Ночью прошел дождь. Когда Жюдит [1] широко распахнула окно, выходящее на крыши Парижа, в чердачную каморку ворвалось раннее прохладное солнце. Цветы на подоконнике запахли остро и назойливо, сливая свой запах с сыростью чуть дымящихся черепиц и горечью дымоходов. Снизу слабо доходил шум просыпающегося города. Два-три голубя медлительным полетом перечеркнули свежевымытую синеву.
Жюдит быстро перебежала босыми ногами по скрипнувшим половицам, мурлыча под нос, влезла в легкую, во многих местах заплатанную юбчонку. Потом одернула скомканную скатерть и, прежде чем убрать бутылку, посмотрела сквозь нее на свет. Остатки вина на мгновение загорелись темным рубином.
Беранже высунул круглую голову из-под одеяла. Легкие седеющие волосы утиным пухом смешно торчали из-под туго повязанного фуляра, оберегающего по ночам его раннюю лысину. Он потянулся, хрустнул всеми суставами и только хотел повернуться на левый бок и блаженно закрыть глаза, как острый и пыльный луч заглянул ему в ноздри. Он потянул воздух, зажмурился на мгновение и чихнул – раскатисто и звонко. Жюдит, поднимая с пола туфлю, улыбнулась ему через плечо.
- Доброе утро, лежебока!
- Доброе утро, дорогая. Ты сегодня, кажется, в отличном настроении. Узнаю мою Лизетту. Если ты наклонишься ко мне, я скажу тебе на ухо что-то забавное.
- Глупости! Я наперед знаю все твои секреты. Ты мне лучше скажи, будем ли мы сегодня обедать.
- Обедать? Я еще не думал об этом. А разве у нас ничего не осталось?
- Глоток вина и полторы лепешки. Ты разве забыл, что мы изволили вчера кутить по случаю дня твоего рождения?
- Да, правда, как я мог это забыть! Посмотри, нет ли какой монеты у меня в кармане.
- Если господь бог был настолько любезен, что положил ее туда ночью, то я несомненно найду ее там. Но мне кажется…
- И ты несомненно права. На небе не очень обеспокоены моими делами. Придется придумывать что-то самому. Право, это труднее, чем написать новую песню.
- Ах, если б твои песни кормили нас, как когда-то трубадуров!
- Да, но для этого пришлось бы шататься по замкам, сгибаться в почтительных поклонах перед знатными сеньорами, что при моей комплекции и образе мыслей было бы весьма затруднительно.
- Но ты был бы окружен почетом.
- Я и так окружен почетом.
-Ты? Где же это? В кабачке, среди приятелей, таких же голоштанников, как и ты сам?
- А скажи, почему тогда песенки Беранже распевают на всех площадях Парижа?
- Милый, я не об этом говорю. Это не почет, а почти слава. Народ тебя любит – это всем известно. У вельмож твои рифмы стоят поперек горла. Восемь месяцев тюрьмы за маленький сборничек песен – это ли не доказательство твоей дружбы с народом? Королевская юстиция это прекрасно знает. Но я говорю о другом. Ты бы, например, никогда не мог получить ордена. Кстати, что бы ты сделал, если бы тебе его предложили? Ответил бы новой дерзкой песней?
- Ну если бы это было делом самого Карла десятого, мне неудобно было бы оказаться невежливым. Я ответил бы учтиво, как и подобает истинному французу: “Ваше королевское величество! Я польщен столь высокой наградой. Но я лишен удовольствия ее принять, как это мне ни грустно. Я пел свои песни для народа. И только он может благодарить меня за них. А затем, увидев себя в зеркале с вашей звездой на груди, я просто боюсь лопнуть от смеха – чего бы мне вовсе не хотелось. Поберегите награду для более достойных”.
- О, милый мой! Какое счастье, что тебе никто не предложил этой звезды!
- Да, но со мной случилось нечто худшее. Вот сейчас увидишь.
И Беранже с лукавой усмешкой вытащил из кармана сюртука, висевшего над постелью, тугой, отливающий глянцем конверт. Пока он расправлял на коленях хрустящий лист, Жюдит, полная любопытства, оперлась подбородком о его плечо.
- Боже мой! – воскликнула она вне себя от удивления. – Штамп министерства!
- Да, это пишут мне мои давние друзья, которые теперь стали министрами. Видишь ли, они делают мне весьма лестное и выгодное предложение, сразу выводящее нас с тобой из всех наших бедствий. Я получаю место в библиотеке Лувра. Чего уж, кажется, лучше? Но подожди, в конце есть приписка… “И мы надеемся, что ваше поэтическое вдохновение найдет себе достойную тему в великих делах настоящего царствования”. Ну, как это тебе нравится?
- Мне это совсем не нравится!
- Мне тоже. И ты знаешь, как бы я ответил: ”Сделайте Францию счастливой, и я буду воспевать ее даром!”
- О, Беранже! Милый мой друг!
И Жюдит порывисто обняла поэта. Потом, вырвавшись из его объятий, она подбежала к столу и тотчас вернулась с двумя стаканами и лепешкой.
- Давай выпьем, что осталось, за то, чтобы быть всегда свободными и любить друг друга!
Они чокнулись тихо, почти нежно.
А за окном всё шире шумел Париж, и голуби, сверкая крыльями, садились на подоконник.
