Человек – сущность метафизическая, поелику им управляют не только одушевленное тело, но также гордый бесплотный дух. Дуализм его природы создает перманентный конфликт между физическим детерминизмом и духовной свободой (не путать с душевной распущенностью). Отсюда возникает непредсказуемость поведения человека вообще, и ненадежность всяческих судьбопредсказаний ,в частности. В массе своей, люди строят планы на будущее, почти в полной уверенности, что Будущее уже существует в их мозгах и непременно подчинится их волевым талантам. К несчастью некоторых и на счастье остальных, и Будущее, и человек существуют независимо друг от друга, но, тем не менее, встреча их неизбежна, хотя и неопределенна. Никто не может предугадать, где и каким образом сие произойдёт.
В огромном букете мировосприятий, порожденном культурами земной цивилизации, имеют место быть две мыслящие крайности, пытающиеся определить свое место в этом весьма лабильном мире. Это, с одной стороны, самонадеянный цинизм, исповедующий превосходство материального начала над Духом, потусторонняя природа коего им отвергается – остается лишь волевая составляющая. Представителей такого мировоззрения назовем фаталатеистами.
Фаталатеисты нам малоинтересны, можно сказать, даже противны. Они хорошо изучены, довольно хорошо известны и их плоскомерное восприятие действительности вызывает у нас лишь сожаление. Впрочем, кто захочет что-нибудь написать о них занимательное, перо им в руки. Или клавиатуру.
Им в оппозиции находятся другие – те, кто презрительно относятся к физиологии, признавая бесспорное преимущество духовной субстанции над временной трехмерностью – мистофаты..
Один из таких мистофатов в середине XIX века следовал морем из Рима в Иерусалим. Можно сказать, из бывшей столицы великой земной империи в настоящую столицу Империи Духовной. А можно и не говорить. Естественно, море располагается от Рима на некотором расстоянии, поэтому наш герой вначале добрался до порта Чевитавеккья, а там сел на корабль, направлявшийся в сторону Палестины.
Что он там забыл, не наше дело, это его дело и вообще, к делу не относится.
Мы бы не хотели называть настоящее имя этого путешественника по одной простой причине – нам оно неведомо. Но поскольку он позиционировал себя как литератор, то наречем его, условно, Гоголем. Пусть будет даже и Николаем Васильевичем, не жалко. Так вот, в то время как морское суденышко, а это и на самом деле был небольшой старый скрипучий бриг, бороздило средиземноморскую лазурную гладь, писатель неспешно нетвердой походкой прогуливался по палубе. Бороться с морской болезнью в душной каюте было куда менее приятно, чем на свежем соленом воздухе. К тому же ему нравилось кормить чаек и наблюдать за пиршеством буревестников. Одна наглая чайка настолько близко подлетела к нему, что крылом задела лицо. Гоголь отшатнулся, попятился назад, споткнулся о какие-то снасти и рухнул прямиком в черное зловонное жерло трюма. Ударившись обо что-то головой, он потерял сознание. Дальнейшее происходящее воспринималось им в сознании или нет, непонятно, так как непонятно вообще, что такое сознание.
– Если б не ты, неуклюжая рахобина, мы бы сейчас не валялись здесь обездвижено и не затекали. Я себя уже практически не чувствую.
– Ой, ой, можно подумать мы не напарницы. Куда ты туда и я, и наоборот. А подводишь хозяина частенько как раз все-таки ты. Кто у него постоянно подворачивается? Из-за кого хозяин получает ссадины и синяки? А вместо того, чтобы тебя оторвать и выкинуть на помойку, тебе всегда достаются самые лучшие компрессы, а ты еще и лаешься.
– Ну, оторви и выбрось, посмотрю, как ты одна скакать будешь. Я что виновата, что связки моей ступни слабые, так это еще с его детства, как он с крыши овина прямиком в бочку приземлился. Слава Богу, та с навозом стояла, а то б разбился бы хозяйчик наш. Так что, падать ему не привыкать. Видать судьба такая. Ох, не могу пошевелиться, в колене согнулась и все тело на мне лежит. А ты, здоровая, могла бы поднапрячься и перевернуть туловище на живот, а то еще немного и меня гангрена хватит, кровотока вообще нет. Поработай, коль виновата.
