонт дома.

- Плохо продвигается, - безапелляционно заявил Коренев, вопреки  первому впечатлению Антона, что дом, напротив того, ремонтируется и отделывается вполне удачно, - Чего там этот ерхитектор может наработать хорошего, когда он смыслу в жизни не видит и не понимает, водки не пьет, в бане не парится и вообще… немец.

              Было видно, что с ответственным служащим Велевских Коренев сойтись не сумел, несмотря на однообразие деревенской жизни и вынужденную ограниченность в общении. 
              Андрей Андреевич поднял как по тревоге всю свою дворню, велел собирать праздничный ужин, в доме все засуетились и забегали, и хозяин потащил гостя за накрытый стол и принялся старательно пичкать деревенскими деликатесами, совсем на радостях запамятовав о том, что на дворе Великая седьмица и что в преддверии Пасхи добрые христиане должны соблюдать строгий пост.

За столом Коренев  рассказывал свои новости и, выпытывая новости городские, расспрашивал Антона о его семье, о сводных сестрах, об отчиме, а пуще того о его матери. Ни для кого не было секретом, что Андрей Андреевич был давним поклонником Клодины Николаевны и, как только она в очередной раз теряла очередного мужа, тут же к ней сватался, однако каждый раз безрезультатно.

Потом Клодина Николаевна, некоторое время поскучав вдовой, вновь выходила замуж, а сам Коренев женат так и не был. Антон сказал, что его мать здорова и, как всегда, преуспевает, и что барон Велевский, ее нынешний супруг, умирать  не собирается, так что новых сватов к новой вдове Кореневу присылать пока решительно не светит.

- А, говорят, войне-то с салтаном турским быть, - подумав, возразил было Андрей Андреевич, - А барон… он как, на войну не пойдет, если что?

              Первый муж нынешней баронессы, отец Антона, погиб во время войны с пруссками, вскоре после своей свадьбы, так что даже его могила находилась где-то в чужой земле, среди прочих солдатских захоронений.
              Антон сказал, что Василий Сергеевич имеет служить при самом генерал-прокуроре и на войну с «турским салтаном», коли она и разразится, все одно не пойдет.

- А… - протянул несколько разочарованно Коренев, - А это… Со здоровьем у него как? В Петербурге погоды не хороши, все дожди, ветра да туманы. Долго ль захворать…

              Второй супруг Клодины Николаевны скончался, причем  также вскоре после свадьбы, от сильной простуды, и был погребен в Петербурге, куда привез жену из загородного поместья, успев только вновь вывести ее в большой Петербургский свет, оставленный ею после потери первого мужа.

- Барон здоров, как бык, - забавляясь разговором, отвечал Антон, - Андрей Андреевич, матушка за вас никогда не выйдет. Она, коли вдруг овдовеет, еще кого себе найдет, у нее поклонников много, она все еще в моде и при дворе блистает молодым дамам на зависть, ей вон что ни день французский посланник стихи пишет, а английский посланник цветы шлет.
              И Антон процитировал французское стихотворение, адресованное его красавице-матери, а затем посвятил Коренева, не знавшего французского, в его подстрочный перевод.

- Француз, лягушатник, зараза, больно хорошо сказал, - вздохнул Коренев.
-    Да, ему это порою удается, - подтвердил Антон и продекламировал еще одно стихотворение того же графа де Сегюра, посвященное портрету одной юной светской обольстительницы и написанное галантным кавалером на оборотной стороне живописного полотна в знак своего восхищения работой художника и прелестью модели:
      
«Как нежна ее улыбка, как прекрасны уста ее,
Ничто не сравнится с обаянием ее грациозного облика.
Так скажут? Но есть в ней то, что в ней любят больше всего,-
Сердце стократ прекраснее, чем небесная лазурь ее глаз.
Ей дано больше очарования,
Чем это смогла передать кисть.
И в сердце ее больше добродетели,
Чем красоты в ее лице». (2)

- А, - обрадовался Коренев, - Так это он всем так пишет, про уста и про улыбку, и чужим невестам, и чужим женам. Небось только свою супругу забывает.
- Графиня де Сегюр в Париже.
- Французская мода, - кивнул Коренев, - Муж в Петербурге, жена в Париже, а дети в Лондоне объявятся, не иначе.
- Она ему пишет. На имя императрицы. (3)

              Коренев засмеялся, покрутив головой, а затем вздохнул:
-    Да знаю я, что не пойдет твоя матушка за меня николи, - сказал он, - Эх, да и я уж не тот, куда мне жениться. Я ей только счастья желаю, не так уж много его, счастья-то, отпущено ей было.

              Андрей Андреевич проговорил это с доброй и грустной улыбкой, удивительно преобразившей его грубое красное лицо с торчащими, как у кота, усами, и Антон вдруг подумал, а действительно, несмотря на то, что мать его три раза была замужем, это только звучало занятно, вызывающе и на зависть соблазнительно, а на самом деле завидовать тут особенно и нечему, если разобраться по существу, ведь в первый раз она осталась одна девятнадцати лет, затем несколько лет так одна и прожила (не столь уж она шустра была смолоду, видать), и даже чаще в деревне, чем в столице или хотя бы вообще в городе (выбрав для себя местом обитания свое имение, поскольку не слишком сошлась с родными мужа), далее вышла замуж вновь (по неясной причине, вообще-то говоря, второй ее муж был человек совершенно ничем не примечательный), - и вновь овдовела, вот разве что в деревне хоронить себя уже не стала.

Самый долгий срок супружества ей выпал наконец только с бароном Велевским, с которым она венчалась уже в возрасте тридцати трех лет, после чего в тридцать четыре года родила своего второго ребенка. Можно сказать, это и был ее первый настоящий брак, а остальные два являлись лишь чем-то вроде пробы пера, поэтому неудивительно, что умудренная печальным жизненным опытом баронесса, несмотря на поклонение сильного пола, которым она была окружена, не позволяла вскружить себе голову галантными стихами и букетами роз, стремясь сохранить свое недаром обретенное супружеское счастье…
         
              На Светлое Христово Воскресенье Коренев, с утра по случаю великого праздника приняв на душу, приехал к Антону – «разговляться», так сказать, не преминув при том поссориться лишний раз с «ерхитектором», а затем в течение нескольких дней, развлекая дорогого гостя и развлекаясь сам, таскал его на охоту  и на рыбалку, и они стреляли с лодки на близлежащем озере прилетных лебедей и гусей и ловили  проснувшуюся в его глубинах рыбу, а кроме того много ели, много пили и парились от души в русской бане, а затем Антон как-то притащил своего радушного соседа снова к себе, напился в очередной раз в его обществе и, забыв, что он ныне не в столице, ко многому привычной, а в деревне, где еще процветает патриархальная простота нравов, показал ему захваченный с собою как средство от дорожной и деревенской скуки  редкостный альбом, разумеется, состоящий из произведений восточных мастеров. 

Альбом был не просто редкостный, он был удивительный. Из двенадцати входящих в него листов девять изображали общение любовников на лошади, причем на восьми лошадь неслась очертя голову, так что соитие происходило на полном скаку. Одна из картин представляла невероятную позу, при которой мужчина, перебросив женщину через седло и сам повиснув вниз головой, держался за бешено мчащуюся лошадь руками, а за партнершу - фаллосом.

Тема любовных забав в седле во время скачки пришла в Поднебесную из монгольской культуры, но, вероятно, имела также кроме буквального и переносный смысл, означающий бурное развитие определенных событий при вожделенном свидании… Разумеется, все фигурки были выписаны обнаженными, причем вполне реалистично, хотя и в традиционном, непривычном европейцу стиле.

              Бедный Андрей Андреевич задрожал, как лист на ветру, его пропитая красная физиономия пошла багровыми пятнами, щетинистые усы встали дыбом, и далее он произнес весьма сбивчивую речь на тему о той разнице, которая, бесспорно, наблюдается при  сравнении воспитания, получаемого современной молодежью, от воспитания старшего поколения, к которому он принадлежал сам, в связи с чем отцам и детям понять друг друга  становится в некоторых случаях несколько сложно, причем, говоря так, сначала он попытался показать себя строгим моралистом и осуждающе ворчал, что «вы там, в своем Петербурге, видно с ума вовсе посходили», затем вполне искренне объявил, что ему бы в его двадцать лет за такие шалости наверняка «крапивы в мотню напихали», а после спросил с любопытством, которого не смог скрыть, - «неужто, дескать, кто-нибудь и впрямь такое выделывать пробовал?!»

- Не знаю, - удивясь в свой черед, ответил Антон, которому никогда не приходило в голову рассматривать данные живописные сюжеты в виде инструкции к непосредственному действию, - Я не слыхал. Это монгол без лошади никуда, даже, похоже, в этом деле, а у нас-то по другому принято.  У них, получается, седло, а у нас баня да перина.
- Не показывай мне больше такого никогда, - горько заключил старик, и Антон решил, что лучше будет извиниться.
         
              А потом молодому графу в деревне стало скучно, на рыбалку и охоту вместе с Кореневым ему больше не хотелось, да и вообще-то, собственно говоря, мало годился ему в компанию старый пьяница… У старой же госпожи Меньшовой делать ему и вовсе было нечего. И тогда он решил, что выполнил данное ему семейное задание, и отбыл восвояси. 19 апреля, в среду, он уже подъезжал к Петербургу.

              «Гочжун лежал с открытыми глазами и видел все, что перед ним происходит, однако не мог ни шевельнуться, ни вымолвить ни слова. Все красавицы, каждая с музыкальным инструментом в руках, сели в ряд. … Закончив, они вернулись, одна за другой, на свои места. …
            Опомнившись, гочжун испугался и встревожился необычайно. Он поспешил сойти вниз и тотчас же приказал закрыть двери верхних покоев на замок. Когда Ян гуйфэй узнала о случившемся, она тоже не захотела больше смотреть на эту ширму».

                *********
                Глава 3.
                Мудрые советы.

              Старая Повалихина ушла к знакомым, Иван Елисеевич еще был на службе, прислуга гремела на кухне посудой, в детской на руках растрепанной, кое-как одетой Кати орал ребенок. Не желая попадаться под руку озлобленной тети (а то, что Катя была озлоблена, сразу бросалось в глаза), Аля благоразумно шмыгнула куда-то в уголок и там исчезла. Настюша взяла у Кати ребенка и принялась его укачивать. Малыш, хотя толстенький и румяный, страдал от золотухи и часто вел себя беспокойно. Разумеется, Настюша  была его крестной матерью.

- Опять у него высыпало, - с досадой сказала Катя. Несмотря на новую в ней полноту, она при этом выглядела на лицо какой-то изможденной, - и слишком бледной, и слишком осунувшейся. Полнота стана казалась нездоровой, а кожа на лице, особенно вокруг глаз, отсвечивала синевой.

Катя часто простужалась и последнее время все кашляла. Редко выбираясь из дому, она сделалась неряшливой и иногда по несколько дней не вычесывала свою косу, а в своей комнате и на кухне ходила в старой юбке и стоптанных башмаках. Настюша порою приглашала ее в гости или в театр, но Катя то болела, то у нее болел ребенок, а то и сама Настюша должна была побывать в таком месте, куда для Кати ходу не было.

Впрочем, Настюша редко выезжала, только по обязанности и чаще всего с баронессой Велевской, так что у Кати было немного шансов развеяться. Это тоже накладывало на ее жизнь не самый лучший отпечаток, добавляя ей неудовлетворенности и нервозности.

              Наконец ребенок заснул. Молодые женщины оставили его одного в кроватке, и, опасаясь разбудить своими разговорами, перешли в соседнюю комнатку, служившую чем-то средним между подсобкой и маленьким кабинетиком, где возле корзин с домашними пожитками и продуктами Иван Елисеевич иногда, примостясь у маленького стола, доделывал свою письменную работу, взятую из присутствия на дом.

- Послушай, Настенька, - сказала Катя, устраиваясь у окна в старое кресло и устремляя взгляд на сильно раскачивающееся за оконцем деревья, ветви которых уже покрывались зеленым пухом, - А этот  гвардеец все ходит до тебя? 
- Ну и что? – сказала Настюша.
- А что бы тебе с ним амур закрутить? Ты так увянешь скоро, нельзя так жить. А он собой ничего, видный, вроде. Не такой красавец, но… Жизнь-то пройдет, Настюша, красота завянет. А ты так ничего и не попробуешь, и не узнаешь.

              Настюша потупилась. Подобный разговор не был для нее внове. Однажды с нею об этом уже говорили. А сегодня она думала об этом целое утро, и все то время, что они с Алей сидели в кондитерской «У Мадлены», тоже думала о том же самом.

- Когда мы говорили последний раз… с… с графом… мне показалось, что… - произнесла она наконец.
- Что  что-то? – резко оборвала ее Катя, повернувшись к ней лицом, - Или ты ничего не слыхала про него? На что ты ему сдалась? Ему эвон что подавай! На самый верх норовит. Сейчас, правда, говорят, сорвался, да завтра-то, глядишь, и повезет.   
- Да, - сказала Настюша, - Да.

- Брось ты по нему изводиться, - продолжала Катя, - Послушай меня. Не поддавайся никому, постарайся о своем счастье сама. А то останешься вон как я… Проезжий молодец захотел поиграть, а потом взял да и бросил. Печаль да тоска глаза слезами выели, сердце изнутри как огнем выжгли. Все силушки на печаль ушли. Горести да болести одни остались.
- Неужто ты все еще его любишь, Катя? – спросила Настюша. Для нее приключение подруги с красавцем-кавалергардом Николушкой Меньшовым и с самого начала представляло невеликую тайну, а постепенно Катя, слово за слово, ей все сама рассказала, - молчать было больно тяжело.

              Услышав слова подруги, Катя рассмеялась. Смех звучал весьма желчно.
- О чем ты говоришь! – воскликнула Катя, - До того ли мне теперь! Ненавижу я его, вот это да. В театре-то как его увидала, когда он с графом вместе к нам в ложу заходил, сердце во мне перевернулось. До чего собою хорош, и румян, и статен, и ус словно шелк, и очи сокольи, и брови собольи… Еще лучше стал, чем раньше был. А я? Недолюблена, недоласкана, тоскою выпита, скукою высосана, взглянуть больше не на что. Да он и не взглянул… А я потом, как опять его в театре тогда повидала, всю ночку не спала, письмо ему писала, слезное, любовное… Так над ним и заснула. Утром проснулась, поплакала да в печке сожгла, отсылать не стала. Зачем? Коль и отошлю, он ведь и в руки не возьмет… Была бы нужна, давно бы сам пришел, а так… 

- Сильно ж ты его любила, - прошептала Настюша, - Но что прежде не сложилось, того теперь уже не сложишь. Он-то тебя не полюбил, Катя. Надо все забыть и простить.
              Говоря так, Настюша говорила не только о Катиной судьбе, но и о своей. Уговаривая Катю, она пыталась уговорить и себя самое тоже… Увы, - тщетно в обоих случаях!

- Не могу, - крикнула Катя, - Для одних вся жизнь, а другим одни слезы. Ему красота, любовь, радость, а мне бедность, болезни да муж-полудурок.
- Но ты же с этим жить не сможешь дальше, Катя.
- А разве ж это жизнь? – Катя закашлялась и махнула рукой, - Какая тут жизнь…

- Не в силах я его простить, - проговорила Катя вслед за тем, - Это мне прямо поперек души. Одним только и утешаюсь, как представлю для него казнь самую лютую. И коли решилась бы я с ним счеты свести, ох, и отомстила бы я ему… Я ведь знаю, как это сделать. Да, да, знаю.  Вот послушай.
              У Ивана Елисеевича ведь не один брат на самом деле, тот, моряк, Алин отец. И еще один братец был… ему почти ровесник, погодки они с ним, разница только на год с небольшим… Иван Елисеевич помладше, а тот, стало быть, постарше, только не такой совсем, как младшенький… Совсем другой. Собой, говорят, был хорош, и умен, и смел, и ловок… Старший брат по морскому делу пошел, его дома почти не видали, отрезанный ломоть, а среднего родня, расстаравшись, пристроила и вовсе в гвардейские полки, в столице.
              Мечтали, что, глядишь, пробьется по службе, карьеру сделает при      дворе-то. И точно, производство ждать себя не заставило. Новая     императрица, как на престол восходила, многих повысила в чинах и     званиях, вот и этому подфартило. То-то радость! Все надежды в то время на него в семье были…  В гвардии известно как служат, не за жалование, за честь… Денег почитай что и не платят, а нужно их много. Мать и младший брат из кожи вон лезли, чтобы его пристойно содержать, все в расчете на новый успех… Мать в богатых домах подвизалась, Иван, из братьев самый младший, служить пошел. Он-то неказист, для него другого места, кроме копииста в канцелярии, найти мудрено было, какой из него военный, да и в статской службе не больно-то он хорош и был, и есть…
              Однако далее дело у среднего  брата застопорилось. Годы идут, да      все впустую. Начальство не замечает, чины новые не выходят. В то как      раз время  офицеры, что вот также в обойденных и недовольных     оказались, заговор в полку составили, чтобы, значит, императрицу с      престола низложить и возвести на него великого князя Павла,      законного наследника покойного императора, в надежде, что новая     власть их старания по достоинству оценит. Выдала их баба какая-то.      Аресты, крепость, следствие… И отправился бывший преображенец,      зеленый мундир на рубище поневоле сменив, в кандалах по      Владимирке в Сибирь, да и еще дальше, на Камчатскую каторгу. (4)
              С тех пор более десяти лет прошло, и ни слуху о нем, ни духу. Вот      как. Свекровь мне все это поведала. До сих пор она по сыну тайно      изводится, а еще жалеет, что надежды все семейные рухнули… - Разве      же мы так нынче бы жили, - говорит, - Кабы Мишенька не пропал… - И      вот сижу это я порою по вечерам одна,  бесталанная, злосчастная,      гляжу, как свечка коптит, слушаю, как дитя пищит да сверчок за печкой трещит, думаю свою горькую думу и мечтаю… как вот возьму я да напишу  на злодея моего донос, обвиню во всех тяжких грехах… И      пусть потом выкручивается…
              Что ты молчишь, Настюша? Плохая я, скверная, да? Ты бы так не      поступила? А чем мне боль сердечную избыть, чем свои раны уврачевать?.. Да он и оправдался бы. Так, страху бы хватил, только и      всего. Коли не виновен на деле, то дознались бы до правды и отпустили. Ну а уж коли бы означилось вдруг, что и впрямь виновен… Ну, тогда, что заслужил, то и получи. Они там, в полках, сами себе хозяева, привыкли, что раз саблями бряцают, так им все дозволено… равно и государей менять по своему произволу… Сегодня этого либо эту  хотим, а завтра расхотим, так и сбросим, а другого либо другую на замену и поставим…
              Вон, свекровь моя мне рассказывала такой слушок, будто когда      граф Орлов в силе был, то раз перед всеми господами важными и      именитыми да при самой императрице взял да и сказанул с некоей     досады, что как матушка Екатерина его милостью нынче правит, так      завтра по его же воле править может и перестать… А она ничего,      стерпела, потому против правды душой кривить не велика наука, да      против силы не попрешь… Но это тогда было, прежде, а теперь у нее      силы до того довольно стало, чтоб и самих Орловых от себя отставить,      и на сыночка-наследника великовозрастного управу найти, а про его      приспешников что уж и говорить.   

- …Я советую тебе никогда об этом больше не думать, - сказала Настюша. Катя ничего не ответила.

             Подруги помолчали. Катя нарушила паузу первой.
- Брось мечтать о своем графе, - сказала она сердито, - Не то к такому же концу придешь, что и я. Не нужна ты ему. Жизнь тебе мимоходом сломать он сможет, дождешься светлого часа, а счастья не даст. Он там в своих поднебесьях высоко летает, кому его догнать. Я тут стороной слыхала, с ним один офицер повздорил, да стреляться побоялся, извинение прислал. Вот как! И что тебе, голубке чистой, с ним рядом делать. Господи, чего про него только не говорят!

- Откуда ты знаешь, Катя, что про него говорят! Ты сама молвила, он высоко летает.

- Да, соколик в небесах, поближе к солнышку, а перья по земле ветер стелет. Свекруха-то моя ходит тут в один богатый дом, шить и сплетничать, там живет барыня, которая во дворец вхожа… Понятно теперь? Коли хочешь, перескажу… Да ты не поймешь, ты этого еще не знаешь, - в голосе Кати зазвучала полупрезрительная насмешка, - Такого, конечно, и знать не надо, но от жизни все время заслоняться нельзя. Найди себе поприличнее кавалера, тебе это просто, ты собой хороша, всегда нарядна, в таких гостиных на диванах сиживаешь, в таких залах на паркетах танцуешь. Да чтобы кавалер этот не себя любил в первую голову, а тебя. А что ты его сильно любить не будешь, так это даже и лучше. Зачем себя закабалять? Надоест, сменишь на другого. Переступи через себя один раз, дальше легче пойдет, и сама подумаешь, чего я, дескать, до сих пор скучала да слезы точила, когда только руку протяни, а радость- то вот она, бери сколько хочешь, полной горстью. 

- Да, - сказала Настюша со слезами, - Да. Ты права. Я так и сделаю.
- Вот и сделай. И не тяни. Вот тебе перо да бумага, садись и напиши записку этому гвардейцу, который тебе все цветы посылает. Назначь свидание.

              Катя вскочила с места и перенесла на стол с подоконника, у которого сидела, чернильницу, перо и лист бумаги.
- И назначу! – вскрикнула Настюша, заламывая руки, - Ты права, Катя, ты права. Сколько ж можно?
- Да нисколько, - кивнула Катя, - Садись и пиши.
- А что писать?
- Пиши, что приглашаешь в гости… Сегодня уже поздно. Завтра ввечеру.
- Завтра?
- А что ж кота за хвост тянуть?
- Да, действительно… Но… Так же сразу нельзя, неприлично как-то. Просто приглашаю?
- Ну не просто. Напиши, что новую пьесу для клавикордов изучила, хочешь узнать его мнение.
- А почему… почему именно его мнение?
- Ох, господи, да не почему! Какая разница, почему! Ну, напиши, что доверяешь его вкусу… Написала?
- Да, - сказала Настюша, - Написала.

              Катя взяла у нее записку и пробежала текст глазами.
- Годится, - сказала она деловито, - Подпишись и давай прямо сразу отошлем, чтобы ты не передумала. Иначе начнешь сомневаться, трусить… то да се… А надо переступить один раз, и дело пойдет.
- Пойдет, - пробормотала Настюша и вновь взяла в руку перо, чтобы подписать записку. И задумалась. И ей пришла на память другая записка, написанная ею больше года назад… «И оттого поняла, что я вас люблю».
- Пописывай, подписывай, - наклоняясь над ее плечом, понукала Катя.

              «И оттого поняла, что я вас люблю».
              Настюша вздохнула и вывела скрипящим и брызжущим чернилами пером свое имя, сегодняшнюю дату – 19 апреля 1782 года, потом сложила лист с незамысловатым текстом послания и надписала его. Катя, уже зажегшая свечу, растопила на огне сургуч (в простом обиходе Кати новомодных конвертов не водилось).

