Эта история началась с Кольки, друга моего, когда он пришёл на футбол с бешеными глазами. Все уже собрались, катали мяч туда-сюда, финтили, выпендриваясь друг перед другом и поглядывая в переулок, откуда он должен был появиться. Наконец друг нарисовался – не сотрёшь, злой, взъерошенный, с красными пятнами на лице.
- Ты чё иголки выпустил? – спросил я его, подкалывая.
- Да эта дура опять прикатила, щас девок настропалит, а они ж совсем без мозгов, житуха пойдёт… - ответил Колька, закатывая глаза, а слово «пойдёт» потянул с намёком, что будет ему теперь жизнь весёлая…
Он еле сдерживался, чтобы не заматериться.
- Что за дура? – удивился я, не зная, о ком идёт речь.
- А-а…- вместо ответа выдохнул он долгим звуком первую букву алфавита и пнул подкатившийся к ногам футбольный мяч с таким остервенением, что тот разве не взвыл от боли и взлетел высоко в небо, к ласточкам.
После того, как поделились на две команды, игра не задалась с первых минут. Почти сразу мяч ушёл на угловой, и при его подаче, в толчее у ворот, Мишке Пончику бутсой попали в пах. Он согнулся пополам около штанги и заорал благим матом:
- Ой, коки мои, коки!..
Видно было, что Пончик больше куражится, чем перемогает боль, но остановка в игре футболистов охладила, снизила игровой запал. Продолжили вяло, не прошло и пяти минут, как мяч попал в середину коровьей лепёшки – с утра здесь прогоняли стадо на выпаса, его долго оттирали о траву, зазеленили бок, если так можно сказать о круглом мяче. Это вконец расхолодило игроков. Да и солнце в небе к тому времени раскалилось неимоверно…
- Поца, ну её на фиг эту игру, айда на речку, искупнёмся, - предложил Виталька, оглядывая на себе мокрую до черноты футболку и смахивая с лица струйки пота. Предложение встретили с воодушевлением, договорились встретиться на пляже через час.
Мой дом был крайним, почти на отшибе, Колькин ближе, и нам было по пути. У ворот на скамейке сидели две Колькины сестры, посреди них находилась незнакомая мне девушка – лузгали семечки. На девушках лёгкие ситцевые сарафаны, на ногах домашние тапочки. Завидев нас, девушки захихикали. По тому, как зло засопел Колька и, сбившись с ноги, запнулся о доску мостика через канаву, отвернулся от них и прошёл во двор, я понял, что дура, о которой он говорил, и есть незнакомая мне девушка на скамейке.
Если она была дурой, то бесподобной. Её синие насмешливые, с нахалинкой, глаза, смотрели на меня словно на кролика, которого нужно было немедленно придушить и употребить в виде жаркого. В свои четырнадцать лет я не видел девичьего лица более совершенного, во всяком случае, в нашем крае. Русые пушистые волосы струились на плечи, лицо, чуть вытянутое, излучало невероятную притягательность. Наверное, девушке было лет семнадцать…
Я забыл, что мне нужно было скороспешно домой, чтобы взять купальные плавки, и застыл на мостике через канаву, похожий на мёрзлого суслика. Где находится мой дом, я тоже забыл, казалось, к ногам привязали тяжёлые гири.
- Рот закрой, кишки простудишь, - сказала Люба, старшая сестра моего друга.
Сказала тихо, но с такой ядовитостью, что у меня ёкнуло сердце.
Чёрт возьми! Я очнулся и сообразил, что на мостке выгляжу смешно, даже нелепо, наставив на красотку два глазных ствола, не говоря ни слова. Тут был не зоопарк, а она не прекрасный экспонат вольера и нужно было уносить своё костистое тело. Боком, будто у меня порваны штаны, и под этим углом девушки не увидят прореху, я двинулся домой.
- Кто это? – услыхал за спиной вопрос незнакомки.