* * *
С тех пор прошло немало лет. Так же встает солнце над крышами Парижа, так же воркуют голуби, подбирая хлебные крошки у окон мансард, но уж другие жильцы поселились в тесной комнатушке под самыми черепицами.
Беранже давно чувствует тяжесть прожитых лет на своих плечах. Шире стала его лысина, сутулится спина. Ходит он тяжело, с одышкой, опираясь на неизменную трость. И по старой привычке носит все тот же длиннополый сюртук, давно вышедший из моды. С недоверием поглядывает он на суетливо бегущих мимо прохожих. Все спешат по делам, у всех свои заботы. И сколько за эти годы проносилось над Францией всяких бурь! Он видел еще мальчишкой пылающие развалины Бастилии, яростные баррикады тридцатого и сорок восьмого годов, он пережил реставрацию короля-торгаша Луи Филиппа, чванливого Карла X, засадившего его в тюрьму за маленький сборник дерзких песен во славу вольнолюбивого народа. И теперь с презрительной иронией взирает на подозрительную республику Луи Бонапарта, в котором уже явственно просвечивает облик будущего узурпатора.
Да, годы идут и идут. Новое время, а значит, и новые песни. Но для него остаются теми же старыми и вечно юными. Народ, трудовой народ Франции, в душе которого, несмотря на все горести и лишения,живет непрестанная жажда свободы и неугасимое веселье, - вот его заветная тема, которой он никогда не изменял и не изменит до конца своих дней. Все знают, какой у него твердый, строптивый характер.
Но Беранже давно уже стало душно в узких улицах Парижа, в тесной толпе, охваченной лихорадкой стяжательства. Противно смотреть на пролетающие мимо коляски внезапно возникших богачей, на самодовольные лица монахов, на чиновную знать.
Вот уже который год снимает он маленький деревенский домик в ближайших окрестностях столицы. У него там скромная комната с окном в сад, где пышно разрослись посаженные им розы и георгины. Много солнца, много птиц, запаха свежего сена и щебета ласточек под самым карнизом. Живет он уединенно, одиноко, добровольным отшельником, покинувшим соблазны беспокойного города.Слишком многое изменилось кругом. Нет уже лучших друзей, нет на свете и милой, верной подруги Жюдит Фрэр.
А всё же любимый и ненавистный Париж тянет его к себе неодолимо. Вот и сейчас с трудом поднимается он по извилистой улочке предместья и останавливается передохнуть перед высоким невзрачным домом. Снимает шляпу, вытирает вспотевшую лысину. И поднимает голову, ища что-то там, под самой крышей. Да, несомненно, вот оно, это самое окошко, третье с краю, откуда были видны крыши окутанного дымом и в те дни недоброго для него города. Но в этой мансарде, выше пятого этажа, жило его бедное и незабываемое счастье!
Беранже минуту-две стоит в глубокой задумчивости. Потом, вздохнув, продолжает свой путь, ничего и никого не замечая вокруг…
Позже в своей деревенской комнатушке он настежь распахивает окно. Солнце уже идет к закату, остро пахнут цветы на грядках, длинные тени легли от разросшихся тополей. Где-то далеко лает собака, с реки доносится мирное постукивание вальков. Жадно дышит прохладой его грудь. Он отходит от окна, зажигает свечу на рабочем столе. Перо словно само бежит по бумаге, торопясь обрывками слов и едва понятными кривулями почерка задержать,остановить, спасти от быстро ускользающего времени то, о чем думалось там, в Париже, на узкой, полутемной улице, где навсегда остались его молодые годы…
И вот я здесь, где приходилось туго,
Где нищета стучалась мне в окно.
Я снова юн, со мной моя подруга,
Друзья, стихи, дешевое вино…
В те дни была мне слава незнакома.
Одной мечтой восторженно согрет,
Я так легко взбегал под кровлю дома…
На чердаке всё мило в двадцать лет!
Пусть знают все, как жил я там когда-то.
Вот здесь был стол, а в том углу – кровать.
А вот стена, где стих углем начатый,
Мне не пришлось до точки дописать.
Кипите вновь, мечтанья молодые,
Остановите поступь этих лет,
Как в дни, когда в ломбард отнес часы я.
На чердаке всё мило в двадцать лет!
Лизетта, ты! О, подожди немножко!
Соломенная шляпка так мила!
Но шалью ты завесила окошко
И волосы нескромно расплела.
Со свежих плеч скользит цветное платье.
Какой ценой свой легкий маркизет
Достала ты, - не мог тогда не знать я…
На чердаке всё мило в двадцать лет!
Я помню день: застольную беседу,
Кружок друзей и песенный азарт.
При звоне чаш узнал я про победу
И срифмовал с ней имя “Бонапарт”.
Ревели пушки, хлопали знамена,
Янтарный пунш был славой подогрет.
Мы пили все за Францию… без трона…
На чердаке всё мило в двадцать лет!
Прощай, чердак! Мой отдых был так краток.
О, как мечты прекрасны вдалеке!
Я променял бы дней своих остаток
За час один на этом чердаке.
Мечтать о славе, радости, надежде,
Всю жизнь вместить в один шальной куплет,
Любить, пылать и быть таким, как прежде,
На чердаке прекрасно в двадцать лет! [2]
[1] Жюдит Фрэр – верная подруга Беранже, воспетаяим в многочисленных песнях под именем Лизетты.
[2] Перевод Вс. Рождественского.
© Вс. Рождественский, 1946
© С. Режский, ex libris, 1974