Шоколадный поцелуй. Часть первая

                Роман в пяти частях с послесловием.

                Время и место действия:
         осень 1780 - начало 1783 года, Россия, Санкт-Петербург
         (в т.ч. Часть первая: осень 1780 год, зима 1780\1781 года).
Действующие лица: вымышленные. Сюжет: построен на аналогиях
 с некоторыми событиями, произошедшими в действительности.

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Небесный брак.
   
Содержание Части первой.
Глава 1. Башня абрикосового опьянения.      
Глава 2. Настюша.
Глава 3. Китайская стена.
Глава 4. Властительница дум, вершительница судеб.
Глава 5. Частые отмены.
Глава 6. Le bonbon.
Глава 7. Севрская ваза.
Глава 8. Открытия и чудеса.               
Глава 9. La confiserie.
Глава 10. Седьмая заповедь.
Глава 11. Приватная беседа.
Глава 12. Жемчужина, светящая в ночи.
Глава 13. Письмо.
Глава 14. Визит.
Глава 15. Катины слезы.
Глава 16. Два венчания.
Глава 17. Свадебная ночь.
Примечания к Части первой.

                *********
                Глава 1.
                Башня абрикосового опьянения.               

              Искусно нарисованные на тонком нежно-малиновом шелке, маленькие  китайцы с высоко обритыми лбами, застывшие в манерных, затверженных канонами национальной живописи  позах, с одинаковыми улыбками на круглых узкоглазых лицах, несут за плечами плетеные корзины, полные ярких плодов, или работают на рисовых заболоченных полях по колено в воде, - и все они такие чистенькие, опрятные, довольные.

Тонко выписанные узоры чужеземных пейзажей, виды горных вершин вдали, у подножия которых вьются между аккуратными купами цветущих деревьев голубые ручьи, увлекают взор к небу, где плывут красивые многофигурные облачка. Через ручьи переброшены легкими дугами высокие мостики, и цветы склоняют к их водам свои головки, а над рисовыми полями, на фоне легких горных очертаний раскинули свои красно-золотые палаты дворцы со ступенчатыми крышами, увенчанными драконами, в дверях же дворцов видны изящно изогнувшиеся тонкой лозой тонкие, как лоза, красавицы с черными блестящими волосами, уложенными в сложные замысловатые прически, с лукавыми улыбками на губах. 

              (- Китаянки, хань, красили только середину губ, зато в ярко-красный цвет, потому что в моде были крошечные, как одна вишня, полные губки, а брови подводили черной краской с помощью тонюсенькой кисточки, этак «домиком», изломанной посередине вверх линией, «в стиле горных вершин», и еще всем знатным девочкам с пяти лет бинтовали ножки, загнув пальчики вниз, к стопе, и ножки не вырастали, оставались размером с женский кулачок, и для этих ножек шили малюсенькие, игрушечные туфельки из шелка, а мужчины сходили по этим ножкам с ума, называли их «золотыми лотосами» и считали их наготу самым тайным и потому самым возбуждающим, - даже на откровенных рисунках никогда не показываются голые ножки, всегда в чулочках и башмачках… Золотые лотосы, воплощенное сладострастье…   
              «Когда Ли шиши подросла, она затмила всех обитательниц квартала: не было ей равных по красоте и дарованиям».) (1)

- … И уж прости меня, mon ami, что я тебя побеспокоила, но дело важное и уж вовсе решенное, сговоренное, а о том тебе надобно знать незамедлительно. Мы решили, что этак будет всего лучше. Конечно, ты еще молод, мог бы и погулять, но второй подобный случай вряд ли представится. Я думаю, тебе повезло, Тошенька. 

              Молодой человек, лежавший в постели, затененной шелковым балдахином и занавесками, под шелковым одеялом на шелковой простыне и шелковой  подушке и лениво следивший сонным еще взглядом голубых глаз, полуприкрытых длинными черными ресницами, за бесконечной вереницей нарисованных на шелковой стенной обивке китайцев и китаянок, слегка повернул красивую белокурую голову и взглянул на сидевшую в кресле у изножья его постели стройную даму в придворном платье.

Время близилось к полудню, в комнате с наполовину раздвинутыми на высоких полукруглых окнах портьерами было светло, яркие золотистые лучи, проникавшие сквозь большие прозрачные стекла, заполняли все обширное комнатное пространство, в них кружились казавшиеся золотыми же пылинки, и силуэт женщины, находившейся спиной к источникам света, представал полупрозрачным и слегка  расплывчатым, а оттого казался еще более изящным и воздушным.

Просвечивающие почти насквозь легкие волосы  обвевали голову, искрились нежные тонкие ткани и кружева изысканного дорогого наряда. Ее возраст и выражение лица нельзя было угадать, она походила на солнечный мираж, а ее нежный голос звучал подобно звонким птичьим трелям, завораживая и веселя одновременно…

-   Да, да, повезло, как же, как же, - зевая, лениво проговорил в ответ на последнее замечание своей посетительницы молодой человек, - Как же там в самом деле… Что-то такое про сорок кур и сорок дур… Складно и смешно, потом непременно вспомню. Да разве вы, матушка, сами не слыхали? И вот мне повезло, и одна из этих… Одна  кура и дура – моя.

                Дама засмеялась легким серебристым смехом.
-   Тошенька, лапушка, mon bijou, она так богата, что и не счесть. Мы вечор с Василием Сергеевичем считали, считали, да не сочли, утомились.
-   Уж будто бы?
-    А вот перечень приданого, я тебе сюда положу, mon Coeur, мое сердце, на столик, потом сам погляди…
-   Мы и сами не бедны, матушка.
-   И слава Богу, mon ami, мой милый, но Василий Сергеевич верно говорит, - деньги к деньгам. Они лишними не бывают. Не бесприданницу же брать, сам рассуди, mon cher.

              («Императорская казна ломилась от золота, нефрита и шелков, и Тун Гуань и Чжу Мянь побуждали императора наслаждаться музыкой, красавицами, скакунами, строить дворцы и разбивать сады.
         По всей стране разыскивали диковинные цветы и редкостные камни. К северу от Бяньчэна построили Дворец прощаний, там император веселился и развлекался, но время шло, дворец прискучил ему».

               - Золотые лотосы, крошечные забинтованные ножки… Они ведь на них еле ходили, опираясь на служанок… Это называлось «лотосовый шаг». В Запретном городе, как называли императорский дворец в Пекине, таких красавиц были сотни. И некоторые никогда не видели своего повелителя, императора, и он их никогда не видел… Дамы скучали и занимались любовью друг с другом, на манер гречанок острова Лесбос, как воспевшая свою нежность к подругам Сафо… Должно быть, мужчины на Лесбос приплывали редко и их там видели не чаще, чем затворницы Запретного города видели единственного мужчину этого города – Сына Неба…)

              Молодой человек увлекался востоком (с чего это у него началось, он сам не помнил, - может быть, с восточной безделушки, попавшейся ему в руки в детстве, может быть, с малиновых обоев в спальне), и эта увлеченность постепенно превращала его в знатока.

Он, например, знал, что на развалинах древней погибшей империи Цинь после долгих лет междоусобиц возникла другая держава – Хань (2), значение которой в истории Китая оказалось столь велико, что сами китайцы с тех пор именовали себя ханьцами, подобно тому как потомки древних англов – англичанами, а потомки франков – французами.

В коллекции азиатских редкостей молодого человека, которую он собирал, имелась модель ножки китайской красавицы в натуральную величину, выточенная из дерева. Он любил рассматривать ее, ставя себе на ладонь, размышляя о том, почему китайцы считали, что крошечные ножки – важнейший признак женской красоты, в связи с чем  девочкам с раннего детства, а именно в пять-шесть лет, бинтовали особым образом ноги, хотя эта процедура была весьма болезненна.

Маньчжуры, пришедшие к власти в 17 веке и основавшие последнюю императорскую династию Китая, в своей среде не придерживались этого обычая, - маньчжурки не бинтовали ноги, они носили только высокие каблуки особого фасона, в виде подставок под башмачок, имеющих форму усеченного конуса, узким концом вниз, не похожие на европейские.

Остальные знатные и богатые жители империи предпочитали следовать обычаю, который маньчжурское правление так и не сумело искоренить и окончательно запретить.  Такая гуманность должна была иметь место только в последующие времена.(3)

- Могу тебе сказать, что девушка хороша собой. Образование она получила отличное, держать себя умеет… А что касается ума… И на что тебе умная, Тошенька? С дурочкой оно куда как проще. И еще подумай, она ведь сирота, никакой тебе мороки от родни не будет. Понравится – полюбится, не понравится- невелика беда, ты сам по себе, а за нее и вступиться некому будет. Бабка одна осталась, да и та скоро умрет, потому и торопится пристроить внучку замуж…
- Как вы жестоки, однако…
- Правда жизни, мой милый.

              («Опять протекло немало времени, и наконец появилась матушка Ли и под руку с ней – девица. Она ступала медленно. Одета была просто, на бледном лице ни пудры, ни румян. По-видимому, она только что  приняла ванну, и нежною прелестью напоминала поднявшийся над водой лотос. …
              Хуэй-цзун не сводил глаз с красавицы, залитой ярким светом фонаря. Девушка была полна сокровенной прелести и тайного изящества, зрачки ясно блестели. …
              В первый месяц следующего года император послал к красавице Чжан Ди с подарком – подарил ей «Змеиную лютню». Это была старинная лютня, покрытая желтым и черным лаком. Узор на ней напоминал крапинки на шкуре змеи, отчего она и получила свое название. Лютня принадлежала к числу дворцовых сокровищ».) 
         
-   Как она может мне понравиться, она ведь все равно что монашка? – пробормотал юноша, в голове которого в сочетании с мыслями о предлагаемой ему матерью невесте одновременно крутились отрывки читанной им вчера перед сном старинной китайской повести, имевшейся у него в переводе, который по некоторым специфическим признакам изложения (он в этом немного разбирался) мог быть довольно верным. Все это вместе представляло собою весьма занятную мешанину.

- О, мой друг, монашка - это весьма пикантно. Ты ведь меня понимаешь, шалун? Повторяю, тебе повезло. Все устраивается великолепно. Тебе ли я зла желаю? О нет, я желаю моему сладкому мальчику только всего самого… сладкого…

              («-Ваше величество, что это за девица Ли? Почему она вам так полюбилась?
               -Очень просто, - ответил Хуэй-цзун, - Если взять сотню наложниц, снять с вас все украшения и пышные наряды, одеть в обычное платье и поместить среди вас эту девушку, отличие открылось бы тотчас. Ее сокровенная прелесть и тайное изящество – не только в прекрасном лице».)

              Дама легко вскочила с кресла, приблизилась к изголовью кровати и наклонилась к полусонному молодому человеку.
- Смотрины через  два дня, mon sucre, и не вздумай забыть, да, впрочем, я тебе напомню. Мы всей семьей торжественно идем представлять тебя  золотой курочке. Целую, сердце мое, mon сoeur, мне пора, меня ждут.
- Матушка, какие могут быть дела, ведь еще так рано!
- Все тебе расскажи! А ты поздно встаешь, должна тебе заметить…
              Она поцеловала его, едва коснувшись нежными губами его лба, и на него близко повеяло чудесным ароматом ее цветочных, фиалковых духов и тем особенным, только ей присущим запахом, который он знал с детства и очень любил в ней.
- Ты не сказал, как мое платье?
- Вы всегда прелестны, матушка. 
- А ты всегда галантен, сынок.

              (- Я хочу жениться на китайской принцессе с забинтованными ножками, а не на какой-то золотой курочке-дурочке… А впрочем, будет золото, будут и принцессы… Деньги к деньгам… Да, деньги к деньгам… Богата, это хорошо, это правильно… А там… Понравится, не понравится… Сирота, никто не спросит… Будто бы хороша собой… Впрочем, матушка в этом толк знает, значит, так оно и есть… Повезло? Хм… А почему нет? И монашенка совсем… Невинность, чистота… На самом деле пикантно, черт возьми… А как там болтали -то? Одна другую будто спрашивает, а откуда, дескать, дети берутся, а другая говорит, мол, нам еще про это не рассказывали. А это глупо, все глупо, что чересчур… Но и забавно… И заманчиво… Что захочу, то и… Все равно не поймет. И… что там еще? Все самое сладкое…

              «Матушка Ли молча поклонилась и повела императора в высокую башню. Башня была построена заново. Красавица, склонившись перед императором до земли, попросила начертать на дощечке название башни. За окнами пышным цветом цвели абрикосовые деревья. Хуэй-цзун, не задумываясь, написал: «Башня абрикосового опьянения»).

              Молодой человек с удовольствием потянулся на своем шелковом ложе, наслаждаясь уютом и негой, отвернулся к стене, украшенной дорогой шелковой обивкой, и снова заснул.

              Ему было 22 года, вернее, почти 22, и на дворе стоял 1780 год. Он был русским и жил в России, в Российской империи, уже четырнадцать лет процветавшей (бесспорно) под державной рукою Ее величества императрицы Екатерины Второй. Звали его Антон Тимофеевич Обводов, - ах, простите, ваше сиятельство! - граф Антон Тимофеевич Обводов, и происходил он из старомосковской боярской семьи, корни которой уходили в давние века начала становления Русского государства,  сплетаясь там с корнями многочисленных потомков славного Рюрика.

Родоначальником Обводовых считался некий Михаил Обода, или Обвода, приехавший в Москву служить еще отцу князя Дмитрия Ивановича Донского из разоряемых постоянными татарскими набегами южных окраинных земель (прозвище его прицепилось к нему и всем его потомкам  уже в Москве). Какое отношение имел тривиальный колесный обод (поскольку именно от этого слова, скорее всего, произошло прозвище) к знатному человеку, приближенному великого князя, никаких вразумительных преданий не сохранилось.

Недостающие подробности биографий часто выдумывались и, занесенные в родословные книги, как бы становились подлинными, но в данном случае молчали и поздние родословия. Однако эта мелочь не помешала делу.

Деловитые и дальновидные Обводовы, умея делать себе карьеру при московских властителях,  перенесли это умение из первопрестольной на берега Невы и продолжали преуспевать при властителях петербургских. В Москве имели они богатую усадьбу со своей домовой церковью ввиду самого Кремля, а по смерти хоронили их под сводами одной из церквей Донского монастыря, обновленной последний раз во времена  правительницы-царевны Софьи Алексеевны,  вскоре после того, как один из Обводовых умер от болезни во время неудачного похода царевнина любимца, князя Василия Васильевича Голицына, ходившего воевать Крымское ханство и положившего свое войско сильное не под татарские сабли, а в грязь далекой бездорожной холодной и голодной степи, и неутешная вдова пожелала почтить память погубленного осенней распутицей храброго воина, вложив средства в новое церковное строение.

При брате не удержавшей бразды правления Софьи, знаменитом преобразователе и воителе Петре Первом, Обводовы также служили и ходили в далекие походы (а кто тогда не служил и не ходил в далекие походы), графами же они стали по милости уже его супруги, Екатерины Первой, недолгое правление которой принесло им также еще и землицы с крестьянами, вдобавок к уже имеющимся; затем столь же недолгое царствование императора-отрока Петра Второго, приходившегося Петру Первому родным внуком, завершилось переходом власти в руки Петровой племянницы (при ней Обводовы не слишком преуспевали, однако же ничего и не потеряли), а подлинно расцвели они по милости дочери Петра, Елизаветы, и продолжали преуспевать доныне, греясь в лучах славы и могущества вдовы Петра Третьего.

В Санкт-Петербурге Обводовы жили в красивом вместительном дворце напротив набережной Невы неподалеку от Зимней императорской резиденции, а по смерти их хоронили на кладбище Александро-Невского монастыря, первого в северной столице. (Впрочем, на данное время обводовский особняк стоял пустой, требуя ремонта, - молодой граф Обводов вместе со своей матерью проживал в доме ее супруга, своего отчима, происходившего из другой родовитой фамилии. Семейные же склепы он посещать не любил.)       

              Графы Обводовы имели многочисленные  поместья по всей России, чины и ордена, и накрепко входили в круг великосветской знати  благодаря и собственной значимости, и своим многочисленным родственным связям, через браки давным-давно успев породниться почти со всеми первыми семействами России.

И вот очередной наследник имени, титула и богатства древнего знатного семейства готовился спокойно следовать по тому же пути, -  нет, служить и ходить в далекие походы он намерения не обнаруживал, милостивая правительница недаром пожаловала при своем восхождении на трон благородному сословию российскому «вольность», но зато он по решению своих родных и близких собирался вступить в выгодный брак.

Его невестой должна была стать одна из выпускниц «Воспитательного общества благородных девиц», основанного при Смольном монастыре в Петербурге в 1764 году, по плану реформы образования, предложенного на рассмотрение императрицы президентом Академии художеств, старым заслуженным вельможей Иваном Ивановичем Бецким под названием «Генеральное учреждение о воспитании обоего пола юношества», и одобренного ею. Бецкой же и стал одним из благотворителей Общества и его попечителем, причем Общество находилось также под протекторатом высочайшего семейства.

Первый выпуск в 40 воспитанниц состоялся в  1776 году, далее выпуски повторялись каждый год. В великосветских кругах ходила ядовитая рифмованная острота по поводу этих девушек, образованных и обладающих отличными манерами, но выраставших за стенами монастыря в совершенной оторванности от жизни.

Впрочем, Антон Тимофеевич Обводов, один из первых петербургских щеголей и ловеласов, избалованный всем, что может дать счастливцам улыбающаяся им жизнь, избавленный по случаю рождения от необходимости самому устраиваться в свете, отнюдь не собираясь утруждать себя размышлениями над своей дальнейшей судьбой, при этом  полностью доверяя обожавшей его матери  и ее третьему мужу (ибо она была замужем уже в третий раз), барону Василию Сергеевичу Велевскому, - и почему бы ему было им не доверять, до сих пор по их милости он как сыр в масле катался, - в связи со всеми этими обстоятельствами он мудро решил не привередничать и поступить так, как они в отношении него сообразили.

Нельзя сказать, что его душевный горизонт был в данное время совершенно безоблачен, что его не омрачала ни одна тень, однако, если и тревожили его в глубине души какие-то несбывшиеся надежды, если и шевелились где-то в уголке ума какие-то тревоги и опасения, то они никак не касались его взаимоотношений с его родными и изобретенных ими для его благополучия и счастья особых мер, а потому, вновь заснув после ухода матери (он ведь лег только под утро, при том утомившись, разумеется, не от трудов, а от развлечений), спал он на редкость сладко и крепко (возможно, ему снились «золотые лотосы» его странной, прихотливой мечты, глядевшей на него со стен его спальни улыбчивыми изображениями нарисованных на шелке маленьких китайцев), - и поднялся только уже совсем в вечеру.

              Найдя в складках покрывала выпавший у него вчера, в момент перехода ко сну текст, он развернул наудачу рукописные страницы и прочел:
              «Матушка Ли пригласила Хуэй-цзуна в маленький покойчик по соседству. Около окна стоял тисовый столик,   на нем лежало несколько ценных книг в футлярах. За окном виднелась рощица молодого бамбука, ветви его бросали на окно причудливые тени. Хуэй-цзун сел, на душе было покойно и радостно».

                *********
                Глава 2.
                Настюша.
               
- …Ужас как хорош, моя дорогая. Как взглянешь – не забудешь. А как сам взглянет – обомлеешь.
- Уж будто бы так?
- Истинно тебе говорю, вот как на духу. Собой до чего ладен, стройный, статный, и ростом не верста коломенская и не от горшка два вершка, а в самый раз, и во всем прочем сама соразмерность, а лицо светлое, и волосы золотистые, и глаза голубые. Его же в фавориты прочили, уже которые в протекции нуждаются в глаза ему заглядывать начинали, ручки целовать тянулись, и быть бы ему при Ее величестве, ну как пить дать, да вот только Ее величество никого кроме генерала Ланского видеть покуда не желают. 

- Так стало, Ланской лучше?
- Нет, не лучше. Он собой, как видевшие отзываются, больно велик, знаешь, такой, высокий да плечистый, изящества мало. А как что скажет при обществе, так говорят, что сами императрица краснеют, до того нелепо, он ведь и необразованный-то вовсе…

              Настюша поглядела на Катю с подозрением. Воспитание не позволяло ей усомниться в отменном качестве того, что привлекло внимание императрицы.

Между тем Катя была права. Современники не пощадили избранного Екатериной Второй двадцатидвухлетнего красавчика. Некто Шарль Франсуа Филибер Массон, уроженец Франции, вначале преподававший в Артиллерийском и Инженерном корпусе Петербурга, затем получивший завидное место учителя математики у юных великих князей, после воцарения Павла и крушения своей карьеры уехал за границу и издал в 1800 году «Секретные записки о России», где в предвзятом тоне отзывался о многих лицах екатерининской  эпохи.

О Ланском там сказано вот что: «Г. Ланской самый невежественный из придворных Екатерины, и сама императрица краснела, когда он заговаривал с нею». В этом вопросе с Массоном был солидарен и Лев Энгельгард, родственник и адъютант князя Потемкина- Таврического, вставивший в свои записки следующие нелицеприятные строки: «Умом же не превосходил последнего, которого считали не слишком дальновидным». Под «последним» в отрывке подразумевается Ланской.               

Что же касается внешности фаворита, то тот же Энгельгард составил его портрет в следующих выражениях: «(Ланской) был большого роста, стан имел прекрасный, мужественный, черты лица правильные, цвет лица показывал здорового и крепкого сложения человека…» Мужественный стан и прекрасный цвет лица яснее ясного говорили о том, что именно больше всего ценит в мужчинах императрица. Что ж, она имела право выбирать…
            
- …А Антон Тимофеевич наш, - между тем, безо всякого подобострастия отведя в своей речи столь важной персоне, фавориту, отнюдь не самое важное место, щебетала далее Катя, - Антон Тимофеевич наш в танцах до того красив да ловок, залюбуешься, и говорить тоже умеет красно. Я сама не понимаю, хоть раз и слыхала, а вот другие точно хвалят. Да вот хотя бы Татьяны Федоровны приятель, знаешь, тот, который недавно на молоденькой-то женился, всегда важный такой, в дорогом кафтане с золотым шитьем и в белоснежном парике, а собою старенький совсем, сгорбленный, высохший, словно веточка, да морщинистый, а Татьяна-то Федоровна еще про него говорила, будто в молодых годах больно хорош был, высокий да плечистый, теперь-то и поверить мудрено… Ах, да ты не видала его еще… Так вот он сказал, а я как раз сама слыхала, что голова, мол, у парня светлая, и образован довольно, и читать охотник, да все книги такие важные, не то что одни романы французские, и что если б служить пошел, не ленился, так многого мог бы достичь… Да ты сама скоро убедишься, что я права.

- Как подумаю об этом, сердце замирает.
- Так и должно быть. Пусть сердечко от радости трепещет, слаще потом станет.
- Не знаю, от радости ли.
- А отчего же еще? Не за старого и кривого, а за молодого да пригожего пойдешь. Лапушка, Настюша, как же тебе повезло!
- Ах, Катя, не знаю, не знаю…

- Что же тут знать!
- Как-то все так вдруг… Только-только из пансиона, только-только к родным приехала, только-только отца схоронила, и вдруг замуж, за незнакомого какого-то…
- Да ты в монастыре ни с кем знакомства не водила, так что ж за разница! Тебе с любым знакомиться, а этот лучший.
- Лучший… Катя, я же кроме других девушек, да кроме классных дам и учителей годами и впрямь никого не видала. Вот только ты с бабушкой еще приезжала меня проведать. А отцу все недосуг было, только письма писал. Мне страшно, Катя! Вот как на духу – страшно! 

- Ах, да надо же страх перебороть, иначе как ты жить станешь? А в любви ничего страшного нет.
- Откуда ты знаешь, ты ведь не замужем.
- Пока не замужем, а вскоре выхожу.
- И не боишься?

- Нет, не боюсь. Чего бояться? Жених у меня хорош. Не так красив, не так богат, как твой, да ведь ты знаешь, я почти бесприданница, а все же человек он неплохой и ко мне всей душой расположен. Будет он служить, а я при нем, вот и заживу… заживу…
- Катя, что с тобой? Твой жених и впрямь будто неплох, и собою приятен. Много судить не могу, раз только и видала, да и то мельком, а все же… Катя, да ты плачешь?
- Ох, Настюша, ведь и мне на самом деле тоже страшно! Как оно все сложится.

              Девушки обнялись и слегка всплакнули. Они сидели на диване в полутемной гостиной Елиновского особняка близ жарко натопленной печи, где не было больше ни души и потому никто не мог помешать им, и говорили о своем будущем. Обе были молоды и миловидны, обе находились в богатой комнате богатого дома, но будущее ждало их разное, как и прошлое их было различным. 

              Настюша, Анастасия Павловна Елинова, была девушка знатная и богатая, наследница всего состояния своих родителей, - рано оставившей сей свет матери и ныне последовавшего за женою отца-генерала, не раз награжденного за верную службу императрицей (и точно, верно служил Павел Иванович Елинов своей государыне и своему отечеству, сил и крови своей не жалел, потому и умер от ран в нестарых еще годах на руках у матери и дочери, только-только приехавшей к нему после окончания курса), - да ставшая недавно еще богаче вследствие смерти других двух родственников, о которых она и не слыхала-то никогда. Теперь ее состояние было одно из весьма значительных, вот тут и жених ей приискался именитый да видный. 

              Катя, Екатерина Борисовна Зорина, ни знатностью, ни богатством похвалиться не могла, приходясь всего лишь дальней родственницей Елиновым, да еще и осиротела она слишком рано. Воспитанница старой Татьяны Федоровны Елиновой, бабушки Настюши, в последние годы практически выполнявшая при ней должность компаньонки, она могла надеяться только на скромную партию.

Такую партию ей и приискали, - средних лет чиновник, знакомый Елиновского управляющего, брал ее за себя, посватавшись честь честью к ее благодетельнице и госпоже, старой Елиновой, изъявившей свое согласие на этот союз, с обещанием дать Катюше небольшое приданое от своих щедрот…

              Однако разница в девушках состояла не только в их состоятельности и родовитости, но и в их подготовленности к жизни, и тут первенство было уже не за Настюшей. Благодаря заслугам отца принятая на обучение в учрежденное императрицей по предложению видного и влиятельного вельможи Ивана Ивановича Бецкого «Воспитательное общество благородных девиц» при Смольном монастыре в Петербурге (4), Настюша двенадцать лет провела безвыездно в классах и дортуарах новомодного учебного заведения, под строгим надзором воспитательниц, пройдя хорошую школу и обучившись и светским манерам, и иностранным языкам, и музыке, и танцам, и театральному искусству, и даже основам некоторых наук, однако при полной отрезанности от окружающего мира в стенах созданного с самыми лучшими намерениями учреждения оказалась совершенно неподготовлена к тем переменам, которые должны были произойти в ее существовании на свете после выхода из этих стен.

Воспитанницы часто видели императрицу, имевшую обыкновение навещать свое любимое детище, Смольный институт, призванный взращивать новых, лучших членов общества, чтобы сделать его, это общество, в конце концов в полном смысле слова передовым, просвещенным, - именно  об этом  Екатерина Алексеевна мечтала вместе со своими единомышленниками.

Вероятно, героиня Фонвизина из «Недоросля», Софья, которая при первом выходе на сцену держит в руке книгу, внутренне была смолянкой, представляя собой тот самый желанный новый женский тип.

Однако, кроме посещений высочайшей покровительницы и ее свиты, вносивших свое особое разнообразие в жизнь пансиона, эта жизнь мало чем могла порадовать смолянок еще. Два раза в неделю их разрешалось навещать родственникам, но свидания происходили всегда в присутствии третьих лиц, причем никаких каникул в Смольном не было, так что девочек никогда не отпускали домой, а в публичное место, в городской сад, выводили гулять под строжайшим надзором воспитательниц и надзирательниц один раз в год.

Естественно, что при таких условиях кроме узкого круга лиц Настюша Елинова, равно как и ее подруги, не встречалась больше ни с кем.  Затворница, вдруг оказавшаяся брошенной в самый водоворот событий, в короткое время бывшая вынужденной попытаться познакомиться заново и подружиться с приехавшим из армии в отпуск для необходимого ему серьезного лечения отцом и тут же его утратившая, а затем почти сразу же внезапно сосватанная за совершенно незнакомого ей человека, - она переживала тяжелую полосу в жизни.

Ей теперь казалось, что она, такая образованная, такая ученая, не знает вообще  ничего. И отчасти это было правдой.  Чтобы жизнь была полноценна, нужно знать многое из многих областей, одностороннее воспитание и образование этого дать не могут. Настюша сказала, что ей страшно. Еще бы! Кому бы не стало страшновато на ее-то месте.

              Катя же Зорина, едва научившись под наблюдением старой Елиновой читать и считать, кое-как знавшая несколько французских слов и проводившая свое время рядом со скучающей в разлуке с сыном и внучкой старушкой, знала о реальной жизни куда как больше и гораздо более лучше представляла себе, что ее ждет в будущем и как ей нужно себя вести, что нужно делать, чтобы устроить это будущее максимально приемлемым для себя образом.

Она помогала своей благодетельнице и воспитательнице заниматься домом, временами совершала с нею необходимые визиты, а также принимала с нею немногих, но избранных гостей, поддерживавших могущую оказаться в будущем полезной связь с богатой старой дамой.

