Роман в пяти частях с послесловием.
Время и место действия:
осень 1780 – начало 1783 года, Россия, Санкт-Петербург
(в т.ч. Часть вторая: ноябрь 1781 – середина апреля 1782 года).
Действующие лица: вымышленные. Сюжет: построен на аналогиях
с некоторыми событиями, происшедшими в действительности.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Терем грез.
Содержание Части второй.
Глава 1. Терем грез.
Глава 2. Грамматика придворная и прочая.
Глава 3. Мертвая царевна.
Глава 4. Настя и Катя.
Глава 5. Надина и Катиш.
Глава 6. Головы в банках.
Глава 7. Настька и Катька.
Глава 8. Житейская мудрость.
Глава 9. Особое приглашение.
Глава 10. Горячность сердца.
Глава 11. Мon ami.
Глава 12. Шут низшей пробы.
Глава 13. Про старую стерву и князя тьмы.
Глава 14. В стране буддийских пагод.
Глава 15. Пробуждение.
Примечания к Части второй.
*********
Глава 1.
Терем грез.
«Минул год, и дворец был построен. Что это было за диво! Слепили глаза бесчисленные резные окна, затейливо извивались галереи, веселила глаз круговерть нефритовых перил и, словно непомерных размеров браслет, со всех сторон опоясывали его красные стрехи, балконы и террасы. Во дворце было великое множество дверей и потайных дверок, которые вели неизвестно куда, а все комнаты соединялись коридорами и коридорчиками. У входных дверей лежал на перилах извивающийся, литой из золота дракон, во дворе стояли на задних лапах резанные из нефрита чудовища. Дивно излучала свет яшмовая черепица, ворота блистали, словно солнца, золотом и яшмой переливался дворец. Поистине…» (1)
Глаза у юноши начали слипаться сладкой дремой, рука, державшая лист, безвольно, мягко опустилась. Маленькие улыбчивые китайцы с тростниковыми корзинками за плечами быстро-быстро побежали по малиновым дорожкам к высоко изогнутым мостикам над лазурными ручьями…
- Поистине… - пробормотал он.
«В новый дворец Ян-ди переселил из своего гарема тысячу красавиц и совсем удалился от дел. …. И был дворец не без хитрости: случись кому забрести в его покои, до конца дней мог искать выход».
- Я продолжаю читать или мне это уже снится? Фея из сказочного дворца…
Однако сон оказался некрепок и вскоре выпустил своего пленника из своих убаюкивающих объятий, тот же, подняв упавшие рядом с ним рукописные листы, продолжал чтение, наслаждаясь прелестными строками старинного предания. Денег, потраченных на покупку копии шелкового свитка полумифических времен древней восточной династии и на его перевод, ему было совсем не жаль. Он только радовался, что у него есть деньги, и что их более чем достаточно, чтобы иметь широкую возможность побаловать себя такими изысканными лакомствами, как подобное времяпрепровождение.
«Когда в твоих руках все богатства, какие ни есть в Поднебесной, жаждешь испить полную радость тех дней, что отпущены судьбой».
- Мудро замечено. Кто может, так ведь и поступает. И я не исключение, между прочим…
«С древних времен и до наших дней люди не видывали подобного чуда».
- А вот это кое-кому точно понравилось бы. У Них ведь как – чтобы все самое отличное. К этому привыкли, без этого часу не проживем…
В том, что императрица Екатерина Алексеевна (юноша подумал именно о ней, ведь он-то жил не в лучших временах далекой полусказочной страны, а в 18 веке в царстве этой прославленной монархини), - императрица Екатерина не способна прожить хоть час без воскурения фимиама ее персоне, мало кто сомневался.
«…ее величество, будучи выше своего пола, может быть, сохранила слабость к похвалам и лести. Счастию угодно было излить на нее все свои самые редкие дары. Уже восемнадцать лет, как она царствует над одной из обширнейших империй; кроме своих собственных придворных и народных льстецов, за нею ухаживают и льстят ей все иностранные Дворы».
Эту черту российской государыни отметил в своей памятной записке, составленной им для прусского принца, собиравшегося с визитом в Петербург, и врученной ему 23 августа 1780 года в Нарве, граф фон Герц, посланник Пруссии при русском дворе.
- И уж Оне-то бы изволили сходство отыскать, Ихних-то чертогов да с этой азиатской феерией. Что ж, все у Них там и взаправду преотлично и на описание данное похоже, и лестницы, и окошки, и золота с брильянтами завались, и роскошей и диковинок различных со всего свету понатащено… А что вместо государя государыня, а вместо фей… как бы сказать-то в мужском роде… ну да Бог с ним… в общем, вместо красоток красавцы, так сие в общем, без разницы, потому все одно штаны снимать… Эка в точку угодил. Самое то, - все есть, а поэзии, хошь в лепешку расшибись, не хватает. Один голый практицизм. Голый… А этот… фея в мужском роде, так сказать, «фей», - говорят, немецкий язык с прилежанием учит и любит, когда хвалят. Конечно, собачка, коли на задних лапках знатно скачет, то подачки ждет и чтобы за ушком почесали.
О том, что нынешний фаворит императрицы Екатерины упражняется в немецком, конечно, знали все. Вышеупомянутый граф фон Герц, наставляя принца, не умолчал и об этой подробности: «Ланский, фаворит настоящей минуты… любит заниматься немецким языком и выслушивать за это похвалы.»
Довольный произнесенным пусть наедине с собой, но отменно ядовитым монологом, Антон Обводов (кто же еще мог, отрешившись от реального мира и его слишком многочисленных проблем, отдавшись лени и мечтам, витать между сном и бодрствованием, между чтением старинных иноземных текстов и собственными мыслями и образами, создаваемыми витавшей над ним дремотой), - Антон не смог не улыбнуться.
А маленькие китайцы все спешили и спешили к узорным водопадам, и их маленькие глазки тоже все улыбались и улыбались, так загадочно и непонятно… Может быть, им и невесело было совсем, и даже страшно, а они, - они все улыбались…
Глядя поверх разложенных на коленях листов на малиновое царство нарисованных китайских человечков, Антон снова задумался, только мысли его все более делались неотчетливы, словно он снова задремал ненароком… А потом, снова очнувшись от краткой дремы, он подумал, что явь бывает иногда прихотлива, словно греза, а греза увлекает воображение в такие волшебные пределы, что ни в сказке сказать, ни пером ни описать.
Но вот ведь странная вещь. Создавая мир, Бог создал ему меру. Если бы Порхающую ласточку, красавицу, увлекшуюся танцем, приблизив его совершенство к сверхъестественному, не удержали за юбку, то она, того и гляди, точно улетела бы в незнаемые дали… И нельзя было строить на земле Терем грез, так точно воплотивший грезу, что ничего, кроме этой грезы, больше в конце концов и не осталось. Кроме грезы и старинной повести, ее словесном отражении в зеркале вдохновения. Ни в чем нельзя перегибать палку, а у каждой медали две стороны. Поистине…
Вздохнув, он опять углубился в чтение.
«В столичном дворце было великое множество женщин, и, конечно, не каждая могла надеяться, что государь призовет ее хоть однажды. Без всякого дела они толпами бродили по дворцу. Как-то одна из жен Ян-ди, красавица в звании фу-жэнь, повесилась на стропилах. При ней нашли кошель, что носят на плече, а в нем – стихи. Отнесли государю.
Прочтя стихи, государь преисполнился печали. Выразил желание поглядеть на усопшую.
-Редкостной была красоты и свежа, как цветок персика, - сказал он вздохнув. …
Он часто перечитывал ее стихи и однажды, проникшись их горьким настроением, велел положить на музыку».
- Вот, вот, начинается. Уже и до покойников добрались. Это не к добру.
«Минула полная луна, а государь ни разу не покинул Терем грез. …
Дворец и вправду был хорош, но и обошелся недешево: казна иссякла…»
- Нет, ну точно, знакомая история. Все всегда повторяется и никто ничему не учится. Как там у бумагомараки-то этого иностранного сказано было… «Если так и далее будет продолжаться, долго ли до беды!» Как-то так, кажется….
Антону пришла на ум вскрытая дипломатическая депеша посла английской короны Джорджа Гарриса, лорда Мальмсбери, от 10 августа 1778 года, где помимо всего прочего, касающегося очередного отчета автора о делах российского двора, было сказано вот что: «Разумеется, что подобные обстоятельства значительно бы ускорили бедствия, которые и без того неминуемо обрушатся на империю». Не исключено, что подобные высказывания могли также проскальзывать в дипломатической почте посланников других европейских дворов.
- О том, что и самому в беду недолго с такими наблюдениями, бумаге доверенными, попасть, он, похоже, не подумал. В цифры, правда, перевел, не поленился, да ведь надо же понимать, что век-то на дворе не какой-нибудь стоит, а самый что ни на есть просвещенный. Тут скрывай, не скрывай… И бумажки перехватят и скопируют, и цифири все ихние разберут…
Как самому Антону удавалось читать такие секретные документы, будет упомянуто ниже, а пока можно отметить, что подобное обращение с чужой корреспонденцией было широко распространено во всех странах и именовалось перелюстрацией или перлюстрацией, - термин, употребляемый в смысле тайного чтения писем правительством, осуществляющим соглядатайство в почтовой переписке, и произошедший от латинского слова Perlustro, то есть «обозреваю».
Посол Петербурга в Лондоне времен Анны Иоанновны князь Антиох Кантемир в 1733 году со всей определенностью сообщал своему шефу в России, вице-канцлеру графу Остерману: «Обыкновенно всех чужестранных министров письма распечатывают и имеют искусных людей разбирать цифири на всяком языке.»
- Да и как не разобрать, когда над этим первые умы, бывает, корпят, из самой Академии наук первейшие профессора, вроде достославного академика Гольбаха, подобравшего, по заданию Коллегии иностранных дел в лице канцлера Алексея Петровича Бестужева-Рюмина, ключ к цифирной азбуке, для посланий своих использованной версальским резидентом маркизом де ла Шетарди, так что каждому, который по-французски разумел, все иные той же цифири пиесы дешифровать весьма легко было, что сему маркизу больно аукнулось, хоть и слыл он за большого друга императрицы Елизаветы. Да, да, этаким вот манером, не иначе. Перехватят, скопируют, расшифруют… И все потом вдосталь начитаются, - и те, кто наверху, и те, кто около, по службе там или вроде того, так сказать… Ну да ладно, о чем бишь мы… Так, так… Казна иссякла, значит. Терема, лабиринты, красавицы, а паче того красавцы… Поистине… Поистине…
«Чиновники, что надзирают над крестьянами, разоряют их; подданные, коим надлежит заниматься потребным делом, предают забвению обязанности и долг; безродные выходцы из глухих окраин удостоены чести входить во дворец, получают чины и должности, государь им расточает милости – вот как обстоят дела.
А кто эти выскочки? Годятся лишь на то, чтобы мести мусор на заднем дворе. А кто те, что слоняются из комнаты в комнату и даже ночуют во дворце? Есть ли среди них хоть один, кому можно доверять? Нет. Все они воры, у коих в уме только одно – попасть в списке дворцовых нахлебников и схватить кусок пожирнее.
Скажи, государь, как честным и преданным предстать пред твоими очами? Скажи, как сделать, чтобы лишь мудрейшие и достойнейшие могли входить в твои личные покои? Из тех, кто обретается подле трона, не многие этого удостаиваются, а тот, кому выпадет удача, не всегда достойнейший. Потому и получается, что вокруг трона одна безродная провинция».
Прочитав последнюю фразу, Антон от неожиданности расхохотался и смеялся долго. Отсмеявшись, он подумал, что случайно купил кота в мешке.
«…безродные выходцы из глухих окраин удостоены чести входить во дворец… А кто эти выскочки? Годятся лишь на то, чтобы мести мусор на заднем дворе».
- А вот это, напротив прежнего, понравиться никак не могло бы… тому же… кое-кому, одним словом…
Манифест императрицы Елизаветы Петровны, изданный в последние годы ее царствования, с неприкрытой горечью констатировал, что, дескать: «С каким Мы прискорбием по нашей к подданным любви должны видеть, что установленные многие законы для блаженства и благосостояния государства своего исполнения не имеют от внутренних общих неприятелей, которые свою беззаконную прибыль присяге, долгу и чести предпочитают… Ненасытная алчба корысти до того дошла, что некоторые места, учрежденные для правосудия, сделались торжищем, лихоимство и пристрастие предводительством судей, а потворство и упущение – ободрением беззаконников».
Как видим, обличительные речи относительно творимых чиновничьим аппаратом беззаконий, безобразий и прочих недостатков государственного управления, выведенные анонимным автором, творившем в Поднебесной в 9-ом веке, в своей повести, новостью не были ни в 9-ом веке, ни ранее, ни позднее, и, естественно, не только в стране на востоке Азии, но и в Европе, и во всем мире.
Однако способствовать борьбе со злоупотреблениями и беспорядками, обличая их, – это право власть всегда оставляла за собой. Елизавета Петровна издавала справедливые манифесты, Екатерина Вторая с наслаждением писала и печатала свои полные ультра-современных идей, почти революционные сочинения , шокировавшие консервативно настроенную часть европейской общественности.
Но такова одна сторона медали. Второй ее стороной была бесперебойная работа Тайной розыскных дел канцелярии при Елизавете и последовательное и весьма суровое преследование «вольнодумцев» при ее преемнице, причем, что интересно, с помощью того же органа политического сыска, продолжавшего существовать в несколько завуалированном виде, но неукоснительно выполнявшего свои функции с помощью давно известных методов.
- Конечно, сказка, она сказка и есть, да только бьет не в бровь, а прямо в глаз. Особливо про безродных выходцев с глухих окраин… Тех вот, например, кто ныне на золоте ест и пьет и немецким на досуге занимается… Тут все, так сказать, и без перевода понятно. Не понравилось бы кое-кому, коли прочли бы на досуге, ох, не понравилось… Хотя мину бы, конечно, сделали, как должно… Хорошую при плохой игре…
Способность императрицы Екатерины поддерживать внешний имидж, никогда ни перед кем не снимая маски, была также знаменита, как и ее любовь к красивым комплиментам. И граф фон Герц, образовывая его прусское высочество, внес на этот счет в свой краткий обзор придворного петербургского общества следующий абзац: «Все знающие императрицу уверяют и вся ее частная и общественная жизнь это подтверждает, что она владеет в высшей степени искусством притворства, так что, может быть, никогда нельзя быть уверенным в истинном впечатлении, которое произведет на нее…»
- Лицо бы сохранили, это уж как пить дать, а про себя, небось, понегодовали бы всласть! За такие-то вирши, хоть и чужого народу, и древнего письма… М-да… При Анне Иоанновне и за меньшее колесовали да головы рубили. Хотя духовная императора, конечно, как ни погляди, а отнюдь не пустяки.
Антон вспомнил к случаю историю неудавшегося заговора князей Долгоруких. Дело о подложном завещании Петра III рассматривалось в последние годы правления Анны Иоанновны и закончилось смертной казнью четверых уже ранее репрессированных (конфискация имущества, ссылки) князей Долгоруких 8 ноября 1739 года под Новгородом, – трое, все бывшие «верховники», то есть члены Верховного тайного совета, созданного как совещательный орган при Екатерине Первой для пущего вспомощенствования монархине в трудоемких делах правления, а именно князь Василий Лукич, князья Сергей и Иван Григорьевичи были обезглавлены, четвертый же казненный вместе с ними Долгорукий, главный обвиняемый, их племянник, бывший обер-камергер Петра III, 30-летний князь Иван Алексеевич, признавшийся в том, что подделал подпись императора на поддельном завещании, был приговорен к еще более страшной смерти.
- Ох, и отчаянные же тогда ребята были! Глаз да глаз за такими! Ну а нынче, да всего лишь за чтение переводного старинного текста… все же не вновь сочиненной какой крамольной цидулки… так, в Астрахань куда-нибудь, поближе к «салтану турскому» и тамошней неизбывной чуме… аль под Тобольск или подале, к Якутску, «соболей ловить»… Да и то вряд ли. Государыня сама недаром «Наказ» свой издать изволила, до того вольнодумный, что в других странах под запрет аж попал…
Так все и было. В начале своего царствования Екатерина в течение двух лет составляла «Наказ» (то есть своего рода инструкцию) для «Комиссии по составлению нового Уложения», которую она решила образовать из представителей всех сословий (кроме крепостных крестьян).
По мысли императрицы, Комиссия должна была не только систематизировать изданные в разное время статьи законов, но и создать новое законодательство.
«Наказ» представлял из себя философско-социальный трактат, во многом заимствованный из трудов Монтескье «Дух закона» и Беккария «О преступлениях и наказаниях».
«Наказ» был вынесен на обсуждение приближенных. Никита Иванович Панин объявил: «Эти положения разрушают стены крепости». В связи с этим «Наказ» был сильно сокращен – выброшена половина статей, затем еще на одном совещании вычеркнули половину статей оставшихся. Таким образом, только часть первоначального объема «Наказа» была напечатана в 1767 году, зато сразу на русском, французском, немецком и латинском языках. В окончательном виде «Наказ» содержал 22 главы (всего 655 статей, а также вступление, заключение и два дополнения, причем 2-ая глава была посвящена крестьянскому вопросу и неоднократно переделывалась), - но и в таком виде эта книга оставалась весьма «вольнодумной», и в королевской Франции, например, была запрещена.
Комиссия по составлению нового Уложения была созвана в том же 1767 году в составе 565 лиц, прошло несколько ее заседаний, но их работа не принесла положительного результата. В 1768 году Комиссию распустили в связи с началом русско-турецкой войны.
До 1774 года работы над Уложением еще велись, затем были оставлены совсем. Таким образом, «Наказ» никогда не имел практического значения, хотя Екатерина изредка на него ссылалась.
- Хотя… Хотя, если кто сам написать захочет, да не про старину, а прямо как оно есть… Тогда пожалуйте в домик на Садовой, в гости к старичку- божьему одуванчику, тому, у которого в подручных народец грязный, зато могучий… или в Петропавловку, а после… А после, кто знает… Могут все-таки с большого огорчения да под горячую руку башку оттяпать…
Старичок- божий одуванчик – это был обер-секретарь Сената Шешковский, уже пожилой человек, при Екатерине прочно занимавший место главы тайного сыска. Два палача, работавшие у него в его негласном, небольшом по штату, но весьма и весьма серьезном ведомстве, носили фамилии Могучий и Грязной.
Шешковский проживал в Петербурге в доме на углу Садовой и Итальянской улиц, поблизости от Калинкина моста через Фонтанку. Там он допрашивал своих подневольных «гостей», а также в прилегающей оранжерее разводил свои любимые цветы (вероятно, по случайности, не более того, являвшиеся также любимыми цветами императрицы), - примулы.
- Интересно, насколько болтлив переводчик, который разбирался в китайских иероглифах? Впрочем, он вроде вполне человек науки, кроме науки ничего не знает, не слышит и не видит… Надо будет заказать еще один экземпляр, с купюрами, и, если случится кому показать, то показывать только его. Все знают, что я диковинки заморские собираю скуки ради, а паче прочих эти… заамурские… амурные… Ну вот вам и диковинка, что, хороша? То-то. С купюрами текст своей занятности не потеряет, зато будет годен ко всеобщему прочтению. Правда, тогда им никого особенно не удивишь, после, к примеру, Лонга с его дружной парочкой, Хлоей с Дафнисом, какие-то там Ли Ми и Ян-Ди с их узкоглазыми красотками фурора не сделают… Сей же вариант, полный, для себя буду беречь, глядишь, потянет еще разок перечитать… под настроение… Другим его показывать, думаю, не стоит.
Популярный галантный роман французского писателя Лонга «Пастушеская любовь Дафниса и Хлои», насквозь эротический, полный простодушно-чувственных описаний, был широко известен в России в переводе с французского, сделанном Амьо, и выдержал много изданий.
Впрочем, одна цитата из переводного текста может показать его суть лучше, чем многословные комментарии: «Как Дафнис сел около нее, ее поцеловал и лег. Ликсония, найдя его готовым, приподняла его немного и скользнула под него…» Книги подобного рода купить в то время не представляло труда, они считались модными, никого не шокируя развязностью содержания, ни мужчин, ни женщин.
- Так, что там дальше… Близка, поди, развязка. Что прежде за такое вольнодумство грозило, что теперь может грозить, это мы выяснили… А тогда, в незапамятные времена, и там, не знаю где, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве чем такие дела кончались?
«В Хэнани опали тополь и ива,
ветер разносит пух тополиный.
В Хэбэе в полном цветении слива,
Реет над ратями дух соколиный».
- Переводчиком примечено: Ян – тополь – это же слово входит в имя императора, Ли – слива – это же слово входит в имя убийцы Ян-ди, императора Ли Ми… Ну да, имя того, кто прежнего императора прикончил. Один, значит, облетел, а другой расцвел. До чего занятно, хоть самому эти значки разбирать учись…
«Государь погрузился в раздумье и долго молчал. Потом сказал: «То знак Неба, знак Неба». Он нацедил вина и пропел:
Настанет день – и Терем грез
сгорит дотла.
Никто слезы не обронит,
над домом Суй нависнет мгла».
- Ха, неужто и впрямь сгорит? В общем, жаль, красивое здание, и с фантазией, и с размахом… Опять же средства все равно уже потрачены. Хотя, конечно, как говорят, ломать - не строить...
«Песня не принесла государю избавления от тоски».
- Ну, это само собой понятно. Когда к концу приходит, хошь плач, хошь смейся, - а хошь и пой, все одно не поможет.
«Приближенные и гаремные затворницы не поняли ее смысла.
-Слушать надо уметь, - сказал им государь. - Придет время – поймете.
Вскоре государь отбыл в Цзянду. Ли Ми поднял войска и вступил с ними в столицу. Царство Суй перестало существовать, а сам Ян-ди погиб. Увидев Терем грез, Ли Ми, будущий император новой династии, сказал:
-Он был создан на крови и страданиях народа, - и повелел его спалить. Месяц горел Терем грез, никак не мог сгореть.
Государь Ян-ди знал, что вознесение к власти сменяется крахом – вот о чем была его песня. И в кончине его самого, и в крахе его империи нет ничего неожиданного».
Антону не хотелось больше спать. Приятное, слегка будоражащее чувства и воображение чтение, на какое он рассчитывал, вынимая из алой сафьяновой папки аккуратно завернутые в зеленый узорчатый шелк плотные, тесно исписанные листы… что-нибудь вроде той же Летящей ласточки… оказалось иным.
- Значит, сгорел-таки Терем грез. И непременно сгорит снова, - подумал он, в унисон прочитанному, но при этом также продолжая иметь ввиду свое, - А как уж это произойдет, одному Богу пока знать дано. Потому пути Господни - они что? Неисповедимы…
Последнее время Антон почему-то часто задумывался о смерти. Не о своей собственной, Боже упаси, и не о смерти вообще, а конкретно об императорской кончине.
Конечно, Екатерина еще не стара, однако тут напрашивалась аналогия. Елизавета Петровна умерла примерно в этих же годах, к которым подошла нынешняя самодержица. Положим, у дочери Петра здоровье было сильно расшатано вредными излишествами, но и Екатерина воздержанностью не отличалась.
К тому же мало ли что бывает… Вот, к примеру, под Анной Иоанновной дорога, как говорят, однажды провалилась. Правда, не она в провал попала, а фельдмаршал князь Голицын, от чего вскорости волею Божию и «помре». А могла бы ведь и она. Маньян, французский посланник, тогда же отправил в Париж копию донесения голландского дипломата-очевидца об этом приключении, правда, без комментариев. Видно, императрица Анна, уж на что крута была, а вынуждено признала, что, дескать, никакого злого умыслу в том не содержалось… Несчастный случай… Дороги плохи…
Если же вдруг так действительно бы случилось, если бы умерла ныне правящая императрица и унаследовал ей сын ее, Его императорское высочество великий князь Павел Петрович, которого все за бабьей юбкой держат, никуда не отпускают, ничего не доверяют… Отстраняют, оттесняют, оскорбляют… Но время которого все равно придет, и, возможно, гораздо быстрее, чем этого возможно ожидать.
Да, да, мало ли что бывает. Мало ли что… А тогда уж, понятное дело, под упавший кирпич или в разверзнувшуюся у ног промоину попадут вместе со своей госпожой все, кто ныне возле трона до того хорош, что загляденье, да и только. И верх возьмут другие, кто пока в загоне вместе со своим господином, кого он сам любит, кого ценит, кому пока ни чести, ни славы воздать не может… Да уж после воздаст… Плохо тогда будет первым. Зато вторым - хорошо.
Антон принялся аккуратно, с любовью складывать драгоценные листы повести о Тереме грез в сафьяновую алую папку.
- Если бы меня тогда этот… вновь объявившийся любитель немецкого языка не обошел, я бы сейчас высоко сидел да далеко глядел… Но теперь я о том не жалею. Цена высока, а все же как-то… Э, да что там, дело прошлое. Однако, не попав в одну партию, ищут партию другую… И промешкать тут нельзя. А то не ровен час… Например, где-нибудь веревка у какой-нибудь люстры перетрется, да кого-нибудь… бэмс по головушке… Или с моста кто-нибудь упадет… Вместе с каретой… А сам-то все еще не у дел. В Иностранной Коллегии почитай только числился… Перлюстрации вон от скуки пролистывал. При Высочайшем дворе не сложилось… Теперь при Малом дворе счастья пытаю, да тоже как-то все… Ни там, ни здесь, одним словом. Вот положеньице! Нет, надо бы к Малому двору приглядеться получше… Правда, великий князь этот… Ох, Господи, и откуда такие великие князья вообще берутся… Хотя как откуда, - как раз от таких вот императриц- самодержиц… В самый раз такой мамаше такое дитятко иметь… Или это еще одно напрасное блуждание в лабиринтах Терема грез? И нельзя забывать, что сгорать им свойственно, Теремам этим… В свой черед и дотла…
Антон закрыл папку и тщательно завязал ленточки.
- Ну, да ладно, поживем-увидим. Будущее покажет. А пока… А пока… Опять, похоже, делать нечего. И спать как-то расхотелось. Не записать ли то, что в голову пришло, пока перевод просматривал, раз уж сон с глаз долой соскочил? Хотя про несчастные случаи с высочайшими и прочими особами, которые уже произошли и еще могут произойти, пожалуй, записывать не стоит…
*********
Глава 2.
Грамматика придворная и прочая.
- Вопрос: Что есть число? Ответ…
- Погоди, я угадаю. Число, число… Сколько челяди в хоромах, сколько лошадок на конюшне…
- Сколько девок в девичьей ни черта не делают, как только ждут, когда…
- Фи, да это…
- Не стесняйтесь, мадам, это в порядке вещей.
- Тогда что?
- Что?
- Не знаю. Вы молвить изволили: сколько девок только и ждут, когда…
- А! Ну, ясно ж, - когда барин кликнет.
- Смотря какой барин…
- Как мой граф Тошенька…
- Тогда точно ждут не дождутся…
- Не угадали, балаболки, - засмеялся Антон, слушая эту шутливую перепалку своих приятелей и приятельниц, разгоряченных напитками и непринужденностью общения, веселых и хмельных (не менее его самого) - Значит так: вопрос: Что есть число? Ответ: Число у двора значит счет: за сколько подлостей сколько милостей достать можно…
- Да ну, это политика, - махнул рукой неизменный спутник всех графских развлечений, лихой гвардеец Николай Иванович Меньшов, - Скучно. Про девок занятней.
- Вы, сударь, неумны-с, - назидательно произнес граф Антон, водя перед раскрасневшимся от щедрой и вкусной выпивки лицом приятеля пальцем, ослепляющим искрами от надетого на него перстня с бриллиантом, - Про девок пресно. А тут с перчиком.
- Сам умен больно, - обиделся Николай Иванович, быстро налил себе еще рюмку и опрокинул ее залпом, даже не крякнув. А потом полез обниматься к осоловело валившейся ему на плечо соседке с растрепавшейся прической, однако же, несмотря на эту деталь ее убранства и также некоторую прочую наблюдающуюся небрежность ее туалета, проистекающую от длительности застольного веселья, тем не менее производившей впечатление весьма миленькой особы. Другая молодая красавица, сидевшая рядом с Антоном, поглядев на это, тут же навалилась на плечо графа…
- Катиш, не брыкайтесь, я уже второй раз рюмку проливаю… - попробовал остановить ее тот, - Вам на платье, между прочим.
Катиш, успевшая довольно крепко приложиться к горячительным напиткам, что нашло некоторое весьма заметное отображение в ее поведении и манерах, засмеялась, потянулась к нему и поцеловала его в щеку. Искала она губы, но попала в щеку.
- Ах, платье, это такие пустяки, - пропела она.
- Право?
- А вот любовь не пустяки, - промурлыкала Катиш, стараясь извернуться на своем сиденье таким образом, чтобы прижаться к груди молодого человека своей прелестной полуобнаженной грудью. И ему пришлось самому ответить на искавший его поцелуй.
Пирушка, на которой уже часа два-три без продыху в обществе двух прелестных дам гуляли Антон, его друг Николка, друг Николки и еще один их общий друг, четвертый по счету мужчина за столом, сейчас слишком пьяный, чтобы вставлять реплики в общий разговор и только молча таращившийся на окружающих своими словно остекленевшими, «налитыми», как говорят в таких случаях, карими навыкате глазами, - пирушка эта происходила не в каком-нибудь веселом заведении, в наемном кабинете, с продажными красотками для компании (хотя такими развлечениями эти молодые господа тоже брезговать привычки не имели), а в богатом фешенебельном доме весьма известного и уважаемого вельможи, отлично принятого при дворе, - правда, несколько уже старого годами… да, уже несколько поизносившегося, чтобы успеть и по службе дела сделать, и за молодою женою уследить… - в роскошном, изящном, прелестном будуаре его обворожительной супруги.
