Моей крестной посвящается
Начало ее жизни, лет до пяти, навсегда было скрыто в глубинах памяти, вытеснено в самые ее закоулки – видимо, события того возраста, даже на фоне благословенного младенческого неведения, были слишком тяжелы для детской души. Наверное, именно там схоронились ответы на вопросы: кто она, откуда родом, кто и где родители…Да кто ответит? Можно только догадываться- судьбы многих тогда были похожи: может, ЧСВН- член семьи врага народа, таким память стирали, имя меняли; а может, потерялась при эвакуации или подкинули…смутно, очень смутно, всплывал иногда образ женщины, похожей на старушку, но с молодым лицом. Впрочем, это воспоминание было таким не ясным, расплывчатым, что понять кто эта женщина, было невозможно.
Помнила себя отчетливо уже пятилетней, когда в детском доме голодала. Навсегда осталось это щемящее, высасывающее изнутри желание есть – жевать, жевать, жевать…Помнила, как жевала все подряд: ветки, бумагу, край простыни во время тихого часа и вечером перед сном. Обмусолишь его как следует – и кажется вкус ткани сладковатым, отдаленно напоминающим что-то, очень давно забытое, но родное – может, молоко матери? Тогда в детдоме многие перед сном сосали край простыни – так память возвращала им потерянных матерей. За жеваные простыни няньки наказывали жестоко: если обнаруживали следы зубов на ветхой ткани, поднимали и ставили «столбом» у кровати на позор и холод - топили в спальнях скудно.
Странное имя – Доминика, с которым в детский дом попала, очень быстро переделали в простоватое Домна. Фамилию подобрали, словно в насмешку – Железная. Ну, хоть отчество досталось нормальное – Дмитриевна: тогда пол-детдома были Дмитричи да Дмитриевны, по имени хромого сторожа, который тоже беспрерывно жевал, но не простыни, а свои размусоленные самокрутки, дымя в неопрятные клочковатые усы.
Домна, оправдывая свою фамилию, стойко держалась за жизнь, рано поняла для себя главное: сама она себе «паровоз», а значит, самой нужно всего добиваться. В первые послевоенные годы у детдомовских дорога одна была – семилетка, ФЗУ, завод или фабрика. А Домна нацелилась выучиться на медсестру, хотя и отговаривали – и учится средне, и поддержки никакой. Домна молчала и добивалась. Чтоб во время учебы в медучилище от голода не околеть, по ночам помогала санитарке в морге покойников обмывать, к вскрытию готовить. Санитарки в морге были горько-пьющие, уже к закату «готовенькие»- храпели на топчане в подсобке, а Домна всю работу за них выполняла. Зато подкармливали, а иногда, с получки, и рублишко подкидывали. Так и выживала.
Время пролетело – диплом получила, специальность. А на «трупаках» так руку набила, когда в вены катетеры запускала, что и живые хвалили: рука, мол, легкая у Домнушки, только к ней на уколы попасть норовили.
Место для работы выбрала необычное, но денежное – пошла медсестрой в психбольницу, там за вредность надбавка полагалась. Да и подкормиться можно было – многие больные в силу недуга своего от еды отказывались – не пропадать же добру? С жильем опять же повезло: проживала, угол снимая, у старушки одной в домишке покосившемся. А старушка возьми, да и разведи душу с телом – померла в одночасье. Домна была у нее прописана, ей в наследство домишко и отошел. Стала сама себе хозяйка, для девчонки детдомовской счастье неописуемое.
В то время Домна вошла в самый расцвет женской природы: приземистая, пышногрудая, в бедрах широкая. Правда, ноги кривоваты – ну да кто их разглядывает-то? Зато помидорный румянец по щекам, волосы на удивление густые (и это при голодном детстве-то!), вьются - никакой перманент не нужен. Уж пора было бы и пару себе сыскать – да только мужик по тем временам – вид был вымирающий. Взрослых война выкосила, молодняк подрос, но в силу еще не вошел, для женитьбы не вариант - пока еще армию отслужит, да пока на ноги встанет…
А природа у Домны, видать, из «знойных кровей» - жаркие ночи одинокие все невыносимее, все бессоннее, – тут уж простыню мусоль-не мусоль, не помогает.
И пошла Доминика в разнос. График дежурств сутки через трое – день\ночь на работе, день отсыпной, а двое суток куда девать-то? Образовалась как-то вдруг компания своя, гулянки, выпивка, песни застольные – а кто запретит? Дом –то свой и соседей нет. Когда гости веселые под утро разбредались, какой-нибудь дорогой гостенек оставался с Домной на пышной широкой кровати с подзорами узорными, с горой подушек – от самой большой до самой маленькой, чуть ли не игольницы. Правда, исчезал потом быстро, хотя Домна каждый раз надеялась. А потом и надеяться перестала – наслаждалась своим горьким мимолетным бабьим счастьем.