В беседе с Настюшей об открывающемся перед обеими девушками уже решенном будущем Катя вдруг заявила, что ей тоже страшно, и даже всплакнула. Но в основном это была минутная слабость и несколько поза, - раз плакала внучка хозяйки, хоть и бывшая ей так близка, что их на самом деле можно было назвать подругами, то стоило и самой всплакнуть. В действительности Катя смотрела вперед довольно смело, с нетерпением предвкушая если уж не что-то необычайно прекрасное, то все же немало хорошего, и размышляла о  замужестве за в общем и целом нравившимся ей приятным человеком с удовольствием.

              Впрочем, Катя все же в чем-то была наивна  не менее, чем Настюша, - она даже не догадывалась, до какой степени Настюша не представляла себе ничего из того, что ее ожидало. Знания Настюши о некоторых вполне обыденных житейских вопросах были равны знанию шестилетнего ребенка, - того ребенка, которым она была, когда ее отец, генерал Елинов, посвящавший и ранее много времени службе, а после потери жены тем более не видевший для себя иного выхода, кроме как окончательно уйти в эту службу с головой, отвез ее в Воспитательное общество при Смольном монастыре, дав по обычаю этого заведения подписку, что ранее 12 лет обучения не потребует дочь назад.

Недаром над выпускницами Смольного смеялись в свете, приводя из их жизни анекдоты, свидетельствующие о мало привлекательных качествах этих девушек, являвшихся издержками излишне строгого, но признанного единственно возможным на многие годы вперед воспитания, - наивности, граничившей с глупостью, мешавшей им давать правильную оценку многим вещам, и неопытности, восстающей даже против естественных, свойственных человеческой природе жизненных проявлений, что могло привести и приводило к душевным ранам, извращению взглядов и ханжеству. 

Интересно, что именно императрица, все более усваивающая для себя поведение, о котором иностранные дипломаты без обиняков писали как о склонности к чрезмерному сластолюбию, считала необходимым и правильным ограждать девушек ото всего, что хоть как-то напоминало бы реалии бытия, то есть она пыталась защитить детей от окружающего их во многом порочного и опасного мира, в который им тем не менее все равно предстояло с головой окунуться, став взрослыми, и не помышляла о той ломке, которую повлечет за собою такая резкая перемена, о том потрясении, которое им придется пережить.

Смолянок учили в совершенстве говорить по-французски и изящно танцевать, а жить им предстояло учиться самим. Поскольку, как уже отмечалось, при учреждении института предполагалось, что выпускницы должны выполнить особую высокую миссию по созданию нового типа человека, образованного, культурного, то их задача была сложна вдвойне.   

              На другой день после вышеописанного вечера в темной пустой гостиной, когда две хорошенькие молоденькие девушки говорили о своей грядущей судьбе, старой Елиновой был назначен небольшой прием. Генерал Елинов умер в конце августа, а на дворе стоял уже ноябрь, так что срок самого строгого сорокадневного траура успел миновать, но и мать его, и дочь еще не пришли в себя после потрясения и горя, связанного с утратой дорогого человека, ведь они обе тосковали и обеим было не до веселья, к тому же старуха Елинова сама разболелась, - так что, хотя они и приехали из своего поместья в Петербург еще в октябре, последний раз посетив сельскую церковь с фамильным склепом и всплакнув от души над новой надгробной плитой, однако с тех пор так никуда и не выезжали и никого не принимали. Но всему свое время. Для столь  важного повода, каким являлось сватовство, решено было встряхнуться и взбодриться, хотя бы по мере сил.

              И вот в погруженном в тишину и сумрак особняке забегали слуги, давешняя темная гостиная осветилась десятками свечей, а столики украсили оранжерейные цветы в красивых вазах, дабы назначенное событие произошло в подобающей его важности обстановке.

              Петербургский особняк Елиновых, добротный, каменный, двухэтажный, с флигельками для служебного пользования, с обширным двором перед парадным входом, принадлежал к числу старых построек Петербурга, поскольку был возведен на топких берегах Невы еще в те времена, когда по строящимся улицам торопливо проходил со своей еле поспевающей за ним свитой основатель северного «парадиза», царь Петр. Фасад особняка напоминал столь любимые Петром фасады голландского Амстердама, крыша у него была медная, ярко сверкавшая на полуденном солнце, над медной крышей красовались башенки и медные вырезные флажки-флюгерочки.

Отделка внутренних комнат, как и отделка внешних стен, уже несколько устарела по сравнению с модным ныне классическим направлением в архитектуре и искусстве, поскольку хозяева ни разу не предпринимали никаких перестроек и переделок, вполне довольствуясь дедовским наследием, однако особняк и до сих пор поражал богатством и радовал уютом.

Гостиная, убранная к приему гостей, разумеется, не являлась исключением. Это была самая большая комната в доме, расположенная на втором его этаже напротив парадной лестницы. От нее в обе стороны через зеркальные двери с позолотой можно было попасть в находящиеся рядом другие парадные покои, - налево в трапезную, направо в бильярдную. (5)

Стены гостиной расписали когда-то под светлый мрамор, под потолком, щедро украшенном лепниной, шел широкий лепной же пояс с узором из листьев и цветов, и все лепные украшения были тщательно вызолочены. Красивая люстра свисала на золоченой цепи из центральной лепной розетки потолка, обеспечивая верхний свет. Два высоких окна обрамляли собою находившуюся посередине застекленную же дверь на балкон, украшавший фасад над парадным крыльцом, перед окнами стояли резные деревянные столики на вычурных ножках с красующимися на них выточенными из красноватого с прожилками камня вазами.

В одном углу на противоположной окнам стороне покоя возвышалась сверкающая белоснежным кафелем печь, в другом углу, рядом с блестевшими лаком французскими клавикордами, стояла маленькая колонна темно-розового гранита с бронзовым бюстом царя Петра. Между печью и колонной располагались диван и кресла, перемежающиеся столиками с лакированными столешницами, - обивка мебели мерцала атласными узорами под цвет псевдо- мраморного  стенного убранства, а резьба ножек и подлокотников блистала позолотой.

Над диваном висел портрет императрицы Елизаветы Петровны,  по сторонам темнели в золоченых же рамах портреты предков хозяев дома, - Елиновы, подобно Обводовым, принадлежали к старой российской знати, их  богатство, умноженное последними представителями рода, происходило также из давних столетий, а родословное древо имело среди своих ветвей и листов немало имен славных, звучных и известных.

Гостиная производила впечатление торжественности и одновременно была уютна. Жарко натопленная печь наполняла большое помещение приятным изобильным теплом, на столике в курильнице на раскаленных углях тлели благовония, насыщая воздух легким слегка пряным ароматом. Свежие цветы также тонко благоухали. Начищенный паркет сверкал, как зеркало. Золото лепнины, зеркала дверей, стекла  окон отражали лучи многочисленных свечей.
         
              Поскольку дело было поздней осенью, то темнело рано, но двор и подъезд особняка осветили ради ожидаемых дорогих гостей  фонарями, и в их ярких лучах кружились мокрые снежные хлопья, вдруг выхваченные из кромешной черноты ненастного вечера, - на улице шел снег с дождем.

В назначенный час в широко распахнутые ворота особняка въехала большая, разукрашенная в самом модном стиле карета с гербами, запряженная четверкой отличных одномастных коней, ливрейные лакеи соскочили с запяток, распахнули дверцы и опустили обитую бархатом подножку. Двое мужчин и дама вышли из кареты, кутаясь в плащи с меховой оторочкой, и поднялись на парадное крыльцо. Двери перед ними тотчас распахнулись, встречать их вышел целый отряд слуг во главе с дворецким.

- Приехали, барыня, - доложила горничная старой хозяйке. Одетая в богатое черное платье, сплошь залитое жемчужной вышивкой, сверкая бриллиантами перстней на руках и диадемы на голове, старуха Елинова поднялась с места.
- Ну, дай Бог, - произнесла она и перекрестилась на мерцавшую в правом углу старинную большую икону в серебряном окладе с зажженной перед нею лампадкой.

                *********
                Глава 3.
                Китайская стена.

- … Стену выстроили при первом императоре первой династии, объединившем разобщенные княжества в единое государство, для защиты от кочевников, постоянно разорявших границы и вторгавшихся на  ухоженные возделанные земли. Это потрясающее сооружение протянулось на тысячи и тысячи верст, словно гигантский дракон улегся почивать на холмах и заснул так крепко, что уже не проснулся никогда.
        Огромное число людей возводили бесконечные стены и башни, умирая от непосильного труда. Их тела сжигали, а пепел размешивали в глине, шедшей на изготовление кирпичей. Великая Китайская стена, еще одно из рукотворных чудес, созданных человеком. Она уцелела до наших дней. (6)
        Ее могли видеть послы русских царей и императоров, направлявшиеся в Циньскую империю, в Поднебесную, как называют свою страну сами ее жители. Император – дракон, Сын Неба, а страна, конечно, Поднебесная, как же иначе. Из Поднебесной, за тридевять земель, везут чудесные товары, предметы роскоши, которые так нравятся и ценятся в Европе из-за своей редкости.
        Посол царя Алексея Михайловича, Николай Спафарий, привез из Пекина удивительный камень, корунд, темно-красный, словно кровь, прозрачный, почти ровных очертаний, имеющий необычайную для такого рода камней величину, - настоящую диковину баснословной стоимости. С тех пор этот корунд украшал царские венцы и императорские короны российских государей. Восточный азиатский камень на венцах русских царей! (7)

- И ты, значит, думаешь, что Великая Китайская стена вот такая?
- Не знаю, это все по рассказам изображено, по описаниям. Хотелось бы повидать самому, тогда получилось бы точнее…

              Антон Тимофеевич, молодой граф Обводов (Тошенька, как называла его любящая мать), отложил в сторону только недавно сделанный им рисунок.

- Повидать проще простого, - объявил сидевший у него в гостях и только что вежливо, хотя и зевая, выслушавший от хозяина очередной «азиатский» опус его приятель, гвардейский офицер. Будучи примерно  тех же лет, что и Антон Обводов, он больше появлялся в гостиных высшего света, чем на полковом плацу, и так же славился в свете пристрастием к развлечениям и любовными приключениями, - Ты, Тошка, так бредишь этой Азией, что она по тебе просто плачет. Иди ты на службу в Иностранных, стало быть, дел, Коллегию, уж будто тебя туда родня не устроит, коли захочешь.
- Зачем мне куда-то идти и кого-то просить, я же там и так числюсь… кажется…

- Не путаешь? Может ты в какой другой Коллегии числишься? Ну, а если точно в той, значит, тебе до твоей этой самой до Китайской стены- рукой подать. Только пожелай – и отправишься. В ту сторону, я чаю, желающих не много, так что ты будешь нарасхват.

- Чтобы я поехал в такую даль? – вздернул брови молодой граф, - Что же ты, Николка, мелешь, это ведь еще и опасно, конечно! Что мне, жить надоело, что ли.
- Так ведь тебе хочется.
- Мне об этом думать хочется, говорить, представлять… воображать, понимаешь?
- Понимаю, в облаках витать.

- Грезить, - произнес Антон назидательным тоном и с мечтательным выражением поглядел на китайские обои своей комнаты.
- Ага.
- А ты сразу поезжай… Что ты в самом деле. Я – и куда-то на край света. Ты посмотри на меня! Аль мне в «парадизе северном» плохо?
- Ну, кому же может быть плохо в раю! Только вот скучновато иногда.
- Так мы найдем случай развеяться.

              Гвардеец фыркнул и кивнул головой, однако все еще не мог оставить прежнего предмета разговора.
- А при дворе-то как кое-кто обрадовался бы, коли ты свалил бы на сторону, да в этакую глушь! – воскликнул он, понимая, что вызовет своим замечание неудовольствие приятеля и все же не в силах удержаться, чтобы его не подразнить еще.

              Антон Обводов нахмурился, опять взял со столика свой рисунок и уставился на него, ничего не отвечая.
- Как бы и так не законопатили,  безо всякого моего желания, - пробурчал он сквозь зубы, вторично бросая рисунок на лакированную столешницу, - Или иначе бы не уходили… Я понимаю, почему матушка с отчимом так засуетились, чтоб меня обвенчать поскорее. Тут дело не только в деньгах невесты, мало ли богатых невест. Подумаешь, случай какой редчайший! Будто мне завтра уж сто лет, не успею, или нам всем стало есть нечего. Они меня просто пугать не хотят, опасаются, чтоб я еще больше из-за страха да по горячности чего-нибудь не того не выкинул, хуже бы не сделал. А как женюсь, да своим домом заживу, так уже и опасен менее сделаюсь… Тем, кто опасается…

              Антон, говоря все это, был совершенно прав. Борьба за место близ источающей милости, как солнце свет, императрицы велась по жестоким правилам всех войн вообще. Мемуары современников сохранили для потомком отлично известные в свое время всем и каждому отдельные ее эпизоды.
 
              Некто князь Голицын, молодой человек, исполненный достоинств, привлекал взоры государыни, но не пользовался поддержкой этого всемогущего министра, который, опасаясь, что не успеет посредством всевозможных интриг отодвинуть его назад в толпу людей, не стоящих внимания, счел более удобным навлечь ему ничем не вызванную ссору.
              Один молодой офицер и г. Шепелев приняли на себя это унизительное поручение. Князь Голицын не был лишен храбрости и ума; уверяют, что, хватаясь за шпагу, он сказал: я знаю источник, откуда проистекает это дело, и знаю также, что я должен умереть, хотя бы и был победителем; но все равно, я хочу лишиться жизни, как следует неустрашимому.
              Действительно, он дрался, как лев, но тем не менее погиб. Вопреки здешним законам против поединков, г. Шепелев не подвергся никакому наказанию и вскоре потом женился на одной из племянниц князя. Я никогда не кончил бы, если бы захотел передать все, что рассказывают о жестокосердии этого министра. Я счел уместным привести этот случай, как один из наиболее достоверных».
      
              Вот такая мрачная история содержится в «Донесении с характеристикой о лицах,  имеющих важное и первенствующее значение при Петербургском дворе», написанном  маркизом де Парелло, посланником Пьемонта и Сардинии в 1783-1789 годах при Петербургском дворе. Министр, упомянутый в тексте, разумеется, Потемкин. Вторит иностранцу и россиянин, Александр Михайлович Тургенев, состоявший адъютантом при генерал -фельдмаршале, московском главнокомандующем графе Салтыкове,  в своих Записках: «…убийца князя Голицына по велению светлейшего – Петр Амплиевич Шепелев …»
      
              Существовали, конечно, менее кровавые, но не менее действенные способы удаления нежелательных лиц из окружения влюбчивой монархини.

Польский историк Казимеж Валишевский упомянул в своей книге «Вокруг трона» следующий случай: «В 1787 году Мамонову показалось очень подозрительным появление при дворе молодого князя Кочубея, и он сумел устроить так, что Кочубея назначили послом в Константинополь. Что и говорить – это был своеобразно обоснованный выбор посланника!»

На самом деле Виктор Павлович Кочубей был назначен полномочным посланником в Стамбул в 1792 году, но ему было 24 года и, вполне возможно, он действительно составил конкуренцию тому или иному государынину любимцу, за которым высилась фигура светлейшего князя, почему и был отправлен подальше от высочайшего двора.
         
              …Заговорив о необходимости обезопасить себя от происков покровительствующего нынешнему фавориту светлейшего, Антон опять вспомнил о горечи поражения.

- И чем я хуже этого верзилы армейского! – воскликнул он, обращаясь к приятелю, - Ну, скажи, чем хуже! Почему его предпочли!
- И впрямь ты горячишься, - заметил, посерьезнев, собеседник Обводова, - Так твои родные правы, выходят. А чем ты хуже… да ничем. Настроение не то было. Как там молвить-то соизволили в ответ на представление? «Рисунок хорош, только краски неважные!» Ну, не в настроении, ясно же.

- Этот балбес двух слов связать не умеет!
- Зато ты болтаешь без умолку, да все так умно, так умно, что и не угонишься. Иногда и помолчать, видно, хочется, так, по простоте. После пряных соусов бываешь хлебушку серому рад, для разнообразия-то… Больно тонкое ты блюдо, Тошенька, а тонких блюд при дворе больше, чем простых, вот в чем беда. Там не королевская французская кухня редкость, а русская деревенская, вот в чем фокус. Потому тебя скушать и не пожелали…
- Это все кривой устроил, я знаю! – топнул ногой Обводов, - Не годился я ему, ему своих на таком месте надобно иметь.

              «Кривым» за глаза недоброжелатели именовали князя Потемкина, поскольку Григорий Александрович смолоду в результате несчастного случая, как болтали об этом, устроенного братьями Орловыми, был слеп на один глаз (вместо вытекшего глаза он вставил хрустальный, но неподвижный искусственный глаз сильно портил его лицо).

Драгунский офицер Павел Бибиков, кстати сказать, пострадавший за свои высказывания довольно существенным образом, однажды написал в одном из своих писем, на его несчастье перлюстрированном властями, буквально следующее: «…скажу вам, что кривой, по превосходству над другими, делает мне каверзы и неприятности…» и так далее.

Какие каверзы делал Потемкин этому не самому заметному при дворе лицу – неважно, но важно, как он его за это обзывает. Уже упоминавшийся маркиз де Парелло также, хотя и без свойственного в этом вопросе подданными Российской империи пристрастия, описывая внешность всесильного князя, упоминает о его уродстве: «…недостаток глаза заметен, вследствие чего он лицом скорее дурен, чем красив».
         
              Услыхав произнесенные Антоном в запальчивости слова насчет «кривого», гвардеец охнул, явно испугавшись.
-   Замолчи, Тошка, что ты несешь!  Ну, не скрипи зубками, не скрипи, и огоньки из глазок не мечи, а то мало ли что… Пожар устроишь, сам же и погоришь. Женись вправду, как тебе матушка велит, от греха. Иначе придется тебе Китайскую стену с натуры рисовать, право, да и мне с тобой, что я такие-то речи слушаю…
              Молодой граф вздохнул и понурился.
-    Да я и женюсь, - произнес он уже без прежней запальчивости, - Обидно, что лучшего не будет, так уж близехонек был, да что теперь. Может, в другой раз удача улыбнется.
-    Вот-вот, так-то оно того… безопаснее. Расскажи лучше, как по невесту съездил, какова она? Расскажи.

-    Тебе любопытно?
-    Ну, ясно же!
-    Так я ее тебе покажу, сам увидишь. Старуха-бабушка нездорова, чтобы с нею выезжать, но насчет внучки ясно сказано было, что хватит ей взаперти сидеть, так что она ее со мной отпустит, сама даже намекнула… В театр там, в гости, прокатиться, погулять немного для некоторого развеянья и развлеченья… Одной ей, конечно, выезжать не разрешат, будет какая-нибудь компаньонка для приличия дана… La compagnonne… Но это пустяки, сам понимаешь… Вот и забава нам готова, Николка, а?

-   За что я тебя, Тошка, люблю, - с чувством сказал гвардеец, - Что с тобой ежели и поскучаешь, так не более одной минуты. А как ты позабавиться думаешь?

              Молодой граф покосился на него и улыбнулся.
-   Николушка, это ведь моя жена будущая, ты-то тут при чем, брат?
-   Ты же сказал – «нам», сам сказал!
-   Так ты же меня не оставишь без помощи, ты же мне пособишь, я чаю, добродетели-то монашеской стену эту Китайскую одолеть!
-   Подари ей что-нибудь для начала, - тут же подсказал бывалый гвардеец.
-   Верно. Подарю ей… да хоть вазу.
-   Китайскую?
-   Китайскую? Почему непременно китайскую? Севрского фарфора.

                *********
                Глава 4.
                Властительница дум, вершительница судеб.

              Ее величеству императрице Российской империи Екатерине Второй, родившейся 21 апреля 1729 года, в 1780 году исполнился 51 год. Она была полна, тучна, но все еще молодилась изо всех сил, принимала по вечерам холодные ванны, по утрам пила крепчайший кофе и натирала себе лицо куском льда. Говорят, когда горничные чесали ее длиннющие волосы, то от них сыпались электрические искры, а седины в них не было вообще, - ни-ни.

Бодрая, крепкая, сильная и молодая не по годам, вот так. Впрочем, на то она и императрица, чтобы быть особенной и так себя и сознавать. Это понимали все окружающие без изъятия.

              Несколько лет назад Ее величество окончательно поставила крест на своей семейной жизни. С графом Григорием Орловым, который так и не простил ей, что она не сделала его своим законным супругом и соправителем, вследствие  чего весьма дурно с ней обращался, она сочла за лучшее расстаться, а с князем Потемкиным, который, как болтали, даже заставил ее повиниться перед ним во всех ее прежних прегрешениях и  вступить с ним в тайным брак, они не сошлись характерами.

Одноглазый «циклоп», любивший принимать подобострастных посетителей нечесаным, с обгрызенными в минуты размышлений ногтями на руках, в халате на голое тело и в туфлях на босу ногу, остался у кормила власти, но развлекал государыню Всероссийскую в ее личное время уже не он.

Впрочем, всевластной монархине по прежнему не слишком везло. Стоило ей к кому-нибудь хоть немного привыкнуть, как тут же происходила какая-нибудь неурядица и без неприятностей и хлопот не обходилось. Умный и честолюбивый красавец, попав в самый «верх», тут же  попытался придать себе больше весу, чем ему полагалось, и затеял весьма ожесточенную борьбу за сферы внутриполитического влияния, дерзко нарушая уже существующий баланс сил; воинственный и по-военному прямолинейный красавец довольно быстро перессорился с окружающими, а красавец глупый, этакая певчая птичка, скучая в своей золотой клетке, куда он, впрочем, влез однажды  вполне добровольно, не придумал ничего лучшего, как «махаться» с первыми попавшимися придворными дамами.

Удалены были все трое, а заодно и виновная дама, хоть прежде и ходившая в первых подругах и наперсницах, и обозленная императрица окончательно забыла все колебания и отбросила все приличия. Теперь она предпочитала не зрелых мужчин с твердым характером, вроде Зорича и Потемкина, а молоденьких хорошеньких мальчиков.

Претендентов на освободившееся теплое местечко было предовольно, каждый мало-мальски симпатичный юноша, имевший доступ пред светлые очи повелительницы,  сознавал себя ничуть не хуже других и старался обратить на себя благосклонное внимание, придворные партии выставляли своих кандидатов и боролись между собою, а Ее императорское величество то и дело смешивала все карты в их игре, вероятно, втайне очень этим забавляясь, по минутному капризу привлекала в свои объятия совершенно случайных лиц и тут же по следующему такому же минутному капризу отшвыривала их от себя куда подальше.

Здравомыслящие люди могли потешаться, гладя со стороны на клокочущие страсти доведенных до белого каления честолюбцев, но таких было мало, а, может быть, и вовсе не встречалось, - шанс победить и получить баснословный выигрыш  лишал  возжаждавших этого выигрыша и совести, и стыда.

Забывая о сути сделки, они мечтали лишь совершить ее. Один ополоумевший от бешеной гонки оголтелый карьерист, которому поблазнил было на миг луч удачи, но тут же скрылся в тучах немилости, дошел до того, что даже закололся.
      
              За несколько месяцев Ее величество, эта истинная «властительница дум и вершительница судеб», изволила поменять штук пять или шесть представителей золотой молодежи, пока наконец не утомилась. Такое времяпрепровождение было, в общем, не по ней, она ведь была дама занятая и помнила свой долг перед собою и перед страной, мало у нее оставалось времени с мальчишками шутить.

Один вроде бы прижился при ней да так и остался, а она и успокоилась, и занялась неотложными делами, углубившись в проблему окончательного поглощения империей уже завоеванного ею Крыма, по виду  совсем не думая о том, как много разбила взалкавших блаженства пребывания на божественном Олимпе сердец и какую неукротимую злобу возбудила в них взамен недавней радужной надежде… 

                *********
                Глава 5.
                Частые отмены.

              …1780 год вновь ознаменовался бурными придворными потрясениями и частой сменой персонажей.

              Эта глава не оригинальна и не слишком интересна в силу своей не новизны, так как содержит повторение много раз и без того повторенных сведений о личной жизни Екатерины Великой, подкрепленных выдержками из ее собственноручных писем и из писем и мемуаров ее современников (8).

              Современники императрицы были достаточно хорошо осведомлены о реалиях придворной жизни. Затем наступили времена ее внуков, и на все сведения такого рода оказалось наложено строгое табу. Когда просматриваешь страницы, сочиненные романистом 19-того века Николаем Эдуардовичем Гейнце, просто диву даешься, как писатель обходит все подводные камни своих повествований, например, совершенно справедливо описывая исключительное положение Григория Александровича Потемкина в Зимнем дворце в частности и в Российской империи в целом, и даже не обмолвившись о том, почему Екатерина позволяла этому вельможе являться в ее покои запросто и каким образом ему удавалось сохранять в отношении нее такое сильное влияние.

Но шило в мешке, как говорится, не утаишь. Когда в конце концов и «Записки» Екатерины, написанные ею некогда на французском языке и содержащие живой свободный рассказ о днях ее молодости, и ее письма, сохраненные современниками, тем же Потемкиным, например, оказались все же напечатаны и прочтены широкой публикой, то они произвели очень сильное впечатление. Вот как все, оказывается, было на самом деле!

              Однако с тех пор воды утекло много, и некогда шокирующими подробностями теперь снова никого не удивишь. 
              Грязное белье из спальни знаменитой императрицы развешивают на всеобщее обозрение давным-давно и все, кому не лень. Когда-то сама она, узнавая о сплетнях и карикатурах, в которых задевали ее особу, только презрительно смеялась – и наверняка рассмеялась бы снова.
 
              Однако по ходу повествования обойтись без упоминания некоторых сведений частного характера не получится.      

              Знаменитый фаворит Екатерины II, граф Григорий Григорьевич Орлов, был младше своей царственной возлюбленной на 5 лет. Он происходил из мелкопоместных дворян, служил сначала вместе с братьями в гвардейском Семеновском полку, затем участвовал в Семилетней войне с Пруссией, которую вела Елизавета Петровна с 1756 по 1763 год, причем неоднократно проявил храбрость в сражениях, бился с пруссаками при Цорндорфе, был трижды ранен, но не покинул поля боя, а после войны  подвизался в качестве адъютанта при генерал-фельдцейхмейстере графе Шувалове, командующем артиллерийскими частями.

Связь Орлова и Екатерины началась еще до восхождения последней на трон, в 1761 году, причем Орлов вместе со своими братьями активно способствовал ее воцарению. В первое время после того, как Екатерина короновалась, Григорий Григорьевич и его братья требовали от нее, чтобы она оформила свои отношения с ним церковным браком, но не тайным, а вполне открытым образом, с тем, чтобы их дети были признаны законными с вытекающими отсюда последствиями ввиду престолонаследия.

По сохранившимся сведениям, когда императрица вынесла проект своего будущего брака на обсуждение Государственному совету, один граф Панин твердо сказал что-то вроде: «Императрица может поступать, как ей угодно, но госпожа Орлова никогда не будет императрицей российской».

Орловы были крепкой партией. Григорий, бравируя своей властью над новоиспеченной императрицей, однажды, по сообщению французского посла де Бретейля, в присутствии многих лиц и самой Екатерины заявил, что, имея большое влияние в гвардии, может вновь сместить нынешнюю государыню с престола.

«Чем более я присматриваюсь к г.Орлову, тем более убеждаюсь, что ему только недостает титула императора… Он держит себя с императрицей так непринужденно, что поражает всех. Говорят, что никто не помнит ничего подобного ни в одном государстве со времени учреждения монархии. Не признавая никакого этикета, он позволяет себе в присутствии всех такие вольности с императрицей, каких в приличном обществе уважающая себя куртизанка не позволит своему любовнику», - сообщал 25 ноября 1764 года господин Беранже герцогу Пралену.

По желанию Екатерины ее приближенными была составлена петиция, к ней обращенная,  в которой подданные умоляли свою государыню вновь выйти замуж, и под этой петицией подписались церковные иерархи и сенаторы. Вену попросили присвоить графу Григорию Орлову (графом его уже сделала Екатерина) достоинство князя Римской империи. Были заготовлены два манифеста – один о присвоении титула «высочество» морганатическому супругу Елизаветы Петровны графу Алексею Разумовскому, а другой – о вступлении в брак императрицы Екатерины II с Григорием Григорьевичем Орловым.

Однако граф Разумовский, человек умный и проницательный, уничтожил свидетельство о своем законном браке с императрицей Елизаветой на глазах у канцлера Воронцова, уничтожив таким образом и прецедент возможности существования подобного союза императрицы со своим подданным, а в княжеском достоинстве Григорию Орлову за границей пока отказали. Таким образом, брак его с императрицей не состоялся.

Говорят, умная дальновидная Екатерина и не собиралась венчаться с Орловым и возвышать его до своего уровня, но нарочно затеяла всю эту возню со своим вторым замужеством, чтобы отвлечь своих подданных и соседей от проблемы узурпации ею престола, - многие считали, что после смерти императора Петра III на престол должен взойти его сын Павел, мать же может быть при нем только регентшей, не более.

С другой стороны, Екатерина, без сомнения, была расположена к Орлову и не хотела терять его, при этом все же предпочитая не связывать себя нерушимыми брачными узами. В таком случае, она добилась того, чего хотела - Павел не стал императором, высочайшая же свадьба также не состоялась. Отношения между любовниками продолжались, но затем стало известно, что они далеко не безоблачны.

«Этот русский открыто нарушает законы любви по отношению к императрице. У него есть любовницы в городе…» - пишет тот же Беранже тому же герцогу Пралену, в чем возможно убедиться, обратившись к архиву французского министерства иностранных дел, где сохранились его депеши.