Вельможи не было дома. Или он был дома, но спал. Или… В общем, его жене не было до него никакого дела. Она его не боялась. А если боялась, то самую чуточку, а если и чуть побольше, чем чуточку, то все равно умела так устроиться, чтобы не погореть.
Она не додумалась до введения в интерьер специальных экранов, установленных с расчетливой хитростью некогда в покоях одной высокопоставленной особы, еще не достигшей тогда нынешних головокружительных высот, скрывавших от посторонних глаз нежелательных и неожиданных визитеров не только навестивших ее друзей и подруг (или одного, но самого дорогого друга), но даже и самые следы их присутствия.
Нет, тут никаких экранов не было. Просто в будуар вел еще один, тайный ход, которым можно было воспользоваться, если бы на худой случай посетителям пришлось спасться бегством, чтобы не навредить любезной хозяйке. К тому же кушанья к столу подавались прямо из кухни, расположенной ниже этажом, с помощью подъемной полки в маленьком стенном шкафу (довольно старое изобретение, использовавшееся во многих богатых домах), так что слуги на кухне не могли знать, кто пирует в будуаре у хозяйки – сам хозяин или…
Антон частенько бывал в гостях в уютном гнездышке у приветливой Катиш, не расспрашивая ее о том, кто здесь еще гостит у нее по временам, но и сам не рассказывая, куда отсюда отправляется, домой или… Впрочем, он, пожалуй, даже отдавал Катиш предпочтение перед другими знакомыми женщинами. Она отличалась миловидностью и могла порадовать страстностью и изобретательностью... в определенном смысле, разумеется. Остальные ее качества его не интересовали.
Она была, как говорили… хм… впрочем, попадались и поглупее, чем она, а она в чем-то так даже очень была умна, - и замуж вышла за того, за кого надо, чтобы жить хорошо, и именно так вот теперь и жила, в свое удовольствие, и любовников ревностью напрасной от себя не отвращала…и никому глаза не колола тем, что умнее, чем они, умники.
Ну, а то, что разговоры там разные на всякие ученые темы разговаривать и впрямь не горазда была, так зато порой, под настроение (особливо как уморится хорошенько), слушать умела. Вздыхает только, молчит – и слушает. Антон, который поболтать любил (такое за ним действительно водилось, и он сам отдавал себе в этом отчет), естественно, находил в этом для себя дополнительную приятность.
А вообще-то он с нею особенно не разговаривал. Было им при свиданиях и кроме разговоров чем заняться-то! Сегодняшняя же беседа велась в основном ради гостей – Николки, его приятеля и подруги хозяйки (из этих троих двое последних производили впечатление людей думающих, - ну, может быть, не часто, но хотя бы изредка).
Четвертого собутыльника, как уже упоминалось, выпавшего в осадок раньше времени, можно было пока в расчет не принимать. Впрочем, ему по-своему тоже было хорошо, и безо всяких разговоров, - форменный паричок на две букли сбился у него на голове на сторону, открывая темные коротко постриженные курчавые волосы, мундир был распахнут, рубашка тоже, и он сладко посапывал, причмокивая румяными полными губами и полузакрыв свои карие навыкате, «воловьи очи», пробуждаясь только время от времени.
- А что там дальше? – поинтересовался приятель Николки, вежливо дождавшись, пока хозяйка нацелуется со своим милым (видимо, этот юноша был еще не слишком одурманен винными возлияниями и желал интеллектуального общения).
- Дальше? – Антон нашел на столе среди рюмок и тарелок рукописный лист с текстом, который принес с собой и теперь с удовольствием цитировал, - Вопрос… Катиш, да погоди же ты, отстань на минуту… Вопрос: Что есть придворный падеж? Ответ: Придворный падеж есть наклонение сильных к наглости, а бессильных к подлости. Впрочем, большая часть бояр думает, что все находятся перед ними в винительном падеже; снискивают же их расположение и покровительство обыкновенно падежом дательным.
- В винительном падеже! Здорово! – воскликнул второй гвардеец, - А, Николка, это мы у нашего капрала всегда в винительном падеже!
- Точно, - кивнул Николай Иванович, - Немчура поганая, вот он кто. Один фрунт в жизни знает. Замучил.
- Я не поняла! – заявила вдруг Катиш. Она была, как уже отмечалось выше, пьяна, но, видно, к сожалению, пьяна еще не достаточно, а к тому же, конечно, и совсем не утомлена (с чего бы ей утомиться-то, с болтовни, что ли, а больше ничего еще сегодня не случилось), чтобы помолчать.
- Чего не поняли? – поинтересовался Николка. Его приятель прыснул со смеху.
- Что есть этот… падеж!
- Падеж, - заведя глаза к потолку и стараясь в свою очередь сдержать смех, начал объяснять своей прелестной и любознательной, но мало образованной даме Антон, - Падеж, это, стало быть, состояние существительного. А существительное это то, что существует… Вот вы, Катиш, существуете, и я тоже… И вам больше подходит находиться по отношению ко мне в падеже предложном или уж лучше прямо в дательном… От слова дать, давать… понимаете теперь?
- Ах, так! А вам в каком же… этом… падеже должно быть? – с подозрением в голосе вопросила Катиш.
- А ему лучше всего остаться в именительном, - вдруг оторвавшись от возни с Николаем Ивановичем, объявила вторая красавица, хозяйкина подруга, видимо, превосходившая последнюю в количестве имеющихся у нее в запасе знаний, да и в сообразительности, и в голосе у нее при том звучала явная ирония, - Потому что если он по отношению к тебе, дорогая моя Катя, перейдет в падеж творительный, то как бы тебе не попасть в падеж родительный… а впрочем, это кажется, уже произошло… но на будущее я все же рекомендовала бы именительный.
- Почему? – простодушно спросила Катиш, не сумевшая разобраться с ходу в этой слишком замысловатой для нее речи, - Да, Николушка, что ж вы так рассмеялись-то, ей Богу, прямо закатились! – воскликнула она вслед за тем, - Да ежели я и что глупое сморозила, так вы зато сейчас подавитесь!
- Да потому… да потому, что… что…
- Потому что именительный главнее! – пришел на помощь Николаю Ивановичу его спутник.
- Кого главнее?
- Николая Иваныча! – сорвавшись в свой черед на прямо гомерический хохот, с трудом, через приступы смеха, заявил тот.
- Кто главнее Николая Иваныча?
- Граф… граф Антон Тимофеевич!
- А! – догадалась наконец Катиш и кивнула головой, - Конечно, он главнее, у него титул, а Николушка всего лишь… Ой! Я же говорила, что он сейчас поперхнется! По спине его стукните! Сашенька, Александр Егорович, да что вы смотрите, ну тресни его промеж лопаток! Вот так! Надин, дай ему утереться!
- Спасибо, Катерина Владимировна, спасли! – отдышавшись и промокнув салфеткой слезы с глаз, пролепетал в изнеможении Николушка, - А право, господа, с падежами у нас лучше получилось, чем у этого сочинителя… Кстати, кто автор сей грамматики, не слыхали?
- Как кто? По штилю не разумеешь? – пробурчал гвардеец, которого Катиш наименовала Сашенькой, а друзья и знакомые часто звали Сашкой или по фамилии, Семеновым, - Секретарь панинский, поди, Фонвизин…
- А… потому и не боится.
- А правда ль, что графа Панина в его поместье услали? – спросил Александр, немного поразмыслив.
- Услали! – подруга Катиш, Надина, пожала плечами, - Его ушлешь, пожалуй! Это как все равно графа Чесменского услать! Такого места нету, чтоб от них отделаться… Никита Иваныч сами изволили уехать… отдохнуть хотят…Я сама слыхала, как он у Ее императорского величества отпрашивался…
- Вот увидите, отдых не затянется, - покачал головой Александр Семенов, - Он ныне, говорят, в беспокойстве пребывает… Не хочет, чтобы великий князь за границу путешествовать отправился.
- Потому что император римский, - подхватила Надина, - сестру великой княгини за своего племянника выдал, чтобы с российским высочайшим семейством ныне в родстве быть. Габсбурги с Романовыми, вот любо.
- Так что его превосходительство Никита Иванович, - заключил Александр, - боятся, как бы великому князю новое родство милее старого не пришлось.
- Вот-вот! – с удовлетворением произнесла Надин, позволяя по прежнему Николаю Ивановичу себя лапать, но поддерживая при том оживленную беседу с более интеллектуальным представителем сильного пола.
- Это то есть цесарь милее пруссака? – вдруг очнувшись, проговорил довольно отчетливо до сих пор молчавший, в усмерть пьяный гость. Все посмотрели в его сторону, но он опять уронил голову на грудь.
- Вот-вот! – повторила Надин.
- Господа, господа! Ну что вы ей-Богу заладили! – не выдержала Катиш, несколько нарочито манерным жестом подкидывая на ножке туфельку (на стройной маленькой ножке, затянутой в тонкий шелковый чулок, под шелковым слегка приподнявшимся подолом, эта атласная, блестящая драгоценной вышивкой туфелька на высоком каблучке являла собою прелестное зрелище, - загляденье, да и только!), - Панин, великий князь, пруссаки, цесарцы… - продолжала Катиш, пожимая плечами, - Так весело было, а тут вдруг… Граф Антон, ну помогите хоть вы нам снова развеселиться, у вас всегда занятное что-нибудь наготове… Ой, как вспомню, как вы давеча зачитывали… про безродную провинцию… Прямо со смеху помереть можно! Как там было-то, не упомню… безродная провинция!
Второй гвардеец поискал на столе между рюмок и тарелок, как давеча Антон, и нашел еще один рукописный лист, по виду похожий на список «Придворной грамматики» Фонвизина.
- …тот, кому выпадет удача, не всегда достойнейший. Потому и получается, что вокруг трона одна безродная провинция. … А кто эти выскочки? Годятся лишь на то, чтобы мести мусор на заднем дворе, - прочитал он.
- Мести мусор на заднем дворе! – закатилась в восторженном хохоте Катиш, - Сашенька, повторите еще раз! Ой, умру от смеха!
Про мусор и позор безродности ей, дочери старых русских аристократов, в семье которых, несмотря на постигшее их в последние десятилетия досадное оскудение средств, еще помнились обычаи местничества, все было ясно без объяснений.
- Здорово, - кивнул Николушка, - А кто автор?
- Не знаю, - ответил Антон, которому адресовался этот вопрос, - Аноним.
- Анонимный – значит, неизвестный, - тут же перевела на доступный для Катиш язык Надина, желая еще раз похвастаться своей обширной эрудицией, а заодно предотвращая очередной сбой в разговоре.
- Этот штиль мне не знаком, - произнес гвардеец, - Фонвизин не так пишет, а майор Пасков – тот стихотворец… Да вы ведь сами пописываете, граф. Небось сами и…
- Польщен, право, да только слишком уж тут хорошо сказано, я так не умею, - вежливо улыбнулся в ответ настырному собеседнику Антон.
- Ну, ваше ли не ваше…- счел за лучшее отступить Николкин приятель, - А еще новенькое что есть?
- Есть, - произнес Антон заговорщицким тоном.
*********
Глава 3.
Мертвая царевна.
- Есть, - произнес Антон заговорщицким тоном и даже слегка наклонился вперед, - Только из другой области.
- Из какой же это?
- Я разумею, не из пиитиечской и не из сатирической… Из сибирской.
Но сначала, господа, давайте нальем и выпьем!
- И закусим, - сказала Надин капризным тоном, - Мне устриц, и той севрюжки, и…
- И почему ты от этакого обжорства не толстеешь, - пробурчала Катиш, на правах любезной хозяйки смело оговаривая дорогую гостью.
- Потому что знаю, как творительный падеж в родительный не переводить, в отличие от некоторых, - отрезала, наглядно демонстрируя лучшие черты задушевной женской дружбы, Надин.
- За прекрасных дам! – воскликнул Антон Тимофеевич, желая предотвратить назревающую бабью свару. Ему хотелось рассказать свою новость и не хотелось допустить, чтобы кто-то вздумал ему в этом мешать.
Все дружно опрокинули рюмки. Даже четвертый мужчина в компании сумел это сделать наравне со всеми, - впрочем, для него лишняя рюмка значения уже не имела.
- Так вот, дело было там, где соболей ловят, - начал свой рассказ Антон.
- Ого! – воскликнул Николай Иванович, - За это надо повторить. То есть не за это… А за то, чтоб самим соболей ловить никогда не пришлось.
И он повторил. Вместе с Надиной.
Чтобы помешать Катиш задать очередной глупый вопрос, Антон поцеловал ее в губы.
- Так вот , - продолжил он минуту спустя, - Тобольский губернатор…
- Тоже грамматику сочинил! – захлопала в ладоши Надина и даже взвизгнула от восторга, подскочив на месте, - Я угадала, угадала! Только не придворную грамматику, а…
- Приполярную! – подсказал Александр.
- Нет, господа, - покачал головой граф, - Сей любознательный муж, скучая от несения своей службы в столь отдаленном месте, вздумал поболее узнать об истории сего края… В Березове, как вы, может слыхали, некогда жил сосланным князь Александр Данилович Меншиков, сподвижник Петра Великого…
- Катишь, о чем ты так призадумалась? – осведомилась Надина, - Ты знаешь про князя Меншикова?
- Я знаю сельцо неподалеку от нашего, - сказала Катиш, - Березовка прозывается, но мы ведь поместье наше, Раздольное, имеем в губернии Тульской, а что же это за Березово такое?
- Не Березово, а Березов, моя дорогая, - вздохнул Антон, бросив укоризненный взгляд на Надину, спровоцировавшую приятельницу на очередное выступление, такое же неуместное, как и предыдущие, - Маленький городок очень далеко на севере… Впрочем, зачем вам это знать, в самом деле. Знайте свою Березовку…
- Березовка как раз не наша, - быстро и горячо возразила Катиш, - а нашего соседа, а супруг мой желал бы ее как раз к нашим владениям присоединить…
- Понятно, понятно, Катерина Владимировна, - закивал Александр, также, как и рассказчик, проявляя недовольство от возникшей помехи, в то время как затеянное повествование обещало, судя по началу, оказаться весьма занятным (для любителей), - Желаем вам и вашему супругу богатеть и здравствовать хотя бы и за счет соседей…Так что губернатор-то Тобольский, а, граф?
- Надумал в Березове найти и раскопать могилу светлейшего князя, от врагов своих пострадавшего и закончившего дни свои в забвении и нищете, среди снегов сибирских…Показали ему могилу, разрыли ее, а там…
- О, Господи, Антон! Я боюсь! – закричала Катиш и опять прижалась к графу.
- А ты сядь ко мне еще поближе.
- Да уж куда ближе, - прошептала молодому человеку на ухо благодарная ему за столь любезное приглашение Катиш, - И так почитай что на коленях у тебя сижу…Право, от людей зазорно…
- Это от нас, что ли? – осведомилась развязно целовавшаяся с Николаем Ивановичем Надина, на миг освободив свой рот для произнесения этой фразы. Николкин приятель посмотрел на нее и на своего однополчанина и улыбнулся.
- Не стесняйтесь, мадам, - поддакнул второй его приятель, излишне пьяный, но имевший обыкновение время от времени все же заявлять о себе, кивая своей темно-курчавой головой и хлопая карими глазами, - Здесь нет никого… постороннего…
- Нет, прижмись, прижмись еще покрепче, - засмеялся граф, обращаясь к молодой женщине, - Сказка-то страшная. У-у-у…
- Дальше, дальше, Тошка, не отвлекайся, - засмеявшись вместе с ним, сказал Николушка, в свой черед на миг отрываясь от страстных лобзаний со своей соседкой, - Не бери с нас пример. Потом Катерину Владимировну расцелуешь, когда успокаивать примешься после своей истории!
- Откопали большой гроб, - выпалил Антон. Николушка и Надина перестали целоваться и уставились на него.
- … а поверх него два маленьких гробика, детских, - быстро продолжал Антон, не давая ослабеть возникшему у слушателей интересу, - Большой гроб вскрыли, и видят, что лежит там молодая красавица в длинном платье и в туфлях зеленых на высоком каблучке, голова платом повязана, а сама как живая, вовсе нетленна…
- Кто же такова?
- Дочь светлейшего, порушенная невеста императора Петра Второго, княжна Мария Александровна. Когда князь Меншиков в силе был, он дочь хотел императрицей сделать, повенчав ее с императором-отроком, да у того норов оказался в деда, - прогнал князя с глаз и сослать повелел, и вместе с дочерью.
- Откуда известно, что она это была? Там, в могиле?
- Конечно, точно сказать трудно. А только старожилы березовские утверждали, что могила либо самого князя, либо уж княжны.
- А детские гробы как же?
- Говорят, в Березове княжну разыскал ее милый, князь Долгорукий, Федор Васильевич, сын того князя Василия, которого за измену, и со сродниками, смертью казнили. Но это еще до его смерти приключилось… Вот этот князь Федор и стал княжне ссыльной мужем. Говорят, за венчание священнику шубу дорогую подарил. А там княжна родила двойню, да родами померла, и дети ее тоже. В одной могиле их и захоронили. Князь Федор уехал, а на прощанье в церкви в Березове, что самим опальным князем Меншиковым была срублена, повесил на стенку медальон с волосами жены своей… Так что могила вскрытая – как раз княжны Меншиковой должна быть, по всему выходит.
- Так ведь… - задумчиво произнесла Надин.
- Что?
- Дело-то то давнее больно… Сколько тому? Лет этак…
- Более полувека назад было, - подсказал второй гвардеец.
- Что же труп не истлел?
- Фи, да что вы в самом деле, господа! – всплеснула руками Катиш, - Все веселились и вдруг! Гробы, трупы…
- Ой, Катишь, ничего ты в удовольствиях не смыслишь! – поддразнил ее молодой граф.
- Это я-то?
- Это ты-то. Ну нельзя же одно сладкое, миленькая моя, надо же и остренького попробовать, вкус освежить.
- Я тебя перцем до отвала накормлю, попомнишь ты меня. Вместо бланманже…- она запнулась, подыскивая слово.
- Ну, ну? – подзадорил он, обнимая ее за талию.
- Горчицы!
- Ой, ой, ой! Страшно-то как!
- Нет, но как же в самом деле? Или могила свежая была? – настаивала Надина.
- Нет, могила точно старинная.
- Что ж она… святая, что ли… - изрекая явное богохульство, фыркнул Николушка Меньшов.
- Нет, конечно, - ответил Антон, - Никакая не святая. А труп не истлел потому, что там, в тех местах, лето больно коротко, всего недели две от силы. Холодно там, почитай, всегда, круглый год, земля оттаивать не успевает. Тело все равно что в ледник положили, а в леднике ни тлена, ни гнили не бывает… Замерзло, само в лед превратилось, вот и осталось целехонько, будто только что схоронили.
- А что же губернатор? – спросил Николкин приятель.
- Губернатор решил, - продолжил рассказ Антон, - Что надо бы какую памятку из гроба извлечь, дабы потом родственникам покойной переслать. Повелел он выдернуть у мертвой из брови пару волосков и положил их в склянку со спиртом. А еще велел снять с трупа туфлю зеленую сафьяновую на высоком, стало быть, каблуке… А потом могилу честь честью засыпали вновь землею и панихиду отслужили тоже честь честью.
- Ну и сказка! – протянул Николай Иванович.
- Так то не конец, все только начинается. Пока ученый наш все свои опыты и приключения старательно в тетрадь записывал, для пущей памяти, и своей, и потомства, по округе слухи пошли, нехорошие, прямо скажем, слухи, что вскрыл он могилу да у покойницы глаз вырезал, а глаз теперь хранит у себя для непонятных надобностей… И что вы думаете! Слухи-то сюда дошли, до самого Петербурга, и до самой государыни. Правда, губернатор потомку князя Меншикова, ныне здравствующему, сам письмо обо всем написал, но подробности все эти… про детские гробики, про зеленые туфли, про склянки с их спиртовым и прочим содержимым только стороной известны стали, не от него.
- И что же? – живо спросила Надина, - Странно, я про это ничего не слыхала...
- Вас, видно, не на все доклады приглашают, - дипломатично, но с долей насмешки проговорил второй гвардеец. Надин промолчала.
- Чай, следствие нарядили, - сказал Николушка.
- Не без этого, - кивнул Антон, - Князья Меншиковы, вишь, скандализировались, челобитную подали. И то сказать, как стерпеть, коли кто-то там без ведома семьи в дедовской могиле косточки пересчитывать удумал! Тайком, самовольно… Правда, они тоже шуметь не стали. Неприятность же, как ни крути. Потому об этом происшествии в Петербурге мало кто наслышан. В общем, губернатору предписали доклад объяснительный представить. Он, видно, струсил, доклад представил, да про туфлю и волоски из брови ни словом в нем не упомянул. Государыня пуще огневались, а про доклад сей неудачный изволили найти, «что в оном нет чистосердечия». Тогда уж горе-ученый все написал как есть, и с курьером и склянку с волосками, и туфлю из гроба в Петербург отослал. Только сии трофеи сюда не доехали. Склянка разбилась, туфля сгнила.
- И что же дальше было?…- Виновного, чай, наказали? – почти в один голос спросили Надина и Николай Иванович.
- Как его накажешь? – улыбнулся Антон, - В Сибирь сослать – так он уже в Сибири! Да и родни знатной да богатой у него много, и сам он человек нужный. Императрица отписала ему, мол, «ваше любопытство было по крайней мере неуместно». И все. (2) Только из Сибири ему теперь никуда не выбраться. Так и будет там сидеть, где цепями звенят да соболей ловят.
- Ты, Тошка, так молвишь, будто тебе его жаль, - проговорил не забывавший между тем прикладываться то к вину, то к губам Надины Николушка.
- Мне и точно жаль, - кивнул граф, - Только не губернатора. Ему скучать некогда. Тех жаль, кто скучает и куда себя пристроить в толк никак не возьмет. Себя вот жаль, к примеру. А он что же! Он хоть и в Сибири, а на своем месте. И делает то, что его завлекает, что пищу для ума дает разнообразную и неисчерпаемую...
- Гробы раскапывает, в тлене могильном возится, - фыркнула Надина.
- Так ведь не только. Историю края пишет, были и предания собирает…
- Это сибирские-то?
- А чем они хуже здешних, столичных? Кто некогда здесь был велик, часто свою жизнь там заканчивали. Знать, власть, сила, - а фортуна переменилась, и все туда. Меншиковы, Долгорукие, Бирон, Миних, Остерман, Головкин… всех и не упомнишь! Какие люди, - судьбой страны и всей Европы ворочали! Государями вертели, царедворцами брезговали. И вот, Березов, Пелым, Якутск, Тобольск. Сибирь – кривое зеркало России.
- А откуда ты, Тошка, так хорошо все это приключение знаешь? – спросил вдруг Николушка.
- Связи надо иметь, - с долей кокетства отвечал ему его друг.
- Я знаю, ему барон Велевский про свои служебные дела иной раз рассказывает, а Тошенька потом повторяет да своей осведомленностью хвастается, - обращаясь к остальным собеседникам, объявил Николушка с победоносным видом, - Так ведь, мой дорогой? Это дельце ведь точно по ведомству, где патрон отчима твоего заправляет, проходило?
- Так значит, ход-то делу был дан нешуточный! – поднял брови Александр, осведомленный о том, где и кем служил барон Велевский.
- Конечно, какие тут шутки! – пожала плечами Надина, - В гробах копаться! Еще Синод-то как не взъелся, со своей-то стороны!
- Вообще-то что-то такое было, - ответил на ее замечание Антон, - С Синодом. Точно было, но тоже стороной проехало.
- А что же захоронение самого Меншикова? Нашлось? – спросил Александр.
- Не знаю. Мне тоже любопытно стало. Ну, если губернатор найдет что, так напишет, я надеюсь.
- Куда? В Синод? – не понял Николушка.
- Да при чем здесь Синод. Мне напишет, - сказал молодой граф.
- А тебе-то с какой стати? – все еще не понимал Николушка.
- Потому что я ему написал.
- Что?
- Ну, что же, по такому поводу и написать было нечего, что ли? Такие люди, кто не только пьет да в карты играет, а в расследования пускаются, да еще риску не боятся, - такие люди интересны.
Рекомендовался ему как любитель старины и поклонник смелых предпринимателей… елею подлил… мол, ваши труды ныне не оценили, да потом зато спасибо вам за них же скажут… Надо ж поддержать было человека после такой-то оплеухи, которую ему стерпеть пришлось… а мне ведь то ничего не стоит.
Просил позволить в переписке состоять. Ответа, правда, пока нету, да ведь и путь-то больно далек. Пока туда, пока сюда… И государевы указы эстафетные порою до места добираются, когда уж в них надобность минет, а тут партикулярная, значит, эпистола, всего лишь… Ну, доедет, когда-никогда…
*********
Глава 4.
Настя и Катя.
Стоял промозглый черный слякотный вечер. Под ногами развезло море жидкой грязи. Накрапывал дождь. Желтые глаза фонарей проезжающих экипажей и силуэты освещенных свечами окон отражались в лужах под ногами. Дома выплывали из темноты бесформенными каменными громадами. Порывами налетал пронизывающий резкий ветер.
- Поздняя осень, ноябрь, что ж ты хочешь! – сказал прохожий, обращаясь к своей спутнице, опиравшейся на его руку, и плотнее запахнулся в плащ. Ветер налетел, раскачивая голые мокрые ветви деревьев над головой, и растрепал выбившиеся из-под шляпы темно-русые волосы женщины. Мужчина обхватил ее за талию, чтобы помочь устоять против натиска бури, и она прижалась к нему, что-то сказав в ответ на оброненное им в ее адрес замечание. Но слова ее заглушил свист ветра, а его порыв унес их с собою вдаль…
- С моей помолвки прошел год. И скоро будет ровно год, как я женат, -
произнес граф Обводов, задумчиво глядя вслед удаляющейся паре и затем переведя взгляд на своего приятеля, Николая Меньшова, для слуха которого и предназначалась прозвучавшая из его уст фраза.
Несмотря на отвратительную погоду, молодые люди шли пешком, неторопливо, не обращая внимания на дождь и ветер, - им хотелось прогуляться, у обоих голова шла кругом от суеты последних дней, застававших их то в гостиных и бальных залах у маститых вельмож, то в будуарах или спальнях у прекрасных дам, - в общем, то там, то сям, попеременно, так что пора было немного отдышаться, опомниться, отдохнуть. Николушке в эту ночь следовало заступать на пост (- Делом заняться, - как уныло объявил он), и Антон отправился его провожать к месту несения службы.
- И как у тебя сейчас с женою твоею? – спросил Николушка.
- А как и прежде, - никак. Живем рядом, но врозь. Вместе на людях бываем, но и только. У меня и в ее доме свои покои, и у матери прежние мои комнаты за мной остались и в прежнем виде… Благодать. Где хочу, там и живу. Ни мать отчета не спросит, ни жена не посмеет спросить.
- А странно все же, что у вас так ничего и не сложилось, - покачал головой Николушка.
- Почему странно? – пожал плечами Антон, - Нас поженили, про любовь не спросили. Она любить не умела, а я уж любить соскучился.
- Может, она и научилась бы.
- Что?
- Да любить. Письмо-то тогда тебе какое прислала! Каждый день свой описала, и как с каждым днем все более скучает по вашей, стало быть, ваше сиятельство, милости… Как там сказано-то было… «И оттого поняла, что я вас люблю…» Мне бы кто так написал.
- Я зарок положил, - после маленькой паузы, сквозь зубы процедил Антон, - Не отдастся до свадьбы, так не нужна она мне.
- Да ну, чушь какая, зарок…
- Письмо-то она написала, а чем подтвердила свое признание? Тут же поворот вышел. Вранье все это… Воображение… Игра…
- А коли не игра?
- Перестань, Николка, - почти крикнул вдруг граф и топнул ногою, - Перестань, тебе говорю! Вот заладил!… Право, что ты лезешь… - проговорил он уже спокойнее, извиняющимся тоном, - Да она и не жалуется. Ни мне, ни… ни барону. А нам ведь с нею и встречаться, и говорить приходится. И все чин чином, без сцен, без слез. Она сама по себе, я сам по себе. Только приличия соблюдаем. С самого начала все шло из расчета, так и теперь идет.
- А собой-то красивая, - не в силах сразу отказаться от поднятой темы, с задушевной ноткой в голосе прошептал Николай Иванович, - И будто похорошела еще с тех пор. Красивая, молодая, одинокая. А при живом муже живет как вдова. «И оттого поняла, что я вас люблю». Она ведь ждет тебя, Тошка, ей Богу ждет. А не дождется, так любовника ведь заведет в конце- концов!
- Пусть заводит, мне все равно, - насупился граф, - Я и сам ей предложу, коли речь зайдет. Только рожать чтоб не смела, мне в наследники внебрачные эти... подкидыши не надобны…
- Ну, ну, - сказал Николушка, - Тошенька, один раз скажу, ладно? Не серчай. Послушай старого друга. Тебе ведь не все рано, Тошенька! А то бы ты вдруг о ней сейчас не вспомнил, а то бы ты сейчас так не злился.
- Я злюсь?
- Злишься, Тошенька, злишься. Я-то вижу.
- Николка!
- Все, молчу. Горько мне видеть, как ты сам себе по собственному упрямству вредишь, ну да что ж поделать. Жизнь твоя, жена твоя, и тебе, конечно, виднее. А то бросил бы ты ломаться, право… женили его там не спросясь… Вообще-то спросясь, если мне память не изменяет. Любить она, вишь ты, не умеет. Так раз плюнуть научить. Зароки какие-то бредовые… Из расчета, не из расчета… Эх, я бы на твоем месте послал бы все это к черту - и прыг в супружескую постель! Тогда и вы****ков в наследниках иметь не придется.
- Вот женись и будь на своем месте.
- Все в свое время! – засмеялся гвардеец, - А ты зла на меня не держи, я ведь по дружбе, ей Богу.