- Печатка у меня дома, - сказала Настя.
- Моей печаткой обойдется, - пробормотала Катя, - Прижмем чуть-чуть, и все готово. Ну вот, можно отсылать!

                *********
                Глава 4.
                Маскарад.

              Еще ранее проезжая Торжок, славившийся своими златошвейными традициями, Антон Тимофеевич накупил там подарков для матери, сестер и знакомых. В числе поясков, матерчатых футляров и обложек для молитвенников были приобретены расшитые золотыми узорами туфельки. Покупая их, молодой человек сразу же подумал, что, если рассматривать эти чудесные туфельки как  возможное подношение одной особе, то они могут сослужить ему неплохую службу.

- Попробую так сделать, чтобы надеть их ей на ножки самому, - мечталось ему, - Скажу, мол, позвольте примерить, хороши ли, на глаз, без мерки покупал… Она растеряется и позволит…

              Вечерело, он уже подъезжал к окраине Петербурга. Он давно бросил на сиденье рядом с собою свою книгу, он не хотел больше спать и, завернувшись в плащ и надвинув на глаза шляпу, грезил наяву, но уже не о мифических узкоглазых красотках далекого востока, а о девушке своего народа, с темно-русой косой, большими темными глазами, статной и стройной, образ которой в последнее время вновь начал посещать его, как это уже бывало полтора года назад, и все чаще и чаще…

- А не вмешайся тогда барон со своими проповедями на тему добра и зла, мы с нею уже давно бы… - думалось Антону, и при этом он, конечно, забывал о том, что зашевелившийся в нем было интерес к юной красавице был в нем погашен в прошлом не столько посторонним вмешательством, сколько собственной грубостью и неумеренностью, а также тем, что интерес-то был неглубокий, капризный, минутный, ведущий к минутному же желанию, удовлетворение которого скорее всего повлекло бы за собою равнодушие, холодность, отчужденность, забвение... Теперь же несостоявшийся роман, тогда с собственной невестой, теперь с собственной женой, похоже, начинался сначала.
- А хорошо, что она тогда пришла, - размышлял он, - Теперь зато я знаю, что все еще любим ею и могу к ней придти… да когда захочу.

              Карета загромыхала по городской каменной мостовой.
- Хочу сегодня, - решил молодой человек, - Поеду прямо сейчас. Если она дома, то…
          
              Нельзя сказать, что он соскучился в деревне без женского общества (в утилитарном смысле этого слова). В первый же вечер его ночевки на новом месте некая вполне смазливая девчонка Парашка явилась прислужить  молодому красивому барину в спальне, уж по собственной ли инициативе или в связи с догадливостью своих родных…

У нее была немного смуглая кожа и темно- русая коса, и она казалась по своему очень милой. Но в последние дни Парашка, возмечтавшая  о завидной карьере барской любимицы, одолела Антона Тимофеевича настырными слезными просьбами взять ее с собой в Петербург, так что ему пришлось несладко, и наконец он ее выставил за дверь, в связи с чем последние три-четыре ночи ему волей-неволей пришлось спать одному, теперь же получившийся перерыв уже, естественно, просился быть законченным.

Возможно, именно глупое поведение деревенской красотки, повлекшее за собой вынужденное воздержание ее господина, привело к тому, что мысли последнего о юной обитательнице особняка  петровских времен на невской набережной приобрели особую заманчивость и особую прелесть, сообщая ее милому облику еще большую притягательность и даже прямую обольстительность. Антон чувствовал во всем своем существе любовное томление и, по сути дела, если и мог думать о чем-то всерьез, то только о том, хороши ли у его венчанной супруги ножки, которые он для начала собирался обуть в золотые башмачки.

Да, правда, почему не поехать сегодня, прямо сейчас. Еще не поздно, вечер только начинается, и если она дома, то… то вот и решение всех проблем, и ее, и его. Да и мать, которая все еще, кажется, не оставляла надежды их свести и упорно приглашала молодую сноху в театр и на рауты, будет довольна.

- Тогда стоит переехать в ее дом, - как о деле решенном, размышлял далее уже на житейско- бытовые темы любивший удобства и комфорт молодой граф, - И очень удачно, что кое-какие вещи со мной, на первые дни их хватит.
              Он высунулся из кареты и дал кучеру новый адрес. Карета повернула.

              Чувствуя себя взволнованным, молодой человек неотрывно смотрел в окно. Вот те улицы, которые он проезжал с нею, вывозя ее прошлой зимой покататься. Вот ограда соседнего особняка. А вот уже и знакомый старинный дом под медной крышей, ярко блещущей в лучах золотого закатного солнца, со своими голландскими флюгерками, стал виден ему из окна.

Но что это? Наемная коляска об одну лошадь быстро пронеслась по обочине проезжей дороги вперед кареты и остановилась у  ворот Елиновского дворца. Человек в военной форме кавалергарда выскочил из коляски, торопливо, скорым шагом прошел в ворота, пересек двор и взбежал по ступеням парадного крыльца. Форменная епанча развивалась от стремительного движения у него за плечами. Дверь   открылась, он вошел внутрь…

Антон видел его со спины и не мог сказать, знаком он с ним или нет, но он разглядел зато, что гвардеец нес в руках букет цветов. С букетом цветов ближе к вечеру – в дом к его жене. Сердце в груди у молодого человека дало ощутимый перебой. Он понял, что это что-то да значило.

- Я опоздал, - подумал он, весь как-то холодея, - Она ждала, она была моя еще два месяца назад, а теперь у нее есть любовник. Нет такой монашенки, которая бы наконец соблазну не поддалась. Как это Николка-то говорил? Молодая, мол, красивая да одинокая, а при живом муже живет как вдова. Погоди, заведет себе любовника. Вот и завела, выходит.

              Между тем карета остановилась, лакей открыл дверцу и опустил подножку, приглашая хозяина выйти, но граф медлил.
- Если я пойду и застану их вдвоем… Буду дураком дважды. Первый раз потому, что сам ее проворонил, а второй раз потому, что еще вслед за тем следить за нею и ревновать ее вздумал.            

              Он вдруг понял, что своим обращением с нею лишил себя всяких прав на нее. Что он ей сможет сказать, своей якобы жене, которой он пренебрегал столько времени? Что он сможет сказать ему, своему счастливому сопернику, которого он сам допустил окончательно развалить то, что еще могло бы быть его семьей?

              Удар оказался так силен своей неожиданностью, что Антон не сразу смог придти в себя.
- Я передумал, - сказал он слугам, - Едем домой.
              Лакей поднял подножку и закрыл дверь, кучер тронул лошадей с места. Елиновский особняк с медной крышей остался позади.

              Вновь оказавшись, с разбитым сердцем и рухнувшими надеждами, в своих привычных апартаментах в особняке отчима, молодой граф не стал выяснять, дома ли барон и баронесса. Ему не хотелось видеть близких и говорить с ними. Он припомнил Коренева и пожалел, что уехал из деревни. А ведь его оттуда никто не гнал, скучно ему, видите ли, стало. Зато теперь ой как весело. Остановившись возле окна, Антон мрачно смотрел прямо перед собой, ничего при этом не видя, поскольку не отдавал себе в увиденном отчет. Между тем за окном смеркалось все больше и больше, - наступал вечер.

              В прихожей раздался стук молоточка во входную дверь. Лакей, разбиравший привезенные вещи, пошел узнать, кто стучит, и вернулся с письмом в руке. Письмо было маленькое, сложенное в несколько раз и припечатанное сургучом. На печати можно было разобрать изображение какого-то цветка. Пахло от письма духами, и почерк был женским.

Молодой граф сломал печать и прочитал коротенькое послание. Оно было написано по-французски и не имело подписи. Его приглашали сегодня вечером явиться в публичный маскарад и обещали свидание. Писала и точно женщина. Она намекала, что будет в костюме цыганки. «Когда к вам подойдет цыганка, она нагадает вам вашу судьбу.» Столько же загадочно, сколь и  тривиально одновременно… Но граф не стал придираться к мелочам.
- Отлично! – решил он, - Очень кстати. Обойдемся без фальшивых монашенок. Лучше предпочесть фальшивых цыганок. Еду в маскарад, и пусть цыганка нагадает. Мишка, одеваться!
              Он повеселел и деятельно принялся готовиться к обещанному приключению.

              Общество любило маскарады, и не только высшее общество, и любимы они стали еще при блаженной памяти императрице Елизавете, кою живописец недаром изображал в черном маскарадном платье с маской в правой руке. Императрица Елизавета сама обожала маскарады.

Конечно, костюмированные балы устраивались разные. Были чопорные, чинные, когда высший свет, скорее кичась костюмами и масками, чем скрываясь за ними, танцевал за перегородкой, отделявшей пространство залы, предназначенной для особ крови и для первой знати, от места, отводившегося приглашенным рангом пониже и званием попроще.

А были маскарады шумные, многолюдные, «публичные», куда за плату мог пройти практически любой человек и где под масками именно что скрывались и светские львы и львицы, и простые горожане, а может быть и вовсе подлый люд, кто их там всех мог разобрать... Это пикантное времяпрепровождение, сулившее настоящие развлечения и неожиданные приключения, привлекало и скучающих важных персон, и желающих отдыха, веселья и танцев  простых смертных.

На такой вот именно «публичный» маскарад, смешивавший сословия и готовивший подарки и ловушки и ехал теперь по темному вечернему городу Антон Обводов, одетый в облегающий кафтан черного бархата, резко оживленный пышными кружевами тончайшей батистовой рубашки, белой пеной выступающих за обшлага рукавов и вырез воротника. Черный атласный плащ и треуголка с белым пером довершали наряд, и маска была наготове.

Поколебавшись, отпускать ли экипаж, Антон решил, что лучше будет велеть кучеру ожидать его, так как по предполагаемой логике событий ему, вполне вероятно,  скоро предстояло еще одно путешествие, в чертоги «цыганки», по неизвестному адресу, а далее, поскольку все на свете имеет конец, возвращение домой…

Дав кучеру нужные инструкции,  так как понятия не имел, когда именно ему понадобится вновь транспортное средство, Антон скрыл лицо за маской и вошел в освещенный подъезд, откуда доносились громкие звуки музыки.

- Интересно, хороша ли цыганка-то, - думал он, чувствуя на пороге ожидающих его здесь событий особую приподнятость и бодрящее напряжение нервов, как  это бывает у солдата перед сражением, у охотника перед охотой, у влюбленного перед свиданием, - А коли дурна, так догадается, поди, маску-то не снимать… Нет, письмо написано изящно, духи изысканные. Это не может быть простушка и дурнушка, по стилю это должна быть дама придворного круга… красавица… Впрочем, скоро все выяснится…

                *********
                Глава 5.
                Визит к принцу.

- … Но я не знаю, где он квартирует, - сказала Настюша, - Куда отсылать-то будем?

              Катя, завладевшая письмом, которым Настюша под ее непосредственным нажимом приглашала некоего гвардейца на свидание, всплеснула руками и уставилась на подругу с растерянным и раздосадованным видом.

- Ну как же ты… - начала было она… Но Настюша не дала ей договорить.
- И потом, - сказала она и решительно отобрала у Кати свое письмо, - И потом я подумала… Он же совершенно ничего не понимает в музыке. (Свидание назначалось под предлогом представления новой пьесы для клавикордов).
- Да причем здесь музыка! – закричала Катя.

              Но Настюша ее уже не слушала. Она встала и начала быстро надевать накидку, письмецо же засунула в свою сумочку-мешочек, расшитый золотым шнуром.
- Куда ты? – с безнадежным и унылым видом вопросила Катя, видя, что Настюша собирается уезжать.

              Настюша посмотрела на Катю и на миг задержалась.
- Мне нужно срочно съездить в одно место, - произнесла она, - И узнать…
- Да что узнать? И почему тебе так вдруг загорелось?
- Узнать, как имя китайской принцессы.
- Господи, кого, чье имя?
- Китайской принцессы. Из сказки. Есть такая красивая сказка про китайскую принцессу, чрезмерно гордую и потому очень несчастную. Сама я ни за что не вспомню, как ее зовут, если мне не скажут… А мне это необходимо.
- А, - воскликнула Катя, от подруги знавшая об увлечениях молодого графа Обводова востоком, -  Вот оно что. Тебе не принцесса, тебе принц нужен! Ну поезжай, поезжай, да только конец известен, унизишься понапрасну, и вся недолга…

              Настюша посмотрела на Катю так, что та опешила, - у ее кроткой подруги глаза редко блестели подобным огнем. И Катя вдруг вспомнила вечер в Елиновском особняке, Настюшу, самовольно нарядившуюся для встречи с женихом в новое розовое платье, ее неожиданно властный тон… У Кати было мало случаев сталкиваться с проявлением Настюшиного характера (в старину говорили – «норов»), и потому каждый раз, когда это происходило, Катя невольно терялась и чувствовала всегда одно и тоже, - что она проигрывает рядом с подругой.

-  И вот еще что, Катя, - произнесла молодая графиня твердым тоном, довершая произведенное ею впечатление, - Я хочу написать отцу Али и попросить его отдать девочку мне в дом. У тебя семья, сын, муж, ты ими занята, тебе с девочкой возиться некогда. А я свободнее, с положением  и со средствами. Думаю, так будет правильно.
              А затем Настюша, интуитивно желая, видимо, сгладить свою  вынужденную, но все же резкость, поцеловала Катю, - и ушла.

              Через полчаса Настюша высадилась из кареты напротив особняка Велевских. Она обогнула ограду слева, с северной стороны, прошла переулком и стукнула молоточком, приделанным к косяку, в наружную дверь бокового входа. Сердце у нее замирало, дыхание перехватывало, но она была исполнена решимости не отступать до последнего.

              Однако ее героический порыв пропал втуне. Ей никто не открыл, - дома никого не оказалось. Конечно, можно было зайти во двор и постучаться с парадного крыльца, там бы ей открыли и она узнала бы, где ныне обретается молодой граф, но Настюша не стала этого делать. Ей было неловко спрашивать о муже, словно посторонней посетительнице. А не дай Бог дома окажутся хозяева, так придется зайти, говорить с ними…

Последние две-три недели Настюша не видалась с баронессой  и не знала, что граф в отъезде. Поэтому она рассудила, что просто не вовремя пришла, - день стремительно клонился к вечеру, закатное солнце поджигало золоченые русские шпили дворцов и храмов западного образца. Граф, вероятно, уже уехал из дому куда-нибудь развлекаться, в гости, на бал, в театр, а слуги, оставшись без хозяина, ушли в людскую большого дома, потому и открыть было некому.

- А я приеду завтра с утра, пораньше, - подумала Настюша упрямо, внутренне настроенная на борьбу за свое счастье и не собиравшаяся отступать из-за первой неудачи, - И почему я до сих пор этого не сделала, чего ждала.

              Она вернулась к своему экипажу и поехала домой. Дома ей сказали, что совсем недавно заезжал знакомый ей гвардейский офицер, явно старавшийся, особенно в последнее время, почаще попадаться ей на глаза, что он ждал ее, да не дождался, вон цветы оставил и записку.

              Настюша не захотела взять ни записки, ни цветов, - она ясно почувствовала, что несмотря на всю расположенность к ней этого молодого человека, он ей совершенно чужд, и она не хочет не только иметь с ним что-то общее, но и вообще его видеть. Ей нужен был другой, совсем другой…
         
              Настюша истово помолилась перед сном Богу о том, чтобы сбылись ее сокровенные мечтания, - только бы миновала ее судьба Кати, принужденной жить тоскливой, постылой жизнью, без любви, с ненавистью в сердце! Затем она легла спать, но ночь провела тревожную.

Она металась в постели, то засыпала, то просыпалась, и ей снились то поцелуи белокурого юноши с голубыми глазами, то лицо гвардейского офицера и его темно-синий с серебром мундир, а рано утром, не сумев позавтракать, поскольку аппетита у нее не было совсем, выпив только глоток чаю, она без колебаний отправилась к графу опять.

-   Если он дома, то слуга мне откроет, а если он спит, то я подожду, - думала она, нахмурив брови и плотно сцепив зубы, - И никакого унижения в этом нет. Он мой муж по закону, и я… я в конце концов на что-то имею право. 

              Ей опять  долго не открывали, и Настюша, стукнув еще и еще раз, уже подумала, что опять никого нет, ни хозяина, ни слуг, и опять ощутила и облегчение, и разочарование одновременно. Но вот щелкнул дверной глазок, в окошечке мелькнул чей-то взгляд, затем послышался звук отпираемого изнутри замка, и дверь распахнулась. На пороге стоял барон, в рубашке и халате. Его появление и домашний вид не могли не поразить Настюшу. Меньше всего она ожидала увидеть здесь его. Но он, также с удивлением уставившись сначала на нежданную посетительницу, тут же опомнился и не дал ей рта раскрыть, - схватил за руку и втянул внутрь.

- Анастасия Павловна, Настя! – закричал он обрадовано, - Вас мне прямо Бог послал,а то я не знал уж, что и делать. Теперь я понимаю, что вы-то мне и нужны, то есть мне нужна ваша помощь. Вы ведь не откажете? Это очень важно. Мне медлить нельзя, ехать надобно, а его одного оставлять боязно. Посидите с ним, я буду спокоен, если с ним будете вы, вы ему новых глупостей наделать  не дадите. Вы ведь к нему приехали? К Антону, я разумею? – уточнил он, видя, что она, ничего не понимая, смотрит на него во все глаза, и она кивнула, - Ну вот, с ним и побудьте… Экая вы упрямая все-таки! – воскликнул он вслед за тем, - К нему, значит, не смотря ни на что… Но сейчас это только к лучшему. Вы девочка умная и надежная. Как я сразу не подумал, что мне за вами надо посылать… Впрочем, кто же мог знать, что… Э, да ладно. Идемте скорее.

              Барон, по прежнему держа ее за руку, потащил ее скорым шагом через прихожую, через комнату...
- Что случилось? – спросила наконец Настюша, еле поспевая за ним и путаясь в юбке, - А граф… он дома?

- Случилось? – Василий Сергеевич задержался на миг и посмотрел на нее, - Да, случилось, - он вздохнул, остановил свое стремительное движение, махнул рукой, затем усадил Настюшу на диван и сам сел рядом (они как раз находились в следующей за прихожей, так называемой «турецкой» комнате, убранной на восточный лад и окруженной по всему своему периметру широкими удобными диванами, заваленными пестрыми подушками), - Мне следует предварить вас и кое что рассказать, - заговорил он доверительным тоном, глядя Настюше в глаза, - Без этого, видно, не получится, - он с сожалением покачал головой, и  было видно, что ничего рассказывать ему бы не хотелось, - Да, у нас кое-что  случилось. Вы спросили, дома ли граф. Граф-то дома, где ему еще быть...
              У нас несчастье, Анастасия Павловна. Антон в себя выстрелил,      руку прошил. Рана не тяжела, но крови много потерял. Лужа на полу натекла. Он сейчас заснул, вы посидите рядом с ним и покараульте. Когда проснется, ничего ему делать не давать, пусть лежит, и писем никому чтоб не писал. А главное, в дом никого не впускайте. Вообще к двери не подходите, коли стучать вдруг станут. Баронесса и слуги ничего не знают, все при мне одном было, и лекаря я не звал, сам управился. Собственно, лекарь и не нужен, пуля-то навылет прошла, а чем меньше людей об этом обо всем проведают, тем лучше.
              Антон попал в скверную историю, возможно даже очень скверную. Я, пока с ним возился, все думал, что делать, вот только что-то придумывалось плохо… Попробую что-нибудь выяснить хотя бы.
              Ох, ну и ночка выдалась, - барон зевнул и слегка потянулся, - Я, кажется не извинился перед вами за мой вид, но тут, знаете, не до приличий оказалось. Я только под утро и прилег, хорошо хоть, поспал немного, а то голова совсем уже не варила. А в таком деле да без головы…
              Ну все, Настенька, сдаю вам пост. Значит, постарайтесь ни к кому не обращаться, никого ни во что не посвящать и просто ждите меня. Да, вот еще что! Если я задержусь, перевязку ему сделайте.

- Как перевязку? – пробормотала Настюша, - Я?
- Настенька, больше некому, я же говорю, ни слуги, ни баронесса… Не надо лишних разговоров и сплетен, и так уж по уши в … одним словом, увязли по уши. Вы справитесь. Страшного тут ничего нет.  Промоете водой, водкой зальете и завяжете…чем-нибудь. У него еще на груди ранка, но это уж так, пустяки.  Все, мне нужно идти. О, как удачно, что вы появились! Хоть в чем-то повезло.       

- Почему он стрелял в себя? – крикнула Настюша вслед барону, но он не ответил, он уже ушел. Хлопнула дверь, ведущая в коридор  центральной жилой части дома. Настюша осталась одна.
         
              Было тихо и как-то тревожно. Лучи радостного утреннего солнца, падающие в высокое окно, ярким пятном лежали на полу, расцвечивая ковер.  Настюша постояла на месте и потом медленно двинулась вперед.
На половине графа в особняке Велевских она бывала и знала, что впереди еще будет гостиная, она же столовая, а дальше уже спальня. Войдя в гостиную, она увидала, что противоположная дверь, в спальню, открыта.

Помедлив и стараясь двигаться как можно тише, она буквально на цыпочках подошла к этой двери, потом еще помедлила, собралась с духом и заглянула внутрь. На кровати, затененной навесным балдахином и занавесками, в разобранной постели кто-то лежал, совершенно неподвижно, спиной к двери, закутавшись в одеяло так, что не видно было даже волос.

Настюша постояла, посмотрела, - спящий не шевелился. В комнате ощущался слабый винный дух. Вокруг все было прибрано, все выглядело чисто и опрятно. Осмотревшись в поисках той кровавой лужи, о которой говорил барон, она не обнаружила ничего сколько-нибудь напоминавшего этот ужас.

На столе стоял небольшой, обтянутый потертой коричневой кожей продолговатый узкий ящик с откинутой крышкой, в ящике лежали два пистолета, - один в своем гнезде, другой просто так, сверху, будто его небрежно бросили мимо его законного места.

              Осторожно повернувшись и по-прежнему избегая шума, Настюша прокралась обратно в гостиную, села на диван у стены и осталась там сидеть, почти без малейшего движения, как и человек, лежавший на кровати в соседней комнате.

Через некоторое время ей стало жарко, она вспомнила, что даже перчаток не сняла, не то чтобы раздеться, и сбросила наконец верхнюю одежду, а также шляпку, аккуратно положив их рядом с собой. Она чувствовала себя очень стеснено и неуверенно.

И долго сидела она так в одиночестве и тишине, пытаясь уразуметь то, что ей наговорил барон Велевский, но по-прежнему понимая очень мало и все время натыкаясь в своих размышлениях на новые и новые вопросы. Несчастье, стрелял в себя, никто не знает и не должен знать, попал в скверную историю… В скверную историю?      

              А время все шло, шло… Потом ей захотелось пить, но графина с водой видно не было, а искать Настюша не посмела и предпочла терпеть. Затем ей захотелось есть, она ведь и завтракала кое-как, да уж и давно, а между тем время явно перевалило за полдень. С голодом пришлось мириться также, как и с жаждой.