Отправив Орлова в 1772 году послом на Фокшанский конгресс для мирных переговоров с турками, Екатерина не приняла его обратно, однако при этом ее больно задело, что ее бывший возлюбленный горевал не слишком долго и нашел себе жену - прекрасную, юную, любимую и любящую. Ею оказалась его двоюродная сестра, Екатерина Николаевна Зиновьева, с которой он обвенчался весной 1777 года, и императрице еще пришлось устраивать их счастье, кассировав постановление Святейшего Синода, объявившего этот кровосмесительный брак недействительным и приговорившего виновных к наказанию – заточению в монастыре. Надо думать, все это ее мало радовало.

             Первоначально Орлова при императрице сменил Васильчиков, но ее увлечение прошло довольно скоро, и 4 декабря 1773 года Екатерина отправила Григорию Александровичу Потемкину, своему давнему знакомцу, находившемуся на тот момент в армии Румянцева, под Силистрией в Болгарии, письмо, которое заставило его приехать в Петербург.

«Чистосердечная исповедь» - заголовок письма Екатерины к Потемкину от 21 февраля 1774 года, где она кратко описывает всю свою личную жизнь до встречи с последним.  Потемкин сохранил все письма Екатерины, и они впоследствии стали достоянием гласности.

Современники, разумеется, не могли читать этих писем, но слухов и сплетен при дворе ходило множество, так что весьма вероятным представляется, что придворные знали об интимных подробностях жизни сильных мира сего больше, чем узнали впоследствии их потомки, и вряд ли кто из них действительно сомневался, были ли на самом деле женаты Екатерина и светлейший.

Потомкам пришлось сложнее, однако кое- какие сведения, происходящие от приближенных к высочайшим особам лиц (камердинеров, горничных, адъютантов) все же сохранились и просочились в свет. Вероятнее всего, тайный брак был заключен осенью 1774 года. (9)
         
              Петр Иванович Бартенев, историк 19 века, основатель журнала «Русский архив», собрал многочисленные исторические рассказы и анекдоты о времени царствования Екатерины II и напечатал их в своем журнале, в том числе коснулся он и загадки высочайшего брака. Его публикации содержат весьма занятные сведения.      
      
              «Вот это место из записок князя Ф.Н. Голицына, человека, отличавшегося правдивостью… «Один их моих знакомых, бывший при Павле I в делах и в большой доверенности, уверял меня, что императрица Екатерина, вследствие упорственного желания князя Потемкина и ее к нему страстной привязанности, с ним венчалась у Самсония, что на выборгской стороне. Она изволила туда приехать поздно вечером, где уже духовник ее был в готовности, сопровождаемая одной Марией Саввишной Перекусихиной. Венцы держали граф Самойлов и Евграф Александрович Чертков».  … брачную запись граф Самойлов приказал положить себе в гроб».

              Разумеется, необходимо предоставить возможность высказаться самой Екатерине Великой. А Екатерина Великая в своих письмах к Потемкину называет себя его женой, его же - своим супругом.
            «…милой муж, сударка». 1774 год.
            «Впрочем же остаюсь Вам верной женой до гроба…» 1774 год.
            «Мой дорогой и горячо любимый супруг, придите ко мне: вы будете встречены с распростертыми объятиями». (Февраль-март 1776 год, подлинник на французском.)         

              В общем, сомневаться в том, что Екатерина вышла замуж, а Потемкин женился, вроде бы не приходится. Вероятно, она была вынуждена так поступить по требованию этого гордого, щепетильного, да еще и искренне верующего человека. Кажется, даже дети были – дочь. А потом этот брак постигла судьба многих звездных браков, - он развалился.

              Начиная с Васильчикова, фавориты императрицы не слишком задерживались возле ее особы. Современники называли это явление придворной жизни «частые отмены».

              С конца февраля 1774 по февраль-март 1776 года фаворитом императрицы был Потемкин, но далее последовал разрыв. Незадолго до этого Потемкин написал Екатерине письмо, вот оно:
             «Позволь, голубушка, сказать последнее, чем, я думаю, наш процесс и кончится. Не дивись, что я беспокоюсь в деле любви нашей. Сверх безсчетных благодеяний твоих ко мне, поместила ты меня у себя на сердце. Я хочу быть тут один преимущественно всем прежним для того, что тебя никто так не любил; а как я дело твоих рук, то и желаю, чтоб мой покой был устроен тобою, чтоб ты веселилась, делая мне добро; чтоб ты придумывала все к моему утешению и в том бы находила себе отдохновение по трудах важных, коими ты занимаешься по своему высокому положению. Аминь.»
              Вот чего он хотел от Екатерины, ни много, ни мало. На полях процитированного послания, датируемого февралем-мартом 1776 года, Екатерина своей рукой засвидетельствовала свою полную лояльность по отношению к писавшему, но на деле его требования соблюдены не были.   

              В 1776 году императрица пожелала приблизить к себе Завадовского, однако Потемкин, вопреки ожиданиям, сохранил свою власть над императрицей, а стало быть, и над империей. Это не она правила, - это он правил вместе с нею. Это не она меняла фаворитов, - это он позволял ей их менять, сам подбирая новые кандидатуры.

Его головокружительная карьера продолжалась, в то время, как личная жизнь монархини шла своим чередом, - под его строгим присмотром. Бывая в Петербурге, он по-прежнему располагался на жительство в Зимнем дворце и мог явиться в высочайшие апартаменты запросто, тоже как и прежде, в халате, под который у него не было привычки что-либо надевать, в туфлях на босу ногу и с нечесаной гривой черных волос.

Кстати, возможно, последнее обстоятельство означает, что окончательно супруги так и не разошлись. Потемкин часто уезжал, Екатерина многое себя позволяла… потом они встречались снова, и визиты светлейшего к императрицы в вышеописанном непритязательном виде  (чего даже умевший создавать целомудрие на ровном месте романист другой  эпохи не смог не отметить в своем на редкость обтекаемом романе) могут означать, что либо он просто не видел нужды себя стеснять, заходя по-дружески к своей жене, либо – что он заглядывал к ней именно как к жене. Такие свободные отношения супругов в наше время почему-то все чаще называют высокими.   
       
              Петру Васильевичу Завадовскому, будущему талантливому администратору, принадлежали следующие два года, с  1776 по 1777. Семену Гавриловичу Зоричу, бывшему военному офицеру, повезло еще меньше, он попал «в случай» в 1777 году, а в отставку отправился в 1778.

После падения Зорича Екатерина, отдав вроде бы предпочтение Корсакову, тем не менее одновременно увлекалась и другими мужчинами. Разгорелась целая придворная война, так как эта 50-летняя красавица никак не могла или не хотела остановить на ком-либо свой окончательный выбор.

              Из донесений британскому правительству Д. Гарриса, лорда Мальмсбери, посланника при русском дворе:
              Петербург, 10 августа 1778:
              «Счастие нового любимца уже на закате. На должность его появилось несколько претендентов; из них иные поддержаны князем Потемкиным, другие князем Орловым и графом Паниным, которые теперь действуют заодно; наконец, некоторые рассчитывают на впечатление, произведенное их наружностью на императрицу. … но кажется, императрица твердо намерена выбрать за себя. … Однако участь этих молодых людей до сих пор остается нерешенною; хотя, с другой стороны, положительно известно, что Корсаков отправляется в Спа для своего здоровья. Так как в настоящую минуту исчез и тот последний остаток приличия, который соблюдался еще во время приезда моего сюда, то я вовсе не удивлюсь, если, вместо одного любимца, мы увидим их несколько одновременно.»

              Петербург, 28 августа 1778. Тот же автор:
              «Я имею полное основание предполагать, что через несколько дней настоящий любимец будет удален, и место его займет секретарь при графе Панине, по имени Стахов, молодой человек с характером, но как по своему положению, так и по наружности и способностям, никогда и никем не считавшийся кандидатом на столь важную должность. Он был в первый раз замечен на бале в Петергофе 28 июня, и обязан столь неожиданным повышением единственно свободному выбору императрицы, не подчинившейся на этот раз ничьему влиянию: потому что, хотя Стахов находится в полной зависимости от графа Панина, однако мне достоверно известно, что этот министр, услышав, на кого пал выбор, удивился не менее, чем удивится весь Двор, когда этот факт сделается известным.»

              Впрочем, Стахов вскоре оказался отставлен, зато появился Свейковский, протеже статс-дамы императрицы графини Брюс, скандально-знаменитой Брюсши, которая из личных побуждений, по складу своей натуры постоянно с кем-нибудь «махалась» и потом рассказывала о своих приключениях своей подруге – императрице, рекомендуя ей некоторых своих знакомых, - итак, Свейковскому, заслужившему похвалу Брюсши, удалось вследствие этого заинтересовать и Екатерину, но увы, ненадолго, - ему принадлежали всего четыре месяца, вследствие чего именно он, бедняга, закололся шпагой ввиду отставки, смененный Левашовым, майором Семеновского полка.

При этом где-то здесь же мелькнул еще один персонаж, некто Стоянов. Стоянова вновь сменил Корсаков, и фавор Корсакова продолжался год и три месяца, - подумайте, целый год и три месяца! Настоящая победа! Вот только плоды этой победы оказались горше, чем можно было предположить.               

              Корсаков был одарен от природы прекрасным голосом и музыкальным слухом. Интересно, что Екатерина, не обладавшая ни тем, ни другим, однако любила слушать, как он поет, вызывала лучших музыкантов, чтобы устроить ему достойное сопровождение при его выступлениях во дворце, и прозвала «Пирром, царем Эпирским». 

Любовь императрицы долго он не выдержал, - Екатерину вообще долго из ее любовников никто не выдерживал. Кто не поссорился с нею вовремя, как Потемкин и Зорич, или не сбежал, как Корсаков и Мамонов, того она уморила в своих душных объятиях, как Ланского.

              Однако заранее о неприятностях, связанных с несением специфических обязанностей любимца, то есть любовника, никто не думал. Думали о другом. Очень многие молодые люди в то время мечтали получить трость флигель-адьютанта и сказочные наградные. Все делалось практически открыто.

Княгиня Екатерина Романовна Дашкова, умная и образованная, передовая женщина своего времени, президент петербургской Академии наук и основательница Российской академии, в своих мемуарах упоминает о сплетнях, ходивших по поводу того, что ее сын, молодой князь Дашков, может стать фаворитом.

Утверждая, что рада была убедиться в безосновательности этих слухов, она тем не менее несколько переусердствовала, стараясь подчеркнуть это обстоятельство, явно попытавшись скрыть под маской равнодушия досаду от крушения своих и своего отпрыска честолюбивых планов.

Дашкова вообще любит подчеркивать свою неопытность в делах - «прибедняться», так сказать. («Я стала жертвой собственной деликатности…Если бы они знали о мотивах и результатах моего поведения, то назвали бы меня еще и простофилей». Эти и подобные им фразы пестрят в ее «Записках».)

              Княгиня Е.Р. Дашкова, Записки:
              «Следующей зимой в С.-Петербург вместе с князем Потемкиным на короткое время приехал мой сын, и снова стали распространяться нелепые слухи о том, что он будет фаворитом. Однажды к нам явился племянник Потемкина господин Самойлов и спросил, дома ли князь Дашков. Его дома не было. Тогда Самойлов поднялся ко мне. Поговорив о том о сем, он сообщил о желании дяди видеть моего сына у себя в послеобеденное время, пораньше, и при этом намекнул, что это час пастуха. Я ответила, что все им сказанное касается не меня и, вероятно, он должен передать это самому князю Дашкову; я же слишком люблю императрицу, чтобы противиться чему-либо доставляющему ей удовольствие, но перестала бы уважать себя, приняв участие в переговорах такого рода. Если же когда-нибудь мой сын станет фаворитом, - добавила я, - мне только раз понадобится его влияние – чтобы получить отпуск на несколько лет и паспорт для поездки за границу.
              По окончании отпускного срока мой сын уехал, и его отъезд опечалил меня меньше, чем обычно, поскольку положил конец всем этим разговорам.»

              «…я же слишком люблю императрицу, чтобы противиться чему-либо доставляющему ей удовольствие», - сколько сарказма заключено в этом высказывании, кажущемся с первого взгляда столь подобострастным. И как уверенно стерто это кажущееся подобострастие немедленным продолжением: «…перестала бы уважать себя, приняв участие в переговорах такого рода».

Но мало этого. Помимо вышеприведенных строк данный текст содержит примечание автора: «Он (имеется ввиду все тот же молодой князь Дашков) в последнее время продолжал ухаживать за госпожей N., и связь их не была тайной».
До чего же это примечание красноречиво! Оно одно говорит больше, чем все предыдущие фразы. Так и хочется сказать, - разумеется, как же иначе! Ведь место фаворита оказалось, - экое злосчастье - занято другим.
      
              Корсаков, тенор-певец, правил бал с июня 1778 года по 1780 год, когда он изменил Екатерине все с той же графиней Брюс, причем свое грехопадение они совершили столь неосторожно, что их застукали на месте преступления с поличным.

              Вообще об этой даме хочется сказать хоть пару слов, она персонаж по- своему яркий. Прасковья Александровна Брюс была дама знатная, заметная и интересная не только одними сплетнями, кружившими вокруг ее бесподобной особы. Она блистала умом и красотой, ей посвящали стихи поэты…

Девичья ее фамилия была  Румянцева, и она приходилась сестрой фельдмаршалу  Петру Александровичу Румянцеву, выигравшему первую екатерининскую русско-турецкую войну, но по существу сводной сестрой, - ее брат был сыном Петра Первого, выдавшего свою любовницу с ожидаемым приплодом за своего денщика (то есть адъютанта), Александра Румянцева.

У императора внебрачных детей предположительно было пропасть, но он о них не заботился, однако отцовство именно в отношении Петра Румянцева сомнений не вызывает. Прасковья Румянцева, судя по всему, отличалась такой же живостью характера, как некогда и ее матушка, в связи с чем  ее супруг, граф Яков Александрович Брюс, потомок знаменитого чернокнижника, генерал-аншеф, заключивший выгодный брак и пользовавшийся всеми его преимуществами, в результате чего сделал блестящую карьеру, став генерал-губернатором обеих столиц, и Москвы, и Петербурга, тем не менее не собирался носить жену на руках, а неоднократно наставленные ею рога на голове, - и потому предпочитал ночевать не дома, а в казармах своего Семеновского полка, не забывая подчеркивать это обстоятельство перед знакомыми, поскольку он, хотя бы и российский подданный, отлично знавший и принимавший все, чем характеризовалось его время, и сам не святой, куда там, все-таки принадлежал к роду шотландских королей… гордая королевская кровь брала свое, поддерживать даже видимость супружеских отношений с подобной женщиной («за что его можно извинить», - писали об этом сведущие лица), личной подругой императрицы, еще одной подобной женщины, было для него слишком зазорно. Так что приструнить ретивую даму вовремя оказалось некому, вот она и забылась – вконец и на свою беду.   

              Корсаков и графиня Брюс были высланы в Москву, а место фаворита стало вакантно (так же как и место наперсницы). Последнее позднее оказалось поделено между фрейлиной Марией Саввишной Перекусихиной и графиней Анной Степановной Протасовой (на него желающих нашлось, впрочем, немного), а вот за первое место, место фаворита, дрались не на жизнь, а на смерть, и 1780 год вновь ознаменовался бурными придворными потрясениями и частой сменой персонажей.

              В конце концов, к страшному разочарованию многих, капризная любовница выбрала кавалергарда Александра Дмитриевича Ланского. Счастливчика так ненавидели (le parvenu – выскочка), что после его безвременной смерти сложилась легенда, будто его отравили злопыхатели.

Эта легенда использована много позднее в драматургическом произведении, хотя у нее, скорее всего, мало оснований оказаться правдивой. Он совершенно открыто принимал тот яд, который и свел его в гроб вернее всякой особой отравы, - возбуждающее половую потенцию средство, «шпанские мушки». К тому же он еще и пил - сильно.

                *********
                Глава 6.
                Le bonbon.

- … И он еще ни разу тебя не целовал?!
- Полно, Катя, как можно!

              Настюша Елинова с укоризной посмотрела на подругу.
- Как можно? – Катя пожала плечами, - Но, дорогая, а как же без этого? Вы ведь вот-вот вместе под венец пойдете и… и дальше, разумеется, тоже, а вы еще ни разу даже не поцеловались!
- Катя, что ты болтаешь! До свадьбы…
- Но, дорогая, девушку женщиной не поцелуи делают. Это же пустяки.
- Что ты говоришь, Катя! Как неприлично! А ты что же… - Настюша вдруг встрепенулась и посмотрела на подружку с подозрением и даже как- будто с испугом, - Ты что же… со своим женихом? – она не смогла выговорить вопроса.

- Так он жених, а не пришлый молодец, - буркнула Катя. Ей страшно хотелось похвастаться своей опытностью, но опасения возбудить недовольство щепетильной барышни заставили ее прикусить язычок (держа себя довольно развязно, она тем не менее ни на минуту не забывала о существующей между нею и юной Елиновой разнице в общественном положении, по существу равнявшейся пропасти, и потому всегда вовремя умела остановиться, ничего не делая себе во вред).

- Ах, какая я глупая, - быстро и оживленно заговорила Катя затем, немедленно меняя тему на  совершенно безвредную, - Я ведь кружева для Татьяны Федоровны не посмотрела! Ах, как же я ей, благодетельнице моей, в глаза теперь погляжу! – и она изобразила на лице поддельный нарочито комический ужас, - Ой, ой, ой, попадет мне!
- Да зачем бабушке кружева, - поддавшись невольно и на столь явную уловку, улыбнулась Настюша, - И я не помню, чтобы она просила.
- Ты не помнишь, дорогая, а я-то помню! И не смогу притвориться, что забыла!

              Девушки ездили в модные магазины, покупать кое-какие вещи к своим близящимся свадьбам. Настюша, целый день какая-то грустная и рассеянная, сама того не замечая и не помня, записала на свой счет выбранные Катей для себя вещи. Катя ей была за это благодарна и вот, решила пооткровенничать на радостях, однако что-то неудачно.

              Вошедший лакей протянул с полупоклоном барышне Елиновой записку на серебряном подносе.
- От жениха, - вполголоса пробормотала Катя. Настюша вздрогнула, побледнела, быстро распечатала записку, пробежала ее глазами и закричала лакею, - Нет, нет, скажи посланному на словах, что я не смогу, нет, я… нездорова.

              Она вскочила, заметалась, будто не зная, в какую сторону бежать, и наконец решилась выбрать направление в свою комнату.                Оставшись одна, Катя подняла уроненную на пол записку графа Обводова, прочла ее и пожала плечами.

Граф всего лишь приглашал невесту прокатиться вечером вдоль набережной и посмотреть на готовящийся нынче фейерверк. Зимою (а поздняя промозглая осень уже успела уступить место настоящей морозной зиме), - зимою фейерверки сжигали на льду Невы, на естественной природной ледяной площади, образующейся напротив Стрелки Васильевского острова ввиду Петропавловской крепости.

«А прежде можно заехать в кондитерскую полакомиться», - писал граф в конце коротенькой, всего из пары фраз состоящей записки. В записку было вложено маленькое кулинарное произведение из шоколадного теста в форме сердечка (Le bonbon – сладость, конфетка). Увидев этот съедобный сувенир, Катя невольно засмеялась.

- Как мило, - подумала она и вздохнула. Она понимала, что блестящий петербургский щеголь и богач граф Антон Обводов не про нее, да он, бывая у невесты, и не поглядел ни разу в сторону ее подружки, увивавшейся рядом, будто той и на свете вовсе не было, но все же  Катя не смогла удержаться, чтобы не представить себя на минуту на месте Настюши.
- Счастливая, - подумала она, - Такой кавалер, такой…А она еще чего-то нос воротит, сама своего счастья не понимает… Ах! – она сделала над собою усилие и махнула рукой, - Ладно, что тут, раз не про нашу честь, так уж будем рады тому, что есть. А они уж пусть сами как хотят.

              И она села к столу и принялась со старанием строчить письмо своему жениху, стараясь больше не думать о женихе чужом, рассказывая, как она сегодня удачно съездила в лавки и как Настасья Павловна была до того любезна и внимательна к ней, что подарила ей дорогой ткани, сама за нее заплатив…

При этом она гордилась своей удачей и почти сознательно набивала себе в глазах будущего мужа цену. Пусть у нее денег за душой ни гроша, зато из какого она дома, каковы ее покровительницы! Потом она вдруг опять вспомнила о записке графа и о неожиданном отказе Настюши от предложенной прогулки.

- Как Макаровна-то огорчится, - подумала она и прыснула со смеху.

Макаровной в доме звали пожилую приживалку старой Елиновой, Наталью Макаровну Яковлеву, которая по приказу Татьяны Федоровны сопровождала Настюшу при ее выездах в город, присутствуя при ее встречах с женихом и его родными. Катю в качестве сопровождающей Татьяна Федоровна, разумеется, отряжать на такое ответственное задание, как охрана чести и доброго имени ее внучки, и не подумала, Макаровна же казалась ей вполне для этого подходящей.

Однако Татьяна Федоровна не учла, что жажда приятных перемен и удовольствий не может погаснуть и в старом засохшем сердце. Макаровна, казалось, помолодела с тех пор, как в первый раз выехала с молодой барышней.

По тому случаю, что она будет появляться в качестве свиты знатной девушки в общественных местах, в дорогих магазинах, например, ее снабдили подходящим для этой цели платьем, и вот Макаровна разъезжала рядом с красивыми и нарядными молодыми людьми, сама разнаряженная, по улицам города, порою посещая с ними также богатый дворец жениха, и была тому рада-радешенька. А теперь, выходит, ее лишили счастья поглазеть на праздничную иллюминацию! Ах она бедняжка!

- Но почему же она отказалась? – снова подумала Катя о Настюше, - Не понятно. Поссорились они, что ли? Да они еще и не дружились, что же им ссориться!

                *********
                Глава 7.
                Севрская ваза.
               
              Получив на публичном экзамене, к которому все воспитанницы Смольного готовились со страхом и волнением, не поддающимся описанию, свой выпускной аттестат, Настюша Елинова получила вместе с ним письмо от бабушки, в котором та сообщала, что ей пришлось спешно уехать за город, в их поместье Кудрино, потому что отец Настюши, получив отпуск для лечения, заехал туда по дороге в Петербург поклониться жениной могиле, да совсем разболелся и далее ехать был уже не в силах.

Бабушка писала также, что за Настюшей она пришлет доверенного человека и экипаж, и вот Настюша сразу по выходе из института должна была ехать в деревню. Там она прожила рядом с больным отцом и бабушкой несколько месяцев, никого толком не видя, в еще худшей изоляции, чем прежде, в стенах пансиона Воспитательного общества, развлекая по мере сил больного, а сама изнывая от грусти и скуки, а затем отец ее умер, и они с бабушкой переехали в Петербург, но все продолжали сидеть дома.

Бабушка вдруг тоже расхворалась. На фоне ее постоянного недомогания и владевшей всеми домочадцами скорбной тоски по поводу недавней смерти хозяина произошло сватовство баронессы Клодины Николаевны Велевской. Моложавая, еще красивая дама, состоявшая при дворе, имевшая в обществе определенный вес, богатая и знатная, предложила Татьяне  Федоровне выдать осиротевшую внучку за ее сына, молодого графа Обводова.

Старуха не ответила ни да, ни нет и бросилась наводить справки и советоваться. Она знала семью Обводовых-Велевских и все их обстоятельства, случалось ей встречать у знакомых и молодого графа, но, прежде чем дать ответ, она хотела еще раз все обсудить с надежными старыми друзьями. Результатом ее деятельности стало согласие на брак.

- Выходи, Настюша, - сказала она внучке, - Я умру скоро, совсем ты одна останешься. Партия хорошая, жених красавец, а что у него малость ветер в голове, так это по молодости, они нынче все такие, женится – образумится. Выходи, благословляю тебя, дай мне умереть спокойно.

              Дело, видно, обстояло совсем серьезно – ввиду своей немочи и полного внучкиного сиротства Татьяна Федоровна решила справить помолвку немедленно, с тем, чтобы затем не тянуть со свадьбой.

Старушка чувствовала себя слабеющей день ото дня и потому торопилась со своей стороны устроить внучку поскорее. Она и сама этого желала, а также выполняла последнюю волю сына, - умирая, он взял с матери слово выдать его осиротевшую дочь замуж, ради ее чести и безопасности, ни в коем случае не позволив ей до замужества появиться при высочайшем дворе, нравы которого, по его глубокому убеждению, не соответствовали тому, что могло пойти во благо юной неопытной девушке...   

              Настя заплакала, попросила бабушку не умирать и согласилась. Причин отказывать у нее не было, зато поводов подчиниться имелось немало. Отец, прощаясь с нею, также взял обещание и с нее - не перечить воле бабушки в деле устройства ее будущей судьбы, поскольку в этом случае бабушкина воля будет также изъявлением и его родительской воли.

Впрочем, окончательное решение отложили до знакомства предполагаемых жениха и невесты. Это знакомство состоялось в первых числах ноября,  когда жених и его родные явились «проведать» хозяек старинного особняка на невской набережной. Жених поглядел на невесту и выразил свое согласие. Настюша стеснялась на него и глаза поднять, но свое согласие также подтвердила.

Сговор был совершен, а затем в присутствии очень узкого круга избранных гостей, но с немалой торжественностью, 8 ноября, в самый день большого праздника Архистратига Михаила (10), справили обручение, - и свадьба была назначена.

              После этого Татьяна Федоровна  продолжала недомогать, из дому совсем не выходила, а между тем надо было хлопотать об устройстве скорой свадьбы, надо было готовить приданое. Все основные заботы взяла на себя баронесса, однако Татьяна Федоровна тоже через силу кое-чем занималась.

Она совещалась с главным управляющим, со стряпчим, приводила в порядок имущественные и денежные дела, а затем заявила, что надумала уступить свой старинный особняк на набережной, в котором жила вот уж сколько лет, внучке, с тем, чтобы она поселилась в нем со своим молодым мужем и сразу зажила самостоятельно и на широкую ногу.

- Зачем мне одной такой дворец, - объяснила Татьяна Федоровна, - Пусть молодые устраиваются и живут, а я переберусь во флигель. Мне много места не надо. Поначалу буду помогать по хозяйству, пригляжу, посоветую, а там уж и вовсе на покой. Во флигеле я молодых не стесню, будто я рядом, а будто и нет.

              Хитрая старуха хотела еще пожить вблизи внучки, единственного своего утешения на старости лет, и потому предложила такой расклад.

Баронесса, имевшая обо всех этих делах беседу с Елиновой, сообразила, что если бразды домашним правлением молодой графской четы останутся в руках старой опытной хозяйки, то ей самой будет меньше хлопот и тревог, к тому же ремонтировать стоявший пустым вот уже несколько лет дом Обводовых, принадлежавший ее сыну, законному наследнику отца, было долго и дорого, - а потому изъявила свое согласие и склонила к этому решению сына. Настюша же обрадовалась, что бабушка хоть первое время будет рядом с нею.

Татьяна Федоровна не стала тянуть кота за хвост и тут же перебралась во флигель, а помещения дворца под деятельным руководством баронессы начали наскоро готовить для новобрачных. В доме пустовало немало комнат, так что места для размещения и  старых его жильцов, и новых должно было хватить с лихвой.

              Настюша в свадебных хлопотах участия принимала мало, но все-таки ее тоже занимали, - то она с баронессой должна была выбрать новую обивку для спальни, то она проводила целые часы с портнихами, а то вдруг выяснялось, что еще что-то не закуплено для изготовления ее будущих роскошных туалетов, а потому надо было срочно ехать по лавкам и магазинам (11).

              Татьяна Федоровна, объявив, что была бы рада, если бы новые родственники взялись вывозить в люди ее внучку, с которой она сама выезжать из-за своей болезни возможности не имела, на самом деле вовсе не собиралась отпускать от себя Настюшу, в чем скоро убедились и сама Настюша, и энергичная баронесса, и молодой граф.

Под разными предлогами, в основном ссылаясь на обычай стоявшего на дворе поста, старуха отклоняла предложения, которые ей не внушали доверия, и в конце концов все дозволенные Настюше  развлечения свелись ко встречам с женихом в гостиной Елиновского дома в присутствии третьих лиц и к непродолжительным отлучкам из дому в его обществе (и в присутствии упомянутых третьих лиц тоже), с целью оздоровительной прогулки в экипаже.

- Вот женится, тогда пусть где хочет с нею бывает и что хочет делает, - ворчала себе под нос Татьяна Федоровна, - Шустрые они все нынче, и сынки, да и маменьки ихние тоже. Мало ли что, обручены не повенчаны, а потом срама не оберешься. А мне на том свете перед ее отцом ответ держать, да и скоро уже… 

              Беспокоясь, она старалась не спускать с молодых людей глаз и даже пошла на то, чтобы побеседовать с внучкой, строго велев ей держать себя с женихом «построже». Настюше было разрешено подавать жениху при встрече руку для поцелуя, но более не позволять ему касаться даже оборок на ее платье, в связи с чем ей нельзя было ни стоять, ни сидеть с ним близко. Вертеться и громко смеяться в его обществе ей также возбранялось.
          
              Баронесса и ее родные спорить, естественно, не стали. Все шло так, как хотела старая Елинова, - за хлопотами время пролетало быстро, и свадьба Настюши и молодого Обводова неуклонно приближалась.

