Из мрака лихолетья, повесть третья трилогии с имен

      В. ФЕДИН
         ИЗ МРАКА ЛИХОЛЕТЬЯ
              Повесть третья трилогии "С ИМЕНЕМ СЕРГИЯ"

             Поляки в Москве
  Успенский собор в Кремле обступила огромная плотная толпа разночинного люда. Яузский полковник Андрей Грязной велел своим стрельцам окружить храм, поднять сотенные и полусотенные знамена, смотреть в оба, пресекать любой непорядок,  однако бердыши и, упаси Боже, пищали в ход ни в каком случае не пускать. Стрельцы растолкали ротозеев, тесно обступили собор, сотню Кирдяпина Андрей поставил у паперти.
- Ты, брат Кузьма, оставайся тут, а я пойду в собор. Мало ли что.
Кирдяпин тяжело вздохнул. В его укоризненном взгляде Андрей угадал осуждение. Мол, ты, полковник, навострился поглазеть на невиданное, а я тут за тебя отдувайся. Однако вслух верный помощник только и вымолвил:
- Ясное дело. Чего уж тут. Иди, полковник, мы привычные, не сомневайся, справимся.
В соборе стояла такая же теснота, как и вокруг него. Андрей успел увидеть, что тут собрались бояре, дьяки и множество других больших людей в богатых одеяниях. На амвоне стоял патриарх Гермоген в раззолоченной ризе, а за ним десятка два священников и монахов, Андрей узнал среди них бывшего тушинского ложного патриарха Филарета Романова в нарочито скромной черной рясе и Троицкого келаря Авраамия Палицына. Он усмехнулся: наш пострел везде поспел. Перед амвоном стояли все семь думных бояр, Мстиславский говорил:
- Святейший Гермоген, гетман Жолкевский от короля готов подписать с нами мир. Такой же, какой он подписал с воеводой Валуевым в Царевом Займище. Король Сигизмунд уйдет с войском от Смоленска без урона для округи. Королевич Владислав взойдет на престол после того, как примет православную веру и будет миропомазан по православному обычаю. 
Патриарх помолчал и ответил звучным голосом:
- Ежели вы пришли с правдою, то будет вам благословение Вселенского Собора и мое грешное. – Патриарх осенил собравшихся троекратным крестным знамением и продолжал: - Буде же вы пришли с лестью и умышлением нарушения православной веры, - не будет вам благословения, и будете вы прокляты во веки веков до седьмого колена от Вселенского Собора. 
Патриарх торжественно воздел над головой массивный золотой крест.
В соборе послышались шум, всхлипывания, кто-то пробивался к амвону, Андрей узнал тушинского боярина Михаила Салтыкова, за ним через плотную толпу поспешали князь Василий Рубец-Масальский и еще несколько человек. Видно, тушинские послы к королю Сигизмунду под осажденный Смоленск прослышали о московских делах и поспешили сюда, дабы урвать свою долю. Салтыков пал перед патриархом на колени и со слезой в голосе воскликнул:
      - Верь нам, святейший! Будет на Руси государь прямой, истинный, Владислав Жигмонтович!
      К Салтыкову присоединился тушинский думный дьяк Молчанов, тоже из посольства к королю Сигизмунду. Он начал что-то говорить, но патриарх вдруг закричал высоким гневным голосом:
      - Ты, Мишка Молчанов, вор и изменник! Ты продал римским еретикам веру православную за чечевичную похлебку! Изыди вон из святого храма! Православные, выбейте без чести из храма сего вора и изменника!
      В соборе поднялся шум, Андрей пытался пробиться к Молчанову, но другие уже взяли лукавого и двоедушного дьяка под руки и повлекли его к выходу. Гермоген с тяжелым дыханием проводил вора и изменника взглядом, троекратно перекрестился и снова поднял крест высоко над головой:
      - Благословляю православных людей на присягу царю Московскому и всея Руси, королевичу Владиславу Жигмонтовичу, буде примет он святую православную веру! 
      Через три дня князь Андрей Голицын собрал своих стрелецких полковников. Выглядел думный боярин весьма озабоченно, и голос его звучал тревожно.
      - Чернь в Москве не верит полякам, не желает присягать королевичу Владиславу. Придется вам, господа полковники, держать караулы день и ночь.
      Полковники негромко загудели, Остаков первым проговорил:
      - Князь Андрей, стрельцы все лето в походах и караулах. Хозяйство у них в запустении. Надо бы передышку дать. Иначе останутся их семьи без сена, без дров, без припасов на зиму.
      - Надо бы, - согласился Голицын. – Надо бы, да не выходит. Гетман Жолкевский с войском стоит у Поклонной горы. Поляки занимают Можайск, Борисов и Верею. Вчера в Москву от Смоленска приехал Федька Андронов, а к гетману от короля - пан Гонсевский. Кожевника Федьку вы знаете, двоедушец, злодей и вор, каких земля не носила. Сами тушинцы его ненавидят. За ним пойдут все корыстолюбцы, и многие беды принесет он нам. А пан Гонсевский привез грамоту от короля, дабы москвичи присягали не Владиславу, но ему, великому государю Польскому и великому князю Литовскому и всея Руси. Сигизмунду Третьему. Король желает сам править в Московском государстве и на всей Руси.
      Полковники опять загудели, но воевода сурово сдвинул брови и поднял руку.
-       Шуметь не время, господа полковники. Беда не ходит одна. Верные люди доносят, что Владимир, Суздаль, Юрьев, Галич и Ростов не верят полякам и тайно сносятся с Вором в Калуге. За ними могут пойти другие города. Не только к Вору в Калугу, сами знаете, на Руси ложных царевичей развелось как постенов. Народ изверился, отчаялся и пойдет за любым лже-царевичем. Это беда страшнее Сигизмунда и Федьки. Потому сами думайте, как караулы держать, и как стрельцам хозяйство свое поправить. Москвичи нынче – народ горячий, одна спичка, и  вспыхнет бунт, а тогда всему конец. Я могу одно…
      Голицын опять помолчал, видно обдумывал слова, и твердо сказал:
      - Я уговорю Думу выдать стрельцам жалованье вперед за три месяца. Все одно, Федька может всю казну разграбить, как сделал в Тушине с воровской казной. Мы с братом, князем Василием, уговорим бояр. Другого ничего не могу обещать. Ставьте стрельцов в караулы, где стояли летом, не забыли, поди, свои места. Я все дни буду сидеть в Думе, о непорядках сразу присылайте весть в палаты князя Василия, а ежели что, сам извещу вас.
      - Князь Андрей, в Кремле кто поставит караулы? – озабоченно спросил полковник Веденеев.
      Остальные согласно закивали головами. Последнюю неделю стрельцы Голицына несли не слишком обременительные караулы в Кремле, а теперь их снова отправляют в самую гущу, вокруг Кремля, по Белому городу и в Китай город.
      - Дума приговорила, в Кремле поставим в караулы дворян князя Мезецкого
Андрей пришел домой от воеводы весьма огорченный. Он собирался съездить в Нижний, хоть часок повидаться с ненаглядной Дарьюшкой, сиротка уже месяц одна-одинешенька среди суровых монахинь, и вот опять незадача. Он все еще жил в родительском доме, мать и слышать не хотела, чтобы отпустить единственное дитятко в пустой дом на Волхонке. Он страшно сожалел, что не съездил раньше, не хотел сердить игуменью, пусть Дарьюшка обживается там, и вот – дождался. Когда теперь он сумеет выбраться в Нижний?       Когда Андрей рассказал родителям о словах князя Голицына, Елена Борисовна заахала:
- Да что же это делается, ни дня покою. Ты уж, поди, все плечи намозолил своей пищалью. И у стрельцов дома семья, жена, дети, хозяйство рушится. Когда же все это кончится?
      - Погоди, Елена Борисовна, - остановил ее отец. Он посмотрел на Андрея, и тот удивился его необычно хмурому взгляду. – Тут дела похуже, чем в хозяйстве у стрельцов. Князь Андрей не все сказал вам, сын. Гетман торопит Думу отправлять новое посольство к королю под Смоленск, надо, мол, менять тушинских послов на московских. Менять-то надо, да у гетмана иная забота. Он знает, что Сигизмунд не отпустит королевича-отрока в смутную Москву на съедение нашим боярам. Сигизмунд сам метит сесть на царский престол в Москве и править в едином Польско-Московском государстве.
      - Господи, - всплеснула руками мать, - это что же, - мы с еретиками жить будем? С царем римской веры?
      - Может, и будем. В Думе нет согласия. Князья Голицыны и Филарет твердо стоят за Владислава, если тот перейдёт в православие. За ними идут Воротынский и Иван Романов. Если они возьмут верх, тогда мы вместе с поляками усмирим чернь, разобьем Вора и выберем истинного государя. Князья же Мстиславский, Трубецкой и Шереметев пуще всего боятся Вора и согласятся даже на Сигизмунда. Чернь им страшнее римской веры. А князь Борис Лыков сам не знает, чего хочет. Гетман через доносчиков-тушинцев разобрался в наших дрязгах, и для него первое дело – удалить из Москвы князя Василия Голицына и Филарета, он всячески торопит отправлять посольство. Тогда Дума без них может признать Сигизмунда. К тому же от Смоленска приехал Федька Андронов, этот готов на все ради корысти. Ежели князь Голицын и Филарет уедут к Смоленску, - вот тогда жди беды. Выходит, сын, твой воевода верно сделал, что не распустил стрельцов.
       - И сколько же это Андрюшеньке ходить в караулах? Ему бы и в самом деле проведать Дарьюшку.
      - Это, Елена Борисовна, знает один Господь, - вздохнул отец. – Гетман Жолкевский соблюдает договор, он долго отговаривал Сизизмунда от похода на Смоленск и сейчас держит ляхов в строгости. Однако он ходит под королем, и впадать в королевскую немилость ему не с руки.
      Потянулись однообразные дни хождения в караулы. Андрей договорился с сотниками, что в караулы следует выделять в сутки по три  десятка от сотни, в одном дозоре теперь ходили по пять стрельцов.  Конец августа и половина сентября прошли спокойно, поляки сидели по селам и деревням у Поклонной горы, и верховые гонцы с грамотами и указами ежечасно скакали из Кремля к Жолкевскому и от Жолкевского в Кремль.
      О чем целый месяц договаривались думные бояре с польским воеводой, Андрей не знал. Князь Андрей Голицын не звал полковников к себе и сам не выезжал из Кремля. Отец тоже мог рассказать лишь немногое. Он говорил, что Дума и гетман сговариваются об устройстве Государства Российского под властью царя Владислава, Главная неувязка пока выходит с приездом Владислава в Москву и с его переходом в православную веру. Сам Сигизмунд присылает указы Думе со своей подписью и печатью, без подписи Владислава. От него приехал пан Гонсевский, весьма гонорный и горячий пан, он требует присягать самому Сизизмунду. Многие в Думе согласны с Сигизмундом, но Голицыны, Филарет и некоторые думные дьяки не желают знать Сигизмунда.
       Больше всего Жолкевский, по словам отца, торопил Думу с отправкой нового посольства под Смоленск к королю Сигизмунду. Отец говорил, что главная проволочка с посольством выходит от князя Василия Голицына. Раньше тот сам намеревался ехать с посольством, но после приезда пана Гонсевского с требованием присягать самому королю Сигизмунду, князь Василий опасался оставлять Москву в руках Мстиславского, Салтыкова, Гонсевского и Федьки Андронова.
      Однако, как ни тянул Голицын, но 11 сентября посольский поезд покинул Москву. Говорили, что вместе со слугами в посольстве набиралось до 1200 человек. Послами вместе с Василием Голицыным поехали ростовский митрополит Филарет Романов, князь Мезецкий, думный дьяк Томила Луговской, думный дворянин рязанец Захар Ляпунов и троицкий келарь Авраамий Палицын. Сопровождать послов до Можайска отправили стрелецкий полк Михаила Бутурлина. Жолкевскому все-таки удалось отослать из Москвы самых твердых противников Сигизмунда.
       Снова потянулись надоедливые караулы, князь Голицын не присылал никаких вестей, и Андрей начал подумывать, что можно оставить за себя Кирдяпина, а самому съездить в Нижний. Дня за три, от силы четыре он обернётся, а за такое короткое время ничего в Москве не случится. Елена Борисовна уже стала собирать ненаглядно сыночка в дорогу, однако вечером 20 сентября озабоченный отец сказал:
      - Держись, сын. Теперь твоим стрельцам прибавится хлопот. Дума приговорила впустить гетмана Жолкевского с войском в Москву. Нынче ночью поляки займут Кремль, Белый город и Китай-город. Войска у гетмана десять тысяч, всякое может быть.
      - Зачем? – вырвалось у Андрея. Новость потрясла его.
      - Я не все знаю, - пожал отец плечами. – Князья Голицын, Воротынский и Филарет не соглашались, святейший Гермоген сильно негодовал, грозил анафемой, но его никто не слушает. Князь Мстиславский ему при всех сказал, мол, святейший Гермоген, ты занимайся церковными делами, а в мирские не лезь. Остальные бояре настояли, чтобы пустить поляков в Москву. Иначе, мол, от Вора не отобьемся. Вроде, Вор зашевелился в Калуге. По слухам, к нему идет на подмогу Заруцкий, и твой знакомец Сапега крутится возле Калуги. В наших заволжский городах тоже не спокойно, города сговариваются передаться Вору. 
      Тут к Андрею прибежал посланный от князя Голицына и велел  прямо сейчас, не мешкая, поспешать в Кремль к воеводе.
      Когда Андрей пришел в Кремль, у князя уже собрались все полковники, весьма встревоженные. Сам воевода выглядел еще больше хмурым. Он сказал то, что Андрей уже знал от отца.
      - Пришла весть, что Вор собирается идти на Москву. К нему пришел Заруцкий с тридцатью тысячами черкасов, теперь сила на их стороне. И Сапега бродит возле Калуги, того и гляди, передастся Вору, а у него тысяч двадцать. Дума приговорила впустить гетмана в Москву, дабы защитить ее от Вора.
      Полковники зашумели довольно громко. Голицын выждал, пока шум немного стихнет.
      - Господа полковники, поднимайте стрельцов. По две сотни от полка пусть будут в запасе в слободах, остальных ставьте по местам на всю ночь. Взять с собой полный припас, готовьтесь ко всему, но оружие в ход не пускать без моего приказа. Верю, гетман сумеет удержать своих в порядке. 
      Так в ночь с 20 на 21 сентября Дума впустила гетмана Жолкевского с войском в Москву. Поляки разместились в Китай-городе и в Белом городе. Сам гетман и пан Гонсевский с охраной из сотни шляхтичей заняли пустующие палаты Василия Шуйского в кремле. На другой день Жолкевский с паном Гонсевским объехали все стрелецкие полки, побывали они и в яузском полку. С ними в Яузскую слободу приехал князь Голицын. Андрей построил полк по сотням, гетман обратился к стрельцам с речью. Он сидел на знакомом Андрею еще по Цареву Займищу кауром коне, рядом с ним встал Гонсевский на сером коне и русский дьяк-переводчик. за ними расположилась охранная сотня верховых шляхтичей, Жолкевский говорил по-польски короткими фразами и после каждой фразы терпеливо ждал, когда переводчик скажет его слова по-русски.
      - Господа яузские стрельцы! Я хорошо знаю ваш полк. Я видел ваши мундиры под Клушино. Вы там храбрее всех московских воинов бились с моими солдатами. Я видел ваши мундиры в Царевом Займище. Вы одни остались верными присяге и готовы были снова биться с моим войском. Я приветствую самых храбрых воинов Московии! Слава! Слава! Слава!
      Гетман выхватил палаш из ножен, троекратно поднял его вверх рукоятью к лицу. Стрельцы одобрительно зашумели, князь Голицын нахмурился, а гетман продолжал.
      - Ваша храбрость помогла закончить братоубийственную войну. У нас одна судьба, мы в Польше и вы в Московии  пережили тяжелые времена. Польшу долгие годы потрясал рокош. В Московии до сих пор идет смута. Великий государь Польский и великий князь Литовский Сигизмунд Третий усмирил рокош. Польша и Московия заключили мир. Россия присягнула царю Московии Владиславу. Теперь мы общими силами прикончим смуту в Московии. Наши христианские государства станут вдвое сильнее, чем раньше.
      Эту речь гетмана стрельцы тоже слушали с одобрением и согласно кивали головами. Гетман продолжал говорить все такими же короткими фразами и ждал, когда дьяк переведет. И Андрей, и почти все стрельцы за месяц сидения в Царевом Займище научились понимать многие польские слова, можно бы обойтись без переводчика, но порядок надо соблюдать.
- Теперь нам надо вместе навести порядок в Москве, - продолжал гетман. – Царь Московии Владислав Первый должен спокойно въехать в Москву. Для того мы с Московской Думой приговорили, в Москве все будет совместное. Суд – совместный. Приказы – совместные. В караулы вы будете ходить вместе с моими воинами, поровну. Совместные караулы начать сегодня с вечера. Начальник всех караулов – пан Гонсевкий.
      Пан Гонсевский снял шляпу с пучком пышных перьев и с поклоном помахал ею. Стрельцы загудели, подчиняться поляку им не хотелось. Однако гетман спокойно продолжал говорить, шум стих.
      - Мы с Думой приговорили за верную службу яузским стрельцам выдать еще половину жалованья на три месяца вперед.
      Стрельцы перестали шуметь. Шутка ли, к жалованью за три месяца вперед  от воеводы гетман дает еще половину!
      - Сегодня вам привезут три бочки вина на полк. Меру хлеба, сто гусей и две бычьи туши. Дабы яузские храбрецы пировали во славу царя Московии Владислава.
      Стрельцы остались весьма довольны щедростью гетмана. Пир устроили в тот же вечер за длинными дощатыми столами на улице Яузской слободы. Перед пиром думный дьяк привез яузцам обещанную добавку к жалованью, Андрей тут же разделил золото по сотням. Когда от вина и обильной еды языки развязались, обычно немногословный Сухотин сказал:
      - И чего мы боимся поляков. Они – христиане, молятся тому же Иисусу Христу и Пресвятой Богородице. Уломаем их принять православие. Тогда нам вместе сам черт не страшен!
      Большинство стрельцов одобрительно загудели. Андрей с тревогой подумал, что его верные стрельцы могут пойти за любым, кто позвенит у них перед носом мешочком с золотом, как сейчас они пошли за Жолкевским. Однако рассудительный Мальцев охладил всеобщий восторг.
      - Не будет того, братцы. Поляки сидят под римским патриархом, он у них папой называется. Так римский папа никогда не согласится отпустить поляков в православие. Он всех немцев натравит на нас с поляками, а такого не допустит. Гетман сладко говорил, дал золото, угощение вот. А не лукавил ли он?
      Стрельцы призадумались, но новые чарки вина заглушили их озабоченность. Андрей старался пить поменьше, но стрельцы щедро пили во славу своего храброго полковника, и он порядком захмелел. После пира привычные к питию сотники сами назначили стрельцов по караулам.
      - Ты, полковник, будь спокоен, - успокаивал его Кирдяпин, хотя глаза у верного полуголовы заметно косили. - Мы привычные. Службу знаем. Иди домой, тебе проспаться надо.
      Дома Елена Васильевна всполошилась. Любимый ее дитятко впервые появился дома в сильном подпитии. Однако отец поднес ему полный ковш холодного огуречного рассола, и голова у Андрея заметно прояснилась. Они уселись за стол, и Андрей  рассказал отцу о приезде Жолкевского, о добавке к жалованью, об угощении, о замечании Мальцева. Отец задумчиво покивал головой.
      - Не одни твои стрельцы так думают. Много больших людей тоже стоят за крепкий союз с поляками. Половина думных бояр, чуть не все дворяне и иные дьяки считают такой союз на благо Руси. Сам посмотри на шляхтичей и на наших бородатых увальней. Шляхта и говорит не так, и в обиходе они иные, и в обращении ловчее наших. Главное, союз с Польшей – это конец нашей смуте. Это торговля со всеми немцами, а это большой доход в казну. А при бойкой торговле ремёсла наши возродятся. Вон думный дворянин Хворостынин, - он славит шляхту, называет их аристократами, читает только польские книги, наших-то книг светских, считай, нет.
      Отец умолк, и тревога Андрея снова стала нарастать. Неужто мы такие плохие перед поляками и прочими немцами? Неужто и впрямь у русских один выход – ополячиваться. А отец снова заговорил.
      - Верно сказал твой сотник Мальцев. Сигизмунд никогда не пойдет против папы римского. И папа Урбан не допустит поляков и литву в православие. Мы сами упустили такое еще двести лет назад. Теперь поздно, обратно ходу нет. Надо держать ухо востро. Гетман, может, и не лукавит, говорит, что думает. Только над ним король Сигизмунд, а над Сигизмундом – папа римский. А потом, особо верить гетману не следует. С ним ездил переводчиком дьяк Мосолов, так он своими ушами слыхал. Когда гетман вернулся в Кремль, он сказал пану Гонсевскому про наших стрельцов. Мол, теперь это бородатое мужичье будет повиноваться любому моему мановению.
      Приезд Жолкевского во все стрелецкие полки склонил стрельцов на его сторону. Хотя подчиняться поляку Гонсевскому стрельцам не больно хотелось, но кроме денег и угощения все понимали, что даже худой мир лучше доброй ссоры. Польское войско по ротам и эскадронам разместили на кормление в разных концах города, москвичей обязали кормить союзников за скромную оплату. Гетман строго следил за тем, чтобы его солдаты платили за пропитание, но гордые шляхтичи частенько норовили сберечь свое жалованье, и убегали с припасами от разгневанных хозяек без оплаты.
      Первое время особого непорядка не случалось. Однажды под вечер стрельцы Мальцева поймали шляхтича, который пытался затащить молоденькую москвичку в сарай. Девица подняла страшный визг, стрельцы услышали, вбежали во двор и схватили сластолюбца. Его отвели к Гонсевскому, а тот отправил шляхтича в суд. Суд по приговору Думы и приказу Жолкевского состоял из равного количества русских и поляков. Судьи единодушно велели самим полякам прилюдно, у Лобного места  выпороть шляхтича кнутом по голому заду.
      В другой раз стрельцы полковника Веденеева в совместном карауле услышали выстрел около храма Вознесения в Белом Городе и помчались на звук. Оказалось, захмелевший пан на спор с товарищами пальнул из пистолета в надвратную икону Спаса. Вокруг нечестивца и его сотоварищей уже собралась толпа, и стрельцам вместе с караульными поляками пришлось отбивать еретиков от рассвирепевших москвичей. Грешника доставили к тому же Гонсевскому, но пан не решился назначить наказание, и поганца повели к гетману. Жолкевский повелел собрать суд. Гетман сам пришел на судилище и весьма гневно потребовал жестоко казнить виновника, ибо он посягнул на святыню православных союзников, а такого допускать вперед никак нельзя, дабы не вызвать бунта в Москве. Судьи согласились с гетманом, и осквернителя святыни приговорили к отсечению руки, а потом его живьем сожгли на костре. Русские судьи возражали против сожжения, на Руси такое не принято, но поляки настояли, такая казнь установлена по римским обычаям для   великих грешников.
      В Москве на монетном дворе уже чеканили монеты с изображением царя Владислава, в церквах служили молебны во здравие Владислава. Однако избранный царь Московский и всея Руси Владислав все не приезжал. Отец говорил, что в Думу постоянно приходили указы, подписанные великим государем Польским и великим князем Литовским Сигизмундом Третьим без подписи Владислава. По одному указу Дума поставила боярином пана Гонсевского. Другими указами получили немалые вотчины бояре Мстиславский, Трубецкой, Шереметев, Лыков. Даже тушинский изменник князь Михаил Салтыков получил в вотчину давно вожделенную богатую Вагу. Князь Мстиславский вдобавок получил почетное звание королевского крайчего, - по-русски это вроде боярина-стольника, крайчий режет мясо за королевским столом. По указу государя сын Салтыкова Иван поехал в Великий Новгород наместником.
      Многие пожалования от короля и Думы получили другие тушинцы: князь Рубец Масальский со товарищи, дьяки Василий Щелканов и Афанасий Власьев, - а мать безвинно погибшего Дмитрия Иоанновича Мария Нагая, во иночестве Марфа, стала владелицей Устюжны Железнопольской,
       В Кремле думные дьяки говорили, что король прислал указ для Сапеги, в котором приказывал своевольному князю идти с войском к нему, под Смоленск. Хитроумный Сапега вроде послушался короля, ушел из Калужского уезда, однако двинулся не к Смоленску, а в Северскую землю, якобы для защиты ее от Вора. Ходили слухи, что переметчик Заруцкий все-таки привел своих черкасов в Калугу на службу Вору.
      Великий государь Польский прислал указ и Вору в Калугу. Ложному Дмитрию Иоанновичу король повелевал распустить воровское войско, а взамен давал ему с Маринкой на кормление Самборг и Гродно. Перебежчики говорили, что указ сей вызвал великий гнев Вора и особенно его женки Маринки. Передавали, будто Маринка заставила Вора ответить Сигизмунду непочтительно. Мол, отдай, Сигизмунд, законному царю Московскому и всея Руси Дмитрию Иоанновичу свой стольный город Краков, а царь Дмитрий Иоаннович по великой милости отдаст тебе, Сигизмунду, Варшаву. 
Тем временем в Москве продолжал править гетман Жолкевский. От твердо соблюдал договор, и в городе особого непорядка не замечалась, стрельцы спокойно ходили в караулы вместе с поляками. Москвичи немного ворчали, негромко выражали недовольство поляками, боярами, но пока сидели смирно. Жолкевский же старался умиротворить Москву, расчистить дорогу Владиславу. Он от греха подальше отправил бывшего царя Василия Шуйского в Иосифов монастырь Волока Ламского, его братьев Дмитрия и Ивана – в Белую, их женок вместе с бывшей царицей Марией Шуйской – в суздальский Покровский женский монастырь. Отец говорил Андрею, что Гермоген сильно противился этому, требовал отправить низложенного царя Шуйского с братьями на Соловки, однако Дума согласилась с гетманом,
- Гермогена никто не слушает, - морщился отец. – Он сегодня говорит одно, завтра другое, кричит не по делу. Да и зачем отправлять Шуйского в Нижний? Мало ли у нас самозваных царей развелось? Шуйский в Нижнем тоже потребует себе назад престол. Пусть уж сидят в монастырях подальше от Москвы, раз не сберегли престол.
Уже наступили ночные заморозки, стрельцам в ночных караулах приходилось надевать рукавицы, а под кафтаны стеганые тигилеи. В совместных караулах поляки и стрельцы держались все еще обособленно, но помаленьку стали привыкать друг к другу, понимать чужую речь. Когда в особо промозглые ночи грелись у костров, разговоры становились общими. На проверках караула Андрей частенько встречался с польским ротмистром паном Будзилой, и слово за словом, вечер за вечером, тоже разговорился с ним. Пан Будзила признался Андрею, что среди польских начальников, как и в московской Думе, нет согласия. Он очень плохо говорил по-русски, но Андрей уже свободно понимал польскую речь.
- Гетман Жолкевский и велижский староста часто спорят, - говорил Будзило. – Гетман умоляет короля Сигизмунда скорее прислать Вдадислава, а Гонсевский шлет свои грамоты королю, в которых пишет, что Москва готова принять царем самого Сигизмунда.
- Москва не примет Сигизмунда, - заметил Андрей. 
- Я знаю то. Мои товарищи тоже видят. И гетман говорит, что поляки уже были в Москве пять лет назад, так их всех побили московиты. И государя Дмитрия убили. А пан Гонсевский кричит: тогда мы ехали в Москву на свадьбу молодого государя Дмитрия с Мариной Мнишек, к битвам не готовились. Сейчас же московиты ослабли, одних русских дворян и боярских детей побито 300 тысяч, теперь мы сильнее. А в Московии рокош, сила у нас, справимся с московитами.