Наконец ей стало страшно, что время действительно уже перевалило за полдень, а человек в малиновой  спальне все не подает признаков жизни, все спит и спит, так тихо-тихо… Вдруг ему стало совсем плохо, она же, единственная, кто может ему помочь, сидит здесь, как приклеенная, в трех шагах от него, и ничего не знает о его состоянии… А вдруг он умер?!..

Она опять прокралась к открытой двери, а оттуда увидала с облегчением, что спящий шевелился, - одеяло было немного откинуто, стали видны разметанные по подушке длинные светлые волосы. Настюша зашла в комнату,  приблизилась к постели и, наклонившись, заглянула юноше в лицо. Он выглядел точно также, как и обычно, и лицо было спокойное, как и бывает у крепко спящего человека, разве что немного бледное и немного усталое. Или это только так казалось из-за тени, бросаемой на него пологом? Веки, обнесенные легкой синевой, были плотно сомкнуты, под прямыми линиями темных шелковистых бровей отчетливо вырисовывались на фоне белой кожи  длинные черные ресницы, а слегка припухшие губы приоткрылись…

Настюша невольно залюбовалась этой совершенной тонкой красотой и подумала, что не может быть правдой то, на что так злобно намекала Катя, - разве человек с такой ангельской внешностью способен совершать столь дурные поступки?         

- Наружность, говорят, бывает обманчива, - попыталась она урезонить сама себя, но обаяние, исходившее от спокойного прекрасного лица, было сильнее благоразумия и недоверчивости.

- Может быть, он и впрямь в чем-то поступает не слишком хорошо, - думала Настюша, - Но разве не  все люди грешны по своей грешной человеческой природе? Разве не грешны те, кто его осуждает? Та же Катя разве не грешна? Но ее за совершенный грех можно только пожалеть. А другие, что же, не достойны жалости, сочувствия?.. И пусть он не любит меня так, как я его люблю, пусть. И пусть приласкает только мимоходом. Все же я буду с ним, хоть и не долго. И тогда… тогда у меня, может быть, появится ребенок. У Кати ведь есть ребенок, значит, может быть ребенок и у меня. Не знаю, как это происходит, об этом даже подумать страшно, но раз как-то происходит, значит, и я смогу. Вот мне и даст Бог, ради чего жить.

              По сравнению с прежним временем  прежняя институтка сильно продвинулась по пути познания жизненной правды. Однако, о многом догадываясь, если уж не понимая, она, рассуждая таким образом, лукавила сама с собою. На самом деле ей нужны были не крохи счастья, не его подобие, и совсем на другое она надеялась, совсем за другое собиралась бороться, вновь отбросив от себя мысли о возможной замене, вновь потянувшись к привлекающему ее человеку.

Ей нужно было все, все , без остатка. И ребенок, и любимый муж, и целая жизнь вместе… А что это все доподлинно означает, она поймет потом. Главное, что это было ей, как она со всей ясностью чувствовала, совершенно необходимо, а значит, необходимо было, чтобы это у нее появилось.

И сейчас, тихо стоя над ним, спящим, и любуясь его лицом, она в глубине своего существа не понимала, отказывалась понимать, почему ее мечта все никак не сбывается, ведь, казалось бы, для ее осуществления должно совпасть и сбыться совсем немного, всего лишь взаимность. Он вздохнул во сне, и ей показалось, что она уловила теплое дуновение его сонного дыхания… 

              Взволнованная Настюша вернулась на свой диванчик в соседней комнате и вновь будто приросла к нему. Часы бежали, день подходил к своему исходу, начало смеркаться.

              Совсем оцепенев (она избегала шевелиться и производить хоть минимальный шум, чтобы не разбудить спящего), Настюша, убаюканная полной тишиной, вероятно, слегка вздремнула, потому что не расслышала движения в спальне, и очнулась только в тот момент, когда раздались шаги и на пороге комнаты в тусклом сумеречном свете появился Антон Обводов, в длинном халате и домашних туфлях без задников на босу ногу, заспанный, с растрепанными распущенными волосами.

- Анастасия Павловна, что вы здесь делаете? – спросил он, опираясь плечом на дверной косяк. Левая рука у него висела неподвижно вдоль тела, и он придерживал ее правой рукою.               
- Василий Сергеевич попросил меня побыть здесь, - сказала Настюша.
- А где он?
- Он уехал.
- Давно?
- Да.
- Он посылал за вами?
- Нет, я сама приехала. Я… - у Настюши вдруг сорвался голос, ведь горло у нее совсем пересохло, и она вынуждена была откашляться, наклонив голову, а потом продолжила, - Я приехала еще утром.
- Значит, он уехал утром?
- Да, - кивнула Настюша и добавила, - Василий Сергеевич велел нам сидеть тут одним и ждать его.
- Ага, - пробурчал Антон, - Здорово придумано. Домашний арест. И вы тут столько времени так одна и сидите?

             Настюша кивнула.
- Я боялась вас разбудить, - пояснила она, - Василий Сергеевич сказал,  что вы… что вы нездоровы.
- А еще что он сказал?
- Что вы попали в скверную историю, - произнесла Настюша тихо, - И поэтому лучше… лучше, чтобы никто ничего не знал. Ни слуги, ни баронесса.
- А, мать, значит, не знает! – воскликнул он, - Ну, это действительно к лучшему. Хотя… - он грустно покачал головой, - Ерунда все это. Знают, не знают, узнают, не узнают… Какая теперь разница. Он, видать, сам растерялся в свой черед, вот и отдает такие приказы.

              Они взглянули друг на друга и вдруг догадались, что их посетила одна и та же мысль, - если уж барон и тот растерялся, то что же тогда остается делать им?

- Как вы себя чувствуете? – спросила Настюша. Вопрос был задан как раз по существу дела, но немного запоздал. Вместо того, чтобы ответить, Антон оглянулся вокруг себя с каким-то беспомощным выражением, губы у него задрожали, он опять посмотрел на девушку, глубоко вздохнул, приложил правую руку к сердцу, потом вздохнул еще раз и вдруг произнес:
- Анастасия Павловна, вы только не пугайтесь, со мной все хорошо, но мне обязательно нужно отдохнуть… Я прямо вот здесь полежу, и все будет в порядке…

              Он мягко соскользнул вниз, на пол, и вытянулся в полный рост возле Настюшиных ног навзничь. Голова его откинулась, глаза закатились, на лбу выступил пот. Настюша вскрикнула и бросилась к нему, называя по имени.
- Антон Тимофеевич, что с вами? – спрашивала она.
- Ничего, ничего… - прошептал он как сквозь сон и больше не откликался. Он был в обмороке. Настюша сначала боялась до него дотронуться, потом приподняла его голову руками, попыталась потрясти за плечо. Шелковый воротник халата съехал в сторону, открылась белая повязка, проходившая через левое плечо, немного ниже багровевшая кровавым запекшимся пятном. Настюша побежала искать воду. Странно, что даже в этот момент ей не пришло в голову звать на помощь.   

                *********
                Глава 6.
                Другой старичок.

              Пробираясь в костюмированной толпе среди шума и гама вечернего гулянья, Антон миновал танцевальную залу и поднялся по лестнице, ведущей на балконы. Там прямо над залой были устроены маленькие ложи, из которых можно было, как в театре, наблюдать за танцующими, а за ложами проходил широкий коридор с диванами и креслами вдоль стен, на которых можно было посидеть и отдохнуть от сутолоки, поболтать, полюбезничать.

Темно-красный занавес при входе в одну из лож, мимо которой как раз проходил молодой граф, озираясь по сторонам в поисках своей неизвестной корреспондентки, зашевелился, резко откинулся, дама в пышном пестром костюме цыганки и в маске выскользнула из ложи и побежала к лестнице, ведущей вниз, в залу.

Антон успел заметить высокий рост, темные волосы, выбившиеся из-под восточного головного убора, унизанного золотыми дукатами, тонкую талию, вокруг которой была повязана богатая шелковая шаль с кистями, и блеснувшие в прорезях маски глаза. Движения незнакомки показались ему грациозными, а перед тем, как убегать, она оглянулась на него и поманила его рукой в черной перчатке.

- Она, - решил он и устремился без раздумий следом. Ему второй раз пришлось пробираться через толпу танцующих коломбин и арлекинов, польских панов в кунтушах и турчанок в шальварах… Он видел цыганку между вереницами отплясывающих под музыку гостей еще какое-то время, но вдруг она куда-то подевалась.

Он остановился на краю залы, ближе к выходу, затем она мелькнула впереди снова и снова поманила его рукою. Внизу по периметру залы шел точно такой же коридор, как и на втором этаже, и здесь тоже стояли диваны, и висели по стенам темно-красные занавесы. Антон увидел, как цыганка шмыгнула за один за них. Он последовал за ней…

В полутемном узком переходе кто-то, вдруг выступив сбоку, оказался вплотную позади него, неожиданно чьи-то сильные руки внезапно схватили его за плечи и за руки, зажали и мгновенно заткнули и завязали тряпкой рот, а затем что-то темное упало сверху ему на голову, какая-то грубая и пахнущая не то пылью, не то плесенью ткань, ему закрутили назад и связали руки за спиной и куда-то потащили…   

              Антон изо всех сил пытался отбиваться от неведомых врагов, вытолкнуть кляп изо рта, закричать, позвав на помощь, но совершенно тщетно. Его под руки проволокли по лестнице, вниз по ступеням, затем стало холодно, потянуло ночным ветром, - они оказались на улице. Рядом зафыркали лошади, его пихнули куда-то, стукнув при этом обо что-то твердое и заскрипевшее от удара, - в экипаж? Он опять рванулся, но получил крепкий удар под ребра, охнул и согнулся пополам, почувствовав, что невидимые похитители плотно сели рядом с ним, продолжая со всей цепкостью держать его за плечи.

Стукнула запираемая дверца. Не было сказано ни единого слова, все происходило очень быстро, тихо и, по-видимому, весьма организованно и слаженно.  Экипаж качнуло, лошади взяли с места вскачь, и стало слышно, как по мостовой зацокали подковы и загрохотали колеса.

- Господи, что же это? – сбивчиво думалось Антону, - В какую я попал передрягу? Кто они, зачем я им нужен, куда они меня везут? Хотят ограбить, похитить и взять выкуп? Это воры, разбойники? Да, наверное… А вдруг меня хотят убить? Завезут за город, стукнут по голове, в канаву выбросят и вся недолга… Но за что, по чьему приказу, зачем?.. Что же будет дальше, чем все это кончится?

              Ехали сначала прямо, затем последовали повороты, то направо, то налево, так что Антон, сидевший с мешком на голове, совершенно ничего не видя перед собою, быстро потерял последнюю ориентацию в пространстве. Затем последовала остановка. После минутного ожидания дверца открылась, стукнула опускаемая подножка. Провожатые Антона по усвоенной манере вновь подхватили его под руки и вытащили из экипажа.

Снова стало холодно и ветрено, – они вновь были на улице. Через несколько шагов ноги Антона оказались на ступенях, ведущих куда-то вверх, - видимо, это было крыльцо. Пахнуло теплом жилья, сзади раздался звук закрываемой двери. Еще несколько шагов по невидимому пространству какого-то помещения…

Неизвестные остановились, чьи-то грубые и ловкие руки обыскали связанного пленника с ног до головы, бесцеремонно ощупывая его тело и вывернув карманы кафтана, потом ему развязали руки, но ухватились за него так крепко, что он не мог сделать ни одного движения, потащили спиной назад, с размаху посадили на твердое жесткое сиденье, причем обе его руки  легли на такие же жесткие подлокотники и сейчас же оказались прикованными к ним звонко щелкнувшими своими затворами двойными металлическими скобами.
После этого с него сорвали мешок (заодно со все еще бывшей на нем маской)...

              Он сидел в большом массивном деревянном кресле с высокой спинкой,  накрепко прикованный за руки к его подлокотникам, а кресло стояло в просторной, небогатой, неярко освещенной трехрожковым  подсвечником комнате, с печью в одном углу и шкафом в другом да с двумя окнами, закрытыми снаружи ставнями.

Подсвечник горел на большом столе прямо напротив кресла, а за столом сидел маленький, пухленький старичок, одетый опрятно и добротно, но скромно, в аккуратном парике на две букли и с тонкой косичкой на затылке, и рылся в каких-то бумагах, лежавших перед ним… Лицо у него было продолговатое, подбородок скошенный, нехарактерный, и нос острый и длинный…

              Почему-то Антону при первом взгляде на этого человечка пришел на ум еще один старик, муж Катиш, когда-то высокий и плечистый, но давно уже согнутый годами, всегда роскошно одетый, вхожий к самой императрице и порою говоривший ей на правах друга юности то, что другие никогда не осмелились бы сказать, умелый интриган, смешливый и легкий в общении, колючий и опасный внутренне, сведущий и опытный, лукавый и беспринципный… Но это был явно другой старичок, совсем другой.

              Между тем «другой старичок», достав одну бумагу из общей кипы,  пробежал ее глазами, потом аккуратно свернул и отодвинул в сторону, а затем поднял голову и поглядел прямо на Антона. Молодой человек увидал впившиеся в него пристальным взглядом маленькие, серые, остро блеснувшие, как у подвальной крысы в темноте ее подземного царства,  глазки.

- Добро пожаловать, ваше сиятельство, - любезно улыбнулся старичок.  Губы у него были тонкие и какие-то бесформенные, словно изжеванные (вероятно, так казалось от недостатка зубов у него во рту), но зато сложенные в умильную гримасу…- Ожидали мы вас, - продолжал старичок, - Не обессудьте за назойливость, так сказать, а только оченно вы нам были нужны, позарез, потому и церемониться оказалось недосуг. Добро пожаловать.

              Антон, рот которого все еще был заткнут и завязан, замотал головой, замычал и напрягся всем телом, пытаясь хотя бы ослабить свои оковы. Однако кресло было сработано прочно и, вероятно, имело крепеж к полу, потому что ни поколебать, ни хоть чуть-чуть подвинуть его он не смог. Старичок с интересом следил за его усилиями.

- Верно люди бают, что на взгляд правду не всегда угадаешь, - произнес он, спокойно складывая перед собою на столе небольшие, как и он сам, и такие же пухленькие, светящиеся жирком ручки, - Вроде собой весь холеный да изнеженный, сам-то беленький, как снежок, и глазки голубенькие, ровно небушко, а силушкой-то Бог молодца не обидел, однако… Ну да ты, голубь, напрасно не рвись, тут на твоем нонешнем месте многие дорогие гостюшки и до тебя сиживали, и тоже здоровенькие попадались, так седалище-то прочно сработано, как говорится, на совесть, его так просто не сломать. Так, голубь, задумано было! – старичок назидательно поднял палец.            

              Антон поневоле оставил напрасные усилия и опустил голову, сжав руки в кулаки. Разметавшиеся разлохмаченные светлые волосы свесились ему на лицо. Он тяжело дышал, грудь высоко вздымалась, гневно раздувались тонкие ноздри точеного прямого носа, а глаза сквозь застилающую их сетку волос смотрели на старичка ненавидящим пылающим взглядом.

- Непривычно, - сказал старичок, кивнув, - Непривычно, чтобы вот так, без церемоний, за руки да за ноги, да против воли посреди ночи… Понимаю, как не понять. И страшно поди, да? Думаешь, кто мы, дескать, такие, воры, разбойники? Нет, дружок, ошибаешься. … Ах, ваше сиятельство, - вдруг будто бы спохватился старичок, - Запамятовал я, старый, что не привыкли вы также, чтобы вам да вдруг тыкали, будто вы не благородного сословия, будто графским титулом не титулованы, а все равно как прочий подлый черный люд… Monsieur le comte, - ехидно прищурившись, проговорил он, - Monsieur le comte… Господин граф… - и продолжил далее в прежнем духе, - Только ты уж прости старика, дружочек, ты молод, а я стар, ты еще мало в жизни видел, мало понял, а я видел много, и все понимаю, и знаю тоже все. Все. Разумеешь, нет? Ничего, сейчас дойдет. Я уж постараюсь, чтоб дошло. Сенька, развяжи ему рот.

              Сзади к Антону подступил кто-то, невидимый ему за спинкой кресла, и освободил ему рот. Антон перевел дыхание и облизал губы.
- Кто вы? – спросил он старичка хриплым голосом, - Кто вы? Зачем вы меня похитили?

- Да ты меня знаешь, - сказал старичок, усмехнувшись, по прежнему так и буравя своими глазками пленника, явно стремясь уловить малейшее, мелькнувшее в его глазах, по его лицу выражение, - Наверняка тебе его благородие, господин барон обо мне сказывать изволили. Да и от других слыхать слыхивал, это уж точно. Обо мне много болтают, а потому болтают, что боятся. Но не потому боятся, что я и впрямь так уж страшен, нет, избави Бог, ты же вот видишь, каков я, стар да слаб, такому молодцу, как ты или кто из приятелей твоих, одним ударом можно меня, доходягу, на тот свет спровадить без хлопот… Потому боятся, говорю я, что совесть не чиста. А коли совесть чиста, так и бояться не след. Я, сударь мой, верен присяге, данной мною Ее императорскому величеству государыне Екатерине Второй, и долгу своему следую неотступно, и служу честно…

- Шешковский! -  вскрикнул Антон, - Сенатский обер-секретарь Шешковский…
- Степан Иванович, - договорил старичок, кивнув седенькой головкой, и вдруг рассмеялся довольным, только по-старчески дребезжащим смехом. Глаза его снова блеснули, но весело, - Говорил же я, что ты меня знаешь! – промолвил он.
              Но Антону было не до смеха. Он прижался спиной к спинке кресла и на миг, пока ему не удалось хоть немного справиться с собою, его лицо отразило ужас.         

              Шешковского в Петербурге действительно знали. Прозвище его было «великий инквизитор». Взойдя на престол, Екатерина Вторая подтвердила своим указом указ покойного своего супруга, Петра Третьего, уничтожавшего страшное создание первого российского императора, Тайную розыскных дел канцелярию, ведавшую особо важными государственными преступлениями.

«И мы,  следуя нашему человеколюбию и милосердию и прилагая крайнее старание, не только неповинных людей от напрасных арестов, а иногда и самых истязаний защитить, но паче и самым злонравным пресечь пути к произведению в действо их ненависти, лишения и клеветы, а подавать способы их исправлению, повелеваем: Тайной розыскных дел канцелярии не быть…», - так гласил изданный ею документ. Деяние, достойное просвещенной человеколюбивой монархини. Печально знаменитые «Слово и дело государево» также должны были стать теперь лишь пугающей тенью прошлого.

На самом же деле Тайная канцелярия продолжала существовать, - не столь явно, как прежде, формально переданная в ведение Сената, даже, по сути дела, никак не  поименованная, но… Сын коломенского полицмейстера Степан Шешковский, служивший в прежней Тайной канцелярии сначала протоколистом, потом заплечных дел мастером, сначала при графе Ушакове, затем при графе Шувалове, сумел сделать в этом ведомстве карьеру, через год после воцарения Екатерины, то есть в 1763 году, вместо смещенного со своего поста несколько ранее Шувалова получив высочайшее назначение состоять «по некоторым поручениям от нас делам».

Так он и состоял с тех пор по этим самым «некоторым делам» бессменно, а о том, как именно вел он означенные дела, однажды вполне откровенно и во всеуслышание высказался светлейший князь Потемкин, прилюдно спросивший старика что-то вроде того, мол, каково кнутобойничаешь, Степан Иванович? Этот вопрос и подобострастный ответ поневоле стушевавшегося перед всесильным вельможей главы тайного сыска, промямлившего что-то вроде, дескать, помаленьку, ваша светлость, остался в памяти современников и попал впоследствии в записную книжку знаменитого русского поэта, сохранившего сей примечательный анекдот для потомства…(5)

              У Шешковского в распоряжении имелся небольшой штат подчиненных ему служащих, а сам он, хотя в свою очередь входил в штат Сената, подчинялся напрямую Ее величеству, поскольку генерал-прокурор Сената настоящей власти над ним не имел и однажды, попытавшись вмешаться в какие-то дела Шешковского, был резко одернут императрицей. Императрица вообще оказывала своему верному слуге явное покровительство и, говорят, была лично знакома с работавшими у него палачами, Василием Могучим и Петром Грязновым, сама назначив им жалование.

Свою «работу» Шешковский часто имел обыкновение «брать на дом» (впрочем, тогда так поступали многие должностные лица), так что его скромный с виду дом у Калинкина моста, на углу Итальянской и Садовой, представлял собою филиал застенка Петропавловской крепости, - вернее, застенок Петропавловки являлся в то время филиалом главной конторы Шешковского, размещавшейся в его доме...

В пожилые годы своей повелительницы Шешковский был уже просто стар, но дело свое он продолжал делать энергично и четко. Заговорщики, вольнодумцы, «маркиз Пугачев» и ему подобные, а также просто светские сплетницы и сплетники, имевшие неосторожность распускать язык на порочащие сильных мира сего некоторые щекотливые темы, - все они проходили через его руки, и всех их за время его многолетней деятельности набралось несколько сотен человек, причем кому-то из них повезло отделаться, что называется, «легким испугом», а некоторых увозили от него замертво, и не всегда домой, - в дальнюю ссылку, в каменные мешки крепостных казематов…            

              Прикованный к массивному деревянному креслу, с его отшлифованными до зеркального блеска руками неизвестных товарищей по несчастью подлокотниками, Антон Обводов в одну минуту вспомнил все, что слышал об этом старике, - о применяемых им «изысканных» методах пыток подследственных, об особой сноровке, с которой он умел даже в свои семь десятков старческих лет так ударить человека, что немедленно сбивал его с ног, о том, что он, бывало, собственноручно сек светских дам. И рассказы об этом кресле он вспомнил тоже. Подсмеиваясь над теми, кому не повезло однажды быть в него усаженным, он никогда и представить себе не мог, что в недобрый час сам окажется среди этих бедолаг…

              К сожалению, несмотря на изредка, при случае посещавшие его вполне здравые размышления о том, что может «кому-то» понравиться, а что нет, и на знание того, чем, бывает, кончается то или иное проявление вольнодумства (с указанием точного петербургского адреса), он часто вел себя слишком легкомысленно, не относя возможной опасности на свой счет.

Увы, как известно, избалованный принц  может отдавать себе отчет, что в его стране есть крепости, где сидят в цепях арестованные за государственные преступления несчастные пленники, но что он сам может однажды попасть в качестве пленника в одну из этих тюрем… Простите, что за глупая шутка!

К тому же в петербургских светских гостиных запросто читали и рукописную «Придворную грамматику» панинского секретаря Фонвизина, и акростихи майора Паскова, а также наслаждались лицезрением карикатурных изображений монархини и ее приближенных, дополняя их изустными, чрезвычайно ядовитыми сплетнями и меткими остротами. Карикатуры изображали Катерину стоящей на карте Европы, закрыв своими юбками всех европейских государей и даже папу Римского, а Потемкина лежащим на диване в халате наподобие турецкого паши в окружении своего родственного гарема - расточающих ему нескромные ласки племянниц… Правда, при этом   глупые изредка попадались – по-глупому, умные же продолжали смеяться… пока не приходил и их час оказаться в свой черед глупее кого-то, кто всегда брал верх. Так, как это сейчас произошло с ним.