- Ладно, Коля, - примирительно произнес граф, - Я понимаю, что по дружбе, только брось ты про это говорить. Мало ли как и что бывает. Ты вот тоже и тогда же, как я женился, роман с девицей этой, родственницей жены моей нынешней, закрутил. И что теперь с этим романом сталось!
- Бог с тобою, какой роман! – отмахнулся Николай, - Только-то и было, что в карете ее… гм… покатал малость. Роман и мог бы получиться, да только получился-то скандал.
- Ты мне про это почему-то не рассказывал, - подумав, произнес граф, - Про приключение с каретой рассказывал, про то, что потом с девушкой расстался, тоже, а про скандал…
Николушка недоуменно пожал плечами.
- Разве не рассказывал?
Приятели посмотрели друг на друга, соображая, как же это так могло случиться, что один из них почему-то не поведал другому каких-то подробностей из своей жизни. Это было странно, ведь у них раньше такого не водилось.
- А, так я ведь уезжал как раз! – догадался граф, - Точно! Ты припомни, как все было. Старуха Елинова умерла, похороны, траур, то да се. Гроб повезли в родовую вотчину на погребенье… А у тебя тут, значит, пока я на панихидах зевал и от ладана чихал, вот какие дела были… Разве ее муж догадался?
- Нет, муж не догадался. Она его так напоила на свадьбе, что потом в чем угодно убедить могла. Нет, с мужем все гладко сошло. Он к ней претензий не имел. Это она мне претензии заявила!
- Тебе? – улыбнулся Антон, - Ты что же, покатал ее в карете плохо?
- Не смейся, - мрачно отвечал ему Николушка, - Я как-то не очень хотел нашу связь продолжать. Ну, знаешь, развлекся случайно, вот и славно… А чтобы всерьез и надолго… Хотя, говорю, могло еще, конечно, что-то выйти… Она такая была, ничего себе, право… В общем, я сам не знал, назначить ей вновь встречу, нет ли… Вспомню о ней – вроде хочется повидать. Забуду – словно и не было ничего. А потом опять вспомню. Вспоминал я ее тогда, точно. Все витал, так сказать, в грезах…
- Ты – и в мечтания ударился?
- А ты думал, тебе это одному свойственно?
- Николка! Да это почти любовь!
- Вот ты к чему! Ох и язва ты, Тошка.
- Так что дальше-то было?
- Дальше? Да она, вишь ты, какое дело, дожидаться моего особого благорасположения не соизволила, сама ко мне явилась… Подкараулила прямо на улице, представляешь! И ну на меня орать. Все мне сказала в пять минут, одним духом. Там такой список был, Тошка! И невинна-то она была, и из хорошего дома, и благородной крови и родни, и доверилась мне, и полюбила от души, и жениху, который ее год ждал, ради меня изменила, и на свадьбе его нарочно должна была напоить и обмануть, - а я, свинья неблагодарная, завлек ее и бросил! И перчаточками так у меня перед носом и размахивала, так и размахивала, вот только что по морде меня ими не отхлестала! Прямо на людях, Тошка! Стыдобище. Хорошо хоть, из знакомых никого рядом не случилось, бог миловал.
- И что же ты?
- Что я? Затащил ее насилу за угол, прижал к стенке да и говорю…Мадам, дескать… Мадам!
- Понятно, - засмеялся Антон.
- Она в слезы. Тут я поймал лихача, посадил ее и говорю вознице, гони, дескать. Денег ему сунул, и умчали ее от меня резвые кони… Больше она не объявлялась, обиделась, поди. Я же ее искать и не подумал, сам понимаешь. А ты говоришь, роман! Разве можно с такими, как она, романы крутить. Чтобы вот так на тебя орали при всем честном народе да еще перчаточками перед носом размахивали! Нет уж, благодарю покорно. Пусть эту Катьку берет, кто желает. Я другую найду, покладистее. Вот, кстати, мне твоя Катька нравится… Такая миленькая, кругленькая, мягонькая… И телом, и характером.
*********
Глава 5.
Надина и Катиш.
- …Вот, кстати, мне твоя Катька нравится, - сказал между прочим Николушка Меньшов, обращаясь к приятелю, - Такая миленькая, кругленькая, мягонькая… И телом, и характером.
- Так бери, уступаю, - произнес Антон, - Мне она уже что-то прискучила. Да и рассорились мы тут с нею. А мириться мне лень. Бери, правда, она и точно ничего. А уж я и без нее обойдусь.
- С нею разве рассориться можно?
- С любою можно, она-то чем лучше… У нее, видишь ли, Николушка, манера есть такая – ножками своими хвалиться. Помнишь, как мы у нее в гостях сидели, в тот день, когда я про подвиги губернатора Тобольского расписывал, а вы все ахали да охали, и она все туфельку ножкой подбрасывала. Так это не случайно было, она так всегда делает. Чтоб все видели, как ножки у нее милы, а пуще того – малы. Понимаешь? Любит еще их на ладонь мужскую ставить и все указывает при этом, что ножка чуть ли не меньше ладони… Сначала меня это забавляло, да только сколько ж можно одного и того же… Раздражать стало даже. Вот я ей тут недавно и объявил, что, как бы ни мала у нее ножка была, а у китаянок еще меньше. И рассказал ей, как им ножки с детства бинтуют. Ну, это она пережила, так я зачем-то взял да и добавил. Как раз на ум пришло. Рассказал ей в красках про древнюю владычицу, которая своих соперниц пытать любила тем, что ножки их крошечные разбинтовывать приказывала и заставляла бедняжек на этих разбинтованных искалеченных ножках бегать, а чтобы они и впрямь бежали, да не останавливались, их розгами подстегивали… Красавица моя, конечно, половины не поняла, но ужаснуться ужаснулась, а потом решила, что это я ей в какую-то обиду все говорю, специально, значит.
- Это про розги-то?
- Именно. Решила почему-то, что, по моему мнению, она порки заслуживает… Может, она того и заслужила, да я-то вроде бы ничего такого ввиду не имел… Дура да и только… Ну, и расплевались мы с нею на том. Самого бы, говорит, тебя так.
- Да, Антон, тебя точно вынести не каждая женщина сумеет с твоими разговорчиками. Бедная Катиш!
- Николка, в общем, если ты вправду хочешь с нею сойтись, то отправляйся к ней и говори, что прослышал о нашей с нею ссоре и хочешь все узнать подробнее и поспособствовать примирению двух дорогих тебе друзей, а также полагаешь своим долгом в печали ее поддержать и утешить. А там по обстоятельствам.
- Спасибо, - сказал Николушка с чувством, - Я твой должник.
- Сочтемся.
- А у нее других закидонов нету, только что ножки?
- У нее мозгов нету, а ножки есть. Ты с нею до того, как, старайся не разговаривать вовсе, а после того, как, можешь говорить все что угодно, она тогда совсем уже ничего не понимает и поэтому по большей части молчит.
- Все понял, - кивнул Николушка, - Послушай, Антон, - произнес он затем с внезапным воодушевлением, - А давай мы с тобой поменяемся. Коли ты мне свою Катишь уступаешь, так я тебе уступлю свою Надин.
- Не слишком ли ты щедр, - с подозрением протянул граф, - Я, знаешь, думаю, что обойдусь.
Николушка немного смешался и даже закашлялся.
- Ну, в общем, - отвечал он несколько смущенным тоном, - Катиш, конечно, стоит трех таких Надин, так что, признаю, обмен неравноценный. Надин и не так красива, и…
- И слишком умна, - кивнул граф Антон.
- Да, понимаешь… Может быть, с такими, как Катиш, скучно и становится со временем, но зато с такими, как Надин, уж точно не соскучишься. По мне, так чем проще, тем спокойнее. Я тут, представляешь, навестил ее на днях, ну, побаловались мы с нею, и я было задремал… А она мне и давай вдруг рассказывать, что у них на днях приключилось… во дворце, то есть… А приключение такое, что мне аж спать расхотелось.
- Неужто с Ее величеством что-нибудь сделалось? – осведомился Антон, покосившись на приятеля, и в его голосе прозвучала робкая надежда. Он вспомнил свои размышления на тему о скоропостижной смерти Екатерины в возрасте Елизаветы…
- Да нет, не то. Ты слыхал, небось, что Ее величество намедни поставила Академией наук командовать свою ученую не в меру тезку… Екатерина Великая Екатерину Малую…
- Погоди, Николка, - воскликнул граф, с удивлением глядя на приятеля, - Что я слышу! Ты говоришь мне про Академию наук?!
- Это не я говорю, как ты не поймешь, а еще сообразительный. Это мне Надина говорила, на свидании нашем, когда…
- Когда вы уже набаловались, и ты спать завалился, а ей поболтать захотелось…
- Ну да, слава Богу, дошло. А то сказал тоже, я – и Академия!.. Что тут общего может быть?
- В самом деле!
- Так вот, принялась ее светлость княгиня на правах президента ревизию проводить в своем новом ведомстве и вдруг выясняет, что по бумагам выходит, будто получают господа академики из казны регулярно большое количество… Чего бы ты думал?
- Лишних новорожденных младенцев из императорского приюта для наглядного препарирования в анатомическом театре с целью экономии государственных средств, выделяемых для воспитания подкидышей, и с последующим превращением оных в монстры в связи с необходимостью постоянного пополнения известной рюйшевской коллекции.
- Чистого спирта, балда!
- Спирта? Спирта, ты сказал?
- И невесть куда его, спирт этот, используют!
- Пьют, - фыркнул Антон, - Что ученые, не люди, что ли. Неужто только гвардия пьет, а Академия воздерживается?
Николушка расхохотался.
- Она, мадам президент, тоже так сначала решила, - захлебываясь смехом, проговорил он, - Но потом все выяснила. Спирт шел не на орошение академических глоток, а на сохранение каких-то содержащихся под замком, никому, кроме одного специального смотрителя, не ведомых экспонатов Кунсткамеры… Госпожа новая начальница велела ей эти экспонаты предъявить. Смотритель провел ее в подвал, отпер тайную каморку, а в каморке той оказался большой сундук. Открыл он сундук…
- А из сундука выскочил заяц и бросился в бега, а как зайца подбили, так из него выпорхнула утка, а как утку подбили, то обронила она яйцо в синее море, а как яйцо достали да разбили, то нашлась игла, а как иглу сломали, то…
- Царь Кащей тут совершенно не при чем, - сказал Николка, с нарочито осуждающим видом, качая головою, выслушав эту выдержку из известной каждому русскому человеку с раннего детства сказки о Кащее Бессмертном, Иване-царевиче и Василисе Премудрой, - Здесь другой царь при чем. Его императорское величество Петр Первый Алексеевич. Но это потом выяснилось. Не перебивай меня, а то я до конца никак не доберусь. В сундуке оказались две большие стеклянные банки, а в банках мертвые отрубленные головы, белокурая и темно-русая, мужчины и женщины. Ну, княгиня женщина с норовом, нервы у нее крепкие, в обморок не рухнула. Стала бумаги разные старинные в архиве академическом разбирать незамедлительно и вызнала наконец из тех бумаг, что те головы повелел царь Петр отрубить с плеч за разные провинности камергеру жены своей, Екатерины Алексеевны, и ее же, жениной, камер-фрейлине… вернее, по времени, это, кажется было, наоборот, сперва фрейлине, затем камергеру, но это, в общем, все равно… а затем их, головы то есть, заспиртовали и в музее по его высочайшему приказу поместили; после же смерти самого Петра императрица Екатерина Первая повелела головы те из залов музейных убрать и в подвале хранить особо. Княгиня доложила о своих находках Ее величеству. Сундук с банками доставили тайно во дворец и пронесли в личные покои императрицы. Вынули из него те наполненные спиртом стеклянные сосуды, и государыня изволили на заспиртованные головы с немногими приближенными, интересуясь, любоваться, а после повелели отвезти банки в сундуке обратно, останки человеческие из спирта вынуть и закопать в подвале в землю.
- Теперь я понимаю, что имела ввиду моя мать, когда недавно обмолвилась, что ей пришлось участвовать в каких-то ученых затеях Дашковой и императрицы, - произнес Антон, - Она еще сказала, что ее до сих пор тошнит и подробно об этом событии повествовать по этой причине ничего не стала.
- Тебе повезло, - сказал Николка, - А мне все пришлось выслушать в подробностях. И как мне Надина всю эту историю поведала, так я тебя, во-первых, Тошенька, вспомянул, с твоими россказнями о раскопанных гробах в земле ледяной сибирской и о замороженных в них навеки вечные красавицах, а во-вторых, понял, что с Надинкой этой спать больше не смогу… Как обниму ее, так про те головы в спирте и вспомню. И никакие спиртовые возлияния не помогут. Затошнило меня, как и твою маменьку.
- Экий ты нежный, а еще военный, - произнес с некоторой долей пренебрежения Антон, - Маменька-то ладно, они, чай, особа слабого женского полу, ну а ты-то...
- Военный или не военный, это здесь ни при чем, - решительно отрезал Николка, - А Надинке я не пара. Я вообще не знаю, кто таким бабам пара. От самой княгини Дашковой мужики не даром врассыпную кидаются, кто куда. И с мужем она жила неладно, и собратья-ученые ее тоже, говорят, не больно-то жалуют. Кто-то там о ней в заграницах не по галантному распространялся, после состоявшего знакомства, будто у нее зубы гнилые, а манеры скверные… Ну, а что касаемо этой Надинки- рассказчицы, так ты, наверное, Тошенька, среди наших общих знакомых один ее переговорить сможешь. Она тебе про отсеченные головы, ты ей про мертвых царевен. Вот и побеседуете. У нее, кстати, зубы не гнилые, и она, кстати же, о тебе тут как-то вспоминала…
- Вот как, - насмешливо воскликнул Антон.
- Ага. Сказала, что голова камергера этого бывшего, та, в банке, ей твою голову напомнила, потому красотой обе схожи и обе белокурые… А еще сказала, что о тебе Ее величество как-то тут осведомляться соизволяла.
Антон, не разделявший предубеждений приятеля и большинства представителей своего пола относительно женской учености и слушавший историю Николушки о тайном показе раритетов петровского времени во дворце, не перебивая (не каждый день такое происходит), однако пока что отнюдь не расположенный вступать с Надиной в тесные отношения, не потому, что не хотел подобно гвардейцу выслушивать от любовницы речи, отличные от обычного любовного лепета, а потому, что она ему просто не нравилась, и совсем уж отвратившийся от нее в связи с прозвучавшим сообщением о найденном этой остроумной женщиной сходстве между двумя белокурыми головами, мертвой и живой, причем одна принадлежала казненному за государственные преступления несчастному, а вторая – ему самому, при последних прозвучавших из уст Николки словах внезапно отбросил от себя эту последнюю неприятную подробность и посмотрел на друга с новым, только что пробудившимся интересом.
- Она не выдумала этого, как ты полагаешь? – спросил он, - Про то, что императрица обо мне спрашивала?
- Пожалуй, нет, не выдумала, - подумав, ответил гвардеец, - А ты вспомни, как на тебя последнее время… не поглядывали? Так, будто нечаянно, случаем? Внимания какого-нибудь не оказывали?
- Смотрела однажды, на балу, недавно совсем… - проговорил Антон, - И улыбнулась. Милостиво.
Николка помолчал.
- А как у тебя дела на новой службе, Тошка? – спросил он, в свой черед со вниманием глядя на друга, - Идут на лад, нет?
- Как они могут пойти на лад, Николка! – пожал плечами Антон, - Я ведь вроде соглядатая к персоне великого князя приставлен, все это понимают. Чтобы в доверие при таких обстоятельствах войти, знаешь, как землю надо рыть! – Антон вздохнул, - Может, я бы чего и добился, конечно... Но если уж дано выбирать… Самодовольное эпикурейство самодержавной матушки мне больше по нраву, чем забитость и страхи ейного курносого сыночка.
- Тошка, прикуси язык, - воскликнул Николка, - До чего же ты не воздержан на слово бываешь. Сам вон про Сибирь живописал, про то, кого туда из сильных мира сего в разные годы сослали, а сам не бережешься.
- Так ты мне друг, разве нет?
- Я-то друг, а другие? Привыкнешь, так и будешь болтать, не думая, где надо и где не надо, с кем можно и с кем нельзя…
- Ладно, ладно, я учту, - сказал граф Антон примирительно, - Не ворчи только.
- Ничего ты не учтешь, голова бедовая, - пробормотал гвардеец, - Сам пропадешь и друзей подведешь.
- Ты такой же, как великий князь. Оба в обморок упадете, если вам запретного шекспировского принца Гамлета со сцены показать, еще и до появления королевского призрака.
- Не знаю я ни про каких Гамлетов с ихними призраками ( - Читать надо больше, - вставил Антон и получил в ответ негодующий взгляд друга), зато знаю, когда смелым быть, а когда лучше труса праздновать и в сторонке отсидеться, не то сам в призраки попадешь.
- Ну-ну.
- Что ты сравниваешь, Антон, - вздохнул Николка, - У меня ни твоих денег, ни твоей родни за спиною, одна служба… Неуютно так-то, понимать надо.
- Да я понимаю.
- Ни хрена ты не понимаешь… Побыл бы в моей шкуре…
- На кой черт мне твоя шкура, мне и в своей пока не тесно…
- Вот и побереги ее…
Справедливости ради, следует заметить, что Николаю Меньшову действительно было бы жаль расстаться со своей службой, по собственной ли неосторожности или неосторожности своих друзей, безразлично, ведь он служил даже не просто в гвардии, а в особом элитарном гвардейском подразделении, представлявшим из себя почетную императорскую свиту, - в кавалергардах.
Кавалергардия была учреждена впервые при Екатерине Первой с целью обеспечения венценосной особы некоторым числом отборных стражников, годных для несения одновременно представительских и охранительных функций, и далеко не сразу переросла в тот известный лейб-гвардии Кавалергардский полк, привилегированное место службы представителей золотой российской молодежи, которым впоследствии лично командовал на парадах великий князь Николай Павлович, будущий император Николай Второй.
При Анне Иоанновне элитное подразделение, вначале наравне со всеми гвардейцами щедро награжденное, затем, в 1731 году, вообще подверглось расформированию, Елизавета же Петровна доверила свою охрану учрежденной ею из героев переворота, доставившего ей трон, Лейб-компании, и только позднее кавалергардская рота была набрана вновь. Этих избранных и во времена Екатерины Второй насчитывалось пока что всего шестьдесят человек, набирались они только из дворян соответственно желанию каждого и с учетом внешних данных, непременно высокого роста, и все имели офицерские чины.
Рядовые кавалергарды в армии приравнивались к поручикам, командовавшие ими капралы – к штаб-офицерам, вахтмейстер на самом деле имел чин полковника, корнет – генерал-майора, и при том поручиком кавалергардов числился сам светлейший князь Потемкин, а ротмейстером была сама императрица.
Они несли караул во внутренних покоях дворца, в частности, должны были по двое стоять на часах возле тронной залы, а во время торжественных выходов государыни, например, когда из дворца совершалось пешее шествие в Александро- Невский монастырь, что происходило ежегодно в день этого святого, 30 августа, и с большой пышностью, то именно кавалергарды составляли почетный эскорт Ее величества.
Форма этих бравых воинов поражала богатством, блеском и красотой, - парадные мундиры шились из синего бархата и были обложены в виде лат кованым серебром, тяжелый блестящий шишак тоже был из чистого серебра, а над головой раскачивались перья пышного плюмажа.
Правда, как и вся гвардия, жалование они получали небольшое, да к тому же порою его и выплачивали с задержками, нерегулярно, но при дворе было принято служить не за золото, а за честь, поэтому, хотя гвардейцев чаще всего содержали родные, никто из них не покинул бы свою почетную, завидную службу добровольно, никто не отказался бы от связанных с нею надежд и перспектив, ведь они все время находились в столице, в императорском дворце, ощущая себя неотъемлемой принадлежностью большого света, имея возможность наблюдать его, постоянно с ним соприкасаться, - а сверх того обретаясь в двух шагах от самой императрицы, которая держала в своих руках счастье всех своих подданных…
Приятели продолжали медленно идти вперед, и вот уже перед ними за залитой дождем блестящей пустой площадью заиграли огнями большие окна Зимнего дворца, - места сосредоточия личных и служебных интересов множества подданных Российской короны, среди которых эти два молодых человека никакого исключения из себя не представляли.
- Спасибо, что проводил, - сказал Николка, остановившись у бокового подъезда, - Езжай домой, ваше сиятельство, скоро увидимся.
Антон пожал протянутую ему руку и на минуту задержал ее в своей.
- Знаешь, Николушка, - произнес он, стряхивая с себя задумчивость, владевшую им последние минуты после рассказа гвардейца о заспиртованных головах, и в голосе его послышалась решимость, - А я согласен.
- На что согласен?
- Бабами нашими махнуться. Ты берешь Катиш, это решено, а я… а я избавлю тебя от Надин. Вот зайду к ней прямо сейчас, коли застану… да застану, поди, куда она от своей службы денется… и передам от тебя привет и извинения, что ты явиться на свидание к ней не сможешь, потому как нынче в карауле состоишь.
- А мы о свидании с ней на нынче и не договаривались.
- А это без разницы. Главное, начать, а с чего – не вопрос.
- В общем, да, - сказал Николушка и повторил, - Да.
Секунду помолчав, он кивнул и спросил:
- Решил еще раз счастья попытать?
- Где наша не пропадала.
- А выйдет ли? Брюсша нынче в немилости и в ссылке, а Надин – сошка мелкая…
- Гладишь, и она пригодится. Дело ведь в другом. Если сама не забыла да спрашивала, то…Глядишь, лишний раз на глаза попадусь, дело и сладится…
- Ну что ж, может, ты и прав. Бог в помощь.
- Спасибо, коль не шутишь.
- Тогда вот что, - не менее решительным тоном, чем граф, заговорил Николушка, - К Надин удобнее всего пройти с того подъезда, не с этого. Там сегодня будет дежурить Сашка…
- …Семенов?
- Нет, не Семенов, да и не Кривцов, другой, мало ли у нас Сашек, но и этого Сашку ты тоже знаешь, мы с ним вместе тоже пили, только не у Катиш и не с Надин, а где-то еще и с кем-то кроме них… Ну, да это неважно, ты его как увидишь, сразу вспомнишь, да и он тебя вряд ли забыл. Он парень неплохой и помочь не откажет, направит, куда надо. Старшая над фрейлинами камер-фрау взятки берет охотно, только ты ей много не давай, а то другим навредишь, как бы она, зараза, таксу не подняла, не все же могут золотом, как ты, сорить. Ну, а дальше, с самой Надин, сам уж… Да ты с нею справишься, я чаю, улестишь… Кстати, Тошка, запомни еще вот что. Она никакая на самом деле не Надин, то бишь Надежда. Ее зовут Настасья, Анастасия Михайловна. Но ей ее имя не нравится, и она любит, чтоб ее называли иначе. Кто с нею хочет поссориться, тот, стало быть, Настей обзовет, а кто захочет дружить, для того она Надиной будет.
Антон поблагодарил за полезные инструкции, приятели еще раз пожали друг другу руки и расстались. Николай вошел внутрь здания, Антон, шлепая по грязи и ежась под сырым холодным ветром, направился через темноту, чуть разреженную светом из некоторых окон, вдоль протяженного фасада дворца к указанному ему подъезду, на встречу с Николкиным однополчанином, далее со взяточницей камер-фрау, а в итоге - с Настасьей-Надиной.
А на пути он вдруг подумал, что опять они с Николкой по странной и забавной случайности оказались, как и год назад, связаны с двумя женщинами, которые носили уже знакомые им по прежним, годичной давности, связям имена – Катя и Настя, и что теперь, вследствие затеянного ими обмена любовницами, он сам снова оказался в паре с Настей, только с другой Настей, а Николушка в паре с Катей, только с другой Катей… И к чему бы это?
*********
Глава 6.
Головы в банках.
… В теплом обширном покое было полутемно, только едва по стенам и на мебели посверкивала желтым благородным блеском позолота. Сквозь сильный аромат благовонных курений пробивался стойкий острый спиртовой дух, исходивший от двух больших высоких сосудов цилиндрической формы, стоявших на столе посередине комнаты. Два массивных золоченых канделябра, вместе пылающие десятью желтоватыми восковыми свечами, роняющими на столешницу свои горячие плотные слезы, с двух сторон ярко озаряли, просвечивая насквозь, стеклянные сосуды с их содержимым.
Столпившиеся возле стола люди, женщины и мужчины, со страхом и любопытством вглядывались в помещенные в сосуды предметы, наклоняясь к ним, почти вплотную приближая лица к стеклу, становясь видимыми тем, кто находился напротив них, через призму налитой в сосудах прозрачной жидкости в слегка искаженном виде – расплывающиеся черты, вдруг странно увеличивающиеся глаза.
Они порою осторожно поворачивали сосуды, и жидкость, наполнявшая их почти до краев, начинала мерно колыхаться в толстых круглых стенках, еще сильнее распространяя вокруг специфический запах спирта, к которому примешивался еще какой-то особенный, ни на что не похожий запах – то ли каких-то лекарств, то ли каких-то химических составов, - то ли терпкий и сладковатый, липнущий к ноздрям запах мертвой плоти…
Мертвая голова женщины в одном из сосудов, с ровно перерубленной, будто отпиленной шеей, в торце которой среди безжизненной серой плоти отчетливо виднелся костяной желтый срез позвоночного столба и открытые трубки синих кровеносных жил, была вся опутана, словно колышущимися водорослями, густой длинной косой темно-русого цвета, размытой, как у купальщицы – или утопленницы.
Лицо ее, округло-продолговатое, с прямым тонким носом, правильными чертами и ровными дугами черных бровей над мутными полузакрытыми глазами, с кожей, гладкой и тонкой, хотя и отвисшей немного от постоянного нахождения в жидкости, но явно не старческой, не дряблой, не морщинистой, еще сохранившей признаки прежней юной упругости, было чрезвычайно бледно неживой, потусторонней бледностью, а некогда полные и сочные, теперь бескровные, принявшие голубоватый цвет губы оставались приоткрытыми, обнажая два ряда белых ровных зубов.
- Она была прекрасна, - прошептала одна из присутствующих женщин, глядевшая на сосуд с женской головой с такого близкого расстояния, почти вплотную, что теплый пар от ее дыхания оседал мутными, тут же тающими пятнышками на находящейся перед нею прохладной стеклянной стенке, - Я никогда не видела такой чарующей и такой скорбной красоты…
Говорившая была, скорее всего не столько молода, сколько моложава. В полутьме ее изящный тонкий силуэт приобретал особую стройность и воздушность. Легкие пышные волосы цвета белого прибалтийского песка обвевали голову, искрились нежные тонкие ткани и кружева изысканного дорогого наряда.
Ее настоящий возраст нельзя было угадать, также как и выражение ее изменчивого лица с голубыми глазами, отличавшегося безупречным рисунком точеных черт, а ее нежный голос звучал подобно звонким птичьим трелям, завораживая и веселя одновременно. Цветочный, фиалковый запах духов обволакивал ее всю подобно прозрачному флеру и усиливался с каждым ее изящным движением, волнами набегая на собеседников и заставляя их тем вернее подпадать под обаяние этой великолепной особы…
- …Это само совершенство. Верно, князь? – продолжала говорить она.
- Ее надо было пощадить хотя только за красоту, - с удовольствием глядя на соседку и галантно кивнув ей, произнес в ответ мужчина богатырского роста, с черными длинными волосами и смуглым лицом, довольно привлекательные черты которого портил неподвижный вставной глаз из отшлифованного, блестевшего неживым холодным блеском хрусталя, после чего он в задумчивости принялся покусывать ногти на пальцах одной своей руки, машинальным и, видимо, привычным жестом поднеся их к своему рту.
- Ее современники так не думали, - возразил, покачав головою, увенчанной белоснежным тщательно вычесанным и завитым париком, стоявший рядом с одноглазым богатырем морщинистый старичок, некогда, может быть, высокий и плечистый, ныне согнутый годами, сгорбленный и высохший, как ветка, но выглядевший несмотря на то весьма внушительно и к тому же роскошно разодетый в шитый золотом придворный кафтан, - Эта женщина, Мария Даниловна Гамильтон, или Гаманова, как ее порой называли по-русски, приходившаяся родственницей шотландской дворянке Евдокии Петровне Гамильтон, супруге боярина Артамона Сергеевича Матвеева, опекуна царицы Натальи Кирилловны Нарышкиной, была осуждена за убийство своего незаконнорожденного ребенка… Княгиня, я ведь не ошибаюсь? – и он обернулся к другой своей соседке, взглянув на нее при этом лукаво заблестевшими, окруженными сеточкой морщин, слегка прищуренными глазами, взгляд которых изобличал не подвластный действию времени живой и острый ум.
- Так и есть, вы хорошо осведомлены, - воскликнула невысокая средних лет женщина, титулованная старичком при обращении к ней княжеским титулом, отличавшаяся резкими манерами и резким голосом и особенно проигрывавшая по сравнению с полувоздушной красавицей.
- Говорили, - продолжал старичок, - что отцом этого ребенка был не ее последний любовник, адъютант царя Петра, некто Иван Орлов, а сам царь Петр, отчего эту женщину по его приказу и допрашивали под пытками в Тайной канцелярии, а затем присудили к такому жестокому наказанию, которое, впрочем, соответствовало статье Уложения, где точно определялось, что за убийство незаконнорожденного младенца следует виновную казнить смертию. Государь пожелал утвердить приговор и отказал несчастной в помиловании, хотя она молила его об этом на эшафоте. Красавица оделась на казнь в белое платье с черными лентами и была очень хороша собою, несмотря на перенесенную пытку и заключение в крепостном каземате. Царь, приехавший поглядеть на ее казнь, подошел к ней, поцеловал ее, а затем велел палачу делать свое дело, когда же голова отскочила под топором, поднял ее и принялся показывать сопровождавшим его дамам и кавалерам расположение обнажившихся в рассеченной шее артерий и между ними срез кости от стального лезвия… Как вы думаете, господа, что испытывает человек, когда ему рубят голову? Известно, что отрубленные с одного удара головы, в тот миг, как тело, истекая кровью, падает замертво, несколько минут еще проявляют признаки жизни, хлопают открытыми глазами, а губы у них при том шевелятся, будто хотят вымолвить свое последнее, уже не предсмертное, а после смертное слово…
- …А за что был осужден этот мужчина, княгиня? – с легким акцентом произнесла в свой черед пожилая полная дама, также находившаяся в столпившемся вокруг стола кружке, - Что он сделал?