В самом деле, вот уже и пост миновал, и Рождество Христово зажгло свою Вифлеемскую звезду, и мир вступил в новый, 1781 год. Накануне этого события, 20 декабря, был день рождения Настюши, но в связи с нынешними обстоятельствами, ввиду постоянных болезней старой Елиновой и близящегося свадебного торжества, праздник не устраивали, ограничившись маленьким собранием в узком семейном кругу.

Подарки правда, были роскошны. Жених преподнес невесте бриллиантовые серьги большой стоимости, его родные подобный же браслет, бабушка вынула из укладки толстую золотую цепочку. Вечером того же дня довольная Елинова отобрала все драгоценности, не дав внучке на них толком полюбоваться, и спрятала их в ту же укладку.

Она не считала возможным доверять молоденькой девушке хранение таких дорогих вещей. Да и потом, это же для нее, никуда они от нее не денутся, все получит в свой срок в целости и сохранности.

              Вот так время и шло. Бодрые морозцы, белые снега, ясные дни сменили промозглую черноту тоскливой осени. Веселые святки радовали безостановочной чередой празднеств, небо над столицей то и дело озарялось красочными огнями иллюминации, в театре был аншлаг, перед ярко освещенными подъездами дворцов стояли в тесноте многочисленные кареты, - разнаряженные гости съезжались на балы, обеды и маскарады.
 
              Молодой граф навещал свою невесту реже, чем это делали портнихи, однако появлялся в Елиновском особняке довольно регулярно. Он вел себя вежливо и просто, говорил о пустяках, дарил безделушки. Настюша, отлично вымуштрованная в Смольном, умела вести светские беседы и держала себя хорошо, но не совсем свободно, - в ней чувствовалась некоторая натянутость.

Она долго не могла заставить себя поглядеть в лицо молодому человеку, а когда однажды, подкупленная его легким тоном,  приятным смехом и безукоризненными манерами, вдруг поглядела ему прямо в глаза, то так смутилась, что чуть не убежала. Она бы чувствовала себя и вела себя совсем иначе, если бы могла хоть на миг забыть, что красивый и обходительный юноша рядом с нею, - ее будущий муж.

Из всех житейских премудростей относительно супружеской жизни зная только то, что муж имеет право целовать свою жену (фраза Кати о том, что девушку делают женщиной не поцелуи, еще в то время не прозвучала), она только об этом и думала, и вся обмирала, представляя, как же это может быть на самом деле.

Вот эти руки ее обнимут, вот эти губы ее поцелуют? Она предполагала, что и он, глядя на нее, думает о том же самом (если б она знала, о чем он думал!), и еще больше тревожилась. Иногда ей казалось, что в ласковых голубых глазах, устремленных на нее, просверкивал вдруг какой-то огонек, и еще больше пугалась.

              Ей почему-то казалось, что молодой человек захочет употребить свои права немедленно и ни за что не осталась бы с ним наедине, даже если бы у нее выдалась такая возможность… А между тем возможность вдруг да и выдалась.

Один раз Обводов навестил невесту в послеобеденный час, когда старая Елинова удалилась на покой, за ней последовала ее обычная свита в лице старушек-приживалок, а Настюша с Катей перешли в гостиную разбирать недавно приобретенную «галантерею». Тут Настюше доложили, что приехал ее жених и просит принять его, если барышня не надумала отдыхать.

- Надо сказать бабушке, - произнесла Настюша.
- Татьяна Федоровна спать изволят, - возразила Катя, - да и Макаровна тоже…
- Как же?
- Но я-то здесь! – смело заявила Катя.

              Настюша приказала пригласить дорогого гостя.

              Антон Тимофеевич приехал не один, с ним был приятель, молодой человек его же лет, весьма привлекательной наружности и в темно-синем мундире кавалергарда, - Николай Иванович Меньшов.

Посидев с девушками, утопавшими в ворохе разноцветного шелка (как удивительно выглядела сейчас расписанная под светлый мрамор гостиная, все диваны и кресла которой были завалены тканями), Настюшин жених вдруг вспомнил, что привез невесте подарок – вазу севрского фарфора.

- Это я надоумил его вам подарить, - обращаясь к Настюше, сказал Николай Иванович, - Прелестная вещица, как раз для вас, любезная Анастасия Павловна. А он, растеряха такая, до сих пор все забывал ее взять и привезти сюда.
- А сейчас я забыл ее в карете, - объявил Антон Тимофеевич.
- Я схожу, - произнес гвардеец, вставая с места, - А не то ты еще что-нибудь забудешь, например, вернуться обратно…
- Ты если и не забудешь обратной дороги, то разобьешь вазу, - сказал Антон Тимофеевич, - Если я растеряха, то ты  уж больно неловок.
- Ах, так!
- Да, так!

- Что ж, - Николай Иванович пожал плечами, - Значит, мне нужна помощь. Сударыня, - обратился он к Кате, - Не поможете ли вы мне? Я найду вазу, а вы ее донесете!
- Охотно, - воскликнула Катя, в отличие от Настюши не испытывавшая никакой неловкости в присутствии молодых людей, а одно только удовольствие.

Какая удача, что Обводов со своим другом приехали как раз тогда, когда старушки имеют обыкновение спать! А не то ее опять бы услали с глаз долой. Между тем посидеть в таком приятном обществе, поговорить с такими красивыми юношами, - это не то, что со старыми ворчуньями. Щеки у нее раскраснелись, глаза разгорелись, а голова несколько пошла кругом. Николай Иванович проявлял к ней, кажется, особенную любезность…

Она вскочила с места, и, не дав Настюше возразить, что за вазой можно послать слуг, побежала в двери впереди гвардейца. Настюша и молодой граф остались наедине, Настюша не знала, как себя вести, что делать, но ничего не происходило, ничего не менялось в обращении с нею гостя. Антон Тимофеевич сидел себе спокойно на своем месте и продолжал рассказывать ей придворные анекдоты, - он всегда знал все самые свежие, от матери.

              Прошло несколько минут, тянувшихся для совершенно смешавшейся Настюши как целая вечность (только железная самодисциплина, поневоле усвоенная с раннего детства, еще поддерживала ее, давая возможность продолжать разговор), а затем наконец вернулись Николай Иванович  и Катя с вазочкой, аккуратно обвернутой бумагой, в руках. Вазочку развернули, рассмотрели, повосторгались тонким узором, затем Николай Иванович ощутимо заскучал, перестал поглядывать на Катю, зевнул и сказал, что, по его мнению, пора ехать.

- Ах да, нас ведь ждут, - взглянув на него, кивнул Антон Тимофеевич, - Нам и впрямь пора.
              И молодые люди откланялись, предоставив девушкам вернуться к своему давешнему занятию и продолжать копаться в тряпках.

              Совершенно успокоившаяся и повеселевшая Настюша (ах, до чего у страха глаза велики, то увидят, чего и нет, и быть не может!) принялась за шелка, зато Катя была взвинчена сверх меры и никак не могла приди в себя.

Она грезила о красавце-гвардейце еще несколько дней, была холодна на свиданиях с женихом, но Николай Иванович не давал о себе знать, на выезды Настюши в гости и в город Катю не отпускали, - она сидела вместо Настюши у постели больной Татьяны Федоровны, которая не часто позволяла дежурить возле нее внучке, но зато постоянно требовала этого от воспитанницы, - и вот она поневоле успокоилась, а потом поневоле опомнилась и вернулась в объятия своего суженого все такой же любящей и нежной, как и раньше.

Не стоит ее упрекать. Кто не хочет перемен к лучшему! Кокетка Николай Иванович подал ей мимолетную надежду, что ж, она ее переболела. Больше ей надежды никто не подавал. Антон Тимофеевич Обводов, как уже упоминалось выше, со своей стороны на нее и взгляда не бросил. 

                *********
                Глава 8.
                Открытия и чудеса.
 
              Настюша после подарка ей молодым графом севрской вазы при описанных обстоятельствах почувствовала себя гораздо спокойнее, увереннее и вообще лучше. С женихом она сделалась свободнее и веселее, ее зажатость почти ее оставила. На севрскую вазу она глядела с удовольствием, хотя все же и смущалась по-прежнему немного.  К тому же Татьяна Федоровна встала с постели, болезнь ее, вроде бы, оставила, и Настюша воспрянула духом, понадеявшись, что бабушка скоро совсем поправится. В общем, Настюше  стало гораздо легче жить.

              Вскоре же после того случая она побывала в гостях на малом собрании у баронессы Велевской (в сопровождении самой Татьяны Федоровны, но также и млевшей от удовольствия Макаровны). Баронесса заговорила с нею о сыне, который куда-то отлучился, но вот-вот должен был приехать, и в частности весьма проникновенным тоном сказала ей, что Тошенька ее мальчик милый, добрый да ласковый, никогда никому никакого зла не сделал и что его все любят. Барон Велевский, присутствовавший при этом коротком разговоре,  слушая жену и глядя на Настюшу, кивнул в подтверждении правоты сказанного своей красивой гордой головой.

              Василий Сергеевич Велевский вел род от польского шляхтича, перешедшего на русскую службу и оставшегося в России еще до первых Романовых, потомки которого давно обрусели и неплохо устроились в новой отчизне, сознавая теперь себя вполне русскими. Он пошел по статской службе (с военной, с которой он когда-то начал, причем в очень ранних годах, ему не слишком повезло), в конце концов сделал удачную карьеру и обычно имел вполне довольный и потому, видимо, добродушный вид. Ему и в самом деле, казалось бы, жизнь улыбалась особенно дружелюбно.

На  урожденной княжне Тамашовой он был женат уже около восьми лет (нисколько не смущаясь тем, что до замужества за ним его жена успела побывать в браке уже дважды, в том числе за графом Обводовым). Баронесса Клодина, всеми признанная придворная красавица, годами была его несколько старше, но она умела следить за своей красотой и потому прекрасно смотрелась рядом с молодым мужем.

Наверное, она умела ему и угодить, - в обществе все были уверены, что брак Велевских не смотря на некоторую разницу в возрасте, впрочем, не слишком значительную, вполне удачный. Супруги, по-видимому, жили дружно, в любви и согласии. В их семье подрастали две дочери, сводные сестры молодого графа Обводова.

Теперь, благодаря выгодной женитьбе пасынка, барон Велевский, вступая через этот брачный союз в свойство с известной и знаменитой военными подвигами  своего последнего представителя семьей, предвидел для себя возможности нового внимания высочайшего двора и новых при нем успехов. 

Но о бароне Велевском разговор еще будет впереди. Пока же следует только отметить, что Настюше были приятны похвала своему сыну со стороны баронессы Велевской, поддержанная ее супругом. Мягкая обходительность и спокойствие последнего, составлявшие отличительные черты свойственного ему обаяния, уравновешивали несколько резкую порывистость и активность  баронессы, тем самым придавая больше основательности ее только что прозвучавшим в адрес молодого графа словам.
- Он и вправду хороший, - подумала Настюша о женихе.

              Барон и баронесса отошли к другим гостям. Настюша сидела на диване рядом с бабушкой в роскошно обставленной гостиной Велевских,   под парными портретами владеющей этим домом  и царящей в своей гостиной великолепной супружеской четы, и, слегка шевеля раскрытым веером, осматривалась от нечего делать по сторонам. Окружающие гости не все были ей незнакомы. Некоторых она видела в свите императрицы при ее визитах в Смольный.

Обстоятельства последних дней радовали ее, и она впервые после выпуска из института, после тяжелых месяцев рядом с умирающим отцом, после его смерти ощутила какую-то еще смутную, мало знакомую ей радость бытия. Так руки, замерзшие на морозе, сначала немеют и ничего не чувствуют, а потом, попав в тепло, начинают ныть, - пока совсем не отогреются.

Бабушка поправляется, жених внимателен и любезен, а вокруг такие приятные люди, и эта богатая изящная зала, и этот теплый благоуханный воздух и яркий свет, когда за окном морозный темный ветреный вечер, и так нежны и переливчаты шелка дамских и мужских туалетов, и так нежно светятся драгоценности в высоко взбитых напудренных волосах дам, на холеных мужских руках, на пряжках башмаков и на камзолах. Чарующая музыка покрывает легкий шум всеобщих разговоров… 

- Мне хорошо, - неотчетливо подумалось Настюше, и она улыбнулась своим мыслям. Все, кажется, налаживалось. Да, отец умер, его не вернешь, а бабушка стара и болеет, но время проходит и залечивает рану от недавней утраты, но бабушка еще не так уж и плоха, вон как бодро держится и на сердце совсем не жалуется, и скоро конец ее, Настюшиному, затворничеству в отчем доме, под строгим бабушкиным приглядом, и тогда она оденет вместо этого простенького белого платья (со времени своей помолвки Настюша «на люди» носила белое шелковое платье, сшитое к выпуску из Смольного (12), в нем она и обручалась), - оденет она тогда одно из тех прекрасных ярких платьев, которые ей сделали в свадебное приданое умелые мастерицы, и уберет волосы алмазами и цветами, и поедет на бал и в театр… Ах, как она хочет танцевать, ведь она отлично танцует, и как она мечтает о театре! 

- Кажется, она у меня розоветь начинает, - вполголоса сказала Татьяна Федоровна своей соседке Наталье Макаровне, - А то до того худа да бледна, и руки вечно, как ледышки…

              Выросшая в строгости, в условиях неослабевающей жесткой дисциплины, привыкшая молча сносить и лишения, и трудности, Настюша совсем не была знакома с чувственной стороной человеческой жизни, которая на самом деле так важна и к которой по мере своих возможностей стремятся все без исключения. Она не знала, что можно жить не только для того, чтобы работать, учиться, слушаться, исполнять приказы, выполнять свой долг, но и для того, чтобы получать  удовольствие от жизни.

Все, что чересчур, - неправильно, плохо, вредно. Излишние строгости,  постоянный гнет в конце концов могут перенапрячь нервы и вызвать взрыв, бунт. Излишняя распущенность и вседозволенность ведет к пресыщению и деградации. Как и во всем, и в выполнении своих обязанностей, и в получении от жизни удовольствий следует соблюдать золотую середину. Размеренные труды благотворны. Маленькие постоянные радости чрезвычайно важны.

Вовсе не обязательно проглотить в один присест целый куль конфет и мармелада, чтобы насладиться их изысканным вкусом, - достаточно одной-двух конфеток, съеденных медленно, без торопливости. Вовсе не нужно напиваться допьяна дорогим вином, - достаточно будет и нескольких глотков, чтобы гортань ощутила особенный букет богатых оттенков. Но отказывать себе в этом – не верно.

Настюша ничего не знала о законе маленьких радостей, но начинала о нем догадываться.

              Вскоре после описанного вечера Антон Тимофеевич пригласил ее (вместе с неизменной Макаровной, конечно) отправиться на прогулку. Хорошие морозы последних недель укрепили лед на Неве, по крепкому ледяному настилу ввиду города установилась прекрасная санная дорога, самое лучшее место для катаний, позволяя насладиться открывающимся с реки  прекрасным видом на обе набережные, застроенные великолепными дворцами и соборами.
              День с утра занялся прекрасный, туманное небо прояснилось, поголубело, и снегопад не ожидался. Молодой Обводов приехал верхом, но теперь приказано было заложить карету Елиновых, в которую сели трое – Обводов, Настюша и Макаровна.

Сделав хороший конец и накатавшись, они выехали на набережную по одному из специально устроенных пандусов-въездов и остановили экипаж, решив поразмяться в пешей прогулке. Прогуляться при бодрящем холодке было так приятно! Беседуя о том о сем, они медленно продвигались вперед по улице.

Речь зашла о Смольном институте, который закончила Настюша. Обводова интересовали условия жизни и воспитания пансионерок. Настюша отвечала очень сдержанно. Те подробности ее долгого проживания в стенах Смольного, которые ей всегда казались совершенно естественными и вообще даже единственно возможными, в пересказе почему-то, как она чувствовала с недоумением и неудовольствием, приобретали черты иного порядка, и на посторонний взгляд, как бы «взгляд снаружи», могли быть расценены несколько иначе, нежели с точки зрения «взгляда изнутри», усвоенного ею с раннего детства.

В частности, Обводов спросил ее, правда ли, что классные дамы стремились, - из лучших побуждений, разумеется, во избежание возникновения нежелательных и казавшихся им опасными толков среди воспитанниц, любопытство которых они остерегались разбудить, - исправлять некоторые места даже в Священном писании, в частности старательно заклеивая седьмую заповедь и таким образом сокращая общее число заповедей до девяти?

Настюша в недоумении отвечала, что этого, конечно, не может быть. Заповедей десять, это всем известно, и все десять пансионерки зазубрили еще с самых ранних лет назубок. Обводов предложил сравнение и попросил ее перечислить известные ей заповеди.

Желая реабилитации своего учебного заведения, а также невольно почувствовав себя заинтригованной, Настюша попалась на умело заброшенную удочку и начала произносить краткие библейские тексты. Молодой человек начал было загибать пальцы, ведя подсчет, но затем улыбнулся и бросил это занятие.

- Десять, - уверенно промолвила Настюша, закончив, вполне довольная собой.
- А как же еще сказано «Не… - начала вдруг говорить Наталья Макаровна,  также, разумеется, знакомая со Священным писанием, но, взглянув на молодого графа, сочла за лучшее замолчать. Совсем как и юная домашняя подружка Настюши, Катя, она, давно проживая под господским кровом и пользуясь всеми благами такого существования, конечно, была прекрасным знатоком «политеса». (13)
- Вы отлично усвоили урок, благодарю вас, - сказал граф, кивнув Настюше, и перевел разговор на другой предмет, впрочем, также имеющий отношение к Смольному.

              Продолжая разговор, Обводов вдруг спросил ее, замечала ли она когда-нибудь, что собор монастыря имеет удивительное свойство будто уходить в землю, когда к нему начинаешь приближаться.
- Особенно это заметно, если не идти к нему, а ехать, - убежденно произнес молодой человек. Настюша была искренне  поражена и отвечала, что никогда не замечала ничего подобного.

Заброшенный со времен Семилетней войны, которую вела с королем Фридрихом императрица Елизавета, почти законченный снаружи, но оставшийся неотделанным внутри, гигантский собор стоял закрытым, и про него ходили нехорошие слухи, просочившиеся даже в дортуары воспитанниц, - о том, что в соборе обитает дух самоубийцы, который свел счеты с жизнью прямо в алтаре, осквернив святое место, так что теперь нужно выждать без малого 100 лет, а уж только после прошествия этого времени его можно будет освятить. А теперь выясняется, что он еще и на месте стоит нетвердо! (14)

- Так поедем, и вы убедитесь, - сказал граф, смеясь, - Это не страшно, а забавно, уверяю.

              И они, вернувшись к оставленному было экипажу, поехали к Смольному, где Настюша увидела, что оптический мираж, похожий на волшебство, связанный с соборным зданием и площадью, на котором оно расположено, на самом деле существует. Она 12 лет прожила здесь безвылазно и ничего не знала об этом! Ей даже стало стыдно.

Невольный трепет, вызывавшийся в ней воспоминаниями о жутковатых рассказах, которые передавались шепотом на ушко от одной девочки другой, почти исчез. Молодой граф второй раз за сегодняшний день удивлял ее. То заповеди, то собор… Она не знала, что он готовился удивить ее и в третий раз.

                *********
                Глава 9.
                La confiserie.

- Это открытие надо отметить, - сказал между тем Обводов и повез своих спутниц в известную ему кондитерскую (15), очень приличное заведение, посещавшееся сливками общества.

После прогулки по свежему воздуху, после пребывания на холоде, пусть недолгого, было так приятно с комфортом устроиться за столиком в удобных креслах среди уютной залы, теплой, красиво украшенной и наполненной кружащими голову ароматами кофе и пряностей, выпить по чашечке горячего шоколада и съесть по парочке свежайших воздушных пирожных (или хлебных конфет, как их еще называли), великолепно сервированных и вкусных отменно. Настюша в детстве не много видела пирожных (в Смольном после изредка устраиваемых для пансионерок балов, на которых девочки танцевали друг с другом, так как приглашение мальчиков категорически возбранялось, полагалось праздничное угощение, настоящая роскошь  – по два бутерброда с телятиной и еще по пирожному, но балы случались редко, а пирожное давали только одно), а потому сейчас ваза, стоящая на столе на кружевной салфетке перед Настюшей, полная этими лакомствами, источающими бесподобные ароматы сдобы с ванилью и имбирем, помимо ее воли притягивала ее взгляд. Видя, что молодой человек даже не доел свою порцию, она не посмела взять третье пирожное, но потом весь вечер дома грезила о продолжении удовольствия.

- Мы ведь еще поедем туда, - подумала она, невольно причмокивая и ощущая в своем рту притягательную сладость миндального теста и сливочного крема, смешанного с тертыми орешками, и, наивная душа, стала придумывать, как бы сделать так, чтобы молодой человек опять пригласил ее в ту же кондитерскую.

Может быть, попросить его еще раз показать ей удивительный эффект будто врастающего в землю прямо на глазах при быстром приближении к нему роскошного бело-голубого, увенчанного затейливым золотым трехглавием собора, больше всего, кстати, похожего на высокий праздничный торт? (Ей теперь всюду после посещения кондитерской мерещились торты…) Он ведь, наверное, не откажет. А потом, может быть, догадается пригласить ее в кондитерскую.

И пред нею, будто наяву, явилось чудесное видение: резная хрустальная ваза, искрящаяся при свете свечей, уставленных в подсвечниках, переплетенных цветочными гирляндами, - такая поместительная, великолепная ваза, полная восхитительных, разнообразных, причудливо и прихотливо украшенных  изделий искусных мастеров- кондитеров, одним словом, настоящая ловушка для сладкоежек.

              Бедняжка Настюша даже не подозревала, что ей достаточно только просто сказать бабушке или баронессе Велевской, или самому молодому графу, что она хочет еще раз полакомиться так понравившимися ей пирожными и шоколадом, как ее желание будет исполнено, и никто из перечисленных лиц ничего предосудительного в этом не найдет.

Но она не привыкла капризничать и не привыкла, чтобы ее капризы выполнялись, - у нее прежде никогда не было капризов, и она не знала, что обычно любящие люди не задумываются, чтобы порадовать по мере сил своих любимых, и более того, что такие мелкие приятные услуги оказываются даже просто из вежливости по отношению к обычным знакомым.

Напротив, ей казалось, что в ее желании есть нечто недопустимое, постыдное, - ведь это явная слабость, а со слабостями, как ее учили, нужно бороться. La confiserie… Мечта!

              Когда через пару дней молодой граф Обводов вновь нанес визит в особняк на набережной, Настюша даже не заикнулась о кондитерской. Но как же она была рада, когда, вновь пригласив ее, с разрешения Татьяны Федоровны, покататься, он сам предложил ей заехать выпить кофе.
- У меня там встреча с Меньшовым, - сказал он, - Надеюсь, он нам не слишком помешает своей болтовней.

              Смотреть на эффект будто бы опускающегося вниз, в почвенные недра елизаветинского собора они больше не стали, даже не вспомнили о нем, а прямо поехали на Невский и вошли в давешнюю кондитерскую. Настюша была на верху блаженства.  Меньшов прибыл почти одновременно с ними и занял место за их столиком.

Настюша старалась поддерживать светский разговор, но на самом деле вся сосредоточилась на еде. Счастье ее было так неожиданно и полно, а соблазн  при виде огромного выбора сладостей столь велик, что она еле-еле владела собой и не прыгала на своем стуле от радости! Она медленно ела, зная, что не позволит себе откровенно объедаться, и смаковала каждый кусочек пирожного и каждый глоток шоколада.

Она была наверху блаженства. Отвечая что-то Меньшову, она вдруг грациозным движением повернула голову и поглядела на жениха, и в ее взгляде светилась почти любовь. Сама она себе в этом отчета, конечно, не отдавала.
 
              Пора было уходить. Меньшов уговорил Настюшу попробовать немножко сладкого ликера, и потому у нее теперь слегка кружилась голова, - Настюша не имела привычки к ликерам также, как и к сладостям, и вообще еще ко многому и многому  другому в этой жизни.

- Ах, - сказал вдруг Обводов, когда они уже встали и оделись с помощью подоспевшего к ним лакея, - Ведь я же хотел еще заказать пирожные с собою, меня матушка просила. Она любит миндальные, и чтоб именно отсюда, от Мадлен…
              Он посмотрел на Настюшу.
- Мы подождем, - воскликнула она.

- Нет, нет, здесь слишком жарко, а вы уже одеты, так если посидите в тепле да в шубе, то потом на холоде сразу застынете, еще простудитесь, чего доброго… Николушка, будь любезен, закажи пирожные, а Наталья Макаровна тебе поможет выбрать. Вы ведь не откажетесь, Наталья Макаровна?

              Старушка Макаровна тоже пила ликер, и побольше, чем крошечную рюмочку, отчего даже явственно раскраснелась, и только кивнула в ответ на обращенные к ней слова, может быть, не совсем понимая, что от нее требуется и почему ей надо остаться.

- А я тем временем посажу Анастасию Павловну в карету, - закончил Обводов, взял Настюшу под руку и уверенно повел ее к выходу. Настюша поняла, что он тревожится о ее здоровье, и была потрясена тем, что о ее здоровье можно тревожиться, - надзирательницы в институте такими слабостями не страдали, а постоянный холод в спальнях приучил ее считать жару неизменным благом, которое не может навредить… Но как ей было ново и приятно, что о ней беспокоятся, даже по такому ничтожному, исключающему всякое беспокойство поводу!

              Карета ждала их на прежнем месте, напротив входа в кондитерскую, через улицу. Кучер, отошедший погреться возле пылающего специально для таких целей поодаль костерка, где топтались еще несколько человек простой публики, не имеющей возможности отогреваться и отдыхать в роскошной зале дорогой ресторации, тут же подбежал, распахнул перед господами дверцу, опустил подножку и забрался на козлы. Обводов, велев кучеру подождать спутницу барышни, подсадил Настюшу в промерзшую внутренность кареты, сел рядом и закрыл дверцу.
- Вы довольны? – спросил он девушку.

              Настюша, действительно очень довольная и сердечно тронутая его заботой, а к тому же пребывающая под легким хмельком, кивнула и внезапно, в приливе какой-то неожиданной откровенности, рассказала ему про балы в Смольном для пансионерок, про два бутерброда с телятиной и одно пирожное.

- Как вы раскраснелись и как сейчас милы, - сказал он, вдруг легко подвинулся к ней, обнял за талию, наклонился к ее лицу  и прильнул губами к ее губам. Настюша уже успела забыть, как она еще совсем недавно держала себя  настороже в его присутствии, кроме того, после опыта с севрской вазой ее более отнюдь не пугало оставаться с ним наедине, а потому она, совершенно расслабившись, была совершенно не готова к такому повороту событий.

              Потрясенная, она застыла, не сделав ни одной, даже самой слабой попытки высвободиться. Ее поразило, что губы у него горячие, мягкие и … сладкие, со вкусом только что выпитого шоколада. Были и еще другие, также незнакомые и шокирующие ее своей новизной ощущения, - уверенность и какая-то вкрадчивая ловкость обнявших ее рук, казавшихся такими изнеженными и изящными, крепких и сильных на поверку, все движение его гибкого стройного тела ближе, вплотную к ней, его грудь, плоская и твердая, прижатая к ее груди, его колено, упруго прислонившееся к ее коленям, и отчасти знакомый уже, но теперь полностью окруживший ее со всех сторон, буквально поглотивший ее запах его духов, которыми были пропитаны его одежда и волосы, смешавшийся с запахом его тела, - ароматный, чистый, свежий и одновременно навязчивый и дурманящий запах.

              Поскольку она лежала в его руках совершенно безвольно, то поцелуй вышел долгим, и она успела познакомиться  с эмалевой гладкостью и холодком его зубов, на которые наткнулся ее заблудившийся в их слившихся, будто соединившихся в одно целое ртах язык, и с его языком, будто поменявшимся местами с ее собственным, и со вкусом его слюны.

Его руки скользили по ее стану, прижимая ее к себе одновременно и крепко, и бережно. Ее голова откинулась на его плечо. Она очень близко, не в силах отвести своего взгляда, видела его глаза, полуприкрытые ресницами, их невероятную неправдоподобную густую голубизну с черными безднами зрачков,  наблюдая при этом каждую длинную, черную, острую ресницу в отдельности и замечая даже, как они, такие шелковые и блестящие, едва заметно трепеща, бросают тень в голубые влажные озера глаз. 

              Оторвавшись от ее губ, он глубоко вздохнул, его жаркое дыхание опалило ей щеку, - благоуханное дыхание сильного, молодого, подчиняющего себе, полного жизни, алчущего существа, мужчины.
- Ты сладкая, как конфетка, - проговорил он тихо, - Mа sucre bonbon. И у тебя шоколад еще на губах чувствуется…
               
              А затем он выпустил ее из своих объятий, отодвинулся от нее, откинулся на сиденье, поправил свою шляпу и манжеты, а дверца в карету уже открывалась, и, шурша шелковой юбкой, на противоположном сиденье поместилась недвусмысленно пахнущая ликером Макаровна с коробкой упакованных пирожных, перевязанной розовой лентой, в руках, любезно подсаженная красавцем- гвардейцем, - Настюша как во сне увидала в распахнутой дверце на фоне дневного света улыбающееся лицо Николая Меньшова, отданный им при прощании поклон и то, как он поглядел на нее, а потом на своего приятеля и почему-то подмигнул последнему.
              Дверца захлопнулась, Меньшов снаружи закричал кучеру обычное «пошел», и карета покатилась. 