              Да, он многое знал, о многом догадывался, во многом вполне отдавал себе отчет, но что толку? Поступал-то он, пусть не всегда, но тем не менее весьма часто, забывшись и разнежившись в теплой компании, как раз наоборот. Шляясь в последнее время по кабакам, кажется, язык не распускал, поостерегся, но еще ранее, в гостях у Катиш, где, как оказалось, в стенках было полно глазков и слухов… А у себя дома, с гостями? Да еще относительно недавно, месяц назад, с драгунами… Вот закономерный результат и не замедлил воспоследовать.

                *********
                Глава 7.
                Допрос.

- На чем же я погорел? – мучительно путался в предположениях Антон. Все, что ему вспоминалось, теперь принимало совсем другой оттенок, нежели прежде, все являлось примером преступного легкомыслия. Он чувствовал приступ дурноты, голова у него кружилась, перед глазами все плыло. Ясно было только, что дело серьезно. Остается одно – попытаться как-то выкрутиться, как-то выгородить себя, собрав для этого всю волю, все силы ума, не позволяя себе впасть в панику. Однако надо бы, как минимум, знать, из-за чего разгорелся весь сыр-бор…

- Что вам от меня надо? - спросил он, с трудом пытаясь овладеть собою.
- Правды надо, голубь.
- Что вы собираетесь со мной делать?
- Об этом речь впереди пойдет. А пока допрос я тебе, голубь, учиню. По всем нужным пунктам.
- Допрос? О чем допрос? В чем я обвиняюсь?
 
              Старичок помолчал, потом слегка наклонился вперед и со
значением, медленно и внушительно произнес:
- В особом непочтении к членам высочайшего семейства!
- Откуда это известно?
- Да уж известно, - старичок развел руками, - Известно, голубь, и сомневаться причин нет.
- Что вы имеете ввиду под непочтением?
- Никак запамятовал? – со смешком проговорил страшный старичок.
- Не помню, - упрямо сказал Антон, - Я никогда себе такого не позволял, - добавил он наудачу.

- Память и освежить можно, голубь, - задумчиво сказал старичок, - Это у нас запросто. А вообще скажи спасибо, что нынче времена другие на дворе стоят. Знаешь, что в прошлом, при блаженной памяти императора Петра Великого да императриц Анны Ивановны и Елизаветы Петровны  за такие обвинения бывало? Застенок, дыба, кипящая смола да раскаленные клещи. Кнут, кол, колесо да плаха.
              Рассказать тебе, как казнили смертью князя Ивана Долгорукого за страшные государственные преступления, им совершенные? Ты по своим невеликим годам такого знать не можешь, сейчас так уж не казнят. А я видел, голубь, а я знаю. Его, голубь, взволокли на колесо большое, на шесте высоком установленное, да на том колесе растянули лицом вверх и привязали накрепко, а после железной палицей все кости ему на ногах и руках заживо перешибли, все суставы раздробили, и он еще жив был, голубь, еще стонал, когда его отвязали да к плахе приволокли, чтобы голову топором отсечь. И то милость была, голубь, милость великая, что ему после колесования голову отсекли, потому на колесе люди в страшных мучениях сутки и более того умирали, а никак умереть не могли.
              А он был князь, не то что там граф какой-нибудь, и князь природный, родовитый, из Рюриковичей, и при дворе Его императорского величества  Петра Второго, внука Петра Великого, состоял обер-камергером, и титул светлейшего имел, и кавалерство высшего ордена  российского, Святого Андрея Первозванного, с синей лентой и алмазной звездой. И собою был молодец хоть куда, и от роду ему едва годков тридцать было. И жену-красавицу с малыми детьми вдовою горькой оставил… Она уж умерла ныне, в Киеве, в монастыре постриг и схиму приняв по обету…
              А до эшафота пытали его в застенках накрепко, и он все рассказал, голубь, все открыл, всю подноготную… Разумеешь, почему так говорят – «вся подноготная»? Ну, сейчас не разумеешь с перепугу, потом сообразишь… А вот кабы почистили бы тебе ноготочки раскаленными иголками, быстрее бы раскумекал…    

- Я не помню, когда говорил непочтительно о высочайшем семействе, - задыхаясь, снова выговорил Антон.
- Запираешься, значит, - с осуждением в голосе молвил старичок, - Грешно старшим врать, дружочек. А за грех епитимья полагается, покаяние…- он покачал головой, - У святых отцов, понятно, оно свое, а у нас свое…

              Он прищурился, в глазах зажегся некий огонек.
- Знаешь, голубь, как пытают, когда язык надобно развязать? Знаешь, как пытали Ивана Лопухина, молодца и красавца писаного, дворянина знатнейшей фамилии, в родне у коего сама  имела быть Евдокия-Елена Федоровна, царица благоверная? Ему на дыбе плечи в суставах вывернули, да на виске встряхиванием руки в локтях переломали, да кнутом стегали, да по кровавым свежим ранам на спине веником горящим вспаривали, а как он все одно молчал, то невесту его сговоренную при нем пытке предали. Невесту, девушку…
              И он все сказал, голубь, все, до последнего слова, про все свои злодейские замыслы против матушки-императрицы Елизаветы Петровны открыл без утайки и всех сообщников своих назвал. Более двухсот человек в одночасье взяли. Вот уж у нас была тогда работа! С ног от усталости валились, руки кнут не держали, в пыточной от крови по полу не пройти было, не поскользнувшись…
              Сенька, окропи-ка гостя нашего водицей, что-то он у нас с лица бледноват сделался, как бы не сомлел, сердешный. А мы ведь еще толком и не поговорили, у нас ведь весь разговор еще впереди…      

- В конце самом прошлого месяца имели вы, сударь, общение с некими офицерскими чинами в публичном месте, после чего надумали, войдя с ними в дружеское сношение, привесть оных офицеров в дом свой, с тем, чтобы пированье продолжить сподручнее оказалось? – витиеватый по построению фраз вопрос был задан таким резким тоном, что молодой человек сразу все понял, несмотря на витиеватость.
- Было или нет? - крикнул старик.
- Ну… было… - ответил Антон, дернувшись в кресле от этого окрика, как от удара, и остро ощущая всю унизительность ситуации, когда, несмотря на грубость обращения, все равно приходится давать ответ на заданный вопрос. По его лицу на пышные белые кружева рубашки и воротник  черного бархатного кафтана стекала вода, щедро выплеснутая на него только что Сенькой.
- Так что было?

- Пили… с драгунами… и с кавалергардами… на Благовещенье…
- Знаю, что пили, с драгунами и кавалергардами, на Благовещенье, - старичок кивнул, - Ты, голубь, быстро говори, не думай, все равно, коли запираться потщишься, я из тебя все, что надо, вытяну.
- Мне не в чем запираться, - в свой черед крикнул Антон, - Водку пить российскими законами не запрещено.
- Не запрещено, - снова кивнул старичок, - А вот болтать что ни попадя в пьяном виде… преступно. А еще писаниями всякими заниматься, сударь ты мой, писаниями всякими… бумагомарательством, значит… грамотные все стали, кого ни возьми, и писать не ленятся, и пишут, что хотят…Что хотят, то и пишут. И ты написал, голубь. Ведь написал, а? Вот это?

              Старичок вдруг извлек из своих бумаг, по прежнему разложенных перед ним на столе, некий конверт и потряс им перед собой. На конверте было что-то написано. Антон невольно вытянулся в кресле, наклоняясь вперед и пытаясь разобрать надпись.
- Узнаешь, нет?.. Сенька, дай их сиятельству поближе поглядеть.

              Незримо для Антона присутствовавший на допросе  подручный Шешковского, то и дело укрывавшийся в потемках в углу комнаты где-то за его спиною, подошел к свету, взял из рук своего начальника конверт и поднес его  Антону. Молодой человек близко увидал голубоватую бумагу, оттиснутый в углу вензель – «А.О.» и размашистую надпись.

«Князю К., Вена», - стояло на конверте начертанное его собственною рукою роковое слово. Это был тот самый конверт, который Антон надписал по наущению драгунского офицера, приверженца планов скорейшего восстановления «естественного порядка», касающегося престолонаследия; тот самый, в который он собирался положить то письмо…то самое письмо…

- Неужели я не уничтожил письма?! – в ужасе чуть не закричал во всеуслышание Антон Тимофеевич. Мысли быстро-быстро закрутились в его голове. Конверт тот самый, возможно ли, что в нем лежит черновик письма к приближенному великого князя?

Письмо было у него еще в ночь после ссоры с драгуном, ведь он поднял скомканный листок с полу и читал его. А потом бросил… Куда? Конверт же должен был валяться где-то рядом на столе, но был ли он еще там на самом деле? Как предательский документ попал в руки Шешковского?  Раз он здесь, это может значить только одно, что кто-то выкрал его из его дома, доставил сюда. Кто? Подкупленные слуги, кто-то из гостей? И когда? Кто был у него в доме во время написания письма и ссоры с драгуном? О, слишком много разных лиц. А в последующие два-три дня до отъезда в деревню? То же самое…

А может быть, все вообще было подстроено? И драгун попался ему на пути не случайно, и не случайно надоумил его написать то, что он написал, а затем выкрал улику и доставил ее по назначению? И ловушка захлопнулась? Значит, кому-то нужно было погубить его, Антона? Кому? Тем, кому он был неугоден там, наверху? Господи, да ведь его и так отстранили, высмеяли, опорочили, уничтожили!

Или он чего-то не знает, и капризная фортуна опять готовилась повернуть свое колесо в его пользу, а тогда уж те, кто узнал об этом заранее и мог этого опасаться, постарались сделать ход первыми и наконец устранить его со своего пути наверняка? Потому-то драгун и отказался от дуэли, - он сделал свое дело, остальное его не касалось?

              И тут в памяти Антона отчетливо всплыли написанные им не так давно  строки: «Неприятности, чинимые мне князем тьмы и старой стервой, превосходят силы моей души, с которыми пытаюсь я им противостоять. Я знаю, что по их воле выгляжу смешно, но если бы я мог смеяться вместе со всеми».  Старая стерва, князь тьмы! Это конец. Такого не прощают.

- Ну, узнал надпись-то? – спросил Шешковский.
              Отпираться было бессмысленно, и Антон кивнул.
- И то, что письмо писал… по адресу вот этому самому, подтверждаешь? Ишь ты как… Вена!
- Я его скомкал и бросил, - сказал Антон.
- Но писать писал?   
- Пьян был, - безнадежно ответил Антон и добавил, - Сильно…

-    Пьянство порок известный, - молвил старичок, - Да ведь как в народе говорят:  что у трезвого на уме, у пьяного на языке. Я вот сколько лет на свете прожил, а не пил и не пью. А потому не пью, что живу в ладу с совестью своею, и нет мне нужды топить ее в горькой чаше. Прежний мой начальник, его сиятельство граф Шувалов Александр Иванович изволили вот как меня аттестовать блаженной памяти Ее императорскому величеству Елизавете Петровне: «Писать способен и не пьянствует – при делах быть годен»… Так про что письмо было? – отдав дань памяти своему славному прошлому, продолжил спрашивать старик.

              Антон замялся. «Старая стерва» и «князь тьмы» одни крутились у него в мыслях и на языке. Покаяться, сказать, что написал такое опять-таки спьяну? Нет, нет, погоди… Зачем он спрашивает, если читал письмо и все знает сам? Странный ведь вопрос, - что было в письме? Может быть, в руки Шешковского попал только конверт? По крайней мере, не следует торопиться. Нет, не следует… 

- Ну? – с жесткой ноткой в голосе поторопил его следователь.
- Я вспоминаю, - сказал Антон, - Право слово, напился тогда, теперь плохо помню…
- Не мямли, когда отвечаешь, - одернул своего пленника старичок, - Я здесь тебе сейчас, твое хреново сиятельство, высшее начальство, и другого пока для тебя нет и не предвидится, так перед начальством не виляй и не ломайся, от меня твоя судьба зависит…
         -Но и от меня самого тоже, - мелькнуло в мыслях у Антона.

- Письмо писал приближенному Его императорского высочества великого князя Павла Петровича, в поездке его сопровождающего, - набрав воздуху в легкие, выпалил молодой человек, -  Сопровождающий сей сродственник мой… либо свойственник… Отрекомендовавшись ему на том основании в знакомство, через него желал я засвидетельствовать свое почтение Его императорскому высочеству, как я у него в свите также состоял перед тем незадолго, хотя быть приближенным Его высочеством к своей особе чести удостоен и не был…
- Так хорошее письмо, - сказал старичок, - И мысли достойные. Чего же ты его, голубь, скомкал да выбросил? А ну смотреть мне в глаза! В глаза, я сказал! Сенька!

              Сенька подскочил сзади к креслу, схватил молодого человека за волосы надо лбом и сильно дернул вверх, запрокидывая ему голову. Старик слегка кивнул и сделал какое-то движение пальцами, не понятное пленнику. Внезапно, одной рукой оттягивая его голову назад, Сенька свободной ладонью плотно закрыл ему рот и зажал нос.

Без притока воздуха Антон меньше чем через минуту начал задыхаться. Он извивался в кресле, пытаясь освободиться, однако это у него получалось не лучше, чем прежде. Пошевелить головой,  крепко удерживаемой крепкой рукой за волосы, он тоже не мог.

Старичок спокойно наблюдал за его конвульсиями, потирая сложенные вместе ладошки своих небольших пухлых ручек. В ушах у Антона зазвенело, свет в глазах стал гаснуть.

                *********
                Глава 8.
                Адрес – Вена.

              Сквозь все затянувшие перед ним сумерки и наполнявшее эти сумерки какое-то пестрое мелькание Антон смутно уловил  еще одно движение пухлой ручки страшного старичка. И в тот же миг получил возможность сделать вдох, - Сенька убрал руку с его лица, хотя продолжал держать за волосы. Антон судорожно вздохнул, раз и другой… Старичок подождал, пока молодой человек немного отдышится.

- А теперь говори, - с нажимом произнес он.
- Движимый обидою по причине своей отставки, похаять было осмелился порядки нынешние, да опомнился, - морщась и запинаясь, еле вымолвил Антон.
- Точнее. Вспоминай, что именно в той эпистоле нацарапать наглость возымел…Слова вспоминай… Раз писал, должен вспомнить.
- Про то, что князю повезло ничего здешнего не лицезреть, как он ныне вдали от пределов российских обретается… Нам же, здесь пребывающим, остается искать утешение в философии… Как-то так…

- Как-то так…- пробормотал Шешковский, - Утешение в философии… Философы хреновы… Еще что-нибудь помнишь?
- Про то, что неприятности одолели…что сам бы смеялся над собой, когда бы до смеха было…
- А что Их высочествам передавать осмеливался просить?
- Заверение…
- Какое заверение, в чем?
- В этом… в добромыслии, кажется…
- В добромыслии?
- Ручаясь за то честью своей и головою...
- Дальше!
- Не помню дальше!

              Глаза старичка сузились и сверкнули.
- Утешение в философии и в надежде на скорое торжество…- заметив это, вынужденно продолжил говорить Антон, но снова осекся.
- Ну!
- Я вспоминаю!
- Быстрее вспоминай!
- Не вспоминается быстрее!
- А мы вот тебе сейчас подсобим… Сенька!
- Торжество… Скорое торжество…
- Чего торжество- то?
- Скорое торжество…
- Не врать! – крикнул Шешковский, пристукнув рукой по столу, - Сенька!
              Сенька для острастки тут же дернул пленника за волосы и перед лицом Антона вновь замаячила его здоровенная веснушчатая лапища.

- … естественного порядка… - запинаясь, вынужденно вымолвил фразу до конца Антон, весь внутренне похолодев и сжавшись, поскольку признался этими словами в своем весьма неблаговидном отношении к ныне существующей власти. - Ой, не надо было говорить, не надо, - подумал он тут же в панике, - Что ж это я, сам себя топлю… Но если  многое и без того уже известно, - попытался он оправдать свою  оплошность, - то и будет вот так этот верзила Сенька меня душить, пока не задушит или пока я всего до конца не скажу…

- Ну вот, - удовлетворенно проговорил после паузы старичок, - Сейчас правду сказал. Мне это известно, голубь. Естественный порядок… Порядок может быть только один, законный, а законный порядок должен быть всегда и во всем… Вот теперь похоже на правду… Осмелился похаять да опомнился … Что там за словечко-то еще мелькнуло? Добромыслие… Ишь ты! Ну, ну… Сенька, пусти его, отойди. Он сам все скажет…

              (- Теперь будут выжимать про князя тьмы и старую стерву, - мелькнуло в голове у Антона, - Нет, надо говорить что угодно, только не это, до самого конца, пока совсем некуда будет отступать. И не молчать, молчать тоже нельзя… Что там еще было, в этом проклятущем письме?  Господи, и впрямь запамятовал половину…)

- Он сам все скажет… - приговаривал Шешковский, - Верно, скажешь, дружочек?.. – он сделал многозначительную паузу, показавшуюся Антону вечностью, а затем вдруг слегка подался вперед и расплылся в уничижительной улыбке, - Да ты уж всё и сказал.
- Да, - пробормотал Антон почти машинально, хотя до конца происходящее оставалось ему непонятным.
- И приуныл чего-то, я гляжу. Но это ты напрасно, напрасно, для уныния причин не вижу. Что ж, все мы люди, все ошибаемся. Человек так устроен, несовершенно. Написал письмо, да ведь выбросил. А конверт остался, так что все равно не отпереться. Вот все и сказал по совести. И на совести легче стало. Да уж так разобрать, и не больно-то тяжек был на ней грех. Опомнился ведь все-таки… А может, и писал не по своей задумке, а по чужой указке? А?

              Антон хотел рассказать про советы драгуна, но вдруг подумал, - а ну-ка он все же перед ним ни в чем не виноват? Так если он сейчас его выдаст, то навлечет беду на его голову. Человек-то он неприятный, как на поверку оказалось, да за это одно вредить ему все же не годится…

- Я не… не… - начал было Антон, собираясь сказать прежнее «не помню», попытавшись как-то выкрутиться хотя бы на этот раз и не утопить хотя бы другого человека, не видя при том выхода и с ужасом ожидая, что его опять начнут душить. Старичок поглядел на него с подозрением.
- Сенька, - произнес он, - Ты его не слишком пережал, а? Чего-то говорить опять стал еле-еле. Плесни-ка на него еще водицы!

              Антону в лицо вновь выплеснули холодную водяную струю из кружки, вода попала в рот, и он, невольно глотнув, захлебнулся и закашлялся. Вода снова потекла по его лицу и по груди, окончательно вымочив и пышные белопенные кружева, и черный бархат кафтана…

- Я не…пом…ню… - сквозь кашель пробормотал-таки он…
- Не помнишь, - старичок вздохнул, - Не помнишь или не хочешь вспомнить. Ох, утомил ты меня, голубь, ей Богу. Все из тебя тянуть приходится, как клещами. Клещами, оно, право, сподручнее бы было… Раскалить да и в дело… Впрочем, все вы такие… Либо многие… Тяжелая у меня работа, голубь, вот так поди разговори каждого, да еще когда приказано не навредить, не поломать, не поцарапать… Не трогать почти, одним словом. А я уж стар, немощен…
              Ладно, сам за тебя доскажу, не суть важно, а то до утра не кончим… Подсказывали тебе, советовали, знаю и об этом! Не хочешь другого подставить, понимаю. Понимаю также, что не понимаешь, где дворянская честь кончается и дворянская спесь начинается. Закон нарушить – честно ли? Самая спесь, не более того, дурь то есть…
              А вот когда при блаженной памяти Ее императорском величестве Анне Иоанновне конфидентов кабинет-министра Артемия Петровича Волынского, в измене уличаемого, допрашивали, граф Мусин-Пушкин… вот, кстати, тоже граф, прямо как ты, голубь… еще один «мonsieur le comte»… по известному пункту законодательного Уложения в недоносительстве был обвинен, так изволил на то ответствовать, мол, доводчиком быть не желаю, не желаю честь свою уронить. Ему о творимых беззакониях, вишь ты, умалчивать ближе к благородному обхождению казалось. Вот и предписано было высочайшей волей сделать так, чтобы с той поры и молчал. Язык ему урезали, дружочек…
              У тебя как там, языку во рту не тесно, а? Не хочешь еще одним безъязыким графом оказаться? Эх, не те  ныне времена, не те… А то быть бы тебе без языка, когда не знаешь, в какое время молчать надобно, а в какое время говорить, и о чем молчать, и о чем говорить… Вот где голова нужна, пока она еще на плечах. А этот советчик твой, на коего ты за совет его вначале так прогневался, что к барьеру вызывал, после же, от гнева поостыв, счел за лучшее с ним же помириться… ну да ладно, это пусть уж так и остается… этот советчик твой сейчас тоже свой ответ держит. Ты же за него не  в ответе…

              Антон понял – драгун в его беде не виноват. Не он его предал.  Кто же тогда? Ладно, об этом после подумать время найдется, а сейчас бы выбраться… Как сказал этот упырь? «Не навредить, не поломать, не поцарапать.» Звучит обнадеживающе.  Значит, пытать его не собираются. По крайней мере «накрепко», как Ивана Лопухина. И язык, конечно, как Мусину-Пушкину, не «урежут». И вообще сейчас не колесуют, как колесовали Ивана Долгорукого… Хотя, правду сказать, головы еще рубят, случается… Мировичу вон оттяпали, всенародно, и Емельке Пугачеву тож… Ну да ему с ними в степени провинности ведь точно не сравниться… И еще вот это: «А то до утра не кончим». Выходит, и времени  отпущено на его допрос не так уж много. Почему? Всему есть своя причина, наверное, и это прояснится.

- Но кабы не это твое писание, - продолжал старичок, потрясая вновь конвертом с надписью «Вена», - Трудненько бы тебе было оправдаться.

              Антон уставился на него с удивлением. Что он имеет ввиду? Старичок полез в конверт и вынул исписанный листок. Антона прошиб холодный пот. Письмо лежало в конверте! Значит, оно цело, и Шешковский читал его. А также читала та, которая одна могла отдать приказ «Не навредить, не поломать…». Но если она читала про старую стерву, то почему она отдала такой приказ?

О, Господи, как трудно все это  осмыслить, да еще так быстро, когда не дают подумать, а сразу воздух перекрывают, да в таких условиях, когда сидишь связанным, в  совершенной беспомощности. Старик сказал, что в этом письме его единственное настоящее оправдание…

«Я ничего не понимаю!» – подумал Антон и от усталости и нервного перенапряжения вновь почувствовал приближение приступа дурноты.