Вначале обалдевший Гоголь, к концу этой фразы, наконец сообразил, что слышит диалог своих ног. И еще, он отчетливо понял, что сошел с ума, однако показалось сие вовсе не страшным, а, напротив, весьма забавным. Он продолжил внимать.
– Да я, подруга, не против, только одной мне не по силам. Вот ежли бы руки помогли…
– Еще чего, – хором отозвались те. – Не для того предназначены руки писателя, чтобы всяким там нижним конечностям помогать, которые и растут-то известно откуда. Мы созданы для умственного труда, ну и там почесать где, нос вытереть. Да и, конечно, деньжата считать.
– Это какие же гроши вы будете считать, если мы отсохнем? – поинтересовалась зажатая нога. – Разве что, полученные на паперти?
– Между прочим, такого писателя, как наш хозяин, на руках должны носить. Не пристало ему пешедралом передвигаться, на манер какого-нибудь там Лицейского перипатетика. Для таких людей коляски придумали, а также корабли и паровые машины, – возразила шуйца. – А мы с хозяином будем, тем временем, след в истории оставлять и …
– Это кто ты такая, чтобы «мы с хозяином»? – оборвала шуйцу десница. – Может ты еще и пером владеть способна? Кроме как песком чернила посыпать и саквояж носить, когда я трость держу, ты ни на что не способна и не надо примазываться к нашей с ним славе.
–Ах, ты, тварь. – прошипела шуйца и руки сцепились в смертельной схватке.
– Sic transit gloria mundi, – прогундосил нос. – Я весь забит пылью и мне вообще – то не мешало бы высморкаться. Пока вы делите славу, организм нашего гения может задохнуться и мы все окажемся не у дел. Мне-то все равно, обо мне уже повесть написана, в истории я уже остался, правда, пока в одиночестве.
Руки мигом зашарили по карманам пальто. Писатель с любопытством ощущал, что все это происходит без всякого его участия и желания.
Раздался громкий гулкий выхлоп. Нос сделал два коротких вдоха и удовлетворенно произнес:
– Ну вот, то-то же. Стало полегче. Други мои, члены, так сказать одной организации, по иронии судьбы названной организмом, чего мы спорим? Кто из нас более истории ценен? Может быть глаза, которые все подмечают, ухватывают всякие мелочи и самую суть.
– Ухватываем – это мы, мы как что-нибудь ухватим, да как о что-нибудь хватим – опять затараторили руки. – А можем еще и в глаз дать, мало не покажется.
– Вы сегодня заткнетесь, наконец? – обиделись глаза. – Вы хоть понимаете, куда вы собираетесь дать? В зеркало души! Это все равно, что в лицо плюнуть. Если уж на то пошло, мы закроемся в один ответственный момент, когда вы будете двери незнакомые открывать и вам там пальцы ваши шаловливые мигом и отхватит. Попишете тогда свои нетленки.
– Слушаем мы вас и заворачиваемся в трубочку, - встряли уши. - Как вы не можете понять, что пусть мы все ослепнем, оглохнем, отсохнем и переломаемся, от этого почти ничего не изменится. Труд поэта рождается сердцем, вынашивается мозгом, а мы лишь создаем условия для его зачатия и появления на свет. Мы без него никто, так, не самые качественные атрибуты.
–А что это сердце молчит? – спросил нос. – Эй, голубушка, ау-у, отзовись. И мозг тоже не отвечает…
Сердце молчало потому, что от внезапного падения остановилось и не питало кровью мозг, который из-за этого тоже отключился.
Это понял вечно во все сующийся знаменитый нос писателя.
– А ну-ка десница, а ну-ка шуйца, долбаните как следует по грудине нашего Николая Васильевича.
Что руки с удовольствием и исполнили, так как давно чесались. Очень им хотелось кому-нибудь, что-нибудь намять. От сильного удара сердце ожило, мозг заработал, а с ним и повседневное сознание. Гоголь закричал, чумазая матросня услыхала его отчаянный зов и вытащила на свет Божий. Дальнейшее путешествие знаменитости к истокам христианства прошло без особых приключений.