Когда они сошлись ближе, Андрей задал пану Будзиле давно мучавший его вопрос:
- Что твои товарищи говорят про все это? – Андрей повел рукой по сторонам.
- Разное говорят, - поморщили ротмистр. – Одни говорят, нам надо вернуться на родину, там налаживать дела. Я тоже так думаю, но таких немного. Больше тех, кто говорит, дзенькую, пан Анджей, что Московия дикая страна, московиты – варвары, надо скорее взять у них побольше сокровищ и уйти домой со славой и богатством. А третьи говорят, надо отнять у московитов лучшие земли, построить замки, прислать наших купцов, мастеров-ремесленников, основать бурсы, школы, сделать диких варваров образованными, приучить их жить, как живут люди в Польше и в других европейских странах. Я не хочу оставаться в Московии, но сознайся, пан Анджей, ваши бояре и дворяне – не аристократы, не кавалеры, ваши пани и панёнки – не дамы, не знают ни политес, ни этикет, они просто, - как это у вас, - бабы, с ними не о чем говорить.
Однажды, в середине октября, пан Будзила появился в карауле весьма озабоченный. Он отозвал Андрея в сторонку и негромко сказал:
- Пан Анджей, я узнал, гетман Жолкевский собирается выехать из Москвы к королю. Он считает, что наладил московитские дела, и больше ему тут незачем оставаться. Сегодня он получил грамоту от государя, тот повелевает гетману прибыть к нему под Смоленск. В Москве остается комендантом велижский воевода пан Гонсевский, он намерен многое изменить.
Ротмистр Будзила оказался прав. 17 октября Андрей узнал, что Жолкевский с небольшим охранным отрядом покинул Москву. Говорили, что гетман по пути забрал из монастырей всех Шуйских, дабы привезти их как почетных пленников к Королю Сигизмунду. Весть об отъезде гетмана Жолкевского быстро разнеслась по городу, москвичи забеспокоились, стрельцы тоже зашумели. Все уже привыкли к твердому в своем слове, справедливому и миролюбивому гетману, а как повернутся дела с гонорным, высокомерным паном Гонсевским – один Господь знает.
- Только порядок настал, и вот - на тебе, - вздыхал озабоченный Мальцев. -  Гетман-то со всеми ладил. Слыхал я, сам святейший Гермоген к нему чуть не каждый день ходил, увещевательные благочестивые речи вел с гетманом, даром, что тот римской веры.
- Тебе, брат Семен, все бы о церковном, – усмехался тоже встревоженный Сухотин. - Новый-то начальник у поляков, слыхал я, первым делом потребовал от бояр признать короля Сигизмунда. Это еще полбеды, так он поставил помощником московского казначея Федьку Андронова. Помяните мое слово, через седьмицу Федька разворует казну.
Кирдяпин, как мог, успокаивал товарищей.
- Слава Богу, братцы, князь Андрей выдал нам жалованье вперед до Рождества, а гетман добавил еще полстолько. Святки переживем, а там видно будет, Господь не оставит Своей милостью.
- Да уж, - буркнул Сухотин. – Бог не выдаст, свинья не съест.
После отъезда Жолкевского в Москве начались заметные всем крутые перемены. Король Сигизмунд своей грамотой пожаловал пана Гонсевского и князя Михаила Салтыкова в думные бояре взамен уехавших Василия Голицына и  Филарета. Он же пожаловал в думные дворяне и дьяки с десяток своих московских сторонников из тушинцев, а с ними ненавистного многим переметчика и златолюбца Федьку Андронова, весьма нечистого на руку. Москва зашумела.   
При очередной встрече на проверке ночных караулов в ночь на Рождественское заговенье ротмистр Будзила похвастался, что польским воинам пан Гонсевский выдал, наконец-то, жалованье за все время сидения под Москвой.
- Мне достался кусок золота дукатов на триста, - ротмистр сложил пригоршню, показал, какой кусок золота он получил.
- Откуда пан Гонсевский взял золото? – поинтересовался Мальцев, который стоял рядом.
Пан Будзила помялся, но его радость пересилила сомнение.
- Мои товарищи, которые стоят в Кремле, говорили, ваши ясновельможные бояре позволили расколоть золотую статую Иисуса Христа.
Все караульные стрельцы шумно заговорили все враз, но Будзила спокойно обратился к ним:
- Мои товарищи из Кремля говорят, ваши ясновельможные бояре сами приходят в царскую сокровищницу, набивают карманы диамантами и золотом, а когда наша стража останавливает их, они убегают.
Стрельцы загомонили еще громче, но ротмистр взял Андрея за локоть, отвел подальше от костра.
- Пан Анджей, у меня худые вести. Наш караул взял вашего ксендза, как это, у вас…- он замялся, подбирая слово.
- Поп, - подсказал Андрей.
- Да, поп. Он у своего собора кричал, надо подниматься против нас. На пытке пот показал пану Гонсевскому, будто ваши ясновельможные бояре намерены впустить в Москву этот… Ну, кто в Калуге сидит.
- Тушинского Вора?
- Да, его. Пан Гонсевский тут же велел ввести в Кремль немецкий полк маршала Горна, поставить на стены пушки. Потом пан Гонсевский потребовал от ясновельможных бояр, чтобы московиты сегодня же присягали королю Сигизмунду, как государю всей Московии. Много шума вышло. Пан Гонсевский велел взять под стражу ясновельможных панов Голицына, Воротынского и Засекина. Очень много кричал святейший Гермоген, пан Гонсевский велел отвести его в палату, где он жил, и тоже приставил стражу из немцев.
Новость настолько ошеломила Андрея, что он не смог ничего сказать своим стрельцам. Когда стрельцы узнают, что их воевода взят под стражу – неизбежно вспыхнет бунт. Стрельцы готовы идти за князем Андреем в огонь и в воду, и он не сумеет остановить праведный гнев товарищей по оружию. Он сам чувствовал, что душа его кипит, и он может сделать непоправимое. Он попросил ротмистра пока ничего никому не говорить, потом как мог спокойнее попрощался с караульными и поскакал на верном Воронке домой.
Несмотря на позднее время отец не спал. Он сидел в большой столовой палате перед заметно опорожненной немецкой немалой сулеей из зеленого стекла и мрачно смотрел в стену перед собой. Андрей понял, что пан Будзила сказал ему правду. Он почтительно поздоровался с отцом, тот хмуро кивнул головой и ничего не сказал. Андрей умылся, кликнул в поварню, чтобы несли ему ужин, и сел напротив отца.
Отец угрюмо молчал, и Андрей сам начал разговор.
- Мне сегодня один поляк сказал, им выдали жалованье. Разбили на куски золотое изваяние Христа и раздали эти куски вместо денег.
Отец молча налил чашу, осушил ее, крякнул, помотал головой. На сына он не смотрел.
- Отец, это правда?
Правда, сын. Правда! – отец грохнул кулаком по столу и повторил уже криком: - Правда! Изменники! Корыстолюбцы! Сами всю царскую казну разграбили!
- Отец, ты не кричи, - почтительно попросил Андрей. – Мать разбудишь, слез не оберешься.      
- Душа горит, - уже спокойно отозвался отец. – Я не говорил тебе, чтобы душу не рвать. А раз ты знаешь…Генсевский с Федькой Андроновым отстранили от государевой казны князя Головина, вскрыли все сундуки. Ну, пересчитали сокровища, опись составили. Снова сложили и запечатали. Уже не печатью казначея Головина, а Федькиной. Теперь, за считанные дни, казна, считай пуста. Федька раздавал казну по указке Гонсевского. Себя, конечно, не забыл. Сколько он хватанул, один Господь ведает. И наши думные попользовались. Князь Мстиславский, Мишка Салтыков, Федор Шереметев, дьяки, кто понаглее, - все приходили в сокровищницу, набивали карманы.
Отец снова грохнул кулаком по столу и заорал:
- Изменники! Воры!
- Тише, отец, - снова остановил его Андрей. – А золотое изображение Христа?
- Разбили его поляки на куски, это верно. Ты понимаешь, сын, я точно знаю, Василий Шуйский унаследовал в государевой казне не только изображение Христа из золота. Там были изображения всех двенадцати апостолов, тоже из золота и тоже в величину человеческую. Так, когда хотели взять деньги на жалованье полякам, ни одного изваяния апостолов в казне не нашли. Федька кричал, будто царь Василий отдал их шведам за наемное войско. А куда они делись, того никто не ведает. Может, и Шуйский отдал, а может, Федька с Генсевским утащили. Пригляду-то за Федькой никакого.
Пока Андрей изумленно моргал, отец осушил еще одну чашу, утер усы рукавом.
- Мало того, скипетр царский, держава, шапка Мономаха – ни одно самоцвета в них не осталось. Трон Ивана Васильевича, там 6 тысяч самоцветов было вделано, - ни одного теперь нет. Борису Годунову шах Аббас Персидский трон подарил из кости слона с множеством самоцветов, - нет ни трона, ни самоцветов. Срам-срамной, - с покровов великих князей в Архангельском соборе все самоцветы пропали и золотые украшения, цепочки там, листочки, застежки…
Отец снова потянулся к немецкой сулее, но Андрей твердо отстранил его руку и отодвинул стеклянный сосуд на дальний конец стола. Отец поморгал, но сказал лишь:
- И правильно, сын. Хватит зельем баловаться. До греха недалеко. 
Андрей спросил:
 – Поляк еще говорил, князя Голицына взяли под стражу?
- Взяли, - отец поник головой. – Гонсевскому какой-то иуда донес, будто Дума собирается впустить в Москву Вора. Он стал требовать от Думы указ, чтобы москвичи присягали самому Сигизмунду.  Изменники сразу согласились. Князь Голицын встал супротив. За ним пошли князья Воротынский и Засекин. Как ни ломали их изменники, как ни грозил пан Гонсевский, - они стояли напротив Сигизмунда. Гонсевский кликнул свою стражу. Ну, и…
- А Гермоген?
- Патриарх наш, хоть и весьма вздорен, и ума невеликого, а тоже уперся. Он же как бык, хоть кол на голове теши, - свое твердит. Прокляну, анафему наложу, ну, и все такое. Ну, и его поляки вывели под белые руки. Под стражу не взяли, но велели не мешаться в мирские дела. А завтра дьяки будут по Москве указ читать, чтобы москвичи присягали Сигизмунду. Вот так оно, сын.
Андрей хотел спросить, что же теперь делать ему, яузскому полковнику, когда Гонсевский взял под стражу его воеводу князя Андрея Голицына, но решил отложить разговор до утра, когда отец отоспится. Изрядно охмелевший отец уронил голову на стол, тут же вскинул ее.
- Отведи меня в опочивальню, сын. Не дело меня такого слугам видеть.
Все эти дни Андрей не высыпался, рано утром он на Воронке ехал в Яузскую слободу менять караулы, ночью часа по три-четыре проверял ночные караулы. Он  постоянно хотел спать, но сейчас не смог уснуть. Слова ротмистра Будзилы и отцовский рассказ растревожили его, как ничто никогда еще не тревожило. Что делать, когда князь Голицын взят под стражу, да еще с согласия Думы? Это же прямая измена. Это нарушение договора с поляками. Выходит, думные бояре в страхе перед  Вором и его чернью готовы продать Россию королю Сигизмунду.
      Душа Андрея рвалась выручать воеводу. Поднять стрельцов, - с остальными полковниками он договорится, - ворваться в Кремль, перебить поляков и немцев, освободить князя Голицына, и войско под началом опытного воеводы вышвырнет изменников из Кремля. А там поднимется вся Москва. Полякам придется без чести и славы бежать к своему Сигизмунду. А тот уже второй год топчется под Смоленском и не может взять его. Придется всему польскому войску вместе с королем убираться с русской земли.   
      От этих мыслей кровь кипела, и сердце мощными толчками разносила ее по всему телу. Но чем больше он рисовал себе победные картины, тем больше его охватывало сомнение. Так ли все выйдет славно, как он думает? Завтра весть об аресте любимого воеводы дойдет до стрельцов, и тогда жди большой беды. В Москве больше двадцати стрелецких полков, это десять тысяч вооруженных воинов, но они стоят под началом разных воевод, единства между воеводами нет. А бояре впустили в Москву двадцать тысяч поляков вместе с немцами и прочими наемниками. Если даже все шесть полков Голицына поднимутся на поляков, остальные стрельцы могут их не поддержать, а то по команде воевод и вовсе встанут на сторону поляков. Три тысячи голицынских стрельцов будут уничтожены, а сколько прольется крови мирных москвичей, - страшно подумать. Вместо победы мятежникам придется испить горькую и кровавую чашу поражения и лютого наказания от обозленных поляков. Что же делать, Господи, вразуми!
       Андрей провертелся на постели, пока на дворе не заголосили петухи, но так ничего путного и не придумал. С гудящей от бессонницы головой и с тяжким камнем на сердце он поднялся еще в темноте, съел пирог с горячим грушевым взваром и стал собираться на службу. Отца он не стал будить, не дело тревожить пожилого человека своими сомнениями, ему и так несладко видеть дела бояр-изменников. Он  оседлал Воронка и поехал в Яузскую слободу наряжать стрельцов в караулы. Кроме привычной сабли и пищали он на всякий случай надел обе берендейки с полными карманами и кисетами боевых припасов, да приторочил к седлу, кроме тяжелой сумы с торбой овса для коня, еще суму с изрядным запасом патронов, пороха, свинца и пыжей
Вопреки опасениям Андрея, его стрельцы не поднялись бунтовать ради освобождения своего воеводы.
      - Ты, полковник, не бери в голову, - успокаивал Андрея Кирдяпин. – Оно, конечно, непорядок, когда бояре дерутся промеж себя, да слушают поляка. Однако князя Андрея они на плаху не приговорят, чай, свой он им. Потомят под стражей, да выпустят. А поднимать шум, - поляки нынче сильнее, и бояре нас в изменники запишут. Мы тут со стрельцами промеж собой потолковали, - оно ведь все одно, Владислав или Сигизмунд. Пусть тешатся, пока власть у них. Помнишь, как после Клушина князь Андрей говорил? Главное – сберечь войско. Вот и надо беречь стрельцов да силу собирать. Как веревочка ни вейся, а конец один, полякам на Москве не царствовать.
      Сухотин и Квасов согласно кивали, а рассудительный Мальцев добавил:
      - Нынче народ против литвы не Москва будет поднимать. Тут поляки сильнее, да бояре в измену перекинулись. По другим городам народ должен подняться, а там уж и мы не оплошаем. Пока же другие города за Вора стоят. Москве терпеть надо за грехи тяжкие. Господь терпел и нам велел.
      Лаптев с тяжким вздохом покивал головой.
      - Оно, конечно, за Москвой много греха набирается. Нагрешил тут народ сильно, вот Господь нас испытывает. Отмолим грехи, искупим вину перед русским народом,  - тогда Господь и повернется к нам, смилостивится. А пока москвичи все грешат и грешат.
      Слова умудренных жизнью сотников немного успокоили Андрея, но после отправки караулов он поехал в москворецкий полк, чтобы поговорить с Остаковым, которого он считал самым здравомыслящим из голицынских полковников. Остаков жил в большом бревенчатом доме на два жилья, обильно побеленным снаружи известью, как и все дома в Белом городе.
      Москворецкий полковник встретил  Андрея приветливо, усадил на почетное место в светлой горнице на два окна из дорогого немецкого стекла. В окна хорошо виднелся большой двор со множеством построек, а через невысокую бревенчатую ограду, тоже густо побеленную, открывался вид на Москву-реку. После неизбежных расспросов и пожеланий, Андрей рассказал своему старшему товарищу о вчерашних событиях в Кремле и о своих тяжких сомнениях.
      Остаков выслушал его молча, потом поднялся, подошел к окну, долго смотрел на Москву-реку. Андрей терпеливо ждал, он понял, что весть об аресте князя Голицына оказалась для Остакова неожиданной. Наконец, хозяин дома отошел от окна, сел напротив Андрея.
      - Об аресте князя Андрея я не знал. Это чревато тяжкими последствиями для Москвы. А что бояре пошли на измену и на грабеж государевой казны, - это не новость, про то давно говорят. Одно дело – страх бояр перед чернью, но Вор пока далеко, а своя мошна всегда ближе.   
      Он потер лицо с короткой бородкой, с тонкими, на польский манер усами, и спросил:
      - Так ты приехал узнать, надо ли нам вести стрельцов на Кремль?
      Андрей вдруг почувствовал, что щеки его краснеют. Спокойный вопрос Остакова показал ему всю неразумность его горячих ночных размышлений о спасении отечества и о славе.
      - Не надо, полковник Андрей, - уверенно продолжал Остаков. – Я бы пошел, воеводу надо выручать, и другие голицынские полки поднялись бы, однако прочие стрельцы не пойдут за нами. Поляки тоже, - нынче они сильнее, однако они до времени не будут чрезмерно злить москвичей. До Калуги – три пеших перехода, а у Вора кроме мужичья – Заруцкий с конным войском в тридцать тысяч, и Сапега недалеко от  Калуги выжидает, куда ветер повернет.
      - А как же князь Голицын? – спросил Андрей, чтобы скрыть свое смущение.
      - Ничего с князем не будет, - уверенно ответил Остаков. – Бояре знают, за голову князя Андрея род Голицыных с них спросит с пристрастием, много голов полетит у них и потомков их. Пути Господни неисповедимы, и как дело обернется, никто не может знать. Сегодня они Голицына под стражу взяли, а завтра Голицыны им это припомнят. А что бояре приговорили присягать Сигизмунду, так хрен редьки не слаще, - что Сигизмунд, что Владислав, что шведский королевич, - не царить чужеземцам на Руси. Придет время, будет на Руси истинный царь.
      - Когда? – вырвалось у Андрея.
Остаков посмотрел ему в глаза, вздохнул.
      - Кипит молодая кровь? И то, вы, молодые, мирной жизни, считай, не видали. Да что молодые, мне вон четвертый десяток доходит, а миру и я не видал. Разве при государе Феодоре Иоанновича, - я тогда неразумным отроком был, ничего не смыслил, а батюшка мой, царство ему небесное, все говаривал бывало: Богу молиться надо за здравие царя Феодора, только, мол, при нем я свету белого увидал.    А когда придет истинный царь, - кто знает, не настало то время. Нет единства в народе. Москва нынче под поляками, тут больно-то голову не поднимешь. Другие города надо поднимать, оттуда мир на русскую землю придет. И ты, полковник Андрей, душу свою не береди, голову горячую остуди. Ладно, свою голову потеряешь, так еще стрельцов своих без дела загубишь.   
      Первые две недели рождественского поста прошли в Москве почти спокойно, но Андрей в своих разъездах по караулам видел, что среди москвичей нарастало недовольство, слышал сначала негромкие, а потом и открытые разговоры о боярах-изменниках. Думский указ о присяге новому царю Московскому и всея Руси Сигизмунду никто не хотел выполнять. Дьяки государева приказа надрывались, кричали до хрипоты указ с Лобного места, в других людных местах, однако москвичи угрюмо отворачивались и расходились по своим делам.
      Разгневанный пан Гонсевский велел немцам согнать москвичей к Лобному месту, но те собрали всего сотен пять случайного народа, остальные при появлении немцев на улицах сумели разбежаться и запрятаться по укромным углам. У храма Покрова, который все больше называли храмом блаженного Василия, стоял караул из стрельцов Квасова с поляками, Андрей как раз подъехал к ним и остановился позади толпы у Лобного места. На помосте стоял князь Салтыков с десятком дворян и кричал указ Думы о присяге Сигизмунду. Помост окружали немецкие наемники в железных кирасах и немецких шлемах вроде горшков, с короткими мушкетами в руках. Согнанные смирно выслушали князя Михаила, в середине небольшой толпы послышались крики:
      - Хотим Сигизмунда!
      - Жигмонта на царство!
      Это кричали дворовые Салтыкова. Хмурые москвичи быстро угомонили подневольных крикунов тычками под ребра и по затылку, иных повалили и придавили ногами, дабы не трепыхались. В толпе закричали:
      - У нас царь Владислав!
      - Где святейший Гермоген?
      - Пусть патриарх скажет за Сигизмунда!
      Салтыков пытался перекричать толпу, однако его голос пропадал в общем гаме. Боярин рассвирепел, побагровел, выкатил глаза, но не осмелился приказать немцам хватать и бить крикунов. Он сошел с Лобного места, сел в карету и скрылся во Фроловских воротах Кремля. 
      Стрельцы говорили, что во всех концах Москвы москвичи не желали слушать указ Думы о Сигизмунде. На Арбате и у Серпуховских ворот, где указ о присяге Сигизмунду читали бояре Федор Трубецкой и Федор Шереметев, москвичи устроили потасовку с боярскими дворовыми и с немцами, стрельцам пришлось вмешаться и успокаивать буянов древками бердышей, двух стрельцов и пятерых поляков москвичи в свалке сильно помяли.
      На другой день после отказа москвичей присягать Сигизмунду поляки и стрельцы стали ходить в караулы отдельно. Андрей стал посылать в караулы по два десятка стрельцов, обо видел, что с каждым днем неустойчивое спокойствие в городе расшатывалось. Польские и немецкие караулы силой пресекали любой шум, среди москвичей появились раненые и даже убитые польскими саблями и пулями из немецких мушкетов. Москвичи все больше отворачивались от бояр, которых они теперь прямо называли изменниками. Стрельцы не раз видели кучки москвичей, в которых горластые главари кричали «долой литву!» и «хотим царя Дмитрия Иоанновича!».
      Недовольство жителей столицы, видно, сильно тревожило Гонсевского и бояр, ибо на Иоанна Дамаскина во всех людных местах дьяки государева приказа целый день кричали указ Думы о сдаче москвичами всяческого оружия и ратных припасов в разбойный приказ, в котором сидел дьяк Щелканов. Этот указ привел москвичей в негодование. В первый день оружие никто не сдал.
      Польские и немецкие караулы стали ходить по дворам и отбирать все, чем можно биться. Отбирали даже плотницкие и дровяные топоры. Поляки под этот указ забирали не только оружие, но все, что попадалось на глаза ценного, особенно съестные припасы. На торгах то и дело закипали настоящие сражения. Поляки грабили торговцев, а москвичи били грабителей всем, что подворачивалось под руку. Москва бурлила и кипела,
      Стрельцы голицынских полков ворчали все громче. Яузцы в караулах слышали обо всем, что делалось в Москве, а многое видели сами. Как-то к Андрею прибежал посыльный стрелец от Квасова и сказал, что сотник зовет его на Мясницкую. Андрей вскочил на Воронка и вскоре оказался у мясных рядов. Так кипела настоящее сражение. Мясники и москвичи-покупатели ожесточенно дрались с польским караулом, били литву толстыми досками от столов, крушили их мясными тушами, а кое-кто размахивал мясницкими топорами. Караульные стрельцы Квасова прибежали на шум и теперь стояли в растерянности, не зная, на чью сторону становиться.   
      Встревоженный Квасов сказал сотнику, что польский караул стал отбирать у мясников их топоры для разделки туш, заодно они хватали и грузили в сани целые туши. Мясники не стерпели разбоя и начали отбиваться, поляки пустили в ход мушкеты и сабли, зарубили сколько-то человек.
      - Сколько поляков? – спросил Андрей.
      - Десяток. Да у них пищали и сабли.
Андрей мгновенье подумал и решился.
      - Ничего, брат, у нас тоже пищали, сабли, да еще бердыши.  – Он повернулся к стрельцам и крикнул: - Братцы, хватай поляков! Оружие отобрать, поляков вязать!
      Против двух десятков стрельцов, побывавших под Клушином, поляки не устояли. Их обезоружили, связали. Хуже пришлось с мясниками, которые в запале без разбору, принялись было бить стрельцов. Обозленные стрельцы тоже не остались в долгу, свалка продолжалась, но теперь мясники и москвичи бились со стрельцами. Андрей и Квасов сорвали глотки, пока им удалось образумить разгоряченных драчунов.
      Связанных поляков доставили, как велено, в Панский приказ. Однако голова приказа думный дьяк Мишка Молчанов велел развязать поляков и отпустить их восвояси. Потом он принялся орать на Андрея:
      - Твои стрельцы воруют, полковник! Будешь отвечать в Разбойном приказе!  А вперед поляков не трогать!
Караульные стрельцы заворчали, ухватили покрепче бердыши. Андрей же спокойно ответил Молчанову:
      - Мои стрельцы соблюдают указ Думы: пресекать любой непорядок и шум. Поляки же застрелили и зарубили четверых мирных москвичей. Это они воруют! А ты, дьяк, покрываешь воровство и разбой! Стрельцы, за мной!
      Стрельцы оставили связанных поляков в приказе, пусть Мишка Молчанов сам развязывает их, делать ему, изменнику, проклятому самим патриархом Гермогеном, больше нечего.
      После этого Андрей стал сильно опасаться, что его стрельцы сами поднимут бунт. Однако этого не произошло. Через два дня после указа о сдаче оружия, на святителя Николая, в Яузскую слободу приехал дьяк стрелецкого приказа Яков Моргач и прочитал новый указ Думы. Именем великого государя Сигизмунда все двадцать московских стрелецких полков собирались в войско под началом боярина Юрия Трубецкого для спешного похода против Вора.
      Стрельцы с проклятиями готовились к походу. Ворчали даже надежные, тертые жизнью сотники.
      - Это что же выходит? – негодовал Софрон Сухотин. – Нас убирают из Москвы, а поляки тут останутся хозяевами?
      - Это прямая измена, братцы! – громко ворчал даже богобоязненный Мальцев. 
      Кузьма Кирдяпин молчал, но его лицо налилось кровью, а на багровой шее вздулись жилы.
      Через два дня еще затемно стрелецкое войско с пятью польскими ротами вышло из Серпуховских ворот и направилось ближним путем к Оке, на Серпухов. Андрей шагал впереди своего полка в середине огромной колонны, и на душе томилась от тяжких раздумий. Судьба все дальше уводит его от Дарьюшки. Когда он теперь увидит милые серые глаза с пушистыми темными ресницами? Введет ли он когда-нибудь красавицу жену в новый большой дом на Волхонке? Матушка там все приготовила для их с Дарьюшкой жизни.
      А он уходит из Москвы. Куда они идут?  Зачем стрельцов убрали из Москвы? Вернется ли он из этого непонятного похода? Тут он вспомнил, что атаман Заруцкий с казаками снова переметнулся на сторону Вора. Верный друг по Троицкому сидению Юрко Донец наверняка все еще ищет свою счастливую судьбу в казачьем войске Заруцкого. Неужто им теперь придется биться друг с другом?
 
 
 

В Калуге.

      Казацкий сотник Юрко Донец в это утро еще до света выбрался из душной юрты, где в похмельном сне разметались на кошмах его боевые товарищи, и тоже думал о своем друге, стрелецком полковнике Андрее Грязном. Вчера, когда топили в Оке пленных ляхов, один шляхтич крикнул:
      - Кровью заплатите за нас! Из Москвы придет наше войско, вам всем конец! 
      Вот об этом и вспомнил сейчас Юрко. Войско Москвы – это стрельцы. А полком яузских стрельцов в морковных кафтанах с серебряными петлицами командует его кровный побратим Андрей. Как-то живется верному троицкому другу в Москве, которую бояре-изменники сдали ляхам? Он тяжело вздохнул. За верную службу бояре пожаловали Андрею богатое поместье. Неужто Андрей будет стараться ради своих благодетелей и, если судьба столкнет их лоб в лоб в бою, станет биться за бояр с казаками и с ним, Юрко? Расчетливые москали говорят: дружба – дружбой, а денежки врозь.  Не хотелось верить, что Андрей забудет их кровное братство, но всякое может статься. Эх, вот година  настала!   
