Стояло жаркое сухое лето. На одном из промыслов второго Баку – так называли этот регион Татарии и Башкирии, где нашли нефть, - буровики не знали, куда себя деть от жары и пыли. Спасала малая речушка Зай, петляющая в этих местах и омывающая подножия отрогов Предуралья. Правый берег её был гористый, лишь кое-где мелькали посадки сочно-зеленой конопли. Левый, низменный берег, был занят уремой – зарослями черемухи, ольхи и ивняка, увитыми ежевикой и хмелем; попадались также красная смородина и малина.
По реке то сплошь, то большими пятнами плыла нефть. Рыбы, которой до прихода сюда нефтяников было полно, особенно голавлей, почти не стало. И пахла она нефтью. А над рекой в жаркий безветренный день висела голубая дымка лёгкой нефтяной фракции.
Но люди, спасаясь от жары, всё равно лезли в воду. Ухитрялись пацаны: чтобы не запачкаться нефтью, они ныряли перед надвигающимся пятном и выныривали, когда оно проплывало. Но иногда тот или другой рассчитывал неточно и, выныривая, попадал в нефть. И тогда неудержимый хохот стоял над рекой. А пацаны, оттерев нефть травой и песком, снова лезли в речку.
Этот день был такой же. К вечеру река опустела, жара понемногу начала спадать. Природа стала просыпаться: в сонной тишине послышались порхание и посвисты птиц, на лугу начали пробовать голоса коростели. Вдруг в воздухе послышался какой-то посторонний звук. Сначала он был еле слышен, но понемногу нарастал и креп. Необъяснимое волнение прошло по уреме в предвечернем мареве, как будто она знала и ждала этого. Птицы сразу замолчали, на лугу тоже всё смолкло, лишь изредка тенькали трясогузки, но и они вскоре притихли.
Голос был детский. Поначалу робкий, он по мере того, как усиливался, становился ровнее и увереннее. И вот постепенно вся ближайшая окрестность наполнилась им. Но он, казалось теперь, стремился неудержимо ввысь, заполняя собою всё пространство. Песня лилась естественно и непринужденно, как та речка, над которой звучала, и была такой же удивительно чистой и звонкой, какой она была в истоке, где-то там, в высоких горах, в буйной зелени лесного ключа, куда ещё не пришли люди. И, слушая мальчика, спрятавшегося над ней, речка тоже как-то стихла, позабыв на время, что с ней сделали люди.
А мальчик прятался и пел здесь тоже отчасти потому, что опасался людей, не хотел, чтобы они слышали его песни. Как-то раз случайно они услышали его. Это была уединившаяся в зарослях городская парочка влюблённых. Они незаметно подкрались к нему, а когда он кончил петь, вдруг разразились аплодисментами. Он стремглав бежал от них. А они вслед ему кричали: «Куда же ты, мальчик!.. Постой! Ты же поёшь лучше, чем Лоретти!.. Тебе надо учиться…»
Но он людям не верил. Дома его старшие братья над ним посмеивались, когда он невзначай тихо начинал петь. Тихо, потому что в бараке было всё слышно, и он стеснялся.
- Ну, опять наш Карузо… Давай, только погромче, чтобы соседи слышали, - подначивали они его.
Он сразу замыкался, сжигаемый обидой, и прекращал петь. Мать заступалась и ласкала его. Но они не отставали от него:
- Вот-вот, маменькин сынок, уткнись мамке в юбку и вой…
Но душа мальчика требовала своего, и он уходил подальше: летом в урему, зимой на лыжах далеко в горы, и там один пел во всю силу, не боясь, что кто-то услышит и посмеётся над ним.
Особенно он полюбил это место над рекой, в кустах смородины, увитых со всех сторон пахучим хмелем. Здесь, у реки, забыв обо всём, он мог, как птица, вольно петь свои песни, самой любимой из которых была «Вернись в Сорренто». Вместе с ней, закрыв глаза, он летел туда, в далекую солнечную Италию с её прекрасными городами, где плещется чистое тёплое море и весной цветут апельсиновые рощи.
Он пел о Сорренто, об Италии, а притихшая урема, маленькая речка Зай и возвышающиеся на том берегу горы не понимали слов, но чувствовали, что он поёт о них – не зря же он приходил и пел здесь так часто. И они любили его так же, как и он их, сам, не подозревая об этом.