Оборона-оборона...
Кто бы мог подумать, что простоим в обороне на этом участке больше четырёх месяцев.
Перед нами лежала Смоленская область. На Северо-востоке её фашисты создали серьёзные оборонительные сооружения. Назывались они – Восточный вал.
Говорили, что Смоленск защищён по всем правилам военной фортификации. Несколько линий обороны прикрывали город. Каждая состояла из траншей, иногда протяжённостью тридцать и более километров, с блиндажами, дотами и дзотами; противотанковых рвов, которые прикрывали танкоопасные направления.
Почти все деревни и сёла немцы превратили в усиленные опорные пункты, с предпольем, затянутым колючкой, усиленными, минными полями, с перекрёстными секторами обстрелов. В оврагах, на речках и высотках создавались дополнительные рубежи обороны.
Со всем этим нам предстояло встретиться в далёком, тогда ещё, августе-сентябре сорок третьего.
А пока дивизия встала в оборону.
Пехота отрывала по передку окопы, а нас отвели подальше в лес. Наша батарея оседлала просёлочную дорогу. Установили пушки на краю поляны, отрыли для них ровики, оборудовали позиции.
Командир дивизиона, капитан Басецкий сказал – просёлок, это возможное танкоопасное направление, потому, окапываться нужно самым серьёзным образом. Мне, ещё толком, не нюхавшему пороха, и то было ясно, что командир либо шутит, либо издевается над нами.
Какое, к чёрту, танкоопасное направление, если даже мы с трудом, с матами-перематами, смогли оттянуть сюда по раскисшей окончательно дороге наши, в общем-то, не самые тяжёлые, орудия.
Ни один немецкий танк не смог бы пройти по этой дороге, до такой степени её испортил приход весны. В оврагах, где было сооружено подобие мостиков, талые воды собрались в мощные потоки, форсировать которые ни немецкой, ни нашей технике было не под силу.
По лесу танкам пройти тоже было невозможно. Мощные стволы деревьев надежно обороняли наши позиции.
Началась обычная для обороны жизнь. Расчёты отрывали землянки и строили блиндажи.
На второй день в батарею пришёл лейтенант Овчинников, командир взвода из второй батареи. Басецкий назначил его к нам командиром батареи.
Лейтенант окончил артиллерийское училище и прибыл в дивизион чуть раньше нашего пополнения. Он тоже ещё плохо освоился на войне.
Овчинников был на год старше нас и, пытаясь доказать своё превосходство, постоянно требовал уставных отношений в батарее и, особенно, в отношениях к нему.
Попытка установить им жесткую дисциплину первое время имела успех. Костюков из батареи выбыл, а другие старожилы предпочитали с молодым лейтенантом не связываться.
Вот и жили первые дни в обороне – в суровых дисциплинарных рамках.
Остальные батареи и тыл дивизиона расположились в полукилометре сзади нас. В лесу отрыли землянки, соорудили хозяйственные постройки. Расположили кухню и мастерские.
В конце апреля дивизион переодели в новую форму одежды. Вместо старых гимнастёрок выдали новые, со стоячим воротником. На плечах гимнастёрки крепились погоны защитного цвета, с пуговицей в верхнем углу и артиллерийскими эмблемами. Было немного чудно смотреть на командиров – они стали напоминать офицеров царской армии, таких, как в кино показывали, как, например, в «Чапаеве». Да и называть их офицерами тоже разрешили.
Вместе с формой в дивизион поступили новые пушки и пополнение. На место выбывшего Костюкова назначили младшего лейтенанта Бусыгина, окончившего краткосрочные офицерские курсы.
Он воевал в дивизионе в сорок втором году, был наводчиком сорокапятки. В осенних боях подбил немецкий танк и бронемашину. За подвиг наградили его орденом «Красной звезды» и послали обучаться на краткосрочные курсы командного состава.
Родился он в Вятке, успел до войны отслужить срочную, а после армии несколько лет отработал на заводе токарем. Почти год оставался под бронью, но когда пришла похоронка на младшего брата, сам пошёл в военкомат и попросился добровольцем.
После той же учебной школы в Горьком, где учился и я, попал в войска, аккурат в летнюю Ржевскую мясорубку. Через две недели был ранен в бок и вернулся в строй только осенью.
Бусыгин взводу понравился. Спокойный и рассудительный, в отличие от комбата, он не досаждал уставщиной и с пониманием относился к личному составу взвода. Сознавал, что за месяц-полтора учёбы устав на память не выучишь и строевые приёмы в совершенстве не освоишь.
Да и, если честно сказать, нужны ли они на войне в первую очередь? Наверное, всё же намного важнее знать материальную часть и уметь ею успешно пользоваться.
Бусыгин и комбата немного приструнил. Овчинников как-то принялся воспитывать ездового Ахметова за неряшливый внешний вид. Ахметов, сорокалетний татарин из-под Сызрани, не отличался идеальной выправкой, зато умел с любой лошадью найти общий язык, заставить её в боевой, нервной, обстановке вести себя спокойно.