      В его беспокойной казацкой жизни этот год выдался больно уж богатым тревожными и бурными делами. Но овчинка стоила выделки. Летом под Москвой, когда он у Воробьевых гор нежданно встретил своего друга Андрея, полковник Епифанец в тайне от атамана Заруцкого повел свой полк на Коломну, где, по слухам, сидела Маринка с казной Калужского царика. Весь маринкин обоз они захватить не успели, но и того, что взяли, храбрецам хватило. Они отправили добрый дуван в станицы на Дон. За два года службы под Москвой это оказалась самая богатая казацкая добыча. Только тогда Юрко поверил, что его отец и мамка, а значит, и он сам, смогут, наконец, выбиться из постоянной нужды.
      После набега на Коломну полк Епифанца нагнал отряд Заруцкого у Боровска. Заруцкий не стал их сильно корить за самовольство, посетовал лишь, что они пошли против казацкого закона и не поделились добычей с другими казаками. Епифанец пошел на смертный риск, но им улыбнулась удача, а за удачу казака не корят. Он в тот же день, будто ждал своевольников,  собрал всех казаков на Круг. Епифановские казаки опасались, что атаман поставит их на казацкий Круг, но Заруцкий завел речь совсем о другом.
      - Братцы, в Москве – измена, - горячо говорил атаман. – Мы бились за Москву, а изменники-бояре  чертовых ляхов в престольный город. Москали призвали на царство сына проклятого Сигизмунда, еретика Владислава, присягнули ему, как государю!  В Москве правят ляхи. Это позор всем русским людям и нам, вольным казакам. Не бывать тому! Нас зовет на службу к себе в Калугу истинный русский государь, Дмитрий Иванович, Он сын радетеля народного, царя-батюшки Иоанна Васильевича.  Его прозвали  Грозным, ибо он был грозен для бояр-изменников! Грозен для рушителей православной веры, жидовствующих еретиков. Он карал измену беспощадно! Дмитрий Иванович – его сын, истинный православный государь. Он зовет православных бить ляхов и бояр-изменников, где ни попадутся. Казань присягнула Дмитрию Ивановичу! Казанцы прислали государю большое войско и припасы. Государю присягнула Астрахань! Астраханцы тоже прислали Дмитрию Ивановичу войско и многие припасы. Все поволжские татары и понизовые степные ногаи встали за Дмитрия Ивановича. Многие города отшатнулись от Москвы и сговариваются присягать Дмитрию Ивановичу. Не царить ляхам в Москве!
      - Не царить! – заорали казаки. – Смерть изменникам! Долой ляхов!
      Заруцкий дождался тишины и с новой силой выкрикнул:
      - Братцы! Вольные казаки! Идем служить истинному государю! Погуляем по городам, станем бить клятых ляхов и бояр. Пошарпаем их неправедное богатство! По казацкому обычаю: кто согласен, - направо, кто не хочет – налево. Без всякой обиды! Несогласные – вертайся на Дон!
      Конечно, никто из казаков не отошел налево, казацкое братство нерушимо, казацкая сила – в единстве. А больше всего радовала богатая добыча полка Епифанца, каждый верил, что и его счастье теперь не за горами. Заруцкий обрадованно захохотал, потом низко поклонился Кругу, коснулся рукой земли. Он выпрямился, повысил голос:
      - Братцы! По казацкому обычаю поклянемся на боевых саблях в верности истинному государю Дмитрию Ивановичу!
      Он выхватил из ножен саблю, высоко поднял ее над головой, поднес клинок к губам. Над лугом будто полыхнуло солнце от блеска клинков. Заруцкий снова поклонился Кругу.
      - Низкий поклон вам, братцы! За верность! Ну, держись, чертовы ляхи! Смерть боярам-изменникам! А мы, казаки, помним наш кровный завет. Дуван добывать только в бою! У мирных людей не брать ни гроша. Кто нарушит завет, - на круг! Под казацкие сабли! По коням, братцы!
      На службе у калужского царя Дмитрия Ивановича скучать не приходилось. Сразу из-под Боровска Заруцкий повел войско не в Калугу, а на Воронеж.
      - Готовься к лютой сече, братцы! Москва наслала на Калугу крымских татар, сам Гирей-хан их ведет. Надо поспешать! Татарва сожжет наши станицы на Дону!
      Отряд широкой рысью шел на Крым, на перехват татарам. Впереди галопом скакали дозоры. Каждый донской казак понимал, что если татары придут на Дон раньше их, то они сожгут все станицы, порубят стариков, угонят в плен молодых. Надо спасать казацкий вольный Дон!  Первые татарские разъезды встретились в широкой степи за Донцом. Их изрубили, дабы уцелевшие не сумели предупредить Гирей-хана. А потом оба войска встали по обоим берегам синего Миуса.
      Заруцкий из своих семи полков оставил против вражьего стана пять, а два скрытно пошли вверх и вниз по Миусу, дабы в решающий момент ударить татарве в спину. Гирей-хан решил, что легко сомнет небольшое казацкое войско, и в первое же утро татары с криками и визгом кинулись через Миус на казаков. Страшная сабельная битва кипела от рассвета за полдень. Казаки рубились отчаянно, но татары брали количеством. В полку Епифанца уже осталось не больше половины казаков, когда обходные полки ударили татарам в спину с двух сторон. Татары бежали вместе с раненным Гирей-ханом. А казакам достался огромный обоз с богатой ханской казной.
   Потом победители пришли в Калугу. Юрко и почти все казаки впервые оказались в этих местах, они тут же объехали весь небольшой город и с любопытством осмотрели новую столицу государства. На высоком холме неподалеку от Оки возвышался деревянный Кремль с дубовыми стенами. Вокруг Кремля с трех сторон располагался город, тоже деревянный, его окружал высокий вал с частоколом  по верху, окруженный глубоким рвом. По углам вала на высоких холмах стояли мощные деревянные башни со скатами в ров, за рвом на насыпных валах калужане поставили сторожевые башни. При государе Дмитрии Ивановиче Калуга, как новый стольный город, сильно разрослась. С трех сторон напольной стороны вала густо теснились посады, старые городища, спешно застроенные деревянными избами, стояли во множестве ногайские зимние юрты. С четвертой, луговой стороны город омывала широкая Ока, но он уже перебирался за Оку, на другом берегу которой тоже виднелись посады, деревни и слободы, 
      Казаки Заруцкого на второй день после прибытия целовали крест государю Дмитрию Ивановичу. Казакам велели построиться у церкви Покрова-на-рву, возле Окских ворот, мол, государь сам выйдет к своим верным слугам. Государь и государыня с боярами и стражей из ногаев выехали в золоченых каретах из Яченских ворот в сопровождении пышно разодетой свиты. За земляным валом уселись на золоченые престолы: государь на большое, государыня – на меньшее. По бокам государей расселись бояре, среди них знающие указывали князей Дмитрия Трубецкого, Григория Шаховского, Михаила Туренина, Федора Долгорукого, родного дядю государя Андрея Нагого, Ивана Годунова. Здесь же гордо восседал воевода польских и немецких наемников государя гетман пан Валевский. Позади государей и бояр толпились дьяки. Священники уже поставили сияющий золотом аналой перед казаками, положили на него толстую книгу Священного писания, сами встали около алтаря с образами в руках.
      К алтарю подошел митрополит серпуховский Арсений, он приехал из Казани исполнять обязанности православного иерарха при государе взамен патриарха Филарета, плененного изменниками-московитами. Он осенил всех собравшихся троекратным крестным знамением, покропил вокруг аналоя святой водой и торжественным трубным голосом обратился к казакам.
      - Православные воины! Поклянитесь крестным целованием на верность истинному государю Московскому и всея Руси Дмитрию Иоанновичу! Да изгонит Господь еретиков и жидовствующих из стольного города Москвы и расточит их антихристовы воинства! Аминь!
      Иерарх перевел дух и еще громче сказал:
      - Православные воины, подходите к аналою на крестное целование!
      Первым подошел к кресту атаман Заруцкий, он прикоснулся губами к святыни, перекрестился на образ Спаса, облобызал руку митрополита, повернулся к казакам:
      - Православные казаки! Братцы мои! Целуйте крест государю Дмитрию Иоанновичу и государыне Марине Дмитриевне!
      Атаман подошел к престолу, низко поклонился государям и сел неподалеку от государыни на низкую скамью. Казаки сотнями потянулиськресту.  Целование длилось долго. Казаки стояли смирно, потихоньку переговаривались. Юрко под эти разговоры успел хорошо рассмотреть государя и государыню. Как говорили казаки раньше, Дмитрий Иоаннович выглядел жидовином из жидов. Огромный горбатый нос, тяжелые набрякшие веки, выпученные темные глаза с набрякшими, тоже темными мешками, Коротко стриженые волосы открывали сухие хрящеватые уши с плотно приросшими мочками. Государь, видно, не избегал обильного пития, сейчас он принимал целование с достойным видом, но частенько позевывал. Казаки разглядывали государя, слышались голоса:
      - Верно сказывали, жидовин и есть.
      - Жидовин, писарь из Праги, что у Варшавы. 
       – Будет вам, братцы. Может, и не жидовин. У царя Грозного нос тоже большой и крючком, в него наш государь пошел.
      - А пусть и жидовин. Бояр казнит, ляхов истребляет.
      - Крестьянам волю дает, иди хоть в войско, хоть на Дон.
      - Волю всем обещает.
      Государыня Марина находилась на сносях. Из-под раззолоченных парчовых одеяний и дорогих горностаев выпирал огромный живот. Марина, видать, тяжело переносила беременность. Лицо государыни, набеленное-нарумяненное, заметно отекло от излишней влаги в ее чреве, под глазами набрякли заметные полукружия. Судить государыню казаки не смели, чай, баба на сносях, чего с нее взять. Зато они почесали языки про своего атамана.
      - Ишь, пристроился. Не зря говорят, государыня к нашему атаман благоволит.
      - Видишь, она-то смотрит не на государя, а на атамана.
       - Ну и чего щеритесь? Казаку шарпать, - так золото и диаманты, тискать – так королеву!
      - Укоротить вам языки. Чай, Марина – первая венчанная царица всея Руси. Родит сына – будет законный наследник престола. Не чета боярским выскочкам.
      - Ну, и молодец наш атаман! В бою – богатырь, и с бабами не промах.
      После крестного целования казакам отвели место в поле за Верхом, неподалеку от церкви святого Георгия. В войске Дмитрия Ивановича было немало понизовых ногаев, они пригнали казакам несколько возов, груженых бычьими и конскими шкурами и толстой кошмой. Тут же ногаи помогли казакам поставить большие юрты из жердин и крепких кож, подшитых изнутри кошмой.
      - Не жалей кошмы, братцы,  - говорили бывалые казаки, - в таких юртах ногаи живут в своей степи весь год. А там, в Аксае и на Маныче ветра и морозы – не чета нашим. Потому ногаев зовут юртовыми татарами.
      По ногайскому обычаю юрты поставили тесным кругом, дабы при внезапном налете врага они послужили защитой. Полы в каждой юрте застелили двойными кошмами, посредине оставили голое место для постоянного костра. По чьей-то указке ногаи к вечеру завезли казакам целую гору дров. В огромных юртах на три-четыре десятка человек загорелись-затрещали костры из тонкого валежника, дым исправно уходил в дыру на самом верху юрты.
      Так началась служба Юрко у государя Дмитрия Ивановича. Скучать не приходилось, Заруцкий постоянно рассылал свои полки к городам, захваченным ляхами с наказом выбить еретиков или отбить у них богатый дуван. Полк Епифанца под Можайском набежал на большой обоз, легко перебил стражу из шляхтичей и взял огромную добычу из тяжело груженых пароконных саней. Никакого золота-серебра в том обозе не оказалось, но казаки пригнали в свой стан у Калуги чуть не полторы сотни саней с говяжьими тушами, битой птицей, мороженой рыбой, рогожными тюками коровьего масла и семипудовыми кулями пшеничной муки. Этого запаса провизии могло хватить всему войску Заруцкого до самой весны, хотя атаман велел выделить четверть дувана государю.
      Ходили они в другие набеги, под Ржев, под Осташков, на Волок Ламский и без дувана не возвращались. Как-то Тарас довел полк до Великих Лук, там в тяжкой сече, с потерями казаки разбили отряд шведов и привезли в Калугу хороший дуван золотом и мехами, - жалованье шведским наемникам, Потом Епифанец повел своих удальцов к Вязьме, шли ночами, высылали вперед дозоры, дабы разыскать ляшский обоз с достойным дуваном. Дозорные нашли такой обоз под Ельней, и полк тут же, без роздыха поскакал на Ельню. Обоз им попался большой и тяжелогруженый. Охрана оказалась сильной, но казаки сумели изрубить королевских шляхтичей. К радости казаков, в обозе кроме ратных припасов и большого груза пороха оказалось много золотых дукатов и серебряных монет, - королевское жалованье ельнинскому и Вяземскому гарнизонам. Поверивший в удачу Епифанец порывался проскочить до Смоленска и по-настоящему поживиться в обозе короля Сигизмунда, но Заруцкий не позволил.
      - Не время, Тарас, - сказал он Епифанцу. - С королем нам пока не совладать. А дразнить его попусту ни к чему. Пусть он там с москалями воюет, истощает силу.
При коротких возвращениях из набегов казаки узнавали новости, которых хватало на изумление. После листопада государь отправил большой пеший отряд из новоприбывших крестьян и холопов под началом князя Федора Долгорукого в Воронеж. Заруцкий сказал, что Дмитрий Иванович намерен устроить в Воронеже новую столицу всея Руси. Вниз от Воронежа по Дону и Донцу он отдаст всю землю до Крыма казакам.
      -  Построим там казацкое царство, - уверял атаман. – Будем стеречь рубежи русские от крымчаков и запорожцев. Государь обещает давать казакам достойное жалованье. Кто хочет, - всех наделит землей, паши чернозем, расти хлеб!
       Когда они вернулись с дуваном от Ржева, Заруцкий объявил, что государю Дмитрию Ивановичу присягнули Вятка, Пермь и Вологда.
      - Прислали они по целому полку стрельцов со всем припасом, пропитания на всю зиму. Скоро соберем новые силы и – на Москву, братцы! Давно пора изменников на кол и в воду!
      А позавчера они вернулись от Мещевска, куда с их полком ходили на Сапегу казаки атамана Бежицкого. Перебежчики не соврали, в Мещевске на самом деле стоял обоз Сапеги, и ляхи их не ждали. Казаки нежданно налетели на Мещевск, порубали чуть не полк сапежинцев, взяли весь их войсковой обоз и при уходе сожгли изменнический Мещевск дотла. Дувана хватило на всех, хотя по уговору четверть отошла царю Дмитрию Ивановичу. Они привели с собой два десятка пленных ляхов, царь повелел их в тот же день повесить. Царица Марина просила за своих сородичей, но Дмитрий Иванович ляхов и немцев не миловал, нечего чужеземцам гулять по русской земле, пусть закажут это внукам и правнукам.
      Вчера они поделили дуван и отправили большой обоз на Дон, отвезти богатую добычу родичам. Для охраны обоза Заруцкий выделил целый полк понизовых казаков. С обозом на вольный Дон пошли женки и дети новых казаков. В каждой стычке казаки теряли товарищей, в Мещевске сотня Юрко потеряла троих. Однако число казаков не уменьшалось. Из закабаленной боярами Московии к ним приходили беглые смерды и холопы. Молодых и холостых Заруцкий после проверки в ратном деле делил по полкам. Женатых же, особо тех, кто прибежал с семьями, царь Дмитрий Иванович оставлял в пеших казацких отрядах. Семьи беглых они отправляли на вольный Дон, ибо Дон своих Москве не выдает. Пусть селятся в станицах, обзаводятся хозяйством, растят новых удальцов.
      ...Юрко глубоко вдохнул морозный воздух. Хороша казацкая жизнь! Пока удача с тобой, надо пользоваться ею. Он вспомнил, как вчера большой обоз с дуваном под охраной целого полка казаков скрылся за березовой рощей и вздохнул глубоко и радостно. Батя и мамка получат его долю сотника золотом, серебром и драгоценными тканями, теперь они совсем забудут о прежней бедности. Батя прикупит у станичного схода еще черноземной землицы, наймет новых работников из беглых москалей, заведет большой гурт скота и косяк добрых коней, осенью соберет богатый урожай, продаст с хорошей прибылью. А он будет и дальше добывать дуван на свободную привольную жизнь.
      - Ну, хлопцы, пошли в юрты!
      Казаки с веселыми шутками потянулись за сотником.
      - Хороший дуван нам дал Сапега!
      - Когда снова пойдем на литву, Юрко?
      - Да хоть завтра!
      - А то двинем под Смоленск, а?
      - Чего там Смоленск? Пошли на Москву, пошарпаем боярскую казну!
      Юрко слушал веселые голоса верных товарищей, и в душе его разливалась светлая радость. Сотня Юрко занимала четыре большие юрты, сотник жил вместе с казаками. Атаман Заруцкий с полковниками поселился в Кремле поближе к царю. Казаки тут же распечатали сулеи с польской водкой-зубровкой и принялись пировать.
      - Слава атаману Заруцкому!
      - Слава полковнику Епифанцу!
      - Слава сотнику Донцу!
      - Слава звонким саблям и ляшскому золоту!
      Утихомирились уже заполночь и завалились спать вповалку на толстых кошмах, Утром Юрко проснулся первым, товарищи еще спали. В душной юрте стоял густой перегар. Казаки храпели, беспокойно вскрикивали. Конечно же, караульные и костровые храпели громче всех, костер давно погас, в юрте заметно похолодало. Юрко вполголоса чертыхнулся, никак не приучить вольницу к порядку, налетят ляхи или москвичи, - бери казаков голыми руками. Он поднялся, надел  сапоги, нагольный полушубок, шапку и вышел из юрты. Еще не развиднелось, над казацким юртовым станом царила тишина.
      Морозный сладкий воздух быстро выветрил из головы остатки хмельного дурмана, и Юрко опять задумался о вольном казацком царстве на Дону. Они его построят, обязательно построят! Но за волю придется еще немало биться со множеством врагов. Первое дело, - выгнать чертовых ляхов с русский земли. Потом уничтожить бояр-изменников с их прихвостнями. А потом всей землей выбрать настоящего государя. Пусть даже им станет калужский Дмитрий Иванович с Маринкой. Жидовин он или не жидовин, законный ли сын царя Ивана Васильевича или самозванец, каких немало развелось на Руси, а он дает волю казакам и беглым холопам, ведет их бить чертовых ляхов, бояр-кровопивцев и их приспешников. Если народ выберет его, государь перенесет столицу в Воронеж, ближе к батюшке синему Дону.
      Юрко глубоко вздохнул и вспомнил, что вчера сказал Тарас Епифанец на слова пленного шляхтича, которого казаки сажали в ледяную воду на Оке.
      - Государь говорит, Москва послала войско на нас. От перебежчиков ведомо,  они сперва хотят взять Серпухов, потом Боровск, а потом пойдут на Калугу. Войско сильное, там все московские стрельцы и десяток ляшских рот. Бояре задумали сразу двух зайцев убить. Они убрали стрельцов из Москвы, теперь там царствуют поляки. А второй заяц – Калуга. Готовьтесь, братцы, к кровавой рубке.
      От Яченских ворот послышался шум, Юрко всмотрелся. В сереющем  рассветном полумраке из раскрытых ворот Кремля выезжал немалый отряд. Впереди он разглядел конных ногаев с длинными пиками в руках, за ними ехал золоченый санный возок и несколько возков попроще, за возками - небольшой обоз и опять тянулись конные. Сзади послышалось долгое, шумное, с завыванием зевание. Из юрты выбрался верный побратим, полусотенный Степан Туляк, он помочился в сугроб у входа, встряхнулся, подошел к Юрко, посмотрел в сторону ворот.
      - Государь на охоту выехал, - уверенно определил он. – Говорят, большой охотник до зайцев. Стража ногайская, бояре, дьяки, в обозе – питие и съестное.
Охотничий отряд вскоре скрылся за обрывом у речки Яченки, Юрко и Степан проводили его взглядом. Идти в душную от перегара юрту не хотелось. Юрко строго сказал:
      - Степан, костровых и караульных придется на Круг ставить, пороть по голому заду. Никакого порядка.
      Степка Туляк недовольно засопел, но Юрко еще суровее продолжил:
      - Вели хлопцев убрать снег у юрты. Загадили все, а весной сами задохнемся от смрада, будем страдать животами. Ляхов бьем, а у них на каждую роту – нужник в сторонке. Потому они нас дикарями и варварами зовут.
      Вскоре прискакал посыльный от Заруцкого:
      - Батька-атаман велит всем полковникам и сотникам быть у него.
      Заруцкий сказал, что московиты с ляхами подступили к Серпухову, казаки там не стали геройствовать и без боя отошли к Боровску. Московское войско идет за ними.
      - Будем ли биться с московитами или отойдем на Воронеж?
      - А как ты сам решил, атаман? – спросил кубанский полковник Кабановский.
      - Я говорил с государем, - неторопливо ответил Заруцкий. – Государь стоит на том, что весь государев двор, все приказы вывести в Воронеж. В Калуге оставить два-три самых крепких наших полка, - сидеть в осаде, если москали подступят под стены. Всем прочим полкам и ногаям укрыться в лесах. Оттуда набегать на москалей, бить их нежданно в спину, особо ночью. Мы разобьем москалей и ляхов. Потом пойдем на Москву, там всего-то тысячи четыре ляхов. А из Москвы пойдем на Смоленск.
      После недолгих разговоров полковники согласились с атаманом. После обильного обеда Юрко возвратился в свой стан. Не успел он расседлать коня, как со стороны Яченки послышались далекие крики, они быстро приближались. Юрко насторожился.
       Вот из-за березового перелеска выскочили с десяток верховых, впереди скакал охлюпкой на расседланном коне кто-то маленький вроде мальчонки. Вскоре Юрко разглядел в передовом всаднике не мальчонку, а государева шута-карлика Кошелева. За шутом отчаянно нахлестывали коней еще несколько человек в богатых шубах. Вот до них осталось с полсотни саженей, и тут Юрко расслышал крики.
      - Государя убили!
      - Арслан убил государя!
      - Касимовские татары убили государя!
Всадники проскакали мимо казацких юрт и скрылись за Яченскими воротами в земляном валу.       Рядом с Юрко уже стояли многие его казаки и Степан Туляк. Юрко быстро принял решение.
      - Степан, пошли гонцов в Кремль к Епифанцу и Заруцкому. А сам бери свою полусотню и – за мной. Быстро! Взять пищали!
      Казаки спешно оседлали коней, и вскоре полусотня помчалась по натоптанной копытами и санями дороге, спустилась с высокого обрыва Яченки, поднялись на другой берег. Навстречу им скакали по одному, по двое, а то и мелкими группами всадники, промчались несколько саней. Еще через версту, возле опушки густого ельника, у дорожного креста на вершине невысокого холма казаки остановились.
      Перед ними на истоптанном, залитом кровью снегу лежали несколько трупов. Одних сразили пули, других иссекли сабли. В середине кровавого побоища лежал совершенно нагой труп с отсеченной головой, отрубленной правой рукой, с глубокими ранами от сабельных ударов на теле. На его груди против сердца запеклась темной кровью рана от пули. Возле трупов стояли на коленях несколько человек из свиты государя, Юрко узнал среди них думного боярина Ивана Плещеева, остальные были ему незнакомы. Ошеломленные казаки молча сидели в седлах над  местом побоища. Боярин Плещеев тяжело поднялся с колен, обратился к Юрко.
      - Ты сотник? Вели казакам поднять государя. И слуг его. Ах ты, беда-то какая.
      Казаки спешились, Степан Туляк разглядел в прогалине ельника брошенные запряженные сани, с парой казаков пригнал их поближе. С саней сбросили поклажу, расстелили попавшийся ковер. Иссеченное тело государя уложили на ковер, голову и отрубленную руку положили у плеч, прикрыли труп вторым ковром. Пока казаки укладывали в сани убитых государевых слуг, Юрко в растерянности спросил у боярина:
      - Как оно вышло-то? Охрана где?
Плещеев поднял на него полные скорби глаза.
      - Не углядели. Ни ногаи, ни мы.
      - А кто злодей?
      - Касимовский татарин Арслан, во крещении Петр Урусов. Может, помнишь, сотник, касимовского хана Ураза? Он еще с Тушина подбивал татар и ногаев передаться Сигизмунду. Недавно приехал в Калугу, говорил воровские речи за короля Сигизмунда. Государь его посадил в воду. Поганец Арслан из его свиты тоже начал воровать против государя. Его высекли и заточили в темницу.
      Плещеев говорил ровным, негромким, чуть хриплым голосом. Ни досады, ни боли не слышалось в его голосе, лишь полная безнадежность вконец усталого человека.
      - Арслан убил государя? Один? – недоверчиво спросил Юрко. Ему как-то не верилось, что один сеченый и озлобленный татарин мог выбраться из темницы, прорваться к государю сквозь стражу, уложить нескольких верных слуг, разогнать остальных и изрубить государя. Куда смотрели остальные приближенные?
      Плещеев опять тяжко вздохнул.
      - Что теперь гадать? Сам я не видал, вон там стоял с тремя дьяками, ногаи там готовили застолье. Услыхал крики, выстрелы, шум великий. Когда прибежал, - ногаи из охраны сбились в кучку, бормочут не пойми что. Арслан,  руками машут вон туда. Я смотрю, малый отряд конных скачет на полдень, уже с полверсты. Видать, в Крым подались. Тут наши стали съезжаться, ахи, охи, бестолковщина, шут Кошелев вовсе обезумел, визжит, катается по снегу. Я велел им скакать в Калугу, объявить смерть государя. Потом расспросил ногаев из охраны, как вышло. Они лопочут, мол, ничего толком не видали. Ох, беда превеликая. 
      Плещеев завздыхал, перекрестился, поклонился саням, где под ковром лежало тело государя, снова заговорил тем же тихим, бесцветным голосом. 
      - Вроде, государь тут хотел в засаде стоять, чуть не всех отослал, сам-четыре остался. Десяток ногаев стояли вон там, в ельнике у самой опушки, где эти сани. Откуда ни возьмись, - Арслан с десятком татар. Кто его из темницы вызволил, ума не приложу. Прямая измена. Не иначе, Москва расстаралась. Ах ты, Господи, грехи-наши тяжкие…
      - И что дальше? - непочтительно перебил стенания боярина Юрко. – Что ногаи       сказали?
- А, считай, ничего. То ли со страху обеспамятели, то ли врут, боятся казни, не уберегли государя. Будто татары перебили слуг государевых, Арслан кинулся с пистолем на государя. Государь выхватил саблю, тут подскочил другой татарин, отсек государю правую руку, а вор выстрелил из пистоля, прямо в самое сердце угодил. Татары раздели государя, отсекли государеву голову, изрубили тело. Ногаи сказывали, Арслан кричал воровское, мол, вот тебе, узнаешь, как убивать наших ханов, а верных слуг своих сечь и в темницу бросать. Потом татары вскочили на коней и ускакали. Да что теперь толку, кто убил, как убил. Осталась Русь без истинного государя. Москва все подомнет под себя, бояре-изменники растащат государство по вотчинам, продадут все полякам.
      Сзади послышался глухой конский топот. К месту побоища подскакал небольшой отряд верховых, двое спрыгнули с седел, подбежали к Плещееву. Тот повторил им то, что уже рассказал. Всеведущий Степан Туляк негромко пояснил сотнику:
      - Это думные дьяки Черныш и Ян. Видать, их послали из города на место, разузнать. 