              Старичок неторопливо развернул листок, потом полез опять в конверт и вынул еще два.
- «Анастасия Павловна!» – прочел старичок неторопливо, с некоторым напряжением, приблизив лист к глазам, вглядываясь в рукописный текст, - «Мне хочется написать – Настенька, но я не имею на это права, несмотря на то, что имел наглость с Вами венчаться…»

              Антона словно обварили кипятком. Это было его письмо к юной графине, которое он написал после ссоры с драгуном, думая, что завтра его ждет поединок. Письмо, полное сумбурных, но искренних признаний и пламенных проявлений чувства, которого он сам, опомнившись, устыдился, как слабости, и потому не отослал адресату… И вот теперь его держал в руках мерзкий старый палач, держал руками, на которых запеклась кровь его жертв,  и его маленькие зоркие крысиные глазки, бестрепетно следившие за мучениями истязаемых узников, ловя момент, когда можно будет сломить их волю, скользили по строчкам, каждое слово которых являло собой чистосердечную исповедь заблуждающегося и не чуждого грешных страстей, но живого, не успевшего еще очерстветь сердца, и  посвящалось милой девушке, и дышало любовью…

И словно наяву молодой человек увидал перед своим мысленным взором, как, закончив письмо к прелестной Анастасии Павловне, сложил исписанные  листки и засунул их в лежавший рядом конверт. Он тогда уже очень устал и через мгновение должен был заснуть, даже не встав со своего места, а просто уронив голову на стол, за которым сидел. Он не заметил, что взятый им конверт уже был подписан и предназначался для другого, совсем другого письма, а потом он и вовсе не брался за свои бумаги, они так и остались лежать там, где лежали…

Кто-то взял  конверт, надписанный «Князю К., Вена», думая, что там находится компрометирующее автора послание, и передал его Шешковскому, тот же вместо ожидаемого нашел то, что нашел.

«Мне хочется написать – Настенька…» И Антон смутно вообразил себе удивление и разочарование мастера «розыскных дел» в первую минуту после сделанного им нежданного открытия, и внутренне горько усмехнулся.

-   «Когда я видел Вас, сидел с Вами рядом в театральной ложе, вел Вас под руку через дворцовые залы, я не уставал любоваться Вами, Вашей юностью и красотой, Вашими чудесными темно-русыми волосами, которым пудра придает такой странный пепельный оттенок, еще более подчеркнутый жемчугом, ведь Вы, верно, недаром предпочитаете носить в прическе жемчуг. Когда Вы бывали рядом со мной, я смотрел на Ваши обнаженные руки и плечи и думал, каковы Вы вся, под этим роскошным придворным платьем, какую красоту и какой соблазн скрывают розовые и голубые шелка. Ваша кожа немного смугла, стало быть, Вам надо прятаться от солнца, чтобы не слишком загореть, но этот смуглый оттенок и смуглый румянец наполняют мое сердце восторгом. Как бы мне хотелось прикоснуться губами к Вашей коже».         
      
              Антон сидел молча, не в силах протестовать против этого кощунственного чтения, и чуть не плакал, причем его душевных сил хватало сейчас только на то, чтобы не расплакаться на самом деле. Может быть, было бы лучше, если бы его били, если бы его пытали, чем терпеть это изощренное издевательство. В том, что над ним издевались, у него не возникало ни малейших сомнений.

Письмо было длинным и содержало только один отрывок, способный добавить штрихи к его портрету как верноподданного, а именно: «…мой противник, по моему мнению, весьма низкий человек, торопящийся приобрести заблаговременной лестью доверие и склонность будущего владыки на случай изменения обстоятельств, при которых тот находится ныне. Я устал от интриг, я жертва интриг, мне хочется убить хотя бы одного интригана, и мне все равно, к какой партии он принадлежит. Я больше не состою ни в одной».

Но старик читал все подряд, не выпуская ни слова, медленно и неторопливо. И несколько раз, прерывая чтение, он взглядывал на Антона, совсем как и прежде ловя проницательным взглядом маленьких своих крысиных глазок малейшую смену выражений на его лице.

-   «Настенька, я помню, как целовал Вас и сейчас, когда пишу эти строки, чувствую, кажется, вкус Ваших губ. Вы тогда пили шоколад, и Ваши губы были сладкими от шоколада.»
 
              В глазах Антона плыли огненные круги, в голове бухало, ему казалось, что его жарят на раскаленной сковородке, как это, говорят, делают черти по отношению к грешникам, попавшим в пекло, в их лапы.       «Настенька, я помню, как целовал Вас…»

                *********
                Глава 9.
                Матернее попечение.

- Ее императорское величество Екатерина Алексеевна тронуты были, - умильно произнес Шешковский, складывая наконец письмо, вынимая из кармана платок и с шумом в него высмаркиваясь.

              (- Она тоже читала, конечно, как же, - подумал Антон, - Она, старая шлюха, старая стерва, читала то, что посвящено чистой юной девушке. Небось возбудилась от такого пикантного сюрприза, поделилась, с кем могла, а потом, глядишь, и того пуще растрезвонит, как это у нее заведено… на все европы. Все самое лучшее и сокровенное, - и на потеху этим скотам…)

- Изволили только заметить, - приступил к препарированию сочинения молодого графа старик, - что чувства неровны, а в мыслях при том стройность отсутствует. А вот про это… вот: «…будто бы Вы живете не на набережной Невы в Петербурге, в получасе езды от моего дома, а где-то на краю света, за реками, лесами и степями, в стране буддийских пагод и желтых драконов», - про этот пассаж сказано было, что весьма странен и что воображение автора болезненность выдает.         

              (- Ну да, разумеется. «Какое противоречие мыслей, будто в уме смешавшийся». Чего это она графа Орлова при том упомянуть забыла).

- А еще прибавлено было, мол, не шутовство ли все оное, и что девица ради таких признаний жалость вызывает.
              (- Точно! Шут низшей пробы! Вот и все сказано).

-    Но злонамеренности не обнаружено, - веско молвил старичок и повторил, - Не обнаружено. И велено особого дела не начинать и по другим делам также не привлекать…Однако, - продолжал старичок, - Ее императорское величество огорчение выказать изволили, как донесли им по существу, какие неуважительные о персоне Его императорского высочества речи тогда же говорились… Это надо же такое! И слова ведь предерзостные. «Не способен править!» Оно положим, что и так, да не вам, сударь мой, того решать. Не вашего ума. И все прочее тоже… Охо-хо…
 
- Так у меня же смешение в мыслях! – не удержался вдруг Антон, у которого голова и точно уже шла кругом, от ядовитого замечания, - То Ее величеству известно.
- Вот и сидел бы тихо со своим смешением,  а не лез, куда не спрашивают, - обрезал старичок, - Ее величество, лично разбирательство учинив и оное вскорости приведя к окончанию, поимели опасение, что как кто ныне хулу неважную речет, после же может в попустительстве безнаказанности и важного коснуться. Дерзость…
              Дерзость пресекать следует во время. А ты вон и в беседе нынешней дерзости, я гляжу, не утратил. Экий крепкий орешек попался. Другой бы уж скулил да в штаны напустил, со страху-то, а ты все чего-то хорохоришься, я гляжу. Ровно петух на насесте… Все кукарекаешь…
              Как не подивиться мудрости дальновидной Ее императорского величества, со всею достохвальною заботою об исправлении заблудшиих начертать изволившей прямо следующее: «Мои принципы вытащили этого юношу из пропасти, в которую он погрузился: потому тон мой не так трагичен, как тон моих предшественников. Говорю это вам, милые дети, потому что, по нежности моей к вам, желаю, чтобы вы извлекли из этого пользу для настоящего и будущего». Писано Их императорским высочествам собственноручно Ее императорским величеством.

              Шешковский помолчал, желая паузой подчеркнуть важность процитированного отрывка высочайшего письма, по какой-то причине хорошо ему известного, и высоту высказанных в них мыслей. 

- Это не о тебе, - обратился он затем вполне буднично к Антону, - Но, однако, сходственность имеется, и немалая. Мне от Ее императорского величества предписано было тобой, голубь, заняться особливо, в точности следуя при том полученным в подробностях наставлениям… Мы бы уже встретились, дружочек, да только вот господин Велевский как прямо ясновидением обладает… - старичок с сомнением покачал головой, будто у него и впрямь были основания предполагать в бароне этот редкий дар, - До того вовремя тебя в деревню отправил… Когда ты из столицы-то отбыл?

- На Великий понедельник, кажется…Или нет, наверное, во вторник…
- На Великий понедельник… - пропустив мимо ушей поправку в один день, как несущественную, повторил задумчиво старичок, - Это как раз, значит, на преподобного Иоанна прозорливого Египетского, - и в его голосе просквозило суеверное чувство, - О, Господи, грехи наши тяжкие…

              Он помолчал с минуту, отдавая дань своим тайным страхам и подозрениям, затем вновь заговорил, - прежним, уверенным и наставительным тоном. 

- Стало быть, сплавили тебя подальше. Ну да ничего, думаю, время терпит. Людишки у меня есть шустрые, проследили, как ты вернулся, и приглашеньице тебе сразу и подбросили… на маскарад-то… Так ведь мы и думали, что на это ты клюнешь, юбки не пропустишь, и ни в чем тут не ошиблись… Вот ты у меня в гостях и оказался, одним словом.
              Теперь осталось дело наше завершить, и вся недолга. Да и час уж поздний на дворе, пора бы мне, старому, на покой… В церковь я с утра завтрашнего собирался, к заутрене, вот какое дело, помолиться думал, о себе, грешном, да и о прочих, кто в грехе коснеет, а раскаяние принесть отнюдь не поспешает…
              Ее императорское величество, все взвесив и рассудив, как истинно мать добродетельная, и ласкою, в горячности сердца и умеренности похвальной, и строгостию необходимой достаточно обладающая, повелела, по окончании расследования, коли новых проступков не обнаружится за тобою, щенком спесивым, дерзким и неблагодарным, Ею облагодетельствованным сверх меры, имея ввиду Ея к тебе проявленные, от души и сердца исходящие милости и щедрости присущих тебе достоинств прямой скудости супротив, - повелела отпустить тебя с приличествующим внушением восвояси, да перед тем, дабы памятно было, как то по обычаю водится в отношении детей неслушных, родителям любящим своим сердце надрывающих, посечь тебя хорошенько, что и сделано будет надлежащим образом незамедлительно, нашим верноподданническим усердием и старанием при Ее императорского величества о твоем лучшем вразумлении и наставлении на путь истинный матернем попечении.   

              Закончив свою речь и огласив до конца приговор, Шешковский прямо-таки расплылся в добродушной, умильной до невозможности улыбке. Не только тонкие бесформенные губы, но и длинный острый нос сморщились в гармошку. Его злые маленькие глазки при этом преображении его лица совсем утонули в пухлых обвислых складках щек. Он откинулся на спинку своего кресла и сложил ручки на объемистом животе.

-   При матернем попечении… - прозвенел в голове у Антона отрывок последней фразы, произнесенной Шешковским, и далее тут же всплыло в памяти недавнее же, - По нежности моей к вам… По нежности моей…

- Нет! – выдохнул молодой человек, - Нет, нет! – закричал он громко, опять (и с прежним отрицательным успехом) пытаясь вырваться из железных тисков своего позорного трона, - По Указу о вольности дворянской Ее императорского величества благородному сословию телесных наказаний предписано отнюдь не чинить! Я дворянин, никто не имеет права меня пальцем коснуться.

              В этот печальный момент Антон напрочь позабыл, скольких уже дворян и дворянок высек Шешковский в своем ведомстве. Однако его можно было понять, - другие люди в счет не шли, когда речь велась о нем самом. Это сейчас его, а не кого-то другого, ждало постыдное наказание.

              Шешковский, не теряя добродушия, рассмеялся
- Ну ты прямо, голубь, как тот студентишка, как его бишь звали… Невзоров, кажись. Да, точнехонько, Невзоров. Я ему говорю, строптивцу: «Государыня велела тебя бить четвертным поленом, коли не будешь отвечать». А он мне в ответ, и ведь тоже, как и ты  вот, прямо на крик: «Нет, не верю, не могла так велеть государыня, которая написала наказ комиссии о сочинении Уложения!»
              Наказы, указы… О, Господи, дети, как есть дети. Молодо-зелено. На то государыня самодержица, чтобы все мочь. Кому указ о дворянской вольности, а кому розги. Кто что заслужил, одним словом. И скажи спасибо, что так легко отделался…
              Знаешь, как в бытность блаженной памяти Ее императорского величества Анны Иоанновны наказаны были офицеры   Ингерманландского полка за дерзкие же вот высказывания и прочие разные лести? Как сейчас помню, двое капитанов, Ламздорф и Дрентель, это из ост-зейских немцев, значит, тамошнего рыцарства, и еще другие некоторые чины, пониже… Светлейший князь Меншиков Александр Данилович еще полк этот пестовал, избаловал, видать, вот баловство-то его в свое время и аукнулось. Кого из них в солдаты разжаловали на всю жизнь без права производства, кого в Сибирь заслали, а перед тем приговорили сквозь строй прогнать… шесть раз сквозь строй… Это их, значит, на плац раза два точно выводили. Тут ведь как водится-то: после первого разу, как наказуемый при экзекуции свалится замертво, так  его подлечат за сколько-то времени, а потом опять все сызнова, пока свою казнь до конца не примет, по едва поджившим ранам…
              Шпицрутены не розги, после них не каждый встать может. После них спина на всю жизнь в рваную полоску… И позор иного рода. Те же солдаты, коих они, капитаны эти, на плацу муштровали, их же, своих командиров бывших, и пороли. А розги уж это так…пустячки… Да еще у нас здесь, в тайном месте, не прилюдно… Немножко больно, немножко стыдно, только и всего…   

- Негодяй, - кричал Антон, - Я тебя еще достану, в порошок сотру. Святоша, палач, гад ползучий!
- Да кто ты такой, - добродушно же осведомился Шешковский, - Экое дело, дворянин, граф. Monsieur le comte… Я же тебе рассказывал, как с графьями да с князьями порою, по вине их смотря, поступают. В одно ухо влетело, в другое вылетело, так, что ли? Или ты думаешь, что раз отчим при генерал-прокуроре обретается, так он на меня через начальство свое управу найдет?
- Нет, не думаю, - отвечал Антон, - Я сам справлюсь, сам. А генерал-прокурор мне нынче и точно не поможет, болен он. Просфорку на днях скушал церковную на службе да теперь и мается с незнаемой хворобы…

              Антон говорил так потому, что вдруг вспомнил, - Шешковский, опасаясь мести оскорбленных и пострадавших от него людей, в том числе всерьез боясь быть отравленным, ел только во дворце, когда его там угощали, а дома питался одними церковными просфорами и яйцами, сваренными вкрутую, - Ты еще своими просфорками подавишься от меня, - думал Антон в бессильной ярости.

А еще он вспомнил к месту старое, когда-то слышанное слово, - «покорная пытка». Вот что это такое буквально значило. Неотвратимость телесной муки при необходимости подчиниться чужой враждебной злой воле, что влекло за собою и унижение, и страдание, одновременно и для тела, и для души.   

              Между тем заявление Антона о болезни генерал-прокурора произвело на Шешковского еще большее впечатление, чем ранее промелькнувшая тема о провидцах и прозорливцах.
- Врешь ты, сукин сын, - пробормотал он, - Я князюшку видал на днях, здоров он был…
- Был здоров, а ныне помирает, - стоял на своем Антон, нисколько не заботясь о настоящем состоянии здоровья нынешнего «ока государева», как иной раз, вслед за царем Петром, называли тех, кто «бдение имел о сохранении порядка» среди господ-сенаторов,  - С просфорки… - докончил он угрожающе, - Мне-то известно, мне Василий Сергеевич рассказывал. Он тоже многое знает, и то, что тебе неведомо.
 
- Полно болтать! – взвился старик, - Что может знать барон!
- Что надо, то и знает.
- За вранье свое и угрозы лишние горячие получишь!
- А как же Ее императорское величество повелели не помять и не поцарапать? Может, еще свои виды имеют, а тут шкура попорчена окажется. Конфуз! Ты ведь, старый пень, знаешь, каким шутовством я государыню нашу забавлять случай имел.
              Молодой человек боролся из последних сил.

- Случай… - невольно повторил Шешковский, произнося магического значения слово, от которого веяло властью и богатством, - Да вышел твой случай, был да вышел! – он замотал головой и прямо подпрыгнул на своем сиденье, сбрасывая с себя минутный гипноз, - Сенька! Что стоишь, начинай!


              В тот же миг кресло под Антоном дрогнуло и начало быстро опускаться в открывшейся в полу, прямо под ногами молодого человека, люк. Подъемный механизм, хорошо отлаженный и смазанный, работал бесперебойно и почти совсем бесшумно. Когда ножки кресла (вместе с ногами пленника, лишившимися опоры и напрасно выписывающими в воздухе кренделя в его очередной отчаянной и бесплодной попытке как-то освободиться) полностью ушли в люк, сиденье внезапно отделилось от общей рамы, легко и плавно отойдя назад, в результате чего Антон оказался прикованным к остову хитрого раскладного приспособления по-прежнему за предплечья обеих рук, но теперь уже не сидя, а стоя.

Его опустили еще немного ниже, так что пол комнаты оказался для него на уровне груди, а Шешковский, сидевший по-прежнему напротив него за своим столом, теперь возвышался над ним и привстал со своего места, чтобы лучше видеть происходящее. Ноги Антона коснулись носками сапог невидимой ему ступеньки-подставки в нижнем, подвальном помещении. Кресло-ловушка дернулось и остановилось.
- Не  смейте! – крикнул молодой человек опять, так рванувшись, что чуть не сломал себе обе руки, как и ранее плотно прижатые двойными металлическими скобами к подлокотникам.

              …Старичок же снова спокойно сел на свое место и снова скрестил свои ручки на животе.
- Ничего, сейчас мы с тебя штаны сымем да поучим уму-разуму как должно,  будешь потом ровно шелковый, - уверенно произнес он, видимо, успокаиваясь и обретая прежнее душевное равновесие, - Ох, молодежь, сколько же хлопот с вами. Пока-то в разум войдете да старших слушать научитесь.
              Да что говорить, и я ведь в свои молодые годы тоже дерзок бывал, да-да. Даже чуть в ссылку не угодил, и за что, - за вольнодумство! Стишки писал красавицам страстные и недурно набрасывал пасторали амурные, вроде той же «Психеи у ручья». «Психея у ручья», подумать только! В маскарадах публичных бывал…
              Теперь не то, теперь годами остужен и умудрен, службу свою несу исправно, а на досуге вот цветочками увлекаюсь… Развожу, любуюсь, сердцем отдыхаю, одним словом… Цветочки такие есть, розовые, ровно ранняя заря, примулами называются. Их и государыня очень жаловать изволит, в оранжереях выращивать велит, коллекцию вазочек с похожими изображениями в Эрмитаже собрала…
              Ты, это, голубь, дружочек, губы-то не закусывай, все ты как-то не так делаешь. Когда не надо, кричишь, а когда сам  Бог кричать велел, так молчишь… Ребята, вы там чего, обезручили, что ли? Наддайте жару, у их сиятельства кожица вроде нежная, а что-то, я гляжу, учение-то наше его никак не проймет. А коли учение не доходит, так и проку от него будет мало. А ну расстарайтесь, погорячее там, до крови, чтоб памятно было!

                *********
                Глава 10.
                Как зовут принцессу.

              … Антон мягко соскользнул вниз, на пол, и вытянулся в полный рост возле Настюшиных ног навзничь. Голова его откинулась, глаза закатились, на лбу выступил пот. Настюша вскрикнула и бросилась к нему, называя по имени. Затем побежала искать воду. Странно, что даже в этот момент ей не пришло в голову звать на помощь.   

В конце концов Настюше удалось привести молодого человека в чувство, через несколько минут он сумел сесть, а затем подняться на ноги и с ее помощью добраться до постели.
- Вам нельзя вставать, - говорила она.
- Да уж вижу…

              Настюше пришлось выполнить обязанности сиделки. Она оправила постель, взбила подушку и помогла ему лечь, а затем укрыла одеялом. При этом она старалась не рассуждать о том, насколько эта ситуация нетипична, неприлична… Конечно, она должна была сделать то, что делала, но ей было неловко.

- Василий Сергеевич сказал, что вас перевязать надо бы, - прошептала она.

              Чувство неловкости, очевидно, в какой-то мере владело и им, потому что он пробурчал в ответ на ее слова, - Ладно, это я сам как-нибудь.

              Укладываясь в постель, халат он снимать, понятное дело, не стал, так в нем и остался вместо ночной сорочки, которой на нем не было. Он лег сначала на спину, но тут же болезненно скривился и перевалился на правый бок.

- Анастасия Павловна, - сказал он, - Вы тут, наверное, страху натерпелись.
- Немного, - призналась она, - Вам что-нибудь нужно?
- Яду, - мрачно пошутил он.
- Мне уйти или остаться?
- Посидите со мной, если вам не противно.
- Нет, что вы. Кончено, я посижу.

              Она кивнула ему, ободряюще улыбнулась, бросила взгляд вокруг себя и попыталась подвинуть к кровати стоявшее поодаль кресло. Но стоило ей немного протащить его по ковру, как она увидала под ним на полу большое темное пятно, тут же поняла, что это такое, и поспешила вернуть кресло на его место. От неожиданного зрелища ее замутило, во рту появился соленый вкус, предшествующий приступу дурноты, в глазах на миг все поплыло… Однако ей удалось совладать с собою. В конце концов она присела рядом с кроватью на стуле, взятом в другом конце комнаты.

- Анастасия Павловна, если вы тут с такого раннего часа сидите, а сейчас уж вечер, так вы, верно, голодны. Закажите обед.
              Настюша поглядела на него с испугом.
- Василий Сергеевич…
- …велел вам умереть с голоду.
- А вы хотите покушать?
- Не знаю, кажется, нет. Я только пить хочу.

              Антон дернул за шнур, висевший над постелью на стене. Где-то в    коридоре зазвонил неслышный здесь, в комнате, колокольчик. Вскоре раздались шаги и с поклоном вошел лакей графа, Мишка. Его появление показалось Настюше каким-то чудом. Она уже свыклась с мыслью, что судьба забросила ее на необитаемый остров, где кроме нее и Антона Обводова никого нет и быть не может.
              Антон отдал приказ сервировать в гостиной обед.
- Только для графини, - сказал он, - Я еще не выспался.

              Настюша сидела, не поднимая глаз. Она представляла себе, какое бурное обсуждение на кухне и в людской вызовет сцена, увиденная Мишкой в господской спальне. Все знали, что граф с женой не живет, и вдруг он лежит в постели, раздетый, и заявляет, что не выспался, а она сидит рядом с ним, правда, одетая, но ей подают обед в его гостиной…

Однако она сознавала, что граф поступал правильно, полная изоляция была невозможна и не нужна, да и Василий Сергеевич наверняка имел ввиду не столь радикальные меры предосторожности, как отказ от обычной помощи прислуги в обычных житейских делах, и потому усилием воли она подавила свою растерянность.

Когда в соседней комнате был накрыт стол, она уже полностью оправилась от смущения и отдала Мишке в свою очередь ясный приказ, - вызвать сюда, к ней, из ее дома ее горничную Машу, передав ей при этом список вещей, которые ей нужны, потому что она останется здесь по крайней мере на некоторое время. Она быстро написала Маше записку и передала ее слуге, а затем попросила у графа извинения, что оставляет его ненадолго одного, и села за стол. Вернувшийся лакей прислуживал ей, в соответствии с обычным заведением, и, разумеется, вел себя вежливо и предупредительно, как и положено вышколенному слуге.

              Стараясь кушать неторопливо и чинно, несмотря на острый голод, Настюша чувствовала то же, что уже однажды ей довелось испытать, когда молодой граф (при столь памятном посещении кондитерской) вдруг выразил беспокойство за ее здоровье, не позволив ей, одетой по-зимнему, потеть в жарком помещении.