Ахметов содержал в уставном порядке упряжь и ездовую часть взвода, будь то телеги, сани или походные брички. До войны работал бригадиром в отделе гужевого транспорта на предприятии. Лошадей и все вопросы, с ними связанные, знал в совершенстве.
Вот и на фронте с тягловой частью у него получалось хорошо, а с внешним видом не очень.
Командир батареи ругал Ахметова за неопрятность, прожжённую шинель, нежелание умываться и подшивать воротнички.
Подошёл Бусыгин, отозвал Овчинникова в сторону и тихо, почти шёпотом, что-то стал ему объяснять. Лейтенант сначала громко возражал, потом успокоился и, махнув рукой, в конце концов, ушёл по своим делам. После этого случая комбат перестал во взводе навязывать свои порядки, а всеми делами руководил Бусыгин.
Сказать, что во взводе не наблюдалось порядка, было бы неправильно. Существовал порядок. Материальная часть содержалась в постоянной готовности к бою. Часовые исправно несли караульную службу. Все бойцы переодеты в новую форму. Отношения между командирами и подчинёнными приблизились к уставным.
Наступило лето. Первые дни выдались прохладными, а потом началась жара. Дивизион всё так же располагался в лесу, от передовой, наверное, в четырёх-пяти километрах. А в глубине леса, за дивизионом, размещался штаб дивизии, который своими пушками прикрывали мы.
Хорошо жилось эти месяцы. На передок пушки не вывозили. Вражеская дальнобойная артиллерия тревожила редко. Немцы били по площадям, ближе к переднему краю. Один-два раза в день залетал в расположение случайный снаряд. Ломал вековые сосны, крушил ели и берёзы, но редко наносил повреждения.
Батареи доукомплектовали орудиями, пополнили запас снарядов. Организовали в лесу тренировки расчётов и даже разрешили вновь прибывшим по паре раз выстрелить из пушек. В даль, в немецкую сторону.
Иногда над лесом зависал «костыль». Передвижения моментально прекращались. Воздушный немецкий разведчик, вероятно, вооружался хорошей оптикой, высматривал и в конце второй недели засёк передвижения в медсанбате. Сразу направил координаты артиллеристам.
Налёт получился мощный. Сотни снарядов перепахали медсанбатовский участок леса. Разрушили землянки, уничтожили палатки с ранеными, разметали банно-прачечное хозяйство. Погибло больше десяти человек раненых и два санитара.
В первых числах июля «костыль» выследил и наш дивизион. Точнее, вторую батарею, стоявшую справа в восьмистах метрах от штаба. Там часовой, то ли с перепугу, оттого, что фашистский самолёт опустился, чуть ли не к самым вершинам деревьев, то ли из молодого озорства или задора, за сбитый самолёт врага полагалась достойная награда, открыл огонь по «костылю» из карабина.
Надо полагать, стрелял он неплохо и, возможно, даже попал во вражескую машину. Самолёт чихнул, отвалился в сторону и, стрекоча с перебоями, ушёл за линию фронта.
А ещё через двадцать минут из кучерявых, набухающих дождём, облаков вывалилось полтора десятка юнкерсов восемьдесят седьмых. Они организовали над второй батареей карусель, пикировали, включая сирены, и нещадно бомбили и обстреливали позиции артиллеристов.
От нас эти события происходили в каком-то километре. Я забрался на сосну и отчётливо видел, как сваливаются в пике фашистские самолёты, как от них чёрными точками отделяются бомбы, а их взрывы высоко вверх землю вздымают и обломки деревьев тоже.
Налёт длился, может быть, минут десять, но гул стоял такой, что даже в километре закладывало уши и серьёзно трясло землю. Лётчики ни бомб, ни боеприпасов не жалели.
Спустя час мы ходили смотреть, что там осталось. В лесу образовалась большая поляна, заваленная поваленными деревьями. Одно орудие разбило прямым попаданием бомбы так, что от него остались только станины и искорёженный ствол, далеко отброшенные в сторону. Другое орудие было завалено на бок, одна из станин оторвана, откатник разбит, колесо с изломанными спицами валялось рядом.
Ещё два орудия пострадали меньше, хотя иссечены осколками были сильно. Колёса пушек требовали замены. Батарея, можно сказать, оказалась уничтожена. Из тридцати человек только трое не пострадали, двенадцать человек и все лошади погибли. Так, по глупости, вторая батарея временно перестала существовать.
Басецкий, построив личный состав оставшихся батарей, крыл отборным матом, а особист, приехавший из дивизии, просто сказал, что лично застрелит любого Ворошиловского стрелка, демаскирующего дивизион. Увы, это оказался не последний случай.
Между тем, лето скатывалось к августу. Южнее нас, на Брянском, Воронежском, Степном фронтах шли кровопролитные бои. Их потом стали называть битвой на Курской дуге. По слухам выходило, немцам всыпали там основательно. А у нас по-прежнему было тихо.