- Брал взятки, - пожала плечами та, к кому обращался вопрос, - Это и была его вина, насколько я поняла из допросного листа, отысканного среди старых бумаг Тайной канцелярии, переданных по ее упразднении в Сенат, и из утвержденного Его императорским величеством Петром Алексеевичем приговора, каковые бумаги были мне любезно предоставлены для прочтения господином генерал-прокурором.
- Виллим Монс, брат фаворитки императора Петра Первого, Анны, был любовником жены Его императорского величества, le amant, так сказать, - вновь скосив на говорившую лукавые умные глаза в сетке морщин проговорил, причмокнув, старичок в тщательно завитом парике и драгоценном кафтане, - Они были вместе не менее пяти лет, царица и этот молодой красавец, и он уже имел при дворе большую силу. Царице было сорок лет, любовнику тридцать, а царю пятьдесят. Царь был болен, все ожидали его смерти. Если бы не донос, первым немецким фаворитом при российской императрице, забравшим в свои руки и государыню, и всю Россию, стал бы именно он, Монс, а не герцог Бирон.
- Доносы отвратительны, - произнесла пожилая полная дама, имевшая иностранный акцент, покачав головою, - но доносчики необходимы.
- Но он был не менее прекрасен, чем эта бедняжка, - сказала моложавая дама, восторгавшаяся красотой женской головы в столь изысканных выражениях, - Мужская красота, на мой взгляд, имеет перед женской первенство. Мужчины красивее, чем женщины.
Одноглазый богатырь усмехнулся.
- Потому что женщины вторичны, они ведь всего лишь дочери Евы, а та была кость от кости Адама, увидавшего свет по Божьей милости прежде нее, - любезно улыбнулся и этой даме лукавый старичок, - Виллим Монс не запирался на допросе, придя в ужас только от одного вида дыбы, и его не пытали, а на казни он вел себя мужественно, сам разделся и сам положил голову на плаху. По преданию, Екатерине Алексеевне, супруге первого Российского императора, накануне смерти Монса приснился сон, будто в ее постели полно змей, а одна змея, самая большая, обвилась вокруг ее шеи и душит ее. Однако в своем пророческом сне будущая императрица совладала с угрозой своей жизни, и наяву ей также удалось отвести от себя карающий удар. Петр не допытывался от жены признания в ее измене, а она держалась как ни в чем ни бывало, в день казни Монса была весела и танцевала вместе с дочерьми на уроке танцев, затем, не дрогнув, перенесла зрелище кровавого эшафота и выстояла даже после того, как ее царственный супруг, пытаясь добиться от нее выражения страха или скорби, которые бы ее уличили и наказали, отдал приказ положить голову казненного в сосуд со спиртом и принести в ее опочивальню, прямо к ее постели… Подумать только, что этот сосуд до сих пор цел и мы можем наблюдать подлинные черты лица того, кто владел сердцем и помыслами удивительной женщины, в свою очередь владевшей сердцем и помыслами великого мужа и поднявшейся наконец столь высоко…
- А меня от всего этого тошнит, право, - произнес вдруг недовольным тоном высокий, стройный, в меру мускулистый и вообще весьма красивый собою молодой человек лет двадцати-двадцати трех на вид, пожав плечами.
- Э, батенька, какие нежности, вот не ожидал от военного, - слегка поддел его в ответ старичок, по-прежнему улыбаясь.
- При чем здесь военный, не военный, - буркнул статный красавец, - Противно, и все. И воняет черте чем. Спиртовая настойка на мертвечине… Найти бы чем заглушить…
Он решительно отошел от стола и было слышно, как он за соседним столиком у дивана наливает себе бокал и выпивает его почти залпом.
- Генерал, не пейте много в одиночестве, подождите нас, - окликнул его старичок. Ответа не последовало. Пожилая полная дама с акцентом покосилась в сторону молодого человека, но ничего не сказала.
- Но посмотрите, - продолжала поэтически настроенная моложавая дама, - Какие тонкие отточенные черты, нет ни одной неверной линии. Их явно проводил божественный резец. Разрез глаз, очерк губ, благородные ноздри и легкая горбинка носа… Эти невесомые белокурые волосы, словно воздушное облако… Как свет свечей пронизывает и оживляет своим золотым отблеском тонкую нежную шелковистую кожу, блистает на белоснежной эмали зубов…
Минута прошла в молчании.
Пожилая дама вздохнула и выпрямилась.
- Екатерина Романовна, будьте добры, прикажите убрать эти печальные свидетельства прошлого, - произнесла она совсем иным, деловитым хозяйским тоном, изобличавшим явную привычку приказывать, - Их надо захоронить в земле, как это принято делать с человеческими останками…- она взглянула на одноглазого, и он с одобрением кивнул ей, - Сашенька, голубчик, не серчай, мой друг, - вновь меняя тон, на этот раз на ласковый и нежный, живо заговорила она затем, оборачиваясь к еще прежде оставившему компанию молодому человеку, - Сегодня я тебя расстроила, а завтра развеселю. Я приказала купить для тебя ту коллекцию драгоценностей, помнишь, о которой мы говорили… Дорогой, будь так любезен, душа моя, составь для меня пунш, по твоему рецепту… как там… токайское с ананасовым соком… Чрезвычайно изысканный и тонкий вкус… Я с удовольствием полакомлюсь вместе с тобою…
Шурша юбками, она повернулась к столу и находившимся на нем сосудам спиной и быстро направилась к выпивавшему в одиночестве в отдалении от остальной компании молодому человеку. Все, сначала одноглазый, а затем и остальные, двинулись за нею следом, даже восторженная почитательница красоты в любых ее видах, пусть хоть и в заспиртованном, не стала исключением. Скоро все переместились к дивану и столику с напитками, окружив пожилую даму и того юношу, которого она столь фамильярно назвала «Сашенькой», таким же плотным кольцом, каким только что окружали устроенную посредине комнаты жутковатую выставку.
Только одна совсем юная женщина, мало приметная рядом с другими персонажами этой сценки, к тому же до сих пор молчавшая и скромно державшаяся за спинами других, осталась стоять возле извлеченных из забвения и тьмы старой кладовой стеклянных сосудов, пронизанных ярким утомительным светом двух канделябров, с заключенными в них немыми, но столь красноречивыми свидетельствами некогда сыгранных на жизненной сцене драм, свидетельствами, скорым уделом которых должны были стать нашедший их наконец покой в вечной тьме безвестной могилы.
Выпустив на минуту из виду Екатерину Вторую и ее двадцатилетнего любовника, эта женщина пристально смотрела в серо-бледное лицо мертвого любовника Екатерины Первой. В ее зеленых глазах просверкивали странные огоньки…
*********
Глава 7.
Настька и Катька.
- … так я приеду завтра во дворец?
- Я не уверена, что из этого что-нибудь получится…
- Но надо попытаться, ma cherе. Подумай, в каком мы будем выигрыше…
В придворном дворцовом штате состояли 12 камер-фрейлин. Все они неотлучно проживали во дворце, в отведенных им помещениях, сменяя друг друга на дежурствах и подчинясь старшей фрейлине, камер-фрау, которая в свою очередь подчинялась статс-даме двора. Во дворце служили молодые незамужние девушки, замужество обычно означало их переезд в дом мужа и переход их служебных обязанностей к другим счастливицам, которым выпадал завидный жребий находиться подле особы Ее величества императрицы.
Камер-фрейлина Надина Михайловна, однако, имела право изредка отлучаться в город, - у нее была слепая мать, и государыня позволила своей служанке навещать одинокую беспомощную женщину. Отлучки не мешали Надине выполнять свои обязанности весьма пунктуально, - она никогда не опаздывала на дежурства и однажды во время сильного осеннего наводнения, когда разлившаяся Нева затопила площадь перед Зимним Дворцом, все равно не преминула явиться в урочный час в государынины покои, невзирая на холод, дождь и ветер, добравшись до дворцового подъезда на наемной лодке. Императрица Надину жаловала.
Мать Надины, вдова офицера, несколько лет назад сложившего свою голову во время войны с турками под Хотином, проживала в небольшом каменном домике на Выборгской стороне, неподалеку от старинной церкви Сампсония Странноприимника, на кладбище которой в свое время находили упокоение и первые подневольные строители Петербурга, и казненные в прежние годы важные государственные преступники, и нынешние именитые и неименитые петербуржцы.
Герой-офицер на войне разбогатеть не успел, его вдова и дочь, хоть и принадлежали к знатной и уважаемой семье, жили на доход с плохонького имения и на положенную им государством за погибшего при исполнении воинского долга мужа и отца небольшую пенсию. Домик ветшал, обстановка в нем была скудной.
Вот в этом домике и встречался молодой граф Обводов с Надиной, охотно ставшей его любовницей. Его привели в объятия молодой женщины определенные планы и стремления, однако время шло, уже стояла зима, уже встретили новый год и отгуляли святки, а дело не двигалось.
Граф напрасно просил Надину устроить ему возможность тайно проникнуть в личные покои императрицы. Она каждый раз чем-нибудь отговаривалась, находя причину отклонить его домогательства и отложить их осуществление на неопределенный срок, а согласившись наконец, отказывала в последний момент, сославшись на непредвиденные осложнения.
Он давно бы уже бросил ее, разуверившись в ее способности и желании ему содействовать, однако ей удавалось пока что поддерживать в нем надежду на осуществление его замысла. Вот только сколько веревочка не вейся, а конца не миновать…
- Надо попытаться, - повторил Антон, - Подумай, в каком мы будем выигрыше…
Они оба лежали в постели Надины в ее маленькой скромной комнатке, в домике ее матери на Выборгской стороне. За окном, прикрытом кружевными занавесочками от случайных нескромных взоров, сиял яркий морозный январский день, в углу пылала рдеющими березовыми углями раскаленная печка, рядом на кресле, на брошенной в него юбке Надины, спала, нежась в тепле, большая пестрая кошка.
Антон лежал на спине, глядя на дощатый потолок, обклеенный пожелтевшей и потрескавшейся бумагой. Надина, приподнявшись, разбирала на пряди его шелковистые длинные белокурые волосы. Он не смотрел в ее глаза, а то мог бы заметить, как в них просверкивают некие зеленоватые искорки… Недобрые такие искорки, колючие… Она молчала.
- Надина!
- Это ты будешь в выигрыше, - медленно произнесла она, наклонилась и поцеловала его в губы, - Ты, а не я.
Первый раз за все последние недели он получил от нее определенный ответ. Но какой! Должно быть, она больше не могла выносить его происков и продолжать играть в притворство…
- Но я не собирался тебя бросать, если ты об этом, - начал вынужденно оправдываться он, - Зачем же… Мне хорошо с тобой, право… мы нашли бы способ видеться.
- Да, конечно, mon ami, - довольно холодно обронила она, - Конечно, мой милый. Просто я люблю тебя и боюсь потерять…
- Ты говорила, что обо мне осведомлялись, - произнес он, чувствуя, как его охватывают гнев и отчаяние.
- Да, - сказала она, - Осведомлялись… Странный ты все же, милый мой. Думаешь, говоришь… не так, как другие, право. Вот и государыня, я слыхала, то же молвить как-то изволили…
- И что ж Оне молвить такое соизволили?
- Про странность вот эту… нет, вспомнила, о противоречии мыслей! «Какое противоречие мыслей! Будто в уме смешавшийся! Те же признаки, говорят, были у несчастного графа Орлова».
Всем было известно, и это не являлось уже последней новостью, что граф Григорий Григорьевич Орлов после смерти своей жены, последовавшей в прошлом году, в июне, во время заграничного путешествия супругов, предпринятого с целью лечения, необходимого молодой графине, но, как видно, не пошедшего ей впрок, не сумел пережить своей утраты и был привезен родственниками в Москву в состоянии почти полного помрачения рассудка.
- Вот… - говорившая развела руками и на случай, если сейчас на нее пристально посмотрят, проверяя, лжет она или нет, злорадствует или нет, напустила на себя простодушный вид, при этом сама зорко следя за реакцией того, к кому обращалась с этим сообщением. Антон ожидал любого ответа, но не такого. Слова Надины больно резнули его по сердцу.
- Я не хотела тебя огорчать, - прошептала она, видя, что он молчит, - Но ты так настойчив и не хочешь отступиться… Тогда уж лучше тебе знать, чтобы не попасть впросак. Прости меня, я знаю, что огорчила тебя…
- Она ревнует, - пропустив ее последние слова мимо ушей и сумев наконец справиться с собою, проговорил он, не в силах примириться с новым поражением, - Ей тогда не понравилось, что я по своей неудаче у нее убиваться не стал, перед нею на коленках не ползал… а коль ползал, так недолго… что вместо того, чтобы в горести жизнь покончить, жениться вздумал. Мне передавали, она все тогда говорила, мол, что он в ней, жене своей, найти изволил, обычная девка. А раз так говорила, значит, ревновала. Значит, запал я ей все-таки в душу-то. Может, жалела, что не меня пришлось к своей особе привязать, да ведь супротив светлейшего не устоять и ей. Я и то тогда за себя боялся… Он и одним глазом, а все кругом себя видит…
Он примолк на минуту.
- Зато теперь, кажется, я уж точно могу быть за себя спокоен. Какой спрос с сумасшедшего!.. Неужто меня и впрямь так ославили? – воскликнул он с горечью, вдруг не выдержав.
- И про женитьбу твою, - не отвечая на его вопрос прямо, продолжала Надина, - И про женитьбу твою Ее величество также осведомлялись и вызнали, что несчастлива. И промолвили, что другого не ожидали. Про жену твою с соболезнованием отзываться изволили. Говорили, что с графом Орловым, в коем признаки душевной хворобы давно проявляться стали, еще до его женитьбы на девице Зиновьевой, сами намучились тому подобно, как твоей жене с тобою выпало мучиться, ведь с больными людьми тяжко бывает ладить…
- Не слушай ее, врет она все! – прозвучал вдруг звонкий женский голос, вслед за тем ручка в шелковой перчатке откинула полог кровати, и любовники увидали перед собою раскрасневшуюся, в распахнутой шубке с капельками тающего инея на собольей опушке и воротнике, - Катиш.
- Катиш, - ахнула Надин, интуитивно отодвинулась от мужчины и потянула на себя простыню.
- Врешь, лгунья подлая! – продолжала Катиш, - Я знаю, чего ты злобствуешь. По той же причине, что и кое-кто, о ком вы сейчас здесь речь держать изволили…Что Антон Тимофеевич наш распрекрасный если к тебе в постель и залез, так только для того, чтобы через тебя в другую постель попасть, позавиднее прочих, иначе бы он на тебя не позарился… На тебя вообще никто просто так не зарится, разве уж совсем пьянь какая-нибудь, вроде Николашки этого Меньшова. Ну да ничего, пожди, будет и на твоей улице праздник. Я слыхала, ваша прежняя старшая-то камер-фрау проштрафилась, все равно как давеча графиня Параскева, Брюсша то есть, - прямо в царицыных покоях перед солдатами юбки задирала, так зато теперь тебя на ее место ладят поставить, потому ты по сравнению с другими образец целомудрия, когда у всех уж по скольку мужиков перебывало, что и не перечесть, ты еле-еле с двумя переспать сумела, и то один-то дурень дурнем – Николашка этот Меньшов, а другой с тобой был из своего расчету. Вот уже будет тебе раздолье. Тогда забудешь, как с дураками… вроде Николашки этого Меньшова… компанию водить да хитростью и враньем чужих любовников завлекать, тогда они к тебе, мужики то есть, все сами валом повалят, не иначе. Чтобы ночью кавалеру к своей милой, которая во фрейлинах состоит, попасть, так надобно мимо ее начальницы пройти, а чтобы та позволила мимо пройти, так надо и ее мимоходом уважить. Старуху золотом, молодую естеством! Довольно быть красивым мужчиной, - иди куда хочешь, делай что хочешь! Надина Михайловна возражать не станет! Надина свет Михайловна… Ты вот тут распиналась, что Ее величество про других говорить изволит, а знаешь, как тебя сама императрица изволит называть?.. Настькой!
- Не верю, чтоб меня так ославили! - из последних сил пытаясь держать себя в руках, совсем как несколько минут назад Антон, и даже употребив часть слов из тех, что были употреблены им для подобного же заявления по схожему поводу, вскрикнула Надина и добавила, - Ее величество так поступить не может.
- Может, - вдруг неожиданно для себя сказал Антон, до сих пор в состоянии крайнего изумления, буквально с открытым ртом смотревший на разъяренную Катиш, будучи поражен и ее внезапным появлением, и ее эмоциональной речью, - Ее величество, говорят, принцессу Гедвигу фон Бирон называла горбуньей и маленьким уродом, а она тоже в камер-фрейлинах ходила.
- Настька! – глядя на Надину горящими глазами, с непередаваемым злорадством повторила Катиш, - Настька!
- Нет, врешь! – услыхав три раза кряду свое и без того нелюбимое, а сейчас прозвучавшее хуже любой издевки имя, завизжала, лишившись последней крохи благоразумия и выдержки, Надина. Бросив прикрываться простыней, она, как была, голая, подскочила в постели и влепила нежданной посетительнице и обличительнице звонкую пощечину, - Врешь ты все, потаскуха!
- От потаскухи слышу! – крикнула в ответ Катиш, и недавние подруги вцепились друг другу в волосы.
- Катенька, уймись! - прозвучал вдруг старческий слегка дребезжащий голосок, и возле кровати появился катеринин супруг, собственной персоной: морщинистый старичок, некогда, может быть, высокий и плечистый, ныне согнутый годами, сгорбленный и весь высохший, словно ветка, но выглядевший несмотря на то весьма внушительно и к тому же роскошно разодетый в крытую дорогой материей шубу, в белоснежный, тщательно вычесанный и завитый парик, и в шляпу с позументом, - Катенька, уймись, в твоем-то положении, - продолжал он с тревогой и попытался разнять дерущихся женщин, которые с остервенением терзали друг друга за волосы, так что на пол и на простыни летели целые пряди из растрепанных причесок.
Старик вклинился между ними, обе оттолкнули его, чтобы не мешался, да с такой неожиданной для хрупких созданий силой, что бедняга не удержал равновесие и свалился на все еще находившегося в постели молодого человека, не успевшего в связи со стремительностью накативших валом событий из этой постели выбраться, только собираясь это сделать.
*********
Глава 8.
Житейская мудрость.
- Видите ли, любезный граф, - немногим более получаса спустя говорил Обводову знатный старик, супруг Катиш, уложенный в постель в своей богатой спальне своего богатого особняка с мокрой примочкой на лбу, держа при том сидящего рядом с постелью в кресле юношу за руку, - Видите ли… Вам, молодым людям, это может показаться странным и даже… гм… несколько безнравственным и, может быть, отталкивающим, но ничего такого в этом нет, я вас уверяю. Я стар, немощен, однако владею и достатком, и положением, а жизнь моя еще не кончена, и мне еще хочется пожить напоследок и побаловать себя в меру своих возможностей всем, что жизнь может дать хорошего…
Женившись на молоденькой красивой женщине, я сознавал, конечно, что покупаю ее юность и ласки за свои чины и свое достояние, однако я был при этом не настолько глуп, чтобы надеяться уберечь ее прелести для себя одного. Черствому хлебцу, на который никто больше не позарится, я предпочел сдобный праздничный пирог, вот только мне он уже не по зубам, мне довольно и кусочка, а остальное – что ж, предоставляю более зубастым.
Да, да, сударь мой, такова житейская мудрость, которая, как известно, усваивается с годами… - старик улыбнулся и похлопал молодого человека по руке, взглянув на него при этом лукаво заблестевшими, окруженными сеточкой морщин, слегка прищуренными глазами, взгляд которых изобличал не подвластный действию времени живой и острый ум, - Зачем мне озлоблять жену вынужденным воздержанием и скукой постоянного нахождения рядом со мною, старинушкой?
Я позволяю ей иметь все, чего ее душа пожелает, - и наряды, и развлечения, и любовников, и она пребывает в веселом расположении духа и порою мила и нежна со мной, воображая себе, должно быть, на месте моей морщинистой особы молодого красавца вроде вас, сударь вы мой… Мои молодые годы мне не вернуть, но ее молодые годы еще приносят и мне крупицу радости…
Я всегда знал, кто у нее бывает, но притворялся, что не знаю и что меня надо обманывать, - так я придерживал мою норовистую лошадку в узде, ради своих собственных интересов и ради соблюдения хотя бы внешних приличий. Вы, вероятно, замечали, что Катиш не отличается особой остротой ума, так что мне не составляло большого труда вести всю партию так, как это отвечало моим интересам.
Недавно Катиш сделалась беременной и объявила мне об этом после нескольких упоительных ночей, которые ее женское благоразумие подсказало ей мне подарить… Не собираюсь выяснять, кто счастливый отец, и верю, что я. Я благодарен моей жене за ее хорошее ко мне отношение и даже рад ожидаемому событию, поскольку рождение ребенка впоследствии, после моей кончины, которая, увы, не за горами, поможет ей удержать за собою положенную долю наследства, а она это заслужила.
У нее-то у самой ведь ничего нет, я ее не из богатства взял. Ее отец, хотя его предки когда-то боярские шапки носили, вместе с отцом Надины в простом армейском полку служил… вот откуда, кстати, давнее и близкое знакомство моей жены с Надиной проистекает, их дружба – по отцовой службе… вместе их отцы служили, вместе и головы сложили, а нажить ничего не нажили… Так что хотелось бы мне Катиш понадежнее на будущее обеспечить. Ну да оно еще все устроится, Бог даст…
Я не стал бы никоим образом затрагивать ее отношения с вами и с вашим другом, ваше сиятельство, - продолжал старик, - Однако, зная ее вспыльчивый нрав и имея ввиду ее нынешнее положение, я почел своим долгом вмешаться… Эта Надина злобное создание, достаточно заметить, какие взгляды она порой бросает на окружающих… На вас, сударь, между прочим, тоже. Я подумал, что, раз у Надины с Катиш возникли счеты, а Надина знает о беременности моей дорогой девочки, то как бы она ей умышленно не навредила. Катиш и не подумает беречься, а чего стоит этой стерве просто толкнуть ее в живот…
Вот я и поехал следом за нею. Как истинный рыцарь, я хотел спасти Катиш, но переоценил свои возможности и вдруг сам оказался в положении нуждающегося в помощи. Право, граф, если бы вы не вытащили меня из-под этих разъяренных фурий, они бы меня ненароком могли прикончить. Я запутался в шубе, никак не мог встать, на меня сыпались не предназначенные мне удары (хотя я рад, что они достались мне, а не моей жене), я обливался потом и уже просто начал задыхаться…
Благодарю вас за прямое спасение моей жизни, дорогой мой Антон Тимофеевич, и за проявленную вами обо мне заботу при доставке моей пострадавшей персоны ко мне домой, а также я очень вам признателен за то, что вы сумели разнять наших ударившихся врукопашную дам. Кажется, Надину вы вышвырнули за дверь на улицу прямо в чем мать родила?
- Что еще с нею было делать, - сказал Антон, - Когда я ее схватил, она и меня оцарапала. Ну, ничего, в сугробе, чай, охладилась.
- Вы обзавелись в ее лице недругом, сударь.
- У меня и без нее они были, и более сильные, чем она.
- Слабый может быть порою опаснее сильного. В сознании своей силы последний способен пренебречь врагом… Кстати, это качество светлейшего, он не мстителен. По крайней мере, любит это подчеркнуть.
- Что делать, - сказал граф, - Но как вы, ваше превосходительство, оказались так хорошо осведомлены обо всех делах своей супруги?
- О, ваше сиятельство! Вы-то обладаете отличными умственными способностями, насколько я могу об этом судить, так догадайтесь же!
- Вы за ней следили? Перелюстрировали ее переписку? Подслушивали? Шпионили, одним словом?
- Конечно! И с помощью доверенных слуг, и самолично. Это порою доставляло мне огромное удовольствие. Почти такое же, как созерцание произведений живописи… Знаете, на мифологические темы… Купающиеся нимфы и похотливые сатиры… Юная Психея и крылатый Амур… Прелестная Диана и прекрасный Адонис… Геркулес и… Нет, сцены между Геркулесом и Омфалой разыгрываются ныне в другой опочивальне. Но и в опочивальне Катиш я видел восхитительные позы… гм…я хотел сказать, образы…
- Вы видели?
- Щелочки, сударь, давно проделанные в удобных местах удобные для глаз щелочки в стенах ее покоев…
- Во всех стенах?
- Во всех, без исключения. Так вот, однажды мне доложили, что к боковому входу, откуда гости Катиш обычно поднимаются к ней, минуя парадные ворота, подходит, сильно шатаясь, сильно пьяный гвардеец… Николай Иванович Меньшов… Он постучал, ему открыли, и он прошел внутрь, а я отправился на мое излюбленное место смотреть новый акт моей излюбленной пьесы…
Однако в этот раз я ничего занятного не увидел. Николай Иванович был пьян слишком сильно. Вместо того, чтобы соблазнять Катиш, как это делают мужчины, он принялся, подобно женщинам, жаловаться ей на свою жизнь, на какого-то капрала, который его сильно притесняет, и на Надин, которая озадачила его какой-то неприятной историей. При воспоминании о неприятной истории он почему-то тут же вспомнил о вас, любезный Антон Тимофеевич (меня еще заинтересовало, какую связь он в этом для себя усматривал)…
Далее же он просто взял да и выболтал моей супруге все, что знал о вас и об ее коварной подружке. Катиш в благодарность за ценные сведения обозвала его грязной свиньей, отхлестала по щекам и понеслась наводить порядок в своей личной жизни… как я вскоре понял, собираясь это сделать путем физического устранения своей соперницы.
Кстати, граф, она, Катиш, последние недели по вас печалилась, даже будто занемогла… Или это с нею от ее положения приключилось… И на ухаживания Николая Ивановича отвечала презрительным отказом. Все лежала в постели и вздыхала, и то ее тошнило, то она вам принималась писать, а письма-то до того жалостливые, с такими трогательными ошибками. Когда я их читал, эти ее письма, просто слезы сами лились. Некоторые я приказывал скопировать, прежде, чем вам отсылать, чтобы перечитывать на досуге.
- А я их даже не распечатывал, - сказал молодой граф, - Ваше превосходительство, вам уже лучше?
- Лучше, голубчик, благодарствую, - закивал старичок, - Поезжайте домой, хватит вам мою старческую болтовню слушать. К супруге-то моей не заглянете? Поди, ждет, надеется. Может, плачет, а ей во вред… Нет, не желаете? Жаль, образы в опочивальне с вашим участием были хороши, просто даже весьма и весьма… Ну да как знаете, не смею настаивать. Однако вот что. Я же отныне ваш должник. Может быть, еще и удастся мне отплатить вам услугой за услугу. Долг, он, как русские люди говорят, платежом красен. Тоже житейская мудрость, кстати.
- … Эх, Николка, что ж ты? Не смог с глупой бабой справиться, да еще и открыл ей про нас с тобой всю подноготную. Мог бы стать для этой дурочки дорогим другом, свет- Николенькой, а стал пьяным дурнем Николашкой, и не более того. Как она говорила-то? Николашка этот Меньшов… Однако и я с Надинкой- Настькой прокололся. Я-то думал, я ее использую, а это она мною попользовалась всласть, не даром за умницу слывет. Ну да что поделаешь. Всякое, брат, бывает. Житейская мудрость даром не дается.
*********
Глава 9.
Особое приглашение.
- Антон, да что с вами нынче! Соберитесь, вы столько ударов пропустили, что, будь это настоящий бой, вас бы уже искрошили, как капусту на засолку. Вы нездоровы, что ли?
Барон Велевский подошел к Антону, отеческим жестом положил ему на плечо руку в черной кожаной перчатке и заглянул юноше в лицо.
- Да здоров я, - сказал Антон.
- Так окажите мне честь, отбейте хоть один выпад. Какого особого приглашения вы ждете?
- К вашим услугам, - Антон вздохнул и встал в позицию.
Для занятий такого рода, как то, каким сейчас развлекались Антон Тимофеевич и Василий Сергеевич, в особняке Велевских было отведено внутреннее помещение, протяженное и довольно узкое, похоже на длинный зал, в одном из двух полукруглых широких переходов, отходящих в стороны от боковых фасадов главного здания, организуя пространство двора, со стороны улицы ограниченного кованой решеткой, прорезанной парадными воротами и украшенной вензелями.
Возле парадных ворот на тумбах сидели, скаля пасти, каменные львы, вензеля повторяли инициалы того предка нынешнего барона, который был первым владельцем дворца и первым носителем баронского титула, получив его за особые заслуги перед короной с правом передачи оного своим потомкам.
В правом (южном) дворцовом переходе баронесса культивировала зимний сад, там зимой цвели розы и среди пышных зеленых зарослей размещались маленькие мраморные фонтанчики, орошавшие ноги мраморным богиням (здесь хозяйка любила в идиллической задумчивости прогуливаться время от времени, в основном ранним утром, в утреннем воздушном наряде, с розовой лентой в волосах и с лейкой в беленькой ручке, поскольку не брезговала самолично поливать свои цветочки), левый же переход (соответственно северный), выглядевший совершенно иначе , почти полностью лишенный мебели и какого бы то ни было убранства, барон облюбовал для своих спортивных тренировок.