Ответила Надька, меньшая сестра друга, обещавшая вырасти в красавицу.
- Да с нашей улицы пацан, - Колькин друган… Чокнутый!..
У Надьки язычок острее бритвы, - молодая да ранняя, - умела уколоть, и девчачий смех мне вослед прилетел зарядом соли из дробовика, что придало резкого ускорения моим футбольным ногам.
Дома налил стакан холодного молока, хлобыстнул залпом, второстаканно добавил, и упал плашмя на диван. Идти на речку расхотелось, да и в животе заурчало. Закрыв глаза, впал в состояние не то невесомости, не то лёгкого транса, и в эту секунду понял, что мне открылась новая сторона жизни, ещё смутная, без видимых контуров, но какая-то притягательная и вкусная.
Через некоторое время лежать надоело, да и какой толк в лёжке. Друзья поди уж наперегонки с пескарями на плёсе плавают, а я тут, затуманившись головой, пружиню на собственных рёбрах, осмысливая воследочную оценку своей персоны из девичьих уст. Что она имела ввиду, какие сакральные мысли в отношении меня свили осиное гнездо под волосяными луковицами её головы. В то же время перед глазами стояла фигура незнакомки с лавочки, с прожигающим до позвоночника взглядом, божественного сияния лицом…
Душа моя не выдержала напора мыслей, я выскочил во двор, вывел из гаража боевого коня, - велосипед, но он огорчил меня своим состоянием, - приспущенным колесом. Быстро накачав, я прыгнул в потёртое седло и полетел к Колькиному дому.
Его не было видно во дворе, а девушки с пакетами в руках стояли спиной к дороге, Люба запирала калитку, у каждой на шее болтались верёвочные концы купальников.
- А где Колян? – спросил я, затормозив с юзом.
- На печи дрыхнет твой Колян, - повернувшись, ответила Люба с неприязнью. – Но уже два раза падал, и два раза головой о пол бился. Иди, в чувство приведи… Достал уже своей придурью…
«Поцапались…» - было моё скоропалительное решение, и я поставил ногу на педаль – отчалить малой скоростью…
- Вера, пойдём что-ли, - продолжила Люба тем же неприязненным тоном, наклонив голову к девушке, заметив, что она имеет желание меня проглотить...
Но Вера и ухом не повела…
- Милый, - обратилась ко мне с лёгкой вкрадчивостью, - Не подвезёшь ли слабых девушек до речки.
- Подвезу, - охотно согласился я. – Тебя на раме, остальных на колесе…
- Какой ты отзывчивый!..
Вера передала пакет с полотенцем Надьке, небрежно отодвинула мою руку от руля и, лёгко подпрыгнув, села на раму…
Люба поджала губы, покачала укоризненно головой, дёрнула Надьку, и они затопали по деревянному тротуару от дома в направлении речки…
Над крышей соседнего дома взлетели один за другим три белых турмана и в секунду превратились в три далёкие точки.
-Ух, ты, как у вас тут весело! – проговорила с восхищением Вера. – Голубятня там, что-ли?
Она показала на соседний дом.
- Голубятня. Да ещё какая! - ответил я. – У Толяна лучшие голуби нашего края…
- В самом деле лучшие? – не поверила она. – Посмотреть можно?
- Мы на пляж или в голубятню идём? – возмутился я, скидывая уставшую одну руку с карболитовой ручки руля…
- Хочу и на пляж и с голубями поворковать…
- А в космос не хочешь?