                *********
                Глава 10.
                Седьмая заповедь.

              Получив через пару дней записку от Антона Тимофеевича, в которой он приглашал свою невесту вновь, в который уже раз,  покататься с ним в карете и по дороге заехать в кондитерскую «полакомиться», Настюша, все еще пребывавшая со времени своего неожиданного приключения словно в каком-то забытьи, мгновенно от этого забыться пробудилась.

Она все вспомнила со всей ясностью и поняла, что конфетка в записку вложена не случайно. Mа sucre bonbon. Шоколад на губах… Шоколадный поцелуй. У нее закружилась голова, она еле сообразила, в какой стороне находится ее комната, куда и помчалась со всех ног, где и заперлась на два оборота ключа, будто кто-то собирался вломиться к ней без ее позволения, - и заметалась от стены к стене.

              Исходя из всего своего прежнего жизненного опыта (вернее, в связи с отсутствием оного) она знала, что то, что с нею случилось, - дурно, недопустимо. Но это было… сладко… И… ведь он ее жених… Значит, он имеет право? Да, конечно, имеет. И Катя говорила то же самое. Нет, близость возможна только после свадьбы. А она разрешила прямо сейчас.

Невеста не должна этого разрешать, а  жених не должен этого требовать. Как она низко пала! И в своих собственных глазах, и в его! Да, он первый не станет ее больше уважать! Что же она сделала! Но это не она сделала, это он сделал. Зачем он так обошелся с нею, зачем, за что? Но что же, собственно, произошло? Она теперь женщина, да? Ведь ее целовали? Но Катя сказала, что одних поцелуев, чтобы стать женщиной, недостаточно. А что же надо еще? Что может быть еще?
 
              Но вот они какие, поцелуи… сладкие… шоколадные… Ох, нет, какой толк слушать Катю, что она может знать, она ведь еще не замужем! А вдруг да знает уже что-то Катя, чего не знает она… И знает, и ее подозревает, не даром же вдруг ни с того ни сего вздумала ее расспрашивать, целовалась с женихом, не целовалась… О, боже, что же теперь делать, как быть! Поехать с ним снова кататься? Невозможно, ведь тогда придется ехать в кондитерскую, пить там шоколад и… все повторится… Да, все повторится… Ну и пусть повторится, он ее жених, он имеет на это право, и это так сладко… Сладко…

Неужели она этого сама хочет? Да, пожалуй, что и так… Стыд-то какой, господи! Нет, нельзя этого допускать, нужно отказать ему, никуда с ним больше не ездить… да, собственно, она ведь уже с перепугу отказала… и не допускать больше этого… Никогда, ни за что… Да, по крайней мере до свадьбы… Но ведь он обидится теперь на нее, на ее отказ, и какая же теперь может быть свадьба… Побежать и скорее вернуть посыльного, дать согласие на поездку… и на все остальное… Невозможно, совершенно не возможно…

Но Катя сказала, что девушку женщиной делают не поцелуи. Откуда она может знать?! Ну, допустим, знает… так, стало быть, ничего страшного, поцелуи – это еще не все. Она ничем и не рискует. А если вдруг дойдет дело и до чего-то большего, чего она не понимает и чего Катя ей не сказала?

              Не сказала, потому что сама не знает. Или знает и молчит. И пусть молчит. Не хочу знать, не хочу! Но что же делать, что? Сегодня она отказала жениху, сославшись на нездоровье, но ведь завтра он напишет снова, а там и  сам приедет. А вдруг он так сильно обидится на нее, что и не напишет больше, и не приедет? Надо поговорить с бабушкой, рассказать ей все, спросить совета. Нет, это слишком стыдно. У нее язык не повернется. Бабушка ее предупреждала, велела близко к себе жениха до свадьбы не допускать, держаться с ним строго. А она не сумела. Но что же ей делать теперь, что?…

              Настюша ни на что не могла решиться. Ей хотелось бежать к жениху и просить у него прощенья, но она знала, что не должна допускать по отношению к себе никаких вольностей даже со стороны жениха, она понимала, что, пустяки поцелуи или нет, они ли делают женщину женщиной или нет, но он не должен был пользоваться случаем и потому поступил нехорошо и заслуживает и холодности, и выговора, что никакие это не пустяки, - но одновременно чувствовала к своему полному ужасу и полной растерянности, чувствовала очень отчетливо, так, что могла это даже осознать, что ей понравилось то, что он сделал, что она хотела бы повторения этого странного, ни на что прежнее не похожего опыта…

Она чувствовала, что, проявив твердость, может потерять только-только обретенное чудо, и что она не хочет ничего терять и потому должна сохранить отношения с женихом в самом дружеском ключе, - но что она должна отказать ему, должна…

В общем, испытываемые противоречия разрывали ей сердце, она все металась по комнате в полной панике, как птичка, попавшая в клетку, так и не способная ни на что решиться, и наконец, не видя никакого выхода, упала в кресло и судорожно, навзрыд разрыдалась.

              С ней случилась самая настоящая истерика, но никто этого не слышал и никто не знал, - Татьяна Федоровна почивала в своей новой спаленке во флигеле, на другом конце дома, баюкая рукою, приложенной к высохшей груди, ноющее и ноющее даже во сне больное сердце; Катя писала письмо своему жениху; прислуги в соседних комнатах не было, - так что никого рядом с Настюшей не оказалось. Что ж, никто ей не помог, водички не подал, зато никто и не помешал выплакаться.
    
              Нарыдавшись, девушка немного успокоилась, правда, лишь затем, чтобы снова в ее голове закружился безостановочный водоворот мучительных раздумий. Однако самое первое впечатление от ощущения тяжести ситуации, в которую она попала, прошло, и она уже, по крайнем мере, больше не заламывала руки и не плакала.

- Но посоветоваться все же с кем-нибудь надо, - думалось ей, и она опять ощутила обиду, но теперь не на жениха, а на людей, вырастивших ее такой далекой от всех проявлений настоящей жизни, которая, оказывается, так и кипела вокруг, то и дело загадывая новые загадки, напрочь лишенная покоя, лишая покоя и тех, кто в нее окунулся, - Я должна понять, насколько я оступилась на самом деле. Я вообще должна все узнать…

              Но с кем же посоветоваться, кого спросить? Бабушку? Нет, нет, не бабушку, это с самого начала было понятно. Катю? О нет, нет, Катя болтушка, Катя не подходит, да и что она может знать, эта Катя… Можно еще поговорить с баронессой. Да, она ведь ее будущая свекровь, она женщина, и женщина, бесспорно, опытная, - она ведь была замужем три раза!

              Настюша вздохнула. Да, баронесса была женщиной, и опытной, и, по всему выходило, не чужой ей, и относилась она к девушке хорошо, но Настюша чувствовала, что не сможет с нею откровенничать.

Баронесса производила впечатление существа, которое, пожалуй, способно на сильные чувства, однако они так явно концентрировались на ее семье и на ней самой, что другим просто не оставалось, не могло остаться места. Настюша видела, что баронесса к ней расположена, но этому расположению она была обязана тем, что теперь связывалась в ее восприятии с ее обожаемым сыном, - отдельно от юного Обводова Настюша для баронессы не существовала, и она это ощущала весьма отчетливо. Нет, с баронессой она беседовать не будет.
 
              … Так, может быть, спросить у самого графа? Просто взять и спросить откровенно? Вообще поговорить с ним обо всем, что ее так мучает? Сказать ему, что он ей очень нравится, что ей приятно его обращение, его внимание и забота, к ней проявляемые, что ей понравилось целоваться с ним, но что она не знает, дурно это или  нет, будет ли он относиться к ней с уважением, как и положено относиться к невесте, к жене, вообще к порядочной женщине, если она ему доверится?

              Эта мысль так понравилась Настюше, что она даже на миг повеселела. И, надо отметить, что это была самая лучшая мысль из всех, приходивших к ней в голову. Однако открыться именно тому человеку, который вызвал настоящую бурю чувств в сердце и в душе, бывает часто труднее и стыднее всего, и это, право, очень жаль. Ведь за откровенным объяснением может последовать понимание.   

              Тогда Настюша вспомнила, что она круглая сирота, что у нее давным-давно нет матери, самого близкого, родного существа на свете, которой можно бы было сказать все без утайки, которая уж конечно все бы поняла, -  и посоветовала бы, и помогла бы…

Однако Настюша не знала матери и не могла составить для себя такой ее образ, чтобы он был достаточно живым хотя бы для мысленного общения. Мать умерла давно, мать не участвовала в ее жизни, мать занимала в ней не более места, чем потусторонняя тень, какой она и была уже столько лет для живых людей, - но у Настюши до последнего времени был отец, человек, которого она помнила по самым первым своим детским годам, который навещал ее и в монастыре, пусть не часто, но все же, и который писал ей, и писал постоянно.

Она не привыкла общаться с ним подолгу лично, видя его только иногда, во время его редких приездов в Петербург, и потому при встречах всегда начинала с того, что слегка его дичилась, а только потом уж привязывалась к нему заново, - потом, как раз когда наступала пора снова расставаться, однако она всегда помнила о нем, как и он о ней, помнила с сердечным, теплым чувством, согревавшим ее в холоде одиночества среди чужих людей в плохо протопленных монастырских спальнях, последние же месяцы, проведенные с ним вместе, пусть с больным, пусть с умирающим, и тем паче оставили в ее душе неизгладимый след. Это был человек, который любил ее, которому она была бесконечно дорога, - и которого она любила всем сердцем, всей душой.

              Настюша встала с места, открыла свое бюро и достала шкатулку, в которой тесной пачкой лежали многочисленные отцовские письма. Она стала разворачивать их одно за другим наугад, пробегая глазами знакомые, затверженные наизусть строки.

Одно письмо ей помнилось особо, и сейчас она нашла его. Тогда она была еще совсем мала, тяжело привыкала к жизни в институтском пансионате да еще часто болела. Отец описывал в письме разные смешные небывальщины, будто сочиняя сказку, которой хотел ее подбодрить и утешить, порадовать и развлечь, - хотя бы немного, хотя бы в меру сил, хотя бы и издалека. Сколько  заботы, нежности и любви было в незамысловатых, написанных торопливым, размашистым почерком, брызгающим пером, но порою таких складных, пересыпанных прибаутками строках его наскоро набросанного письма!

Он писал ей из военного лагеря, а утверждал, что у него тут и скворцы поют, и зайцы по небу летают, и орел ручной при нем живет. И ведь она смеялась над этими его такими образными и такими смешными описаниями, представляя себе  летающих зайчиков и говорящих скворцов, и на самом деле верила, что он и впрямь играет со своими солдатами в забавную игру, в свинцовый горох и железные кегли.

Пули это была да ядра, и они несли смерть, не в сказках, а на самом деле, где-то там, далеко-далеко, на чужой земле, в чужих пределах, где решали непримиримые споры за мировое господство сила и власть, а маленькая одинокая девочка в далеком заснеженном Петербурге, в казенной просторной холодной спальне пансионата отогревалась душой, читая и перечитывая дышащее весельем и ласкою послание своего любящего затейника-отца, прославленного полководца, известного смелостью, твердостью и военным талантом, самолично водившего полки в атаку на превосходящие силы врага, умевшего брать неприступные крепости, обороняться от неприятеля в открытой степи, терпевшего наравне с рядовыми и с «младшими чинами» и голод, и холод, много раз раненого… неизменно помнящего о ней и тоскующего о ней всегда и всюду, где бы он ни был и что бы с ним не происходило, и под вражеским обстрелом, и на тяжелых многодневных маршах под ледяными зимними метелями или под палящим южным солнцем в безводных степях, всегда и всюду…

              Настя снова заплакала.
- Нету его, нету, - твердила она, вспоминая, как тяжело умирал ее отец, как не хотелось ему умирать, не хотелось оставлять ее одну, затерянную в целом огромном свете, слишком великом для нее, маленькой и слабой.   

              Тут в дверь ее постучали.
- Барышня, баронесса Велевская с мужем пожаловали, а Татьяна Федоровна не встают, только задремали, а то все болями в груди мучились…
- Я выйду, - громко сказала Настюша, усилием воли постаралась взять себя в руки, вытерла слезы, убрала письма и вышла к гостям.
               
              Баронесса была озабочена обстановкой покоев, отводимых в Елиновском особняке ее сыну, и привезла мужа посоветоваться относительно их убранства.

Она поцеловала Настюшу в щеку, обдав ее тонким фиалковым ароматом духов и слегка осыпав пудрой, а затем все что-то щебетала, перебегая от стены к окну, от окна к камину, шелестя шелком пышного платья, вскидывая кружевами рукавов, показывая драпировки, еще не расставленную мебель, люстру, стоящую на полу, под свисающей сверху, из лепной розетки потолка золоченой цепью, изготовленной в виде тугой цветочной гирлянды…

- Вы здоровы ли, Анастасия Павловна? – осведомился барон Велевский вполголоса, кивая жене и в то же время приглядываясь к девушке, - Мне кажется, что вы устало выглядите. О бабушке тревожиться изволите?

              Настюша поглядела на него и в его лице, во внимательном взгляде прочла то, чего она не видела в лице и взгляде баронессы, - пусть, может быть, не слишком глубокое, пусть даже мимолетное, но искреннее сочувствие и неподдельную доброжелательность.

И она вдруг решилась. У нее не было опыта тесного душевного общения с женщинами, ведь у нее не было матери (женщин она видела много, но преобладавшее поверхностное казенное отношение к себе с их стороны только отвращало от желания входить в близкие контакты со зрелыми дамами), но опыт тесного  душевного общения с мужчиной, причем с мужчиной старшего возраста, у нее был, - ведь у нее был отец, и каждое его письмо, каждая встреча с ним запечатлевались не просто ее памятью, но сердцем.

- Василий Сергеевич, - сказала она, - Мне есть нужда особенная с вами побеседовать. Не откажите мне. Только не сейчас, а немного после. Я и правда утомилась, голова болит, а после непременно.
- Надеюсь, не случилось ничего из ряда вон выходящего? – улыбнулся барон.
- Мне нужно посоветоваться, - через силу выдавила из себя Настя.
- Всегда к вашим услугам, голубушка моя.

              Баронесса пожелала остаться поужинать, и только уж затем Настюша проводила ее и барона до дверей. Затем она зашла к бабушке, проведала ее и пожелала ей спокойной ночи.

Уходя, она заметила на столике возле бабушкиной кровати, среди склянок с лекарствами, молитвенник. Она взяла его и раскрыла, наскоро пробегая глазами страницы. Молитвенник был старинный, писанный от руки, церковным уставом, с раскрашенными киноварью заглавными буквами. Одна страничка была посвящена заповедям.

              Не сотвори себе кумира… Не произноси имя Господне всуе, помни день субботний, почитай родителей твоих, не убий, не… что? Не прелюбодействуй. Не укради… И дальше все знакомое, как всегда. Не прелюбодействуй. Один, два, три… Семь. Седьмая. Седьмой-то заповеди она, оказывается, на самом деле не знала.

              А что это значит, прелю… де… бо… как там? Пре-любо-действуй. Прелюбодействуй. Слово-то какое неудобопроизносимое. И не очень понятное. Вернее, непонятное вовсе. Любо – приятно, нравится. Любо-действуй: выходит, сделай для себя то, что нравится. А этого-то как раз и нельзя. Почему нельзя и чего же собственно нельзя? Того, что приятно делать, но что запретно…
              Настюша положила молитвенник на место и вышла из бабушкиной спальни.

                *********
                Глава 11.
                Приватная беседа.

-…воспользовался случаем… воспользовался… где же? Я потерял строку… А, вот… «воспользовался случаем узнать некоторые особенности жизни этих девушек». …Каких еще девушек? Пропустил, должно быть…Посмотрим… «- Я хорошо бы приспособилось к молодому пажу Валанто. Но я не знаю, когда он воспламенится. В ожидании, когда он воспламенится, а другой остынет, я набираюсь терпения с брамином Эгоном. Надо сознаться, что он безобразен, но у него есть талант остывать и вновь воспламеняться…» - Так, это я уже читал… А, вот, кажется… - «Без сомнения, сударыни, он не был прав, - отвечали монахини, - Нельзя так гневаться из-за пустяков. … Султан воспользовался случаем узнать некоторые особенности жизни этих девушек. Его перстень вызвал признание у bijoux – драгоценного камня, сокровища одной молоденькой затворницы по имени Клеантиса. И сокровище той, которую считали девственницей, назвало двух садовников, брамина и трех кавалеров и рассказало, как с помощью снадобья и двух выкидышей ей удалось избежать скандала.» – Так, про выкидыши не будем… Повернем страничку… «Эрифила была в полном вооружении, то есть в изящном дезабилье; она небрежно раскинулась на кушетке. Актер вошел с видом чопорным и вместе с тем победоносным, самонадеянным и фатовским. … - Милый Зулейман, - говорила она, - как я люблю тебя! Как ты мне дорог!» - Господи, какая скука. (16)

              Молодой граф Обводов, валявшийся полуодетым на постели в своей спальне, обитой малиновым китайским шелком, зевнул, потянулся и отшвырнул французскую книжку прочь. Зашелестев страницами, она упала где-то на ковре, покрывавшем пол возле кровати.

Вокруг молодого человека на складках смятого покрывала находилось еще несколько книжек и журналов, развернутых и нет, смятых и избежавших этой участи. Пошарив вокруг себя рукою, он взял одну наугад и раскрыл ее где пришлось. Теперь ему попались русские «пиитические вирши» в рукописных записях, переплетенные в толстую тетрадку.

- Он жил среди красот, и, аки Ахиллес… Чего, чего? - и, аки Ахиллес,
На ратном поле вдруг он мужество изнес;
Впервый приял он гром – и гром ему послушен,
Впервые встретил смерть – и встретил равнодушен. (17)

              Обводов выругался и со словами «лизоблюд, подлипало» отшвырнул и эту книгу. После неудачного опыта со стихотворными произведениями «лизоблюда» Василия Петрова он больше читать ничего не пожелал, прикрыл глаза согнутой в локте рукой и задумался, лежа при том тихо и неподвижно, но внутренне весь клокоча от злости. И не только на вышеупомянутого господина сочинителя.

              Совсем недавно из комнаты молодого Обводова вышел после непродолжительного, но весьма содержательного  разговора его отчим, Василий Сергеевич Велевский. Мать Антона Тимофеевича была замужем за бароном, как уже упоминалось, не первый год, так что барон и его пасынок, никогда не покидавший дом, поскольку по желанию матери получил домашнее образование, а в университете только числился, изредка сдавая положенные экзамены, причем, надо отдать ему должное, весьма успешно, - барон и его пасынок были уже, таким образом, также не первый год знакомы и при этом, в общем и целом, ладили  друг с другом. 

Антон не огорчал мать, нарываясь на ссору с ее новым мужем (ему удалось счастливо пережить и ее предыдущее замужество, правда, весьма непродолжительное), а барон его на то и не провоцировал, хотя иногда все же вмешивался, если не в процесс его воспитания, впрочем, весьма причудливый, то в дело устройство его будущей карьеры.

Они отнюдь не были холодны друг с другом, им случалось общаться, и даже весьма тесным, доверительным образом, но, однако, при том  они и не слишком панибратствовали, причем пасынок не отказывал отчиму в признании его старшинства (и в отношении возраста, и в отношении положения в семье), а отчим в ответ относился к пасынку вполне уважительно, и обращались они друг к другу исключительно на «вы».

В общем, это были, так сказать, высокие отношения. Баронесса могла быть довольна – между ее двумя мужчинами, которых она любила всеми силами своей души, каждого по своему, разумеется, царили мир и доброжелательство.

              Велевский зашел к Антону ввечеру, когда тот, только-только встав, приняв ванну и пообедав, соображал, куда ему сегодня отправиться развлекаться, перебирая приглашения и письма, принесенные за день на его имя.

- Тошенька, мне надо с вами поговорить,  - объявил барон, присаживаясь к столу, за которым сидел молодой граф.
- К вашим услугам, - пожал плечами Антон, продолжая копаться в письмах. Он даже обрадовался, что барон почтил его визитом, -  вот он с кем посоветуется, куда ему ехать вечером, к Нарышкиным или к Салтыковым. А вдруг у барона есть для него приглашение в Эрмитаж?                В Эрмитаже императрица Екатерина П собирала малочисленное общество, попасть в которое было мечтой всех придворных.               
 
- Я имел сегодня днем приватную беседу с вашей невестой, Анастасией Павловной Елиновой, - нимало не промешкав, продолжал барон, даже не заикнувшись об Эрмитаже. Он говорил своим обычным, спокойным, добродушным тоном, но, произнося последние слова, почему-то слегка задумался и с легким вздохом поглядел на потолок, - Да, да, - кивнул он, посмотрев затем на удивленно вскинувшего на него глаза молодого человека, - Анастасия Павловна изволили почтить меня в свои поверенные. Отказать у меня повода не было, придется расхлебывать заваренную кашу. И мне, и вам, сударь.

- Пожаловалась на меня, - внутреннее весь напрягся Антон, - Вот змея. И что я ей сделал? Подумаешь, за корсет подержался и шоколаду с губ малость облизал. На то я ей и жених, вообще-то говоря. И ведь не матери моей сказала, не бабушке своей, а… барону. Нашлась же! Дура, монашенка!.. Или речь шла не об этом?

- Надеюсь, у Анастасии Павловны нет поводов быть мною недовольным, - нахально произнес он.
- Анастасия Павловна милое и правдивое существо, - сказал барон, - Она очень серьезно относится к жизни, к своему месту в ней, к окружающим ее людям и к тем  обязанностям, которые на нее возложены. Жизненного опыта у нее нет совсем, но она понимает это и желала бы научиться.

- Обычно девушек учат жить женщины, - буркнул Антон, все еще гадая, куда клонит отчим.
- У нее рано умерла мать, она привыкла общаться с отцом и очень растрогала меня, признаюсь, сказав, что находит во мне некоторые схожие с ним черты.

- Неужели вы тоже умеете штурмовать форты и только скрывали это от нас, Василий Сергеевич?
- Нет, - покачал головой барон, - Не умею я брать форты и не думаю, что научусь. Меня устрашают даже салютные залпы, что уж говорить о боевых… Но искренность от притворства я отличить, надеюсь, сумею.
- И что же вам угодно, в таком случае? Что вы хотите от меня? Вы ведь чего-то от меня хотите?

              Барон вздохнул снова и снова поглядел на потолок.
- Я не собираюсь злить вас непрошеными нравоучениями, Антон, - произнес он вслед за тем, - Но вот что я понял, поговорив с нею. Она умна и обладает сердцем и характером. В ней есть способность мыслить и анализировать, и она имеет достаточно здравого смысла, чтобы видеть вещи такими, какие они есть, без прикрас, и достаточно твердости, чтобы не только уметь принимать решения, но и выполнять их. Одним словом, это не пустышка. Однако она многого не знает, относительно многого заблуждается и к тому же очень молода и одинока, а потому нуждается в тепле, понимании и сочувствии. Я со своей стороны не откажу ей в поддержке, но вы скоро станете ее мужем… Прошу вас, не обижайте ее. 

- С чего вы взяли, что я собираюсь ее обидеть! – вскинулся Антон.
- Не собираетесь ? - барон улыбнулся, - Вот и отлично! А не то вам придется иметь дело со мной.

              Барон произнес последние слова нарочито легким тоном, но в этом тоне неожиданно прозвучала стальная нотка. Антон уловил это обстоятельство и задохнулся от возмущения.

- Вы, стало быть, берете эту монашку под свою защиту? – воскликнул он, - И почему же это вы женились сами не на смолянке, а на моей матери, у которой уже было до вас два мужа и бог знает сколько любовников!
- Я думаю, вы не хотели неуважительно отозваться о своей матери, а моей жене? – спросил барон после краткой паузы.
- Разумеется, нет, - отчеканил Антон.

              Барон не стал придираться к интонации молодого человека, с какой тот произнес свой краткий ответ. Он был опытен в общении с людьми и знал, когда разумнее удовольствоваться компромиссом.

- Рад слышать это, Тошенька. А что касается того, почему я не женился на смолянке, а выбрал вашу мать, то могу вам лишь повторить своими словами расхожую истину насчет того, что у каждого человека своя судьба. Моя судьба быть мужем бывшей графини Обводовой и помогать ей выводить в люди ее обожаемого  сверх всякой меры сына, а ваша судьба – стать в одном лице мужем, другом и защитником девушки, достойной уважения, любви и счастья. И кому из нас придется сложнее в жизни, рассудите-ка сами?
- Вы хотите, чтобы я дал вам какие-нибудь гарантии?
- Тошенька, вы еще слишком молоды, - возразил барон, - В таких делах не бывает гарантий. Я ничего не хочу и ни на чем не настаиваю. Ваша свадьба состоится, это дело решенное. А что касается нашего с вами разговора, то я благодарю вас, что вы уделили мне минуту вашего драгоценного времени.

- Она ему все-таки пожаловалась, не иначе, - глядя вслед отчему, думал молодой граф. Потом он вспомнил, что барон отозвался о нем «слишком молод»,  и тут же прикинул несложный подсчет, будто желая еще раз убедиться в непреложном факте, что тридцать пять все же существенно больше, чем двадцать два. Однако почему это  обстоятельство так уж явно должно было свидетельствовать в пользу барона? 

              После ухода Велевского Антону Тимофеевичу расхотелось куда бы то ни было ехать, он улегся на кровать и обложился книгами, но чтение тоже не шло.
- Можно пожаловать к невесте, - пришло ему на ум, - К этой умнице, обладающей сердцем и характером.

              И вдруг приключение  с кондитерской, тщательно спланированное с помощью друга Николки, буквально катавшегося во время обсуждения подробностей от смеха, и блестяще осуществленное с его же помощью, приключение, являющееся лишь прологом к дальнейшим проказам и новым событиям, показалось Антону таким скучным, таким пошлым… Он почувствовал, что после беседы с Василием Сергеевичем потерял всякий интерес к своей девственной нареченной, которую решил обязательно соблазнить до свадьбы.
- На кой она мне сдалась вообще…

              Он понимал, что жениться на ней, то есть сочетаться с ней законным браком, ему действительно придется, но общаться с нею «особенным образом» ему расхотелось решительно.

- Или она мне сама уступит, и тогда я ей не откажу, - подумал Антон, ощущая со всей ясностью, что поднявшаяся в нем злость никак не желает униматься, - Или пусть сидит одна, как в монастыре сидела, благо ей не привыкать, и сколько угодно жалуется барону, это ей не поможет. Пусть он сам ее тогда утешает, как хочет…

              Тут, однако, он вспомнил ее детское откровение по поводу праздников в воспитавшем ее учреждении, с их скудным угощением, состоявшим из двух тощих бутербродиков и одного бизе… Как там изволил молвить только что барон? «Анастасия Павловна милое и правдивое существо… Признаюсь, растрогала меня…»

- А я вот не собираюсь умиляться по поводу ее непрошеных глупых откровений, - тут же заставил себя подумать Антон, - Никто не принуждал  ее папашу сдавать ее в это заведение, а ее самое никто не принуждал вдруг рассказывать умилительные подробности о своем в нем пребывании…               

              Решительно встряхнувшись, он отбросил всякие раздумья и колебания (хотя избавиться от неприятного, какого-то тянущего осадка в душе сумел далеко не сразу), позвонил слуге, приказал одеваться и закладывать коляску, и уехал из дому. Теперь он знал, куда ему поехать, - туда, где его не ждут нотации и где получение удовольствия не связано с долгом и ответственностью.

                *********
                Глава 12.
                Жемчужина, светящая в ночи.

              Пряный аромат курения поднимался вверх и распространялся вокруг вкрадчивыми, невесомыми волнами, насыщая окружающую полутьму, оседая легкой дымкой на предметах, впитываясь в ткани и волосы, и от него, сливающегося с тонкими запахами вина и фруктов, немного перехватывало дыхание… Так приятно было в  полудреме лежать на шелковых, холодящих кожу простынях, смотреть, как поднимаются и тают облачка над курильницей, и перебирать пальцами гладкие и длинные, неопределенного, то ли орехового, то ли темно-пшеничного цвета волосы сидящей рядом девушки.

              «Как-то однажды племена чэньшу поднесли в дар государю раковину возрастом едва ли не в десять тысяч лет, а также жемчужину, светящую в ночи, - сияние ее поспорило бы с лунным светом. В лучах жемчужины все женщины, будь они безобразны или хороши собой, казались невиданными красавицами. Государь подарил раковину Фэй-янь, а жемчужину пожаловал Хэ-дэ. Государыня положила раковину у своего изголовья под пятислойным пологом, рисунок на котором походил на лучи заходящего солнца. У изголовья все заблистало, словно бы взошла полная луна». (18)
 
- А что дальше-то было, барин? – проговорила девушка, целуя ласкавшую ее руку и улыбаясь. Ее нежная белая кожа отливала при свете свечей золотом, на шее блестела цепочка с образками и крестиком с крошечной капелькой красного рубина, тонкая батистовая сорочка с кружевами еле держалась на округлых покатых плечиках с помощью завязанных шелковых бантами лент. 

- Дальше что было?
- Ну да, с сестричками-то этими? Разрешила старшая младшей с нею во дворце жить?
- Разрешила.
- Это вот хорошо, это славно. Своим надо помогать.
- Но они все равно соперничали и втайне ненавидели друг друга. Однажды они вместе сидели на берегу пруда и смотрели, как вода покачивает розовые цветы, а старшая сестра возьми да и плюнь в сторону младшей. И попала той на рукав. Но младшая сестра была умна, она только сказала, - теперь у меня на платье есть особый узор…
- Ну и ну!