Пусть тогда его поступок был больше связан с уловкой залучить ее одну в карету, она за то на него не сердилась, все равно поверив раз и навсегда, что он был способен проявлять предусмотрительность, услужливость и  заботливость по отношению к ней, тем более трогательную, что дело касалось обычных бытовых вещей, и теперь, когда он, несмотря на свое недомогание, дал себе труд подумать о том, голодна она или нет, она уверовала в это его качество тем более… Ей было очень приятно, и обед казался от того в десять раз вкуснее. Ради такого удовольствия стоило поголодать.   

              Поев, Настюша почувствовала себя гораздо лучше, повеселела и ощутила в себе силы для дальнейшей деятельности. Ее мучила мысль, что барон все не возвращается, а между тем заскорузлый окровавленный бинт, который она видела, нужно было точно заменить, не мешкая. Однако ей даже думать не хотелось о том, как выглядит рана… Она и так сегодня пережила и видела слишком много.

-    Может быть, все же послать за лекарем? – размышляла она, - Чем это повредит? Вдруг барон ошибается, и дело серьезное, и мы теряем время.
              Дождавшись, когда слуга уберет со стола, и выслушав его доклад, что за ее служанкой отправлен экипаж, она отослала его, приказав больше не беспокоить до тех пор, пока не приедет  Маша, и слуга ушел, закрыв за собою дверь.

- Я думаю, нужны бинты, - неуверенно сказала она, вернувшись к графу, - Где их взять?
- Василий Сергеевич порвал что-то, простыню или рубашку. Посмотрите в гардеробной, в шкафу.

              В соседней комнатке, служившей гардеробной, в большом высоком шкафу лежали толстые стопки разнообразных вещей и белья, разворачивая которое в поисках подходящей материи, Настюша за несколько минут познакомилась с предметами интимного мужского туалета. Наконец она нашла простыни, достала одну, верхнюю, обнаружила, что край у нее рваный и поняла, что она на верном пути.
Барон, вероятно, рвал полотно вручную, Настюше это было не под силу, и она, вернувшись в спальню, спросила у графа,  где можно взять ножницы. Потом она принесла воды в кувшине и тазик для умывания из ванной комнаты, где холодной воды в чане было, к счастью, запасено предостаточно. Готовые бинты и кувшин она поставила на сиденье стула, вплотную придвинув его к постели, а еще присоединила к ним по просьбе Антона графин с водкой, стоявший на буфете в гостиной-столовой.
- Барон велел прижечь, - заранее скривившись, пробормотал он.

              Затем Настюша затеплила свечи, тоже придвинула их ближе к постели, чтобы было светлее, и вышла, поминутно оглядываясь.
- Вы уверены, что справитесь? – спросила она, уже берясь за ручку двери.
              Антон махнул рукой, - Как-нибудь.

              Закрыв за собой дверь, Настюша подумала о том, что все же это очень странно. Они богатые люди, никогда не обходившиеся без помощи прислуги, и живут-то не в медвежьем углу где-нибудь, а в самой столице, но вот стряслась беда, и все вдруг переворачивается с ног на голову, приходится поступать непривычным способом, становится необходимо многое делать самим, своими руками…

Тут она услыхала за дверью вопль, затем граф заорал во весь голос: «Настя, Настя!», и Настюша ворвалась обратно в спальню. Граф лежал в постели на правом боку, голый по пояс, откинув голову на подушку. Левое плечо у него было перевязано широкой повязкой, сплошь пропитанной кровью, еще одна повязка охватывала грудь, и на ней слева тоже виднелось багряное пятно.

- Анастасия Павловна, - простонал он, чуть не плача, - Я не могу. Я даже смотреть на это не могу. И все так присохло, неужели надо это отдирать? Это же ужасно. Господи, я богатый человек, у меня поместья и дворцы, сотни крепостных душ, и я не могу позвать лекаря, когда ранен, чтобы меня перевязали, как следует! Настя, пошлите за лекарем!
- Василий Сергеевич…
- К черту Василия Сергеевича. Ему бы так! Настя, мне очень больно, мне плохо. У меня голова кружится.
              «Не дайте ему наделать новых глупостей», - вспомнила Настюша слова барона.
 
- Успокойтесь, - твердо сказала она, - Ничего страшного нет. Лекарь не нужен, потому что пуля прошла… (- Как это? А, вот, вспомнила!) Пуля прошла навылет. (- Это, кажется, когда с одной стороны влетела, то есть, наверное, вот именно что вошла, а с другой стороны, значит, вылетела, так? Куда вошла, откуда вылетела? Он ранен в руку, а почему повязка еще и на груди?) …И чем меньше людей об этом знают, тем лучше. Я сама справлюсь!

              Ее уверенный тон произвел на него весьма сильное впечатление, и он взглянул на нее с удивлением и уважением одновременно.
- Да? Вы уверены?
- Уверена, - смело солгала Настюша, -  И у меня… у меня есть опыт. Когда моя подруга прижгла себе палец свечой, то я ей делала перевязку.
- Носовым платком, - сказал он.
              Настюша потупилась.
- Это давно было, в детстве, - тихо сказала она, - Но я правда постараюсь все сделать, только вы мне немного помогите.
         
              Объединенными усилиями они оторвали присохший к руке бинт, Настюша намочила кусок полотна, осторожно смыла кровь и вот тут-то увидала воочию, что это значит – навылет. Ранок было две, они находились между плечевым суставом и локтевым сгибом, выглядели как две дырочки по обе стороны руки, небольшие, круглые и ровные, и  больше всего походили на след от толстого длинного пальца великана, зачем-то, не иначе как по злобному капризу, проткнувшего в этом месте руку насквозь. Внутри дырочек виднелось что-то красное и влажное, на белую кожу руки из них сочилась красная жидкость, а окружность слегка припухла. Вот это и есть пулевые раны, вот так они и выглядят? Такие маленькие, а ведь могут быть смертоносными. Граф поддерживал свою пострадавшую руку здоровой рукой, но избегал разглядывать свои увечья, зажмурившись и отвернувшись в сторону.

- Настя, ну что там? – простонал он.
- Я, кажется, все чисто промыла, - сказала она, зажимая бинтом кровоточащие раны, - А с водкой что делать? Как Василий Сергеевич поступал?
- Взял и налил, - с обидой в голосе пробормотал Антон, - Так жгло! Я чуть не умер. И еще что-то рассказывал при этом про Кольберг и про то, что он сам там был ранен, а до полевого лазарета оказалось больно далеко, и вот лечиться ему тоже выпало самому, только водки-то имелось при себе во фляжке как раз маловато, и все, что было, внутрь пошло, а  перевязку пришлось делать, как оно в народе часто водится, и использовать… то, что ничего не стоит и всегда с собой. Да, в общем отвратительная история.

- Кольберг – это…
- Это Пруссия, анклав.
- Мой отец участвовал в войне с пруссаками.
- А мой отец на той войне погиб. Я ведь его самого и не знал никогда, мне о нем только рассказывали.

              Между тем, пока они обменивались краткими биографическими данными, Настюша смочила содержимым графина еще один кусок полотна и хотела приложить к пораненным местам.
- Погодите, - остановил ее Антон, - Дайте и мне внутрь сначала, как оно у военных принято. Может, хоть чуть-чуть полегче будет. 

              Настюша плеснула немного в стакан и подала ему. Антон опрокинул содержимое стакана себе в рот, потом взял у нее из рук приготовленную примочку, прижал ее к ранам и завыл от боли.
- Настя, еще же надо на груди промыть, - пробормотал он, - Господи, я сейчас просто сдохну, наверное.
- Выпейте еще, - сказала Настюша.

              Антон выпил еще, закрыл глаза, распластался на подушке и впал в полную прострацию. Кажется, с обезболиванием они перестарались. В ослабленном состоянии и на пустой желудок водка действует безотказно даже в маленьких дозах. Настюше пришлось снимать вторую повязку самой, а для этого просовывать ему руку под спину и чуть ли не обнимать его. Она вполне отдавала себе в этом отчет, но выбора не оставалось.

Кроме нее, это дело делать было некому, и она его делала, скрепив зубы, как можно лучше и по крайней мере старательнее. Но при этом она не могла не заметить алебастровую белизну кожи, упругость грудных мышц, разворот плеч, общее совершенство сложения и вдруг догадалась, что не только лицо бывает красиво, красота также может быть свойственна и телу, а он был прекрасен и телом, и лицом, и не любоваться им было невозможно, и даже сейчас, хотя время для этого выдалось не слишком подходящее, и даже ей, вопреки наложенным на нее строгим воспитанием путам запретов и естественной девичьей стыдливости…
 
              Второе ранение находилось на груди сбоку, над левым соском, и здесь пуля тоже пробила мышцу насквозь, только совсем близко к поверхности, почти под кожей, причем оба пулевых отверстия находились друг от друга на близком расстоянии.

Если бы Настюша была опытнее в подобных делах, она бы очень удивилась тому, как могла умудриться одна пуля так странно поранить человека в двух местах сразу и оставить на нем  аж четыре  отметины, при этом не задев жизненно-важных органов, но она не имела никакого понятия о баллистике и ее казусах, также, как и о военной полевой хирургии, разумеется, и потому нисколько не удивлялась, считая, что, вероятно, так и бывает в таких случаях.

Обмыв и эту рану (вокруг нее тоже расползлась опухоль), она уже сама обильно намочила ее водкой, заставив молодого человека заметаться на постели.
- Потерпите, - просила она, испугавшись, - Что же делать, если так надо. Потерпите немного, пожалуйста.

              Затем ей удалось наложить повязки.
- Надо, чтобы не съезжали, - догадалась она и постаралась закрепить бинты.
              Антон открыл глаза, взгляд его стал расплывчатым, выдавая опьянение.
- Я вам сейчас принесу ночную сорочку, - сказала Настюша, совсем забывшись и гладя его по волосам, - А то вам в халате в постели лежать неудобно.

              Она сходила в гардеробную, нашла нужную вещь и помогла ему одеться, хотя ниже пояса ему, конечно, предстояло расправить подол рубашки самому, под одеялом.
- Ну вот, дело и сделано, - сказала она, усталая и довольная.
- Да, кажется, удалось, - подтвердил он вяло, - Я как-то на это не слишком надеялся.
- А куда же все это девать? – она указала на красную воду в тазу и на окровавленные бинты.
- Может, в ванной где-нибудь спрятать? – предложил он, - Засуньте пока куда-нибудь. А воду выплесните.
- Так и сделаю, - решила она.

              Когда все хлопоты оказались позади, Настюша постаралась немного привести себя в порядок, вытерла руки и поправила растрепавшиеся волосы. Вернувшись в спальню из ванной комнаты, она притушила лишние, ярко пылавшие свечи, оставив одну, и в потемках присела рядом с кроватью Антона на свой стул. 

- Что-то Василий Сергеевич все не едет, - сказала Настюша, помолчав немного, - А мне хотелось бы, чтоб он скорее вернулся. Мне так было бы спокойнее.
- Мне тоже, - признался Антон и усмехнулся, - Вам не кажется, что мы с вами себя ведем, как дети, оставшиеся одни, без мамы, и сразу почувствовавшие себя такими маленькими, слабыми и беззащитными. А ведь мы взрослые люди.
- Значит, еще не совсем, - прошептала она.
- Да, значит так, как ни стыдно это признавать, - согласился он.
              И они снова помолчали.

- Анастасия Павловна, - сказал он вдруг, - А зачем вы сюда приехали?
- Я хотела у вас спросить… как звали китайскую принцессу из той сказки, что вы мне рассказывали. Вы помните, в тот раз…
- Помню, конечно. Я рисовал…
- Я же явилась вам мешать.
- Вовсе нет, вы мне не мешали… Красавицу из предания звали Мин-фэй. Это было ее придворное имя.

- … А зачем вы в себя стреляли, Антон Тимофеевич? – спросила она тихо.

                *********
                Глава 11.
                Освобождение.

              …Прямо перед собою Антон видел тускло блестевший белым неживым блеском и напоминавший очертаниями веер или веточку с боковыми побегами маленький предмет, знакомый, но сейчас почему-то неузнаваемый… Должно быть потому, что его никак не удавалось увидеть отчетливо, как он ни напрягал зрение.
- Да это же перстень, - вспомнил он вдруг, - Бриллиантовый перстень императрицы… 

              Голова его клонилась прямо к драгоценной безделушке, украшавшей безымянный палец его правой руки, а в глазах все плыло, плыло…
- Эй ты, очухивайся давай! – крикнули ему почти в самое ухо и вслед за тем лицо и грудь обожгло внезапным водяным душем, холодным и обильным. Затем кто-то резко приподнял его голову (все тем же приемом, за волосы) и влепил ему пару пощечин, причем звук ударов эхом отдался у Антона в ушах, а боли он почти не ощутил. Впрочем, находясь где-то на грани забытья, он до конца так и не потерял сознания, разве что на одно мгновение, не дольше, и ему не нужно было восстанавливать связи событий, – он все помнил и все понимал.   

              Вода и пощечины возымели свое действие, дурнота стала отступать, все вокруг вновь приобрело свой настоящий вид, и он вновь увидел  просторную, небогато обставленную комнату, с печью в одном углу и шкафом в другом, неярко освещенную трехрожковым подсвечником, горящем напротив на столе, заваленном кипой каких-то бумаг.

Антон, как и прежде, сидел в большом деревянном кресле с высокой спинкой, а руки у него как и прежде были пристегнуты к подлокотникам. Да, все было как и прежде, только одного не хватало, - не хватало пухленького старичка с маленькими глазками, блестевшими, как у подвальной крысы, и также, как у крысы, полнившимися умом  и холодной злостью бездушной твари…

Антон поискал старичка глазами на прежнем месте и вдруг увидал его рядом с собою, - он стоял к нему почти вплотную, нагнувшись и заглядывая ему в лицо, с интересом и вниманием ловя каждую малейшую перемену отражавшихся на этом лице чувств и переживаний...

              Вместе с обмороком отступила милосердная телесная бесчувственность, Антон ощущал, как ломит измученные железным пленом и напрасным сопротивлением руки, как невыносимо сидеть на жестком деревянном сиденье… Однако его не торопились освобождать.

- Ну что, как ты, дружочек? – полюбопытствовал старичок, - Как кашка березовая? Распробовал? Не слишком горяча?
              Антон молчал, не смотря на свое беспомощное и жалкое положение стараясь выдержать устремленный на него колючий, злорадный взгляд. 

- Вижу, что распробовал. И горяча в меру… В меру, сударь ты мой… Вот и ладно, - кивнул старый палач с самой ласковой миной, - Не прогневись за мое гостеприимство. Уж чем богаты, тем и рады… Что имеем, то и подаем дорогим гостям… От всей, значит, души, уж как оно по обычаю у всех добрых людей заведено… А науку, как говорится, намотай на ус... Сеченые места маслицем потом смажь, помогает. Да, и вот еще что. Письмецо к своей любезной забери, оно нам без надобности, - с этими словами он сам засунул конверт в карман бархатного кафтана своего пленника, - Сейчас мы тебя, твое сиятельство, доставим со всей благопристойностью туда, откуда взяли. И иди себе на все четыре стороны. Иди и помни, помни… - старик крепко взял молодого человека за подбородок, приподняв к себе его лицо, и Антон весь передернулся, ощутив прикосновение этих рук, - А то ты больно забывчив… - это было сказано с особым значением, и острые крысиные глазки так и впились в глаза молодого человека, -  Ну да ничего, ребята на славу постарались, так вот сразу все запамятовать не получится… И благодари Ее императорское величество, благодетельницу свою, денно и нощно за здравие ее Бога моли, что милостива к тебе… не по заслугам… А не то… смотри… Как бы снова тебя в гости залучать не пришлось… 

              Старичок резко отпустил, скорее даже отбросил подбородок Антона, так, что голова у того мотнулась в сторону, и отошел от него. Едва шевельнулась одна пухлая ручка, отдавая  новую команду. В тот же миг Антону уже в который раз запрокинули голову, причем тот, кто это сделал, подошел сзади, так что он не увидал, кто это был, давешний Сенька или кто другой, а потом в рот ему опять засунули кляп, сверху кляпа для надежности обвязав нижнюю часть лица платком, на голову же натянули уже знакомый, пахнущий не то плесенью, не то пылью плотный мешок, сквозь грубую, царапающую кожу на лице ткань которого не проникал ни единый луч света.

В кромешной тьме Антон услыхал, как щелкнули железные затворы, удерживавшие его до сих пор в плену, но рук ему не освободили, - сразу заломили их за спину и стянули ремнем. Затем молодого человека рывком поставили на ноги и под руки быстро повели куда-то вперед… по ровному полу, по ступенькам…

Стало холодно, - они оказались вне дома. Раздались уличные звуки, - где-то проехала, громыхая колесами, карета, забрехала собака… Город жил своей жизнью, обычной, сложной, разнообразной, в основном добропорядочной, где-то преступной, в основном открытой и всем известной, в чем-то тайной, - а еще бывало, что и страшной…          

              Антона засунули в экипаж, он почувствовал, что рядом снова сели двое, зажав его на сиденье между собою… Лошади взяли с места, экипаж дернулся и поехал куда-то… Повороты, тряска, грохот колес по каменной мостовой, цокот подкованных копыт…

Антон безвольно подчинялся всему, что с ним делали, больше не сопротивлялся и не вырвался из вцепившихся в него рук невидимых, молчаливых подручных одного пухленького, на вид такого добренького и совсем безвредного старичка. Молодой человек совсем обессилел, до такой степени, что даже не мог прочувствовать в полной мере радости от предвкушения близкой свободы. Только на одно его еще хватало, - он не хотел стонать и не стонал, сцепив зубы так крепко, что, кажется, их уже нельзя было разжать…

Повороты, повороты… Дорожная тряска… И не скоро ему суждено было узнать, где же он побывал, - в городском доме Шешковского на углу Садовой и Итальянской улиц, в одном из равелинов крепости или в городском застенке, куда при Петре Третьем перевели «судебную или следственную камеру», - так по-новому, по- просвещенному называлось теперь то место, где по-прежнему порою проводились допросы «с пристрастием», в продолжении которых арестованных могли по старинке «накрепко» пытать все на той же дедовской дыбе…   

              Затем экипаж остановился, послышались звуки музыки и смех, такие странные после всего того, что пришлось испытать молодому человеку в эту ночь. Его опять быстро и слаженно куда-то потащили под руки… Неровная мостовая, невидимые ступени, об которые он запинался ногами, пока его буквально взволакивали по ним вверх… Уличный ветер сменился теплом и духотой какого-то маленького помещения… Антону развязали руки и оставили одного…

              Несколько минут он стоял, прислонившись плечом к стене, потом понял, что он действительно один. Рядом раздавался топот ног, скрип деревянного паркета, голоса, хохот, женский визг… Непослушными руками, так сильно затекшими, что они отказывались ему повиноваться, он стянул с себя мешок, с трудом развязал себе рот и вытолкнул изо рта тряпку-кляп. Он находился в том же узком проходе за красным занавесом, куда так опрометчиво последовал за поманившей его женщиной в костюме цыганки и откуда его уволокли связанным «в гости» к «домашнему палачу» Ее величества. «Когда к вам подойдет цыганка, она нагадает вам вашу судьбу». Лучше сказать нельзя.

              Опираясь на стену, Антон выбрался из-за занавеса в коридор и прищурился от яркого света. Мимо пробежали нарядные женщины в масках, удивленно поглядев на него и засмеявшись. Затем проследовала еще какая-то пара… Снова удивленные и насмешливые взгляды… Еще бы, он выглядел ужасно, - мокрый, помятый, растерзанный, растрепанный… Слипшиеся пряди длинных светлых волос свешивались ему на лицо, лезли в глаза, он попробовал откинуть их, но безрезультатно.  Если бы хоть можно было укрыться за маской, но маски у него теперь не было.

- Снова одеть мешок на голову, больше ничего не остается, - подумал Антон. И еще он подумал, а сколько же прошло времени? Ночное веселье, похоже, было в самом разгаре. Значит, все его приключение заняло от силы около двух часов, а может, и того меньше.

              Шатаясь и придерживаясь рукой за стену, то и дело сталкиваясь со встречными, он направился по коридору к вестибюлю. Он выглядел, как пьяный, провалявшийся где-то под столом, а затем с трудом выбравшийся оттуда, и понимал это, но вынужден был махнуть рукой на окружающих и их мнение о нем, несмотря на то, что это мнение они выражали безо всякого смущения.
- Обводов, - произнесли за его спиной в довершение всего прочего.
- Узнали, - подумал Антон, - Э, да что теперь… Про меня и так болтают черте что, ну, добавится еще один штрих к портрету…
              Но все же он предпочел бы обойтись еще и без этого испытания  и иметь маску…

              В вестибюле ему помог лакей – отправил подручного за его каретой, отыскал его плащ и шляпу, а затем довел под руку  до двери. Крепко выпивших гостей положено было провожать с почтением, по мере возможности, конечно, если гости не буянили. Антон был из покладистых гостей, он не буянил, он вообще еле двигался.

На крыльце пришлось немного подождать, пока подъедет экипаж. Антон стоял, боясь оторваться от стены, своей опоры, изнемогая от слабости и трясясь от озноба. Ночь была довольно холодна, порывы ветра, налетая на него, выдували последние остатки тепла и сил.

Наконец карета была подана. Домашний кучер обомлел, увидев молодого барина в таком жутком состоянии, но ни слова не сказал, помог ему забраться внутрь экипажа и тронул лошадей. Сидеть Антон не мог и его, к счастью, больше к этому не принуждали, так что он свалился на сиденье боком и так доехал до дому. Грохот колес, цокот копыт, дорожная тряска, повороты, повороты… На какой-то миг ему показалось, что его все еще везут с собою в неизвестность его похитители…

              Через малое время он стоял на крыльце своего дома и нащупывал в кармане ключ от замка. Вот он, наконец… Все мелкие вещи, бывшие у него при себе, ключи, деньги, после обыска у Шешковского были ему оставлены, - Тайную канцелярию интересовали только улики государственных преступлений. Щелкнул замок, Антон толкнул дверь и вошел в темную переднюю. В потемках он увидел знакомые вещи, на него повеяло знакомым запахом…
- Неужели я все же попал домой…

              Антон знал, что в прихожей и в остальных комнатах, скорее всего, сейчас никого нет. Можно было дернуть за шнурок звонка и вызвать лакея, но он не стал этого делать, запер за собою дверь, постоял на месте, привыкая  к темноте, затем ощупью нашел свечи на столике…

Совершенно один, держа в руке подсвечник с горящей свечой, он медленно, все также пошатываясь и все также в основном по стеночке, побрел в свою спальню…   

                *********
                Глава 12.
                Ты и вы. Баронесса.

              Оказавшись в своей малиновой спальне, обитой китайским шелком с нарисованными на нем крошечными китайцами и китаянками на фоне китайских же затейливых пейзажей, Антон  поставил свой подсвечник на стол, при этом, чтобы освободить для него место, немного подвинув  лежавшую на столе большую плоскую деревянную шкатулку, обтянутую потертой коричневой кожей, заодно смутно вспомнив, что так и не отдал Николушке Меньшову его пистолеты, приготовленные тем для ожидавшейся три недели назад дуэли своего приятеля с драгунским офицером, - ведь то как раз была шкатулка с этими самыми пистолетами.