Здесь было всегда очень светло и почти всегда прохладно из-за недостаточности внутреннего отопления при слишком обширной площади высоких стрельчатых, в готическом стиле, окон, проходивших почти вплотную друг к другу по обеим протяженным сторонам перехода, - стекла этих окон, хотя и вставленные в двойные рамы, пропускали зимой довольно значительное количество холода. Однако новые печи строить не стали, ведь в холодке махать рапирами было сподручнее, чем в тепличной жаре.
Одна торцевая стена импровизированного тренировочного зала, с входной дверью, украшалась, если можно так сказать в данном случае, парой поцарапанных старых зеркал, другая, глухая стена была увешана изрешеченными пулями деревянными щитами с нарисованными на них круглыми мишенями, поскольку здесь также стреляли в цель.
Удивительно, что, в то время, как весь особняк сверкал роскошью и новизной убранства, зал северного крыла уже несколько лет не ремонтировался, и штукатурка на его стенах и потолке потрескалась, а краска на цветных концентрических кольцах мишеней давно успела облупиться. Впрочем, это нисколько не мешало хозяевам использовать зал по назначению весьма часто, а также, пожалуй, придавало помещению, резко контрастировавшему с остальными дворцовыми покоями, какой-то особый колорит, что-то от военного духа и нарочитой грубоватой мужественности...
Антон и Василий Сергеевич имели обыкновение довольно регулярно тренироваться здесь, вместе и порознь, и с глазу на глаз, и в компании со знакомыми, причем изредка Велевский, считая это правильным, нанимал на несколько занятий для себя и для пасынка тренера- специалиста, чтобы подтянуть наряду с практикой теорию.
Где-то выше уже упоминалось, что барон начал служить сначала в качестве военного с весьма ранних лет, - ему было пятнадцать, когда он впервые отправился в действующую армию, воевавшую в то время в Пруссии с вымуштрованными и закаленными войсками Фридриха II, и, хотя юный воин не попал на те знаменитые кровавые пиры, что были справлены богом войны при безвестных ранее деревеньках, при всех этих Гросс-Егерсдорфах, Цорндорфах и Кунерсдорфах (что, скорее всего, спасло ему жизнь, поскольку потери в знаменитых сражениях были огромны), а также не участвовал в разорении Кюстрина и Берлина, зато он успел хлебнуть и горя, и славы под неприступным Кольбергом, об который еще ранее обломали зубы и пехотинцы Фермора, и моряки Мишукова и который наконец был взят под руководством Петра Александровича Румянцева после многих неудач и тяжелой осады, 5 декабря 1761 года.
Известие об этой победе могло бы стать рождественским подарком для императрицы Елизаветы, но увы – гонец доставил его в Петербург в час ее кончины, последовавшей 25 декабря того же года, новый же император Петр Ш поспешил подписать сепаратный мир с Пруссией, все завоевания русского оружия пошли прахом, война завершилась вполне бесславно, не принеся России ничего, кроме потерь, горечи и стыда.
Служить в русской армии стало неинтересно и не престижно, ведь ускоренное производство в чины, награды и военная добыча становились уделом офицерского, да и солдатского состава только во время военных действий, в остальное же время офицерам оставалось лишь тянуть служебную лямку, занимаясь парадной муштрой вверенных им частей, если дело происходило в столице, и потихоньку спиваясь от скуки в рутинных условиях гарнизонной жизни где-нибудь в одном из многочисленных медвежьих российских углов, если уж в столицу попасть не получилось.
Барон был слишком молод и энергичен, чтобы позволить себе терять время в праздном прозябании и через несколько лет, впрочем, довольно скоро, при первом удобном случае, поменял (с благословения родственников) сферу своей деятельности. Следующая война следующего правления, русско-турецкая 1768-1774 годов, застала его уже вдали от армии, так что он не брал с Голицыным Хотин и не завоевывал Крым с Долгоруковым.
Но в душе он, вероятно, во многом остался военным, такое неизгладимое впечатление произвели на него его первые самостоятельные жизненные шаги, совершенные на чужой земле под свист вражеских пуль и грохот вражеской артиллерии, что, впрочем, помогало ему в выполнении его обязанностей на иной службе и в иных условиях, нежели непосредственно на полях сражений и под стенами крепостей. Да и мирная гарнизонная жизнь ему тоже запомнилась, наложив на него при том свой характерный отпечаток.
Во всяком случае, сделавшись статским лицом, он не позволил себе разнежиться, а также умудрился не растерять свои прежние армейские связи, так что среди посетителей его петербургского дома нет-нет да и появлялся какой-нибудь очередной заслуженный или не слишком заслуженный вояка, от которого пахло порохом и который, увлекшись, начинал рассказывать подлинные истории военных будней, часто сбиваясь при том на армейский жаргон, щедро приправленный ненормативной лексикой. Как сказала однажды императрица Екатерина Вторая адмиралу Чичагову, пустившемуся на высочайшей аудиенции, коей он был удостоен за свои подвиги, в подробное повествование о том, как именно эти подвиги были совершены: «Я не совсем понимаю ваши технические термины»...
Баронесса Велевская обожала великосветские рауты и славилась своим умением их устраивать, однако она терпеливо сносила у себя и гостей иного рода, нежели придворные изысканные дамы и кавалеры, понимая, что ее мужу, видимо, это нужно, хотя при том и предпочитала, чтобы подобного рода гости побыстрее убирались из ее гостиной в северное дворцовое крыло, где порой собиралось нечто вроде мужского клуба, со своими интересами и разговорами, и куда она заходила крайне редко, жалуясь, впрочем, что лишает себя любопытных зрелищ.
- … К вашим услугам, - Антон вздохнул и встал в позицию.
Разойдясь сначала на нужное расстояние, фехтовальщики вновь вступили в схватку и скрестили перед собою глухо стукнувшие друг о друга тупые клинки тренировочных рапир. Одинаково одетые в черные облегающие штаны, высокие сапоги и белые рубашки, в длинных кожаных перчатках с широкими раструбами, с туго заплетенными в косы и завязанными, чтобы не мешались, волосами, они оба были подстать друг другу и даже казались немного похожими, оба стройные, сильные, подвижные и ловкие, только Велевский был немного выше ростом и мускулистее, а Обводов изящнее и гораздо светлее цветом волос и кожи.
Разница в возрасте в глаза не бросалась, зрелость и молодость соперничали успешно. Гулкое эхо, жившее в огромном пустом помещении, подхватывало и множило в пространстве, отскакивая от голых стен и взмывая к потолку, частые резкие звуки, с которыми клинки сталкивались друг с другом, причем удары то и дело сопровождались соответствующими случаю возгласами сражающихся.
- Ну, ну, вспоминаем, как мы Ершова-то отделали, - подзадоривал Антона Василий Сергеевич.
История с майором Ершовым была историей известной и служила для всей семьи Велевских- Обводовых неизменным источником гордости. Она произошла около двух лет назад, в самом начале 1780 года, и с тех пор молва навсегда записала юного графа Обводова в ряды лучших фехтовальщиков своего времени, - хотя это, возможно, и не совсем соответствовало истине, проводить инспекцию в данном случае ни у кого пока желание не возникало, своя рубашка к телу ближе. Дело было так.
Однажды один из старых знакомых барона, приехав по делам в Петербург, в соответствии с полученным любезным приглашением согласился почтить его дом своим присутствием, а там и оказался развлечения ради в северном дворцовом крыле, чтобы «побаловаться» стрельбой по мишеням, заодно в качестве опытного эксперта оценив, насколько его бывший однополчанин отстал от уровня необходимой для участия в боевых действиях подготовки. Подвыпивший майор был искренне удивлен, обнаружив, что барон до сих пор, хотя давно уж в армии не служит, отлично владеет шпагой, да к тому же и пасынка изрядно успел поднатаскать в этом благородном искусстве.
Убедившись в этом, майор тем не менее вздумал также показать себя умелым педагогом, которому есть чему научить даже столь славно образованного ученика, и предложил юноше показать ему пару таких изумительных приемов, которые даже барон никогда не знал. Антон согласился и загнал майора в угол.
Схватка отличалась ожесточенностью, оба противника бились совершенно всерьез, не желая уступать, и основательно вымотали друг друга, но подвижность и ловкость помогли Антону больше, чем хваленые приемы майора, да и выносливости ему хватило, и свидетели спортивного поединка, а их в тот раз набралось как раз достаточно, с аплодисментами констатировали его решительную победу.
Майор был обескуражен и разозлен. Его, заслуженного военного офицера, которому случалось шпагой прокладывать себе дорогу к победе в боях с настоящим противником, воодушевляя своих солдат, выполняя порой невыполнимые приказы, покрытого шрамами от боевых ран, победил какой-то избалованный мальчишка, в два раза младше его годами, никогда не нюхавший пороху, не смотревший в глаза смерти, проводивший свои дни на дворцовых паркетах, отнюдь не в военных станах и на военных маршах и к тому же обладавший прямо-таки ангельской внешностью, с этой его кажущейся хрупкостью, белокурыми волосами и голубыми глазами...
Майор справедливо решил, что это позор, к тому же, учитывая присутствие свидетелей, позор публичный, и Антон, принимая поздравления, чувствовал на себе его полный нешуточной злобы взгляд, но тут на помощь потерпевшей фиаско тактике пришла дальновидная стратегия, и умудренный опытом военачальник, проглотив неожиданную оплеуху от «этого бесхвостого щенка», как он сквозь зубы обозвал юное дарование, перевернул все вверх дном и умудрился сохранить «хорошую мину при плохой игре».
Встряхнувшись, он тоже начал поздравлять Антона, а там и барона, его учителя, а потом представил произошедшее под таким углом, что присутствующие быстро поняли и согласились, - все дело в военной службе!
Если бы барону не выпало воевать в Семилетнюю войну (в возрасте 16 лет в течение одного года), где бы ему взять такую закваску, что и с годами дает себя чувствовать и позволяет передать младшему поколению опыт и мужество настоящих солдат. А ведь они, Дмитрий Ершов и Василий Велевский, были однополчанами!
- Вот мы каких орлов растим, любо-дорого! – заключил майор безо всякой двусмысленности.
Майор обладал достаточными материальными средствами для того, чтобы в деле реабилитации своей чести не постоять за некоторыми расходами, и вскоре пригласил и Велевского, и Обводова, и еще других достойных особ на обед, и впрямь отлично устроенный и вполне удавшийся, а за обедом произнес тост, восхвалявший бесспорную доблесть и славные традиции российских воинов, и торжественно подарил приемному сыну своего старого друга, «столь сердечно возрадовавшего его несомненными в достославном марсовом искусстве успехами», свое старое же боевое оружие, с которым сражался… нет, все же не с пруссаками 20 лет назад, а тому лет шесть, с турками, в имевшую быть недавнюю войну, - свое оружие, шпагу, действительно в меру ободранную для того, чтобы в ее грозной истории нельзя было усомниться.
Лезвие шпаги, болтавшееся в погнутой рукояти, имело зазубрины и кое-где покрылось ржавчиной, возможно, этой старой железякой ковыряли в печной трубе, прочищая дымоход, а майор с пафосом рассказывал, что она зазубрилась о головы врагов и заржавела от их крови.
- Тебя бы в настоящее дело, сынок, - с большой искренностью сказал майор Антону, вручая ему свой символический дар
- Сам туда отправляйся, - подумал Антон про себя, вслух сердечно поблагодарив.
Еще через несколько дней Велевские дали ответный обед, на котором преподнесли догадливому майору уже совершенно новую, богато отделанную шпагу, с блестящим новым лезвием, которую майор, не моргнув глазом, и взял себе с нескрываемым удовольствием, а затем собранию была предъявлена на полчаса старшая дочь четы Велевских, в то время еле-еле шестилетняя, наряженная и разубранная, словно живая кукла, с тем, чтобы из ее младенческих уст прозвучало четверостишие (старательно подсказываемое ей чуть ли не по слогам Клодиной Николаевной) из знаменитой патриотической оды господина Державина: «Что ты заводишь песню военну Флейте подобно, милый снегирь…»(3)
Выступление юной баронессы (чтобы ее всем было видно и слышно, Василий Сергеевич, встав со своего места, взял ее на руки), - это выступление прошло, разумеется, на «ура». Автор ностальгического «Снегиря», верноподданической «Фелицы» и иных, поистине гениальных строчек, - «Я червь, я раб, я Бог», до сих пор потрясающих человеческие умы заключенным в них блестящим парадоксом, - автор, регулярно печатавшийся в журнале «Старина и новизна» и начинавший всходить к высотам поэтической славы, присутствовавший тут же, не смог скрыть, что польщен. Дамы, умилившись, целовали прелестного ангелочка, мужчины, растрогавшись, аплодировали, - бравый майор прослезился.
За несколько дней весь Петербург узнал обо всем и смаковал подробности события. О никому неведомом ранее майоре Ершове вдруг заговорили, с ним стали раскланиваться на людях и приглашать в гости, что в результате помогло ему прекрасно устроить те дела, которые привели его в столицу.
Вот так очевидный проигрыш можно обернуть в несомненный успех. Велевские, и без того люди известные, получили еще несколько дополнительных лучей к сиянию своей славы. Для Антона же Обводова это был настоящий триумф. А ведь он в то время уже всерьез надеялся на еще большие триумфы…
… Антон постарался сосредоточиться и вел свою партию вначале вполне уверенно, однако это ему помогло ненадолго.
- Убил, - объявил барон, остановив узкий кончик своего клинка прямо напротив сердца юноши, - Нельзя пропускать такие удары. Ткнул – и все, сердце замерло.
- У меня так просто не замрет, - отвечал Антон, переведя дыхание и рукой отстраняя рапиру, - Я уже начал привыкать к ударам.
- Неужто? – барон пристально взглянул на него и усмехнулся, - В таком случае вы перенесете и еще один.
Голос Велевского прозвучал весьма решительно, и Антону на миг стало почему-то не по себе.
- Что вы имеете ввиду? – спросил он.
- Поездка Их императорских высочеств, - объявил барон, - наконец решена окончательно…
- Наконец! – воскликнул молодой граф, - Это решалось так долго, будто они собирались на край света, в Китай.
- В Китай они давно бы уже уехали, а вот в Европу… Европа – это дело другое, - барон пожал плечами, - Они поедут под именем графов Северных… «дю Норд», так сказать, - эти слова он произнес нарочито по-русски, - Побывают у цесарцев в Вене, побывают у пруссаков в Берлине… В Париж заглянут, к прекрасной королеве, сестре императора… Так вот, ваше сиятельство, - он опять в упор посмотрел в глаза Антону, - Могу уведомить вас совершенно точно, что вы в список сопровождающих не попали.
- Ах так! – Антон развел руками, - Ну что ж! Берлин и Вена обойдутся без меня! Придется и мне обойтись без них. Но я уверен, что они потеряли больше. И прекрасная королева, сестра императора, в том числе.
Барон усмехнулся вторично.
- Мне нравится ваша позиция. Даже если это всего лишь бравада, она впечатляет. Хорошо, этот удар вы выдержали и даже попытались его парировать.
- А как же награда? – засмеялся Антон, стараясь скрывать разочарование. Черт возьми, ему так хотелось в эту самую Вену, или хотя бы в Берлин, на худой конец… Не говоря уж о Париже и его прекрасной королеве…
- А вот и награда, - кивнул барон, - Ваше служебное, так сказать, рвение, кажется, наконец будет оценено по достоинству. Возможно, вы получите повышение в чине.
- Я желаю иметь золотой ключ, - объявил Антон, - Хотя… У камергеров беспокойная служба. Я знаю двоих сосланных и двоих обезглавленных. Про одного мне недавно рассказывали. Вернее, про его голову. Не хотелось бы, чтобы кому-нибудь вдруг понадобилась моя голова.
- Про золотой ключ в отношении вас я ничего не слышал, но я слышал про трость флигель-адъютанта. Вы ведь знаете, какое нынче при дворе заведение, трость порою стоит и ключа… Возможно, она будет вашей. Трость, я имею ввиду.
- Вот как? – произнес Антон только. Сердце у него в груди глухо стукнуло, - Это точно? – спросил он быстро.
- Я сказал - возможно, а это не значит - непременно… За вас хлопочут, мой милый, причем хлопочут и помимо нас с баронессой. Поздравляю, вы сумели обзавестись влиятельным другом. Насколько я понял, вы можете с подачи этого лица ожидать в ближайшем будущем интересного приглашения. Чем вам удалось его так улестить?
- Я оказал ему услугу, и, если хорошенько все взвесить, то и не одну. А за живые картины с моим участием он мне должен особо. Но дело, конечно, не в этом, а в том, насколько ему это самому сейчас выгодно.
Барон помолчал.
- Светлейший как раз, говорят, едет, - произнес он задумчиво, - Просил будто бы у государыни отпустить его, и она согласилась, что без него дело не сделается. Как некогда при строительстве Херсона… (4) А пока он в отлучке… Что ж!
- …Может быть, дела в самом деле пошли на лад? – думал Антон, вновь отбивая, на этот раз весьма успешно, ловкие и точные выпады барона и стараясь атаковать его сам, - Какая странная цепочка выстроилась: Катиш – Николушка – Надин – опять Катиш – и ее супруг… Отставка от скучных обязанностей при одной высокой персоне и переход к другим обязанностям, правда, тоже весьма… гм… утомительным, при другой персоне, высочайшей… Трость флигель-адъютанта… Приглашение… Официальное назначение, конечно, пойдет номером вторым, после приглашения… Но что это? Я ведь хотел этого, а сейчас, кажется, не слишком рад. Или я чересчур долго ждал своего часа и ожидаемое успело утратить за прошедшее время свою прелесть и свою ценность? Устарело? Устарело, как та старуха… Она ведь старуха, сударь вы мой… Попасть в клетку, хоть и золотую, оказаться пристегнутым к старухиной юбке… Но нельзя же отказываться от плодов стольких усилий, питавшихся столькими надеждами. И потом, разве меня тянет что-то еще, разве у меня есть что-то еще, разве я могу и хочу заняться чем-то еще?..
Антон вдруг отчетливо ощутил, что обрадовался бы, когда бы у него нашлась чрезвычайная веская непреодолимая причина отказаться от ожидающего его особого приглашения. Но такой причины не существовало. Ему придется решить все самому. И он принял решение.
- Нет, конечно, я должен идти до конца. И я так и сделаю. Бой еще не проигран. Победа ждет впереди. А отступают только трусы.
- … Вот теперь отбил. Молодец! – крикнул барон.
*********
Глава 10.
Горячность сердца.
- К вам ее сиятельство, - доложил слуга.
Антон Обводов, удобно устроившись за столом в своей любимой комнате с малиновым китайским шелком на стенах, был занят рисованием. Одетый по домашнему в рубашку и в халат, с кое-как собранными в хвост на затылке белокурыми волосами, которые он изредка, в минуту раздумья над своей работой, теребил рукой, растрепывая еще больше, он был так сосредоточен сейчас, что даже не поднял головы.
- Какое еще ее сиятельство? - пробормотал он.
- Ее сиятельство Анастасия Павловна, - ответил слуга и, немного помешкав, уточнил, - Графиня Обводова.
Антон вспомнил, что он женат.
- Ну… проси, - произнес он, несколько сбитый с толку произошедшей неожиданностью, вынужденно взглядывая на слугу, почтительно ожидавшего ответа, - Нет, погоди, - он вспомнил, что не одет, вернее, одет слишком вольно, - А впрочем, - он подумал, что не наряжаться же ему сейчас ни с того ни с сего в придворное платье, это будет даже странно, - Впрочем, проси, что ли…
Слуга вышел, Антон, с огорчением взглянув на недоконченный рисунок, от которого ему приходилось вдруг оторваться, чего он совсем не хотел, пригладил волосы и запахнул поплотнее халат, а также завязал ворот рубашки. Шейный платок искать было некогда.
- И чего ей надо? – думал он, - То никому не нужен, а то всем вдруг… То ничего не происходит, а то все сразу…
Послышались легкие шаги, шелест юбок, и в комнату вошла молодая графиня Обводова.
В связи со смертью госпожи Елиновой на следующий день после свадьбы, обычные свадебные торжества, приемы и визиты оказались свернутыми и отложенными. Праздничные наряды внезапно сменил черный траурный цвет. Внучка покойной объявила, что бабушка при жизни высказывала желание быть похороненной рядом с любимым сыном. Закрытый гроб с набальзамированным телом старушки отправили в вотчину Елиновых, Кудрино.
За гробом из Петербурга пришлось ехать и родне, и прежней, и новой. Граф Обводов, естественно, вынужден был для соблюдения этикета сопровождать законную супругу, но он долго не высидел в деревне и под каким-то изобретенным им вскорости предлогом удрал обратно в столицу.
В отличие от него молодая графиня задержалась в Кудрине надолго. Когда она вернулась, между супругами установились сугубо деловые отношения, отменно вежливые и совершенно холодные. Кому бы пришло в голову, что не было более чужих и далеких друг от друга людей, чем молодые граф и графиня Обводовы, когда они шествовали рядом, рука об руку, с улыбками на устах, разодетые в придворные, сверкающие золотом и драгоценностями наряды, по озаренным тысячами огней парадным лестницам и залам дворцов, где им следовало появиться вместе.
Жили они врозь, он как и прежде у родных, она в своем фамильном особняке, виделись же очень редко, только по особо важным случаям и только на людях, а в последние недели не виделись вовсе, и Антон совсем было запамятовал о существовании своей законной половины.
- Добрый день, графиня, простите, что встречаю вас по-домашнему, - произнес он учтиво, вставая с места и в последний момент попытавшись нащупать босой ногой под столом турецкую туфлю без задника, которую потерял и забыл вовремя надеть. Туфля не находилась, и Антон решил стоять босиком.
- Простите, что потревожила вас, - также учтиво проговорила она. Что-то, а с манерами у нее всегда все было преотменно, - Если бы не неотложное дело, я не посмела бы нарушить ваш покой.
- Прошу, садитесь, - он сделал жест в сторону стоявшего возле стола кресла. Молодая графиня кивнула, подошла к креслу и опустилась в него, расправив платье. Антон заметил, что она вдруг как-то судорожно вздохнула, отчего ее грудь в вырезе корсажа резко и высоко поднялась, и понял, что его гостья очень взволнована.
- Если бы не неотложное дело, - повторила она и примолкла, видимо, собираясь с силами и со словами. Антон невольно обратил внимание, что она хорошо выглядит (и впрямь похорошела, что ли, как Николка давеча молвить изволил), что одета скромно, но изящно и со вкусом… с тем новым изяществом простоты, который все больше и больше очаровывал современное общество… Она между тем все молчала и оглянулась по сторонам, будто ища поддержки. Ее взгляд скользнул по столу, остановился на мелках, красках и кистях, на рисунке графа…
- О, вы умеете рисовать! – воскликнула она, как бы обрадовавшись тому, что есть повод заговорить о чем-то помимо того дела, которое заставило ее сделать неурочный и, видно, не слишком приятный для нее визит.
- Совсем немного.
- Нет, это, кажется, больше, чем немного… Я не знала, что вы рисуете. Вы позволите мне взглянуть?
- Прошу, - он сел на прежнее место и протянул гостье свое творение, - Я не успел докончить…
- Вы срисовывали вот это изображение? – она указала на маленькую желтоватую матово поблескивавшую пластинку, лежавшую также на столе среди красок и кистей, - Какая … необычная вещь…
- Это резьба по слоновой кости, Китай, - вынужден был пояснить он.
- Китай! – воскликнула она, кивнув, - Должно быть, здесь изображена китайская принцесса. Я не ошибаюсь?
- Это портрет… условный, конечно… портрет одной знаменитой красавицы прошлых веков… Она была так красива и настолько уверена в себе, что из гордости не пожелала подкупать художника, как это делали все другие придворные женщины, и он изобразил ее уродливой. Когда же императору понадобилось отослать в знак заключения мира вождю враждебного народа одну из своих женщин, он выбрал по портретам самую уродливую, и ею стала она, Мин-фэй(5)…
Не знаю, к сожалению, что означает это имя. Оно звучит непонятно и непривычно. Мне больше нравятся прозвища тех дивных созданий, о которых идет речь в старинных преданиях Поднебесной. Одну называли «Разрывающая шелк», потому что ей нравилось слушать звук разрываемого шелка, и она часто приказывала служанкам рвать драгоценную ткань ради ее развлечения. Другую запомнили как «Та, которой подводили брови». Ее знатный и уважаемый супруг, столичный градоначальник, сам подводил ей брови в знак любви…
Так вот, явившись к императору проститься перед отъездом, Мин-фэй поразила его своей красотой, и он приказал казнить художника, написавшего с нее лживый портрет, но ничего поправить было уже нельзя, и она должна была уехать из Запретного города и из страны на север, туда, где простирались владения племени сюнну…
Царство Хань вело с кочевниками бесконечные войны, они были для создавших высокую культуру ханьцев все равно что варвары для великого Рима, так что красавице пришлось сменить большие шумные города, великолепные дворцы и храмы, ухоженные поля и сады, общество умных, образованных и утонченных людей на войлочный кочевой город, орды воинов-скотоводов и табуны их не знающих ковки коней…(- А чего это я вдруг вздумал распинаться перед нею? Хотя ей, вроде бы, интересно…) Простите меня, Анастасия Павловна, я, кажется, случайно сел на своего любимого конька, а когда это происходит, я могу заговорить любого…
- Я очень тронута, что вы удостоили меня беседы о занимающих вас вещах, - откликнулась молодая графиня с живостью, - А в своем рисунке вы ведь попытались восстановить те краски, которыми когда-то была раскрашена эта пластинка? – спросила она вслед за тем, - Здесь кое-где сохранились красочные следы… Но мне кажется, полоса на платье красавицы, вот здесь, внизу, должна быть не такого яркого цвета… Здесь подошел бы более приглушенный оттенок…
- Я вижу, но у меня пока не получилось его составить.
- Может быть, добавить чуточку ультрамарина? Это холодный цвет, он разбавит розовый… А эта девушка так и не вернулась на родину из войлочного города? Так и пропадала там вдали от всего, что любила?
- Наверное. Как бы она могла вернуться? Если бы она попыталась убежать, ее бы убили… Да и слишком она, вероятно, была изнежена для такого смелого поступка…
- Нет, она была очень мужественная, если не телом, то душой, и, по крайней мере, могла утешаться тем, что не изменила сама себе, согласившись на унижение…
- Поэты посвящали ей стихи, - сказал Антон, - В одной песне она названа ослепительной. Она горько плакала, прощаясь с дворцом, и сильный весенний ветер, дувший в тот день, отнес ее слезы до самых ее висков. В песне говорится, что несчастье, следуя за человеком, равняет для него север и юг, как это случилось с отправленной на север красавицей с юга…
- Антон Тимофеевич, - произнесла внезапно посетительница, потупившись и осторожно, будто боясь разбить хрупкую драгоценность, откладывая рисунок в сторону, - Ко мне вчера приходили две женщины… В один день… Одна утром, а другая ввечеру… Екатерина Владимировна и Надина Михайловна, если не ошибаюсь, обе молодые и красивые… Они обе сказали, что любят вас, что ждут от вас ребенка и что просят меня освободить вас и дать им возможность сочетаться с вами браком и обрести долгожданное счастье… И они обе плакали… Антон Тимофеевич! Я не знаю, какую из этих двух женщин вы сами предпочитаете, да это для меня и неважно… Я давно поняла, что наш с вами брак был ошибкой… Я и перед нашей свадьбой уже сомневалась, надо ли нам с вами венчаться, правильно ли это будет, но я тогда еще надеялась, для себя старалась, и в том перед вами виновата… А теперь вижу, что надеялась напрасно и старалась попусту. Я готова вас отпустить, дать вам свободу. Если вы согласитесь, я просила бы у вас позволения удалиться в монастырь, приняв постриг. Монахиня уже не жена, и вы сможете снова вступить в брак с кем вам будет угодно.
- Вот за этим вы, значит, и пришли! – пораженный ее словами, воскликнул он. Минута душевной близости, установившаяся только что между ними, подобная маленькому чуду - золотому теплому ласковому лучику солнца, проникнувшему сквозь густую сырую тень сумерек, на которую в свою очередь было похоже царившее между ними многомесячное отчуждение, успев несмотря на свою кратковременность своим прикосновением согреть души и сердца, стынущие в этой печальной тени, оказалась в прошлом, и он испытал разочарование.
- Вот вы зачем пришли! – повторил он.
Она кивнула и подняла на него глаза. Они были сухи и даже не выражали слишком сильной боли, но казались такими усталыми и такими печальными, что у него невольно сжалось сердце, и он в один миг вспомнил все сразу, - и прелестный шоколадный поцелуй в холодной карете после посещения кондитерской, и ее трогательные слова о двух бутербродах с телятиной и одном пирожном, когда она рассказывала о девичьих закрытых балах в Смольном, и строки ее и детского, и удивительно взрослого в то же время письма, в котором она с обезоруживающей искренностью призналась ему в любви.
«Анастасия Павловна милое и правдивое существо… И оттого поняла, что я вас люблю… Бросил бы ты ломаться, право… Тебе ведь не все рано, а то бы ты сейчас так не злился… Странно все же, что у вас так ничего и не сложилось…»
- Странно, что у нас так ничего и не сложилось, - эхом воспоминания отдалось в голове у Антона, - Но… но зачем же в монастырь, Анастасия Павловна, голубушка! – проговорил он вслух с неожиданной для самого себя поспешностью, не в силах совладать с собою, - И зачем же вы себя одну во всем вините. Если уж хотите, можно и развестись. Если вы мне решили свободу вернуть, так и я вам верну свободу. Это я виноват перед вами, я вашего счастья составить не смог.
- Если вы так считаете, то я согласна и на развод, - сказала молодая графиня, - Как вам лучше, так и поступить следует. Может быть, в монастырь сразу и впрямь неудобно, еще толки пойдут. А наш брак легко расторгнуть, он ведь и не… не заключен, как должно, одним словом.
- Да, да, конечно, - почему-то обрадовался он, услыхав, как она легко отказывается от идеи похоронить себя в монашеской келье, - Так будет лучше.