Была в такой жизни и крайне неприятная нотка: не всякий ночной гость исчезал бесследно. Первый раз, когда Домна почуяла в себе непонятные изменения, не сразу поняла, что беременна. Как медик, пыталась найти более привычную причину – пищевое отравление, испорченный детским голодом желудок, гормональные срывы из-за нагрузок (больные в кататонии ого-го какие неподъемные – попробуй поворочай!). Но когда под сердцем толкнулась жизнь и обрадовалась и испугалась : как теперь-то? Но оглядевшись вокруг, посоветовавшись со знающими людьми, решила – пусть. Проживу как-нибудь, живут же другие?
Родившуюся в срок и без осложнений девочку назвала Аллой – именем редким и претензициозным – пусть хоть у дочки имя будет, каким гордиться можно.
Пока в декрете была – все гулянки по боку, Домна всегда умела выбрать главное. Алке исполнилось 2 месяца и Домна вышла на работу, а дочку – в ясли на круглосуточное содержание. В обед бегала покормить грудью, сцеживала молоко, вечером опять забегала – кто такую мать осудит? Тогда только работающая женщина могла рассчитывать на уважение, а уж мать-«одноночка», тем более.
Домна работала, ее уважали медсестры и врачи за покладистость, выносливость, профессионализм. Выросла до старшей медсестры – выбрала профессиональный «потолок». Алка подрастала, из яслей -в детсад, на пятидневку, из детсада – в школу, на продленку. Еще до школы начала перенимать у матери опыт ведения их маленького, но очень аккуратного хозяйства. Уже к третьему классу, в отсутствие матери могла и обед приготовить и дом в порядке содержать.
Личная жизнь у Домны так и оставалась личной – никто ни разу не предложил семью создать. Зато на аборт пришлось сбегать восемь раз. Слава Богу, все обходилось без осложнений и огласки – вот они, преимущества профессии, медик медику «глаз не выклюет», все по высшему разряду и без проволочек.
Домна была беременна в девятый раз. Уже пора было принимать меры, бежать проторенной дорожкой к знакомой врачихе. И уже припрятан был в тумбочке в «сестринской» флакон казенного, но сэкономленного спирта -гонорар за «чистку», а все как-то не складывалось – весна, в отделении много рецидивов, обострение у психов плановое. Дежурства усиленные, старшей медсестре положено усилить контроль – с нее спрос, если что.
И в этот раз дежурство не задалось с самого начала: то одно, то другое. Там пособи, тут успей. Домна шла домой, ног не чуя – беременность уже заявляла о себе отеками, хотя при такой-то нагрузке и немалом весе и без довеска в чреве без ног останешься. Мысли как сонные рыбы всплывали и пропадали в голове и только одно желание – припасть к подушке и спать, спать…Алка в школе, домой придет уже по темноте, дома, наверняка, чистота и порядок, весь отсыпной день впереди – это ли не счастье? Кабы не тошнота, да отеки, да эта предстоящая неприятная процедура…Домна шла, вздыхая, отупевшая от дум и усталости.
Издалека наплывали редкие, какие-то тяжкие звуки. Женщина прислушалась – похоже, колокольный звон. Ну, да, недавно же открыли церковь. После войны их потихоньку стали открывать, правда, силами народа, подаяниями желающих, в основном, старушек, да энтузиастов- священников.
Надо же как печально звонит. Женщины на работе судачили о том, что послезавтра пасха, светлое Христово воскресенье. Домна усмехнулась. Воспитанная в советском детском доме, ни разу в жизни она не задумалась о том, что не касалось напрямую насущных забот и нужд. Кому нужна эта церковь?
Дома было тихо, чисто и прохладно. Алка с вечера забыла закрыть вьюшку, вот и высквозило, «Надо ей выговорить, чтоб повнимательнее была с печкой», -наверное, это была последняя мысль, которая проплыла в сознании засыпающей Домны.
…Старушка с молодым лицом вошла в комнату, с нею появились запахи ранней весны: талого снега, чуточку мокрой земли, подмокшего дерева. Вошедшая принесла охапку поленьев для печи. Но почему-то не сбросила их у топки, а шагнула к кровати. В убогой комнатушке с низким потолком, серыми стенами ( сколько не бели, коль в подполе вода, побелка сереет от сырости), маленькими, слепенькими окнами, кровать, как трон, поражала пышностью кружевных подзоров (и кто научил детдомовскую девочку их вязать?), светлым пикейный покрывалом, пирамидой подушек под потолок – от самой большой до самой маленькой, с накинутой на все это великолепие кружевной тюлевой накидкой. И вот на этой невозможной белизне и пышности, гостья начала раскладывать поленья – мокрые с кляксами влажного снега и земли.
В ужасе Домна закричала.
«Мама! – и это узнавание тоже привело в ужас- что вы делаете, мама?! Куда же вы дрова складываете?»