      Скорбная процессия двинулась к городу, уже за полверсты от земляного вала навстречу повалила толпа горожан и казаков. Начались крики, вопли, стенания. Полусотня Донца едва сдерживала напор подданных государя. Конные казак, прискакавшие из города, с гиком и визгом помчались к Яченским воротам, вскоре за земляным валом к серому небу поднялись столбы дыма.
      - Ах ты, Господи, - опять застенал все тем же негромким, хрипловатым голосом Плещеев. – Ополоумели казаки, жгут дома татарских мурз. Сожгут ведь город! Давай-ка, сотник, спешно веди своих, пресеки. Расчисти дорогу к Троицкому собору, мы уж сами доставим государя туда.
      Полусотня Донца бешеным галопом подскакала к Яченским воротам. Юрко велел Степану поднимать вторую полусотню и вести ее в город ему на подмогу,  сам он махнул плетью оставшимся казакам и проскакал в ворота.
      В городе творилось светопреставление. Распаленные изменой и убийством государя калужане шумными толпами метались по узким улицам, с криками скакали казаки с обнаженными саблями, в разных местах ярко горели деревянные дома, к небу поднимался черный дым. Юрко разглядел на затоптанном снегу несколько трупов и забеспокоился.
      - Братцы, - крикнул он казакам, - разгоняй буянов плетьми! Сабли в ход не пускать! Идем к палатам государыни!
      Как ни ошеломила его смерть государя, он помнил, что Марина – законная венчанная государыня Московская и всея Руси. Дмитрий Иванович венчался на царство при своем приходе в Москву, и вместе с ним патриарх Игнатий по православному обычаю венчал на царство ее.  Раньше на Руси государыни никогда не венчались на царство. Марина вот-вот разрешится от бремени, и если родит сына, тот станет законным наследником царского престола.
      Его казаки прорвались через озверевшую толпу за Верх, государыня Марина жила там в единственном каменном доме на два жилья. Еще издали они увидели небольшую толпу, бегущую в ту же сторону, к Кремлю. Они обогнали бегущих, развернулись всей полусотней. Толпа от неожиданности остановилась, но из нее к казакам выскочила простоволосая, в растерзанной домашней одежде, босая женщина с большим животом. Юрко с трудом узнал государыню.
      Марина увидела казаков и отчаянно закричала:
      - Казаки! Не уберегли моего государя! Убейте и меня!
      Юрко спрыгнул с коня, встал на колени перед царицей, широко раскинул руки, чтобы загородить ей дорогу, казаки последовали его примеру. Однако Марина, видно, почти потеряла рассудок от горя. Она толкнула Юрко в грудь выпирающим твердым животом, обожгла его безумным взглядом и визгливо заголосила:
      - Где вы были, когда изменники убивали моего мужа! Бейте изменников! И меня убейте! Без мужа мне незачем жить!
      Пока Юрко в растерянности раздумывал, что ему делать: хватать ли государыню в охапку и нести ее в палаты, остановить ли ее здесь и ждать Епифанца или Заруцкого, которые выручат его в такой государевой беде, - сзади послышался бешеный конский топот. Рядом резко поднялся на дыбы конь, с него спрыгнул атаман Заруцкий и подбежал к государыне.
      - Государыня! Марина Дмитриевна! – закричал он. – Подумай о сыне! Береги наследника престола!
      Марина перестала голосить, а Заруцкий подхватил ее на руки, легко поднялся с тяжкой ношей в седло и пустил коня шагом назад, к палатам государыни. Он обернулся и крикнул Юрко:
      - Сотник, окружи дом государыни! Чтоб мышь не проскочила! Головой отвечаешь!
      Степан Донец галопом привел к дому государыни вторую полусотню. Казаки Юрко до темноты стояли в карауле у дома государыни. Потом Тарас Епифанец привел сразу две сотни им на смену. Выглядел полковник весьма озабоченным.
      - Хреново получается, - негромко сказал он Юрко на пути к стану. – Ногаи снялись, бросили юрты, ушли в степь. Бояре и дьяки уходят к Москве. Холопы разбегаются. Москали выгнали казаков из Серпухова и Тулы, идут на Боровск. Без государя не будет порядка, нам не удержать Калугу.   
      В эту ночь казаки не спали. Они изрядно пригубили крепкого зелья, захмелели, вели тревожные разговоры.
      - Надо уходить на Дон, - говорили многие. – Отстоять вольный Дон от Москвы. Теперь долгие руки Москвы потянутся к нашей земле.
      Другие пытались успокоить товарищей.
      - Атаман надумает, как нам быть. Надо идти на Воронеж, поднимать Астрахань и Казань. Другие города пойдут за нами.
      - За кого поднимать, - махали руками неверящие. – Государя у нас нет. За Маринку поднимать? Не пойдут казаки за Маринкой. Отец у нее – лях, родичи все – ляхи. Ляшская кровь в ней возьмет верх.
      К утру хмель совсем развязал языки. Слышались разговоры, за которые еще вчера говорунов посадили бы в воду, как воров.
      - Чего там? Ишь, наследник Маринкин, - с трудом ворочал языком могучий казак Секач с бурым обветренным лицом, которое пересекал глубокий сабельный шрам. -  Государь-то с Маринкой, считай, не жил. Она со многими воровала втихую от него. От кого у нее будет ребятенок, - один Господь ведает.
      - Нет, братцы, нам теперь надо, как запорожцам, - уверял молодой казак Савёл из ярославских холопов. – Возьмем вольную казацкую долю себе. Бить и ляхов, и московских, брать побольше дувана. А там, - утро вечера мудренее. Назад в кабалу боярскую мне никак не можно.
      Юрко в эту тягостную ночь почти не пил зелья. Он слушал разговоры своих казаков молча, не пресекал, даже не вмешивался. Его самого одолевали те же тяжкие сомнения. Куда теперь подаваться казакам? Секач прав, теперь у них нет государя. Даже если Марина родит сына, - какой от того прок? Не пойдет народ за сыном полячки, пусть она и венчана на царство московским патриархом шесть лет назад. Однако идти под московских бояр-изменников тоже нельзя, тут Савёл верно говорит. Те вмиг закабалят казаков, возьмут их в крепость, цепями прикуют к земле, а то и жизни лишат за измену, за службу калужскому Вору, как они в Москве зовут государя Дмитрия Ивановича. Пойти на вольную добычу, как запорожцы, -  тоже не дело. Если Москву не остановить, она рано или поздно доберется и до Дона, и до Днепра, не позволит ни донцам, ни кубанцам, ни терцам, ни даже запорожцам жить вольно.
      Утром он со своей сотней поехал к дому государыни, чтобы сменить караулы, однако там их встретил сам Заруцкий. Атаман сказал, что теперь караул у дома государыни будут нести дворяне князя Дмитрия Трубецкого, которые остались верны государю еще с самого Тушина. И в самом деле, скоро подошли верхами две сотни дворян, и казаки отправились обратно в свой юртовый стан.
      Несколько дней прошли в томительном безделье. Казаки без дозволения десятками уходили из юрт в город в поисках новостей и пития. Они уже опустошили свои немалые запасы пития. Юрко опасался, что его боевые братцы превратятся в лихих разбойничков, он уже подумывал увести их куда-нибудь на дуван, но Епифанец настрого запретил покидать Калугу. После этого самому Юрко тоже не сиделось в юрте, он то и дело ездил в город, а то и в Кремль узнавать новости. За себя он оставлял полусотенных, однако полусотенные изнывали от скуки и перестали следить за порядком, ему пришлось самому оставаться в полупустом стане с десятком-другим казаков постарше.
      Однажды казаки все ушли в город. В юртовом стане остались Юрко, оба полусотенных и не больше десятка казаков, начальники удержали их, мало ли что. Ушедшие в город вернулись под вечер, когда уже сильно стемнело. Они ничего нового не видали и не слыхали. К дому государыни их не пустили конные дворяне князя Трубецкого. Калужане тоже толком ничего не знали. Приунывшие казаки собрались вернуться в юрты, как кто-то увидал корчму, и все ринулись туда, - залить зельем огорчение. Денег почти ни у кого из них не оказалось, но полупьяные казаки связали корчмаря-жида, хорошо опохмелились после долгого запоя, и забрали с собой все запасы вина и пива из корчмы. Горячие головы собирались пустить корчмарю красного петуха, но их остановили рассудительные. Стоять, мол, нам тут долго, корчмарь привезет новые запасы, можно будет снова повеселиться. Стоведерные бочки с питием казакам пришлось катить по всему городу и порядочное расстояние за земляным валом, толкать их через Верх. В юртовом стане снова началось буйное веселие.
      На другой день Юрко плюнул на всех и  на все, сам отправился в город. Ему не терпелось узнать, что делается в Кремле. Однако новостей набиралось немного. Бояре и дворяне понемногу бегут в Москву. Из государевых бояр в Кремле остались князья Трубецкой, Шаховской и Плещеев, которые первыми пришли к государю, когда он объявился на Руси после своего чудесного спасения, и не оставляли его даже после ухода из Тушино. Московское войско стояло под Боровском и не двигалось на Калугу, видно, воеводы чего-то выжидали. Знающие калужане говорили, что Заруцкий хотел увезти государыню Марину в Воронеж, но Трубецкой и Шаховской не пустили его. Многие уверяли, что государевы бояре отправили послов в Москву, разузнать, как и что, видно выгадывали, как без государя кончить дело миром.
      Пронесся слух: в Калугу приехал посол от Москвы, воевода князь Юрий Трубецкой, двоюродный брат Дмитрия Трубецкого. Видно, боярам-родичам не хотелось истреблять друг друга в осаде и приступе, они  решили договориться миром. Посла сопровождала сотня стрельцов в морковных кафтанах с серебряными петлицами. Их, вроде, разместили у Кремля на Предвершье. Юрко сбросил с себя полусонную одурь, прихватил с собой Степана Туляка, и они галопом помчались в город поглядеть московских стрельцов, ведь такие кафтаны носили яузские стрельцы их троицкого верного дружка, ныне полковника Андрея Грязного.
      Стрельцы и послы стояли на подворье купца Короба в большом деревянном доме на два жилья. У ворот Юрко увидал караульных стрельцов в морковных кафтанах с серебряными петлицами, в желтых сапогах, и сердце его забилось сильнее. Пятеро стрельцов стояли вольно, опирались на бердыши, за плечами у них на широких ремнях висели пищали, на поясах – сабли в ножнах. Напротив подворья толпились небольшими кучками калужские ротозеев.
      - Здорово, стрельцы! – закричал Юрко с седла. - У вас полковником Андрей Грязной?
      - А ты кто таков?- недоверчиво пробурчал старший караульный. – чего тебе от нашего полковника надобно?
      - А я его кровный побратим по троицкому сидению, - прямо ответил Юрко. – Я – Юрко Донец, а это Степан Туляк, тоже троицкий сиделец. Может, и вы в Троице сидели?
      - Нет, - уже добрее ответил старший караульный. – Троицкие сидельцы все в начальстве. Кто сотник, кто полусотенный, кто десятник, кто полудесятник. А полковник наш в Кремле по государевым делам. Будет вечером, тогда приезжай.
      - А сотником, стрелец, у вас не Кирдяпин ли Кузьма?.
      - Он самый, - поднял брови караульный. – Так ты и впрямь знаешь наших?
      - А то врать тебе стану, - хмыкнул Юрко. – Кузьма-то тут? Позови, скажи, казак Юрко Донец приехал поздоровкаться.
      Один караульный скрылся за калиткой, и вскоре из нее выбежал Кирдяпин в накинутом на плечи кафтане со стеганым голубым подбоем, без шапки. Он увидал Юрко и Степана, кинулся к ним. Казаки соскочили с седел, обняли Кирдяпина, все трое принялись хлопать друг друга по плечам, по спине, пинать под бока.
      - Ну, братцы мои, - радостно говорил Кирдяпин. – жить вам два века. Ни в огне вы не горите, ни в воде не тонете.
      - Тьфу-тьфу, - усмехнулся Степан. – Еще накликаешь.
      Калужане на той стороне улицы оживленно обсуждали встречу своих казаковс московскими стрельцами.
      - Ишь ты, видать, стрельцы-то за нас!
      - Это еще как бабушка скажет. Может, они нас под бояр подомнут. 
      - Чего вы тут? – спросил Кирдяпина Юрко. – Зачем пожаловали!
      - Послов привезли. Наш воевода боярин Юрий Трубецкой сватает калужан за       Владислава.
      - Хрен ему собачий, - засмеялся Юрко. - А что в Москве?
      Лицо Кирдяпина посуровело.
      – Худо, братцы. Литва разбойничает. Бояре перекинулись к Сигизмунду. Нас вот всех из Москвы убрали, там теперь боярам и литве воля воль      ная. Мы уходили, так литва у москвичей все ратные припасы отобрала, все, чем можно биться, даже плотницкие топоры. Не поверишь, брат Юрко, колотые дрова не велено продавать на базаре, - мол, поленьями можно драться не хуже, чем палицей. Народ говорит, Москву бояре отдадут Сигизмунду, а не то опять на Москве сядет боярский царь.
      - Ну, тому не бывать, - уверенно заявил Юрко, Степан согласно закивал. – Мы тут с атаманами соберем силы, пойдем на Москву, - держись и ляхи, и бояре.
      - Дай-то Бог, - вздохнул Кирдяпин.
      - Кузьма, - вдруг забеспокоился Юрко. От радости встречи со старым соратником он забыл главное. – а нас с вами не стравят бояре, как дворовых псов? Калужане на Владислава не согласны, а у вас войско под Боровском, - один переход до Калуги. Перебьем друг дружку на радость ляхам и боярам.
      - Тому не бывать! – в голосе Кирдяпина прозвучала твердая уверенность. – Стрельцы против донских казаков не пойдут. Под Серпуховом и боя-то, считай, не было. Ваши сами ушли оттуда. Под Боровском тоже боя не допустим, да и боровские не больно-то хотят биться с нами. Нам надо бы вместе бить литву, а не резать друг дружку.
      - Ваш полковник тут будет? - поинтересовался Юрко.
      - Будет, да вот не знаю, когда. Он с послами в Кремле сидит. Иной раз за полночь расходятся. Тебе ждать его тут не с руки, может, всю ночь на морозе пробудешь. На подворье тебя пустить не могу, - никак не велено казаков туда пускать. Гонца тебе послать, если полковник приедет, - и то не могу, нам по городу шататься тоже не велено.
      - Да, брат, - усмехнулся Юрко. – Обложили нас бояре, как медведей в берлоге. Ни выйти, ни дружка впустить. Ну, ни хрена, мы тут со Степаном проболтаемся, в кабаки заглянем, в корчмы. Нам все дозволено. Будем приезжать к вашим воротам. Ты накажи караульным, пусть нам сразу скажут, когда Андрей приедет.
       - Это уж непременно.
      Юрко с Донцом объехали всю Калугу, хотели было проехать в Кремль, узнать, как идут переговоры, однако у всех Кремлевских ворот стояли немалые караулы из дворян князя Дмитрия Трубецкого. Эти отвечали казакам в один голос: не велено пущать.
      Чтобы время шло быстрее, казаки заехали в один кабак, немного там посидели за питием, вернулись к коробовскому подворью, но полковник еще не вернулся. Они заглянули в другой кабак, снова заглянули на подворье, - полковник все еще в Кремле. Юрко начал беспокоиться, он и Степан целый день шатаются по городу, а его казаки с каждым часом отбиваются от рук. В юртовом стане остался один полусотенный Секач, тот в одиночку не совладает с буянами, да и сам не отворачивается от зелья. Но Степан беззаботно успокаивал его.
      - Не бери в голову, Юрко. Тут держава наша рушится, а ты нашел о чем печалиться. Епифанец нас не продаст Москве, если что, - пойдем на ляхов, давно пора дуван брать. 
      Уже затемно казаки в который раз подъехали к купеческому подворью, старший  караульный тут же закричал:
      - Воротился полковник! Ждет! Тимофей, проводи казаков к полковнику. 
      В большом доме для купеческих  приказчиков в первом жилье разместились стрельцы, послы же и Андрей поселились на верхнем жилье. Андрей встретил старинных друзей с большой радостью. Он сверху услышал голоса и стук сапог, скатился по лестнице, обхватил Юрко, стиснул его, потом так же радостно обнял Степана.   
      - Вот Бог дал радость! Догадывался, что вы тут, надеялся увидеться, а не чаял. Пошли на поварню, мы как раз ужинать собирались. Вот жалко, пития нет, я не велю стрельцам пить.
      - Мы не опиваем хозяев, - ухмыльнулся Юрко и вытащил из кармана рысьей шубы польскую стеклянную бутыль на четверть. – Я помню, Андрюха, ты избегаешь зелья, так мы со Степаном осилим. Какая встреча без крепкого вина?
      На поварне за длинным столом сидели десять стрельцов, которые ездили с послами в Кремль, стряпуха только что начала разливать по чашкам щи. Стрельцы сидели молча, лишь изредка негромко обменивались короткими фразами.
      - Вот, братцы, - радостно сказал Андрей, - принимайте-привечайте моих кровных дружков. Секавин, Кислов, вы знаете этих удалых молодцев по Троице. Сотник Юрко Донец не раз выручал меня из смертной беды, а полусотник Степан Туляк спас мою невесту от неминуемой погибели, вывез ее с отцом из Троицы через весь польский стан. От меня им всегда низкий поклон. Окажите честь моим кровным дружкам, братцы.
      Стрельцы, видно, чувствовали себя в «воровской» столице неуютно, ибо обрадовались приходу друзей полковника. Они оживились, голоса зазвучали веселей.
      - Братцы, - заявил Юрко, - полковник вам не велит пить вино, опять же, рождественский пост. Но ради такой встречи...…
      Он поставил бутыль на стол, вопросительно поглядел на Андрея. Тот засмеялся, махнул рукой.
      - Нынче можно, братцы. С одной бутыли разум не пропьете.
      После первой чарки во славу ратной кровной дружбы все принялись хлебать густые щи со щучьими головами, заедать пышным ситным хлебом. Провизии в Калуге хватало вволю, польские обозы в достатке «снабжали» и казаков, и жителей пропитанием. Ели, по православному обычаю, молча. Прошла вторая чарка, за ней, под ячневую кашу, сдобренную конопляным маслом – третья. Когда стряпуха убрала со стола, Андрей начал разговор.
      - Сколько же мы не видались, Юрко? - Он загнул пальцы. – Ого, почти полгода. Смотрю, вы со Степаном раздобрели, выходит, жили неплохо. 
      Юрко и Степан засмеялись.
      - Вы в Москве, вижу, тоже не бедствовали, - ответил Юрко.
      - Даже в пост не исхудали, - подхватил Степан.
      Когда стрельцы отсмеялись, Юрко спросил:
      - Вы там с нашими воеводами чего-нибудь порешили?
      - Можно сказать, порешили, - задумчиво ответил Андрей. – Поначалу наш князь Юрий требовал привести калужан к присяге королю Сигизмунду. Два дня лаяли друг дружку, ничего не надумали. Сегодня князь Юрий отказался от присяги Сигизмунду, стоял за присягу Владиславу. Ваши и на Владислава не согласны. Мол, у нас есть венчанная государыня Марина, она вот-вот родит законного наследного царевича, ему мы и будем присягать. Порешили завтра созвать в Калуге сход, спросить народ и войско.
      - Не пойдут наши за Владислава, - покачал головой Юрко.
      - Не для того казаки пять лет с седла не слезали, - добавил Степан.
      Стрельцы разошлись спать, а трое друзей проговорили до утра. Андрею завтра предстоял тяжелый день, надо бы поспать хоть пару часов, но он решил, что продержится, не впервой бессонная ночь. Они с Юрко договорились завтра не терять друг дружку из виду, мало ли что стрясется, когда калужане услышат о присяге Владиславу. Чуть в окне развиднелось, Юрко со вздохом поднялся.
      - Пошли, Степан. Ты, Андрей, оберегай своих послов, а мы с казаками поговорим. Не согласится круг на Владислава, это как пить дать. Горячие головы могут кинуться на вас. Я потолкую с Епифанцем, мы поставим весь полк ближе к вам, перед самым помостом, в случае чего, подсобим. И Заруцкий, думаю, не допустит крови, остановит казаков, его слушают.
      - А я, - тоже со вздохом сказал Андрей, - велю стрельцам не брать с собой никакого оружия. И кулаками махать не позволю. А уж вы там, казаки, смотрите сами. 
      После заутрени по городу и по казачьим станам поскакали верховые с криками:
      - Казаки! Собирайся на Круг! У Покрова на-рву! На Круг! Царя выбирать!
      - Калужане! На сход! У Покрова на-рву!  Государя выбирать!
      На большом открытом пространстве за земляным валом собралась огромная толпа. Верховые и пешие казаки, жители Калуги, дворяне из войска Дмитрия Трубецкого, кучки ногаев, которые не ушли со своими в степь. У вала возвышался наскоро сколоченный помост, на него поднялись оставшиеся думные бояре убиенного государя, московский посол Юрий Трубецкой, атаман Заруцкий, епископ Арсений. Андрей поставил своих стрельцов вокруг помоста, настрого приказал обходиться без крови. В нескольких шагах от помоста гудела и волновалась плотная толпа. Ее удерживала плотная цепь пеших казаков, среди них Андрей узнал Епифанца и Юрко. Говорить начал князь Дмитрий Трубецкой.
      - Православные! Господа дворяне! Казаки и калужане! Наш законный государь всея Руси Дмитрий Иванович убит изменниками. Без государя царство стоять не может. К нам пришли послы из Москвы. Они зовут нас на мир с Москвой. Они не хотят крови православных людей. Они зовут нас присягать королевичу Владиславу. Королевича Владислава благословил на царство патриарх московский и всея Руси святейший Гермоген. Москва признала Владислава царем всея Руси. Что скажете, православные?
      Некоторое время в толпе раздавались негромкие голоса, услышавшие передавали слова первого думного боярина тем, кто не разобрал. Потом над толпой возник могучий гул, он нарастал и скоро превратился в грозный рев. Трубецкой поднял руки, потряс ими, призывая православных к порядку. Андрей уже подумывал, что надо приказать стрельцам кричать привычное «Ти-хо! Ти-хо!», но вспомнил, что в чужой монастырь со своим уставом лучше не соваться, можно наломать дров. Толпа все ревела, князь Трубецкой все махал руками, что-то кричал, но его голос не слышался в мощном шуме. Наконец, гвалт стал стихать, из него вырывались надорванные крики:
      - Пускай Москва скажет!
      - В Москве измена!
      - Где царица Марина?
      - Не хотим ляха!
      - Московского посла послушаем!
      Дмитрий Трубецкой показал рукой своему двоюродному брату, мол, говори. Юрий Трубецкой шагнул на край помоста. Князь не привык говорить с толпой в два десятка тысяч человек, к тому же, настороженных к нему и к Москве. Андрей сильно опасался, что московский боярин по привычке назовет калужского покойного государя Вором или цариком, а государыню - Маринкой, да еще скажет, что Маринка воровала  от своего мужа со многими, и чье дитя она носит – непонятно, ну и всякое такое. Тогда – конец всему, калужане просто растерзают и послов, и стрельцов в кровавые клочья. Однако князь Юрий не оплошал. Он закричал тонким пронзительным голосом:
      - Православные! Ваш царь Дмитрий Иванович почил в бозе! От руки нечестивого мусульманина! Нынче русским людям надо соединяться вокруг Москвы! Москвичи присягнули царю Владиславу! Нам нужен мир с поляками! Вместе усмирим разбойников, изгоним самозванцев! А потом выберем всей землей истинного православного царя! 
      В толпе вокруг помоста раздались возмущенные крики, они слились в общий неистовый вопль, будто голосили тысячи юродивых. Слова князя Юрия потонули в неистовом гвалте. На край помоста шагнул князь Дмитрий Трубецкой, что-то закричал, замахал руками, но калужане не успокаивались. К нему присоединился князь Шаховской, потом Заруцкий, они тоже махали руками, пытались образумить толпу. Постепенно крикуны утомились, послышался крик Дмитрия Трубецкого:
      - Православные! Царица Марина Дмитриевна, венчанная на царство патриархом Игнатием, - на сносях. Кого она родит? Если сына, - у нас будет законный наследник, Рюрикович.
      - А если дочь? – раздался визгливый крик.
Трубецкой развел руками, мол, это как Господь решит.
      - А как Москва живет под ляхами?
Шум снова грозил перейти в рев, но Дмитрий Трубецкой снова замахал руками и закричал изо всех сил:
      - Наши послы ездили в Москву. Боярин Иван Годунов скажет! Князь Иван, говори!
      К краю помоста с опаской подошел коренастый, плотный боярин с короткой черной бородой. Толпа примолкла. Истосковавшиеся без новостей обитатели нового стольного города в напряженном ожидании раскрыли рты.
      - Православные! – Мощный голос двоюродного брата умершего шесть лет назад царя Бориса донесся до самых дальних от помоста. - Мы были в Москве! В Москве – худо. Литва взяла верх. В Москве православные живут в страхе. Льется безвинная кровь. Бояре за вотчины признали короля Жигмонта. В Думе раскол, там ныне заправляет мздоимец, изменник Федька Андронов. Он с ляхами разворовал государеву казну! Обобрал церкви до последнего кадила! Патриарх Гермоген лишен слуг и унижен, сидит безвыходно в келье, аки птица в заклёпе! Москвичи не признают царя Жигмонта! Отрекаются от царя Владислава!
      Голос Ивана Годунова потонул в новой волне рева из многих тысяч глоток. Его слова распалили и без того возбужденных калужан, и огромная толпа пришла в движение. Андрей видел, что за цепью казаков Епифанца люди начинают рваться к помосту. Его безоружные стрельцы смотрели кто на своего полковника, - с надеждой, кто под ноги, - с хмурой безнадежностью.  Еще немного, - и разгоряченные калужане с казаками-запорожцами ринутся к помосту, сомнут его стрельцов, растерзают ненавистных москалей вместе с послом князем Юрием.
      Он уловил весело-отчаянный взгляд Юрко, верный друг старался развернуть своих казаков лицом к толпе, ему помогали другие сотники Епифанца. И вдруг гвалт и шум перекрыл выстрел. От неожиданности все стихли, люди прекратили бесноваться, напряженно вытянули шеи к помосту. Андрей обернулся.
      На краю помоста стоял Заруцкий, в высоко поднятой руке он держал дымящийся пистолет, рядом с ним стоял незнакомый казак. Лицо атамана сияло. Он ликующе заорал громовым голосом, слышным, пожалуй, на том берегу Оки:
      - Православные! Государыня родила сына!
      Когда Андрей позже вспоминал о калужских событиях, - от стыда горели щеки, и он клялся себе, что вперед ни за что, никогда не допустит такого позора, лучше смерть в бою, лучше пусть потом начальство винит его в измене.
      На калужском сходе их всех, послов и стрельцов, спасло от растерзания рассвирепевшими черкасами и калужанами только рождение у Маринки сына. Ликующие черкасы, дворяне-тушинцы и сами калужане на радостях забыли о посланцах изменнической Москвы. Еще бы, теперь у них появился истинный, законный  наследник, сын государя Дмитрия Ивановича и венчанной царицы Марины.
      Однако Заруцкий знал черкасов и отрядил весь полк Епифанца на охрану москвичей. Стрельцов и послов проводили до подворья, где они стояли, там велели быстро собираться в дорогу и под охраной тех же казаков выпроводили за город, на зимник, пролегающий по Оке.
      Верный друг Юрко не отходил от Андрея, зубоскалил без перерыва, но в глазах его Андрей явственно видел тревогу. Он понимал, что друг беспокоится не только за него, но и за свою судьбу. Одно дело, когда у них был истинный государь Дмитрий Иоаннович, законный наследник царского престола, и совсем другое теперь, когда непонятно, чего ждать впереди. Андрей слышал, как даже казаки Юрко, хоть и ликовали при вести о рождении наследника, однако весьма непочтительно называли новорожденного царевича Ворёнком, вспоминали с ухмылками, что царица Маринка частенько воровала со многими и не особенно таилась при этом, а теперь от нее не отходит атаман Заруцкий. Кто будет государем: Ворёнок ли, сама Маринка ли? А вдруг сесть на царский трон захочет сам атаман? Вот это будет настоящий казацкий царь! Уж тогда поживем!