- Раз вам так лучше, я согласна, - повторила она.
- А вам разве так не лучше? – спросил он неуверенно.
- Мне все равно. Мне свобода не нужна.
- Но вы еще молоды, вы еще свое счастье встретите. Нельзя же ставить на себе крест в самом начале жизни.
- Ах, да мне никто больше, кроме вас, не нужен! – с какой-то тоскливой обреченностью проговорила она, - Ведь я вам про это писала…Или вы не помните? – и тоскливые нотки в ее голосе сделались еще отчетливее.
- Да, писали. Я помню. Каждое слово помню. Только это давно было. Больше года назад…
- Где же давно… Всего год с небольшим… Или вы думаете, - вдруг с неожиданно проснувшейся обидой проговорила она, - что я выдумала все… Или что уже все забыла.
- Я не думаю! – быстро, ни о чем не думая на самом деле, сказал он, движимый интуитивным желанием оправдаться перед нею хоть в этом.
- Что же за один год могло измениться, тут и целая жизнь ничего не изменит, - проговорила она, а потом, вдруг поднявшись с места, продолжила говорить стоя, ведь рвавшееся из нее наружу чувство, наполнявшее ее сердце и горечью, и гордостью одновременно, заключало в себе одновременно же не только смирение перед несчастливо сложившейся судьбой, которую не в ее власти было изменить, но и то величие, что, как известно, бывает свойственно искренне испытываемому сильному страданию, - И я так не умею, чтобы такое выдумывать. Я так не умею, чтобы сегодня одного любить, а завтра другого. Я такого не могу. Я вас всегда буду любить, Антон Тимофеевич, и никогда не забуду, а за то, что вы меня не полюбили, я на вас зла не держу, потому что сердцу не прикажешь.
- Да, Господи, Анастасия Павловна! – взмолился Антон, тоже вскакивая с места, - Вы ведь меня не знаете совсем! Разве же я стою, чтоб вы так ко мне… чтобы вы из-за меня…
- А любят не потому, стоит человек того или нет, а потому, что любят, - тихо произнесла девушка, - Так надо начать хлопотать о разводе. Что я должна сделать, я все сделаю, как скажете.
«Анастасия Павловна милое и правдивое существо… И оттого поняла, что я вас люблю…Мне бы кто так написал…»
Но что же у нас на свете-то творится, а? Две бесстыжие шлюхи, законченные стервы приходят к этой девушке, с ее живыми сильными чувствами, с ее трепетным сердцем, с ее удивительной правдивостью, - к ней, так не похожей на них, развратных и телом, и душою, так не похожей вообще ни на кого из на большинство окружающих людей, с их эгоизмом и подлостью, с их бесконечным притворством, изощренным, искусным, рассудочным, взвешенным, - приходят и плачутся ей на свою якобы несчастную судьбу, рассказывают ей какие-то гнусности о своих незаконных беременностях, да еще заявляют о желании сочетаться с ним законным браком! И ладно уж Надина, она-то свободна, хотя про беременность и наврала, но Катиш-то, пусть и вправду беременная, ведь пока что еще замужем! Или она об этом в горести душевной позабыла?..
- Анастасия Павловна, - нашелся он вдруг, - Так ведь и мне развод не нужен! Эти женщины… Они не милы мне обе, просто так получилось… так бывает… так принято в свете… Господи, да просто я свинья и больше ничего! Я даже не могу говорить о них так плохо, как они того заслуживают, потому что я-то сам еще хуже! Но ни одна из них никогда не станет мне женой, клянусь вам, тем более после вас! Вместо вас!
- Но, может быть, - неуверенно произнесла она, глядя на него немного удивленно, - Может быть, потом вы встретите женщину, которая будет достойна… горячности сердца?
- Я уже ее встретил. Достойнее вас, Анастасия Павловна, и прелестнее вас… И если уж говорить о горячности сердца, то…
- Но что же тогда… как же… - пробормотала она.
- Да я ей сейчас в любви признаюсь, - понял вдруг Антон и осекся.
«Эх, я бы на твоем месте послал бы все это к черту - и прыг в супружескую постель!»
И почему, почему так бывает, - то ничего, а то вдруг все сразу. И ведь он уже начал было смиряться с поражением, после потасовки лже-Надины и Катиш, предваренной откровениями первой, страстно, но не аргументировано опровергнутыми второй, для себя решив, что игра проиграна окончательно и никакой надежды не осталось… Захандрил, заметался… А потом только стал в себя приходить… Вот бы она тогда-то пришла, вот бы тогда-то… А теперь все опять изменилось…
Что же делать-то, что делать? Отказаться от вдруг открывшихся перед ним новых перспектив? Но как же это можно – отказаться… За такое друг другу глотки перехватывают, и он тем же самым совсем недавно занимался, - и вдруг отступить? Упустишь случай, потом всю жизнь будешь локти себе кусать.
Но и она ведь, она, эта девушка, такая прелестная, с ее нетронутой юностью, с ее незнанием простых житейских вещей, но с ее уму непостижимым умением любить, так редко встречающимся именно среди житейски умудренных людей, - она ведь, это воплощенное чудо, тоже случай, и тоже единственный…
Не хотел он ее к себе близко подпускать, чтобы, не дай Бог, растрогавшись, позволить ей добраться до его сердца, затронуть душу. Но ведь это, кажется, как он ни берегся, как ни прятался за броней привычного себялюбия и показного равнодушия, тем не менее произошло. Прав был Николка, когда говорил, что ему не все равно. И было не все равно, а теперь… О, Господи, что же теперь? И то не упустить, и это не потерять… За двумя зайцами, одним словом. И ни одного. Нет, надо как-то исхитриться, - и изловить двоих!
- И что же теперь? – повторила она, глядя на него и растерянно, и недоуменно, и (он это заметил), - с робкой, вдруг пробудившейся надеждой… Она даже как- будто немного подалась к нему ближе…Вот эту надежду в ней и следует поддержать. Знать ей ничего не нужно, как ей объяснишь, в каких интригах он завяз. Просто пусть поверит и подождет… А там, гладишь, как-нибудь все еще и сладится.
- Анастасия Павловна! – воскликнул он, разведя руками и отступая на шаг, - Что же я делаю, вы поглядите только! Чуть не пустился в изъяснения нежных чувств перед женой, а сам в халате и без одной туфли!
Он, действительно, так и не нашел под столом второй туфли.
И он засмеялся, и она невольно в лад ему вежливо улыбнулась, хотя в том, на что он обратил ее внимание, не было ничего ни особенно забавного (подумаешь, туфлю потерял), ни, тем более (особенно если учесть, что речь шла в самом деле о законной супруге), - тем более предосудительного.
- Нет, нет, так не годится, - продолжал он говорить с живостью принятым им сходу шутливым тоном, стараясь не сбиться опять на серьезный разговор, который мог увести его Бог знает как далеко (нет, нет, так действительно не годится, ее нельзя сейчас держать рядом с собой, иначе все пропало), - Анастасия Павловна, милая моя, давайте не будем торопиться и решать что-то впопыхах. Мы оба молоды, перед нами все будущее открыто. Ничего еще не потеряно. Я, к сожалению, не идеальный герой романа, этакий рыцарь, знаете, без страха и упрека… Вроде Тристана, обожавшего Изольду… Или кого он там обожал?.. Мне трудно перейти сразу от рассеянной жизни, к которой я привык, к порядку и покою семейственности… К тому же именно сейчас я очень и очень занят… на службе… Это очень важная государственная служба, вы понимаете. О, конечно, вы понимаете, ваш отец знал, что такое долг… (- Боже, что я сравниваю!) Сейчас не время. (- Да, вот это точно, не время.) Но потом, когда эта служба окончится… (- А ведь она наверняка узнает, что это за служба, и как быть тогда?) Или еще прежде того… (- Наверное, так будет лучше, иначе я рискую ее упустить.) Анастасия Павловна, одним словом, мы еще сможем обо всем поговорить с вами и все обсудить. А пока, дорогая моя, отправляйтесь-ка вы домой, отдохните, успокойтесь, и нынче же вечером… нынче же вечером приезжайте в театр! Я не знаю, будет ли на спектакле моя мать, но вы возьмите с собой кого-нибудь, чтобы не скучать… Я непременно загляну к вам в ложу, не надолго, но загляну обязательно.
(Надолго действительно нельзя, и вообще нельзя выходить в ложе на свет, чтобы никто его вместе с нею не увидел, иначе могут заметить и решить, что он вдруг вздумал ухаживать за собственной женой, хотя все уже привыкли, что их брак не удался и представляет из себя только, образно говоря, что-то вроде фасада без стен и крыши.)
- Я возьму с собой Катиш, - сказала молодая графиня, совсем сбитая с толку, не сводя с него глаз и улыбаясь ему, и ее улыбка напомнила ему те первые просветы среди не окончательно разошедшихся облаков, какие бывают на небе после дождя, еще до появления солнца.
- Кого?! – потрясенно вымолвил он. Ему показалось, что он ослышался.
- Катю, мою родственницу, да вы ее должны помнить, она иногда бывала вместе со мной, когда вы к нам приезжали… еще тогда, до нашего венчания.
- Да, да, кажется, помню, - кивнул он, поняв, что, заподозрив невозможное, просто запутался в схожих именах. (- И что ж их всех зовут-то еще одинаково, будто нарочно, право слово!)
- Она тогда же, прошлой зимою, замуж вышла и все после своей свадьбы нездорова была, то ребенка ждала, болела, а недавно родила, да несчастливо, опять разболелась. Вот только-только оправляться стала.
- Хорошо, возьмите свою Катю. Вот и славно. Так до вечера. Да, вот еще что. Если эти… эти дамы, что вас вчера навестили, опять явятся, скажите им сразу, пусть ко мне идут, я с ними сам разберусь. С обеими.
*********
Глава 11.
Мon ami.
В красивой и богатой комнате, обстановка которой говорила о том, что это, скорее всего, кабинет, приспособленный для занятий и для встреч, в полумраке уже сгустившегося вечера при свете свечей, горящих в трехрожковом подсвечнике, в кресле за открытым бюро сидела полная дама в ярком халате из цветного шелка с вытканными на нем серебристыми цветами и в белом кружевном чепце на взбитых надушенных пышных волосах и старательно и быстро, наклоняя голову набок, почти без отрыва писала что-то на листе бумаги оточенным пером, то и дело макая его в чернильницу. Дописав бумагу, она посыпала ее песком, отложила в сторону и тут же взялась за другую.
Дверь позади нее тихо отворилась, послышались мягкие, заглушаемые ковром шаги. Левретка, лежавшая у ног дамы на краю ее подола, приподняла остромордую изящную головку с длинным носиком и большими темными глазами и, дернув лапами, глухо заворчала.
- Свои, сэр Томас, не ворчи, - не прерывая своего занятия, проговорила хозяйка собачки по-русски с легким немецким акцентом, - Добрый вечер, mon ami. Как мило, что ты пришел навестить нас с сэром Томасом, а вот мы еще не все дела сделали.
- Все дела никогда нельзя сделать, - проговорил молодой человек, на вид лет двадцати трех от силы, подходя к бюро и сидящей за ним даме.
- Надо, мой друг, - с легким вздохом проговорила дама. Молодой человек остановился подле нее, опершись рукой на спинку кресла, в котором она сидела, и заглянул ей через плечо на ее писание. Он был высок ростом, плечист и строен, а одет также, как и она, в домашний халат и туфли без задников на босу ногу. Халат на мускулистой груди слегка распахнулся .
- Я пишу светлейшему, - сказала дама.
- Никак захандрил опять? – осведомился молодой человек, впрочем, даже без намека на насмешку, напротив того, с оттенком почтения в голосе.
Дама коротко рассмеялась.
- Слышала я, он в лагере живет. Весьма опасаюсь, что простудится.
- Поблагодарите его за арбуз, матушка.
- И в самом деле! Да тогда уж и за коврижки. А поклон от тебя передавать ли, мой друг?.. (6)
Дама закончила письмо, также посыпала его из песочницы для скорейшего высыхания жирных чернил, отложила в сторону и взяла следующий чистый лист.
- Гримму еще написать, что ли?
- Козлу отпущения?
- Ему, - она опять коротко рассмеялась.
- Да вчера писать изволили.
- Хотя и то правда, было.
Дама призадумалась, откинувшись на спинку кресла, с пером в руке, покручивая его в пальцах. Ее тонкие губы были привычно сложены в образ любезной улыбки. Молодой человек все также стоял позади нее, опираясь о спинку кресла.
- А ты все горюешь, mon ami, что то собрание камушков от нас ушло? – заговорила она снова, - Как меня напугал, прямо без чувств падать вздумал… Из такой малости… Я для тебя лучше сыщу, вот увидишь…
- А этого… на всех этих штучках восточных помешанного… Говорят, такое извращение, дальше некуда… Ты его опять звать к себе будешь? – спросил он, наклоняясь к ней поближе, и прибавил с нарочито мрачной интонацией, - Я его убью.
Услыхав это безапелляционное заявление, дама бросила перо на стол перед собою, совсем обернулась к нему и быстро ответила, что, - разумеется нет, mon ami, разумеется, нет…
Затем она вдруг закинула голову и весело расхохоталась.
- А как ты ловко подметил, мой друг! У него и точно в мыслях непорядок наблюдается. То женится зачем-то и спину мне показывает, то великому князю бросается служить, то опять же у меня милости просит… Какое противоречие мыслей! Будто в уме смешавшийся! Те же признаки, говорят, были вначале и у несчастного графа Орлова…
- Там еще родня интригует… - проговорил молодой человек.
- Конечно, - согласилась дама, - Но такова жизнь. Как же без этого. Какая мать своему ребенку добра не желает. Какой матери свое сокровище не хочется подороже с рук сбыть и потеплее устроить. Это мне понятно. Я тоже… мать… Вон княгиня Дашкова по тому же стилю поступать пытается, аж надоела своими происками, хорошо, светлейший меня от нее спасает, я ее чуть что – к нему, вроде как на правеж…
- А что, князь Дашков…
- Молодой князь Дашков едет в армию, я светлейшего намедни спрашивала в письме, в какой полк его лучше определить.
- Вот туда ему и дорога, в армию. А война с турками скоро начнется?
- Экий ты кровожадный.
- Я ревную, - нагло объявил молодой человек.
- О, как мило! – она вновь рассмеялась. Она любила смеяться. «Будьте веселы», - всегда говорила она.
- А этот как же? – не отступал он.
- Что «этот»?
- Этого куда?
- И ему место найдется. А что родня интригует… - дама с неодобрением пожала полными плечами, и немецкий акцент в ее речи сделался заметнее, - Все им мало, в самом деле. Вроде ведь и так не продешевили, сколько за девицей- круглой сиротой взяли…
- Чем ты его одаришь?
- Не завидуй.
- И все-таки?
- У него все есть, - дама махнула рукой, - Так… Перстенек разве на память… Ему хватит… Ну, не дуйся, не дуйся на меня! Я ведь это не всерьез, шутила…
- Вот-вот, - пробормотал он с досадой, - Шут!
- И низшей пробы, могу тебе сказать.
- Чего?
- То, чем он меня позабавил, я разумею… Шут низшей пробы.
- Шут низкой…то есть, низшей пробы, - повторил он, явно стараясь запомнить удачно сложившуюся фразу, - В уме смешавшийся… Шут низшей пробы… Проба – это… Ах, да… И низшая…
- А ты у меня чистой воды бриллиант, - пропела дама, бросая на него красноречивый взгляд, чуть-чуть завуалированный кокетливым наклоном головы, - Ты у меня… Геркулес!
Ей нравилось давать людям прозвища, она это делала всегда и со всеми, удачно или не слишком, но с достаточной долей остроты, так что часто ее клички оказывались прилипчивыми.
- В общем, я его больше видеть не желаю, - подвел он итог беседе, - Шут низшей пробы… Хм… Хорошо, коли вы это всерьез… А не то… Или убью… Его, себя… всех… Или… А что ты про бриллианты говорила, а, матушка?…
- Да, да, - пробормотала она, снова наклоняясь к своему последнему письму и перечитывая написанное.
- И еще…
- Что же? – откликнулась она, явно углубившись в другие мысли.
- Вот ведь он-то граф, черт бы его побрал, а я-то нет… А я тоже хочу…
Но она не отвечала, будто не слыша (или не услышав на самом деле), и снова принялась водить по бумаге быстрым пером.
«Случай» Александра Дмитриевича Ланского, начавшийся на Пасху 1780 года, позволил ему получить чин генерал-поручика, звание генерал- адьютанта, стать камергером высочайшего двора (всего камергеров было 12, ими предводительствовал обер-камергер), а кроме того, он был шефом кирасирского полка и кавалером ордена Полярной звезды. Но графского титула Ланской, выходец из мелкопоместной дворянской семьи, предков которого знатоки не смогли обнаружить в Бархатной книге, этом знаменитом сборнике генеалогий всех знатных российских родов, так никогда и не имел. Графом впервые был сделан один из потомков его родственников, уже в другие, более поздние правления.
- … Ну, ступай, mon ami, - вновь на минуту откинувшись на спинку стула, другим, суховато-деловым тоном, проговорила дама, - Ступай же. У меня еще дела есть. Еще пара писем. Иди. Да… И пришли мне Марью Саввишну…
- Но… - начал было он.
- Нет, право… Дела… Я приду позже… - она произносила слова скороговоркой, едва ли слыша сама себя, но вдруг добавила с некоторым чувством, - Тогда мой Геркулес покажет своей Омфале, на какие подвиги естества он способен, о чем она знает доподлинно, но снова пожелает убедиться… Я желаю ласки, да самой лучшей… Я буду работать, но думать смогу только об этом… Помнишь, как это у нас было однажды? Целых шесть часов… Как я сладко потом спала… Мне редко удается так сладко спать… Будто в раю побывала… - говорившая легко вздохнула, - Иди, жди меня.
Он наклонился и поцеловал ей белую пухлую руку. Она улыбнулась. Поднимая голову, он близко видел ее лицо с нарумяненными морщинистыми обвислыми щеками (- А еще говорит, что никогда не румянится нарочно, что у нее румянец природный), ее вечно с любезностью улыбающийся рот, в котором не хватало одного переднего зуба и из которого на него пахнуло не самым приятным запахом (она страдала коликами, от которых изволила лечиться мадерой с перцем, и, разумеется, несварением), и толстый, со складками жира подбородок в пышном воротнике надетой под халат сорочки.
Она быстрым движением притянула к себе его голову, чмокнула его в лоб и слегка оттолкнула от себя.
- Ступай… Мon ami…
*********
Глава 12.
Шут низшей пробы.
- «Можно сказать всякому смело,
Что любовь есть великое дело:
А казаться всегда умильну
Кому бы случилось?
В любви совершилось…»
Антон Обводов еще раз попробовал перечитать расплывающиеся пред глазами строки, стараясь сосредоточиться на смысле витиеватых фраз, но, так и не преуспев в этом, бросил книгу, вместо нее взял стоявший на столе перед самым его носом бокал, налил в него из бутылки еще вина и выпил, морщась, охая и что-то бормоча, почти до дна.
Наливая вино, он расплескал его и пролил на стол значительную его часть, проще было выпить прямо из бутылочного горлышка, но граф Обводов был, видите ли, не так воспитан, - он из горлышка не пил даже в состоянии крайнего опьянения, к которому как раз и приближался весьма стремительно. Он и сам отметил это обстоятельство и криво усмехнулся…
- Да уж, нас, таких вот, не переделаешь… Мы во всем такие… Белая кость, голубая кровь, рода древнего, былинного… А годимся-то в результате на что? На употребление в шутовстве для потехи высочайших особ… Те же холопы при своих господах… Захотят оне, государе-то наши, призовут да и велят – пляши, дескать. Хорошо сплясал – награда, плохо – вон отсюда взашей… Шут низшей пробы… Я при Анне Ивановне блаженной памяти в ее палатах был бы на месте ее Квасника, не иначе… Квасник ведь в шуты из князей попал, да каких князей – гедиминовичей Голицыных… А дружок мой Николка Меньшов оказался бы на месте Балакирева, тот как раз к шутовству из гвардейцев был взыскан… Не повезло нам родиться не в то время, ну да ничего, я-то по крайней мере свой случай не упустил и свое все равно взял … И при ныне здравствующей императрице Екатерине Алексеевне Второй пожалован от ее милости в «шуты низшей пробы»…
Весь передернувшись от остро испытываемого унижения (ядовитые сплетни, содержащие пренебрежительный отзыв императрицы, быстро распространились по Петербургу, от них спасения и защиты не было), Антон снова глотнул вина и попытался вернуться к своему чтению, - «Можно сказать всякому смело, Что любовь есть великое дело…», - однако чтение не шло, ведь на самом деле, - «А казаться всегда умильну Кому бы случилось…»
- А Квасник, говорят, от потрясения и горя с ума сошел и так помешанным при троне после и обретался, так и на калмычке этой… как же ее…буженину она предпочитала… Бужениновой женился, а свадьбу справляли в Ледяном доме, то-то была потеха… А прежнюю его жену, его любимую, которую он из Италии к себе на родину привез, в Тайной канцелярии сгноили… Да и на что помешанному иная жена, кроме шутихи… Помешанный… Противоречие в мыслях… Словно у несчастного графа Орлова… И тоже через женитьбу…
Господи, и ведь она-то, жена моя, тоже все это, поди, слыхала! А я-то всерьез надеялся, что и там успею, и тут ухвачу… И вот все прахом, все потеряно… Свое упустил, а чужого не добыл… Я ей в глаза теперь не смогу посмотреть, а уж про «горячность сердца» плести - вовсе язык к гортани прилипнет…
Настя, Настенька… Вот теперь я тебя уже точно потерял, да? И все по причине собственной дури… Помешанный… Конечно, так и есть! Надо с ума сойти, прежде чем пускаться в такие безумные игры играть и еще надеяться, что верх взять удастся! И все ведь так старались, все так подначивали, все так подталкивали… Ладно уж, супруг Катиш, хрен старый, ни дна ему ни покрышки… Он еще, может, и мстил. За молодость, за красоту, за силу, за молодую жену, за побочного ребенка в наследниках… Но мать, отчим… Они ведь меня любят, они ведь мне не зла желали, а что сделали! Вот уж истинно, - «В любви совершилось».
Барон сам мне грозил, что, дескать, коль обидишь свою женушку, то смотри… И что же? Он же сам меня в спину и толкнул, иди, дескать, хватай удачу, куй железо, пока горячо… Женушку же при таком обороте можно пока и по боку…
А впрочем… Чем они виноваты, мать, отчим? Все вокруг так поступают. Самые любящие родители своему чаду ненаглядному счастья желают, ищут местечко потеплее, норовят устроить получше, стремятся от лиха уберечь. Просто они не понимают, что на самом деле счастье, а что – лихо. Просто не видят… Что ж на них гневаться, их жалеть как раз впору. Зато я теперь вижу, я теперь понимаю… И… и поздно… Шут, шут низшей пробы… Поплясал перед барыней, грошик заработал и – туда его, взашей… «В любви совершилось». Господи!
Антон посмотрел на свою правую руку, на блестящее на среднем пальце кольцо с четырьмя маленькими бриллиантами в форме расходящегося от общего основания крошечного веера или веточки. Кольцо было ему мало. Надвинутое на палец, оно больше не пожелало сняться, ни с водой, ни с мылом.
Он любил носить бриллианты, но только не такие. Пытаясь содрать со своей руки символ своего позора, Антон чуть не сломал и не вывернул себе фалангу пальца и оцарапал о камешки и завитушки оправы левую ладонь. Потом он хотел пойти к ювелиру и попросить распилить кольцо и снять его хотя бы таким образом, однако внезапно передумал и оставил все, как есть. Теперь он глядел на него время от времени, нарочно растравляя свою рану и получая от испытываемых нравственных страданий странное удовлетворение. Это была определенная им самим для себя кара.
Словно пытаясь убежать от самого себя, он не появлялся дома уже больше недели. Вот только недавно воротился…
- А для чего воротился? Что здесь делать? Слуга сказал, кажется, что Меньшов заходил. Ладно, так тому и быть. Вот завтра разыщу Меньшова, и в новый загул, вместе с ним и Семеновым... И этого еще возьмем… Как его бишь… Кривцова… Он хоть и напивается слишком быстро, так что под стол падать начинает, а все равно хороший парень, да к тому же нет-нет, а и скажет что-нибудь… этакое… «Можно сказать всякому смело…»
Меняя компании, меняя женщин, бросая прежних собутыльников и любовниц и находя новых, Антон Обводов переходил из одного трактира, или кабака, или публичного дома в другой трактир, кабак или публичный дом, пил, тратил деньги, спал с кем попало…
Приезжая домой, очутившись вновь среди привычной, знакомой до мелочей обстановки, он не находил себе места от тоски и тотчас начинал искать повода уехать из дому снова. Никакие любимые прежде занятия, никакие «Острова любви» (7) не могли увлечь его и дать хоть немного забвения и покоя. И он снова отправлялся в город в надежде развеяться и отвлечься хоть немного.
Отдавая дань своей природной болтливости, он рассказывал кому попало и что попало, про красавицу Мин-фей, про Китайскую стену, про Порхающую ласточку, а еще ругал порой некую похотливую старуху… однако безлично. Между тем ему страстно хотелось обозвать Ее величество императрицу публично «старой шлюхой», зацепив при этом и традиционно обругав «кривым» ее любимца, который прежде сам был ее полюбовником, а теперь заделался при ней поставщиком своих заместителей, словно работорговец-татарин предлагая высочайшей особе на гигантском имперском невольничьим рынке живой товар на выбор для интимных нужд высочайшего алькова…
Но ему все же хватало благоразумия молчать. Он сам подмечал это за собою, уныло квалифицируя собственное благоразумие как трусость и иногда утешаясь тем, что он отомстит как-нибудь иначе, умнее, чем просто злопыхательные выкрики в толпу, где, кроме единомышленников и сочувствующих, гораздо больше найдется злопыхателей и доносчиков. Все знали, а он и тем более (отчим иногда, видимо, для острастки рассказывал ему о кое-каких делах, проходящих через руки генерал-прокурора, при котором служил, да и друг Николушка Меньшов его все время одергивал), - что хотя «Слово и дело» отменено, а Тайная розыскных дел канцелярия закрыта, но… Конечно, это было страшно обидно, - тебя же мордой по столу провезли, и ты же еще и молчи, а не то поплатишься.
Впрочем, Антон, как то водилось и прежде, отводил душу в компании близких приятелей, того же Меньшова и его сослуживцев, например, а также и некоторых других знакомых своего круга и возраста. Тогда молодые люди без зазрения совести, распалясь от немереного количества потребленных горячительных напитков, крыли почем зря императрицу и ее главного фаворита, а над молоденьким, «неглавным» фаворитом смеялись, хотя Антон и подозревал, что, если гнев шел от сердца, то смех был неискренним и отдавал завистью… Всем хотелось сорвать золотые яблоки и никто не думал, как это весело на самом деле, ведь у любой медали есть оборотная сторона – и вот этой-то оборотной, теневой стороной он имел случай вдосталь налюбоваться…
В каком-то очередном кабаке… или это было в очередном веселом доме… да какая, собственно, разница… молодой граф, как раз в тот момент сопровождаемый его друзьями-кавалергардами, встретил компанию драгунских офицеров, с одним из которых он уже имел случай свести довольно близкое знакомство.
День был праздничный – Лазарева суббота, Благовещение Пресвятой Богородицы. Люди набожные, соблюдавшие пост, в этот день устраивали рыбный пир. Люди, набожные в меру, устраивали рыбный пир, не постившись. Прочие вспоминали, что они тоже христиане, и с радостью присоединялись ко всеобщему пированью, с одинаковым удовольствием поглощая и рыбные, и мясные, и всякие блюда, не забывая сдабривать их большим количеством горячительных напитков. Поститься да молиться, конечно, дело хорошее, однако трудоемкое и не слишком завлекательное, зато не погулять на большой праздник – уж точно грех непростительный!
Обе компании (речь идет о графе Обводове и его старых и новых приятелях) быстро нашли общий язык и слились в одну, - драгуны пили, как лошади, и ругались, как извозчики, а кавалергарды старались не уступать. Антон Обводов сидел между теми и другими и клялся, что он тоже пойдет в драгуны… нет, в кавалергарды… нет, все-таки в драгуны… потому что в Коллегии иностранных дел он уже числился… при Молодом дворе обретался… при Высочайшем дворе тоже не прижился… куда же ему теперь податься? В армию, господа, в армию! - Виват! - отвечали гвардейцы, - За это надо выпить.
Какие-то девицы, которых звали, кажется, Аннет и Жоржет и которых граф все время называл Катиш и Надин, сидели на коленях у молодых людей, подливая им вино. Николай Меньшов взасос целовался с той, которая чем-то напоминала графу Обводову фрейлину Надину.
Прежний знакомец графа Обводова, по принципу «что у трезвого на уме, у пьяного на языке», после того, как кто-то упомянул о счастливо продолжающемся заграничном турне Их императорских высочеств, вдруг вздумал пуститься в весьма смелые разглагольствования о нарушении «естественного порядка вещей», как он выражался… Он, видимо, принадлежал к числу сторонников великого князя.
Все понимали и без дополнительных объяснений, что под этим разумеется, - императрица Екатерина, немецкая принцесса, не имеющая никаких прав на российский престол, давно должна была передать корону великому князю Павлу, сыну почившему «в бозе» от этих самых… как их… геморроидальных колик Петра Третьего… Таково было мнение бывшего воспитателя великого князя, Никиты Ивановича Панина, которого императрица терпела скрепив сердце, так считали и многие другие.
Правда, привычно прикидываясь в обществе вполне благонадежными и добропорядочными, подданные Ее величества чаще всего предпочитали обходить эту тему стороной. Неосторожная фраза драгуна, скорее всего, пропала бы втуне, однако ему неожиданно нашелся достойный собеседник.