              «Поглядите, сестрица, - молвила Хэ-дэ, - как вы многократно умножили богатство расцветки на моем рукаве. Получилось, словно бы узоры на камне. Да отдай я приказ в дворцовые мастерские, там вряд ли исполнили бы подобный рисунок. Поистине, теперь это «Платье с узором на камне и при широких рукавах».

- Потом старшая сестра обвинила младшую в том, что она погубила императора, и младшая ударила себя в грудь и умерла…
- О, Господи!
- Это было не у нас, давно и вообще неправда… А ты хотела бы жить во дворце?
- Конечно, хотела бы, только как же я туда попаду.
- Ты красивая, может и попадешь.
- А вот вы, барин, возьмите меня к себе, вот я и буду жить во дворце. Вы молодой да красивый, с вами я хорошо буду жить…
- Не могу, я женюсь скоро.
- А невеста небось богатая да знатная?
- Не без этого.
- А красивая?
- Недурна.
- А вы ее любите?
- Нет, не люблю.
- Расскажите мне еще что-нибудь. Вы всегда так занятно рассказываете…
- Что тебе еще рассказать?
- А вот вы сказали, что я собою хороша. А та девица из сказки, старшая сестра, она неужто лучше была?
- Ах вот ты о чем! Та девица была из другого народа и совсем, совсем другая, да еще такая тоненькая и легкая, что однажды, когда она танцевала на палубе корабля для императора, ветер чуть не унес ее, так что ее пришлось ухватить за край юбки и удержать на месте, а то улетела бы. Ее называли «Порхающей ласточкой» или «Летящей ласточкой». И вообще, хватит болтать…

              Произнеся последнюю фразу, Антон одергивал в первую очередь себя самого. Ему время от времени необходимо было выговориться по поводу увлекающих его вещей, и за то, что его слушали, он готов был еще и приплатить, однако, выговорившись перед кем попало, он чувствовал себя немного неловко. 
-    Хватит болтать, займись делом лучше.
- Каким еще делом прикажете заняться?
- Не знаешь?

              «Как-то раз государь и Фэй-янь любовались из павильона окрестностями. … Государыня была в наряде, присланном в дар из южного Юэ: в изукрашенной слюдой пурпурной юбке, на коей складки были уложены наподобие струй… Фей-янь танцевала и пела песню «издалека несется встречный ветер». …Неожиданно среди хмельного веселья и песен поднялся ветер. Словно вторя ветру, государыня запела громче. … Музыка и голос отвечали друг другу согласием.  Вдруг ветер приподнял юбку государыни, обнажив бедра, и она закричала:
- Смотрите на меня! Смотрите! – И, взмахнув развевающимися по ветру рукавами, взмолилась:
- О небесная фея! Небесная фея! Отврати мою старость, верни мне молодость! Не оставляй своей заботой!
             Государь, опасаясь, что ветер вот-вот унесет ее, попросил Фэн У-фана:
- Поддержи государыню.
             Отбросив шэн, У-фан успел поймать государыню за ножку. …Через несколько дней все дворцовые красавицы обрядились в юбки, на коих складки были уложены наподобие струй, и назвали этот наряд «Юбка, за которую удержали фею».

              После того, как хрупкое здание мгновенного интереса Антона Тимофеевича Обводова к жизни и к невесте, пробудившегося в нем было после пережитой им на придворном паркете неудачи, мгновенно рухнуло при первом дуновении ветерка, и его капризное настроение ту же переменилось на хандру, он ощутил настоятельную потребность «развеяться», что и проделывал в течение всех последующих дней.

Ему нужны были удовольствия, женская ласка и общение с людьми, которые не собирались «отнимать его драгоценное время» для пусть и необъявленных, но тем не менее весьма настырных попыток вмешательства в течение его жизни. Были великосветские красавицы, которые обрадовались бы, вновь увидев молодого красавца у себя в гостях, но необходимость притворства и вероятность объяснений претили сейчас Антону Тимофеевичу, и он предпочел продажную любовь.

Во всех посещаемых золотой молодежью заведениях  можно было встретить знакомых, компания которых помогала без труда определить, чем стоит заняться дальше, какие места следует еще навестить, и загул мог продолжаться до бесконечности. Доступные женщины, веселые застолья, публичные маскарады, не великосветские и тем более придворные, где маски не могли, да и не должны были скрыть лиц, а знатная публика танцевала отдельно от всей прочей, веселящейся под ту же музыку, в той же зале, но за особой перегородкой, а маскарады настоящие, где точно можно было затеряться в толпе и стать героем неожиданных приключений, разумеется, не были обойдены вниманием…

Наконец, с большим усердием отдавая дань всем этим развлечениям и промотав уйму денег, Антон  дошел до того приятного состояния, когда уже не отдавал себе отчета, какой нынче день и что происходит в мире (если там хоть что-нибудь происходило) и понял, что ему удалось славно «оторваться». Все мысли выветрились из его головы, - по крайней мере, все неприятные мысли, а мысли другие, новые, пришедшие им на смену, отличались иной точкой зрения, нежели прежде.

- А этот-то, поди, сидит сейчас во дворце, привязанный к старушечьей юбке, и ни на шаг от нее отойти не смеет… - подумал он о выскочке, недавно сумевшем занять сердце Ее императорского величества и  дворцовые апартаменты  флигель-адъютанта Ее императорского величества, - и усмехнулся весьма саркастически.
               
              «Я был содержанкой. Так со мной и обращались. Мне не позволяли ни с кем видеться и держали взаперти. Когда я о чем-нибудь ходатайствовал, мне не отвечали. Когда я просил чего-нибудь для себя – тоже самое. Мне хотелось анненскую звезду, я сказал об этом императрице: на другой день я нашел тридцать тысяч в своем кармане. Мне всегда таким образом зажимали рот и отсылали в мою комнату».
              Однажды фаворит Екатерины II Васильчиков именно так поведал о своей жизни «в золотой клетке» своему приятелю, который передал его слова французскому уполномоченному в делах, аккуратно по долгу службы фиксировавшему в своих депешах все, что происходило при петербургском дворе.

              Только основательно наскучив красавицами и попойками, Антон Тимофеевич соизволил вернуться домой. Он занимал левое крыло дворца, принадлежавшего барону Велевскому, где проживала его семья, а так как это крыло имело отдельный выход, на боковую улицу, и у его родных не водилось вредной привычки слишком назойливо следить за его образом жизни, отлучками и возвращениями, то он пользовался совершенной свободой, мог принимать у себя кого угодно, уезжать когда и куда вздумается и приезжать назад в любое время дня и ночи, по своему усмотрению.

Правда, на этот раз, заявившись наконец домой, Антон немного волновался, - отчим озадачил его своим визитом, могли иметь место и последствия… Однако все было как обычно. Отмывшись и отоспавшись, молодой граф осведомился, дома ли обедает баронская чета, выяснил, что дома и пожелал выйти к общему столу, - узнать новости.

              Барон уставал на службе, временами желал иметь отдых в узком семейном кругу, и тогда к обеду никто не приглашался. Как раз был именно такой «семейный день». Барон и баронесса собирались обедать с глазу на глаз, во внутренних, жилых апартаментах. Но у Антона было право приходить туда  без доклада, запросто.
              Когда Антон явился к столу, ему нисколько не удивились. Баронесса, еще одетая в халат, с распущенными волосами, как всегда щебетавшая что-то об общих знакомых, подставила ему для поцелуя щеку; барон, уже успевший снять мундир, казался несколько озабоченным, но, впрочем, не преминул вежливо кивнуть пасынку, - тоже как всегда, по давно усвоенной манере.

Вскоре он рассказал за общей беседой о причине своего беспокойства, - сегодня вместе со своим патроном он имел случай побывать во дворце и в числе избранных лиц был допущен на аудиенцию к императрице, которая волновалась по поводу планируемой поездки великого князя за границу. 

- Да, - воскликнула баронесса, проявляя полное понимание причины обнаруженной монархиней при обсуждении данного предмета особой озабоченности, - Для матерей сыновья всегда остаются маленькими и нуждающими в опеке, отпускать же их от себя на длительный срок да в чужие люди… - она с сокрушенным видом покачала головой, - Надо знать материнское сердце, надо знать сердце Ее величества… В нем столько неподдельной мягкости и истинной доброты…

- У меня создалось впечатление, что Ее величество нуждаются сейчас в поддержке близких людей, - сдержанно заметил барон.
- И, разумеется, эти люди не промедлят, со всей чуткостью любящих сердец, - мгновенно подхватила баронесса, - На месте сына я не огорчала бы мать.

              Антон на мгновение напрягся, соображая, не в его ли огород камень, - но нет, баронскую чету интересовал только великий князь и его отношения с его великодержавной матерью. Баронесса даже не осведомилась, давно ли Антон видался с невестой. Барон также ни о чем его не спросил.

              Затем баронесса заторопилась и помчалась одеваться. У нее, как всегда, имелись (или вдруг нашлись, как подумалось Антону) срочные дела. Барон объявил, что будет у себя, и отправился отдыхать. Вставая из-за стола, он осведомился, не желает ли Антон завтра немного поупражняться с ним на рапирах.

 - Давно жирок не сгонял, засиделся, - объяснил Василий Сергеевич, - Надо бы размяться. – Антон изъявил согласие. Он тоже любил чередовать, - если не усиленные служебные занятия с физическими упражнениями, то усиленную лень и полную расхлябанность с тем же самым.               

              Где-то в глубине дома раздались детские вопли, - маленькие сводные сестры молодого графа изводили капризами нянек. Молодой Обводов подумал, что надо заглянуть в детскую. Ему нравилось изредка возиться с малышками.
 
              Он закончил обед в одиночестве и в полном душевном равновесии. Да, все было в точности, как обычно.

                *********
                Глава 13.
                Письмо.

              Катенька Зорина должна была составить счастье своего жениха еще в начале 1780 года, однако обстоятельства сложились не в пользу обрученных. Вместо свадьбы Кате пришлось поехать со старой Елиновой в Кудрино, где ее досуг распределялся в основном между больным генералом и больной хозяйкой. После похорон Елинова последовал траур, затем, по приезде в столицу, совсем свалилась Татьяна Федоровна, там подоспел Рождественский пост.

В общем, Катя все продолжала ходить в невестах и надеялась наконец обвенчаться не ранее февраля, то есть почти одновременно с барышней Елиновой. Из Кудрина она писала жениху письма и от скуки воображала, что очень влюблена в него. При долгожданной встрече она ощутила некоторое разочарование, но затем не преминула взять себя в руки и продолжала разыгрывать влюбленную, - так ей подсказывала гордость, которой вторил здравый смысл.

Жених, с разрешения старой госпожи, приходил навестить ее раз в неделю, обычно в воскресенье после церковной обедни и почти всегда в сопровождении своей матушки, будущей Катиной свекрови, неизменно млевшей от удовольствия побывать в богатом аристократическом доме (наносить визиты невесте вместе с матерью Катиного жениха надоумил елиновский управляющий, знавший строгие взгляды хозяйки).

Катя принимала посетителей в малой гостиной и угощала чаем, с позволения и с ведома Татьяны Федоровны, разумеется, однако при этом ни сама старая Елинова, ни ее внучка, что так же разумелось само собою, никогда к Катиным гостям не выходили (много чести).

Иногда после чая Катя отправлялась немного проводить своего суженого, это ей также не возбранялось, - но никогда не смела задерживаться. В остальное время они состояли в переписке. Все это было, в общем, весьма скучно и в достаточной мере тоскливо. Но вот с наступлением святок жених стал приглашать Катю в театр.

Больная Елинова, чувствуя недостаток сил на осуществление пристального контроля за обеими юными невестами, и за воспитанницей, и за внучкой (-Господи, - говаривала она бывало, - Хоть бы скорее вас обеих с рук сбыть, а там уж пусть ваши мужья вашу и свою честь блюдут, как знают, а я уж больно утомилась), да еще успевшая привыкнуть к размеренному, отнюдь не легкомысленному поведению Кати и ее будущих родственников, дала ей позволение на посещение публичных зрелищ, и жизнь Кати приняла менее однообразный характер. К тому же нет-нет, да и выпадали для нее случаи побывать в обществе жениха барышни и его приятеля, красавца-гвардейца...

Правда, какая-то непонятная размолвка Настюши с графом вдруг прервала приятные посещения, однако вскоре оказалось, что случайно завязанные знакомства имеют иногда свойство продолжаться уже помимо тех лиц, кому они обязаны своим возникновением. И однажды Катя прибежала домой, проводив жениха с матушкой, веселее веселого…

- Кого же я сейчас видала! – воскликнула девушка, немедленно отправившись со своими новостями к Настюше.
- И кого же? – рассеянно осведомилась та.
- Николая Ивановича, - заговорщицким тоном объявила Катя.
- Какого это?
- Да гвардейского офицера, который был у нас давеча!
- И ты с ним заговорила?
- Но если с вами здороваются, так надо же ответить!
- Да, пожалуй.
- А потом…
- Было еще и потом? – через силу заставила себя улыбнуться грустная Настюша.
- Потом мы поехали…
- Стой, стой, как это поехали? – наконец окончательно выйдя из своей задумчивости, воскликнула Настюша.
- Да так. Мы поехали в манеж. Потому что у Николая Ивановича в манеже была встреча с графом Обводовым. Вам, сударыня, это имя что-нибудь да говорит? И Николай Иванович сказали, что его сиятельство рады будут узнать о самочувствии своей суженой прямо от того лица, с кем она пребывает под одною крышею, то есть от меня!

              Катя с торжеством поглядела на Настюшу.
- И ты вот так с ним одна и поехала?
- Да нет же, - насупилась Катя и произнесла как- будто с некоторой досадой в голосе, - С Иваном Елисеевичем, разумеется, как же иначе.
              Иваном Елисеевичем звали ее жениха.

- А, - протянула Настюша, - Как ты, Катя, говоришь невнятно, вот я только сейчас все поняла.
              Интерес ее как будто иссяк, она опять наклонила голову к своему рукоделью (она занималась вышивкой, когда в ее комнату влетела переполненная впечатлениями Катя).

- Но я же была в манеже! – воскликнула обиженная ее равнодушием Катя.
- А, - сказала Настюша, - Да, я слышу.
- И мы видели графа Антона Тимофеевича.
              Настюша продолжала шить.

- Он о тебе спрашивал, а я сказала…
- И что же ты сказала?
- Что ты здорова, разумеется, что же еще. А он так вот посмотрел на меня… пристально, будто проверить хотел, вру я али как… а только что же мне врать?.. и промолвить изволил, что очень тому рад, - выпалила Катя и вдруг сама задумалась.

- А как там славно, в манеже, - сказала она, улыбаясь, - Знаешь, мы ведь только мимо ездили всегда, а внутрь ни разу не заглядывали. А там помещение такое огромное, и в стенах высоченных окна большие, и светло. А вместо пола песок, много песку. Будто площадь под крышей, понимаешь, настоящая площадь. Тепло и пахнет лошадьми и сеном. Можно посидеть на лавках за барьером, а по площади всадники проезжаются. Лошадки до того хороши! А граф там бывает, оказывается, упражняется. Мы с Николаем Ивановичем сидели за барьером, он еще приказал мне прохладительного питья принести, такой любезный, право. А граф пошел кататься. Ему уже форейтор лошадь вывел. Ох, Настя, ты бы на это поглядела! Красиво-то как. И конь до чего ладен, и граф красавец, и в седле сидит ловко. То шибко поскачет, только песок из-под копыт, то шагом проедется. Волосы от скачки растрепались немножко, вокруг головы взвиваются  и по плечам опадают. Волосы светлые, совсем без помады и пудры, и не завитые, а так… распущенные, будто шелк. А потом… Настюша, что же ты меня не слушаешь?

- Я слушаю, - сказала Настюша, - Было и еще «потом»?
- А потом он стал лошадь заставлять прыгать через такой забор, такой, особый, из нескольких жердей. Сначала две жерди положили, потом четыре, а потом шесть. Николай Иванович даже привстал и со мной говорить забыл, так и уставился на всадника. А тот лошадь издалека разогнал, да шпоры ей в бока втиснул, поднял ее вверх, а сам к шее ее пригнулся, - да ка-ак перемахнет! И Николай Иванович как закричит: Браво, граф, а ну еще разок! – А я аж испугалась и оранжадом Ивану Елисеевичу коленку окатила, потому что рука у меня дрогнула! Настя, давай, поедем завтра в манеж! Тебе надо с графом повидаться. Увидишь его, сразу помиришься.

- Мы не ссорились, - сказала Настюша спокойно.
- Да хоть бы и так, а только он что-то к нам ездить-то перестал. Уж сколько… Недели две носу не кажет.
- Он же пишет, что занят, что теперь у всех приемы и ему надо у многих важных людей бывать, а иначе нельзя.
- А на минуту мог бы заглянуть.
- Он живописца прислал с меня портрет снимать.
- А сам поглядеть на тебя не больно-то торопится.
              Настюша промолчала.

- Настя,  - вкрадчиво произнесла Катя, - А коли я опять ненароком Николая-то Ивановича встречу…Сказать ему, чтоб графу передал, что ты… ты скучаешь?
- Я не скучаю, - сказала Настюша, - И ни в какой манеж я не поеду, с чего это ты выдумала? Да и бабушка не пустит.
- Да, Татьяна Федоровна не пустит, - согласилась Катя, - Но, Настюша, милая, ты ему письмо напиши.
- Какое еще письмо, зачем мне писать письмо? 
- А затем, что позвать его надобно. Назад.
- Позвать? Назад? Но я его не прогоняла.

- Как же не прогоняла, ведь вот отказалась тогда с ним поехать на фейерверк смотреть… А он с тех пор ведь не приезжает. Записки присылает, живописца нанял, а сам не едет. Ох, Настюша, какой он красивый! Ты уж, поди, забыла!
- Я не забыла, - сказала Настюша, - Катя… Катя, тебя бабушка звала! Я запамятовала с твоей болтовней тебе передать! Ступай же к ней, она ждет!

              Отделавшись от Кати, которая так много говорила да еще к тому же все время справедливо, так что и крыть было нечем, Настюша бросила шитье и некоторое время сидела неподвижно, уставившись прямо перед собою и не понимая сама, на что, собственно, смотрит. А смотрела она в окно, а за окном стоял хороший солнечный морозный денек, и широкая Нева лежала подо льдом, а по льду, по накатанной дороге, скользили санки, и крыши домов на той стороне реки были белы от снега, и дым взлетал вверх, к небу, из многочисленных труб…

- Я сама его прогнала, - подумала Настюша, - Да, конечно, так и было. И он обиделся. Я так и знала, что он обидится. И теперь он не приезжает, а я… А я сижу тут одна, без него, и… и сил моих больше нет…
              Настюша почувствовала, что ей до смерти  хочется увидеться с женихом.

- Господи, когда же я успела так к нему привыкнуть. Он совсем недавно был мне чужим, а теперь один мне свет в окошке. Вот Катя его и та видала, а я? Я тоже хочу,  я впервой хочу, я без него уже сколько времени… И я без него больше не могу…
              В Настюшином уме повторялись слова Кати, описывавшие красивого всадника: «Волосы от скачки растрепались немножко, вокруг головы взвиваются  и по плечам опадают. Волосы светлые, совсем без пудры, распущенные, будто шелк».

- Я напишу ему, - решила Настюша, - Верно Катя говорит, что надо письмо написать. Вот я и напишу. А иначе невозможно. Что невозможно? Терпеть невозможно. Что терпеть? Разлуку. Да, вот это разлукой и называется. С кем терпеть разлуку? С ним…

              Ответив сама себе на последний вопрос, Настюша быстро вскочила, перешла к бюро, присела в кресло и открыла крышку. Положив перед собою лист бумаги и обмакнув перо в чернильницу, она уже хотела было начать писать…

Но с чего же начать? Поздороваться нужно. Да, первая фраза – приветственная. Как же ей его назвать? По имени-отчеству, с титулом? Как-то холодно, слишком по деловому… А просто по имени неудобно, с чего бы? А по-русски писать или по-французски? Говорят, Ее величество в письмах пишет сразу и по-русски, и по-французски, фразы перемешивает, какие к какому языку больше подходят. И Настя, справившись с первым препятствием, начертала недрогнувшей рукой, стараясь красиво выводить буквы, по-русски: «Любезный Антон Тимофеевич!»
              Надо сказать, стараясь подражать императрице, она промахнулась – ее величество в основном излагала свои мысли на французском… хотя, впрочем, по-русски тоже порой писать не брезговала. 

              …Что же дальше? А дальше надо писать правду. Конечно, если уж  писать, то правду. В конце концов, зачем он приезжал сначала так часто, приучил ее к своим визитам, приручил ее, можно сказать, а теперь вот и не видать его вовсе… Может, он себя и не предумышленно так вел, но тем более объяснить ему следует, что из этого для нее получилось. Да, да, он ведь не знает, как она теперь скучает, что он к ней не ездит. И Настя смело набросала еще пару строк.

Хорошо. То есть, что уж тут хорошего, но зато понятно. А теперь, собственно, пора о главном. А что же главное? То, что не просто скучает, а невозможно больше выносить одиночество, хоть из дому беги. Только некуда ей бежать, от себя не убежишь. Где бы ни была, что бы ни делала, а все одно на уме, все одно… Вот так и напишу, и пусть знает тоже, до самого конца, из самой глубины потрясенной души.

И Настя  приписала еще пару слов. Удивительных слов, каких вчера она еще не знала, сегодня же так просто и четко вдруг выписав их своим торопливым пером.

              Коротенькое письмецо было готово.
              Она подписалась (просто: «Остаюсь Анастасия Елинова»), присыпала чернила песком, чтобы быстрее их просушить, затем быстро, не перечитывая, сложила бумажный лист; разогрев над свечой, капнула на сгиб сургуча, запечатала печаткой, позвонила горничной, отдала ей письмо и велела сей же час отослать.
          
              Горничная ушла, и Настя немедленно пожалела о том, что сделала.
- Ой, что я натворила, что натворила!

              Но она тут же постаралась взять себя в руки. Она умела это делать, уж чему-чему, а этому ее научили.   
              Ничего она не натворила. Написала правду, написала все, как оно есть. И сожалеть о сделанном она не станет. И стыдиться ей нечего. Ничего плохого она не сделала. Пусть он знает, как стал ей дорог, пусть не шутит с этим, пусть приезжает скорее…

А если ему все равно, если он не приедет… Тогда… тогда, значит, он ее не любит? Боже мой, ведь и такое может быть! Не любит, потому и не приезжает… Но об этом тоже надо знать. Если не  любит, так свадьбу еще можно отложить, даже вовсе отменить. Не потащат же ее к венцу за косы силком! И его насильно венчаться не заставят. Или нет, нет, не отложить, не отменить… как же она сможет от него отказаться? Если он ее  не любит, то ведь потом может еще и полюбить… А она постарается, изо всех сил…
- Господи, - сказала Настя, - Хоть бы он приехал.

                *********
                Глава 14.
                Визит.

              Он приехал.
              Правда, не в тот же день, и не на следующий, но явился –таки.
              Когда уже Настюша устала умирать от волнения и страха перед предстоящей встречей и изводиться ожиданием, на минуту отвлекшись на домашние дела, горничная доложила ей, что граф Обводов прошел во флигель к барыне и что барышню ждут туда же к чаю.

              Настя заметалась по комнате, не зная, что делать, как собираться, что одеть. Она, конечно, была совсем не готова. Горничная, взявшись ей помогать, достала было осточертевшее белое шелковое платье. Все так привыкли, что, если барышня не одевает черное (дома Настюша все еще ходила в трауре, как и бабушка), так одевает белое. Первым побуждением Настюши было одеться как попало, также причесаться – и главное, бежать поскорее. Ведь она наконец-то сейчас его увидит! Однако она вовремя опомнилась и с трудом, но остановила себя. Так не годится!

- Так не годится, - сказала Настюша вслух, обращаясь и к себе, и к горничной одновременно, - Маша, я это белое уж и не упомню сколько раз одевала. Дай мне лучше то, розовое, которое баронесса мне присоветовала сшить. Оно не слишком парадное, а все же хорошенькое, как раз годится для малого приема.

              Маша растерялась, - как, взять, из приданого, без позволения барыни? Но барышня отдала приказ весьма властным тоном. Маша пожала плечами и пошла за розовым платьем.

Сшитое одним из последних, оно еще было одето на манекен (эти удобные приспособления в форме человеческой фигуры, использовавшиеся для изготовления одежды, не являлись изобретением последнего дня, они были известны и вовсю использовались по назначению аж с 16 века, то есть уже более двух столетий, облегчая задачу модных портних и служа удовлетворению вкуса модниц), - и потому гладить платье было не надо.

              Настюша еще пожелала умыться перед одеванием, выполнила все весьма тщательно, потом уселась перед зеркалом, припудрила нос, пожалев, что не имеет румян на случай бледности и растерянности («А надо, видно, иметь, и я их себе куплю»), велела Маше себя причесать, а уж только потом позволила ей облачить себя в новый розовый наряд.

Нужны были еще, конечно, туфельки, и эти изящные  туфельки из розового шелка, на каблучке, тоже были уже сделаны, прямо под пару платью, но где они находились на данный момент, ни сама Настя, ни Маша не помнили. В коробках в шкафу, или, может, в гостиной, у зеркал, где примерялся последний наряд с приехавшей со своими подручными давеча швеей?

Маша предложила другие башмачки, Настюша чуть было не согласилась, устав от хлопот с одеванием, охваченная вся до мозга костей внутренней лихорадкой, но тут же вновь сама на себя надавила и велела своей девушке искать розовые туфельки («Не побегу кое-как, наспех!»).

И это дело было тоже сделано. Ножки в шелковых чулках, подвязанных расшитыми шелковыми подвязками, нырнули в розовые новенькие башмачки и утвердились на высоких каблучках.

Настюша надушилась, вслух пожалела, что все драгоценности у бабушки в шкатулке, пригладила сама еще раз взбитые вверх волосы и затем наконец отправилась в бабушкины владения, - на встречу с женихом. Напоследок она окинула себя взглядом в зеркало и в мыслях строго наказала сама себе: - Я не сделала ничего плохого, я во всем права.
              Вот теперь она была готова к этой встрече!

              Она нарочито медленно, приподнимая кончиками пальцев пышные юбки, прошла через темную гостиную (темную, потому что дело было к вечеру, а за сборами уж и вовсе темнеть стало), и спустилась вниз по полутемной же парадной лестнице. Во флигель из дома можно было попасть через анфиладу комнат нижнего этажа и крытому переходу, и тут, в переходе, навстречу ей попалась запыхавшаяся Катя.

- Ты очень медленно сбираешься, - зачастила Катя, - Татьяна Федоровна велела поторо… поторопить тебя…
              Катя уставилась на барышню с изумлением.

- Настя, так ведь платье из приданого! А ты у Татьяны Федоровны не спросила и… прическа придворная… Право…
- Бабушке разве когда нравилось, чтобы я замарашкой выглядела? – спокойно спросила Настюша, - Посвети мне, пожалуйста, тут порожек, я споткнусь вот-вот. Юбка так широка, совсем ног не вижу.

              Татьяну Федоровну Настюша нашла в ее маленькой гостиной. Там было жарко натоплено, опущенные тяжелые шторы еще усиливали полумрак ранних зимних сумерек, и на столе ярко горели свечи. Старушка  полулежала на кушетке, откинувшись на подушки, укутанная до пояса покрывалом, а по плечам в цветную шелковую шаль, с головою, убранной в чепец из желтоватых кружев, сама бледная до желтизны, но довольно бодрая, а к кушетке уже был придвинут столик с сервированным чаем, которым она потчевала посетителей, - молодой граф явился в гости в сопровождении приятеля, неизменного Николая Ивановича.

              Увидав девушек, молодые люди встали отдать поклон Настюше (с Катей, встретившей их в апартаментах старой Елиновой, они уже имели случай раскланяться). Настюша ответила на приветствие и опустилась в подставленное кресло.

Катя устроилась рядом, не переставая поглядывать на подругу. Ей казалось, что Настюша выглядит как-то не как всегда, как-то непривычно. И это новое платье, и неторопливость при сборах, и их явная тщательность, и сдержанность, и сосредоточенность…

При этом Катя не могла тут же не отдать себе ясный отчет, но чувствовала, что сегодня решительно проиграла рядом с подругой. Катя втайне считала, что она красивее Настюши, к тому же Настюша при ней еще не имела случая одеться со всей роскошью, подобающей ее положению молодой госпожи, и до сих пор они смотрелись рядом друг с другом почти на равных, причем первенство принадлежало, действительно, скорее всего Кате, - но вот Настюша повела себя  вдруг как настоящая барышня, и ее новое платье, ее величавые манеры заставили потускнеть и смешаться красивую и бойкую Катю.

              Есть вещи в жизни, которые нельзя изменить, и их надо принимать такими, каковы они есть. Иного выхода все равно не остается, вернее, иной выход - это отравить и, возможно, даже испортить себе жизнь.

              Кате сделалось обидно и больно, но ведь и она, хоть и не в институте для благородных девиц под патронажем самой императрицы воспитывалась, а тоже прошла хорошую жизненную школу, - и она тоже умела держать себя в руках.

Она подобралась, напружинилась, улыбалась любезно, но сдержанно, и помалкивала за общей беседой, стараясь не уронить себя несовместимой с ее положением и все равно бесполезной, а потому неуместной и постыдной развязностью и навязчивостью по отношению к знатным господам. Однако внутренне она сильно разозлилась… А там, где злость, до беды рукой подать.