Опершись на спинку кресла, он постоял минуту неподвижно, будто соображая, что делать дальше… Но что же тут можно было поделать! Всхлипнув, молодой человек медленно потянул с плеч мокрый и измятый кафтан черного бархата… Что-то зашуршало в кармане кафтана. Антон почти машинально сунул в карман руку и, вытащив письмо, вложенное в конверт с размашистой надписью, бросил его на стол рядом с пистолетами… 

              Внезапно за его спиной послышался звук открываемой в соседней комнате двери, раздались шаги, мелькнул свет… Антон обернулся и увидел входящих к нему в спальню баронессу и барона Велевских, свою мать и отчима. Оба они были одеты по-домашнему, соответственно времени суток, - в халатах и мягких туфлях, с неубранными волосами. При этом барон выглядел невозможно заспанным и, похоже, еле плелся, зато у баронессы  сна не было ни в одном глазу, и она влетела в комнату впереди своего мужа как на крыльях.

- Антон, - закричала баронесса, взмахнув руками и при этом едва не затушив свечу, которую принесла с собою, - Ну можно ли так! Только приехать домой после трехнедельного отсутствия, не дождаться нас с Василием Сергеевичем и куда-то немедленно исчезнуть… А потом вернуться домой только ночью… да еще… Боже мой, в таком виде… Где ты был, что это с тобой? Посмотри на себя! В какой канаве ты валялся? 

              Она опять взмахнула руками, и на этот раз чуть не подожгла своей свечой портьеру, в связи с чем барону, как раз прислонившемуся к дверному косяку, этой портьерой украшенному, и, кажется, попытавшемуся спать стоя, пришлось отказаться от своего, впрочем, все равно невыполнимого намерения  и тактично, но решительно отобрать у нее подсвечник.

- Антон, мы с вашей матерью волновались, - отчаянно зевая, с трудом выговорил он, но затем вынужденно встряхнулся и продолжал, протирая глаза, - Тут произошли кое-какие события, нам нужно было кое-что обсудить с вами, и ваш сегодняшний непредвиденный отъезд из дому на встречу с канавой, в которой вы, как весьма справедливо заметила ваша мать, видимо, на самом деле закончили ваш ночной круиз, поставил нас в тупик и заставил понервничать… Особенно вашу мать, как видите…
- Твое легкомыслие может свести с ума кого угодно! – энергично подтвердила последнее замечание барона баронесса, - Мы с Василием Сергеевичем глаз не смогли сомкнуть… - барон слегка усмехнулся при этих словах, но возражать не стал, - … а как только узнали, что экипаж вернулся, тут же поспешили к тебе. 
              (- Не могли до утра подождать, - подумал Антон).
 
- Я не знал, что у вас тут происходит, - произнес он вслух, раздумав снимать кафтан, морщась и вынужденно вступая в диалог с нежданными ночными визитерами, с тяжелым вздохом, которого он не сумел удержать (ему не хватало сейчас только объяснения с родными),- Я не знал, что вы меня ждете для важного разговора. Прошу вас меня извинить… 

- Вообще-то он на самом деле не знал, - вступился за Антона Василий Сергеевич, обращаясь к жене.
- Вы не написали мне, не оставили мне сообщения, вас не было дома… Мне жаль, что так вышло, - продолжал оправдываться Антон, мечтая лишь об одном, чтобы его мать утихомирилась, удовлетворившись его чистосердечным раскаянием и извинениями, и побыстрее оставила его в покое, - Давайте поговорим завтра, - заключил он, - Я еле на ногах держусь…
- Я вижу! – вскричала баронесса, - Я это вижу! Я все вижу!

              Эти выкрики сопровождались новым резким жестом обеих рук, а кроме того, баронесса вдруг топнула ногой и тряхнула своими длинными распущенными волосами цвета белого прибалтийского песка, точно такими же, как у ее сына (ее завистницы говаривали, что в этих роскошных косах полно седины и ее только потому не видать, что цвет волос таков, - трудно разобраться по существу дела).

- Ты ведешь себя непозволительно, Антон, ты совсем забылся…- баронесса, как видно, завелась не на шутку, -  Ты совсем забыл, кто ты и как тебе подобает себя вести… Эти бесконечные кутежи, попойки, какая-то солдатня, какие-то девки… Ты развратничаешь, пьянствуешь,  мотаешь деньги… Во что ты превращаешься! Ты опустился, тебя стало не узнать… Ты только-только приехал после отлучки, и тут же немедленно взялся за прежнее, и часу не прошло… В конце концов ты попадешь в беду, а мы с Василием Сергеевичем даже не будем знать, где ты и что с тобою…

              Так говорила и говорила баронесса, а Антон смотрел на нее и тоже ее не узнавал. Всегда сдержанная, всегда ласковая и кокетливая, всегда покладистая и любящая, - такой он ее знал. Откуда же взялась вдруг эта новая женщина, внешне похожая на прежнюю, но неожиданно гневная, истеричная, топающая ногами, выкрикивающая ему в лицо обвинения и оскорбления…   

- Мне очень жаль, что вы так расстроились из-за меня, матушка, но, умоляю вас, давайте побеседуем завтра, - Антон попытался унять этот словесный ураган еще раз, - Я уже извинился, могу извиниться еще раз. Мне очень жаль, что я заставил вас с Василием Сергеевичем ждать меня, не смыкая глаз… - он невольно взглянул при этом на барона, вид которого ясно говорил, что его разбудили только что и притом, возможно, весьма бесцеремонно, - Я не знал, что вы меня так ждали. Матушка, давайте поговорим завтра, сегодня я не в состоянии!

- А что ты в состоянии делать, будь то сегодня или завтра! – отнюдь не желая оставлять его в покое, буквально завизжала баронесса. Казалось, все, что говорил Антон, только подливало масло в огонь ее гнева, - Что ты в состоянии делать! Только пить, только развратничать!

- Клодин, - произнес барон, - Может быть, действительно, перенесем нашу беседу на более благоприятное время? Он вернулся, он дома, с ним ничего плохого не случилось, и это главное, так что тебе больше не о чем тревожиться, и ты сможешь наконец заснуть… Право, все мы устали, я так просто устал как черт… Пойдем спать, а с этого шалопая возьмем слово, что завтра он от нас не сбежит. Тогда и поговорим обстоятельно и спокойно.
- Я не могу успокоиться, - крикнула баронесса, - Я очень долго терпела. Этот вечер стал последней каплей! Я больше так не могу! Я не могу!

- Что вы от меня хотите? – вдруг теряя последние крохи самообладания, взвился в свою очередь Антон, - Я понимаю, вы за меня беспокоились. Я вижу, вы недовольны мной. Я сожалею, но я уже опоздал сегодня, и я сожалею, но я не смогу измениться вам в угоду прямо здесь и прямо сейчас! Если вы хотели поговорить со мной, то скандал, который вы в результате  устроили, разговором не назвать! Оставьте  меня сейчас в покое, я измучен, я вымотан, я нездоров, на дворе глубокая ночь, мне нужно отдохнуть… Вы не представляете, что мне пришлось сегодня  пережить!
- И слава Богу, что не представляю! – вновь топнула ногой баронесса, - Нет, мой милый мальчик, ты меня выслушаешь прямо здесь и прямо сейчас! Я тебе все скажу! Не такая уж это большая плата за заботу и любовь, которыми тебя окружали каждый час, каждую минуту на протяжении всей твоей неудачной и бессмысленной жизни!
- Вы хотите, матушка, чтобы я расплатился с вами за вашу любовь, верно ли я вас понял?

- Клодин, завтра ты будешь жалеть о ссоре, - сказал барон.
- Это не ссора, - баронесса вдруг сделал паузу и перевела дух, а затем откинула голову и продолжала говорить быстро и твердо, причем ее голубые, точно такие же, как у ее сына, глаза буквально метали молнии, - Это не ссора. Я не ссориться сюда пришла! Я пришла объявить, что я обо всем этом думаю, и я имею на это право, потому что я, к моему несчастью, мать этого никчемного существа, которого я родила, вырастила и воспитала, на которого затратила столько нежности, столько труда, столько сил…
- На вашего сына, - крикнул Антон, - Не забудьте, речь идет о вашем сыне.

- Я сожалею, что это… что вот это… что вы мой сын! – нашла наконец слова для выражения кипевших в ней чувств баронесса, внезапно по какому-то наитию, желая лучше подчеркнуть свою мысль, впервые в жизни переходя в разговоре с сыном на «вы», будто отчуждая его этим от себя. Он почувствовал это и взглянул на нее с удивлением и с ужасом. Ее «вы» по отношению к нему звучало, как пощечина.

- Вы, вы… несносный мальчишка, заносчивый и безмозглый, не более того! – говорила баронесса, и ее речь звучала прямым обвинением, каждое слово которой обличало, каждое ложилось в основу приговора, - С самого детства у вас всегда все было самое лучшее, лучшие условия жизни, лучшее содержание, лучшие игрушки, лучшая прислуга, лучшие учителя. Разве вас принуждали тяжело трудиться, переносить какие-либо лишения, жить в чужих людях, терпеть над собою чью-то власть, чей-то произвол? Разве вас хотя бы наказывали за провинности?
              Вас оберегали, на вас пылинке не давали сесть. Вам прощалось все без изъятия. Разве вы служили, разве вы вынуждены были сами пробивать себе дорогу? У вас всегда все было готовое, вам все всегда подносили на блюде! С вами носились, как с принцем крови! О, Боже мой, сколько вам было дано, дано всем, что вас окружало, дано всеми, кто вас окружал! С самого детства вы были гордостью и надеждой семьи! С вашим происхождением, с вашей внешностью, с вашим воспитанием и образованием, с вашими способностями мы, ваши близкие, после всех наших усилий, направленных на осуществление самых высоких целей, вправе были ожидать от вас больших достижений, славы, известности, власти…
              На вас возлагалось столько надежд! Вы были в двух шагах от выдающихся свершений, от блистательной карьеры! Вы обязаны были сделать только одно – добиться успеха, настоящего успеха, великого успеха, только одного этого от вас ждали, только к одному этому вас готовили! И вы могли, вы в состоянии были этого добиться!..
              И что же! Вы не сумели ничего, вы потеряли все и теперь… на кого вы стали похожи, на что вы стали похожи… Чем вы отплатили нам за все то, что мы делали для вас и ради вас на протяжении стольких лет… Какая черная неблагодарность, какой крах всех мечтаний и устремлений… Унижение вместо гордости, скандальная слава вместо всеобщего почета. Я обманулась в вас, мы в вас обманулись!    
         
- Что вы называете блистательной карьерой, матушка? Тот позор, который вы мне прочили как высшее благо, устраивая его для меня изо всех ваших сил, используя весь ваш опыт и все ваши связи? Что вы называете выдающимися свершениями? Ведь не военные подвиги, не научные открытия, не правда ли?

              Баронесса вспыхнула, посмотрела в поисках поддержки на мужа, но барон этого не заметил, - или счел за лучшее этого не заметить. Однако она нашлась и сама.
- Вот именно, что не военные подвиги и не научные открытия… А вы не сумели даже то совершить как должно, на что обычно бывает способен любой простой мужик…
- Так если от меня нужно было то, что свойственно простым мужикам, так и надо было меня растить!
- Конечно, надо было, но кто знал, что вам не науки и баловство, а труд и розги больше пошли бы на пользу!

              При последних словах баронессы Антон почувствовал, что теряет голову.
- Оставьте меня, - закричал он на мать, - Уйдите отсюда, немедленно уйдите, или я не отвечаю за себя!

- Клодин, ты, кажется, уже все сказала и даже больше того, - будто очнувшись, сказал барон и решительно взял жену под руку, - Идем! От этих криков сейчас весь дом проснется!
- И пусть проснется, я у себя дома, - заявила баронесса, но руку у мужа вырывать не стала и, кажется, приготовилась наконец уйти… Антон ждал этой спасительной минуты в полном изнеможении, ухватившись за спинку кресла, возле которого стоял, и навалившись на  нее буквально всем телом. Ноги у него подкашивались, в глазах темнело, лоб покрылся холодной испариной.

              Собираясь покинуть поле боя, баронесса с победоносным видом оглянулась вокруг себя.
- Мне докладывали, что ваши гости не так давно сломали здесь стол, - сказала она, - Кажется кто-то, какой-то ваш знакомый, весьма утонченный, надо думать, вздумал плясать на столе трепака… На этом столе, вероятно.

              Она бросила взгляд на стол, возле которого, опираясь на спинку кресла, стоял ее сын.
- Что это? – сказала она, в тот же миг кидаясь к столу.
- Пистолеты, - ответил Антон, проследив ее взгляд неверно и сам посмотрев на шкатулку с пистолетами, - Я, видите ли, собирался перед отъездом в деревню стреляться с одним моим весьма утонченным знакомым… Жаль, дуэль не состоялась, а то вы имели бы реальный шанс освободиться от столь недостойного отпрыска, каким вы меня сейчас представили… Меня ведь могли убить…

- Жаль, что не убили, - сказала баронесса, хватая что-то на столе и бледнея, - Вася, - произнесла она, оборачиваясь к мужу, - Посмотри, этот недоумок тоже вздумал писать в Вену! Мы не даром встревожились, я не даром встревожилась! Я так и знала, что он что-нибудь такое выкинет!

              Баронесса держала в руке письмо в незапечатанном, уже порядком помятом голубоватом конверте с тиснением, на котором рукою Антона размашисто значилось сакраментальное «Князю К., Вена». 

                *********
                Глава 13.
                Ты и вы. Барон.

- Антон, извольте объясниться, - сразу подобравшись и посуровев, произнес барон, до сих пор не слишком активно вмешивавшийся в происходящее, служа скорее фоном для семейной сцены, чем ее полноправным участником, и то лишь под явным нажимом баронессы, которая, как и всякая женщина, нуждалась хотя бы в символической опоре, - Антон, вы это писали?

- А почему вас так это удивляет?
- В Вену?
- Я не могу написать куда мне угодно? В Вену? В Лондон? В Париж? В Мадрид?
- В Пекин, - сказал барон.
- С каких пор вы суете нос в мою личную переписку?

- С тех пор, как несколько офицеров столичной гвардии попали в крепость по подозрению в государственной измене. Один из них писал именно в Вену. И знаете кто? Тот, с кем вы чуть было не перестреляли друг друга. Антон, не смотрите на меня так, шила в мешке не утаишь, и нам с вашей матерью не было нужды специально шпионить за вами, чтобы узнать обо всех ваших обстоятельствах…
              Мы просто не стали говорить с вами об этом, поскольку все счастливо разрешилось, а вы согласились уехать на некоторое время из города… Когда я узнал  об арестах, мы сразу забеспокоились, что и вы как-то замешаны в этом. Вообще дело обнаружилось лишь на днях.
              У меня пока о нем  мало сведений, но мы с вашей матерью хотели немедленно поговорить с вами обо всем, что нам сделалось известно, по вашем возвращении в Петербург, писать же вам в деревню и предупреждать вас мы не стали, это было бы несколько опрометчиво, доверять такие сведения почте… Антон, что в этом письме?

- А мы сейчас узнаем! – закричала баронесса и полезла было в конверт за письмом, но Антон выхватил конверт у нее  из рук раньше, чем она сумела осуществить свое намерение, - Не ваше дело, - крикнул он, - Не ваше дело, как я, семейное позорище, собираюсь устраивать свою никчемную жизнь дальше, с помощью каких друзей и каких покровителей… Что я замышляю, кому я пишу и о чем… Вы довольно обо мне постарались, а теперь оставьте меня наконец в покое.
- Антон, вы не правы, - с тревогой произнес барон, - Послушайте, то, во что вы, возможно, ввязались, очень серьезно и опасно. Если речь идет   о заговоре в пользу великого князя, то в таком случае все его участники оказываются против закона… И этот заговор или уже раскрыт, или вот-вот будет раскрыт…
- Вы думаете, я настолько глуп, что не понимаю, во что ввязался? Я сделал это сознательно и добровольно, в ясном уме и твердой памяти. Да, господа, я заговорщик, я желал бы свержения императрицы Екатерины в пользу ее сына Павла, законного наследника узурпированного ею престола… Эту старую шлюху в крепость, а ее полоумного сынка, невесть от кого ею прижитого, на престол империи Российской!

- Пока что в крепость имеете шанс попасть вы! – выговорила баронесса напружинено, с неизъяснимым презрением в голосе.
- Я туда попаду, если вы на меня донесете, - обернулся к ней Антон, - Вы  видите, письмо в Вену еще не отослано, вот оно. Так расскажите о нем властям. Вы сказали, как жаль, что меня не убили! Понимаю, тогда вы от меня освободились бы. Так добейтесь этого иным путем.      
- И сделаю это! – ответила баронесса, сверкая голубыми глазами и сжав в кулаки свои маленькие нежные руки, - Ничего другого вы не заслуживаете. По крайней мере, я спасу от позора и преследования себя и свою семью. А вас уже не спасти. Тому, кто губит сам себя, помощь подать все равно невозможно. 

- Я все понимаю, - сказал барон, - Вы оба белены объелись, как в народе говорят. А вы сами хоть немного понимаете, что вы городите? Клава, Антон! Опомнитесь, я требую, чтобы вы взялись за ум. В конце концов, я глава этой сумасшедшей семейки.
              Я приказываю вам обоим немедленно замолчать. Никто ни в каких заговорах участвовать не будет, никто ни на кого не донесет. Клава, прошу тебя, иди к себе и попробуй успокоиться. Антон, а вас я прошу удостоить меня откровенной беседы. Сейчас уже поздно, вы, я вижу, очень устали, я также не в лучшей форме. Если вы дадите мне слово, что до утра ничего не натворите, я вас сейчас оставлю, и мы поговорим завтра, но со всеми подробностями.
              В самом деле, Тошенька, - произнес Василий Сергеевич, подходя к Антону и касаясь рукой его плеча, - Ведь речь идет не о тебе одном, мальчик мой… У тебя есть семья, у тебя есть мать, есть сестры… В конце концов и я тебе не чужой, так представь себе, что с нами со всеми будет, если ты окажешься замешан в скверном деле…

              Впервые в жизни барон, незаметно для себя, волнуясь, перешел в общении с пасынком с неизменного, вежливого и холодноватого «вы» на предполагавшее большую близость «ты». Это о многом говорило.

Правда, Антон в тот момент этого не заметил, его больше удивило, что барон вдруг назвал его мать не «Клодиной», как называл ее обычно и как ее все называли, а как-то очень просто и по-домашнему, «Клавой».

Впрочем, и она-то в свою очередь еще раньше назвала его «Васей», хотя предпочитала на людях и при детях именовать официально, Василием Сергеевичем. Васи, Клавы, как все это было странно и непривычно… А вообще слова барона и его откровенный, может быть, даже слишком откровенный тон цели не достигли. Пожалуй, лучше б он и вообще не говорил того, что сказал.

- Конечно, речь идет не обо мне одном, - кивнул Антон, сбрасывая с плеча руку Василия Сергеевича, - Ваша карьера полетит к черту. Вот вы о чем печетесь. На меня вам наплевать. Что я пережил, что мне пришлось вытерпеть, как я обижен и оскорблен, как я хочу отомстить, все это неважно… Ах, Боже мой! – закричал он, - Успокойтесь, вы, оба, я написал письмо великому князю, но не отослал его! Я не участвовал ни в каких заговорах, я только говорил с людьми, которые хотели использовать меня в своих целях и в своих интересах! Меня ведь все пытались и пытаются до сих пор использовать в своих целях и  в своих интересах! Родные, друзья, знакомые! Да, я попытался сделать хоть что-то, чтобы вернуть себе уважение хотя бы в своих собственных глазах. Но у меня ничего не получилось, и я за все уже расплатился! Меня за все заставили заплатить! Если б вы знали, где я был, что со мной сделали!    

- Что бы с вами ни сделали, - сказала баронесса, совершенно не желая вникать в настоящий смысл сказанного, поворачиваясь спиной  и направляясь к выходу, - Этого все равно мало, - тут она задержалась на минуту, - Почему вы отказались от дуэли, сударь? – спросила она, вновь посмотрев на сына, - Боитесь смерти? Думаете, всю жизнь, всю долгую жизнь стыдиться самого себя лучше, чем один миг, один только миг стерпеть смертельную боль? Лучше б мне оплакивать смерть сына, сумевшего хотя бы умереть с честью, чем выносить поношение, которое он навлекает на меня, оставаясь в живых. Я родила вас, я терпела боль, когда вы появились на свет из моего тела. Если бы я знала, сколько горя и какую боль вы мне принесете, я тогда же задушила бы вас своими руками.

- Клава, - сквозь зубы простонал барон, пытаясь увлечь ее к выходу.
- Это легко исправить, сударыня! – воскликнул Антон, - Я избежал опасности быть застреленным на поединке, но я могу пустить себе пулю в сердце сам!
- Пустые слова, - горько сказала баронесса, качая головой, - На это вы не способны. Чтобы застрелиться, нужно немалое мужество. А вы ни на что не годны, ни на что…

              Она стояла на пороге малиновой комнаты, усталая, бледная, и  Антон, глядя на нее, вдруг впервые увидал ее опечаленной и подавленной настолько, что даже природная прелесть и долго не вянущая свежесть, которыми славилась эта женщина, его мать, вдруг оставили ее, и она, возможно, действительно в первый раз, стала выглядеть на свои настоящие 42 года, сорок десятков с лишним прожитых лет, не способных ни при каких условиях украсить ни одну женщину на свете…

Морщинки вокруг глаз и вдоль щек от уголков как-то сразу увянувшего рта, сухая кожа шеи, под которой обрисовались и напряглись ставшие слишком заметными жилы, а волосы… Эти чудесные шелковистые волосы цвета белого прибалтийского песка… Что это?… Эти серые пряди, будто нищие  холщовые заплаты на драгоценной парчовой ткани… Неужели все-таки действительно седина?

              Превращение свершилось настолько внезапно, что молодому человеку показалось, будто она, эта всегда красивая и моложавая женщина, постарела только что, прямо у него на глазах, в одну минуту, каким-то злым чудом, а вовсе не постепенно, с течением времени, по законам природы…

Он смотрел на нее,  пораженный и потрясенный произошедшей с нею метаморфозой больше, чем всем ее поведением в последние минуты, всеми этими уязвляющими словами, пренебрежительными жестами, уничижительными взглядами. И в душе у него поднималась волна мучительной боли, не связанная с ущемленной гордостью, несбывшимися надеждами, непомерным честолюбием.

«Прости меня, мама, прости», - вертелось уже у него на языке… Еще минута, и он бы бросился к ее ногам, умоляя о прощении, мечтая лишь об одном, - чтобы ничего из того, что сейчас произошло и продолжало происходить, разделяя их, более не  существовало, чтобы обидные ранящие фразы перестали звучать и произноситься в ответ, чтобы его мать, бесконечно родная, любящая и любимая, снова была с ним, и чтобы он был с нею, все такой же любящий и любимый. То, что случилось с ними, было из области абсурда, - неестественно, недопустимо. И это следовало немедленно исправить… Губы у него задрожали, на глаза навернулись слезы.
 