- Екатерину избрал на престол народ, как когда-то народ избрал Михаила Романова, - высказался любивший блеснуть даже в ущерб осмотрительности приятель и однополчанин Меньшова, Александр Семенов. Впрочем, говоря так, он ничем и не рисковал, - Екатерине бы это понравилось.
- Это Орловы, что ли, народ? – возмутился предыдущий оратор, - А гвардейские полки – Земский собор? А силовой захват власти, стало быть, выборы?
- В армии, и в гвардии тоже, служат выходцы из всех сословий, и самая высшая знать, и столбовые родовитые дворяне, и новые дворяне, получившие производство за выслугу по ранговой Табели Петра Великого, и однодворцы, и крестьяне…
- А как насчет геморроидальных колик?! – загремел вдруг, окончательно утратив чувство меры, во весь голос драгун.
На этом месте завязавшейся политической полемики, столь оживленной, что не исключалась и рукопашная, Николай Меньшов, как ни был пьян, отбросил от себя куда пришлось завизжавшую от неожиданности девицу и стал кричать в свою очередь, что они все с ума посходили, не иначе, и что, если всем так приспичило говорить такие невозможные опасные вещи, так надо это делать хотя бы не на людях.
- Едем к графу, - объявил он, даже не подумав спросить у приятеля согласия, и стал тормошить собутыльников, принуждая их встать и отправиться к выходу.
Половина сильно пьяных представителей золотой молодежи никуда не пошла, но несколько человек, под предводительством Меньшова, в их числе кавалергард Семенов и его оппонент-драгун, все же последовали благоразумному совету и любезному приглашению.
Уже на улице Меньшов заметил, что, собираясь ехать к графу Обводову, они забыли самого графа Обводова, и, как верный друг, вернулся за Антоном, который случайно по дороге попал в плен к девице, напоминавшей ему пышненькую Катиш, и никак не мог выбраться от нее.
Справиться с приставучей обольстительницей Меньшов почему-то тоже никак не мог, ему пришел на выручку Александр Семенов, и вот в результате Антон, хохотавший во все горло во время этой неразберихи, оказался на свободе вместе с Меньшовым, зато Семенов попал в плен… Ну, им и пожертвовали.
*********
Глава 13.
Про старую стерву и князя тьмы.
Дома у графа Обводова опять пили, офицеры, забыв, где они находятся, требовали музыки и девочек или хотя бы побольше вина, а потом какого-то драгуна… или кавалергарда… нет, кажется, все же драгуна… стошнило прямо на китайский малиновый шелк стенной обивки хозяйской спальни.
Апартаменты молодого графа в особняке Велевских состояли из четырех комнат, включая прихожую и не считая ванной комнаты и гардеробной. Гости прошлись и разошлись по всем комнатам, а также, разумеется, добрались и до малиновой спальни, любимой комнаты хозяина, самой последней из череды его роскошных и одновременно уютных покоев.
Обличитель императрицы-узурпаторши, желая продолжать разговор об интересующих его материях, но лишившись своего собеседника, оставшегося «барахтаться в плену обольстительных ручек», решил теперь обратиться со своими речами к графу Антону, которого с самого начала втайне считал гораздо более подходящей для себя компанией, нежели давешний спорщик-кавалергард, да и еще кое-кто из здесь присутствующих. Он даже обрадовался, что Семенов, застрявший в кабаке, больше к нему приставать со своими возражениями не будет. Никаких Семеновых он знать не знал, подозревая, что следы такого рода вряд ли можно сыскать в Бархатной книге, этом сборнике именитых дворянских генеалогий, а вот графы Обводовы были фамилией известной, корни имели среди древних русских князей, да еще к тому же приходились ему самому какими-то родственниками или свойственниками в каком-то там колене…
Молодой драгун (по возрасту он был только немного постарше Обводова) принадлежал к высшей российской знати, однако, к своему огромному сожалению, не имел возможности подкрепить свою именитость также и богатством. Маленькое поместье, на которое и без него претендовала куча родственников, приносило больше неприятностей, чем реального дохода.
Обстановка особняка Велевских и покои молодого графа, где молодой офицер побывал теперь впервые, произвели на него сильное впечатление. Конечно, Обводов был ныне при дворе не в чести, но знатность, вещь вневременная, и богатство, умноженное новыми родственными связями, все равно решительно говорили в его пользу. Опала минет, за нею может последовать благоволение, а с богатыми и знатными всегда лучше дружиться в то время, пока им не очень везет, а то потом и не подступишься.
Желая воспользоваться удачным случаем для того, чтобы укрепить отношения, которые и теперь, и тем более впоследствии могли оказаться очень полезными, молодой драгун решил «ковать железо, пока горячо». Он был человеком достаточно сообразительным, предприимчивым и энергичным, разве вот только несколько излишне пылким и увлекающимся…
Подсев к графу и в качестве дружеского аванса терпеливо выслушав от него какую-то историю на экзотическую тему, а также вежливо полюбовавшись копией подлинника записи этой истории и ее русским переводом, хранившимися у графа среди его коллекции восточных редкостей в виде написанных от руки листов, красиво завернутых в шелк и уложенных в сафьяновую папку, он, улучив момент, перевел разговор и принялся рассказывать, что у него наклевывается удобный случай переслать за границу, к месту нынешнего пребывания Их императорских высочеств, совершающих свое путешествие под именем графов Северных, свои и еще некоторые письма, которые можно составить без опаски, так как их повезет надежный человек, капитан его же полка, имеющий просьбу до великого князя, а именно что об отпуске, поскольку капитан сей иностранец и на родине у близких уже почитай 18 лет как не был.
- Я думаю написать свитскому Их императорских высочеств, - развивал свои планы драгунский офицер, - Он мне родственник и, конечно, передаст все, от меня услышанное, великому князю… Думаю, императрице, при ее склонностях к излишествам, не долго осталось. Как бы ни хорохорилась старуха, а придется ей признать, что кофе бывает слишком крепок, а мужчины слишком молоды. Тогда восстановится «естественный порядок вещей» (он опять повторил свою излюбленную словесную формулу, придуманную им и представлявшуюся ему очень удачной), и мы все, кругом кого ныне совершаются дурные дела, разрывая сердце, и кто не может быть таким бесчувственным, глядя, как отечество страдает, - мы все, поддерживаемые нынче только философией, уже не захотим больше бросить все к черту, чтобы ехать домой садить капусту.
- Как вы сказали? – удивленный последней фразой и думая, что ослышался, переспросил Антон.
- Вы разве не согласны? – в свою очередь спросил драгун.
- Пожалуй, - протянул Антон неуверенно, - Огород и Монтескье… Сильно сказано, - и с этого момента стал слушать прилежнее, невольно почувствовав себя заинтригованным (до сих пор, как только иссяк разговор о «Тереме грез», он только зевал, половину из сказанного навязчивым драгуном пропуская мимо ушей).
- Не только Россия, вся Европа задыхается под царицыными юбками, - продолжал между тем свою яркую речь про крепкий кофе, молодых мужчин, философию и посадку капусты, приплетая сюда же царицыны юбки, драгун, обнадеженный и вдохновленный вниманием своей пусть небольшой (в лице одного графа), но зато, бесспорно, избранной аудитории, - Сударь, - вдруг обратился он с жаром к своему собеседнику, проникаясь к нему все большей симпатией и, видимо, окрыленный какой-то новой, только что явившейся ему мыслью, - Но мой родственник и знакомец и вам ведь сродни, кажется… Напишите тоже, порекомендуйте ему себя и попросите об одолжении сделать вам рекомендацию у великого князя. Воспользуйтесь редкой оказией, - драгуна, похоже, прямо распирало от желания сделать добро ближнему, - Где тут у вас бумага и перо?
Один из лакеев, прислуживавших господам на этой пирушке, подал по требованию хозяина письменный прибор, так что бумага и перо нашлись быстро. (Обычно граф писал свои письма у стола-кабинета, стоявшего возле стены здесь же, в спальне, однако сейчас ему было трудно встать, чтобы добраться до этого пусть и не слишком отдаленного места.)
- Можно начинать писать, - сказал драгун, с некоторым благоговением рассматривая обтянутую сафьяновой кожей с серебряными накладками папку для бумаг и дорогую и тяжелую серебряную чернильницу в форме цветка с крышечкой-листочком, а затем с удовольствием обмакивая перо в эту роскошную чернильницу и подавая его молодому графу. Антон, упорно пытавшийся влить в себя еще одну стопку водки, которая, не смотря на его усилия, буквально выливалась из него наружу, взял из его руки перо и мутным взглядом уставился на лежащий перед ним лист.
- А что, действительно, - подумал он, не находя повода сопротивляться энергичной инициативе драгуна и потому готовый этой инициативе поддаться без лишних споров, - Напишу, хуже не будет… Терять мне вроде бы нечего… Уже все потеряно, все надежды и чаяния, по сути дела включая даже самую честь… И выбора у меня тоже нет… А тут… Рекомендации… Оказия… Гладишь, что-то и сложится на будущее…
И он закарябал пером по бумаге, но начал почему-то с фамилии адресата и с адреса, выведя их наверху листа вместо того, чтобы позднее указать на обороте. Он сделал это просто потому, что их высочества и князь находились сейчас заграницей и это было важно, но, выведя «Вена», понял, что взялся писать не то, что нужно, однако нового листа брать не стал и собственно письмо принялся набрасывать просто со следующей строчки: «Ваша светлость, милостивый государь!»
Привычка к писанию помогала ему справляться с задачей даже в состоянии сильного опьянения, вообще-то оставлявшего мало надежды на благополучное исполнение задуманного.
- «Осмеливаюсь воспользоваться случаем, - писал Антон, - напомнить вашей светлости»… - Нет, что-то не так, - подумал он, замешкавшись, - Точно, не так… это вычеркнем…- И тут он уронил на лист большую кляксу с пера… - Э, ладно, не посылать же такие каракули, да еще впервой… Потом перепишу… - «воспользоваться случаем в силу имеющегося между нами»… - Между нами? Как-то фамильярно… Зачеркнем… - «между фамилиями нашими отдаленного, однако же родства»…- Или свойства, все-таки? Стало быть, сестра моей матери замужем за… а сестра мужа той за… а брат сестры мужа этой… В общем, все понятно, родство давнее и крепкое, - «в силу имеющегося между фамилиями нашими родства засвидетельствовать Вам свое глубочайшее почтение, с просьбою принять меня под свое покровительство»… - Куда-то не туда меня занесло, на кой черт мне его покровительство… Кстати, как его зовут, родича-то этого? Фамилию знаю, а имя что-то запамятовал… Ладно, неважно, потом вспомню или у матери спрошу, - «В имеющих происходить здесь обстоятельствах …», - ну и что дальше?
- … ручаясь честью и головою, - подсказал драгун, вполголоса читавший выходящие из-под пера графа строки.
- Сразу так прямо и головою? – покосился на него Антон.
- Но ведь дальше речь пойдет о великом князе!
- «ручаясь честью и головою», - написал граф и задумался. Или это выглядело так, будто он задумался.
- Мишка, кофе! – приказал он решительно слуге и пояснил драгуну, - Без кофе ни черта ничего не пойму. Вы что-то говорили про капусту… А сейчас сразу головы… Головы, капуста, головы…
Кофе был подан не так быстро, как перо и бумага, но все же ждать долго не пришлось. После двух чашек ароматного крепкого напитка дело пошло живее. Драгун, настоятельно вмешиваясь в сочинение послания к доверенному лицу великого князя, помог Антону дописать черновик письма до конца. Вот что получилось в результате их совместного творчества:
«Ваша светлость, милостивый государь!
Осмеливаюсь воспользоваться случаем в силу имеющегося между фамилиями нашими родства засвидетельствовать Вам свое глубочайшее почтение.
Находясь в чрезвычайном удручении по поводу отставки моей от двора Его императорского высочества, по обстоятельствам, от меня никоим образом не зависимым, покорнейше прошу Вас заверить Его императорское высочество в моей правоте и привязанности к нему, в моей искренности и добромыслии, ручаясь за то честью своей и головою.
Как вы счастливы, князь, что можете сейчас наблюдать здешние наши обстоятельства из отдаления, в котором пребываете. К сожалению, не располагаю вашим преимуществом. Неприятности, чинимые мне князем тьмы и старой стервой, превосходят силы моей души, с которыми пытаюсь я им противостоять. Я знаю, что по их воле выгляжу смешно, но если бы я мог смеяться вместе со всеми. Мне остается только искать утешение в философии и в надежде на скорое торжество естественного порядка. Остаюсь – преданный вам…»
- Отлично! – восхитился драгун, перечитав письмо, - Естественный порядок! Нет, право, лучше не скажешь… И вот это… Философия… Было бы точнее написать вот так: «Мне нужна вся моя философия, чтобы не бросить все к черту…», ну да пусть будет как есть… Только знаете, граф… - он с сожалением вздохнул, - Про старую стерву и князя тьмы надо вычеркнуть.
- Вы ж сами посоветовали, - возразил Обводов, вспомнив, с каким наслаждением выписывал именно эти слова.
- Да, такая прямота более свойственна моему костюму, чем дипломатические увертки, - кивнул драгун, - Я бы высказался и прокрепче, право… Но нельзя, я думаю. Императрица, как ни крути, все же мать великого князя. Вдруг это ему, паче чаяния, не понравится? Следует соблюдать приличия… Но в остальном превосходно. И еще вот это слово удачно найдено: «добромыслие». Нет, отлично. Только переписать бы нужно набело.
- Да, надо перебелить, - согласился граф.
- И еще подпишите адрес, - продолжал драгун, - О, у вас есть даже… как это, couvert …
Конверты, то есть готовые бумажные пакетики для писем, в то время представляли собой относительную редкость.(8) Но Антон недаром был любителем редкостей.
Антон снова заработал пером и снова, надписывая адрес, повторил название города – Вена, а затем тут же задумался, впав в некоторое сомнение, правильно ли он указывает нынешнее местопребывание графов Северных и их свиты:
- Они ведь, кажется, были в Вене, во всяком случае, совсем недавно в одной гостиной речь шла о венских происшествиях… А, неважно, Вена или нет, повезет-то курьер, он знает куда ехать.
Закончив подписывать конверт, Антон уже хотел приступать к перебеливанию самого письма, - работая пером уже в течение нескольких минут, он втянулся в это дело и выполнял его так же споро, как и машинально, будто по обязанности.
- А если эта записка все же попадется не в те руки, в которые предназначена? – вдруг спросил Николай Меньшов, как-то незаметно тоже появившийся рядом с Антоном и драгунским офицером.
- Исключено, - сказал драгун, - Я же говорил, мой однополчанин – верный человек.
- А не слишком ли круто вы тут загнули? – продолжал допытываться Меньшов, хватаясь за исписанный листок, чтобы, видимо, прочесть его повнимательнее, но драгун подскочил на месте и вырвал письмо из его рук, не дав ему толком вчитаться в текст.
- Граф совершенно прав в своих высказываниях…
- Да это ваши высказывания, - сказал Николушка, - Вы тут про это распинались целый вечер, и почти теми же самыми словами тут все и изложено. Естественный порядок этот ваш… Добромыслие какое-то… И чего там еще? А, да ладно, неважно, все равно скверно… Тошка, - обратился он к своему другу, - Не советую тебе петь спьяну с чужого голоса. Ты протрезвей давай, вон, кофейку еще хлопни, а там уж и действуй, да не по чужой указке.
- Я только помочь хочу, со всем моим благорасположением, - обиделся драгун и повернулся к Антону, говоря, - Великий князь оценит нашу с вами преданность. К тому же, - это он произнес с особенной доверительностью и проникновенностью и фамильярно обхватил Антона за плечи, - К тому же вам, граф, нечего терять, право же…
«Терять нечего», - Обводов несколько минут назад сам думал тоже самое, но услыхать от другого отголосок своих мыслей ему показалось обидно.
- Хамство, наветы… - продолжал между тем его новоявленный доброжелатель и советчик, - Неудача карьеры… Разрыв с женой… Все то положение, в которое вы попали, оно не оставляет вам выбора…
«И выбора у меня нет». Эта мысль также принадлежала самому Антону, она казалась вполне справедливой, но какое право имел этот чужой посторонний человек говорить вслух то, что он только думал про себя? Это задевало, коробило…
- Мне искренне жаль…- говорил драгун.
- Он все обо мне знает, - мелькнуло тут в голове у Антона, - Как и все знают… Шут низшей пробы… Соболезнует, кажется? Зря стараетесь, сударь, шут низшей пробы того не стоит…- он посмотрел на только что написанное им же самим письмо и прочел, - «Я знаю, что по их воле выгляжу смешно, но если бы я мог смеяться вместе со всеми», - Неужели это я написал?! И собираюсь это отсылать? - Эх, ваше сиятельство, - мысленно обратился он к самому себе, вслед за ощущением смутной обиды вскипая желчной злостью, вероятно, именно потому, что многое из того, что говорил драгун, а также то, что стояло в письме, было чистой правдой, - Да вы, как я погляжу, еще не поняли всей глубины своего падения. Вас не только унизили, вас продолжают унижать. Вы не только позволили себя унизить, вы продолжаете позволять это делать с вами снова и снова… Над вами не только смеются, - вас жалеют. И в результате не только ваши знакомые, но и вообще даже первые встречные скоро сочтут возможным указывать вам, что для вас лучше, а что хуже…
- Но великий князь не в состоянии царствовать, - внезапно произнес он вслух, поступая вопреки собственным недавним намерениям делать ставку именно на великого князя, неожиданно для самого себя, а уж тем более для окружающих, - Он держит и ведет себя все более странно.
Мне передавали, что, будучи в Вене, он отказался от приглашения императора Иосифа посмотреть пьесу Шекспира «Гамлет», запрещенную у нас, и не приехал в театр. Детский поступок, согласитесь. Он запуган до смерти, ему всюду мерещатся убийцы, покушения, кинжалы, яд и бог знает что еще…
Да, правильный порядок престолонаследия при восшествии на трон Екатерины Второй был грубо нарушен, да, трон должен принадлежать Павлу Петровичу, да, очень жаль беднягу, по человечности очень жаль… Но поймите, уже поздно, он сломлен духовно и не сможет возглавить большую страну.
Он уже не способен управлять, как подобает мудрому и дальновидному, а главное – сильному государю. За что же нашей несчастной родине еще и такое наказание? Вы правы, все страждет, и дурные дела творятся, и сердце разрывается, но как бы не вышло хуже! Что он сделает, придя к власти, которую ему так долго и так несправедливо не давали в руки?
Он сошлет всех матушкиных любимцев, откроет тюрьмы для тех, кого она преследовала; он нарушит все ее договора и заключит новые, не заботясь о смысле совершаемых действий, об их пользе или вреде, лишь бы сделать по своему, предав забвению начинания прежнего правления; он ликвидирует все, что сейчас действительно является вопиющимся беспорядком, но он не преминет завести взамен свой порядок, который, вполне возможно, ужаснет окружающих более, чем нынешний хаос; он отдаст завоеванное ненавистной матерью, как это сделал Петр Третий, его отец, в отношении ненавистной тетки, не заботясь о том, сколько русской крови за это было пролито, а затем он попытается завоевывать все заново, не заботясь и о том, сколько еще русской крови это потребует пролить…
И это будет все, уверяю вас. Геморроидальные колики – плата за напрасные жертвы, за преданные во славу прусского Фридриха победы русских генералов и солдат Елизаветы. Если великий князь, придя к власти, пойдет по стопам прежнего императора, то его тоже ждет… какой-нибудь апоплексический удар! Одним словом, идите вы к черту, милостивый государь, с вашим помешанным Павлом! Лизоблюдничайте и низкопоклонничайте перед ним сами! Создавайте себе кредит на случай перемены, не упустите оказию!
Антон схватил письмо, смял его и швырнул в лицо драгуну. Тот успел увернуться от бумажного комка, и комок упал на пол, возле стены.
- А я слышал, - зловещим тоном протянул, мгновенно рассвирепев, драгун, горько обманувшийся в своих горячих надеждах найти в богатом и знатном графе Обводове родственную душу и забыв все свое «благорасположение», только что выказывавшееся им по отношению к этому молодому человеку, которого он уже числил в лагере своих единомышленников и союз с которым выглядел бы, несмотря на постигшие в последнее время этого молодого человека неудачи, весьма внушительно, не то, что с какими-то безродными, никому не известными Семеновыми и Меньшовыми (Меньшовых тоже вряд ли можно было сыскать в Бархатной книге), всегда попадавшимися под руку в гораздо большем количестве, чем действительно интересные и нужные люди, - А я слышал, что это вас, милостивый государь, называют помешанным! Прямо как граф Орлов, говорят, те же признаки… Правда, Орлов-то в помешательстве рассудка будто бы еще и собственное гавно глотал. А вы не пробовали?
- Заткнись! – выкрикнул Обводов, вскакивая на ноги, шатаясь, поскольку был сильно пьян, только отчасти перебив опьянение действием кофейного напитка, но все же умудрившись не упасть и даже ухватить драгуна за грудки (впрочем, так он чувствовал себя устойчивее).
- Ах да, - продолжал драгун, , - У вас другое… Говорят, все какие-то восточные штучки на уме… Такой тонкий разврат, что аж сплошное извращение…
Он в свой черед ухватил молодого человека за руки и пытался оторвать их от себя.
- Господа, господа, - послышались голоса, - Что это вы?
- Впрочем, в высочайшей опочивальне вам это особенно не помогло…- громко выкрикивал драгун, и каждое его слово звучало как пощечина, - Ее величество позволили вам себя потешить, но оценили качество потехи весьма низко… И после так именно и примолвили, мол, это всего лишь…
- Не сметь! – закричал граф, наседая на драгуна, но заткнуть ему рот не сумел.
- Шут низшей пробы! – выдохнул драгун.
Дальше была общая свалка, молодых людей растащили, круша при том мебель и прочие предметы интерьера.
- Милости… милостивый государь, - с усилием выговорил Антон, когда его оторвали от драгуна и насильно усадили в кресло, с досадой чувствуя, что, если мысль его работала вполне четко, то язык все еще заплетался, как и ноги, - Вы меня оскорбили смертельно, - естественно, он обращался к своему врагу, который, дергаясь в руках своих товарищей, с другого конца комнаты сверлил его горящим взглядом, - Я вас вызываю. Завтра я пришлю к вам своего посредника, Николая Ивановича Меньшова, договориться о времени и условиях поединка. Выбор оружия оставляю за вами… - Стреляться! – заревел в ответ драгун, - Как вам угодно… А теперь, господа, прошу вас оставить меня! – крикнул граф окружающим, - Благодарю вас за приятную компанию… Николка! И ты иди, будь другом…
- Ладно, - пробурчал Николка, - Ложись дрыхнуть. Мишка, уложи барина и смотри, не вздумай проболтаться хоть одной живой душе о том, что здесь было, тем паче барону или баронессе. Антон, я завтра приеду, поговорим обо всем толком…
*********
Глава 14.
В стране буддийских пагод.
Было уже совсем темно и поздно, когда в левом крыле особняка Велевских установилась тишина и погасли ярко озаренные окна.
За стеной, в черном ночном городе, только кое-где освещенном фонарями, природа просыпалась от холодного зимнего сна, порывистый мартовский ветер тревожил и пьянил, на деревьях стремительно набухали и лопались почки, мутная река, высокие воды которой были полны грязи и гнили, накопившихся на речных берегах зимой, шумела, проносясь под низкими, почти тонущими в ней мостами, а вызолоченные по древнему русскому обычаю шпили дворцов и соборов, повторяющих своими очертаниями лучшие дворцы и соборы западных городов, тонули в мареве серых туманов, которыми набухало, предвещая первые бурные ливни и первые грозы, низкое небо. В сыром холодном воздухе пахло вербой… Наступало Вербное воскресенье, большой церковный праздник - Вход Господень в Иерусалим.
Раздетый лакеем, улегшись в постель и немного остыв от шума, света, сутолоки и винных возлияний, Обводов задремал, но не надолго. Кофе, выпитый им в большом количестве, перебивал усыпляющее действие вина и не давал заснуть снова.
Однако время прошло не напрасно, голова у Антона посветлела. Лежа в постели с открытыми глазами и глядя в кромешную тьму перед собою, он перебирал в памяти происшествия последних недель, последних нескольких дней, последнего вечера, последних часов…
Он думал о том, что у него будет дуэль, что его никчемная жизнь, такая нескладная и мучительная, возможно, завершится… Ну и к лучшему, наверное, только вот мать жалко… И еще жалко девушку с темно-русой косой и большими правдивыми глазами, которую он однажды угощал шоколадом, а потом зачем-то повел к венцу и назвал своей женой.
- Но, прежде, чем все это закончится, я хотя бы должен сказать ей, как я к ней отношусь на самом деле, иначе запомнит меня как вечного обманщика, который совсем не имел сердца и для которого не было в жизни ничего святого… Я скверный человек и нехорошо с нею обращался, но все же я не хочу, чтобы это было ее последнее воспоминание обо мне, последнее ее обо мне мнение… И , клянусь, я думаю сейчас не только о себе, о том, какова окажется память обо мне после моей… ну, в общем, понятно, после чего… Она должна, она имеет право знать, что не так сильно во мне ошиблась. Это не уменьшит ее горя, но поможет ей не потерять уважение к самой себе, как это произошло со мною…
Встать было тяжело, но Антон сделал над собою усилие и поднялся с постели, затем ощупью нашел свечу на столике возле изголовья и зажег ее. В комнате царил разор, пахло вином и табачным дымом, на столе валялись объедки и стояли грязные рюмки и бутылки.
Голова у Антона ужасно болела и очень хотелось пить. Чтобы справиться с этой напастью, Антон заставил себя выпить рюмку вина. Через несколько минут ему стало легче. Он сел за стол, где на краю еще стоял письменный прибор.
Рядом у стены валялся бумажный комок, сделанный из злополучного письма к свитскому великого князя. Антон поднял его, расправил листок, старательно разгладив складки, чтобы легче было разобрать испещрявшие его каракули, после чего прочел неровный, много раз зачеркнутый и усаженный кляксами текст.
- Какая гадость, - пробормотал он вслух и отбросил листок в сторону.
Затем он взял чистый листок бумаги и принялся писать. Вначале он еще задумывался над словами и строением фраз, но вскоре увлекся, и длинное письмо, подобное любовной прозаической поэме в стиле эпистолярного жанра, полилось на бумажные листы единым порывом, единым дыханием.
«Анастасия Павловна!
Мне хочется написать – Настенька, но я не имею на это права, несмотря на то, что имел наглость с Вами венчаться и Вы носите мое имя, которым, к сожалению, при последних обстоятельствах вряд ли можно гордиться. Дорогая Анастасия Павловна, мне очень не хочется Вас расстраивать или огорчать, но, возможно, завтра меня уже не будет в живых, и я не могу уйти, не объяснившись с Вами или хотя бы не попробовав это сделать.
Весь последний год, поддерживая видимость нашего брака и изредка встречаясь с Вами на людях, говоря с Вами на незначащие темы, порою подавая Вам руку, как того требовал этикет, я не переставал испытывать чувство удовольствия от того, что позволяю себе настоящую роскошь пренебрежения истинной драгоценностью, существом прекрасным, обладать которым для любого другого мужчины было бы заветной мечтой и самым большим счастьем. При этом я не переставал подозревать и даже надеяться на то, что Вы страдаете. Анастасия Павловна, мне нравилось Вас мучить. Так я мстил Вам за подавленное сознание собственной подлости. Вы, с достоинством истинной правоты признавшаяся мне в сердечной склонности, были слишком честны и смелы рядом со мной, себялюбивым ничтожеством. Когда вы полюбили меня, Вы нажили себе врага. Тот, кто понимает цену искреннему горячему чувству, кто хотел бы его испытать, но страшится этого или же знает, что его сердце на это не способно, не может не ощущать зависти и вслед за нею ненависти к тому, кто способен любить горячо и безоглядно. Вы никогда меня не простите.
Я знаю, почему Вы оттолкнули меня в тот день, когда мы второй раз оказались с вами наедине в карете. Я пытался вести себя с Вами, как это было мне привычно по примеру других женщин. Но Ваше искреннее чувство, в которое я верю также, как и в то, что есть на свете Бог, ставший неведомым тем, кто утратил свое божественное подобие, впав в состояние скотства, но пребывающий рядом с праведниками и страдальцами, - Ваше искреннее чувство должно было либо встретить в ответ такую же искренность, либо отторгнуть чужеродное проявление порока…Это и произошло. Я помню, Вы сказали, что Вам холодно. Вам было холодно душой, не телом. А в моей душе не нашлось того тепла, которое могло бы Вас согреть. Все, что я успел усвоить дурного, восставало против того, что могло бы это исправить. Говорят, что черт боится ладана, а грешник – церкви. С тяжестью греха, лежащего на сердце, нелегко взойти на церковную паперть и страшно войти внутрь храма. То же происходило и со мною. Я боялся любить Вас, боялся дать волю душе, боялся сильного душевного движения, которое заставило бы меня переменить мою жизнь, а ведь эта жизнь была для меня так привычна, так нравилась мне своей свободой от всех обязательств и бесконечной погоней за все новыми и новыми удовольствиями и развлечениями. Я не позволял тронуть себя всем тем, что так мило и непосредственно в Вас, я заставил себя ощутить обиду там, где должен был ощутить раскаяние. Настенька! Я не знаю, убьют меня или нет. Барон хорошо меня натренировал, и я готов к поединку.
Если меня убьют, не поминайте меня лихом и не слишком убивайтесь обо мне. Значит, так должно было быть и что Бог ни делает, все к лучшему. Прошу Вас, не уходите в монастырь. Может быть, рана со временем зарастет, и Вы встретите кого-то, кому Вы будете нужны также, как и он Вам. Ваш отец был мужественным человеком, но он не был бы таким, если бы отказывался от надежды, - надежды на свои силы, надежды на победу, надежды на встречу с дорогими людьми, с Вами, Настенька. Берите с него пример. Не слишком доверяйте тем, кто находится рядом с Вами. Моя мать добрая женщина, у нее есть сердце, но она слишком от мира сего. Не забывайте, что мой отчим, барон Велевский – ее супруг. Мне не понравилась при последней встрече Ваша родственница и подруга Катя. Она слишком бедна и несчастна, а это озлобляет. Не верьте ей слепо. Впрочем, я надеюсь, что Вы этого и не делаете. Почему-то мне кажется, что Вы сильнее, чем можно решить, и благоразумнее, чем можно предполагать.