- Да с тобой хоть сейчас на Марс…Крути педали, космонавт…
Она поёрзала на раме и, придвинув горячее бедро к моей ноге, а спину к сиденью, к моему взмокшему враз животу, изготовилась к поездке…
Дивный аромат дорогущих духов «Быть может» ударил мне оглоблей в голову. Эти духи были знакомы, флакончик, припрятанный у матушки в шифоньере, иногда, – по большим праздникам, выкидывал из своей ноздри наружу фантастический фонтан аромата, и матушка ходила королевой… Духи привёз из Одессы ей в подарок отец, когда ездил на курорт. Достать в посёлке их вряд ли было возможно, а кому из девушек удавалось по страшному блату - были воистину счастливы…
В эту секунду, почти соблазнённый красоткой, я был в полуобморочном состоянии, однако нашёл в себе силы, чтобы оттолкнуться от бугорка земли, нажать на педаль, потом другую и разогнаться. Велосипед, вздёрнув как нос погнутое переднее крыло, зашуршал шинами на гравийной дороге, подрагивая алюминиевым телом, с неохотой, но вёз юные тела и души то ли в обитель греха, то ли в пасть змея-искусителя.
Дорога пошла на подъём, Вера поставила подошву левой ноги поверх моей левой лапы на педали и двойной тягой мы подъём одолели запросто. Улица закончилась, дорога повернула свою гравийную шею влево - на трассу, а мы вильнули правее и влетели на тропинку, накатанную, узкую, но с уклоном к реке, колёса закрутились веселее, я стал даже притормаживать. Вера пару раз качнула рычаг звонка, словно пугая кузнечиков, засмеялась… Смех у неё был чистый, естественный, как будто родился из воздуха сам по себе и посеребрил его. Такого ощущения лёгкости жизни я ещё не испытывал. Казалось, что её волосы, кроме духов, пахнут самыми прекрасными цветами на свете, а луч солнца, заблудившийся в золотистой пряди около виска и отражённый в серебристой заколке, слепил мне глаза.
Дальше тропинка круче устремлялась вниз, окаймлённая белыми и желтыми болотными цветами, в основном куриной слепотой, издающими, приторный, опьяняющий запах, ныряла в низинку и выбрасывалась на берег реки к мосту. Мост был скорее не мост – переход через плотину, но по нему ходили машины ограниченного веса и со скоростью десять километров за час. Иногда здесь ловили пьяных водителей гаишники – делали облавы.
Водяная пыль висела над водопадом, сюда примешивался рыбный запах, шум низвергающейся с высот воды, это казалось пульсирующим нервом, кровотоком жизни. Пляж находился за плотиной, ниже по течению, в месте, когда перекрученные жилы упавшей воды успокаивались, разглаживались и, насыщенные кислородом, ластились к песочному берегу, на яру которого разлохмаченные черёмуховые заросли наливали на ветках соком бесчисленные кисти ягод…
Пацаны уже искупались, обсыхали на берегу, увидев меня с девушкой, встали ватагой в стойку безмолвных пингвинов, хлопающих удивлёнными глазами. Вера небрежно распахнула халатик, сняла, повесила на руль велосипеда, подтянула завязки купальника, и стала входить в воду… Пингвины повернули головы в её сторону, в мою, опять в её, и тут вспомнили, что нужно набрать воздух в лёгкие, громко ахнув, рявкнув, и зарычав… А Вера положила божественную грудь на валик подкатившейся волны и поплыла против течения, по-мужски, вразмашку, но силёнок не хватало, её сносило, пловчиха, видать, она была не ахти какая важная, казалась, что стоит на месте и машет тонкими крылышками…
Обнажать свои мослы мне стало стыдно, когда я увидал девичью шоколадную фигуру. Да на прошлой неделе ещё и подгорел, и с меня лоскутами, как со Змея-Горыныча, слазила кожа. Подошли Надька и Люба, покидали пакеты на песок.
- Ну что уставились, скелеты? - сказала Люба. – Девушку не видели?
- Чокнутые, что с них возьмёшь, - добавила Надька, сбросила шлёпанцы, сняла, перегнула пополам халат и, положив на песок, побежала к Вере… Надьке двенадцать лет – она ещё зелёная как июньский огурец, но строит из себя девушку….