      На окском зимнике Андрей распрощался с Юрко и со Степаном Туляком. Они крепко обнялись, у Андрея сжалось сердце. На русской земле бушует Смута, жизнь человеческая не ставится ни во что, каждая встреча с другом казалась ему чудом. Явит ли Господь им еще одно чудо? Увидятся ли они  снова, а если увидятся, то когда и где?
      - Прощай, брат Андрюха!
      Юрко взлетел в седло, казаки хлестнули коней и умчались к Калуге, только ошметки снега брызнули из-под кованых копыт. А стрельцы угрюмо поплелись по окскому зимнику на Серпухов.






                В Зарайске

      За месяц стояния под Серпуховом Андрей больше всего истерзался за Дарьюшку. Поляки в Москве, говорили сведущие люди, совсем распоясались, москвичей держат как холопов, в поисках пропитания и наживы вламываются в дома, шастают ротами на окрестные села и города. Когда жители пытаются сопротивляться, они лишают жизни всех подряд. А сапежинцы и черкасы могут набежать и на Нижний. В Нижнем же ни войска, ни ополчения. Тревога мучила его и за родителей. Как они теперь живут в Москве, захваченной поляками, не испытывают ли в голодном городе нужду, цел ли родительский дом, да и живы ли?   
      Князь Юрий Трубецкой пребывал в начальственном молчании, много предавался питию с другими князьями и воеводами, но не отпускал ни стрельцов, ни дворянскую конницу. Он ссылался на указы Думы, мол, думные бояре велят оберегать дорогу на Москву и Оку от калужских воров. Да и крымчаки, пишут, могут наскочить. Только на святителя Иоанна Златоуста воевода собрал полковников. Он сидел в своей избе за столом, Андрей увидел перед князем стопу бумаг с гербами и печатями. Князь многозначительно похлопал ладонью по бумагам.
      - Наше сидение тут кончилось, господа полковники.
      Полковники загудели, всем хуже горькой редьки надоело бездельное провождение времени, но особой радости лица собравшихся не выражали, полковники смотрели  на воеводу выжидательно и настороженно. А тот после долгого молчания продолжил:
      - От Калуги большой опасности теперь нет. Калужане присягнули Воренку, как царю всея Руси, однако среди калужан после убиения Вора настали раздоры. Брат мой, князь Дмитрий, пишет, Заруцкий с Маринкой и Ворёнком неделю назад ушел то ли в Тулу, то ли в Воронеж, увел с собой всех казаков. Видно, намерен править сам именем Воренка. Среди прочих бывших тушинцев согласия нет. Многие тушинцы без своего царика разбредаются.
Он замолчал и окинул испытующим взглядом полковников. Те настороженно ждали, что воевода скажет дальше.
      - Опасность для державы идет с другой стороны. Шведский король Карл Девятый послал своему воеводе Делагарди сильную подмогу. Шведы взяли Орешек, Ладогу, Иван-город, Корелу, подступили к Великому Новгороду. Разбойник Сапега бродит по уездам вокруг Москвы, грабит города, разорил Вязьму, Ржев, осадил Осташков. Пан Лисовский со товарищи свирепствует за Волгой и у Вологды. Надобно остановить шведов и пресечь разбойных панов.
      Князь Юрий опять помолчал, покряхтел, заговорил суровее. 
      - Дума приговорила: конные полки дворян немедля отправить от Серпухова к Великому Новгороду.
      Полковники-дворяне зашумели. Один из них громко сказал:
      - Да как же оно, князь Юрий? Изменники и ляхи-разбойники разоряют наши поместья, убивают наших холопов. Москву, сам знаешь, они притеснили дальше некуда. А нас отсылают к Великому Новгороду. Пока мы там воюем шведов, у нас ни поместий, ни людишек не останется.
      Воевода вскинулся, гневно посмотрел на дерзкого полковника, угрожающе спросил:
      - Кто еще думает, как полковник Линев?
      - Правильно сказал Линев!
      - Не на шведов надо идти, на Москву!
      - Ляхов гнать сперва! Их всего-то в Москве тысяч десять с немцами, не больше, а нас – двадцать тысяч!
      Дворянский полковник Иван Воронцов, - его Андрей знал, - поднялся со скамьи и резко заговорил, глядя в глаза князя Юрия.
      - Ты, князь Юрий, сказал, Дума приговорила? А кто из бояр избранных на Соборе, в Думе остался? Кто нынче в Думе заправляет? Федька Андронов там вершит дела! А ему указывает лях Гонсевский. Не на Новгород нам надо идти, а заедино с твоим братом, князем Дмитрием, да идти на Москву!
      Князь Юрий налился багровой кровью, хватил кулаком по столу, голос его зазвучал с угрозой.
      - Ты о двух головах, видно, полковник Воронцов? Моли Бога, чтобы добрые люди не донесли твои слова в Разбойный приказ! И все вы тут смотрите, господа дворяне! Ишь, волю взяли, Дума им не указ! Так недолго до прямого воровства! Держава в опасности, а у вас заботы о своих поместьях. Возьмет Делагарди Великий Новгород, замирится король Карл с королем Сигизмундом, поделят они меж собой русскую землю, - вот тогда у вас ни поместий, ни людишек не станет. О державе надо думать! О мире с королем Сигизмундом! У нас вся надежда на ратную помощь короля Сигизмунда Третьего. Мое слово: завтра с рассветом всем дворянским полкам выходить на Гжатск, оттуда – на Ржев и дальше через Осташков по зимнику на Селигере идти на Демянск. Походным воеводой вам Дума ставит князя Бутурлина. У Великого Новгорода встанете на правом берегу Волхова.  Там вас будет ждать ваш первый воевода князь Иван Салтыков. В Великом Новгороде первый воевода – князь Одоевский. Тебя, князь Бутурлин, Дума ставит вторым воеводой, вот тебе указ Думы. Ступайте, господа дворяне, собирайтесь в путь.
      Дворяне-полковники с недовольным ропотом поднялись со скамей, потянулись к    дверям. Князь Юрий дождался, когда за последним закроется дверь, и обратился к стрелецким полковникам.
      - Державе грозят многие враги, господа. Потому вам предстоит отправиться в порубежные города. Вот указы. Пять полков под началом князя Волконского идут на Вологду для защиты Москвы от шведов. Четыре полка под началом князя Звенигородского отправляются на Ржев для очищения поволжских городов от сапежинцев. Четыре полка идут на Каширу и четыре – на Елец, дабы препятствовать воровскому атаману Заруцкому и крымчакам набегать на Москву. Два полка, полковника Веденеева и полковника Грязного идут в Зарайск под начало воеводы князя Пожарского. Старшим в походе на эти полки ставлю полковника Веденеева. Всем полкам выходить завтра, чуть завиднеется. Пропитание получите в моем обозе. Там запасы невелики, вы в походе сами пополните в деревнях и селах.
    Яузцы-сотники встретили слова полковника о переходе на Зарайск с неудовольствием. Мало того, они прямо выражали свое несогласие.
      - Нас бояре все дальше от Москвы отгоняют! – заявил Сухотин. – Стрельцы не согласны.
      - На Москву надо идти, полковник! – горячился самый молодой из сотников, Афанасий Лаптев. – Там измена! Бояре продались ляхам за вотчины. Измену надо изгонять из Москвы!
      - Так-то оно так, - поддерживал их рассудительный Мальцев, - да в Москву, говорят, нынче не пройдешь. Ляхи караулы у всех ворот поставили. Каждую телегу до соломины смотрят. Не везут ли оружие или чего еще недозволенного. Прежде Москвы надо бы силы собрать. А бояре стрельцов всех раскидали по окраинным городам. Измена и есть. Чего нам в Зарайске делать?
      Решительнее всех говорил обычно малоразговорчивый Квасов. Он побывал в воровской Калуге, видел тело убиенного государя Дмитрия Ивановича в Троицком соборе, наслушался казаков-донцов, запорожцев-черкасов и дворян-тушинцев.
      - Все войско надо у Москвы собрать, -  уверенно заявил он. – Ляхов гнать из Москвы. Не уйдут добром, взять Москву в осаду, уморить их голодом. И скорее выбирать истинного царя. Русского царя. Всем народом.   
      Верный помощник Кузьма Кирдяпин угрюмо молчал, отводил глаза куда-то в сторону, чтобы не смотреть на полковника. Андрей понимал, что полусотенный не может идти против товарищей, но и долг свой нарушать не может.
      Андрей не смог убедить сотников. Лукавить он не хотел, а убедительных доводов не нашел, ибо и сам стремился в Москву, сильно тревожился за родителей, да и в Нижний к Дарьюшке куда легче добраться от Москвы, чем из Зарайска. Пришлось звать полковника Веденеева, он в походе старший, пусть приказывает сам.
      Однако Веденеев не стал приказывать. Он начал говорить о том же, что и сотники.
      - Да, братцы мои, в Москве ныне худо, надо бы выручать москвичей. Ох, как надо. Литва их там совсем притеснила, жизни никакой.
      Сотники одобрительно закивали головами, мол, походный начальник Веденеев дело       говорит. А Веденеев неторопливо продолжал.
      - Судите сами, сотники. Приведу я вас к Москве. В Москву нас литва не пустит. В окрестных селах стоят литовские караулы и черкасы-изменники. Куда нам деваться? Идти в свои слободы? Так казаки за нас наши семьи жизни решат. Биться с литвой? Так нас всего два полка. Разделают они нас под орех. Потом другие полки подойдут, такие же горячие. И они полягут под Москвой. Москвичи нам не помогут, их литва за Земляной вал не выпустит. Может, послать в Москву тайных лазутчиков, чтобы москвичи подняли бунт, кинулись бить литву? Тоже не получится. У москвичей все оружие литва давно отобрала, даже топоры. С голыми руками на шляхту и казаков не пойдешь. Так что будем делать, братцы? Говорите, - как решите, так и сделаем. 
       Пока яузские сотники растерянно переглядывались, - доводы полковника показались им убедительными, - Веденеев снова заговорил.
      - Много претерпел русский народ, однако Господь терпел и нам велел. Гнать литву из Москвы надо, истинного царя всем народом выбирать надо, слов нет. Да вот сил у нас пока мало. Силы надо собирать. В Рязани Прокопий Ляпунов поднял народ против литвы. Собрал ополчение. Рязанцы выгнали черкасов из Пронска. К ним подошли муромцы. Другие города шумят, да пока от них толку нет. А в Зарайске - воевода князь Михаил Пожарский. Я знаю князя. Воевода опытный, рассудительный, семь раз отмерит, потом отрежет. Он верен присяге, он не пустил ни литву, ни Сапегу, ни черкасов в Зарайск, отбился в осадном сидении. Если князь соединится с Ляпуновым, - это уже немалая сила. Да наши два полка. Да другие города пришлют рати. Вот тогда можно идти на Москву. Со всех сторон обложим литву в Москве, как медведя в берлоге. А пока, братцы,  делать нечего, надо выполнять указ, идти в Зарайск к воеводе Пожарскому.      
      За два дневных перехода стрельцы по окскому зимнику добрались до Озёр, а оттуда на третий день к вечеру оказались в Зарайске. Зарайский воевода Пожарский поставил стрельцов в Засечном посаде и велел Веденееву и Андрею утром построить оба полка в каменном Кремле у храма Николы Заразского.
      Андрей с Кирдяпиным и полусотней стрельцов встали на подворье хлебного купца Астахова. Андрей с сотниками отправился проверять, как устроились стрельцы. Посад-у-Засеки находился на Астраханском тракте, и его заселяли хлеботорговцы. Когда Андрей вернулся в свое походное пристанище, хозяин приготовил жаркую баню. Стрельцы оживились, с шумом и гоготом хлестали друг друга дубовыми вениками, смывали походную грязь. А потом Астахов, коренастый неторопливый мужчина немалых лет, но еще весьма крепкий, пригласил гостей за стол.
      - Не обессудьте, господа стрельцы, разносолов у нас в Николе-Заразском-на-Осётре нет, давно все подъели, да и пост великий идет. Угощайтесь, чем Бог послал.
      Бог послал стрельцам щи из квашеной капусты и репы с сушеными грибами, по большому ломтю темного ржаного хлеба, кашу из рушеной пшеницы на конопляном масле и кислый квас. Хозяин сел со стрельцами за стол, но ел мало, больше говорил. Стрельцы уплетали горячее так, что за ушами трещало, и слушали гостеприимного хозяина. Астахов, видно, немало изъездил дорог с хлебными обозами, знал грамоту, повидал много и говорил складно.
      - Город наш невелик, однако идет корнями из давней древности. Знающие люди говорили мне, по всей Оке испокон веку жили русские люди. Может, не одну тысячу лет тому, может, десять тысяч. Звались они вятичами. Стольный город у них – Резань. А ваша Москва тогда прозывалась Москов, - хозяин лукаво улыбнулся в окладистую бороду, - захудалый городишко в болотах и непролазных лесах. Как наш город называли вятичи, - не знаю, врать не стану. А потом пришли варяги с-под Киева, повоевали вятичей, старшину вятицкого Кучку злодейски убили, народу извели – не счесть. Потом в усобице верх взяла Москва, стал наш город Никола-на–Осётре, по святому чудотворцу Николе Корсунскому, он тут монастырь заложил. Москва обложила вятичей тяжкими поборами, а ничего, богато жили наши прадеды. У нас тут начинается чернозем, хлеб богато родится. Все княжества Залесские мы кормили хлебом, возили его через Коломну на Москву, по Оке на Нижний. Потом пришел из-за Волги Батый, двинулся по Осетру на Рязань. Наш князь Юрий поехал к Батыю, замириться хотел, да ордынцы его убили. Княгиня наша Евпраксия узнала то и кинулась с верхнего жилья терема на камни с младенцем Иваном. Заразилась насмерть. С той поры город стал прозываться Никола-Заразский-на-Осётре. Москвичи, не в обиду вам будь сказано, народ торопливый, все суетятся, будто куда опоздать боятся, так они зовут город наш Зарайском.
      Астахов ненадолго умолк, и Андрей уважительно спросил:
- Отец, я слышал, на вас набегали и поляки, и черкасы, и крымчаки. Как оно тут было в лихолетье?
      Астахов помолчал, недовольно прикрыл глаза, мол, хоть ты и полковник, а старших перебивать не дело, однако все так же неторопливо и спокойно ответил.
      - Всякое бывало. За давние года не скажу, а старики говорят, крымчаки-гиреи то и дело набегали сюда. Однако прежний великий князь Олег Иванович Рязанский порубил тут засеки, неодолимые для конников. Отгоняли наши деды крымчаков не раз и не два. А лет пять тому встал под городом большой воевода Иван Болотников, в город не вошел, а стычки с ним в поле случались немалые. После того, третьей весной прибежал пан Лисовский со множеством литвы и черкасов. Наш воевода Исайка Сунбулов оплошал, лисовчаки взяли Кремль, народу побили много. Хлебнули мы тогда от литвы, все подчистую обобрали, шаром покати. Слава Богу, рязанский воевода Прокопий Ляпунов вскорости выбил лисовчаков из города. Потом к нам пришел нынешний князь Дмитрий Пожарский. Сунбулов у него ходил вторым воеводой, все нос гнул, мол, обидели его. А прошлым летом тушинский царик двинулся на Москву, ну, и нас не забыл. Послал на нас Сапегу и многое множество черкасов. Встали они под стенами, грамоту прислали, мол, отворите ворота, присягайте государю Дмитрию Иоанновичу. Исайка Сунбулов стал мутить народ, призывал отворить город. Многие за ним пошли, московские бояре больно сильно притесняли людишек, а тут – истинный наследный царь. Однако воевода Пожарский со своими людьми не допустил того. Ворота не открыл, вышел в поле и отогнал сапежинцев и черкасов. Исайку же в оковах отправил в Москву.
      Андрей слушал хозяина с интересом, однако стрельцы после похода, после баньки и сытного угощения уже клевали носами, и он отправил их спать. Для стрельцов хозяин отвел большой пустой хлебный амбар, днем его работники протопили там железную печку, а потом обильно застелили полы соломой. Полковника и полуголову Астахов хотел уложить в своей спальне, но Андрей пошел спать со стрельцами. Кирдяпин малость огорчился, спать в теплой спальне куда лучше, однако без ворчания отправился в амбар.
      Рано утром Веденеев и Андрей построили полки на небольшой площади у храма в Кремле. Сразу же появился князь Пожарский в сопровождении десятков двух всадников. Воевода дотошно  осматривал строй, говорил с сотниками, опрашивал стрельцов, проверял их оружие, приказал изготовиться к пальбе, показать залповый бой. Андрей опасался, что после месяца безделья в Серпухове его полк покажется Пожарскому расхлябанным. Уже не молодой, но еще не старый, - моложе Веденеева, но заметно старше Андрея, в короткой бороде ни одного седого волоса, - среднего роста, среднего сложения, неторопливый и степенный князь Пожарский понравился Андрею. Говорил он негромко, но чувствовалось, его голос в битве будет слышан всем.
      Первым показывал холостую пальбу москворецкий полк Веденеева. Его стрельцы палили, как их учили шведские наставники, в десять рядов. Пожарский похвалил Веденеева и велел изготовиться яузцам. Яузцы не подкачали, не зря же Андрей их постоянно изнурял учением. Пожарскому сильно понравилась пальба залпами в пять рядов, такого ему не доводилось видеть. Стрельцы видели одобрение воеводы и старались не ударить в грязь лицом. Частотой залпов они не уступили москворецким, к тому же опытный воевода сразу приметил, что у москворецких в залпе пятьдесят выстрелов, а у яузцев – целая сотня.   
      После пальбы воевода захотел посмотреть бой на бердышах и саблях. Москворецкие отмахались неплохо, и Андрей опять забеспокоился. Однако его яузцы разошлись, вертелись скоморохами, отбивались и спереди, и сзади. Под конец сотня Кирдяпина отражала «нападение» остальных четырех сотен сразу со всех сторон.
      После показного боя стрельцы снова построились и ждали похвалы князя.
      - Молодцы, стрельцы! – громко заявил князь. – Слыхал про ваше ратное усердие под Клушиным, а теперь сам вижу: не подведете в битве. У Клушина полки князя Андрея Голицына, считай, одни били поляков. Вы даже с крылатыми гусарами не сплоховали, уложили их там чуть не три сотни. И про то, что яузцы после Клушина пришли на выручку воеводе Валуеву в Царево Займище – тоже слыхал. Хвалю оба полка. Жалую каждому полку по бочонку вина на двадцать ведер. Вперед служите так, как мне тут показали. Ваше умение скоро понадобится.
      Неделю после этого стрельцы обустраивались на новом месте, ездили в лес по дрова, наняли посадских баб стирать и чинить одежду, клеили и шили бумажные патроны с порохом, резали свинец на пули. Андрей заплатил хозяевам за постой вперед на две недели, - надо бы на месяц, да в казне уже виднелось дно. На остатки полковой казны Кирдяпин закупил муку и крупу, соль, квашеную капусту, вяленую рыбу. Хотел он закупить мясо и сало, но в окрестных деревнях ничего такого не нашлось, к тому же шел великий пост, потом как-нибудь разговеемся. Андрей решил при первом же разговоре попросить у Пожарского жалованье стрельцам.
      Через неделю воевода позвал всех полковников к себе в Кремль. Там в большой палате собралось несколько десятков воевод и полковников, незнакомых Андрею. Пожарский сидел в красном углу в резном кресле из желтой кости заморской работы, а рядом с ним возвышался чуть не на голову настоящий богатырь. Андрей присмотрелся и чуть не ахнул: это же неистовый рязанец Прокопий Ляпунов! В Москве он видел обоих братьев не раз, они при нем постригали отставленного царя Василия в монахи, но теперь Прокопий приехал в Зарайск без старшего брата. Андрей вспомнил, что Захар Ляпунов уехал с посольством князя Василия Голицына под Смоленск на переговоры с королем Сигизмундом. Ляпунов сидел подбоченившись, смотрел орлом.
      Князь Пожарский поднялся, дождался тишины.
      - Господа воеводы и полковники! К нам приехал дорогой гость, рязанский воевода, думный дворянин Прокопий Ляпунов, вы знаете его. Он сам скажет, с каким делом явился в Зарайск.
      Ляпунов встал и в просторной палате сразу будто стало тесно от его огромной фигуры, когда он заговорил, воздух будто сотрясался и бил по ушам.
      - Господа зарайцы, - зычно, как на большой площади, начал Ляпунов. – Лихолетье на русской земле кончается. Все русские города поднимаются на ляхов, сговариваются меж собой, избирают воевод, собирают ополчение, собирают золото для ратников. Нижегородцы Роман Пахомов и Родион Мосеев сумели пробраться в Москву к святейшему патриарху Гермогену через караулы и дозоры, патриарх с ними переслал свою грамоту всем русским людям. В той грамоте патриарх призывает русских людей отречься от Владислава и Сигизмунда, от изменников в боярской Думе, собрать ополчение, идти на Москву, изгнать ляхов, а потом на Вселенском соборе избрать истинного царя всея Руси. Эту грамоту нижегородцы разослали по многим городам. Смоляне через осадное войско Сигизмунда тоже переслали свою слезную грамоту всем русским людям. Смоляне взывают к нам, мол, где наши начальники, мы, мол, признали Владислава, и вот погибаем от латинян. Мне в Рязань прислали грамоты о том же казанцы, нижегородцы, вологжане, муромцы, вятичи, пермяки, суздальцы, ярославцы. Всех не перечтешь. Пора и нам подниматься на Москву и на ляхов!
      Ляпунов сделал передышку, чтобы собравшиеся осознали его слова. Зарайские воеводы и полковники смотрели друг на друга и на князя Пожарского. Все знали, что до сих пор Пожарский верно служил Москве, какого бы царя она не выбирала, строго выполнял указы Думы. Когда тушинцы с поляками и казаками осадили Москву, один лишь князь Пожарский не раз бил отряды осаждавших, в одном бою он ранил самого пана Рожинского, от этой раны яростный пан так и не оправился. Он же очистил дорогу на Коломну от воровских шаек мужика Салькова, прорвал плотное осадное кольцо воров вокруг Москвы, в Москву пошел, наконец, хлеб.  Видно, всегда верный присяге князь Пожарский решил теперь отречься от московских изменников, раз принял Ляпунова и даже собрал воевод и полковников послушать посланца мятежной Рязани. А Ляпунов снова заговорил, и опять Андрей удивился мощи его голоса.
      - Народ русский поднимается от Ярославля до Нижнего Новгорода, от Перми до Казани. Из Мурома к Рязани идет ополчение князя Масальского, из Суздаля на Москву – ополчение князя Артемия Измайлова. Вологда и поморские города тоже послали на Москву народные дружины, их ведут князь Пронский и князь Козловский. От Галича и Костромы ведет на Москву войско князь Федор Волконский, от Нижнего Новгорода идет войско князя Александра Репнина. Это уже не воровские отряды черни и казаков, а истинное народное ополчение со многими служилыми людьми. Все русские города отдали все, что у них есть, дабы снарядить свои ополчения, закупить оружие, порох, пропитание выдать ополченцам жалованье.
      Ляпунов замолк, опустил голову, тут же резко поднял ее.
      - Вспомните, господа, два года назад князь Михаил Скопин-Шуйский собрал в Великом Новгороде и северных городах  Первое народное ополчение. Первое ополчение выбило ляхов с русской земли, отогнало Тушинского Вора и его приспешников от Москвы. Боярский царь Шуйский и его родня отравили князя Михаила, они же бездельно загубили Первое ополчение под Клушиным. Теперь русские города собирают Второе ополчение. Рязанцы собрали деньги на полное снаряжение войска в двенадцать тысяч человек. С жалованьем каждому ополченцу по четыре рубля в месяц. От вас я жду войска в четыре тысячи. Пропитание, жалованье на два месяца вперед, всю одёжку, оружие и прочий ратный припас мы вам выдадим. Мы с князем Дмитрием Михайловичем уже говорили об этом, теперь я говорю с вами, господа служилые начальники. При вашем согласии буду сегодня говорить со всеми людьми славного города на Осётре.
      Слова Ляпунова о жалованье, пропитании и одежде обрадовали собравшихся. Полковники и воеводы переглядывались, перешептывались, кивали головами. Андрей тоже повеселел, он хотел говорить с князем Пожарским о жалованье своим стрельцам, но догадывался, что небогатая войсковая казна зарайского первого воеводы, скорее всего, уже пуста, вряд ли Москва присылала деньги своим верным слугам. А восемь рублей за два месяца на всем готовом для его стрельцов – о лучшем и мечтать сейчас не надо. Но больше всего его душу согрела мысль о том, что теперь он сможет скоро увидеться с Дарьюшкой, которая уже полгода томилась одна-одинёшенька в нижегородском женском монастыре. Второе ополчение выгонит поляков и прочих разбойников с русской земли, освободит от них Москву, и он сможет увидеть красавицу-невесту. Теперь он непременно увезет ее из Нижнего в родительский дом или даже в свой новый дои на Волхонке. Мало ли, что так не принято, а держать нареченную невесту в опасности, без всякой защиты он больше не станет.
      - Так согласны ли вы, господа служилые начальники? – громогласно спросил Ляпунов.
      Неподалеку от Андрея поднялся незнакомый полковник средних лет.
      - Дозволь спросить, Прокопий Петрович.
      - Спрашивай, полковник. Тут такое дело, - не пироги есть. Надо все в точности знать.
      Ляпунов захохотал, довольный своей шуткой.
      - Оно, конечно, Москву надо очистить от литвы и от приспешников её. Это первое дело, кто спорит. А только кончится ли на том смута? Куда пойдут черкасы? Куда смотрят бывшие тушинцы? И самостийные паны, как Сапега и Лисовский, - тоже где-то неподалеку бродят. Справится ли твое ополчение со всеми ними?
      Полковник сел, Ляпунов широко улыбнулся.
      - Верно думаешь, полковник. Видно опытного воина. Так и мы в Рязани не лыком шиты. Я сам видался в Туле с донским атаманом Иваном Заруцким и запорожским атаманом Андреем Прозовецким. Они согласны идти с нашим ополчением на Москву! 
      Его слова вызвали удивленный шум, на лицах собравшихся явственно читалось удивление.
      - Ну, донцы – оно, конечно, ладно. А можно ли верить черкасам Прозовецкого? – спросил тот же полковник.
      - Верить можно только Господу Богу! Конечно, черкасы – народ ненадежный, тати и разбойники, для них главное – дуван. Однако они сильно уважают своего атамана Прозовецкого и пойдут за ним хоть в пекло. Сам же Прозовецкий согласен встать под начало Заруцкого. И Заруцкий, и Прозовецкий поклялись мне крестным целованием, что удержат своих казаков от разбоя.
      - А чего Заруцкий с Прозовецким взамен хотели от тебя, Прокопий Петрович? – не унимался полковник.
      - А хотят он одного. Чтобы после царем на Руси стал Ворёнок, сын Вора и Маринки.
      В палате поднялся шум. В сдержанных голосах слышалось несогласие с таким оборотом дела. Однако Ляпунов все так же уверенно заявил:
      - Прежде, чем делить шкуру медведя, того медведя надо завалить и освежевать, - рязанец опять захохотал своей шутке. – Для нас первое дело, - прогнать ляхов и бояр-изменников. А уж потом мы на Земском Соборе всей землей сами выберем царя. Кого весь народ пожелает, тому и быть царем. Я так и сказал Заруцкому с Просовецким. Мол, не я ставлю царя, а выберет царя весь народ. Выберет народ малолетнего Ивана Дмитриевича, – быть ему государем. Не выберет – не обессудьте, господа атаманы. Ну, они подумали и согласились. Так что до поры до времени черкасов можно не опасаться. Но глаз с них не спускать!