Если же меня не убьют, я приду к Вам и буду просить у Вас прощения. Я не стою Вас, но когда так говорят и уходят в сторону, это значит, что человек, так сказавший, совсем не намерен меняться, чтобы приобрести новое достоинство, которое, как он понимает, у него отсутствует. Ведь проще признать себя недостойным и отойти в сторону, чтобы продолжать грешить, не беря на себя лишнего труда исправиться. Я не уйду в сторону. Вы нужны мне, кроме Вас у меня ничего не осталось в жизни. Я не уверен, что у меня получится измениться, я не знаю, чем я буду заниматься, лишившись всех своих прежних занятий и стремлений, разочаровавшись и обманувшись во всем окружающем, но я не хочу уходить в сторону. Я буду с Вами, если Вы мне это позволите.
Анастасия Павловна, все, что Вы, быть может, слышали обо мне в последнее время худого и мерзкого – правда. Все обстоит даже еще омерзительнее. Я не удивлюсь, если Вы не пожелаете меня видеть. В конце концов, всякому терпению и всякому прощению есть предел. Если упоминание обо мне теперь способно только оскорбить Вас, и Вы не захотите взять в руки мое письмо, раскаиваясь в том, что отдали сердце этому отвратительному несчастному шуту, который к тому же не мог преуспеть даже в шутовстве, то я не вправе сетовать и смирюсь с моей участью. Я обещаю дать Вам свободу. Анастасия Павловна, я не должен знать о Вашем приговоре до своего поединка, иначе я не смогу удержать в руках оружие, и тогда меня убьют наверняка, а мой противник, по моему мнению, весьма низкий человек, торопящийся приобрести заблаговременной лестью доверие и склонность будущего владыки на случай изменения обстоятельств, при которых тот находится ныне. Я устал от интриг, я жертва интриг, мне хочется убить хотя бы одного интригана, и мне все равно, к какой партии он принадлежит. Я больше не состою ни в одной.
Если меня убьют, Вы прочтете мое письмо после моей гибели. Если я останусь жив, я осмелюсь попросить доложить Вам о себе только после моего поединка. У меня не хватит сил на то, чтобы попытаться объясниться с Вами, зная, что моя участь еще висит на волоске. Простите меня за эту слабость, но Вы уже должны были понять, что имеете дело с вполне заурядным человеком, от которого подвигов не дождаться. Да и в Геркулесах у нас ходят другие.
Я так и не докончил того рисунка, который Вы видели у меня, когда приезжали ко мне говорить о нашем разводе. Мне кажется, без Ваших советов мне не удастся подобрать нужный цвет для нижней полоски на наряде ханьской девушки. Я вообще больше не рисую. Не знаю, когда это ко мне вернется. Тобольский губернатор прислал мне наконец письмо, и очень занятное письмо. Он поблагодарил меня за мой интерес к тем делам, которыми он занят (а он занят написанием истории Сибирского края и посвящает свое настоящее старине), и выказанное мною к этим делам уважение. Он пишет, что все же надеется отыскать настоящее место погребения петровского сподвижника князя Меншикова. Еще он хочет установить точно, в каком монастыре была пострижена невеста императора Петра Второго, княжна Екатерина Долгорукая, которую императрица Анна Иоанновна называла «разрушенной» невестой. Этот удивительный человек так занят своими изысканиями и так увлечен и окрылен ими, что, читая написанные им строки, испытываешь желание присоединиться к нему в его трудах и помогать ему хотя бы по мере своих сил.
Настенька, Вы не представляете себе, какой Вы мне кажетесь сейчас далекой, будто бы Вы живете не на набережной Невы в Петербурге, в получасе езды от моего дома, а где-то на краю света, за реками, лесами и степями, в стране буддийских пагод и желтых драконов. Когда я видел Вас, сидел с Вами рядом в театральной ложе, вел Вас под руку через дворцовые залы, я не уставал любоваться Вами, Вашей юностью и красотой, Вашими чудесными темно-русыми волосами, которым пудра придает такой странный пепельный оттенок, еще более подчеркнутый жемчугом, ведь Вы, верно, недаром предпочитаете носить в прическе жемчуг. Когда Вы бывали рядом со мной, я смотрел на Ваши обнаженные руки и плечи и думал, каковы Вы вся, под этим роскошным придворным платьем, какую красоту и какой соблазн скрывают розовые и голубые шелка. Ваша кожа немного смугла, стало быть, Вам надо прятаться от солнца, чтобы не слишком загореть, но этот смуглый оттенок и смуглый румянец наполняют мое сердце восторгом. Как бы мне хотелось прикоснуться губами к Вашей коже. Ваши темные большие глаза, Ваш открытый прямой взгляд, Ваши изящество и грация выше всяких похвал. Они сделали бы честь принцессе крови. Как Вы изумительно держитесь, как танцуете. Мне все нравится в Вас, и Ваш рост, и сложение, и походка. Вы часто молчите, но я помню Ваш грудной голос, а Ваш смех… Настенька, Вы так давно не смеялись, я понял только сейчас, что, кажется, у меня и не было случая услышать Ваш смех. Вы- Царевна-Несмеяна. В сказке Царевну-Несмеяну рассмешил простой деревенский дурак-увалень. Вам судьба послала великосветского дурака. Не знаю, что Вы будете с ним делать. Он уже смог Вас огорчить и старался сломать Вам жизнь, а сможет ли он рассмешить Вас, сделать так, чтобы Вы засмеялись, по-детски весело и беззаботно? Я хотел бы этого, хотя Вы вправе не верить ни единому моему слову.
Настенька, я помню, как целовал Вас, и сейчас, когда пишу эти строки, чувствую, кажется, вкус Ваших губ. Вы тогда пили шоколад, и Ваши губы были сладкими от шоколада.
Анастасия Павловна, Настенька, мне нужно пройти мой путь до конца и встретить свою судьбу. А тогда и мы с Вами, может быть, встретимся. Я хорошо владею шпагой и хорошо стреляю. Я не позволю убить себя так просто. Сейчас весна, и мне хочется жить и любить Вас, Настенька».
Антон поставил подпись и число, 25 марта 1782 года, хотя на самом деле уже начались новые сутки и следовало ставить следующее по порядку число, 26 марта, затем вложил письмо в лежавший рядом конверт, уронил голову на стол и заснул.
Уже светало, первые лучи зари проникли в комнату с малиновыми шелковыми обоями. Маленькие нарисованные поверх малинового шелка китайцы, с корзинками за плечами, в халатах с широкими рукавами, улыбались узенькими щелками раскосых глаз и спешили через ровные прямоугольнички рисовых полей, через крутые мостики над быстрыми пенными ручьями к дальним дворцам у самого подножия холмов, где в дверях стояли, изгибаясь в изящных прихотливых позах тонкие станом и светлые ликом красавицы, с бровями, подведенными в стиле «горные вершины», одетые в «юбку, за которую удержали фею» или в «платье с узором на камне и при широких рукавах», - там, далеко, за лесами и горами, в стране буддийских пагод и желтых драконов.
Юноша спал крепко, подложив под белокурую голову согнутую в локте руку, на среднем пальце которой тускло блестел бриллиантовый веерообразный перстень. Его сломили телесная и умственная усталость, сердечное страдание и тяжелая, изнуряющая многочасовая душевная работа, результат которой неминуемо, рано или поздно, так или иначе должен был оказать себя, наложив свой резкий отпечаток на всю его будущую жизнь.
*********
Глава 15.
Пробуждение.
Дуэль не состоялась.
Наутро Антон чуть не свалился со стула, на котором он спал, положив голову на сложенные на столе руки. Тело у него затекло, ноги застыли, спину ломило. Он с трудом разогнулся из неудобной позы, в которой провел несколько часов, встал, шатаясь, добрался до кровати, напился воды из счастливо подвернувшегося графина, рухнул в постель, завернулся в покрывало и проспал мертвым сном до самого вечера.
Сначала его посещали какие-то сновидения, ему, например, приснилось, что около его постели сидит прелестная Анастасия Павловна в том сером шелковом платье, в которое она была одета, когда он видел ее последний раз.
Потом ему снилась дуэль, но не с драгуном, а с бароном Велевским, и не на пистолетах, а на шпагах. Барон наседал, черные волосы разметались вокруг его головы, рубашка, в которую он был одет, сверкала ослепительной белизной… Затем легкий укол в сердце, перебой дыхания… Нельзя пропускать такие удары. Ткнул – и все, сердце замерло…
Это, видимо, были отголоски тех событий, что произошли с ним накануне, и тех видений, что недавно посетили его наяву. А кроме того, спать на левом боку неудобно. Антон повернулся и отдышался. Затем все мысли его покинули, сонный бред улегся, и больше ничто его не беспокоило и ничто ему не мешало.
Вечером он проснулся отдохнувшим и голодным, позвал слугу, приказал ванну и обед… или ужин, какая черт, разница… Пока он отмокал в ванне, в спальне провели уборку, сменили в постели простыни и ликвидировали разгром, а также накурили благовонной смолой, чтобы перебить неприятные запахи. Соседние комнаты тоже привели в порядок.
Выяснилось, что после происшедшей здесь накануне гулянки больше всего почему-то досталось обеденному столу в соседней со спальней гостиной, - кто-то из гостей надумал плясать на нем русскую, а затем свалился с него наземь, свалив и свою импровизированную сцену, в результате чего оказалась сломана точеная столовая ножка. Теперь, до ее починки, трапезничать графу предстояло в спальне, где столу повезло больше.
Облачившись в чистое белье и новый шлафрок, Антон, посвежевший после купанья, с еще влажными волосами, распущенными по плечам, как раз усаживался за накрытый обед, когда явился Николушка Меньшов.
- Благоденствуешь, лентяйничаешь, - закричал он приятелю, бросая епанчу и треуголку на руки лакею, - А я тут по городу мотаюсь, твои дела устраиваю, - Николушка уселся за стол рядом с Антоном, потребовал себе прибор и тоже принялся за еду, - Офицерик-то от поединка отказался, - повествовал он, - вон, извинительную записку прислал. Говорит, погорячился, точно, такого достойного человека, гостеприимством и любезностью его пренебрегши, обидел зря, а все спьяну и не подумавши хорошенько. А кто, говорит, в смелости моей сомневается, тому готов дать доказательства, что сие обстоит отнюдь не так. Еще что-то про важные дела болтал, высокий долг верноподданного и истинного россиянина, который-де не позволяет-де собой-де рисковать из глупых недоразумений, но повелевает жизнь положить на алтарь государыне императрице и любезному отечеству. Как-то так… Да тут все написано.
В общем, знаешь, у человека цели есть в жизни, надежды там всякие разные… радужные… Он уж, поди, спит и видит, как эта самая государыня императрица скончается, а новый император к власти придет и верных своих обласкает… Вот и неохота ему свой лоб тебе под пулю подставлять. Ему уже объяснили, что ты без промаха по мишеням лупишь, да и я еще добавил. – А на саблях, говорю, у вас совсем шансов нет…
Все-таки скажи спасибо барону, Тошка, не зря он сколько с тобой занимался, да еще, бывало, и при зрителях, есть чем козырнуть при случае. Повезло тебе с отчимом. Маменька одна из тебя маменькина сынка и вырастила бы, у нее ничего другого получиться не могло, да хорошо Бог помог, удачно замуж вышла… Одна история с этим Ершовым и двумя шпагами, заслуженной и драгоценной, чего стоит…
Правда, я на такое везение все же не рассчитывал, вон, пистолеты приготовил, хорошая пара, надежная. Я их уж и смазать приказал, и зарядил сам. С ними к драгуну ездил, чтобы не думал, что мы шутки шутим. Пока ты дрыхнул и в облаках витал, по своему обыкновению, я вон уж сколько дел успел сделать…
- У меня же есть пистолеты, - сказал Антон, - Зачем еще?
- Эти верные, из них уже стрелялись, - сказал Николка, встал из-за стола, принес пистолеты и открыл обитую потертой коричневой кожей деревянную плоскую шкатулку прямо среди столового сервиза, любовно погладив вороненые стволы боевого оружия.
- Это кто стрелялся, ты, что ли?
- Нет, не я, ты бы об этом знал. Семенов стрелялся, из-за женщины, между прочим… Ему, бедняге, в любви не везет, не то что нам с тобой. Он ведь тут и по Надине, фрейлине-то, сохнуть вздумал, стихи ей писал и с букетами посылал. Даже о женитьбе толковал, только она, стерва, за него не пошла. Ей не такой муж надобен, ей чины и богатства подавай, и будь он хоть стар, хоть крив, хоть что угодно, для амуров же она себе и так найдет, помимо супружества… А теперь уж за кем он ухлестывает, кому стихи пишет и с букетами преподносит, даже и не знаю. Может, хоть сейчас парню подфартит. Вот такие, брат, дела.
- А ты думаешь, Николенька, что нам с тобой в любви везет? – спросил Антон.
- Я думаю, зажрался ты, друг милый, - серьезно сказал гвардеец, - Из таких женщин выбираешь, и еще недоволен чем-то… Ты записку-то прочти, ответить надобно.
Антон сломал печать (у драгуна, видно, не было в обиходе тисненых конвертов, так что позориться он не стал и просто свернул лист и запечатал коричневым сургучом), - и развернул письмо.
- Ну и что с этим делать, - пожал он плечами.
- Ответить, что принимаешь извинения, - произнес Николка с твердостью, - Тебе что, неприятностей мало? Тебе только дуэли не хватает, право слово. И потом, Тошка, то, что ты отказался письмо великому князю писать, это хорошо, это правильно, потому что ныне не Павел правит, а Екатерина. И надеяться на ее скорый конец нечего… Но все же и того нельзя забывать, что этот парень был вхож к великому князю. Если ты его не убьешь, он на тебя озлобится вконец и так тебя распишет перед Их императорским высочеством, что, приди тот когда-нибудь к власти, паче чаяния, так тебе дорога одна будет – в ссылку, а то и в крепость. Как ты там про удар-то этот… как его… апоплексический загнуть изволил. Ты что, Тошка, такими вещами не шутят.
- Так я убью его.
- А как пожелает великий князь узнать, как его верный слуга погиб? Он, говорят, злопамятный. Думаешь, не найдется никого, кто бы ему подробности поведал?
- Но и так поведают, на всякий роток не накинешь платок.
- Если вы помиритесь, если он перед тобой извинится за шута, то ты извинись за великого князя… то есть за все прочее, за свою горячность там… то да се… Глядишь, впоследствии реверанс и зачтется.
- Опять подличать, значит. То перед старухой расстилался, соловьем заливался, то перед ее сынком с продавленным носком…
- Ну, стреляйся, дело твое, - буркнул Николушка, - А только того не стоит. И потом, ну-ка это он тебя убьет, а не ты его?
Антон вздохнул и, подперев голову рукой, еще раз пробежал глазами записку.
- И так про меня болтают все кому не лень, а теперь еще скажут, что трус, оскорбить себя позволил и стреляться побоялся, - сказал он.
- А про тебя все кому не лень по всему городу болтают, - возразил Николушка, - Так ты весь город все равно не перестреляешь. А коли ты будешь драться, так о тебе еще пуще болтать примутся. Да и понятно станет, насколько это тебя задело. Еще больше начнут донимать. А ты пренебреги, так, глядишь, и отстанут скорее, - поучал Николка друга, - И вот еще что, - вновь заговорил он, еще немного поразмыслив, - А не дай Бог кто-то кого-то из вас убьет? Это уж на всю жизнь. Так-то забудут со временем, все ведь забывается. Помнишь, как Зорич Потемкина на дуэль вызывал? Потемкин вызова не принял, побрезговал. И Зорич в дураках остался, хотя мог светлейшего и уложить. Он ведь в армии служил, с турками воевал… Вот был бы поворот фортуны!
- Это другое. И ведь это Зорич Потемкина вызывал. А тут я драгуна вызвал.
- Ну и что? Вчера вызвал, а сегодня… Бери пример с сильных мира сего, Тошенька, побрезгуй и ты в свой черед. Пусть не ты, а драгун в дураках-то ходит.
- Ты не как военный говоришь, - заметил Антон.
- И у военных голова не только для того, чтобы шапку носить или под пули подставлять. Военным и соображать иногда не вредно.
- Ты бы меньше пил, Николка, да по бабам шлялся. Тебе с такими взглядами и замашками карьеру делать пора, в самый раз ко двору в каком-нибудь щекотливом ведомстве придешься.
- Э! – Николка пренебрежительно махнул рукой, - Какая карьера! Ты вон уже сделал карьеру, зашибись да и только!.. А помнишь, как он твою серебряную чернильницу рассматривал? – вдруг захохотал Николка, хлопнув себя по колену, - С таким прямо подобострастием, иначе не скажешь! Он ведь дружить с тобой хотел, а не воевать. Да ты покличь его обратно к богатой конуре и косточку посули, он тут же и прибежит. Опять же время хорошее выпало, Вербное воскресенье на дворе.
- Не Прощеное же.
- Все одно праздник великий. Так ради праздничка можно…
Хороший сон, приятная ванна и вкусный ужин изменили прежнее настроение Антона, отвратив его мысли от желания отмщения и от готовности умереть. Он быстро загорался и быстро гас. И был слишком эпикурейцем. К тому же ему повезло иметь в друзьях отнюдь не кровожадного, вполне практичного человека. А враг вряд ли стоил настоящей войны. Эпические времена Ахиллов и Гекторов миновали давно. Да и кто тут тянул на Ахилла, а кто на Гектора? Он сам, ублажавший высокопоставленных постаскух? Драгун, вожделенно любовавшийся материальными приметами и доказательствами чужого завидного достояния?
Но самым главным аргументом в пользу отказа от поединка Антону показалось замечание, вполне точно сформулированное в Николкиных речах, что весь город, наводненный сплетнями и слухами, перестрелять не получится. Он представил себе, как в случае его смерти державная старуха, опираясь на руку очередного юнца, продавшегося ей за почести и золотишко, пренебрежительно скажет, мол, чего-то подобного при таком «противоречии в мыслях» следовало ожидать.
«Противоречие в мыслях»! И в любом случае, если драгун убьет его или если, напротив, сам погибнет от его руки, будет произведено, конечно следствие, и в протокол допроса попадут объяснения о том, какое именно оскорбление, произнесенное во всеуслышание, послужило поводом к произошедшему трагическому событию, и в деловой бумаге черным по белому окажется записано: «Шут низшей пробы».
В общем, утром все оказалось совсем не так, как представлялось ночью.
Ответная записка драгуну была отправлена (Николка, искренне желая прекращения ссоры, так резво помчался к нему с письмом, что забыл у Антона свои пистолеты), - и мир восстановился. Пришлось еще раз встретиться с бывшим противником и его товарищами. Граф Обводов и драгунский офицер устно повторили все, что значилось в их письмах, и заверили друг друга в уважении и дружбе. Затем они пожали друг другу руки. Представители благородного сословия, присутствовавшие при примирении двух благородных представителей этого же сословия, сочли, что все прошло исключительно благородно.
Последнее знаменательное событие, то есть обмен извинениями, любезностями и рукопожатием, состоялось на дому у Обводова, где накануне и заварилась вся каша, в присутствии все тех же лиц, бывших свидетелями ссоры, а теперь ставших свидетелями примирения. Тут же было решено, что это дело надо отметить, тем более опять же праздник на дворе… Отмечать начали немедленно, но Антону не хотелось допускать нового разгрома своего жилища и потому вскорости по настоятельному предложению любезного хозяина место празднования поменяли на иное.
Наконец после еще одной весьма бурно проведенной ночи, на рассвете понедельника, Антон вернулся домой, где успел выспаться до полудня, и затем имел беседу со своей матушкой, которая или что-то прослышала о дуэли, пусть и не состоявшейся, или же просто решила, что пора бы сделать среди сыновних загулов и похождений паузу.
Баронесса, узнав через слуг, что Антон у себя, пришла к нему в его комнаты из своих в сопровождении старшей дочки, восьмилетней Наташи. Пока девочка, забравшись с ногами в кресло, рисовала на письменном столе, используя при этом лежавшие на нем листы (убираясь в спальне хозяина, слуга собрал все хозяйские бумаги с большого стола и перенес их на письменный, но больше к ним, по заведенному обычаю, не прикасался, - граф вообще не любил, когда без особой нужды слуги трогали или перекладывали с места на место его вещи), - пока девочка занимала сама себя, баронесса объяснила Антону, что нуждается в его помощи и просит его съездить на пару недель в имение, где заново отделывался к летнему сезону усадебный дом.
- С твоим вкусом, дорогой, - пела баронесса, - ты сумеешь исправить все допущенные оплошности. Мы с Василием Сергеевичем посоветовались и решили, что лучше тебя за отделкой никто не проследит. Только ехать нужно спешно, милый…
Она сидела спиной к окну, источнику света, и оттого ее силуэт казался полупрозрачным и слегка расплывчатым, изящным и воздушным. Просвечивающие почти насквозь легкие волосы обвевали голову, искрились нежные тонкие ткани и кружева изысканного дорогого наряда. Ее возраст и выражение лица сейчас нельзя было угадать, она походила на солнечный мираж, от нее веяло цветочным, фиалковым ароматом, а ее нежный голос звучал подобно звонким птичьим трелям, завораживая и веселя одновременно…
- Вы всегда прелестны, матушка, - не удержался Антон от комплимента.
- А ты всегда галантен, сынок, - откликнулась она с удовольствием.
Конечно, все было шито белыми нитками, - посоветовавшись, Клодина Николаевна и Василий Сергеевич надумали побыстрее под благовидным предлогом удалить молодого графа из столицы, найти ему хоть какое-то занятие, отправить его в деревню, чтобы ему свежим ветерком головку продуло…
Возможно, последним толчком к такому образу действий послужил последний кутеж графа, произошедший непосредственно в доме Велевских и наверняка замеченный всеми его обитателями. Но умная и любящая мама не читала взрослому сыну нотаций, она только попросила его оказать ей некоторое содействие в отнюдь не обременительных вещах. Умному и почтительному сыну следовало согласиться. Антон так и сделал.
На следующий после Великого понедельника день, то есть во вторник, марта 28 числа, наскоро собравшись, он уже прощался с родными и усаживался в дорожную карету. В деревню так в деревню, пара-тройка недель отсутствия, смена обстановки, отложенные до лучших времен не решенные проблемы… А дальше будет видно. Он заехал попрощаться к Николке, но того не случилось дома. Антон оставил ему записку и приказал кучеру ехать к заставе. На душе у него было довольно легко.
Ах да, письма к молодой графине он не отослал. Он даже не стал его искать, брать в руки. Смутные воспоминания о «безумных» признаниях, содержащихся в нем, не оставляли надежды, что однажды он захочет его перечитать и тем более вручить адресату. Вчерашний костер прогорел почти без следа.(- Мы же не герои рыцарских романов… да и вообще не герои. Мы люди, обычные земные люди, и живем так, как нам и положено, и поступаем соответственно, вот и все).
Свое нежелание продолжать при личной встрече начатое заочно объяснение Антон сам себе объяснил весьма просто, - мол, напугаю девочку, она же к такому повороту не готова, все, что чересчур, оно чересчур и есть, а вот когда вернусь назад в город, ну, тогда и… тогда видно будет, тогда как сложится.
Конец Части второй.
(2006-2007гг.)
*********
ПРИМЕЧАНИЯ к ЧАСТИ ВТОРОЙ.
ГЛАВА 1. Терем грез.
(1)В тексте главы использованы отрывки из древне-китайской повести «Записки о Тереме грез» (автор неизвестен, IX век). Перевод К.И. Голыгиной.
ГЛАВА 3. Мертвая царевна.
(2)В главе рассказана подлинная история раскопок предполагаемой могилы князя Меншикова, в изложении фактов искажения нет, однако эта история имела место не во времена Екатерины II, а во времена Николая Павловича, то есть не в конце восемнадцатого, а в начале девятнадцатого века. В 1825 году в Тобольск губернатором был назначен Дмитрий Николаевич Бантыш-Каменский, прославившийся не своими служебными достижениями, но получивший известность и признание как ученый-историк. Его перу принадлежат объемистые исторические труды, в том числе «Словарь достопамятных людей русской земли» в пяти частях, во второй части которого помещен рассказ автора о предпринятых им раскопках в Березове.
Процитированные в тексте главы отрывки из высочайшего отзыва на несанкционированные и кощунственные действия губернатора принадлежат перу государя Николая Павловича. Вначале обнаруженный в разрытой могиле труп был принят за останки самого князя Меншикова, не смотря на зеленые туфли на высоком каблуке и два детских гробика, стоявших сверху.
Впоследствии благодаря мерзлотоведам пример нетленности тела А.Д. Меншикова в условиях вечной мерзлоты приобрел хрестоматийный характер, однако современные исследователи считают, что раскопанная могила не имела ни к Меншикову, ни к его дочери никакого отношения, поскольку место их захоронения, известное по историческим документам, не совпадает с местом предпринятых раскопок, - могилы князя и княжны располагались в другой части острова и были размыты водами реки Сосьвы.
Что касается легендарного мужа княжны Меншиковой, князя Федора Васильевича Долгорукого, то на самом деле князь Василий Лукич, его так называемый отец, женат не был и детей не имел. Однако легенда о тайном замужестве княжны и ее смерти в родах вместе с новорожденными двойняшками появилась ранее предпринятых раскопок, так что какое-то реальное основание у нее быть могло.
ГЛАВА 9. Особое приглашение.
(3)Гавриил Державин. Действие главы происходит в 1780 году. В 1780 году Державин состоял на службе в Сенате (по протекции князя А.А. Вяземского) и, таким образом, конечно находился в Петербурге и мог быть среди приглашенных во дворце петербургского великосветского вельможи, однако оба знаменитых стихотворения – «Снегирь» и «Фелица» написаны позднее.
Ода «Снегирь» представляет собой эпитафию на смерть Александра Суворова, написана в день его кончины 6 мая 1800 года. Ода «Фелица» написана в 1783 году и принесла автору славу первого поэта России.
«Частица целой я Вселенной,
Поставлен, мнится мне,
В почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей ты телесных,
Где начал ты духов небесных,
И цепь существ
Связал всех мной.
Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества:
Я средоточие живущих,
Чета начальна Божества:
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь – я раб – я червь –
Я Бог».
(4)«…и ты прав: без тебя Херсон не будет построен.» Из письма Екатерины II Григорию Потемкину (после 29 июля 1778 года).
ГЛАВА 10. Горячность сердца.
(5)Мин-фэй – придворное имя наложницы ханьского императора Юань-ди (правил в 48-33 гг.до н.э.), воевавшего с племенами сюнну. Этой женщине посвятили стихи поэты Ли Бо и Ван Ань-Ши («Песнь о Мин-фэй»).
ГЛАВА 11. Мon ami.
(6)«Слышу я, батинька, что ты живешь в лагере. Весьма опасаюсь, что простудишься. Пожалуй к нам в покой: каков ни есть – суше и теплее, нежели в палатке. Мне кажется год, как тебя не видала. Ау, ау, сокол мой дорогой. Позволь себя вабить. Давно и долго ты очень на отлете.
…
Арбуза больше или равной величины Турчанинова я получила. Его за арбузом не видать было, как он его в комнаты внес. Спасибо Вам или тебе…
…
За каврижки благодарствую. Ал (ександр) Дм (итриевич) просил Вам поклониться, без Вас скучаем, нивесть как долго не видали.»
Из писем Екатерины II Потемкину. 1779-1786 годы.
ГЛАВА 12. Шут низшей пробы.
(7)В главе цитируется отрывок из стихотворного перевода романа Поля Талемана «Le voyage de l’isle d’Amour» - «Езда в остров любви». Перевод был выполнен Василием Кирилловичем Тредиаковским, напечатан в 1730 году с посвящением покровителю поэта, князю А.Б. Куракину, и представлял собой первый опыт переводов и публикаций произведений любовно-эротического жанра в России.
Он был сделан очень точно по отношению к подлиннику, но впоследствии все же признан не слишком удачным (про Тредиаковского вообще говорят, что, в совершенстве изучив за границей французский язык, он писал на французском любовные стихи гораздо изящнее, чем делал это на родном русском). Тем не менее роман казался для своего времени чрезвычайно смелым, однако через полвека его язык уже устарел, а сюжет никого не мог удивить или тем более шокировать.
Вот лучшее из стихотворений Тредиаковского (но отнюдь не эротическое), в котором чувствуется поэтический талант:
Вонми, о небо, и реку,
Земля да слышит уст глаголы;
Как дождь я словом потеку,
И снидут как роса к цветку,
Мои вещания на долы.
ГЛАВА 13. Про старую стерву и князя тьмы.
(8)Конверт ( фр. couvert, couvrir — покрывать) – русский смысловой перевод «сорочка для письма» (Толковый словарь Даля). В разное время и в разных странах использовались разные виды упаковки писем, в целях предотвращения возможности заглянуть в послание.
С широким распространением бумаги письма стали складывать текстом внутрь, перегибая лист, и заклеивать с помощью сургуча, на котором оттискивалась печать отправителя. Целая, не поврежденная печать в глазах получателя свидетельствовала о том, что письмо не вскрывали.
Первые бумажные конверты, то есть готовые пакетики, в которые можно было положить письмо, появились в 17 веке. Делали их на заказ.
Массовое производство конвертов, немедленно ставших очень востребованными, впервые началось в 1820 году в Англии.
(Источники: Толковый словарь Даля; сайт «Энциклопедия вещей»).
*********