Старуха медленно, сильно хромая, сунулась по дому, выставив вперед руку.
- Верка-Верка, - произнесла со вздохом, - как будто назло делаешь.
Соседка Верка – молодая, крепкая баба, пышущая здоровьем, с зычным голосом, приходила раз в неделю. Приносила еду, покупая ее на пенсию старухи, и прибиралась в доме. Она все время говорила, без умолку: говорила, говорила и говорила, что-то спрашивала и, не дожидаясь ответа, продолжала говорить. Верка делала все скоро, благо дома пятеро по лавкам сидели. Грех жаловаться, помогала Верка, кабы не она – давно бы сгинула старуха. Но каждый раз соседка переставляла стулья, передвигала предметы на столе, меняла местами утварь в шкафу. А слепая старуха после ее ухода шла по своему дому как по минному полю и медленно возвращала все на свои места.
Она не родилась слепою. Стала. От слез, да от горя.
Молодая, красивая, упрямая, она рано вышла замуж – только 18 стукнуло. Даже не вышла, а выскочила, как кошка в неприкрытую дверь к орущему коту. Против воли родительской вышла. Да и как было не выйти? Такая любовь! Такие слова он ей говорил, такие картины перед ее несмелым умом рисовал, так крепко прижимал и так сладко целовал. Поженились. Через положенный срок Коленька на свет появился.
Коленька… старуха нащупала скрюченными ревматизмом пальцами стул, и опустилась на него. Там на стене висит его фотокарточка. Вот только глянуть нечем. Да что глядеть? Каждую черточку сыночка она помнит. Волосики светлые, слегка вьются, мягонькие, так и ласкают ладошку. Глазки голубые, чистые-чистые, как у ангела Господня. Худенький все был. А ласковый! Так и пестится, бывало. Чужих боялся, все к мамке жмется. Дитятко родное…
А через два года отец Коленькин поехал «собакам сено косить». Так и не слыхала о нем более. Да что жалеть-то! Хоть три года, а в любви да ласке пожила. Иные бабы и того за всю жизнь не изведают.
Коленька в школу пошел, отметками радовал. Бывало во двор еще не забежит, а уж кричит:
- Маменька, я пятерку несу!
Маменькой называл… Нарадоваться на сыночка не могла.
И жили неплохо. Соседки поначалу смеялись, судачили, что мол, мужик сбежал, да ничего, поутихли со временем. Отец с матерью помогали чем могли. Как-никак, дочка одна, да и внук – умница.
А там… Коленька еще не большой был, класс шестой. Мама… слово такое страшное, уж и забывать стала, что-то с головой. Похоронили зимой. Мороз сильный был, земля коляная - не пробить лопатой. Мужики долго могилку копали, а я стою и думаю: «Родненькие вы мои, а не копайте, а оставьте вы маму со мной. Как же вы ее в земельку положите, да этими кусками мерзлыми завалите! Ведь сама земля не дается, не хочет от меня маму забирать!»… Года не прошло… и отец за ней. Не смог один. Любил крепко. Счернел весь без нее…
И осталась она одна с Коленькой. Тянуть надо было, выучить, на ноги поставить. Человеком хорошим воспитать, чтоб не смог сделать как батька. Сама-то только школу успела закончить, замуж выскочила. Думала за мужиком будет – горя не будет знать. Ан вон как обернулось.
В колхозе работала. Да какая там зарплата! За трудодни работали. Только и спасало, что огород, скот свой, да пока родители жили – помогали. А как осталась одна…
Спасибо председателю. Яков Адамович – еврей, красивый, высокий. И вот скажи, еврей, а коммунистом был. Коммунизм строили! И ведь с ним бы построили. При нем колхоз – миллионер был. Да видно, мало таких людей было в Союзе… Иначе б построили, а не развалили.
А может, нравилась она ему? Да кто теперь разберет. Она тогда молодая еще, отчаянная была. Решила: раз с одним мужиком не получилось, так уж все. Наелась. На всю жизнь наелась.
Отправил ее Яков Адамович в город, заставил курсы бухгалтерские кончить. А бухгалтер не за трудодни, а за зарплату работает. Какой ни какой, а рубль в доме появился. С Коленькой на базар ягоды, грибы возили. Лес-то близко, только не ленись. Зимой вечерами носки да варежки вязала. Благо, мать прясть научила, а овцы – свои.
Так и жили. Коленька 10 классов кончил. В училище поступил, на тракторный завод рвался пойти работать. В армию забрали. Отслужил. Вернулся. Взрослый совсем, высокий, сильный, смелый… и чужой словно. Глаза какие-то колючие стали. Смотрит – прям больно становится. Думала отвыкла от сыночка своего. Да и он от матери. Поживем – обвыкнемся. А он опять на учебу уехал.