      Полковники и воеводы побубнили, покачали головами, пожали плечами и затихли. Решение Ляпунова их устраивало. Против выбора Земского Собора никто не пойдет, а если будут сильно несогласные. – таких уговорим, хоть словом, хоть силой.
      - А из Калуги, - продолжал Ляпунов, - князь Дмитрий Трубецкой сам прислал грамоту мне в Рязань. Он собирает войско из бывших тушинцев, готов идти с нашим ополчением на Москву, изгнать из столицы ляхов и изменников, а потом выбирать государя Земским Собором. Среди тушинцев и калужан много опытных служилых людей, воины они умелые, это не сброд беглый, не сволочь со всех углов. Они верно служили своему царику, так ведь и другие города присягали Вору, ибо верили, что он – истинный наследник Иоанна Грозного. Теперь, слава Богу, царика татары убили, тушинцам деваться некуда. Я послал князю Дмитрию грамоту, мол, добро пожаловать в ополчение. Отвел ему место под Москвой – в Замоскворечье. Им туда от Калуги ближе всего.
      Зарайцы выслушали слова Ляпунова о тушинцах сдержанно. До сих пор они считали тушинцев врагами отечества, но теперь, когда Тушинского Вора больше нет, - может, Ляпунов и прав. В любом случае, прежде всего надо выгнать из Москвы и со всей русской земли поляков, для этого можно принять помощь от кого угодно, потом видно будет.
Поднялся второй зарайский воевода, дворянин Веригин, его Андрей знал.
      - А скажи, Прокопий Петрович, - обратился он к Ляпунову, - как ты думаешь ополчением управлять? Войско набирается немалое, нужен походный воевода. Потом, к Москве, ты говорил, придут черкасы и тушинцы. С ними как-то надо сговориться, не то выйдет, кто в лес, кто по дрова. Нужна походная Дума или там походный Совет. Как ты полагаешь?
      - Тоже верно говоришь, воевода, по державному. Мы в Рязани так решили. Над ополчением ставим первого воеводу. Мы даже прикинули, кто лучше всех справится. Я потому к вам приехал, что хочу бить челом князю Дмитрию Михайловичу от всех рязанцев, муромцев, козельцев и прончан.
      Он повернулся к Пожарскому, низко поклонился ему, коснулся рукой пола.
      - Сделай милость, князь. Рязань, Пронск, Козельск и Муром просят тебя стать во главе русского ополчения. Над всем войском нашим. Знаем твое ратное умение, твою верность присяге. Не откажи народу.   
      Пожарского просьба Ляпунова не удивила, видно, у них о том уже состоялся разговор наедине. Князь спокойно поднялся, с достоинством склонил голову.
      - Благодарю за честь, Прокопий Петрович. Я согласен вести твое ополчение на Москву. А там надо заново решать с князем Трубецким и атаманом Заруцким. Если ты с ними решишь ставить большим воеводой над всем войском кого другого, - милости прошу.
      Ляпунов тоже низко склонился перед Пожарским, коснулся рукой пола.
      - Низкий тебе поклон, князь Дмитрий Михайлович, за согласие. Лучшего воеводы мы не видим.
      Зарайцы одобрительно зашумели, закивали головами, заулыбались. Пожарский еще раз поклонился, на этот раз всем, и сел. Ляпунов снова заговорил.
      - Держава наша чуть не год бедствует без державного управления. Боярская Дума в Москве – не в счет. Бояре там не думают о народе, о русской земле. Они продались Сигизмунду за новые вотчины. В ополчение же придут отряды и дружины из полста городов, а то и больше. Это, считай, без малого вся русская земля. Да еще с князем Трубецким придут тушинцы в немалом числе, и с атаманами  - казаки с Дона и с литовского Днепра. С князем Трубецким и с атаманами у нас уговор. Когда ополчение соберется у Москвы, когда туда придут казаки и тушинцы, - мы всем войском выберем Походный Совет. Походный Совет назначит приказы, как положено в державе. Вот этот Совет и приказы станут управлять русским государством до выбора истинного царя. 
      Зарайцы задавали еще немало вопросов, Ляпунов отвечал так, что вопрошавшие остались довольны. Князь Пожарский больше молчал, но изредка вставлял свое слово. Прежде, чем распустить совет, Пожарский велел завтра сразу после заутрени собрать всех стрельцов и мирных зарайцев на площади у Никольского храма. Когда расходились, Ляпунов подозвал к себе Андрея.
      - Ты, помню, полковник Грязной? Хвалю тебя и твоих стрельцов за усердие, за службу отечеству. Буду держать твой полк ближе к себе. А пока будь здрав.
      На другой день У Никольского храма все стрельцы, - и зарайские, и новоприбывшие полки Веденеева и Грязного, - решили идти с ополчением Ляпунова на Москву, гнать из нее литву и изменников-бояр.  Из мирных зарайцев набрали пять сотен охотников, их свели в пеший полк. Тут же порешили собрать деньги на оружие, боевые припасы, пропитание всего войска и на одежду для охотников, мол, сами обойдемся, без рязанцев, чай, мы не последние люди в державе. Выбрали казначеев из самых надежных купцов.
      Зажиточные зарайцы тут же поспешили принести свои запасы, кто чем богат. Хлеботорговец Астахов сбегал домой и принес два увесистых кошеля, один с золотыми, другой с серебряными монетами на пять тысяч рублей. Кроме денег приносили драгоценную посуду, украшения, оклады с икон. Немало собрали сукна, кож, овчины, войлока и меха. Ляпунов с помоста радостно кланялся на все стороны и благодарил зарайцев за щедрую помощь народному ополчению. Он сказал Пожарскому, что известит его о сроке похода на Москву, и уехал.
      Вся вторая половина февраля ушла на сбор денег, золотых украшений, ткани, код, пропитания для войска, на обучение охотников, закупку оружия и ратного припаса, на шитье одежды ратникам. Решили сшить серую походную одежду не только ополченцам-охотникам, но и всем стрельцам, дабы они не истрепали прежде времени свои яркие кафтаны. Пожарский также  потребовал от полковников изготовить на каждый полк гуляй-город, - бревенчатые срубы с бойницами на пароконных санях, - и выделил на все это деньги из войсковой казны. Андрей после совета с сотниками заказал зарайским плотникам такие сани на каждую пятерку своих стрельцов. Воевода выделил на его полк четыре пушки, их тоже поставили на сани. Получался немалый обоз на полк, но зато стрельцы уместили на санях не только все свои припасы, но и теплые шатры из кож и кошмы. Теперь они в полевом бою могли укрыться за надежными срубами, а в походе при нужде и сами проехать версту-другую в долгом пути. К марту все приготовления закончились, оставалось лишь ждать вести от Ляпунова. 
      Поход на Москву оказался долгим, и путь к столице – весьма извилистым. Первого марта в Зарайск прискакали на взмыленных конях трое гонцов. Весть об их спешном прибытии в мгновение ока разнеслась по Зарайску, и стрельцы стали готовиться к долгому пути. Андрей видел, как они оживились, ведь теперь каждый шаг будет приближать их к домам, к семьям, которых они не видели уже больше трех месяцев. И в самом деле, вскоре к Андрею на подворье Астахова примчался гонец от Пожарского.
      - Князь-воевода велел не мешкая выводить полк за Рязанские ворота и там ждать его!
      Стрельцы спешно запрягли лошадей, грузили припасы на сани и недоумевали:
      - Зачем за Рязанские ворота? На Москву надо бы за Коломенские.
      Андрей тоже не понимал приказа воеводы, ведь на Москву самый ближний путь – по зимнику на Осетре до Оки, а там сворачивать на Коломну. Но воеводе виднее, может, они с Ляпуновым решили сначала соединиться в общее заокское войско, а уж потом идти на Москву. Он улучил время и галопом заскочил к Веденееву, но старый полковник тоже не знал намерений воеводы.
      Все разъяснилось, когда за Рязанскими воротами князь Пожарский объехал полки и объявил, что они пойдут на Пронск. Запорожский атаман Балабан с черкасами подступил к Пронску. Пронский воевода Олябин затворился в городе и просит подмоги, ибо главные силы ушли из Пронска в Переяславль-Рязанский к Ляпунову, а послать туда весть Олябин не сумел из-за плотной черкасской осады. Отдавать Пронск на дуван черкасам нельзя, и оставлять за своей спиной большую шайку конных черкасов тоже опасно. Потому сначала надо разбить Балабана.
   Зарайское войско принесло клятву на мощах Николы Заразского, а на рассвете спешно двинулось в сторону Пронска. По числу саней гуляй-города Андрей понял, что опытный и осмотрительный  Пожарский оставил в Зарайске не меньше двух полков стрельцов и оба полка ополченцев-дворян. Сколько же у Балабана разбойников, если князь надеется справиться с ними войском в две тысячи стрельцов?
      До Пронска шли весь вечер и половину ночи. Уже заполночь в серой мгле зимней ночи впереди показались множество огоньков, будто звезды с неба упали на землю.
      - Черкасы стоят в поле, в шатрах, - подсказал подошедший Кирдяпин. – Костры жгут. Несладко, видно, на морозе.
      Войско остановилось. Вскоре к яузскому полку подскакал Пожарский.
      - Грязной, веди полк левее. Там будет лощина, в ней санная дорога. Пройдёшь по лощине до самого разбойного стана. Идите с опаской, без шума, без скрипа. Сигнал – залп из пушек. Тогда всем полком галопом окружай черкасов. На рукопашную не лезь, бей пищальным боем из гуляй-города. Своих не побейте, наши будут со всех сторон. Отбой – второй залп пушек. С Богом!
      Князь поехал к следующему полку, Андрей выслал вперед троих конных дозорных искать лощину и повел полк за ними. Лощина оказалась близко, всего в паре сотен саженей. Андрей считал, что до врага версты полторы-две, но в темноте расстояние трудно определить, и полк ехал довольно долго. Наконец, впереди замаячили тени дозорных. Андрей шепотом приказал полку стоять, сам с сотниками подъехал к дозору.
      - Черкассы как раз над нами,   свистящим шепотом доложил старший дозора Малыгин. – До них саженей сотни три. 
      - Многовато, - почесал Кирдяпин затылок под шапкой. – Услышат, всполошатся.
      - А давайте так, - предложил Мальцев, - тихо поднимемся из лощины, проедем сажен сто, а потом – галопом к стану. Не успеют изготовиться.
      - И сани ставить, как воевода Жеребцов, - подсказал Сухотин. – Помните? Уступом, чтоб передний сруб закрывал заднюю пару лошадей.
      - Первым идет Кирдяпин, за ним правее - Сухотин, потом Мальцев, ты, брат Лаптев, станешь крайним справа. – приказал Андрей. - Ты, брат Квасов, останешься сзади Сухотина, мало ли что. Каждой сотне палить пятерками! – приказал Андрей. – Сотники, следите, чтоб перерыва в пальбе не получилось, никакой суматохи. Не давайте опомниться черкасам.
      Черкасы, видно, с вечера крепко гульнули, их дозорные у костров спали беспробудно, пушечный залп не вызвал среди них тревоги. Яузцы успели галопом подскакать к их стану на двадцать сажен, сани развернулись в плотную цепочку, Раздались дружные выстрелы пятерок. Легкий ветерок относил дым  в сторону, стрельцы видели, как полусонные черкасы выскакивали из шатров, бестолково метались по своему стану, падали под пулями. Каждая пятерка успела по десять раз перезарядить пищали, когда справа послышался гром второго пушечного залпа. Бой закончился, у яузцев никто не пострадал.
Возбужденные стрельцы готовились к новой пальбе, но подъехал Пожарский.
      - Молодцы, яузцы. От вас, считай, никто не ушел. Хвалю! У рязанских ворот похуже получилось, чуть не половина черкасов ушла.
      Пожарский поскакал дальше, к Андрею обратился Кирдяпин.
      - Полковник, надо бы пошарпать по стану. Стрельцам дуван не помешает.
      Андрей разрешил, стрельцы рассыпались по разбойничьим шатрам, зазвучали веселые голоса, у черкасов оказалось немало награбленного добра. Когда стало светать, из ворот Пронска высыпали защитники, тоже разбежались по разбойному стану. Довольные яузцы погрузили набитые дуваном мешки на сани.
      - А немало тут разбойников мы положили, - заметил Сухотин.
      - С тысячу, - подтвердил Мальцев.
      Потом стрельцы вошли в Пронск, там у храма Спаса Пожарский и пронский воевода Услонов сказали благодарственное слово освободителям, а архимандрит Иосиф совершил службу во славу победоносных православных воинов. Хозяева скромно угостили своих спасителей, - припасов в Пронске оставалось не так уж много. К вечеру в Пронск вошел отряд рязанцев во главе с Ляпуновым. В рязанском отряде кроме стрельцов оказалось много служилых дворян в новых зеленых кафтанах. Пожарский подъехал к Ляпунову, они о чем-то стали говорить, а Кирдяпин усмехнулся.
      - Прозевали рязанцы казаков. Видно, не больно-то у них порядок. Так и Переяславль свой сдадут кому ни то.
      Пожарский подъехал к своему отряду и тут же велел стрельцам собираться в дорогу.
      - Спешно идем назад, к Зарайску. Гонцы донесли, пока мы громили Балабана, к Зарайску подошел запорожский атаман Семихвост, у него до семи тысяч черкасов.
      К Зарайску отряд вернулся тоже заполночь. С высокого холма Андрей увидел сплошное кольцо костров вокруг стен Зарайска.
      - Ого, - заметил Кирдяпин, - тут разбойников шапками не закидать. Как порешит наш воевода?
      Воевода порешил, что его четыре полка со стороны Осётра окружат черкасов таким же кольцом, каким черкасы окружили город. Он показал каждому полку его место, между полками получались разрывы, Пожарский велел прикрыть их одной сотней из каждого полка.
      - Лихим налетом можем не справиться. По сигналу пушек налетайте гуляй-городом как можно ближе, открывайте пальбу залпами. Если черкасы пойдут на рукопашную, - придется биться. Главное – не терять строй. Воевода Веригин увидит наш бой, выйдет из стен, вместе мы разобьем разбойников.
      Этот бой оказался много тяжелее, чем у Пронска, к тому же стрельцы устали после двух ночных маршей, да и черкасов у Семихвоста оказалось вчетверо больше, чем стрельцов. Уже рассвело, а стрельцы все палили и палили из гуляй-города, готовые заряды у них закончились, приходилось терять много времени на подготовку пищалей к новому залпу, сыпать порох на полку и в ствол из рога, забивать вместо пыжей куски кошмы шомполом, резать ножом или отгрызать зубами свинец на пули. К тому же сплошного кольца окружения у стрельцов не получилось, черкасы стали прорываться в разрывы между полками. Давно вступила в битву запасная сотня Квасова, стрельцы там тоже потратили готовые заряды, взялись за бердыши. Андрей велел остальным сотникам вывести по полусотне из санных укрытий на подмогу квасовским.
      К счастью, воевода Веригин разглядел тяжелое положении отряда Пожарского, оставил на стенах один полк охотников, а второй полк с двумя стрелецкими вывел из трех ворот и ударил черкасам в спину. Уцелевшие запорожцы не стали испытывать судьбу, вскочили на  коней, прорвались из стрелецкого кольца в разрывы между полками и умчались во все стороны в чистое поле.
      Пожарский разрешил дуванить черкасский стан, но на этот раз богатая добыча не радовала стрельцов. Яузцы потеряли два десятка убитыми и почти четыре десятка  оказались раненными черкасскими пулями и саблями. Убитых отпели и похоронили у стены храма Николы Заразского, а раненых отнесли в Преображенский монастырь, и монахи принялись исцелять православных воинов, пострадавших за веру и отечество.
Пожарский дал стрельцам передыщку, но на третий день к нему прискакал гонец от Ляпунова. Воевода собрал полковников.
      - Завтра затемно выходим на Москву. Брать полный припас, шатры, коням корму – на неделю. В Коломне к нам подойдет отряд пронского воеводы Услонова, это четрые полка стрельцов и два полка конных дворян. В Зарайске останется полк стрельцов и полк ополченцев с воеводой Веригиным.



На Москву!

      Через три дня отряд Пожарского подошло к Симонову монастырю на правом берегу Москвы-реки. Яузцы оживились, до родной слободы оставался один переход.
      - С такой силой мы ляхов в один день выгоним из Москвы! – заявил Лаптев.
      - Не хвались, едучи на рать, Иван, - усмехнулся осмотрительный Мальцев. – Брать Белый город, Китай-город да Кремль – это тебе не орехи щелкать.   
      - Возьмем! – весело ответил Лаптев. – Смотри, сколько народу собралось, - вся Россия!
      И в самом деле, у Симонова монастыря не стало видно снегу из-за множества шатров. По всему окоему дымились костры, ржали кони, слышались голоса ополченцев. И со всех сторон подходили новые отряды. На третий день воеводы объявили общий сбор войска у Московских ворот монастыря.
      Такого множества народу Андрей еще не видал. Ни Земский собор по изгнанию Шуйского у Серпуховских ворот, ни сбор всей земли у Арбатских по выбору царя Владислава, ни десятитысячная толпа на Девичьем поле, когда Москва присягала Владиславу, - все это не шло ни в какое сравнение с огромной, неоглядной массой людей у Московских ворот Симонова монастыря. Андрей оставил у шатров полка по десятку караульных от каждой сотни, а сам со своими стрельцами пробился через густую толпу поближе к помосту у монастырских ворот. Яузцы пришли на сбор с оружием, подняли полковое, сотенные, полусотенные и знамена,
      На помост поднялись десятка два человек, многие в праздничных, расшитых золотом одеждах. Среди них возвышался Ляпунов, неподалеку от него Андрей разглядел калужского боярина Трубецкого, атамана Заруцкого, которого Вор тоже произвел в бояре, а у самого края помоста скромно стоял князь Пожарский. Ляпунов поднял обе руки, потряс ими, гомон над неоглядной толпой немного утих, ополченцы стали вытягивать шеи к помосту, толкали под бока крикунов, прислушались.
      - Православные! – разнесся над безбрежным человеческим морем мощный голос рязанского воеводы. – Пришел светлый день для русской державы. К Москве пришли ополчения от двадцати семи городов. Нас тут больше семи десятков тысяч. Пора изгнать ляхов и бояр-изменников из стольного города Москвы. Пора утвердить порядок в державе! Пора защитить святую православную веру на русской земле!
      - А-а-а!!! – отозвалась толпа оглушительным восторженным ревом.
      Ляпунов немного выждал и снова потряс руками над головой.
      - Хватит иноземных царей-еретиков! – прокричал рязанец. –Долой бояр-изменников! Мы нынче выберем Походную Думу. Дума указом поставит воевод над всеми отрядами. Дума поставит приказы и начальников приказов. Установим порядок на русской земле. Очистим Москву и русскую державу от ляхов и приспешников. Тогда выберем Совет Всея Земли! И будем выбирать истинного царя!
      - А-а-а!!!
       - Православные! Слушай симоновского архимандрита Игнатия!
      Толпа притихла. К краю помоста подошел высокий, худой монах в черной рясе, черном же клобуке, троекратно перекрестился, осенимл толпу крестным знамением. 
      - Православные! – голос архимандрита оказался не слабее, чем у Ляпунова. – У меня грамота святейшего патриарха Гермогена. Партиарх всея Руси томится в заклепе у еретиков в своей палате в Кремле. Святейший Гермоген призывает православных русской земли  подняться на еретиков и их приспешников. Еретики требуют от него грамоту к православному ополчению. Требуют распустить ополчение. Патриарх твердо стоит за святую православную веру. Он своим святым словом гонит еретиков из Москвы и со всей русской земли! Изменник Михаил Салиыков кидался на святителя с ножом, патриарх проклял его и весь род его до седьмого колена и во веки веков.
      Архимандрит перевел дух и с новой силой прокричал над притихшей толпой:
      - Православные! Скоро грядет святое Воскресение Христово. В Москве же бесчинствуют еретики. Они не пускают православных в Божьи храмы, оскверняют соборы и церкви. Еретик Гонсевский устроил в Кремле, в царских палатах костел. Встанем все за святую православную веру! Освободим Москву и русскую землю от еретиков и изменников! Не пожалеем имения своего и живота своего ради святого дела! Да пребудет с нами Господь Бог!
      - А-а-а!!! – еще более мощный вопль из десятков тысяч ртов потряс морозный воздух. Над монастырем взвилась туча черных воронов, но их карканье потонуло в человеческом реве. Андрея вместе со всеми охватил восторг, он успел подумать, что скажи сейчас Дяпунов: братцы, бежим на Москву! – и все семьдесят тысяч человек тут же кинулись бы по зимнику на Москве-реке изгонять еретиков и изменников из стольного города.
      Ляпунов все тряс над головой могучими руками, пытаясь успокоить свое войско. На помощь ему пришел Трубецкой, атаман поднял пистолет и выстрелил в небо. Толпа опомнилась, шум стих. На край помоста встал боярин Плещеев и стал называть тех, кого Походный Совет предлагал выбрать боярами в Походную Думу. Каждое имя вызывало в толпе шумный отклик сторонников, Плещееву приходилось ждать, пока восторженные крики не утихнут.
      - Князь Дмитрий Трубецкой!
      - А-а-а! - донесся крик слева, где собрались бывшие тушинцы. 
      - Боярин Иван Заруцкий!
      - А-а-а! – теперь вопили справа казаки и беглые холопы.
      - Воевода Прокопий Ляпунов!
От поднявшегося рева снова взлетели стаи ворон над монастырскими куполами.
      - Князь Петр Масальский!
Муромцы и мордва проорали славу своему воеводе.
      - Князь Артемий Измайлов!
      -А-а-а! – заревели суздальцы и владимирцы.
       - Князь Семен Пронский! Князь Василий Козловский! Князь Федор Волконский! Князь Андрей Репнни! Князь Иван Бутурлин!
      Когда толпа успокоилась, Плещеев надрывно прокричал:
      - В Походную Думу выбираем десять бояр! От всех уездов русской Земли! От всех сословий! Кто не согласен, кричи: Нет!
      В разных концах толпы раздались недружные крики, но постепенно они смолкли, видно, несогласных оказалось немного, и соседи их быстро урезонили. В это время Андрей заметил, что на помосте Ляпунов что-то говорил Пожарскому, но тот отрицательно мотал головой. Трубецкой и Заруцкий, видно, прислушивались к их разговору, придвинулись в ту сторону, вытянули шеи. К Ляпунову подошел Плещеев, тоже стал в чем-то убеждать князя, но Пожарский упорно не соглашался. Ляпунов досадливо махнул рукой, Трубецкой и Заруцкий оживленно заговорили что-то, Ляпунов качал головой. Плещеев, видно,  ждал их решения, но трое начальников не соглашались друг с другом. В толпе снова стал нарастать ропот. Наконец, Ляпунов досадливо сморщился, что-то сказал Плещееву. Плещеев пожал плечами, вернулся на край помоста и прокричал:
      - Собор Всея Земли выбрал Походную Думу из десяти бояр! Дума ставит воевод на отряды! Воевода земского ополчения – боярин Прокопий Петрович Ляпунов! У казаков воеводой – боярин Иван Мартынович Заруцкий! Над тушинцами воевода – боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой!
      - А-а-а!!! – восторженно завопила толпа.
      Когда расходились, у Андрея нарастало большое недоумение в душе, не того он ждал от Собора Всея Земли. Да с толпы что взять, - пытался утешить он себя, - толпа неразумна, у кого глотка крепче, голос громче, тот и прав. Его сотники тоже не сильно радовались.
      - Ну вот, - проворчал Кирдяпин. – Видать, наш князь Пожарский отказался от большого воеводы, а эти трое не поделили меж собой.
      - Неладно выходит, - согласился Сухотин. – Теперь не будет порядку. Кто в лес, кто по дрова.   
      - А по крикам слышно, Заруцкий-то и Трубецкой, видать, не всех своих привели, - недоуменно заметил Квасов. – За Ляпунова вон как шумели, а за этих – не больно-то. И тушинцев, и казаков – всего то по кучке.
      - То-то и оно, - озабоченно проговорил Мальцев. – Эти приберегают своих. Выходит, Москву брать земцам, то бишь, нам. А казаки и тушинцы потом налетят на дуван.
      - И мы пахали, - хмуро усмехнулся Лаптев. – Разбойники - они и есть разбойники.
      Два следующих дня стрельцы и все ополчение провели в безделье, ждали приговора Походной Думы. Оба этих дня выборные бояре сидели в шатре Ляпунова, держали совет. Яузцы истомились, сотники донимали Андрея.
      - Полковник, - заявил Кирдяпин. – До нашей слободы – рукой подать. Давай отпустим стрельцов на денек домой.
      Андрей нахмурился, он боялся, что стрельцы размякнут в семьях, не соберутся вовремя, а вдруг Дума приговорит завтра начать приступ Москвы. Кирдяпин успокаивающе добавил.
      - Ну, оно понятно, не весь полк сразу. Мы тут с сотниками покумекали. Сегодня Дума ничего не приговорит, они просидят дня три. Давай отпустим три сотни, Мальцева, Квасова и Лаптева, мы с Софроном тут останемся. А завтра те придут, наши сбегают. Семьи, поди, истревожились, время-то какое. И впереди нивесть что. А так – смелее пойдут на приступ. Да и для дела польза будет. Надо же вызнать, как и что в Москве. Посмотрим Земляной город, а может, и в Белый проникнем, в Китай-город.
      Андрею и самому очень хотелось побывать в родительском доме на Сретенке, повидать отца и матушку, хотя бы узнать, остались ли они в Москве или уехали в поместье. Да и живы ли они, - вздыхал он про себя – поляки в Москве лютуют, хоть отец и служит в Кремле, а мало ли что. Но уж ему-то никак нельзя отлучаться. Он согласился с предложением сотников, но велел стрельцам надеть тулупы и полушубки, уложить дуван в сани, будто везут тряпье и пропитание в Москву на рынок из окрестных деревень. Оружия ни в коем случае никакого не брать, даже ножей.
      Три сотни обрадованных стрельцов запрягли в сани всех полковых лошадей, нагрузили сани тяжелыми сумами и мешками с дуваном и гостинцами, и небольшой обоз тронулся к яузской слободе, которая, к счастью, стояла за пределами Земляного Вала. Оставшиеся с нетерпением ждали своей очереди.
      В тот же день Андрей отправил стрельцов Мальцева, Квасова и Лаптева запасаться бревнами или на худой конец, хворостом. Он не раскрыл сотникам свой замысел, ибо пока сам еще смутно представлял себе, что надо делать. Сам он надел засаленный овчинный полушубок нараспашку поверх серого походного кафтана, сел на Воронка и отправился к стану казаков. Он надеялся, что его верный  дружок Юрко Донец тоже пришел к Симонову монастырю. Он пока никому не говорил о своей задумке, а она могла здорово подсобить при штурме Москвы, и для осуществления этой задумки Юрко сильно бы помог.
      Москву взять приступом весьма не просто. Центр обороны стольного города, как в старину говорили, Детинец, составляли каменный Кремль и Китай-город, тоже окруженный каменными стенами с башнями, так что получалось сразу два неприступных Детинца, в которых поляки могли сидеть, пока не истощат все припасы и не вымрут от голода. А Кремль и Китай-город, в свою очередь окружал Белый город сплошным укреплением по всему левому берегу большой излучины Москвы-реки от Яузских до Волхонских ворот. Белый город тоже приступом не взять без огромных потерь, ибо его защищала сплошная каменная стена с двадцатью четырьмя каменными же башнями. Все башни заняты поляками, там наверняка стоят пушки, выбить поляков оттуда – задача почти невозможная.
