В это время года думается слишком много. Солнечные лучи помогают выделять организму вещества, которые способствуют хорошему настроению. Сейчас между мной и солнечными лучами морозная туманная пелена. Химия не происходит. Вот и думается много. Слишком много. Почему? Потому что счастливый человек не делает так. Он наслаждается своими эндорфинами. Он упивается ими, в исключительных случаях захлебывается. Чувства, гормоны, реализация своего либидо… Самый яркий катализатор для этого процесса, самый приятный, животрепещущий. И самый ядовитый и убийственный в некотором конечном итоге.
Когда реализовывается либидо, перестает работать должным образом серое вещество. Зомбирование инстинктами… Да, зомбирование. Но, похоже что никто и не против. Никто этого и не замечает, если уж на то пошло.
Этот маршрут слишком долгий. Трамвай едет уже почти два часа, и это без пробок. А долгие маршруты и отсутствие эндорфинов в крови порождают долгие и мучительные рассуждения. Но у меня нет выбора. Поликлиника находится на другом конце города. Приходится терпеть. Нет, не боль. Физическая боль может сводить с ума, но не меня. И не в этом случае. Приходится терпеть свой мозг.
Научный факт - люди, которым застилает глаза счастье, не достигают многого. Они не меняют историю, они не создают великие произведения искусства, не устраивают революций на центральных площадях, не митингуют против правительства… Разве что только они создают рецепт какого-нибудь замечательного и очень красивого торта. В цветах и со съедобными жемчужинками… Программированные на прекрасное, но не великое. Великие изменения порождаются великими недовольствами. Стремлением к счастью и не достигая его.
А вы разве встречали гениального и абсолютно счастливого человека? Его нельзя встретить. Это нетрудно понять, все очень просто и предельно логично. Чем умнее человек, тем больше он пытается узнать. Чем больше узнает, тем еще больше пытается узнать, ведь еще Сократ когда-то сказал- scio me nihil scire. Я знаю, что не знаю ничего. А пытливый разум не терпит в себе дыр. О каком счастье можно говорить с наличием дыр в собственной голове. И к тому же…
-«Осторожно, двери закрываются».
О чем я и говорила. Задумавшись можно пропустить свою остановку. Можно выйти не там, или вообще не выйти.
До ушей долетают урывки фраз…
-…это было вовсе и не больно!...
-…у меня автобус в другой город уезжает через два часа!Пропустите меня вперед!...
-…хоть бы не операция…
Бесплатная медицина всегда навевает тоску. Длинные обшарпанные коридоры, грубый персонал, люди, зацикленные на своей проблеме, очерствелые, порой жестокие, врачи…
Жестокость… Когда мы упустили этот момент? И не смогли пресечь. Когда обезьяна начала превращаться в человека и взяла в руки копье? Или когда Каин убил Авеля? В любом случае, это сидит в крови всего человечества. Существуют такие темы для психологических исследований как «детская жестокость», «подростковая жестокость», которая проявляется без всяких на то причин и предпосылок.
Почти двенадцать лет назад я жила в маленьком городке на окраине в очень старом доме. Двухэтажное квартирное строение доиндустриального вида. Пугающее своей отрешенностью и тишиной, но что, собственно, придавало ему аскетичный шарм. Рядом с подъездом, похожим скорее на зияющую черную дыру, а не на подъезд, на скамейке всегда сидел один и тот же мужчина. Еще не стар, но уже совсем не молод, таким я его видела постоянно, таким я его и запомнила. Его все дети сторонились. Каждый день я проходила мимо этой скамейки с замиранием сердца. Одолевал страх неизвестного. Сосед не делал ничего плохого. Ни плохого, ни хорошего. Вообще ничего. Я не видела, как он заходил домой или выходил . Иногда казалось, что он и не дышит вовсе. Лишь изредка можно было увидеть, как он с трудом волочит за собой больную ногу, идя к колонке с водой во дворе. Он набирал воды в маленькую пластиковую бутылочку и садился назад. И просто сидел.
Однажды выдался очень жаркий день. Кто отсиживался на работе, кто пытался охладиться дома, мне же вздумалось побродить по скучному и маленькому двору. Мое внимание привлекла кошка и я, как и, пожалуй, все дети, захотела погладить ее. И то, что кошка убегала никак не уменьшало моего желания. Погнавшись за ней, я споткнулась и полетела прямо через скамейку. На которой, конечно же, сидел безымянный мужчина. Не знаю, что было ярче: боль в лодыжке или страх перед близостью с пугающей всех местных детей неизвестностью.
Мужчина протянул ко мне руки, помог встать, не проронив ни слова. Нога сильно болела, а родителей все еще не было дома и я села рядом. Минут пятнадцать мы молча сидели. Я прислушивалась к боли, он, кажется, не прислушивался ни к чему.
А дальше я услышала историю.
Когда он был еще мальчиком в его школе на всех нагоняла страх шайка парней. С ними даже преподаватели не могли совладать. Но особенно сильно доставалось от них самому тихому светловолосому мальчику. Они обливали его водой, которой только что мыли пол уборщицы, они ставили ему подножки и стукали по голове разными предметами, они заставляли его пить рыбий жир и есть насекомых… но светловолосый мальчик не отвечал ничем. Ни словом, ни действием.
Как-то раз эти черти вытащили его на площадку перед школой, они связали его и подвесили на место для флага. Вместо флага. Они смеялись, кидали в него яйца, бутылки. Никто не помешал, хотя двор был забит детьми. Потом они спичками поджигали ему пальцы. Никто не помешал. Хотя двор был забит детьми. Как - будто все разом перестали ощущать жизнь.
Безнаказанность порождает преступление. Но почему обязательно нужно наказание, чтобы не было преступления?
Эта, представленная мною, картина встает перед глазами уже почти двенадцать лет. Я слышала истории и похуже, гораздо хуже, но история про светловолосого мальчика бесцеремонно впихнулась в мою голову. Ведь от того мужчины на скамейке я не слышала больше ничего ни до, ни после. Тишина. А, как известно, настоящая буря бывает после грандиозного затишья.
Левый бок дает о себе периодически знать режущим пульсированием. Через пять часов малознакомый мне человек в белом халате вгонит иглу с прозрачной малоизвестной мне жидкостью в мою кровь. И тогда появится точка отсчета. Будет состояние «до» смыкания век и «после». Будет вся моя… наша. Вся наша жизнь до и искусственный сон после. Но вопрос в том, какое из этих двух состояний правильней всего назвать «под наркозом».