За тальниковым кустом я увидал разгоревшийся костёр, а поодаль в сетке картошку – принёс кто-то из друзей – испечь. После купания печёная картошечка с хлебушком да крупной солью идёт за милую душу – за уши не оттянешь. А зелёные перья лука, если кто приносил - казались верхом кулинарного искусства. Разве можно это старинное блюдо простых людей сравнить с задрипанной кухней какого-то известного ресторана?
Рядом с костром на боку лежало закопчённое железное ведро без дна. Толстой длинной веткой от дерева Мишка Пончик разворошил костёр, поставил в середину ведро дном кверху, накидал клубни, обложил дымящимися, в золоте огней, головёшками, и побежал освежиться в прохладной водичке, понырять, подёргать за бороду Нептуна. Дёрнул что-то не то, ибо из воды до моего слуха прилетел такой визг, хоть уши затыкай. Мишка любил попадать в разные истории, и здесь перепутал дедушку Нептуна с невинной русалкой и его в шесть кистей охаживали, нет, просто лупили девичьи гибкие руки. Наконец он вырвался, нырнул с уходом в глубину, сверкнув пятками, а девушки со смехом выскочили из воды - и к костру… Вера швырнула на ленивое пламя какой-то чёрный клубок, потом, брезгливо держа руки перед собой, вернулась к воде и руки помыла…
- Ну что, мальчики, по картошечке? - предложила она, потирая ладони, вернувшись к рваной шапке дымного костра, хитровато поглядев на меня, Витальку и прыгающего на одной ноге Лапу, который из уха пытался вытрясти воду.
- Ещё сырая, - ответил я. – Пусть пропечётся лучше. Вкусней будет. Дрова никудышные, плохо горят - дым один. Ты чё в костёр кинула?
Девушки засмеялись, переглянулись и посмотрели в сторону Мишки Пончика, который в шёлковой ряби июньской воды гонялся за обезумевшими пескарями.
С невысоко яра скатывался ветерок, напитанный ароматом дальних луговых цветов и недалёкого моря жёлтых одуванчиков. Листья мать-и-мачехи, казалось, что карабкаются по склону к линии яра, но устав на солнцепёке, толстым бело-зелёным ковром раскинулись на просушку... Надька стучала зубами – перекупалась, жировой запас был мизерным, с боков под кожей проступали куриные рёбрышки, и под лифом купальника топорщились два незрелых бугорка, каждый с детский кулачок.
- Хватит, распрыгался, кузнечик, - сказала Люба Лапе. – Запусти гальяна в ухо, пусть поживёт, икру помечет…
Лапа прыгать перестал, отошёл в сторонку, и стал с резким качком головы выбивать воду из уха в ладонь. Вода тёплой вышла на мочку уха, Лапа для куража подпрыгнул ещё пару раз, мотая косматой головой, радуясь своей выходке, бочком подкрался к одряхлевшему костру, взял обугленную с одного конца ветку и стал откидывать угли в стороны, сипло выкрикивая какое-то шаманское скороговорье или заклинание. Свалив набок горячее ведро, он веткой поддел его и отшвырнул в сторону, выкатил на песок испечённые, чуть подгорелые, клубни…
- Налетай, поца!..
Девушки онемели от невиданного хамства – «налетай, поца!..», не понимая, что под поцами понимались и они. Любка то знала что почём, знала многие наши уличные ухватки, а у Веры лицо превратилось в сморщенную куриную гузку – как же, обделили приглашением к столу. Я присмотрел самую пропечённую картофелину, поднял и, подкидывая на ладони по-жонглёрски, чуть остудил, разломил пополам, подал ей парящее съедобное чудо… В этот момент до меня долетел вопль Мишки Пончика, я глянул в его сторону, тот махал худыми мослами, - звал к себе. Лезть в воду не хотелось, но я почуял что-то неладное с Мишкой. Вода была не как парное молоко, была скорее прохладной – я её пощупал, а Мишка сидел давно на глубине, - торчали только уши, и не собирался выходить на берег – тоже мне морж доморощенный! Бросив объеденные изнутри кожурки на течение – рыбкам тоже полакомиться надо картофаном, я на цыпочках подкрался к водной закраине, скинул плетёнки…
- Трико моё принеси, - заорал Мишка, выходя из глубины до горла на глубину в пояс.