- … Кстати, -  вдруг словно вспомнила что-то баронесса  и опять остановилась, вырвав у барона руку, когда он опять попытался ее увести, - Кстати, вы и на то, чтобы стать мужем своей несчастной жене, тоже оказались не способны. А бедная девочка была в вас так влюблена! Я посоветовала ей завести себе любовника, не тратить на вас свою жизнь, не губить себя. Надеюсь, она последовала моему совету… Не грозите мне самоубийством, вы этого все равно не сделаете, как бы низко вы ни пали, в какой бы грязи ни вывалялись…- и она, больше не глядя на сына, медленно, опираясь на руку мужа, проследовала наконец в соседнюю комнату, где находился выход из апартаментов графа в прочие жилые покои дома, - Вы мой крест, и я осуждена терпеливо нести его всю жизнь до самого своего конца… как кошмар… - донеслись до слуха Антона ее последние слова.
- Увидим, - крикнул ей вслед Антон. В ответ хлопнула входная дверь.

              Антон открыл шкатулку, стоявшую на столе, вынул оттуда один из двух находившихся в ней пистолетов (он помнил, что пистолеты были заряжены Меньшовым перед его несостоявшейся дуэлью), потом приставил дуло к своей груди напротив сердца и нажал на курок.   

                *********
                Глава 14.
                Выстрел.

              Антон приставил пистолет к своей груди напротив сердца и нажал на курок. Грохнул выстрел… В тот же миг его пронзила острая боль, но только почему-то она концентрировалась не в сердце, а в локте правой руки, сжимавшей оружие, в грудь же, там, где находилось сердце, он ощутил сильный и тупой удар, будто стукнули тяжелым деревянным молотом… и  вдруг утратил способность дышать.

Это было еще хуже, чем когда его под присмотром Шешковского душил своей волосатой веснушчатой лапищей, ухватив при этом за волосы, давешний Сенька. Тогда жизнь уходила постепенно, в борьбе, иссякала, словно ручей, перекрытый запрудой, а сейчас она просто замерла, - и перестала существовать. Воздух внезапно окаменел и встал единой неподвижной глыбой в горле, грудь не могла подняться… Ни вдоха, ни выдоха, ни звука…

Прямо перед своим лицом Антон увидал смуглое лицо барона, обрамленное рассыпавшимися черными прядями неприбранных волос, причем барон как- будто что-то кричал ему, - губы его шевелились, брови сошлись над переносицей, в глазах отражалось отчаяние…

Затем взгляд Антона переместился в сторону, выше, на стены малинового шелка, туда, где прямо на потолок, украшенный лепниной, торопились по извилистым тропкам маленькие узкоглазые китайцы с котомками за плечами, где в предгорьях у ворот расписанных киноварью и охрой дворцов стояли, изгибаясь, словно веточки, красавицы с затейливыми прическами из блестящих черных волос…

Все быстро-быстро закрутилось, Антон видел уже только потолок с лепниной, тускло мерцающую позолотой незажженную люстру в форме цветочного букета, свисающую на цепи из рельефной розетки… И все погрузилось во тьму.

- Дыши! – крикнули ему прямо в ухо, он услыхал звук пощечин, но очень слабо ощутил их на своем лице…
- Опять бьют, - морщась и пытаясь отвернуться, подумал он, - И почему я перед смертью увидал барона, а не Настю… А говорят, перед смертью человек видит самое дорогое и прекрасное, и вообще то, что ему было ближе всего на свете… Мне что, ближе всего на свете был барон? Стойте, что же это? Я думаю, я по-прежнему способен думать… Значит, я не умер?

              Еще не зная, радоваться этому открытию или нет, он судорожно, хрипло застонав, вздохнул, раз и другой… Воздух растворялся медленно, проникал ему в легкие вместе с осколками своей давешней окаменелости, дышалось больно, с трудом, каменные крошки были колкими и острыми, впивались в него изнутри, царапая там что-то и раня, но он дышал, он жил… Жизнь продолжалась, как всегда в основном нелепая и излишне переполненная страданиями, но продолжалась…

- Дыши, дыши, мальчик, давай же, дыши, - говорил, наклоняясь над ним Василий Сергеевич, то заглядывая ему в лицо, то нажимая ему на грудь. Когда он это делал, становилось больно, но одновременно осколки каменной глыбы делались мельче, из осколков превращались в песок, затем из песка в мягкую пыль, в пудру, в невесомый воздушный поток, и этот поток все легче и легче проникал в легкие, вливался в них, наполняя, насыщая…

              Антон понял, что лежит на полу, навзничь, откинув голову, бессильно разбросав руки и ноги, в своей малиновой спальне, сейчас полутемной по позднему времени, возле стола, на том самом месте, где он выстрелил в себя минуту назад… Или это было не минуту назад, а несколько минут назад, может быть, час назад… А  Василий Сергеевич, стоя рядом с ним на коленях, растирает ему грудь в области сердца, одновременно зачем-то расправляя у него на груди тонкий платок ярко-красного шелка, отливающий алмазным блеском в лучах свечи, сияющей над ними, наверху, на столе. Антон приподнял голову и попытался что-то сказать…

-    Зачем платок, почему красный, - хотел спросить он…
- Молчи, - крикнул барон, - Лежи, молчи и не шевелись… Молчи и дыши… Значит так, рана поверхностная, это видно, но пуля все же могла задеть легкое… Сейчас проверим…

              Он исчез на минуту из поля зрения Антона, потом снова появился, держа в руке горящую свечу и вдруг приблизил ее почти вплотную прямо к груди Антона с левой стороны. Испугавшись, Антон дернулся, но был удержан за плечо.
- Нет, легкое не пострадало, - сказал барон, отставляя подсвечник в сторону, - Если бы было иначе, воздух из раны вырывался наружу и колебал огонек. Я видел, как это бывает, тут ничего похожего. Не пострадало легкое, не пострадало и сердце… Стало быть, сердечный перебой – это контузия от выстрела, ты ведь стрелял вплотную, удар оказался сильным, и сердце его приняло напрямую… Ты его не ранил выстрелом, а  ушиб отдачей. В общем, если приступ не повторится, то ты легко отделался. 

              Василий Сергеевич облегченно вздохнул, сел рядом с Антоном на пол и вытер себе рукой лоб. Рука у него была красной, на лбу осталась красная полоса.
- Так это не платок никакой, - понял вдруг Антон, - Это кровь. У меня вся грудь залита кровью. А кровь откуда? Из раны в груди. У меня в груди рана, из нее льется кровь. Я истекаю кровью, а барон говорит, что мне повезло.
- Я… я… не… - пробормотал он, опять пытаясь приподняться и с ужасом глядя на барона.

- Чего? – сказал барон, - Чего «я не»? «Я не умру», хочешь спросить? А ты что, хотел умереть? На самом деле?
- Нет, - пролепетал Антон.
- Вот теперь ты как-то больше напоминаешь мне того молодого человека, которого я знал до сих пор, - сказал Василий Сергеевич, - Слава Богу, этот кошмар остался позади. Ладно, Тошенька… Главное, ты жив. О других вариантах думать не будем вообще. Сейчас я тебе сделаю перевязку, остановлю кровотечение и уложу в постельку. А поблагодарить меня ты еще успеешь. 

- Почему я промазал? – умирающим голосом спросил Антон, - Я, кажется, стрелял в упор.
- Ты не кажется стрелял в упор, ты на самом деле стрелял в упор. И ты бы не промазал. Вот только я не был так уверен, как некоторые, что ты в себя все же не посмеешь выстрелить, и вернулся вовремя, чтобы двинуть тебя под локоть. Ни на что другое времени у меня уже не хватало… Дуло легло почти плашмя, пуля скользнула поверху и прошла под  кожей. Рана пустячная, если бы не контузия, ты бы и сознания не потерял. Понятно?
- Значит, я не… не…
- Нет, не умрешь. При такой любви к жизни и вдруг взять и пальнуть в себя из боевого оружия…- барон покачал головой.
- Я просто очень устал, - почти прорыдал Антон, застонав, - Я так устал!

              Василий Сергеевич посмотрел на него и вздохнул.
- Горе луковое, - сказал он, потрепав его по белокурым волосам, - Ты не представляешь, что я пережил, когда увидал тебя с пистолетом в руках и услыхал выстрел… А когда кровь хлынула, и ты стал на меня падать, и я тебя подхватил, еще не зная, жив ты или уже нет… И когда потом ты вдруг начал задыхаться… У меня у самого чуть сердце не остановилось. Лежи смирно, не дергайся, все, что мог, ты уже сделал. Сейчас принесу воды, полотна и перевяжу тебя. Лежи.

              Барон встал с пола. Уходя за водой, он поднял и положил на стол валявшийся рядом разряженный пистолет, дуло которого еще источало легкий белесый  кудрявый дымок, распространяя вокруг запах жженого пороха. 

- Значит, я не умер и не умру, но действительно был  на волосок от смерти. И спас меня Василий Сергеевич, ему я обязан теперь своей жизнью,  - думал Антон, неподвижно лежа на полу и глядя вверх, на потолок, на тускло мерцающую, свисая на цепи из лепной розетки, люстру в форме букета. И он заплакал. Он лежал на спине в своей малиновой спальне, сейчас полутемной по позднему времени, после немыслимых приключений, весь в крови, и плакал, неудержимо, как плачут дети.

              Барон вернулся с переброшенной через плечо белой тканью, с прибором для умывания в руках и вновь опустился рядом с ним на пол, увидав льющиеся слезы, но ничего по этому поводу не сказав.
- Тошенька, ты потерпи, мальчик, я тебя сейчас раздену, может, больно будет, - сказал он, - Но, сам понимаешь, без этого никак не получится. Ты, наверное, пить хочешь. Я бы тебя напоил, но кажется, пока кровь не унялась, лучше много не пить. Рана по виду пустяковая, но не будем рисковать. Если повреждено что-нибудь внутри… Кто его знает… Сделай глоток, и пока хватит, хорошо?

              Он приподнял голову молодого человека и поднес  к его губам стакан, по краю которого зубы Антона тут же выбили барабанную дробь. Рыдания, сотрясавшие его тело, мешали ему пить, он захлебывался и никак не мог сделать даже этот один-единственный дозволенный ему глоток.

              Барон расстегнул на нем до конца кафтан, приподнял за плечи и стянул с него этот окончательно испорченный, а совсем еще недавно изящный и изысканный наряд.
- Черт возьми! – крикнул он вслед за тем, - Антон, да ты еще и в руку ранен! Ну и дела. Я думал, только в грудь, на этом черном бархате ни черта не видно, а тут еще и рука. Господи, с тобой не заскучаешь.

              Он взялся за левый щедро окровавленный рукав рубашки, с силой рванул затрещавшую ткань, разорвал рукав вдоль и принялся ощупывать обнажившуюся в прорехе руку.
- Потерпи, потерпи, - приговаривал он, - Сейчас и с этим разберемся. Послушай, да ты словно в сорочке родился. И здесь рана навылет, и даже кость не задета. Только кровищи море. Ну ничего, сейчас пережмем и уймем. Антон, потерпи, иначе кровью истечешь.

              Затянув плечо выше раны узкой полотняной полоской, чтобы остановить кровотечение, барон снял с юноши рубашку, смыл с его руки и с груди кровь и еще раз осмотрел его повреждения.
- Обойдемся мы без всякого лекаря, - пробормотал он, - Сейчас согреешься, выспишься, словом, отлежишься, и все пройдет. Чепуха, всего-то две сквозные дырки, побольше и поменьше… Только вот интересно, куда пуля делась, - Василий Сергеевич на миг отвлекся от своих хлопот и посмотрел на стену, - Кажется, вон там засела, что ли… Надо будет потом повнимательнее рассмотреть. Бывает же такое. Кому рассказать, так не поверят. Но рассказывать мы как раз и не будем… Никому… Во всяком случае без крайней надобности…

              Антон лежал на полу без движения, голый по пояс, дрожа от охватившего его озноба. Он уже не так плохо себя чувствовал, все больше приходя в себя, и рыдания улеглись, сначала перейдя во всхлипывания, потом и вовсе иссякнув, но, напуганный всем происшедшим и требованием барона лежать смирно, он не смел даже пошевелиться.

- Откуда вы все умеете, Василий Сергеевич? – спросил он, наблюдая, скосив глаза, за уверенными действиями барона.
- Откуда? – барон пожал плечами, - Знаешь, жизнь такая длинная и такая разная, чего только в ней не случается, чему в ней только не научишься… Я ведь и на войне успел побывать, давно, правда, дело было, а все же помнится.

              И вот тут он рассказал Антону историю про осаду Кольберга, про свою рану и про то, как ему пришлось врачевать самого себя, с помощью всех известных подручных средств.
- А зачем надо было рану прижигать? – спросил Антон с полной наивностью, демонстрируя на фоне пережитого некоторую деградацию умственных способностей.
- Чтоб воспаления не было, - терпеливо объяснил барон, - У тебя тут, кстати, водка есть где-нибудь?
- В гостиной на буфете обычно есть.
              Барон сходил за водкой, вынул из графина пробку и выпил большой глоток прямо из горлышка. Потом подумал с минуту и выпил еще. 

- Прости, малыш, но это дело надо завершать, - сказал он и вылил водку Антону на раны, одновременно зажав ему рукой рот. Когда тот  опомнился окончательно, Василий Сергеевич уже закреплял на его плече конец бинта.
- Ну что, вот мы со всем и справились, - сказал барон, - И кровь унялась, и повязки на месте. Не так страшен черт, как его малюют. Как ты? Сердце болит? Нет? Голова кружится? А правая рука как? Я тебя не слишком зашиб? А то совсем обезручеешь… Ну, раз все в относительном порядке, тогда пора в постель. Ты встать сможешь или мне тебя на себе тащить? Давай попробуем потихонечку… Ну-ка, держись за меня и вставай…

              С помощью барона, опираясь на его плечо, Антон сумел подняться с полу и дотащиться до кровати. Василий Сергеевич помог ему сесть, но Антон тут же ощутил, что сидеть он по-прежнему не может, даже на мягком, и лег боком на постель. Барон принялся стаскивать с него сапоги. Тут до молодого человека наконец дошло, что действия его спасителя все же отдают некоторой странностью. То, что перевязку он ему сам делал, ну, это еще как-то… Но сапоги снимать собственноручно…

- Почему мы не пошлем за слугами? – спросил Антон.
- Чтобы они поменьше знали, чем их хозяева иной раз занимаются перед сном, - объяснил барон, - Одно дело ванну принимать, а другое дело стреляться… Слухи и сплетни почти всегда начинаются именно со слуг. Господа могут их не замечать, а они замечают. Всё. И рассказывают. Всем… А за оказанные услуги ты мне будешь должен, - усмехнулся он, - Не подумай обо мне ничего дурного, но штаны я с тебя тоже сниму… Антон, а это что! Почему на панталонах-то тоже кровь? Господи помилуй, что это такое?

- Меня сегодня выкрали на маскараде и увезли к Шешковскому, - сказал Антон, скривившись, - Мешок на голову, в рот кляп и в карету под руки…
- Тебя допрашивали? Сегодня? Совсем недавно?
- Да, - выдавил из себя Антон.
- Из-за письма?
- Да. И из-за того, что я еще тогда наговорил, про великого князя… Запугивали, пытками грозили. Потом сказали, что дело начинать не будут и по другим делам не привлекут… И отпустили… Только пред этим… по личному приказу царицы… перед этим…. высекли…

              Барон молча сидел рядом с лежавшим боком на кровати юношей, положив ему на плечо руку.
- Ну… - сказал он наконец, - Раз так… Заживет и это. Лежи как лежишь, да ты по другому и не сможешь… Меня стесняться нечего. Сейчас я это все тоже промою и прижгу… А то воспалится, загноится… Погоди, я сейчас.
              Он тяжело вздохнул, принес свежей воды и полотна, графин с водкой и опять принялся за прежнее дело.
- На тебя кто-то донес, - сказал он тихо, - Ты это понимаешь?
- Понимаю.
- Кто донес, хоть приблизительно догадываешься?
- Нет. Знаю только, что не тот, с кем я стреляться собирался. Если он сейчас под арестом, то нас обоих кто-то выдал.
- Мне бы надо все знать подробнее, - сказал Василий Сергеевич, - Но ты так измучен… Завтра поговорим. Спи. Дал бы я тебе тоже водочки глотнуть, да боюсь, твоему сердцу это может не понравится. Хочешь, еще поплачь. Это иногда помогает. Кажется, я с тобой сам готов заплакать…

- Я ему отомстил, - сказал Антон, - Я напугал его. Он теперь на одной воде жить будет, побоится даже просфорки свои глодать.
- Не думай об этой мрази вообще, - сказал барон, - Дело не в нем. Не будет этого, на его месте появится другой. Дело не в собаке, а в хозяине… Но ты все равно молодец. Ты молодец, я уверен, что ты отлично держался, по –другому и быть не может. Спи, отдыхай. Теперь все позади. А о будущем мы подумаем завтра вместе.

              Василий Сергеевич закутал дрожащего стонущего юношу в одеяло, затем унес в ванную комнату таз с красной водой, скатал в плотный узел все окровавленные испорченные вещи, а на то место на полу, где недавно лежал, истекая кровью, Антон, подвинул кресло, чтобы заслонить образовавшееся там темное пятно.

Обратив внимание, что сам перемазался в крови, он вымыл руки и лицо, переоделся в чистую рубашку, взяв ее из вещей Антона, а свою, с окровавленными манжетами и в свежих красных пятнах, бросил к остальным испорченным вещам. На темной ткани халата, который был одет на нем поверх рубашки, кровь, если и была, в глаза не бросалась.

Затем, приведя таким образом все в порядок, Василий Сергеевич сел к столу и взял в руки валявшееся на нем злополучное письмо, адресованное в Вену. Нимало не раздумывая, он открыл конверт, вынул три исписанных листка, развернул их и прочел: «Анастасия Павловна!».

- Что за черт! – пробормотал барон, не веря своим глазам, и быстро просмотрел все письмо от начала до конца. Потом взглянул на неподвижно лежавшего в постели на правом боку с закрытыми глазами Антона.
- Что за черт, - повторил он машинально, еще раз пробегая рукописные строчки глазами, тщательно рассматривая сами листы и конверт, - Дрянь мальчишка, это надо же все так запутать…

              И он вдруг представил себе, как был поражен в свою очередь глава тайной полиции императрицы, когда полез в этот конверт за серьезной уликой, а вынул пылкое любовное послание, и как он, должно быть, обозлился в тот момент на всю эту взбалмошную бестолковую молодежь, путающую почем зря серьезные дела с ерундой, политику с любовью, составляющую противоправительственные заговоры  на пирушках в кабаках и то дерущуюся друг с другом, то изъявляющую желание друг с другом помириться, одновременно на письмах к своим милым «Анастасиям Павловнам» изображая недрогнувшей рукой - «Князю К., Вена».

              … Дальше дело было так. Антон, уставший до изнеможения, ослабевший от потери крови и боли, проспал без просыпу несколько часов и проснулся уже ввечеру следующего дня. За окном смеркалось, и он был в комнате совсем один.

Рядом с кроватью на столике стоял стакан с водой, на спинке кровати висел халат. Дотянувшись до стакана и выпив воды, Антон, чувствуя, что все тело у него болит, даже трудно определить, что больше, придерживая раненую руку здоровой, с трудом поднялся, накинул халат и добрался до открытой двери в соседнюю со спальней гостиную, думая найти там отчима.

Но Василия Сергеевича не было. Вместо него на диване у стены он увидел юную Анастасию Павловну. Сложив руки на коленях, склонив на бок головку, увенчанную короной темно-русых кос, она сидя спала. Это было 20 апреля. 

                Конец Части третьей.
(2006-2007гг.)
                *********

                ПРИМЕЧАНИЯ к ЧАСТИ ТРЕТЬЕЙ.

     ГЛАВА  2.  Отдых в деревне.

(1)В главе процитирована китайская новелла эпохи Сун (X-XIII века) автора Лэ Ши «Ян гуйфэй». Перевод А.Рогачева.

(2)Граф Л.-Ф. Сегюр, французский посол в России при дворе Екатерины П. Подстрочный перевод с французского.

Стихотворение к портрету работы Д.Г. Левицкого, 1778 год, изображающего Марию Алексеевну Дьякову, будущую супругу Николая Александровича Львова, записано графом собственноручно на оборотной стороне холста. В настоящее время портрет находится в собрании Третьяковской галереи в Москве, на его обороте по-прежнему красуется французское стихотворение. Насколько широко оно было известно современникам – неизвестно.

(3)«Екатерина II была ко мне по-прежнему благосклонна. Раз утром рано входит ко мне обер-шталмейстер Нарышкин с огромной пачкой писем, журналов, брошюр и памфлетов в руках и говорит мне: «Ее величество поручила мне передать вам эту посылку, присланную вам из Парижа на ее имя. Она велела вам сказать, что если ей будут посылать такие пакеты, то она прикажет мне купить маленького лошака для перевозки ваших вещей». Я чрезвычайно удивился, поблагодарил его, а он без дальнейших объяснений вышел от меня громко смеясь. Я поспешно распечатал письма и в одном из них, от моей жены, нашел объяснение всего этого.
              «Тебе, вероятно, покажется странным, - писала она, - что я так легкомысленна и осмеливаюсь адресовать на имя императрицы огромный пакет, который я тебе посылаю. Но виною этому барон Гримм; это сделано по его желанию. Он знает, как благосклонна к тебе государыня, и уверил меня, что она меня не осудит». Несмотря на это объяснение, в тот же вечер на эрмитажном спектакле я подошел к императрице и с заметным смущением начал было извиняться, но она сказала мне улыбаясь: «Напишите от меня вашей супруге, что она может вперед пересылать вам через мои руки все, что хочет. По крайней мере, вы тогда можете быть уверены, что ваших писем не станут распечатывать». Л.-Ф. Сегюр. «Записки о пребывании в России.»

              Барон Гримм пользовался дружеским расположением Екатерины II и состоял с нею в личной переписке. Она называла его «козлом отпущения», поскольку всегда спешила излить в письмах к нему свои последние мысли, впечатления и переживания, чем ныне и интересна эта переписка.

     ГЛАВА 3. Мудрые советы.

(4)Дело по доносу вдовы Анны Постниковой – 1769 год. Группа молодых офицеров Преображенского полка - Жилин, Озеров, Афанасьев и Постников. Заговорщики готовили переворот с целью устранения Екатерины и передачи престола Павлу. Все отправлены на Камчатскую каторгу. 1772 год – второй виток того же дела в том же полку, поручик Селехов и капрал Оловянников. Приговорены к смертной казни, но помилованы и отправлены в Нерчинск.

     ГЛАВА 6. Другой старичок.
(5)«…о том, как именно вел он (Шешковский) означенные дела, однажды вполне откровенно и во всеуслышание высказался светлейший князь Потемкин, прилюдно спросивший старика что-то вроде того, мол, каково кнутобойничаешь, Степан Иванович?»
      Процитированный текст апеллирует к анекдоту старых лет, который содержится в «Table-talk» А.С. Пушкина.

                *********