Обернувшись, та, которую Домна назвала матерью, укоризненно произнесла:
«А ты посмотри, какие это дрова…»
Домна пристально вгляделась, в контурах деревянных обрубков начали проступать ручки, ножки, головы…
«Это ж дети твои…-прошелестел давно забытый голос- и вот, еще один,- и протянула Домне ладонь. Маленький, не более мышонка, ребенок, спал животом вниз на ладони, сладко зажмурившись.- Сохрани…Это Вася»
Словно кто-то толкнул в бок. Домна вынырнула из сна и дико огляделась. Все как всегда, только постель разобрана, подушки рассыпались, простыня смята. Сон остался в памяти ужасом непоправимого и, в то же время, сладким привкусом осознания: «Вот и свиделись с мамой…надо же!»
Весь следующий день ходила смурная, все валилось из рук. Пока ближе к вечеру как будто со стороны не прилетела мысль: «Сходить в церковь!». Вряд ли Домна могла бы объяснить, зачем ей туда идти, что она там может узнать, что ей даст этот поступок. Определенно для себя она решила только одно: на аборт не пойдет. И больше мужиков к себе не подпустит.
Церковь ремонтировали. Ремонт не был закончен, поэтому всюду чувствовалась некоторая неурядица, которая обычно сопровождает всякую перестройку или уборку. Но в центре, там, где священник правил службу, было чисто и красиво. Горели свечи, бумажные цветы у икон – все было необычно и умиротворяло. Несколько старушек пели дребезжащими голосами что-то торжественное и малопонятное, но это не раздражало, а наоборот, усиливало ощущение необычности происходящего.
Домна дождалась окончания пасхальной службы и, поняв, что все завершено, подошла к батюшке. Смущенно кашлянув, спросила: «Как звать-величать, не знаю, а поговорить хочу. Можно?»
Священник, не старый, но совсем седой, улыбнулся и неожиданно для Домны спросил: «Крещена ли?»
Домна хотела ответить, что нет, но остановилась. Из книг знала, что крестят при родждении – может, до детского дома что и было? Не таясь, так и ответила.
Поп вздохнул. «Что привело-то?»- спросил участливо.
«Нужда»- просто ответила Домна.
«В чем нужда?»- допытывался священник.
Домна задумалась. Прислушалась к своим чувствам, помедлила. И вдруг, как подсказал кто-то: «Прощения хочу, давит»-и руку слева к груди прижала.
Потом рассказала отцу Иннокентию (это потом она узнала, как его зовут) и про сон, и про аборты и про всю жизнь свою. И так легко было рассказывать, и не стыдно вовсе даже про срамные желания ночных забав с мужиками, что сама себе потом удивлялась.
«Да, грешны мы на этой земле, Домнушка…- задумчиво подвел итог батюшка- только про сон тебе ничего не скажу, соблазн это, церковь ни волховства, ни сонничества не одобряет. Но то, что пришла, знать, Господь надоумил. Мы сюда разными путями приходим. Я ведь тоже не всегда Богу служил. В госпитале когда очнулся после того, как чудом выжил после Курска, зарок дал. Семинарию окончил, когда комиссовали. Вот теперь здесь храм строю»
Домну поразил его рассказ: она всегда считала, что в священники попадают какие-то ненормальные люди, не живущие обычной жизнью, может даже душевно-нестабильные. За столько лет работы не мало от психов наслушалась религиозной бредятины.
А священник продолжал: «Помочь тебе только Бог сумеет, коли ты сама в себе его откроешь. Я же поспособствую, если хочешь, могу тебя окрестить. Даже если крещена, церковь это допускает, коль не помнишь и не уверена. Но сначала очистись душою от дел твоих грязных. За все, что творим плата взимается.»
В каком-то порыве благодарности за участие и предложение поддержки, Домна дала согласие на процедуру восцерковления. И потом целых полгода выполняла все распоряжения и требы по очищению души деянием: стояла часами на коленях, молилась, повторяя выученные малопонятные слова, постилась, работала в церковной лавке, катала свечки из воска… В положенный срок ушла в декрет и родила мальчика, которого назвала Василием.
Домна прожила долгую и не самую легкую жизнь. Алка задержалась рядом с нею в вековухах, чуть было не разделила судьбу матери, но когда ей уж стукнуло 35, познакомилась и быстро вышла замуж за разведенного мужика, военного, который детей от нее не требовал – в первом браке осталось двое, треть зарплаты отстегивал. Василий женился во-время, после армии, отселился, детей завел, но как десятки тысяч советских мужиков, рождения 50-х, рано запил, с женой жил как кошка с собакой, к матери захаживал редко.
С той памятной пасхальной беседы в храме, Домна осознанно ушла в религию. Ее практичность и хватка сказались даже в этом: бессменный церковный староста, безупречное исполнение ритуалов – все это она проделывала без ханжества, с глубокой признательностью к тому, кого называла Отцом всевышним. Во благо ему усмиряла нрав свой, никогда ни проявив порочного осуждения ближнего, помогая тем, кто нуждался в добром слове и совете – как она сама, когда впервые переступила порог Храма. Многим стала матерью крестной.
Ей самой мать больше никогда не снилась.