      Вокруг Белого города еще при  великих московских князьях тысячи москвичей и подневольных крестьян воздвигли высокий Земляной вал, с хорошо укрепленными воротами. Андрей догадывался,  что в Земляной город можно провести немалый отряд стрельцов при небольшом ухищрении.
      А вот проникнуть в Белый город гораздо труднее и только через ворота с караульными поляками, Он ломал голову, как провести в Белый город хотя бы сотню своих стрельцов, и наконец, придумал, что легче всего это сделать под видом возчиков. Надо снарядить обоз с сеном или зерном в мешках, с сеном, хворостом или бревнами, к каждым саням приставить двух-трех переодетых в тулупы и полушубки стрельцов под видом возчиков, а остальных спрятать в грузе на санях. Слишком большой обоз вызовет подозрения караульных поляков, дело может сорваться, но несколько небольших обозов саней по двадцать-тридцать позволят скрытно провести в Белый город даже весь его полк.       Укрыть стрельцов на пару дней можно на подворье отца, это грозит отцу многими бедами, но думный служилый человек, пожалуй, подозрений у поляков не вызывает. Когда ополчение пойдет на приступ, его полк изнутри прорвется по меньшей мере к двум воротам, снимет польские караулы, преградит улицы, ведущие к воротам из города, и впустит войско в Белый город.
      Казачий стан находился ниже по Москве-реке, когда Андрей подъехал, он удивился, что казаков собралось к Симонову монастырю так мало, если считать по шатрам, - от силы три тысячи, а в одном полку Епифанца их не меньше тысячи. Шатры казаки поставили кругами, в каждом круге пылал огромный костер, - где только набрали столько дров? – от костров заманчиво пахло жареным мясом, вокруг сидели и бродили пестро одетые казаки, у шатров плотными табунками стояли кони.
      - Эй, хлопцы! – закричал Андрей как можно веселее. – Есть тут у вас мой побратим Юрко Донец? Он в полку Тараса Епифанца!
      - А на кой москалю казак Донец? – хриплым пьяным голосом поинтересовался кто-то из казаков от ближайшего костра.
      Андрей хотел ответить шуткой, но тут слева из другого круга шатров выбежал сам Юрко.
      - Андрюха! – радостно заорал он. – Вот и свиделись, чертяка! Как тебе твой батька говорил, мир широк дуракам, умные люди всегда сойдутся! Ну, слезай, будь гостем!
      Андрей слетел с седла, они несколько минут хлопали друг друга по спине, крепко стискивали в объятиях, снова хлопали.   
      - Пошли в шатер, - снова предложил Юрко. – Попьем винца, пожуем мясца.
      - Нет, Юрко, мне надо с тобой кое о чем поговорить. Есть одна задумка. Пойдем, где никто не услышит.
      - Подожди чуток.
Юрко скрылся за шатрами и вскоре выехал оттуда на оседланном коне. Друзья направились вниз по реке, где кончался стан и открывался пустой снежный простор. Андрей попросил, чтобы Юрко достал ему побольше овчинных тулупов и полушубков. Юрко обещал, но стал выпытывать, зачем ему овчинные тулупы. Андрей долго мялся, уклонялся, но, наконец, решился. Он потребовал от друга поклясться самой страшной клятвой, что тот будет молчать о его задумке. Юрко горячо пожелал сам себе самых ужасных кар вплоть до дыбы, горящих углей и каленых щипцов и закончил обещанием никогда не пить вина и не иметь дела с девками, если проговорится. Андрей сдался и рассказал Юрко свой план. Юрко тут же загорелся.
      - Давненько мы, брат, не ходили на вылазки! Я с тобой!
      - Погоди, Юрко, я свой-то полк не знаю, где укрыть до приступа. У отца на подворье тесно будет, а у соседей – опасно. Куда девать еще и сотню твоих буянов – ума не приложу.
       - Да мы сами найдем схрон! – заверил его Юрко. – У тебя батька, вроде, у Варсонофьевского монастыря живет? А у Степана Туляка родной дядька по мамке ключником у боярина Собакина на Лубянской площади служит! Степка позавчера ходил туда, сено возил. Боярин уехал в вотчину, дом пустой. Дядька люто не любит ляхов, укроет нас. Это же рукой подать до Варсоновьевского! Как наши пойдут на приступ, мы с тобой возьмем и Лубянские, и Покровские ворота.
      - Юрко, - пытался остудить горячего друга Андрей. – Это же еще никто не решил. У меня воевода – князь Пожарский, без него я и сам не могу на такое идти. Скажу ему, может и позволит. А может, у него другие задумки. Моим стрельцам желательнее всего бы Яузские и Ильинские. Однако какие ворота будет брать наш отряд, я не знаю.
      - Мне легче, - засмеялся Юрко. – Епифанец меня куда хочу отпустит. Я скажу, пойду в Москву дуванить ляхов. Если тебя твой князь-воевода не пустит, я все равно свою сотню проведу в Белый город. Вы пойдете на приступ, а я ударю в спину ляхам! Ты бы дал знать, где будет твой полк.
      - Обязательно, Юрко. Только ты молчи про этот разговор, - улыбнулся Андрей. – А то ляхи узнают, будет тебе и дыба, и угольки, и каленые щипцы, да и девки тебе после не понадобятся. А пока собери побольше полушубков и тулупов.
      - Этого добра у нас – бери, не хочу.
      - Я к вечеру пришлю сани, заберем.
      - Ну, а теперь пошли в шатер. Надо же выпить винца во славу нас!
      В тот же вечер Андрей отправил все оставшиеся сани к казакам за тулупами и полушубками, и те привезли целую гору овчин. 
      Три сотни яузцев вернулись из слободы лишь поздно ночью, возвращались они порознь, все как один озабоченные. В круге шатров развели большой костер, усаживали вернувшихся, расспрашивали.
      - Худо, братцы, в Москве, - негромко говорил десятник Сикавин. - Литва злее разбойников бесчинствует. Ладно бы в Белом городе, так и в Земляном спасу нет.    
      - В нашей слободе, считай, всю скотину угнали, - добавил молодой стрелец Молеев. – У моего батьки птицу подчистую вывели. Голодом сидят наши. 
      - Соли опять же не стало, - заметил стрелец Колявин. – Всю выгребли чертовы ляхи. В нашем Береговом порядке люди без соли сидят. Что осенью засолили, - тем и присаливают. А уже весна, без соли зубная скорбь начнется. 
      - Собрать бы муку да крупу, отвезти в слободу, - проговорил десятник Емелькин. – Соль тоже.
      Андрей с одобрения сотников разрешил собрать все съестные припасы в полку, нагрузить сани, сколько потянут лошади, и отвести в слободу бедствующим стрелецким семьям.
      - А прямо сейчас и поедем, - предложил десятник Мордовин из сотни Кирдяпина. – Чего там тянуть.
      - И верно, - согласился Андрей. – Чего тянуть.
      Стрельцы тут же кинулись снаряжать обоз в слободу, Андрей же собрал сотников с десятниками и стал расспрашивать побывавших в слободе про Москву.
      - В Земляном городе ляхов постоянно нет, - заявил Лаптев. – Я ходил туда. Правда, у всех ворот караулы, по десятку конных, с мушкетами, палашами. Пускают в ворота с обыском, нет ли оружия. А так в Земляной город пройти можно.
      - А в Белом как?
      - В Белом побывал Сикавин, - ответил Квасов.
      - Белый город я прошел, будто выпивши, - усмехнулся Сикавин. – Да и в самом деле был малость не трезвый. Дома посмотрел на разор, выпил с горя, решил проведать ляхов, высмотреть, что и как. Пригодится ведь, а? С собой прихватил сулейку самогонного вина. Литва в Яузских воротах остановила меня, мол, кто таков, куда, по какой надобности. Я вытащил сулейку, вроде как угощать. Ну, они отмякли, сулейку отобрали, меня взашей втолкали в город. Я пошатался там часа два. Литва в Белом Городе стоит у всех ворот, да по улицам караулами ходят, десятками. Как стемнеет, - никому не велят выходить на улицу. Кто попадется ночью, - без разговоров рожу бьют, отбирают все, даже одежонку, в исподнем отправляют по домам. А кто противится – могут изрубить.
      Андрей все думал о своем, его порадовали слова Сикавина, выходит, в Белый город все таки пройти можно, и он спросил:
      - Серафим, обозы они в Белый город пускают?
      - Пускают. Передо мной обоз прошел с бревнами неошкуренными. Литва посмотрела на бревна, рыться в них караульные не стали, обшарили мужиков и пустили. С дровами в Москве нехватка, пускают. 
      - А вышел ты как?
      - Ну, я прознал порядки, пристроился засветло к обратному обозу, он выходил через Ильинские ворота, возчики не выдали. В воротах караульные обшарили все сани, общупали возчиков и выпустили. Я с умыслом пошел через Ильинские, в Яузских мог на тот же караул напороться.
      Кирдяпин с прищуром посмотрел на Андрея.
      - Ты, полковник, никак задумал чего?
      - Задумал, брат Кузьма, – осторожно ответил Андрей. - Ты иди в слободу, а мы тут бревнами запасемся. Может, пригодятся, а?
      - Да уж доходит твоя задумка, Андрей Петрович. – Кирдяпин лукаво улыбнулся и обратился к Сухотину: - Ну, брат Софрон, пошли, время-то дорого. Повезем обоз в слободу прямо ночью.
      - Кузьма, погоди на пару слов, - остановил его Андрей, и когда они остались вдвоем, спросил:
      - Брат Кузьма, мне бы в Белый город весточку дать родителям. Отцовский дом на Маросейке. Сумеет кто из твоих стрельцов пройти на подворье боярина Петра Грязного? Я бы грамотку написал, мол, жив-здоров, собираюсь в гости, да не один. Много гостей приведу, надо их на пару дней приютить.
      - Я понял, Андрей Петрович, ты задумал провести в Белый город весь полк?
      - Да, брат, - не стал таиться перед верным помощником Андрей. – Пойдет ополчение на приступ, а мы полякам в спину ударим.
      - Сотники о том же думают, - кивнул головой Кирдяпин. – Лезть на стены, - это сколько же народу надо положить. А так изнутри снимем караул у ворот, - заходите, люди добрые. А уместится полк на подворье твоего батюшки?
      - Тесновато, – покачал головой Андрей и вдруг вспомнил своего дядюшку князя Григория Борисовича, тот после свержения Шуйского наверняка вернулся в Москву. – Кузьма, если уж посылать лазутчика, так лучше двоих. Хорошо бы дать весточку еще и нашему троицкому воеводе князю Долгорукому-Роще. У него большой каменный дом на Мясницкой, у него можно укрыть половину полка.
      - Пиши, полковник, два письма, - согласился Кирдяпин. Я найду надежных стрельцов, передадут твои весточки. Раз Сикавин прошел в Белый город – и другие сумеют.
      На другой день Дума все еще безвылазно сидела в шатре у Ляпунова, и Андрей велел Мальцеву, Квасову и Лаптеву послать стрельцов собирать в окрестностях Симонова монастыря бревна, хворост и сено. Однако когда он вышел из своего шатра, то увидел, что стрельцы не кинулись выполнять его приказ, а скучились большой толпой. Андрей направился к толпе, дабы пресечь непорядок, и не поверил своим глазам.
      В середине толпы стрельцов стоял на санях никто иной, как брат Ферапонт! Сани тесно окружали братья Ферапонта во Христе в черных рясах с нашитыми на клобуказ белых крестах. Его верный друг по Троицкому сидению громко читал какую-то грамоту, стрельцы сняли шапки и слушали, разинув рты. Андрей заметил, что сюда собрались не только его стрельцы, а и москворецкие, пронские и зарайские.
      - Архимандрит Дионисий, - громко читал брат Ферапонт, - и вся братия обители Пресвятой и Живоначальной Троицы благословляют православное воинство на святую битву с еретиками. Православаные! Поднимайтесь как один! Освободим Москву и всю русскую землю от еретиков и их приспешников. Да пребудет с вами милость Господа нашего!
      Брат Ферапонт закончил читать, трижды перекрестился, осенил стрельцов крестным знамением на все четыре стороны, монахи вокруг него громко запели торжественный псалом. Стрельцы подхватили, хотя многие не знали слов, а только гудели. Андрей протолкался к саням, брат Ферапонт увидел его, глаза его радостно блеснули, однако он остался на санях, пока его братья не допели псалом. Только тогда он не спеша сошел с саней, степенно приблизился к Андрею.
      - Здравствуй, брат Ферапонт! – Андрей хотел обнять друга, но догадался, что этого на глазах стрельцов и монахов делать не следует.
      - Да не оставит тебя Господь милостями Своими, православный воин Андрей! - торжественно проговорил брат Ферапонт и перекрестил Андрея.
      Андрей не утерпел, схватил его руку, крепко стиснул. Он сам не ожидал, сколько радости доставила ему встреча с другом. Брат Ферапонт здесь! Он не один, с ним его братья во Христе, наверняка те самые схимники-воины, которые не раз выручали его от верной смерти в Троицком сидении. Выходит, они опять будут сражаться с врагом плечом к плечу.
      Брат Ферапонт, кажется, еще больше истощил себя постом и молитвой, на худом лице с аккуратными усами, небольшой  бородкой и волосами до плеч щеки ввалились и скулы выпирали куда сильнее, чем в голодном осадном сидении, глаза же ревностного инока будто источали сияние. Конечно, подумал Андрей, идет великий пост, братья во Христе усиленно постятся, а брат Ферапонт - усерднее многих.
      - Надо бы поговорить, - негромко сказал он, - Юрко Донец тоже тут.
Брат Ферапонт знакомым бесстрастным голосом ответствовал, тоже негромко:
      - Господь всемилостив, встреча с тобой согрела мою душу, Андрей. Прости, мы с братьями ходим по стану, читаем воинам грамоту от нашей обители и обращение святейшего патриарха Гермогена.
      Андрей было огорчился, ему очень хотелось поговорить с братом Ферапонтом без помех, но он тут же нашелся.
      - Поедем-ка, брат Ферапонт, к казакам, тут недалеко, сани есть.
Бледные губы молодого монаха тронула улыбка.
      - Мы собирались огласить грамоту и обращение всем ополченцам, потому с радостью прочту ее казакам.
      Андрей тут же велел стрельцам освободить пару саней, монахи уселись, двое умело хлопнули коней вожжами, сани помчались по утоптанному снегу в казачий стан. Андрей крепко обнял брата Ферапонта и огорчился: даже сквозь овчинный полушубок прощупывались твердые кости истощавшего от постоянного воздержания в пище инока.
      - Я тебя узнал, сотник Грязной, - обернулся к ним возница. – Помнишь меня, я брат Малафей!
      - И я тебя помню, брат Малафей. Это ты с братьями спас Троицу от вторжения Лисовского.
      - У Красных ворот? Казаки тогда стадо коров отбили у черкасов. Славное дело получилось.
      Брат Малафей широко улыбался, брат Ферапонт хранил сдержанное молчание.
      Казаки встретили прибытие монахов веселыми шутками.
      - Ну, теперь нам сам черт не страшен!
      - Божьи чернецы пойдут на приступ впереди всех!
      Прибежал Юрко и тут же кинулся обнимать брата Ферапонта.
      - Живой чертяка! Вот здорово-то! Я уж не чаял, не гадал. Ей Богу, такая радость! Свиделись! Ну, теперь всем чертям и боженятам на том свете тошно станет!
      Брата Ферапонта заметно растрогала неожиданная встреча с друзьями после долгой разлуки, но слова Юрко тут же заставили его посуроветь.
      - Не богохульствуй, брат мой. Не поминай имя Божье всуе. 
      - Ну-ну, - вмешался Андрей, - хватит, а то опять сцепитесь. Никак не можете мирно.
      Юрко созвал казаков, брат Малафей с пониманием посмотрел на брата Ферапонта, забрал у него грамоты, встал на сани и стал громко читать. А Юрко обнял обоих друзей и повлек их к костру внутри шатрового круга. Тут же откуда-то появился ведерный бочонок с вином и жаренное мясо нанизанное большими кусками на шомполы от немецких мушкетов.
      - Угощайтесь, хлопцы!
      Брат Ферапонт перекрестился и твердо отверг и питие, и  скоромное.
      - А, - разочарованно протянул Юрко. – Я и забыл. Великий пост! Ну, а мы с Андрюхой попируем за тебя.
      Чтобы не обидеть друзей, Андрей взял чарку с вином, но от скоромной пищи отказался.
      - За наше здравие! – провозгласил Юрко и залпом опорожнил свою чарку.      
      Андрей отпил немалый глоток, отодвинул чарку и сунул в рот кусок пресной казацкой лепешки. Юрко впился зубами в жареную конину и с набитым ртом начал расспрашивать.
      - Как ты живешь, брат Ферапонт? Мы-то с Андрюхой уже третий, нет, вру, четвертый раз встречаемся. Вчера вот говорили, тебя вспоминали. А ты как? Что-то отощал, хуже, чем в Троице стал.
      Постепенно разговор наладился. Андрей вовсю старался, чтобы его дорогие друзья по своему обычаю опять не переругались. Брат Ферапонт перестал ужасаться кощунственному поведению Юрко, пробормотал про мудрого царя Соломона, который говорил, что все на свете суета сует и томление духа,  и разговорился.
      Оказывается, он с братьями-схимниками пришел в стан ополченцев по благословению троицкого архимандрита Дионисия Зобиновского, дабы укреплять ратный дух воинов, а при нужде самим биться с еретиками за православную веру. Ему удалось побывать в Кремле у святейшего патриарха Гермогена, тот передал ему свое обращение ко всем русским людям и тоже благословил на святую битву.   
      - Бедствует святейший немыслимо. Живет в убогой палате, слуг его и бояр еретики отобрали, дров ему не дают, питается подаяниями православных.
      - Бедолага, - посочувствовал Юрко.
      Брат Ферапонт покосился на друга, однако на лице Юрко не разглядел и тени насмешки. Андрей опередил друга и спросил:
      - Ты, брат Ферапонт, закончил свой труд с записями преподобного Сергия?
      - Господь оказал мне Свою милость и дал силы, - сдержанно ответил монах.
       Андрей не стал допытываться и спросил:
      - А игумен Дионисий все исправляет молитвы?
      - Отец Дионисий неустанно борется с ересью жидовствующих.
      - Эк, куда хватил святой отец, - заметил Юрко. – Наживёт он себе беду.
      - Иные иерархи весьма недовольны его рвением.
      - Слава Богу, пока идет Смута, иерархам не до него, быть бы живу самим, - не унимался Юрко.
      - В Троице все так же много увечных и больных? – Андрей решил отвести разговор с опасного пути.
      Брат Ферапонт благодарно взглянул на него.
      - Отец Дионисий денно о нощно печётся об исцелении страждущих. Во всех постройках обители устроены больницы, больных и увечных у нас больше пяти тысяч.
      - Святые отцы исцеляют страждущих за деньги, как в осадном сиденье? – опять не удержался Юрко.
      - По благословению отца Дионисия лекари исцеляют больных и увечных безвозмездно.
Юрко, видно, надоел скучный душеспасительный разговор, и он похвастался:
      - А мы с Андрюхой идем на вылазку в Москву, в Белый город. Наши пойдут на приступ, а мы ударим ляхам в спину, откроем ворота.
      Андрей предостерегающе посмотрел на него, но брат Ферапонт перекрестил их обоих и коротко сказал:
      - Примите мое благословение.
      - Пошли с нами! – предложил Юрко. – Бери своих схимников, посчитаемся с ляхами. Или после осады с вас сняли схиму?
      - Великая схима возлагается на инока до конца дней его, - возразил брат Ферапонт. - снять ее может лишь смерть.
      - Ну, так пошли! Помашешь саблей или там копьем, разомнешься от молитв и поклонов. Помнишь, как ты лисовчаков колол копьем? Ну, прямо святой Георгий!
      Андрей опасался, что брат Ферапонт возмутится, но тот неожиданно улыбнулся и проговорил:
      - Отец Дионисий благословил нас к Москве оказать посильную помощь православному воинству.
      - Вот здорово! – обрадовался Юрко.  – Вы, конечно, укроетесь у патриарха? Или на своем подворье в Кремле у этого, как его, отца Авраамия?
      - Архимандрит Дионисий предостерегал от сугубой откровенности с отцом Авраамием, ибо троицкий келарь весьма разговорчив, -  покачал головой брат Ферапонт. – Помимо того, попасть в Кремль весьма затруднительно. А выйти оттуда с оружием и вовсе невозможно.
      - Ну, так укройтесь в Белом городе. Уж монахов-то ляхи пропустят, скоро Вербное воскресенье, крестный ход, Самый удобный случай.
      - Все в руках Господа, - уклонился от ответа брат Ферапонт, но посмотрел на друзей и добавил: - Я привез письмо отца Дионисия к игумену Богоявленского монастыря архимандриту Савве.
      - Ого! – обрадовался Юрко, - это же рядом с Покровскими воротами! Мы с Андрюхой тоже там будем. Не побить бы друг дружку.
      - У Христовых воинов на клобуках пришиты белые кресты, - заметил брат Ферапонт. 
      - Мои стрельцы повяжут на рукава белые повязки, - вставил Андрей.
      - Ну, а мои хлопцы привяжут белые повязки на шапки, - решил Юрко. – А для верности будем кричать «святой Сергий», как когда-то в Троице.
      Стрельцы Кирдяпина и Сухотина вернулись из слободы лишь под утро. Кирдяпин сразу разбудил Андрея, тот уселся на кошме, протер сонные глаза и увидел кроме Кирдяпина еще двух стрельцов.
      - Вот, полковник, Самыгин и Корин ходили в Белый город, передали твои письма. Говори, Самыгин.
      - Я, полковник, прошел через Покровские ворота, добрался до Варсонофьевского монастыря, спросил дом боярина Петра Грязного, меня пустили. Твоих родителей, полковник, дома нет, они отъехали в поместье, там ключник Ерофей, я отдал твое письмо ему. Он меня усадил за стол, потчевал до отвалу.
      - Ты, Василий, про дело! – одернул Самыгина сотник.
      - Я и говорю про дело. Ерофей говорил, что Москва с нетерпением ждет освобождения от поляков, москвичи укроют стрельцов, а он примет весь яузский полк в любой день на сколько угодно. Где разместить, - найдет.
      - Спасибо, брат Василий! – искренне поблагодарил Андрей Самыгина. – Вот уж обрадовал, век тебе буду благодарен. А ты как сходил, брат Корин?
   Корин неторопливо заговорил:
- Я был на Мясницкой, нашел дом князя Долгорукого-Рощи. Дом большущий, каменный, двор – за каменной стеной. Однако самого князя в Москве нет, он в поместье, весь год не появлялся. А ключник его, уж прости, полковник, плут из плутов. Не то что в дом, даже во двор не пустил. Мол, знать ничего не знаю, ведать не ведаю, ходят тут всякие, иди своей дорогой, добрый человек, не то караул крикну. Немудрено, если он княжеское добро уже спустил и мошну свою набил. Так что ничего у меня не получилось, уж не гневайся. Вот твое письмо, возьми обратно.
      - Какой там гнев, брат Корин, - вздохнул Андрей. – Это ты прости меня, что попусту сгонял в Москву, от семьи оторвал.    
      Походная Дума сидела три дня. На четвертый Пожарский призвал своих полковников, с пронскими стрельцами теперь в отряде князя набралось двенадцать полков.
      - Дума присудила идти на приступ Белого города в понедельник Светлой седьмицы, - объявил князь. – Трубецкой и Заруцкий привели лишь малую часть войск, придется ждать.  Отпразднуем святую Пасху и начнем битву. Если казаки и тушинцы не подойдут, брать Белый город придется земскому ополчению. Воеводой ополчения поставлен Ляпунов. Каждому отряду отведено место приступа. Мы будем брать Лубянские и Мясницкие ворота,  оттуда пойдем на Китай-город.
      Князь замолчал и осмотрел полковников. Те пребывали в задумчивости. Андрей разочарованно спросил:
      - Князь Дмитрий Михайлович, а кто будет брать Яузские и Покровские ворота?
Пожарский коротко усмехнулся.
      - Знаю, Грязной, твоим яузцам сподручнее идти на Яузские ворота. Однако их будет брать отряд князя Бутурлина. Да дело в другом. Брать Белый город приступом, значит, положить половину ополчения у стен и в воротах. Мы с Ляпуновым решили, что надо до приступа провести в Белый город часть войска под видом обозов или богомольцев. Я проведу зарайских стрельцов полковника Сабанеева, укрою их у моего двоюродного брата, князя Глеба на Солянке. Полковники Веденеев и Грязной, вы – москвичи, сумеете до приступа укрыть в Белом городе свои полки?
      Андрей сказал, что сможет, а Веденеев обещал провести свой полк в москворецкую слободу.
      - Вот и ладно, идите в Москву сегодня же. Послезавтра – Вербное воскпесенье, в Москве будет большой крестный ход, богомольцев наберется много, стрельцы затеряются среди них. В Москве затаитесь на неделю, не всполошите поляков. Остальные полки в Светлое воскресенье за час до света подходят на гуляй-городах к воротам, зарайские – к Лубянским, пронские – к Мясницким. Там сами смотрите. Если поляков у ворот мало, - сбивайте их и открывайте ворота. Если стражи у ворот много, - начинайте пушечный бой по башням и стенам у ворот. Поляки поднимутся на стены, полк Сабанеева открывает Мясницкие ворота, полк Грязного – Лубянские. Ты, Веденеев, перекроешь Лубянскую площадь, не допускай подмогу к полякам от Кремля и Китай-города. Гуляй-города вводите в Москву, понадобятся. Я сам сегодня пойду с зарайцами в Москву. За меня тут останется второй зарайский воевода Веригин, слушайте его. Все понятно, господа полковники? Тогда - с Богом.
      Андрей приказал сотникам готовить обозы, а сам помчался по лагерю ополченцев, дабы предупредить Юрко и брата Ферапонта, что яузцы будут брать Лубянские ворота.   

 


Лубянские ворота


      Андрей в отчаянии огляделся. Его полк разбился на сотни, и каждой приходилось тяжко. Сухотин сгрудил сани гуляй-города кольцом у наружного входа в подбашенный проход Лубянских ворот, и его стрельцы одиночными выстрелами отстреливалась от немцев, которые засели в ближних домах на Сретенке и медленно, но неумолимо приближались к воротам. Сотня Кирдяпина в таком же кольце гуляй-города у выхода из подбашенного прохода сдерживала поляков, напиравших с Лубянской площади.
      Стрельцы Квасова попали под залповую пальбу поляков на Малой Лубяной, потеряли чуть не десяток, потом, наконец, догадались оставить сани на улице и укрылись в домах. Их выстрелы не пускали поляков от Кремля к воротам, но и сами они не могли выйти на улицу. Лаптев со своей сотней застрял где-то у Варсонофьевского монастыря, он даже не успел далеко отойти от дома боярина Грязного, Андрей догадывался, что эта сотня тоже отбивалась на все четыре стороны. А стрельцы Мальцева в первые минуты, когда поляки еще не опомнились, через боковую дверь из подбашенного свода забрались на стену и заняли ее от Лубянской до Рождественской башни. Очистить Лубянскую башню от поляков стрельцы не сумели, зато сами оказались под обстрелом с двух сторон и затаились под укрытием заборал и всяческого хлама, которого на стене хватало. 