              Граф вел себя с Настюшей, как вел себя и до приключения с кондитерской, - любезно, предупредительно, но и только, то есть, можно сказать, обычно. Впрочем, при старой Елиновой ничего другого ожидать было нельзя.

Окончив визит, он раскланялся, поцеловал руку Татьяне Федоровне, потрепавшей его с фамильярностью старой бабушки по щеке (старушка была рада, что жених ее внучки не пропал надолго, она тоже успела заметить к тому времени, что что-то долгонько его не было видно), - затем поцеловал руку невесте и оставил в ее ладони (Настюша сама не знала как) записку. А потом уехал.

              Получив записку, Настюша так заволновалась, что уронила ее, для начала, на пол, потом подняла, но не знала, куда ее девать, и в полном ужасе вдруг чуть не отдала ее бабушке, подумав, что та все заметила. Но Татьяна Федоровна устала от посещения и не способна была вести пристальные наблюдения за молодыми людьми, к тому же вовсе не имея причин их в чем-либо предосудительном подозревать (если бы она знала, что у них дело уже дошло до переписки, она бы была поражена, - но она не знала).

              Настя ушла к себе, сказала Маше, что разденется немного погодя, уж очень она устала, велела ей закрыть дверь, в изнеможении упала в кресло и быстро развернула записку. Она не опасалась, что горничная войдет к ней без зова, больную бабушку ожидать было и совсем невозможно, но Катя, непоседа Катя, могла вломиться в ее двери в любую минуту…
 
              «Моя дорогая Анастасия Павловна! Я был очень тронут вашим посланием. Преданный вам…», - стояло в записке помимо подписи. И больше ни слова. Записка была набросана на французском. Кроме слова «моя дорогая» - «ma cherе» - записка не содержала ничего, что имело бы хоть какой-то намек на интимность.

И Настя одновременно испытала и облегчение, - и разочарование. Она не знала, чего именно, какого именно ответа она ждала, но, наверное, она втайне ощущала, что имеет право после своего откровенного письма, - имеет право на что-то большее.

              И она тут же села к бюро и написала (однако специально не на французском, а, как и прежде, на русском, так что, если он ей ответом на другом языке намекнул, что она была недостаточно изящна, то она ему в свой черед намекнет, что не слишком учтиво ей на это намекать), - написала такую же короткую записку, где вежливым тоном благодарила графа за сегодняшнее посещение. Но «mon cher» - то есть «мой дорогой» -она писать не стала.

- Вот тебе, - сказала она, запечатывая свое послание. И тут же отослала его.
              Позвав  девушку и переодевшись из праздничного платья в будничное, она прошла опять к бабушке.
- Я написала графу, поблагодарила его за визит, - нарочно сообщила она.

              Татьяна Федоровна вздохнула и кивнула ей. Она смотрела на внучку со слезами на глазах.
- А ты ведь и точно совсем большая стала, - произнесла она, - И, знаешь, ты так похожа на мать… Она ведь совсем молодая была, когда… То есть, другой я ее и не помню. Как ее Павел любил, Господи! Они счастливы были, хоть и недолго. Царство им обоим небесное. Рады были, небось, встретиться наконец, хоть и не на этом уже свете…
              Татьяна Федоровна откровенно заплакала.

- Помни свою матушку, деточка, - прорыдала она, - Как себя увидишь в зеркальном стекле, так ее вспоминай. Вся красота ее в тебе. Она хорошая была, нежная, умная, любящая, добрая. И отца помни и… и гордись  им. Он герой, истинно, достойную жизнь прожил, достойную смерть принял. Память и гордость нам оставил…

- Чем я занялась, - с раскаянием размышляла Настюша потом, - Вздумала в отместку за холодность холодные письма писать, да еще об этом рассказывать… Пустяки какие… А что не пустяки? Смерть, память, слава. Тоска и слезы вечной разлуки. Любовь… Любовь не пустяки. А я ведь…

                *********
                Глава 15.
                Катины слезы.

          Около двух недель прошло довольно скучно. Граф еще раз побывал в Елиновском особняке на невской набережной, и один раз баронесса пригласила Татьяну Федоровну и Настюшу в свою ложу в театр. Тут уж Настюшина бабушка сама велела внучке одеться как можно лучше, ведь ее увидит в ложе баронессы весь свет, убрала ее бриллиантами, и они отправились. Настюша выглядела превосходно.

К сожалению, ложа Ее величества пустовала, а вместе с нею и половина великосветских лож, молодой же граф Обводов гулял где-то на стороне. Баронесса была любезна и почему-то очень весела, а особенно развеселилась, когда одна пожилая дама кивнула ей из соседней ложи, а вслед затем ливрейный лакей принес к ней записку. После этого пожилая дама больше не показывалась, должно быть, уехала, а баронесса расслабилась и попросила себе чаю. На вопрос Настюши, кто была эта дама, баронесса со значением отвечала, что это Анна Никитична Нарышкина (19).

Это ничего не объяснило Настюше, и она вновь стала смотреть на сцену. Она так хотела попасть наконец на театральное представление, но в ее сегодняшней радости многого не хватало. Одним словом, первый настоящий выезд Настюши обошелся не слишком весело и вообще скромно.
       
              На другой день Настюше примеряли уже совсем почти готовое, роскошное, обложенное по серебряному глазету (20) серебряными кружевами, пышное, как взбитые сливки, и сверкающее, как звезды, подвенечное платье. Атласный корсаж, искусное шитье, жемчуг и бриллианты, - все здесь было и в изобилии, и в изящном соответствии. Из-под подола еле виднелись носочки украшенных розочками атласных белых башмачков.

У платья был длинный шлейф, на который должна была упадать еще более длинная, почти невесомая, словно туман, словно рассеянный свет небесных звезд, серебристая же фата. Фата крепилась поверх прически ценной бриллиантовой диадемой, срочно переделанной по последней моде ювелиром из более старого украшения. Посмотреть на прекрасную невесту собрался весь дом со старой барыней во главе. Не было только Кати.   
         
              Кати не было видно до вечера. Татьяна Федоровна осведомилась о ней за обедом, но ей сказали, что Катя пошла, как обычно, провожать жениха (был воскресный день), да еще не вернулась. После отдыха старая барыня опять спросила Катю, и тут ей доложили, что Катя вернулась, но не здорова.
Настюша, присутствовавшая при этом сообщении, тут же отправилась проведать подругу, хотя старая Елинова всполошилась, спрашивала, не заразно ли, не дай Бог, занемогла девушка, и не хотела, чтобы Настюша так вот сразу ее навещала. Однако Настюша не послушалась, убедив бабушку, что, коли голова у Кати заболела, так где же тут зараза?

              Катя сидела на постели в своей маленькой комнатке, растрепанная, полуодетая, и горько плакала. По всему ее виду выходило, что у нее какое-то горе. Настюша никогда не видала подругу такой несчастной и потерянной. Она, конечно, стала спрашивать, что случилось… Катя вдруг на миг перестала плакать, призадумалась и горько прошептала:
- Уж что случилось, того не поправишь… - и опять заплакала.
- Ты поссорилась с Иваном Елисеевичем? – спросила снова Настюша.    
              Катя в ответ вдруг зло рассмеялась сквозь слезы, но не ответила. 

              Ничего не добившись, кроме неопределенных фраз начет головной боли и общего плохого настроения, Настюша напоила Катю успокоительными каплями, взяв их у бабушки, и уложила ее в постель. Капли были со снотворным свойством. Катя скоро уснула, а Настюша пошла к себе.

- Может быть, доктора пригласить? – посоветовалась она с горничной, которая возилась в ее комнате с приборкой.
- Ей не доктора нужно, а этого гвардейца… - пробормотала Маша. Она сказала это и как бы про себя, и так, чтобы барышня услыхала непременно. И Настюша услыхала.

- Какого это гвардейца? – понимая, что идет на поводу у знающей что-то и желающей посплетничать об этом Маши, все же не смогла не спросить она.
- А того, - наклонившись уже прямо к юной хозяйке, зашептала Маша заговорщицким тоном, - Того, что вашему жениху, барышня, приятель.
- Николай Иванович Меньшов? – уточнила Настюша.
- Он самый, барышня.

- А причем здесь Катя? – Настюша поглядела на девушку, начиная что-то понимать, - Разве же она не с женихом нынче встречалась?
- С женихом встречалась, барышня, точно, с ним. И с матушкой его. А как провожать его пошла, то и рассталась с ним скорехонько. А тут из кареты, что у обочины в том месте как раз стояла, этот офицер-то и выскочил. И прямо к барышне (Маша называла Катю также, как и Анастасию Павловну, барышней – по отношению к ней, они обе, и богатая наследница, и бедная воспитанница действительно, являлись барышнями).   

- А ты откуда знаешь? – с подозрением покосившись на доносительницу, спросила Настюша.
- А я и не знала бы, да это Антипка, наш лакей, как раз с почты возвращался, - он по барынину поручению письмо управляющему в деревню отсылать ходил, - и все то видел. А я с Антипкой дружна, он мне на ушко и нашептал. И про карету, и про гвардейского офицера, и про то, как Катерина Борисовна в карету с ним села, и увез он ее незнаемо куда…

- Она так плакала… - прошептала Настюша, - Обидел  он ее?
- Ну, может и не совсем обидел, - хмыкнула Маша, - А только Иван Елисеевич-то ее тому вряд ли рад будет…
- И Маша знает больше меня, - промелькнуло в голове у Настюши, - А вот Катя, похоже, больше хвалилась, что больно опытна, а сама-то…

              Но она тут же поняла, что думать да гадать обо всем об этом сейчас не время. Она вздохнула и стиснула руки, чтобы придать себе уверенности и силы.
- Позови сюда этого Антипа, - велела она Маше.

Горничная не ожидала сухого и властного тона от кроткой и тихой барышни. – И чего это она в последнее время раскомандовалась? – невольно подумалось Маше, - Изменилась больно. То все плакала да молилась и сама была дитя дитем, а тут прямо барыня. Вторая Татьяна  Федоровна, да как бы не покруче будет… - Она хотела что-то сказать, но запнулась, присела, поклонившись, и побежала выполнять поручение.

- Вот что, Антип и Маша, - объявила Настюша, когда они оба предстали перед нею, - Я скоро выхожу замуж за его сиятельство графа Обводова. Молчите. Я говорю. Я останусь вместе с мужем жить здесь, в этом доме, и буду здесь по желанию моей бабушки, Татьяны Федоровны, полной хозяйкой. Вы будете мне служить по-прежнему, и вот что я вам скажу сейчас. Я не потерплю от моих слуг, если они шпионить за господами будут и сплетничать. Я за это взыскивать буду. Строго. Екатерину Борисовну я сама попросила  проехать нынче с Николаем Иванычем до магазина и заказ сделать, мне потребный. Все вам ясно? Ступайте.

- Врет она, - бормотала чуть слышно Маша, уходя от барышни, - Никакого заказа… Вот чушь… Она Катьку покрывает… А Катьку этот Николай Иваныч поимел, как хотел, может, прямо в карете, вот и все дела… Да и сама госпожа наша со своим-то суженым тоже все в каретах кататься разъезжают…
- Заткнись, дура, - с чувством отрезал Антип, тряхнув своей красивой и более сообразительной, чем у Маши, головой, - Не поняла еще, куда ветер дует? Татьяна Федоровна хворают, а Анастасия Павловна вот-вот и вправду перевенчаются…
              С этого дня Маша потеряла поклонника в лакейской.

              Оставшись одна, Настюша снова призадумалась. Теперь, исходя из взятых ею на себя хозяйских обязанностей, ей следовало точно выяснить, что стряслось с Катей и какую роль в ее отлучке из дому и последующем огорчении играл красавец-гвардеец. И если какую-то роль, не совместимую с тем уважением, которое он должен был оказывать по отношению к дому, где его приняли как друга,  он-таки играл, так ведь этого ему запросто спускать было нельзя.

Чтобы не посвящать в щекотливое и неприятное дело бабушку, которую оно может, конечно, разволновать, расстроить и заставить разболеться еще больше, придется ей, Настюше, поговорить с ним… Либо обратиться к людям, которые могли бы по ее просьбе заменить ее в таком разговоре.

И эти люди, конечно, ее жених и его родные, то есть его отчим. Пусть Меньшов – приятель графа, однако и приятелям не все границы можно переходить. Что же касается барона Велевского, то он же ведь человек знатный, известный, имеет и чины, и звания, и связи, так что ему, скорее всего, довольно и пальцем шевельнуть будет, чтобы отправить его, скажем, из гвардии куда-нибудь в простой армейский полк…

              Но тут Настюша остановилась. Во-первых, она вспомнила, что присвоенная ею самовольно роль хозяйки дома ей еще на самом деле не принадлежит. Да, после свадьбы она останется жить здесь, в дедовском особняке, но сразу ли она сможет зажить именно своим домом, это неизвестно, - бабушка не собирается никуда уезжать дальше флигеля, хозяйством и делами по имениям занимается пока что она и что-то не торопится отдавать внучке бумаги и ключи…

Что же касается Кати и Меньшова, то кроме рассказа слуг их ничто не уличает, -сама Катя не говорила о Меньшове ни слове, так что призывать его к ответу по недоказанному участию в неизвестном происшествии будет сложновато. Конечно, можно попробовать вызвать его на откровенный разговор, однако стоит ли это делать? Разумно ли, следуя русской присказке, браться вдруг сор-то из избы выметать? Кате через две недели под венец… Да и кто там еще виновнее, гвардеец либо она? Он за нею в карете приехал, но силком ее в эту карету не затаскивал. А может, и вовсе не виновны они оба…

Однако подумав так, Настюша не испытала облегчения, - обмануть сама себя она не могла, да и не хотела. К тому же Настюша в своих размышлениях сталкивалась постоянно с еще одной сложностью. Рассуждая о виновности и невиновности давно и недавно знакомых ей людей, она не знала точно, о чем идет речь. Ее житейское образование  шло, как видим, почти семимильными шагами, но все же главное оставалось закрыто.

              В конце концов, как бы там ни было и что бы там ни было, Настюша  положила за благо обо всем молчать, - и ждать.

                *********
                Глава 16.
                Два венчания.

              Однако неприятность с Катей привела Настюшу  в весьма смутное состояние духа. И вот тут граф Обводов вдруг явился к ней с очередным приглашением покататься в карете.
- Езжайте, - сказала бывшая при этом старая Татьяна Федоровна, - В воздухе уж весной пахнет, скоро и лед пойдет. По последнему снежку да с последним морозцем грех не прокатиться…
              И они поехали.

              Стоял ясный день, но было не солнечно, а немного туманно, и дул сильный западный ветер. В Петербурге часто ветрено, а ныне ветер нес из дальних заледенелых и заснеженных просторов Финского залива и всего Балтийского моря первые вести близящейся весны, - где-то далеко, южнее, лед уже сходил, море начинало дышать полной грудью, насыщая воздух своими влажными вздохами, а скоро и мелкий залив, и устье Невы, и она сама, и близкая Ладога освободятся от ледяных оков…

Грязноватый снег не блестел новой белизной, как блестел еще совсем недавно. По серому небу низко бежали тучи. Среди них то терялся, то вновь становился виден тусклый шпиль Петропавловской крепости. На ее валу как обычно ударила полуденная пушка. Стая ворон взметнулась над крепостью, словно взвихренная туча пепла, и опять опустилась вниз. Из-за дальности расстояния воплей их было не слышно.

              Настоящего мороза не наблюдалось, но от пронизывающей сырости становилось еще более зябко, чем в мороз. Настюша послушно вышла по предложению графа из кареты пройтись пешком, но все время кутала руки в муфту, а лицо в поднятый воротник шубы, и невольно щурилась и морщилась под порывами ветра. Граф вел ее под руку, но беседа протекала вяло. Макаровна, тоже ежась и даже чихая, брела сзади в двух шагах с весьма несчастным видом, волоча подол платья по грязноватой улице.

- Замерзли? – спросил граф. Настюша кивнула. Он крепче, словно вдруг приняв какое-то решение, взял ее под руку, ускорил шаг и почти потащил ее за собой обратно к карете. Подсадив девушку внутрь,  он крикнул кучеру, приказывая трогать с места, и сам вскочил в карету вслед за Настюшей.

- А Макаровна? – удивленно спросила Настюша и поглядела в окошко. А Макаровна бежала за каретой, крича, что ее забыли, однако не поспевая за отъезжающим экипажем, на глазах отставая и наконец совсем отстав.

- Антон Тимофеевич, мы оставили мою спутницу, - сказала Настюша и хотела скомандовать кучеру остановиться. Граф удержал ее.
- Зачем она нам, - пробормотал он, - Пусть пока пройдется.

              Карета ехала шибко, раскачиваясь на рессорах. Граф обнимал Настюшу и целовал ее в губы, но Настюша, так мечтавшая об этом все последние дни, не могла думать ни о чем, кроме того, что Катю тоже увезли в карете, тоже, должно быть, целовали, а потом она сидела растрепанная на кровати в своей комнате и ревела, как белуга…

Что-то было не так, что-то шло не так. И день был другой, и ветер слишком знобкий, и настроение не то, и самочувствие неподходящее, - а молодой человек слишком нетерпелив и даже грубоват. Губы и те у него сегодня были какие-то другие, и руки другие, и пахло от него тоже по-другому... Настюша не противилась тому, что он  нею делал, но когда он расстегнул на ней шубу, она вдруг откинула назад голову и так тяжело вздохнула, что он  невольно оставил свое занятие и спросил ее:
- Ты что?
- Мне холодно, - прошептала Настюша.
- Я читал твое письмо, - сказал он, - Разве ты не этого хотела?

- Я не знаю, - сказала Настюша. В ее голосе слышались слезы. Она думала: – Вот почему плакала Катя. Мечтала об одном, а вышло все так плохо, некрасиво, неприятно…
              И она и впрямь не знала, чего же она хотела. Она ждала, ждала… Нет, она хотела чего-то другого. Нет, она дождалась совсем не того.

              А он между тем, еще только миг помедлив, совсем оставил ее в покое, отодвинулся от нее, откинулся на спинку сиденья и поправил шляпу и кружевные манжеты, выступавшие из меховых обшлагов шубы.

- Вот тоска-то, - пробормотал он. Затем высунулся из окошка и велел кучеру ехать к особняку Елиновых.

              Через четверть часа они были на месте. Граф высадил Настюшу, а сам уехал (в этот день он катал невесту в своем экипаже). Настюша побрела в свою комнату, а через полчаса явилась сбитая с толку, растерянная Макаровна. Она побежала к старой барыне и долго каялась перед нею в своем проступке, - не поспела за молодыми людьми, старая коряга, отстала, службу свою не исполнила… Она так бурно изъявляла свое раскаяние, так утопала в отчаянье, что Татьяне Федоровне пришлось еще ее утешать.

Вообще старая Елинова в связи со сбивчивыми оправданиями Макаровны не усмотрела никакой вины ни за нею самою, ни за графом, ни за Настюшей, да и поняла не все, а потому и расспрашивать потом внучку ни о чем не стала. Нелепость какая-то, только и всего… К тому же в этот день она чувствовала себя совсем больной, не до того ей было.

              А еще через несколько дней состоялась свадьба Кати. Невесту одевали в комнатах у старой госпожи, та сама приколола ей фату и вместе с внучкой сопровождала к венцу. Катя давно забыла свои слезы, но не веселилась и держалась очень собранно и строго.

Праздничный обед был накрыт в парадной трапезной Елиновского дома, рядом с гостиной. Приглашенных со стороны жениха явилось совсем немного, только избранные, а те, кто пришли, чувствовали себя не слишком ловко в торжественной обстановке богатых барских палат и вели себя тихо.

Елинова и Настюша посидели немного для приличия и удались, преподнеся новобрачным весьма богатые подарки. После их ухода гости оживились и накинулись на вкусное и обильное угощение. Затем были даже танцы, а после, уже вечером, Катя с женихом уехала из дома, где прожила столько лет, навсегда.

Татьяна Федоровна провожать ее не вышла, устав от утренних церемоний и благоразумно решив сберечь свои силы для следующей свадьбы, - внучкиной. Настюша одна, спустившись во двор, расцеловала Катю и проводила до самой кареты. Когда Катя садилась внутрь, Настюша стояла возле подножки и обратила внимание на то, что счастливый новобрачный был совершенно пьян. Катя по хозяйски подвинула его на сиденье, устроилась рядом и улыбнулась Настюше.
- Будь счастлива, - сказала та.
- Постараюсь, - решительно отвечала Катя, - А там что Бог даст.

              Через неделю с небольшим расписанная под белый мрамор гостиная старого елиновского особняка вновь была разубрана к празднику, - ожидалась еще одна свадьба, куда более важная, свадьба самой барышни Елиновой. Одевать ее к венцу явилась спозаранку баронесса и еще две очень знатные дамы, - графиня Обводова, тетка жениха, и госпожа Елинова, родственница невесты. Оглядывая себя в зеркало, Настюша пребывала в смутном состоянии духа.

- Не нужно ли было бы все же поговорить с бабушкой и баронами Велевскими? Следует ли нам вправду жениться? Верно ли мы поступаем? - думала она, - Что-то не так идет между нами. Да и сейчас остановиться еще не поздно…

              Эти мысли шевелились у нее в голове и раньше, но она так и не осмелилась затеять серьезный разговор, - ни с бабушкой, ни с баронами Велевскими. Она сознавала, что это, вероятно, малодушие, но ничего не могла с собою поделать.

Да, она чувствовала, видела, что что-то идет не так, но продолжала тешить себя надеждой, что все еще как-то да уладится.
- Вот мы обвенчаемся, - думала она, - И все тогда изменится. Закончится это время неопределенности. Наступит время счастья.

              Однако стоя в подвенечном платье, в бриллиантовой диадеме на темно-русых, высоко взбитых волосах, окутанная, словно светом звезд, полупрозрачной фатой, - стоя перед зеркалом и сознавая себя стоящей на пороге своей новой жизни, она вдруг с ужасом обнаружила среди своих разбегающихся взволнованных мыслей страшное предположение о том, что там, где не было никаких явных предпосылок для счастья, - счастье может и не наступить. Сердце у нее в груди  сжалось…

- Нет, нет, погодите, - хотелось ей крикнуть всем этим суетящимся вокруг нее людям, - Фата из газа и платье из серебряной парчи еще не все, что нужно для того, чтобы все сложилось как нельзя лучше. Неужели вы не видите – ничего не складывается… Что со мною будет, Господи? Что будет с нами обоими?
 
              Горничная внесла в комнату рюмки с вином и легкие закуски на подносе. Настюше поднесли сваренный для нее по специальному приказу баронессы шоколад, - для бодрости. Настюша вряд ли была способна перед тем хоть кусочек проглотить и выпить хоть глоточек, но тут, совершенно помимо ее воли и желания ноздри ее затрепетали от пленительного возбуждающего запаха, а губы ощутили вдруг вновь сладкий вкус изысканного лакомого напитка…

Прелестное воспоминание посетило Настюшу со всей живостью и свежестью, будто событие произошло только что. Да и одно дело помнить, а другое дело ощутить на самом деле. Она на самом деле пила тогда шоколад, как пьет сейчас, и он целовал ее тогда с такой нежностью и лаской на самом деле, как еще будет целовать, и с его губ будто стекала неизъяснимая сладость, которую она так жаждет попробовать снова…

С каждым новым глотком горячего ароматного напитка она возвращалась к пленительному моменту прошлого. И такое желание жизни и любви переполнило ее вдруг, что совладать с собою она не смогла.

- Нет, сейчас выяснять что-то и что-то переделывать уже поздно, - сопротивляясь и леденящему ей сердце отчаянию, и благоразумным рассуждениям, а стало быть, храбро обманывая себя снова, решила Настюша, - Все уже слажено, все идет как по накатанной… Не могу отказаться от него, не могу. Он мой. И все еще будет хорошо. Как сказала Катя? Постараюсь быть счастливой. А там, что Бог даст.

              Она не могла отказаться от мечты о прекрасном женихе, от мечты о счастье, которое однажды представилось ей таким близким, таким достижимым…
- Все в порядке? – внимательно поглядев на девушку, спросила баронесса, - Мы не собираемся унывать и плакать?
              И Настюша улыбнулась в ответ.

              И, вообще говоря, наверное, сейчас было уже действительно поздно что-либо менять.
              Приехали еще знатные гости и гостьи, шуму и сутолоки прибавилось, и вот уже пора было ехать в церковь, и бабушка благословила Настюшу, и ее укутали в меховую накидку, усадили в карету  и  повезли в церковь, и там уже ждал ее жених, показавшийся ей необыкновенно нарядным и красивым,  поклонившийся ей  с почтительностью и любезностью и даже особенно приятно улыбнувшийся ей при этом, словно ничего похожего на какие-то там недоразумения между ними никогда и не было, а если уж предположить, что что-то такое неприятное все же и мелькало легкой тучкой на вчерашнем горизонте, то теперь-то об этом, конечно, следовало точно позабыть…

Наряд графа из  золотисто-розового шелка дополняли тонкие накрахмаленные кружева рубашечных рубашки, они были такими пышными, что напоминали пену. Холеные белые изящные руки, утопая в этой пене, блистали дорогими перстнями. Тонкий полупрозрачный шелк служил шейным платком, и в нем сверкала ценная булавка с чистейшей воды искусно ограненным алмазом. Длинные белокурые волосы молодого человека, напудренные и причесанные, спадали тщательно уложенными прядями ему до плеч. И вообще он весь словно лучился молодостью, свежестью, прелестью, роскошью, - все это окружало его подобно сияющему ореолу, подобно ароматному облаку духов. К тому же он казался веселым и на его розовых, изящно очерченных губах витала легкая полуулыбка, нашедшая также отражение во взгляде его голубых глаз.

              Рядом с молодым графом стояли, словно охраняя его, барон Велевский в парадном мундире и Меньшов в своей красивой темно-синей гвардейской форме с серебром, за которым виднелись его друзья-сослуживцы в таких же синих бархатных мундирах, - роскошная и почетная свита, словно у коронованной особы.

И еще вокруг вилась целая толпа каких-то нарядных, шумных людей, незнакомых, но улыбающихся лиц… Все старались оказаться поближе к жениху и невесте, чтобы лучше видеть церемонию. Это было понятно, ведь брачующиеся, как говорится, принадлежали к сливкам общества, однако и помимо этого обстоятельства любоваться прекрасной парой многим доставляло большое удовольствие.
              Вот так их и обвенчали. 

              Никаких неприятностей и досадных случайностей при этом не произошло: ни фата за налой не зацепилась, ни венцы не накренились, ни кольца не падали, ни свечи не гасли, а священник не перепутал ни единой строчки ни одной важной молитвы.

«Многая лета», - сладкозвучно, радостно пропел хор. Говорят, каждой венчающейся паре поют величальную вместе с певчими сами ангелы с небес, ведь браки и совершаются на небесах. Граф вежливо поцеловал свою молодую жену в губы, и они обернулись к родным и гостям принимать поздравления. 

                *********
                Глава 17.
                Свадебная ночь.

              Свадебный обед и  бал, которые почтили своим присутствием самые высокопоставленные представители высшего света,  состоялись во дворце Велевских. Здесь было все, что может предоставить богатство, изощренный вкус и самая смелая и необузданная фантазия, однако закончился праздник не поздно, и еще одной запоминающейся церемонией стали проводы молодой пары к месту ее нового совместного обиталища, - в готовый принять их старый роскошный Елиновский особняк на невской набережной.

К подъезду подали кареты, под звуки музыки и пение хора граф и графиня Обводовы медленно, рука об руку прошествовали через переполненные гостями залы в сопровождении свиты из родных и самых близких лиц, спустились по ярко освещенной сотнями свечей парадной лестнице, закутались в шубы и первыми сели в поданный экипаж.

С ними поместились шаферы, причем один, Николушка Меньшов, сильно пьяный, так крепко обнимал благословенную икону, всунутую ему в руки, что не уронил бы ее, пожалуй, даже если бы карета перевернулась вверх колесами. Это довольно забавно выглядело.

Во второй и третий экипажи разместилась близкая родня жениха и невесты, - старая Елинова, стоически выдержавшая весь длинный утомительный праздничный день, в драгоценном черном платье, сплошь сверкающем бриллиантовой россыпью, ни в малой степени не утратившая из-за сильного утомления ни своего гордого неподдельного достоинства, ни безупречности манер истинной аристократки, - а также, разумеется, барон и баронесса Велевские.

Затем кареты свадебного поезда одна за другой выехали с обширного двора, миновав ворота, охраняемые парой каменных львов (предмет немеркнущей гордости баронессы Клодины, настоявшей на их приобретении и установке).       

              Особняк Елиновых был готов к приему новых хозяев. Загодя убранные залы и комнаты, натертые полы, застеленные новыми малиновыми коврами, ярко озаренные целыми купами свечей подъезд, лестница… В просторном вестибюле выстроилась под командой дворецкого вереница слуг обоего пола в выходных ливрейных платьях… Но поскольку все комнаты на этажах освещать было незачем, то многие окна оставались темны, и полуосвещенный старинный дворец выглядел и привлекательно, и таинственно одновременно…

              Спальню для новобрачных устроили в одной из ранее пустовавших больших комнат, и здесь чувствовались рука и вкус баронессы, полностью очарованной французскими  влияниями. Конечно, это не был уголок Версаля  или Трианона в полном смысле этого слова, но… это был уголок, неуловимо, но несомненно напоминающий и Версаль, и тем более Трианон.(21)

              Дамы во главе со старой хозяйкой дома привели в этот райский чертог невесту и с помощью суетившихся вокруг горничных совлекли с нее роскошное подвенечное платье и взамен облачили в длинную сорочку тонкого белого шелка и шелковый же халат с вышивками по подолу и на рукавах. Уставшие ножки могли отдохнуть в домашних бархатных туфельках. Драгоценности были сняты, диадема отколота и убрана в свой футляр, сложная прическа распутана и разобрана, душистые от пудры и парижских ароматов длинные темно-русые косы расчесаны и вольно распущены по плечам.