Приезжать редко стал. Разговаривать – мало. Вижу, что тужит по чем-то мой Коленька, а и спросить боюсь. Сумку ему нагружу, да и отправлю с Боженькой. Жду-жду. Неделя, две, а то и месяц не показывается. А сердце материнское каждую минутку-то про дитятко болит.
Отпуск дали. Решила я сама Коленьку наведать. Собралась в город, гостинцев набрала. А в общежитии его нет. Говорят, квартиру с ребятами снимают. Насилу нашла. Открывает дверь ребятенок совсем, да еле на ногах стоит.
- Колян, старуха твоя приехала.
Отчего ж старуха? Мне тогда только 40 годков исполнилось. Ну, знамо, не как городская выгляжу. Из деревни приехала. А все ж не так надо мать встречать…
Старуха сидела, уставившись невидящими глазами в угол, где рядом с иконкой висела фотокарточка сына. Икона была не настоящей: вырезанная картинка из книжечки, что баптисты разносили и, чтобы не загибалась по уголкам, двумя канцелярскими скрепками и булавкой приколотая к картонке из-под торта, что когда-то в детстве она Коленьке покупала. Тот вырезал большой красный цветок и приклеил картошкой к стене…
А все ж лик Божий в доме.
Дальше хуже пошло. Коленька пить начал. Страшно пить, «по-черному». Да кабы только пить. Союз ведь большой был, за годы службы побывал Коленька в Азербайджане и попробовал там отраву, что страшнее водки. А отвыкнуть мочи не было…
Недолго мой Коленька и пожил удалой жизнью со своими товарищами. Осудили… На 7 лет осудили! Ждала. А что ж матери делать? Соседки опять судачить начали:
- Один мужик тебе жизнь надломил, другой доламывает.
Ох, бабоньки, ох, дурные вы… Да разве дитятко свое можно за лиходея считать? Кабы был отец, так может и Коленька крепче духом вырос бы. А так держала за юбкой своей - вот и не удержала.
Дождалась. Вернулся. И месяца у матери не пожил… я и нарадоваться не успела, как приехали его дружки: сидели вместе, да и укатили в город. И опять сынок пропал. Терпела-терпела. Не вытерпела. Поехала искать. Нашла… лучше б не находила.
По сморщенной шершавой щеке старухи часто-часто покатились слезы.
Стыдно кому сознаться. И вспоминать страшно! Грех какой, Господи! Ведь я же мать, а не девка какая, что под забором нашли. А он… да с дружками, пьяные, страшные, а ни жалости…
Как вырвалась от них и сама не помню. Бежала – света не видела… под машину и подбежала, от того и тянется теперь нога, а ступить не хочет. Врач в больнице все говорил:
- Главное, что жива осталась! А нога заживет. Как-никак ходить будешь.
А жить не хотелось! Из окна собиралась выкинуться, уже на подоконник залезла, да соседка по палате подоспела:
- Ты что! Ты что удумала! Разве из-за сына непутевого и жизнь свою губить надо?!
Да разве ж вы знали?! Да разве ж кто-нибудь подумать мог, ЧТО со мной сын сделал?!
Старуха открыла беззубый рот и беззвучно закричала. 20 лет прошло, а она даже думать боится, боится, что мысли кто услышит и УЗНАЕТ...
Старуха сидела и медленно раскачивалась из стороны в сторону.
Как-то жила эти годы. Спасибо, соседка помогала. Да и так, кто еды давал, кто одежу какую старую приносил. Она и не замечала что ест, ест ли, спит, ходит, слушает или отвечает.
Кто-то говорил, что Ко… сын лежал в больнице, вылечился, жить стал. С женщиной хорошей живет. Внучок уже есть.
Ни разу не приехал. Не написал. Слова ни с кем не передал.
Простила бы. Сразу простила бы. Только б услышать его, только б по волосам ладонью провести.
Ни разу! 20 лет…
Что ж теперь? Забудет Верка прийти, так и с голоду тихонько помру. А помру… Кто вспомнит? Когда кто в дом зайдет, да найдут? А на могилку кто придет, словом добрым помянет?
Сынок, сынок, что ж я тебе не додала? Чем обидела? Да разве есть мне жизнь эти 20 лет?! И воды подать некому и словом обмолвиться. Жизнь на тебя положила, а все без толку…
Нету мочи больше. Нету мочи!
«Прокляну» - страшным шепотом произнесла старуха и сама испугалась. Прислушалась – в доме тишина. Страшная тишина. Тишина и одиночество.
И решилась.
Она просто свалилась со стула на колени и, пробираемая мелкой дрожью, несколько раз произнесла: «Хосподи! Хосподи! Хосподи!..» Сжимая кулаки и готовая произнести страшные слова, она опустила голову и затихла. Затем закрыла лицо руками, покачала головой.. опустила руки и, подняв лицо к картинке с Христом, сквозь слезы тихо произнесла:
- Господи, спаси и сохрани… Благослови сына моего, Коленьку…