- А сам-то чё? - изобразил я крайнее удивление.
- Плавки потерял…
Девушки у костра держались за животы, можно сказать, катались от смеха…
Скрутив мячиком тёмно-синие трикушки, я бросил Мишке, он их в боковом прыжке поймал и скрылся под водой. Вылетел на берег пулей, уже в трико, посиневший, как спелый баклажан, и кинулся греть кости у чадящего костра.
- Вера, в штаны ему головёшку засунь, может быть, кое-что согреет, и ума наберёт, - протараторила Любка с непонятным злорадством.
Я смотрел на Веру глазами уже не того мальчишки, который был позавчера, вчера и даже сегодня до игры в футбол, ибо увидел в ней другую категорию жизни, увидел то, что рано или поздно начинает видеть просыпающаяся мужская душа. Вот она, в открытом огневом купальнике, пьянящая, солнечная, с полными, сочными губами, пусть сейчас перемазанными сажей от картошки, но манящими до безумия… Понимая, что этот цветок созрел не для меня, что для неё в настоящее время я всего лишь некое волосатое прыщавое малолетнее существо, которым она поиграет, что кошечка с клубком ниток, проведёт по губам чем-то аппетитным, и это недоразвитое существо, потеряет навовсе разум, волю характера и утонет в омуте её синих глаз. Я действительно наслаждался красотой её фигуры, думаю, что вид у меня был прибитый, вид глупого телёнка, с не обсохшим на губах молоком. Но чувствовал, что молоко начал азартно слизывать ветерок жизни.
На костёр, придушенный Лапиной рукой, накидали полусырых веток, ломаного через колено сушняка, кем-то заготовленного заранее, он очнулся, открыл весёлые красные глаза, защёлкал, словно пальцами, из чрева выкидывая сучки с хвостами дыма, одним краснозубым сучком попал мне на большой палец ноги, укусил как пчела. Больно-о!.. Я тотчас поспешил остатки горки печёной картошки откатить подальше, впрочем, едальные молодые аппараты её быстро и прикончили.
- Голубей когда покажешь? – подкравшись сзади, и закрыв мне ладонями глаза, спросила Вера. – Обещал…
Какие голуби!.. Такой наглой лжи я не ожидал от неё, но ради этого небесного создания мог поймать сейчас в реке метровую щуку, если бы она попросила. Пусть щук выловили влюбленные местные парни до того, как мы стали подрастать.
- Давай лучше покажу как плисочки летают на воде, - отбоярился я.
Набрав горсть плоских, как лепёшки, серых камешков, величиной с полладони, зашёл за тальниковый куст, где водная чистина стояла не шелохнувшись, и почти не размахиваясь, стал запускать их в сторону противоположного берега. Летели они изящно, с частым и лёгким поцелуйным прикосновением к воде и на упругом стрежне тонули.
- Красиво… но это не голуби!.. – сказала грустно Вера, посмотрела мне глубоко в глаза, пожала разочарованно плечами и, растираясь полотенцем, медленно двинулась к подругам, или кто они там ей были.
Чувствуя слабость в руках, в сердце, да что слабость, какую-то опустошённость, я присел на корягу около камышей, горстью зацепил мелких камешков с песком, и стал по одному бросать на воду, где кружили шустрые гальяны. Колька так и не появился на пляже… А в моей душе творилось что-то невообразимое. Видел, как собрались девушки, постояли около моего велосипеда, должно быть ожидая меня, как Надька выкрутила золотник, спуская заднее колесо, думая, что я не вижу, и отправились в сторону моста, подталкивая друг друга загорелыми плечами…