              Жениху совершить туалет помогали в соседнем покое. Там управились с делом раньше, и мужчины успели даже пропустить по рюмочке, прежде чем  служанка доложила им, что невеста готова.
- Ну, давай, - хлопнув приятеля по плечу, воскликнул Меньшов, заставив барона улыбнуться.

              С этим кратким напутствием жених, одетый в длинный халат поверх ночной сорочки и в домашние туфли на босу ногу, был без лишней суеты препровожден в спальню, где мог увидеть свою прелестную невесту в прелестном неглиже. Молодых поставили рядом, еще раз чинно благословили, расцеловав обоих и пожелав счастья и преуспевания. Затем дамы (кавалеры в соответствии с правилами приличия оставались за порогом), лукаво улыбаясь и поминутно оглядываясь, уводя рыдающую (-От счастья, - как она сказала) Татьяну Федоровну, покинули их, и последняя из дам, баронесса, приказав служанке притушить лишний свет, чтобы горели только три свечи на столике возле кровати, ушла вслед за всеми и плотно затворила за собою двери.

              В комнате водворилась тишина. Настюша, усталая и взволнованная, стояла там, где ее поставили, неподалеку от кровати, и робко смотрела на своего молодого мужа. Граф окинул ее оценивающим взглядом.
- Ложитесь, - сказал он.

              Настюша покорно взошла по приступке на высокую кровать, сбросила с ног туфельки и аккуратно, стараясь, чтобы подол халата не распахнулся, легла навзничь на высокие подушки роскошного брачного ложа.
              Граф остался стоять на прежнем месте, засунув руки в карманы халата, больше не глядя на девушку, а глядя прямо перед собой и чуть покачиваясь с носка на пятку и обратно, насвистывая сквозь зубы, будто размышляя о чем-то. Затем он снова поднял глаза на новобрачную.

- Спокойной ночи, мадам, - произнес он, решительно повернулся и вышел из спальной в боковую дверь, ведущую в гардеробную, а оттуда в служебный коридор.

              Настюша осталась одна.
              Она лежала на широкой шелково-кружевной постели, на мягких перинах, на тончайшем белье простыней и атласе покрывал и ждала своего молодого мужа. Она не сомневалась, что он просто отлучился и сейчас вернется к ней. Как же может быть иначе. Ведь они обвенчаны, ведь они теперь муж и жена, ведь это их свадебная ночь.
              Забегая вперед, можно сказать, что ждала она долго, - а он так ведь и не вернулся.

              Антон Тимофеевич напрасно подозревал свою невесту в том, что она рассказала барону об их поцелуе в карете после посещения кондитерской, пожаловавшись на слишком вольное поведение жениха. Памятная беседа Велевского и Настюши, из которой барон вынес столь благоприятное мнение о своей юной собеседнице, состоялась совсем в другом ключе.

Настюша ни на что не жаловалась и никого ни в чем не упрекала и не обвиняла, она только попросила совета, объяснив, что ее доконали страх и неуверенность, которые, вероятно, на самом деле ложны и безосновательны, так что не стоит ли ей постараться приобщиться жизненных мудростей побыстрее, чтобы не мучаться сознанием своей беспомощности, проистекающей от ее полнейшей неискушенности.

Василий Сергеевич, почувствовав себя несколько неловко в роли подружки невесты, для начала ответил Настюше то же, что затем изволил по тому же поводу изречь и Антон Тимофеевич, - что обычно девушки обращаются со всеми вопросами, возникающими у них перед свадьбой, к женщинам.

Тут Настюше пришлось ему также объяснить, что она не привыкла откровенно говорить с дамами о девичьих делах, что бабушка ее, судя по всему, отнюдь не считает ее неведение досадной ошибкой воспитательниц, а к баронессе, матери ее будущего супруга, а, стало быть, и ее будущей матери, к которой должно относиться со всевозможным почтением, она по этой причине также не может обратиться.

Отметив деликатность девушки, барон в этом месте подумал еще и о том, что Настюша права, - старая Елинова и его жена обе не подходят на роль советчиц, но если одна по причине своей излишней чопорности и старомодности, то другая по причине… гм, по причине противоположной.

- Она ей наговорит, - подумал барон о жене, впрочем, отнюдь ее при этом не осуждая. Он знал, на ком женат, и, надо сказать, пикантная Клодина Николаевна вполне его устраивала. А то, что она мало подходила для интимных бесед с монашенками, обреченными на скорое замужество и сбитыми стремительными метаморфозами своего бытия с толку, в данном случае мало что значило. Да, но что же ему делать с этой девочкой? Барон нашелся. Он посоветовал своей собеседнице просто отбросить от себя раздумья о предметах, в которых ей суждено разобраться только несколько позднее, и не страдать при мысли о своей  непросвещенности. Он убедил ее, что это и не недостаток, и не достоинство, а просто временное состояние, с которым вскоре она вполне естественно и расстанется.

- Вы выходите замуж, ваш будущий муж, мой пасынок, человек довольно обычный, он не слишком хорош, может быть, но и не плох. Доверьтесь ему, вот и все, что вам следует сделать. Этого будет вполне довольно, уверяю вас, и для вашего счастья и удовольствия, и для его.

Не стоит пытаться торопить события. Весна не может настать раньше осени, но когда она настанет, то снег и лед растают непременно, знали они об этом заранее или нет. Со своей стороны я могу лишь, поблагодарив вас за оказанное мне вами исключительное доверие и пообещав вам сохранить нашу беседу в полной тайне, посоветовать вам  не бояться ни будущего своего, которое никоим образом не сулит вам ничего плохого, ни самой себя, я разумею, - не бояться тех чувств, которые может быть, уже просыпаются в вашей душе, в вашем сердце, или же вот-вот проснутся.

Вы молоды, вы только начинаете жить, а жить в человеческом понимании означает не только дышать, есть и пить, но и чувствовать. Вас ждут чудесные ощущения и удивительные открытия, так не мешайте же сами себе наслаждаться ими, связывая себя ненужными и неуместными опасениями.

Искренность никогда не позволит вам сбиться с правильного пути. Живите полной жизнью, радуйтесь, любите  и будьте счастливы - у вас для этого есть все, вам все для этого дано. 

              Барон говорил ласково и проникновенно, ему удалось успокоить Настюшу и вдохнуть в нее уверенности. После беседы с ним она ощутила себя гораздо лучше и более смело взглянула вперед, а также с большим терпением отнеслась к ожиданию свадебного дня.  Вот этот день и наступил…

              Отдав, по совету барона, всю инициативу в руки молодого мужа, Настюша положила себе быть покорной, чтобы ни случилось (а что случится, она примерно представляла себе из сцены в карете, которая хоть и оставила в ней неприятный осадок, но снабдила еще крупицей жизненной мудрости). Что ж, она готова потерпеть, раз так надо. Впрочем, она надеялась, что повторится не сцена, заключившая их последнюю прогулку, а сцена предыдущая, более ранняя по времени, имевшая место после посещения ими кондитерской.

              Оставленная молодым графом, она лежала на широкой кровати  в мягком неярком свете свечей и ждала, трепеща и замирая, желая и надеясь, - ждала, изнемогая… А он все не шел, не шел… Пойти за ним ей представлялось невозможным, неприличным. Она ждала, ждала…

              Потом Настюша вдруг пробудилась.  Усталая, она, оказывается, успела задремать. Внезапная надежда заставила радостно забиться ее сердечко. Он, конечно, давно вернулся, просто не стал ее тревожить. Она приподнялась, огляделась… Нет, она все также была одна.

              Она опять вытянулась на кровати, даже не смея укрыться покрывалом, хотя ступни босых ног немного застыли. И опять задумалась о том, что же происходит между молодыми супругами после венчания… У Настюши хватило здравого смысла предположить, что, вероятно, то же, что произошло с Катей в обществе молодого гвардейца, хотя жених у Кати был совсем другой. Настюша подумала о Кате. Катя должна была присутствовать на ее венчании, но написала письмо с извинениями, сославшись на болезнь, а к письму приложила красивый букет цветов…

Где эти цветы теперь, цветов было так много, что и не разберешь, какие покупали, какие приносили гости… Один важный чиновник, человек, практически ежедневно принимаемый государыней, почтив семейное торжество подчиненного ему по службе, но равного ему по знатности и связям барона Велевского, преподнес Настюше роскошный  подарок, - большой букет свежих роз, явно принадлежавших к гордости лучших оранжерей Петербурга, вставленный в специальный зажим для букетов, - чудесную небольшую вещицу, сплошь усыпанную каменьями отменной величины и редкости, да еще искусно и изящно подобранными между собой по цвету. Катин букет и букет могущественного вельможи, - какая разница между ними! 

              Тут Настюша вспомнила, какими вообще редкими и щедрыми дарами ее сегодня осыпали, как много бриллиантов и золота окажутся сложены в ее шкатулки. Щедрой и милостивой к дочери прославленного военачальника и ее супругу выказала себя и сама Ее величество императрица, - бракосочетания своим присутствием она почтить не изволила, но поздравления и подношения согласно случаю и положению брачующихся из императорского дворца были с великой помпой доставлены в должный срок…

              Подумав о супруге, Настюша опять сообразила, что лежит на супружеской постели в супружеской спальне одна. И начала подозревать, что это уже неспроста… В ней зашевелилась обида и на глаза навернулись слезы.
- Зачем он так со мной, за что? Разве я в чем-то виновата перед ним? Ведь это позор, позор, о таком и не расскажешь никому, не пожалуешься… 

              Несколько раз за ночь задремывая и просыпаясь, Настюша находила себя все в прежнем состоянии. В доме царила тишина. Свечи догорали в подсвечнике. Наконец смутный серый луч утренней зари разбавил тьму за окнами спальни…

Настюша задремала снова и вдруг увидала, что дверь открывается… Обрадовавшись, что это возвращается, наконец, ее венчанный муж и сразу простив ему все огорчения прежних дней и этой ночи, она снова приподнялась на подушках… И увидела, что в спальню входит ее бабушка.

              Остановившись в дверях, в долгой ночной рубашке, в чепце, видно, только что встав с постели, Татьяна  Федоровна с улыбкой смотрела на внучку.

- Бабушка, как ты себя чувствуешь? – спросила Настюша.
- Хорошо теперь совсем, уж так хорошо, ничего не болит, - отвечала та с улыбкой, - Вот, решила еще раз тебя благословить, да и муженька твоего… Где же он?
- Он… вышел, бабушка, вышел, - на миг запнувшись, но исправившись, не желая огорчать старушку, проговорила Настюша.
- Ну, это ничего, вернется, - кивнула та и повторила, - Вернется.

              Такая нежность сквозила во всем облике старой женщины, столько ласки видела Настюша в обращенных на нее глазах, столько любви. Всем своим существом она почувствовала исходившее от нежданной посетительницы сердечное тепло и всем своим существом потянулась к ней…

И вспомнились девушке далекие дни раннего ее детства, поцелуи матери, голос отца, руки бабушки, баюкающей ее под пение простенькой колыбельной, какие поются издавна в России и для простых крестьянских детей, и для княжен с княжичами, и для царевен с царевичами… Что-то бесконечно родное, чего и высказать нет слов, только ощутить впору, было в этом мелькнувшем перед ее внутренним взором, в глубине ее души видении…

- Господи, - даже не подумала, а почувствовала она, - Я не одна, есть на земле люди, которые так меня любят, которым я так дорога, а потому и плохого со мною никогда ничего не случится…
- Как же хорошо, что ты зашла ко мне, бабушка, - проговорила Настюша.
- И я рада, - сказала та, - Только мне пора, должно быть. Ты уж не серчай на меня, старую. Видно, уже недосуг. Что мне отцу-то твоему передать?
- Что у меня все хорошо, - сказала Настюша, искренне веря в этот миг, что говорит чистую правду, и не понимая, что соглашается передать свои слова через бабушку покойному отцу.

              А потом она проснулась и увидела, что спит на кровати в прежнем одиночестве. И что в комнате она тоже совсем одна, а дверь, как и ранее, как и всю ночь, закрыта. И еще, - что уже наступило утро. Настюша встала и позвонила прислуге. И узнала, что сегодня ночью, скорее всего под утро, старая Татьяна Федоровна скончалась.

                Конец Части первой.
(2006-2007гг.)

                *********
            
                ПРИМЕЧАНИЯ к ЧАСТИ ПЕРВОЙ.

Здесь и далее: примечания составлены либо на основании источников, указанных под заметками, либо на основании литературы, список которой помещен в конце раздела Послесловие к роману.

ГЛАВА 1. Башня абрикосового опьянения.

(1)В тексте главы использованы фрагменты повести «Благородная Ли» неизвестного автора эпохи Сун (X-XIII века). Перевод А.Рогачева.

(2)Погибшая империя – Цинь (221-207 г. до н.э.)
Империя Хань (206 до н.э. – 220 н.э.)

(3)Указы, запрещающие болезненную процедуру бинтования девичьих ножек, выходили в разное время неоднократно, но действенным был только тот, который обнародовали в 1912 году.

     ГЛАВА 2. Настюша.

(4)Смольный институт благородных девиц, первоначально «Императорское воспитательное общество благородных девиц», основан указом Екатерины Второй 24 апреля 1764 года по инициативе И.И. Бецкого. С 1764 по 1797 годы начальницей института была Софья Ивановна де Лафон, выбранная на эту должность Бецким, который заметил и оценил ее способности к педагогике. В Смольный институт принимали дочерей лиц чинов не ниже полковника и действительного статского советника на казённый счёт и дочерей потомственных дворян за годовую плату, и готовили их для придворной и светской жизни. Помещения для двухсот пансионерок первоначально располагались в еще недостроенном Новодевичьем монастыре. Отдельное здание было построено только в 1806 году.
     Лядов В. Н. Исторические очерк столетней жизни Императорского Воспитательного общества благородных девиц и Санкт-петербургского Александровского училища.
     Лихачева Е. О. Материалы для истории женского образования в России.

     В романе история смолянки Насти Елиновой – собирательная, некоторые эпизоды и анекдоты взяты из быта и воспоминаний смолянок других лет.   

(5)Бильярд, старинная игра, родиной которой считают Азию, в России появилась позднее, чем в Европе - при Петре Первом. После возвращения из своего заграничного путешествия Петр приказал сделать бильярд для своего развлечения, новую моду подхватили придворные, и скоро бильярды были устроены в домах всех богатых вельмож. 

     ГЛАВА 3. Китайская стена.

(6)Великая Китайская стена – оборонное сооружение на севере Китая. Возведена по приказу императора Шихуан-ди (Первый император), объединившем разрозненные китайские царства, основателем династии Цинь (221-207 г. до н.э.).

(7)С империей китайской династии Мин (1368-1644), перенесшей столицу во вновь отстроенный Пекин, и сменившей ее маньчжурской империей династии Цинь (1644-1912) отношения у России начали складываться с тех пор, как Россия, после завоевания Сибирского ханства, вышла на границы Китая.

Произведения незнакомой русским богатой культуры, экзотические китайские товары начали проникать на российский рынок. В первую очередь это были предназначенные для знати изделия и украшения из полудрагоценных камней и сами камни, лакированные предметы с перламутровой инкрустацией (ширмы, шкатулки), резная деревянная лакированная мебель, статуэтки из бронзы с позолотой,  фарфор, шелка, вышивка по шелку, живописные картины на шелке представляли предмет интереса богатых людей России.

К 18 веку почти в каждом роскошном дворце непременно имелся «китайский кабинет», отделанный в китайском вкусе и украшенный коллекцией китайских редкостей.

Из Китая в Россию ввозились в основном предметы роскоши, китайское происхождение имеет и драгоценность, украшавшая несколько царских венцов. В 1676 году по указу Алексея Михайловича российский посол Николай Спафарий купил «у китайского богдыхана в Пекине» большой красный камень (корунд красного цвета, рубин). Этот камень, оставленный не ограненным, последовательно увенчивал  – алмазный венец Петра Первого, корону Екатерины Первой (это была первая собственно корона, по европейским образцам), корону Петра II и корону Анны Иоанновны.

Последняя была изготовлена в 1731 году в Петербурге мастером Готлибом Вильгельмом Дункелем и хранится ныне в Оружейной палате Москвы. Прозрачный темно-розовый корунд, не имеющий европейской огранки, в оправе, на которой вверху укреплен крест, по-прежнему является ее украшением.

     ГЛАВА 5. Частые отмены.

(8)Выдержки из собственноручных писем Екатерины II и из писем и мемуаров ее современников здесь и далее цитируются по изданию:
Г.А.Потемкин «От вахмистра до фельдмаршала. Воспоминания. Дневники. Письма.»
Г.А.Потемкин «Последние годы. Воспоминания. Дневники. Письма.»
Санкт-Петербург Издательство пушкинского фонда. 2002 г. Редакционная коллегия : Б.В. Ананьич, Р.Ш. Ганелин, М.А. Гордин, В.Г. Чернуха. Общая редакции М.А. Гордин. Составление и подготовка текста З.Е. Журавлева.

(9)К вопросу о тайном браке Екатерины и Потемкина.
              Замечание П.И. Бартенева: «Можно полагать, что венчание совершилось либо осенью 1774 года (когда вся опасность пугачевщины миновала), либо перед отъездом в Москву, т.е. в половине января 1775 года.»
(П.А. Бартенев «Из записной книжки издателя «Русского архива»)

              Федор Ермолаевич Секретарев, камердинер Г.А. Потемкина, а впоследствии Екатерины П, рассказывал дочери про секретные бумаги, переданные ему для сохранения императрицей, которые он якобы уничтожил, чтобы не передать в руки гонца императора Павла. Рассказы о Потемкине и императрице Екатерине были пересказаны его дочерью В.Ф. Барышниковой Н.И. Корсакову, записаны им и опубликованы позднее его сыном, А.Н. Корсаковым.

              Александр Иванович Рибопьер, граф и обер-камергер, сын адъютанта Потемкина, И.С. Рибопьера, погибшего при штурме Измаила, упоминает с свих «Записках», что «…он (Потемкин) никогда не думал о женитьбе, что
подтверждает слух о его тайном браке…»

     ГЛАВА 7. Севрская ваза.

(10)8 ноября, Михайлов день – здесь и далее даты указана по старому стилю. Михайлов день, новый стиль – 21 ноября.

Михайлов день, он же праздник Архистратига Михаила и прочих Небесных Сил Бесплотных (то есть, собственно говоря, день небесных военных сил).

(11)«Лавка» –старинное русское название торговой точки, причем под ним давно уже стал пониматься прилавок с навесом, а также прилавок внутри помещения. «Магазин» - арабское слово, заимствованное французами и перешедшее в Россию как обозначение лавки или склада.

      ГЛАВА 8. Открытия и чудеса.               

(12)В Смольном институте было четыре класса, каждый класс имел свой цвет выходных платьев – коричневый, голубой, серый, белый. Белый – выпускной.
 
(13)Десять заповедей, выбитые Моисеем на каменных скрижалях на горе Синай по повелению Господню (Ветхий завет, Исход) и подтвержденные Иисусом Христом в Нагорней проповеди (Новый завет):

1       Я – Господь Бог твой.
2 Не сотвори себе кумира.
3 Не произноси имя Господа, Бога твоего, всуе.
4 Помни день субботний.
5 Почитай отца твоего и мать твою.
6 Не убий.
7 Не прелюбодействуй.
8 Не укради.
9 Не лжесвидетельствуй.
10      Не желай дома ближнего твоего…

(14)Смольный собор был возведен на месте старинного русского села Спасское. Здесь в 17 веке был шведский форт «Сабина» (русские называли его «Спасский шанец»). При Петре Первом на месте Спасского шанца строится Смольный двор, на котором хранилась и производилась смола для нужд Адмиралтейства.

Непосредственно на месте Смольного собора стоял небольшой дворец, принадлежавший во времена Анны Иоанновны Елизавете Петровне. По легенде, Елизавета дала обет при восшествии на престол, что, если судьба ей стать императрицей, то она  заложит здесь монастырь. Есть также легенда, будто бы на 4-ом году царствования она хотела удалиться в монастырь и оставить трон племяннику.

Собор заложили в 1748 году и строили с большим размахом. Однако строительство продолжалось долго, и с вступлением России в Семилетнюю войну с Пруссией собор еще не был завершен. В результате 50 лет здание стояло без внутренней отделки, закрытое, и про него действительно ходили нехорошие слухи.

Собор строился по проекту архитектора Бартоломео Растрелли, а достраивал его В.П. Стасов в 1835 году. Церковных служб в нем никогда не проводилось. Здания Смольного института за строениями монастыря возводил Джакомо Кваренги (1744-1817).

«Ежеутренне направляясь к строившемуся Смольному институту, Джакомо Кваренги останавливался напротив главного входа в Смольный собор, поворачивался к нему лицом, снимал шляпу и, глядя на купола растреллиевского собора, восклицал: «Вот это храм!» Исполнив этот ритуал, неторопливо шел дальше. … Планируя Смольный институт, Кваренги разместил его на несколько метров позади линии фасадов Смольного монастыря, как бы уступая первенство своему великому предшественнику». Н.А. Синдаловский «Легенды и мифы Санкт-Петербурга».

«Собор, считающийся одной из самых драгоценных архитектурных жемчужин старого Петербурга, имеет одну необъяснимую особенность, замеченную однажды Анной Андреевной Ахматовой. При приближении к собору он постепенно «уходит в землю» и, наоборот, вырастает из нее при удалении. Особенно выразительно выглядит этот оптический эффект из окон движущегося транспорта». Н.А. Синдаловский «Призраки северной столицы».   

Можно предположить, что эффект «уходящего в землю» здания был замечен и кем-нибудь еще – почему нет?   

  ГЛАВА 9. La confiserie.

(15)Кондитерская, она же кофейня «У Мадлен» - вымышленная. Однако у этого заведения имелись аналоги, существовавшие в действительности.   

              «На Садовой улице, невдалеке от Невского проспекта, существовала еще во время начала царствования императрицы Елизаветы большая кондитерская, род ресторана с бильярдными комнатами. Кондитерская эта охотно посещалась офицерами и золотой молодежью того времени».(Выдержка из книги романиста 19-того века Николая Эдуардовича Гейнце «Князь Тавриды», глава IV Части Второй «Гречанка»).

              Далее в процитированной главе из романа Гейнце говорится о том, что хозяином кондитерской во времена Потемкина был грек Николай Мазараки, что его жена, разливавшая  кофе, привлекала посетителей своей красотой, что посетители другого склада, стойкие к чарам красоты и не пившие много кофе, имели возможность развлечься азартными играми (в задних комнатах, тайно от полиции), - и что завсегдатаи прозвали кондитерскую Мазараки  «Капуя».
 
              Кое-что о петербургских кофейнях и кондитерских:   
Вообще обычай пить кофе в России завел, что кажется вполне логичным, Петр Первый, поскольку он вывез его из заграницы вместе с западной модой на одежду и многим другим, причем этот обычай распространился очень быстро на все слои населения, чему, конечно, способствовало то обстоятельство, что кофе завозили в достаточном количестве, и он был доступен по цене.

В середине 18-того века (в 1732 или в 1740 году) в Петербурге открылся первый кофейный дом, причем его посещали представители всех сословий. Затем кофейни быстро распространились по всему городу. Под общим названием кофеен объединялись и крошечные дешевые забегаловки в полуподвальных этажах, и вполне респектабельные заведения.

В основное меню кофеен входили «мороженое, лимонад, аршат, кофе и шеколад, варенья, закуски, фрукты, хлебные конфекты, крендели». Спиртные напитки как таковые возбранялись, ликеры разрешались, приравниваясь к шоколаду. Утвержденный ассортимент кофеен за 1835 год: «из напитков – лимонад, оршад, кофе, шоколад, ликер, из сластей – мороженое, пастила, конфеты, печенье, желе, сиропы, варенье».

Наиболее известны кофейные дома конца 18-того века - на Васильевском острове (Академический переулок) и на Аптекарском острове (открыт в 1793 году). В этом последнем заведении даже устраивались публичные балы.

В 1780-е годы была открыта одна из первых в Петербурге кондитерских Валотта и Вольфа на Невском проспекте, позднее известная как кафе Вольфа и Беранже. В 1834 году после ремонта кафе приобрело декор, обстановку и сервировку в модном в ту пору «китайском» стиле и соответственно общему стилю оформления «Cafe chinois».

В 1900-е годы из-за большого количества кофеен Невский проспект в шутку называли «Кофейной улицей».    
   
При составлении заметки использована статья Юлия Демиденко «Рестораны, трактиры, чайные… Из истории общественного питания в Петербурге XVIII – начала XX века». Сайт «История государства».

Посещение кофеен, особенно впервые годы их существования, дамами из высшего сословия не практиковалось. Здесь в романе допущена вольность.

     ГЛАВА 11. Приватная беседа.

(16)Процитированы отдельные строки и абзацы из романа Дени Дидро «Нескромные сокровища». Французское слово bijoux означает одновременно драгоценный камень (или сокровище, как переведено в приведенном  отрывке) и женские гениталии. На двусмысленности слова и сыграл Дидро, по особому заказу для королевского двора сочиняя свой фривольный роман и давая ему заглавие. Впоследствии он стыдился авторства этого произведения.

(17)«Он жил среди красот, и, аки Ахиллес,
На ратном поле вдруг он мужество изнес;
Впервый приял он гром – и гром ему послушен,
Впервыя встретил смерть – и встретил равнодушен».

Четверостишие поэта Василия Петровича Петрова, имевшее хождение при дворе, написанное им  в честь А.Г. Потемкина, с которым он был давно и коротко знаком, после победы при Фокшанах (русско-турецкая война 1768-1774 гг., сражение при Фокшанах произошло в январе 1770 года).

В.П. Петров - воспитанник, а затем преподаватель Московской духовной семинарии, впоследствии состоявший в штате придворной библиотеки в Петербурге, личный друг Потемкина. Через Петрова вначале велась личная переписка Екатерины с Потемкиным, находившемся в армии Румянцева. Дружба со столь высокопоставленными лицами дорого обошлось Петрову, ставшему жертвой покушения на его жизнь посредством яда. 

     ГЛАВА 12. Жемчужина, светящая в ночи.

(18)В тексте главы использованы цитаты из древнекитайской повести I века «Неофициальное жизнеописание императрицы Чжао Фэй-янь – Летящей ласточки» Лин Сюаня. Перевод К.И.Голыгиной.

     ГЛАВА 15. Катины слезы.

(19)Анна Никитична Нарышкина, урожденная княжна Трубецкая (1730-1820), - личная подруга Екатерины II, постоянный член ее малых собраний, ее ровесница и наперсница. Еще в молодости Екатерина встречалась в доме Анны Нарышкины со Станиславом Понятовским (1755 год). Последнего фаворита Екатерины, Платона Зубова, познакомила с нею также Нарышкина. Таким образом оказались ущемлены интересы Потемкина, которому до сих пор удавалось сдерживать партии свои недругов, Паниных, Орловых, Нарышкиных. Многолетняя борьба за влияние над императрицей через ее фаворитов была им проиграна.

              «Шталмейстер Нарышкин… Брат его – мундшенк; … жена его, очень любимая императрицей, - почтенная женщина, которая пользуется большим уважением.» А. фон Герц «Русский двор в 1780 году. Памятная записка, врученная прусскому принцу 23 августа 1780г. в Нарве.»
              Гофмаршал Петра III, мундшенк или обер-шенк Екатерины II, сенатор - Нарышкин Александр Александрович (1726-1795), внук Льва Кирилловича, дяди Петра Первого.

(20)Серебряный глазет – род парчи на шелковой основе. Серебряные нити образовывали гладкую, будто литую поверхность, придавая ткани и изделиям из нее вид серебряной фольги, серебряного листа, но с учетом гибкости, что создавало очень сильное впечатление.

К слову сказать, коронационное платье императрицы Елизаветы Петровны было сшито из серебряного глазета, сотканного в России (так императрица поддержала отечественных промышленников), и обложено золотыми кружевами, теперь оно – один из самых впечатляющих экспонатов Оружейной палаты.

Подвенечное платье Екатерины II тоже было из глазета, но еще поверху вышитого серебряными нитями. Во время движения ткань платья благодаря вышивке искрилась, будто усыпанная алмазной россыпью. Это платье хранилось долгое время распоротым, однако в настоящее время его восстановили, и оно тоже украшает кремлевский музей.

Со временем шелковая основа глазета ослабевает, истлевает, даже если платья больше никогда не носили и довольно бережно сохраняли. Поэтому сейчас поверхность платьев кажется слегка ворсистой, - серебряные нитки провисли, и сделать тут уже ничего нельзя. В старину этого не наблюдалось, драгоценные платья выглядели безупречно, как и положено царским драгоценностям.

     ГЛАВА 17. Свадебная ночь.

(21)Трианон – в комплекс Версаля входят два дворца Трианон, Большой (1687 г.) и Малый (1762-64гг.). Малый Трианон принадлежал королеве Марии-Антуанетте, славившейся своим изысканным тонким вкусом, которому подражали.

                *********