      Где же ополчение? – недоумевал Андрей. – Почему воевода Веригин не ведет остальные полки на выручку ему и князю Пожарскому? Тот час назад прислал к Лубянской башне гонца, известил, что Сабанеев взял Мясницкие ворота, велел держать Лубянские до подхода зарайских полков, им послана весть. И с тех пор – молчок. Ляпунов и без гонца слышит пальбу в Москве, мог бы догадаться двинуть войско на приступ. Наверняка, у Мясницких ворот Пожарскому приходится не слаще, чем им тут. А полк Веденеева куда-то пропал, может, стрельцов перебили у Неглинки, поляки прут от Кремля ротами и целыми полками.
     Сколько же их в Москве? Говорили, тысячи четыре, а его стрельцы уже два часа бьют и бьют ворога, где-то у Яузских ворот должны вступить в сражение стрельцы Бутурлина, а поляков только прибавляется, как голов у Змея Горыныча. И откуда взялись немцы, - целый полк, - в Земляном городе? Придется яузцам тут пропадать во славу государства Московского. И до сих пор не видать ни казаков Юрко, ни схимников брата Ферапонта, видно, те тоже завязли в переулках.
      А ведь все начиналось хорошо. В пятницу его стрельцы в усердно измазанных, засаленных и кое у кого даже заплатанных полушубках, в валеных сапогах и в крестьянских треухах прошли в Москву через трое ворот под видом обозов с сеном, бревнами и зерном для боярина Петра Грязного. Дескать, у боярина подряд от самого ясновельможного пана Гонсевского. Дабы не насторожить поляков, в сани запрягли лишь по одной лошади и каждые сани сопровождали только двое стрельцов, а пятеро со всем оружием залегли в каждый сруб гуляй-города на санях. Саней набралось много, а вот лошадей – маловато.
      Сено, мешки и бревна укладывали прямо на срубы, а чтобы спрятанные внутри стрельцы не задохнулись, груз укладывали свободно, лишь бы скрыть сруб. Караульные поляки в воротах особого рвения при досмотре не проявляли, пропустили почти беспрепятственно. В родительском доме оказался только ключник Ерофей с тремя слугами, да отцовский конюшенный Николай с десятком бывших даточных.
      - Боярин Петр Васильевич с боярыней и всей дворней отъехали в Тайнинскую, - пояснил Ерофей. – Сразу после Рождества. А мы тут караулим двор, как бы лихие людишки не разграбили да не сожгли, упаси Бог.
      Как Андрею ни хотелось повидать родителей, он обрадовался, теперь отец и матушка в безопасности. Он тут же велел всем слугам собираться и  спешно уходить в Тайнинскую. Однако Ерофей и Николай не хотели покидать родное подворье.
      - Да как же, боярин? – хмуро говорил Ерофей. – Разве можно оставлять без призора? Растащат, а не то, - упаси Бог, сожгут.
      - Поляки бесчинствуют, боярин, - поддакивал Николай. - Если они набегут, мы отобьемся. Чай, научились заряжать пищали!
        - Уходите,- потребовал Андрей. –В Тайнинской вы больше надобны. Того и гляди, туда поляки наедут, черкасы налетят. А тут и без вас есть, кому от поляков отбиваться.
      Подворье отца теперь плотно забили лошади, сани со срубами гуляй-города, копны сена, бревна и кули с зерном. Стрельцы заняли все помещения большого дома, людскую, поварню, даже чуланы, Стрельцы привезли даже все три пушки, выделенные на его полк. Лошадей загнали в конюшню и в коровник, сани поставили друг на друга прямоугольником во дворе перед воротами, получился настоящий острожек с пушками в трех срубах. Сеном набили пустую овчарню, птичий двор, амбары. Бревна уложили вдоль забора со стороны Маросейки, откуда могли нагрянуть непрошенные гости. Эти работы заняли два дня, ибо Андрей приказал стрельцам безвылазно сидеть в доме, а на дворе работал лишь один десяток. Еду варили в поварне, стоял великий пост, но зерно привезли с собой, а в подвалах нашлось немало бочек с соленьями, лежали груды репы, капусты и моркови.
      Стрельцы радовались, что так легко прошли в Белый город, Андрей же начинал тревожиться, хотя никаких причин к тому не виделось. Ночью он велел стрельцам и сотникам спать по очереди, сам дремал урывками, его мучило какое-то нехорошее предчувствие. Три года непрерывной ратной службы приучили его к тому, что когда  опасное дело начинается больно хорошо, - это не к добру.
      В Вербное воскресенье Андрей отправил десяток самых смекалистых стрельцов по двое в город. Он велел им хорошенько посмотреть, где ходят по городу польские караулы, сколько их стоит у Лубянских и Мясницких ворот, что делается в Кремле и в Китай-городе. Вернулись лазутчики лишь в сумерках с тревожными вестями.
      - Лубянская башня занята литвой, - говорил Сикавин, - их там не меньше роты, караулы ходят по стене, считай, постоянно, в воротах стоят и с внутренней, и с наружной стороны по десятку, меняются часа через четыре.
      У Мясницких ворот оказалось то же самое, видно, поляки затевают недоброе, ибо из разговоров москвичей выходило, что прежде таких строгостей не было.
- В Кремль мы не прошли, - доложил Самыгин. – Литва стоит в воротах, никого не впускает, не выпускает. Слыхали мы, патриарх Гермоген провел крестный ход на осляти в Кремле, однако народу собралось мало. Москвичи напуганы, сидят по домам. Спрашивал хозяев, говорят, Федька Андронов и боярин Мишка Салтыков призывают литву бить москвичей, ибо они, дескать, замышляют бунт под видом крестного хода. Однако, поляки ходят смирно.
- В Китай-городе крестный ход вел архимандрит Авксентий, - сказал Корин. - Народу тоже собралось мало. Тут, голова, такое дело, не знаю, как сказать.
      - Говори, как сумеешь.
- Да уж чего-то неладно. В крестном ходе многие повязали белые пояса из холста. Из дворовых бояр, из приказных. Люди сказывали, пояса эти велено надеть, кто стоит за короля Сигизмунда. Мол, поляки будут бить москвичей, а с поясами – не тронут. Потому москвичи не пошли на крестный ход.
- И верно, - подхватил Самыгин. – У Кремля собралось немного народу, а, считай, все с белыми поясами. Я все дивился, отчего бы это. Неладно дело, голова.
- Надо упредить князя Пожарского, - встревожился Кирдяпин. – Не то, пока мы ждем Светлого понедельника, поляки, глядишь, перебьют москвичей.
- В город ходить лишь с белыми поясами! – предупредил Андрей.
Послали одного за другим двух гонцов к Пожарскому на Солянку, они не вернулись ни в этот день, ни утром Страстного понедельника, но Андрей надеялся, что хоть один добрался до воеводы, А посланные в понедельник на улицу приносили все более тревожные вести. По Белому городу все чаще ходят польские караулы, они хватают и обыскивают всех встречных, хотя москвичи опасались покидать дома. Даже в дома ляхи входят, высматривают. То ли прослышали про стрельцов, то ли Федька Андронов с Салтыковым уговорили Гонсевского усилить строгости.
      А вестей от Пожарского все не поступало. Весь день прошел в тревоге. Андрей приказал стрельцам заготовить заряды из всего пороха, оставить про запас лишь малую часть, пушечный припас не трогать. Стрельцы набили все кисеты на обеих берендейках, да еще нашили кошели из найденных в подворье дубленых кож и тоже привязали их к берендейкам, так что груз получался немалый. 
Во вторник двое стрельцов, посланных к Кремлю еще затемно, вернулись быстро, до света.
- Кажись, начинается бунт, полковник. Литва в Кремле втаскивает пушки на стены. Согнали всех возчиков, велят возить пушки. Возчики противятся. У Спасских и Никольских ворот возчики дерутся с литвой, есть убитые.
     Андрей послал еще десяток лазутчиков в город, наказал смотреть в оба и тут же доносить обо всем тревожном. И тревожные вести посыпались одна за другой.
- Литва ходит по дворам, забирает лошадей.
- На Мясницкой москвичи порубили караул. Литва палит в каждого, кто выходит на улицу.
- На Малой Лубянке хозяева заваливают улицу дровами, всяческим скарбом, делают завалы.
Уже совсем рассвело, когда кто-то сильно заколотил в ворота. Андрей махнул рукой Кирдяпину, сам с подсменными выскочил из дому, подбежал к воротам. В толстые створки снаружи размеренно били бревном, дубовые ворота дрожали. В смотровой глазок Андрей увидел, что с десяток поляков раскачивали толстое бревно и били по воротам, еще с десяток стояли в сторонке с мушкетами наготове. Он оглянулся, караульные и подсменные стояли по бокам ворот, он показал им на острожек из гуляй- города, мол, занимай место, готовь пищали. Только стрельцы укрылись за срубами и приготовили пищали, как одна створка ворот с громким треском завалилась и повисла на нижней петле. Поляки бросили бревно и хлынули во двор.
- Братцы! – закричал Андрей. – Разом! Пали!
Грохнул дружный залп двадцати пищалей, Из верхнего жилья ударили стрельцы Кирдяпина. Поляки мешками свалились на снег, он окрасился темной кровью. Уцелевшие поляки кинулись от ворот по улице, но из окон верхнего жилья снова загремели выстрелы. Из дома выбежал Кирдяпин.
- Ни один не ушел, - похвастался он. – Все, полковник. Вот и началось. Назад ходу нет.
      Убитых поляков сложили за амбаром, ворота закрыли, кровавые пятна на улице присыпали снегом. Сотники собрались вокруг Андрея.
- Молодцы караульные, - одобрительно сказал Сухотин. – Такого еще не бывало. Уложили двадцать поляков, а у нас – ни одного раненого. Прямо сказка.
- Что делать будем, голова? – Кирдяпин смотрел озабоченно. 
Андрей и сам хотел бы знать, что теперь делать. Другие польские караулы, конечно же, слышали пальбу, могут сбежаться на шум, тогда вместо Лубянских ворот придется отбиваться тут, все задуманное сорвется. Хоть бы князь дал знать, как и что!
К счастью, после заутрени прискакал, наконец, верховой посыльный от князя Пожарского, заколотил в ворота, караульные стрельцы впустили его, Андрей подбежал к долгожданному вестнику. Тот мешком сполз с седла, его серый кафтан залила кровь. Гонец прохрипел:
- Князь Дмитрий велит спешно брать Лубянские ворота. Держите их до подхода зарайцев. Весть им послана.
- Сотники! – закричал Андрей. – готовь сани! Идем брать ворота!
Стрельцы принялись растаскивать сани гуляй-города, запрягать лошадей, двое  понесли раненного вестника в дом. Андрей успел спросить у того:
        - Как там у вас, у Мясницких ворот?
- Взяли, - с натугой проговорил гонец. – Целую сотню потеряли. А взяли. В городе литва бьет москвичей. Вот еле проскочил, достали все-таки, а Степана Козина убили. Поспешайте, братцы.
      Как договаривались, лошадей отдали сотням Кирдяпина, Сухотина и Мальцева. Первым погнал коней Сухотин, следом помчалась сотня Кирдяпина, потом Мальцева. Квасову лошадей не осталось, три десятка его стрельцов толкали сани со срубами перед собой, а три десятка тянули гуляй-город позади, остальные шли с пищалями наготове внутри этой защиты. Стрельцы Лаптева выносили бревна со двора и укладывали их поперек улицы, дабы преградить дорогу полякам, если они пошлют подмогу от Кремля с стенам Белого города. Этой сотне предстояло идти к воротам и по пути устраивать завалы. 
      Андрей поехал к Лубянским воротам с сотней Кирдяпина, две пушки с пушкарями отправили с этой сотней, третья пушка досталась Сухотину. Они не стали выезжать на Лубянку, проехали переулками. По царскому указу у стены на сотню саженей должно быть чистое место, однако своевольные москвичи давно застроили все до самых стен. Для обороны плохо, зато можно незаметно проехать к самим воротам. В переулке недалеко от ворот стрельцы остановили лошадей под прикрытием домов. Андрей с Кирдяпиным подбежал к последнему дому и выглянул. К его радости, польский караул не закрыл ворота, несколько поляков стояли в створе и настороженно смотрели вдоль Лубянки. Впрочем, мушкеты у них висели за спиной. В городе тут и там раздавались выстрелы, слышались отдаленные крики. К Андрею подошел Кирдяпин. Сзади сопели и фыркали лошади.
Они давно обговорили, как действовать, однако Андрея мучили сомнения, мало ли что может случиться, любой пустяк сорвет все дело.  Кирдяпин, видно, думал о том же, ибо спросил хриплым шопотом:
      - А если караульные перебьют возчиков и лошадей? Может, едем тихо, караульные крикнут остановиться, мы успеем проехать половину, тут всего-то ничего открытого места. И – залпом, первая полусотня, вторая. А?
      Андрей решительно мотнул головой.
      - Нет. Кузьма, ничего менять не будем. Галопом вперед и больше шума.
      Они вернулись к саням, заняли свои места. Возчики подобрали вожжи, стрельцы в срубах изготовились к пальбе. Кирдяпин негромко свистнул. Возчики хлестнули лошадей, те с места взяли в галоп, сани гуськом вырвались на открытое место, стрельцы заголосили, кто во что горазд: Святой Сергий! Святой Саргий! Когда гуляй-город растянулся цепочкой напротив ворот, караульные насторожились, начали стаскивать пищали с плеч.
- Стой! – заорал Андрей во весь голос.
      Возчики резко осадили лошадей, стрельцы смолкли.
      – Братцы! Разом! Пали!
      Хватило одного залпа, из караульных никто не устоял на ногах. Тут из переулка напротив вырвалась сотня Сухотина, его сани с резким разворотом проскочили подбашенный проход, вылетели на наружную, сретенскую сторону ворот, остановились. Как договаривались, обе сотни спешно ставили сани полукругом у обоих входов в ворота, лошади внутри круга. Вдоль стены к воротам цепочкой подлетели сани Мальцева, они остановились, стрельцы выскакивали из срубов, гуськом бежали под стеной в ворота, в подбашенный проход, ныряли в раскрытую дверь с винтовой лестницей наверх. Из бойниц башни раздались разрозненные выстрелы, послышались крики раненных стрельцов, дико завизжали задетые пулями кони.
Пока все шло, как намечалось. Стрельцы Кирдяпина и Сухотина подтянули свои сани почти вплотную к воротам, тут их не доставали пищали из башни. Теперь оставалось выбить поляков из башни. Андрей велел Кирдяпину держать под прицелом боковую дверь в башню, сам кинулся по лестнице наверх и на первой площадке увидал пятерых стрельцов, которые сгрудились в узком проходе на стену и держали под прицелом железную дверь в башню, подпертую бревном. У стены лежал убитый стрелец. Обстоятельный Мальцев запер поляков в башне, заклинил двери бревнами, и для сугубости поставил пятерку стрельцов караулить дверь. 
      Андрей поднялся выше, на второй площадке у двери в башню увидел такую же картину, пятерка стрельцов навели пищали на подпертую бревном дверь в башню, а на площадке лежали двое убитых, один поляк, другой - стрелец. Андрей кинулся выше, на третьей площадке никого не было, но дверь в башню опять-таки оказалась закрытой и подпертой бревнами. Из прохода на стену слышались выстрелы. По стене шел узкий, не больше сажени, проход, частью прикрытый выступами каменных заборал. Проход давно не чистили, его загромождали опрокинутые бочки, груды камней, доски, бревна. За этим хламом и выступами заборал укрывались стрельцы Мальцева. Ближние стрельцы держали на прицеле дверь в башню. Чуть дальше по проходу Андрей увидал Мальцева, тот сидел на полу прохода за грудой камней и заматывал себе тряпицей руку поверх окровавленного рукава кафтана. Андрей подбежал к нему, над ухом тут же певуче взвизгнула отскочившая от камней пуля, он бойко шлепнулся задом на пол.
- Что тут вышло?
- Неладно вышло, голова, - невнятно проговорил Мальцев, он держал один конец тряпицы в зубах. – В башне поляков не меньше роты. И чего им понадобилось, в башне-то? Сплоховали мы. А может, выдал кто. 
    Андрей задумался. Да, его полк застрял, и сам он свалял дурака, не додумался, что поляки займут башню. Лубянские ворота они вроде как бы взяли, однако ополчению к ним ни с одной стороны не подойти, поляки из башни и из ближних домов всех перебьют. Надо как-то выкуривать ворога, прежде всего из башни. Пожалуй, придется втаскивать пушки по лестнице на площадки и бить по дверям. Нет, площадки тесные, проходы на стену хитроумно ломаны, там пушки лишь покалечат стрельцов, значит, надо тащить пушки сюда на стену, бить по верхней двери. Но для пушкарей нужен сверху навес из бревен, иначе их тут же убьют поляки из верхних бойниц башни.
- Вот что, брат, - сказал он Мальцеву. – Нужен навес из бревен, мы сюда пушки затащим. И не давай полякам выйти из башни. Я сейчас.
Он скатился по лестнице в подбашенный проход, тут же отскочил в сторону, - откуда-то сверху в камни с визгом ударила пуля. Кто-то оттащил его за рукав в сторону. Он увидел несколько стрельцов, которые неподвижно лежали у стен прохода.
- Жмись к стене, голова, - услышал он голос Кирдяпина. – Тут в своде сливы, поляки сверху палят. Вон, четверых у меня положили. Сливы, видно идут коленом, сверху пуля не теряет силы, а снизу не проходит.
Час от часу не легче. Выходит, и в подбашенный проход не сунешься. А время идет, вот-вот подойдут зарайские полки, а они тут колупаются, как слепые щенки.   
  - Стрельцы догадались, - снова заговорил Кирдяпин. – Забивают сливы овчиной. Овчина пулю не пропустит.
Стрельцы, прижавшись к стенам, бердышами разрезали свои полушубки, поддевали куски овчины древками, посыпали шерсть порохом из рогов, поджигали и засовывали в сливы. Слава Богу, хоть одно дело сделано.
- Кузьма, надо поднять пушки на стену, там на каждом ярусе железная дверь, мы верхнюю со стены разобьем ядрами. Иначе опозоримся на веки веков.
- Эх, мать честная! – Кирдяпин сдвинул шапку, почесал темя. – В пушке-то пудов пятнадцать, если не двадцать. А на лестнице двоим не разойтись. Жилы порвем, килу наживем. Слава те, Господи, хоть сливы заткнули.
Он кинулся к выходу из ворот, послышалась его команда. Андрей поглядел вверх, в своде было не меньше десятка сливов, под каждым стрелец концом рукояти бердыша затыкал все глубже тлеющую овчину. Всё работа, - не к месту усмехнулся Андрей, - однако сверху пули больше никого не калечили. А пушкари и помощники из стрельцов уже по четверо волокли на веревках две пушки. За ними стрельцы тащили кожаные мешки с ядрами, картузы с порохом. Ядро всего-то четыре фунта, а поди ты, тяжесть какая. Вот уж, как говорит матушка Елена Борисовна, корову на баню тащить. Самому тут бы остаться, да Мальцеву наверху понадобится его помощь.
Стрельцы с грохотом уронили пушки у двери на каменную площадку. Они уже дышали тяжело, а впереди – три яруса по тесной лестнице.
- Братцы, - спокойно сказал он, - не надсаживайтесь. По ступеньке, по ступеньке, особо торопиться некуда. Я пошел вперед. С Богом.
На стене стрельцы Мальцева уже настелили сверху навес из двух рядов бревен, благо, этого добра тут нашлось в достатке. И, молодцы, - догадались саженях в пяти от входа в башню навалить высокий завал. Теперь пушкари могут спокойно делать свою работу. А стрельцы, прижимаясь к заборалам, перебрасывали все дальше вперед бочки и набитые чем-то мешки, - устраивали следующий завал, чтобы продвигаться к следующей башне.
      От нетерпения Андрею казалось, что прошло уже много времени, когда на лестнице послышалось тяжелое сопение, кряхтение, хриплое поминание некой матери и самого Господа Бога. Наконец, из проема с лестницы показались две спины, стрельцы имели навык таскать тяжести по лестницам, верхние перекинули веревки через плечи, опустили пушку почти до полу, а задние, наоборот, короткими веревками подняли чугунную тяжесть до груди. Вот они с сопением вышли в проход и неподъемная бронзовая чушка гулко грохнулась на каменный пол прохода. 
- Мальцев! – крикнул Андрей. – Давай два десятка сюда. Ставь пять рядов по четыре в ряд. Первый ряд - лежа, второй - сидя, два ряда с колена между плеч, пятый – стоя. Держать под прицелом дверь в башню. Как пушкари собьют дверь, палить рядами без перерыва.
Пушкари уже втащили на стену вторую пушку, принялись заклинивать ее меж заборал бревнами и досками прямо на каменном полу, дабы при отскоке от выстрела она не перекалечила всех вокруг. Тем временем стрельцы втащили на стену тяжелые мешки с ядрами и кожаные кошели с порохом, пушкари начали забивать ядра и порох в жерла обеих пушек. Андрей велел стрельцам Кирдяпина быстро уходить под башню.
- Да по пути уводите всех стрельцов с площадок у дверей, иначе ядра перебьют их. Держите нижнюю дверь под прицелом, поляки могут кинуться из башни вниз.
- Готово, голова! – крикнул старший пушкарь.
Андрей осмотрелся, стрельцы Мальцева в десятке шагов позади пушки тесно сбились с пищалями наготове, пушкари укрылись за заборала, только с двух сторон дымились фитили на железных прутьях. Кажется, все готово.
- С Богом, братцы! Пали!
Первая пушка рявкнула так, что у всех заложило уши, задрожал каменный пол. Четырехфунтовое ядро ударило в окованную железом дверь башни, во все стороны брызнуло каменное крошево, ядро со скрежетом и визгом отскочило, загрохотало вниз по лестнице. Когда рассеялся густой дым, Андрей увидал на двери большую вмятину. Оковка не выдержала удара, и по ней разошлись трещины. Расклинка из бревен удержала пушку на месте, из пушкарей и стрельцов, слава Богу, никого не задело.
- Вторая! Пали!
От второго ядра на железной двери появилась еще одна вмятина с трещинами внутри, однако дверь еще держалась. Пушкари сноровисто заряжали обе пушки, хотя в тесном проходе они мешали друг другу. Старший пушкарь оглянулся, оскалил зубы:
- Теперь вылетит!
От третьего ядра дверь со стороны запора отошла от каменной кладки, а четвертое сорвало ее с петель и она рухнула внутрь башни. 
У Андрея от пушечного грохота уши будто забило ватой, он крикнул изо всей силы пушкарям:
- Пушкари, укройся!
      Пушкари метнулись за заборала, а он высунулся из укрытия к стрельцами с пищалями и скомандовал:
- Первый ряд! Пали!
Ни своей команды, ни даже залпа четырех пищалей он почти не услышал, однако сзади его накрыло облако белого дыма. В ушах гудело, будто по голове кто-то ударил тяжелой дубиной, Но он снова крикнул:
- Второй ряд! Пали! 
Выждал, когда мимо пронеслось второе облако с запахом тухлых яиц, и скомандовал еще раз, еще и еще. Теперь – вперед!
- Братцы! За мной!
Он выхватил правой рукой из ножен саблю, левой – пистолет из-за пояса и кинулся в черный проем башни. За ним побежали стрельцы с бердышами наизготовку. В башне оказалось не меньше двух десятков поляков, да еще с десяток лежали без движения на полу. Мимо уха Андрея просвистела пуля, справа блеснул клинок. Андрей разрядил пистолет в лицо поляку с мушкетом, рубанул, не глядя, вправо, отскочил к стене, изготовился к сабельному поединку. Однако пушечные выстрелы и залпы пищалей ошеломили уцелевших, и они сопротивлялись вяло. Стрельцы заполнили все помещение, бердышами уложили особо ревностных, скрутили остальных. Верхний ярус башни оказался в руках стрельцов.   
Под ногами оставались еще два яруса, занятых поляками, но стрельцы без команды знали, что делать. Одни тут же стали палить из пищалей в отверстия сливов на нижний ярус, внизу пули отскакивали от стен и калечили поляков. Другие разрывали польские кунтуши с убитых на куски, посыпали их порохом из рога, поджигали фитилями и проталкивали рукоятями бердышей в черные отверстия.
- Выкурим ляхов, полковник! – У Мальцева левая рука висела неподвижно, рукав кафтана запекся темной кровью, лицо почернело от порохового дыма, но он весело скалил зубы.
Теперь для освобождения башни от поляков требовалось лишь время, но было ли оно у них? Уже давно должны подойти зарайцы, а в ближних домах перед воротами засели немцы. Андрей выглянул в бойницу на Земляной город. Внизу у самых ворот он увидел острожек из срубов гуляй-города. Сухотин догадался поставить полукольцом сани со срубами друг на друга, его стрельцы оказались недосягаемы для немцев и палили одиночными выстрелами по окнам ближайших домов, откуда  вылетали белые клубы дыма: упорные немцы продолжали обстреливать его стрельцов. Изредка от острожка рявкала пушка, и в стенах домов появлялись черные пробоины. Андрей подозвал Мальцева и старшего пушкаря.
- Надо выбить немцев из домов. Видите, палят из мушкетов. А к воротам вот-вот подойдут зарайские стрельцы. Как увидите наших, - бейте по окнам из пищалей, бейте прицельно, берегите порох. И еще, брат Мальцев, поставь снова по пятерке стрельцов против нижних дверей из башни. И десяток пусть держат завал на стене, не то поляки от Рождественской башни прорвутся к нам. А вы, братцы пушкари, одну пушку направьте на Земляной город, а вторую - на Белый. Из Белого города по любой улице тоже могут подойти поляки. Смотрите, наших не перебейте, в городе два полка стрельцов, они должны подойти к воротам, у них белые повязки на рукавах.
Пушкари с помощью стрельцов втащили пушки в башню, стали укреплять их в бойницах, Мальцев поставил к бойницам по три стрельца, велел непрерывно палить в окна домов, откуда вырывался пороховой дым. Андрей выглянул в заднюю бойницу на Белый город. Стрельцы Кирдяпина тоже поставили полукруглый острожек из саней, но выстрелов оттуда не замечалось. Зато впереди, в тесных переулках Лубянки гремели недалекие частые выстрелы пищалей и польских мушкетов. Там сотни Квасова и Лаптева все еще отбивались от поляков.
Андрей перешел к боковой бойнице, поглядел в сторону Петровских ворот. Наверняка Ляпунов послал хотя бы по одному полку к каждым воротам, однако изгиб стены и ближняя Кисельная башня не давали разглядеть, что делается у Петровских и у следующих, Тверских ворот. Остается надеяться, что там стрельцы тоже не сплоховали. Он перешел на другую сторону башни, посмотрел вдоль стены налево, на Мясницкую башню, где должны биться стрельцы Сабанеева под началом самого князя Пожарского. Однако и здесь соседняя Сретенская  башня загораживала стену, не давала ничего толком увидеть, но там, вроде бы, все спокойно, особой пальбы не слышно. Он перевел взгляд в сторону Маросейки. Яузские и Покровские ворота должны брать стрельцы князя Бутурлина. Серый пасмурный день не позволял хорошо разглядеть даль, но ему показалось, что из бойниц Покровской и Яузской башен вырываются облачка белого дыма. Андрей вздохнул. Не поймешь, то ли Бутурлин занял башни и громит поляков в Белом городе, то ли поляки держат башни и бьют  стрельцов.
      Эх, что-то не ладится у наших воевод. Москворецким стрельцам давно бы пробиться от Лубянской площади к Мясницким и к Лубянским воротам, а от Веденеева уже три часа ни слуху, ни духу. Где же ополчение, черт побери! Ну, пусть гонец Пожарского целый час поспешал к Симонову монастырю, ну, пусть еще два часа отряды зарайских и пронских стрельцов и ополченцев без особой спешки шли от монастыря к Москве и через Земляной город, однако им бы в любом случае пора быть здесь! Андрей про себя чертыхнулся и поспешил по винтовой лестнице вниз.
      На площадке внизу стоял густой, невыносимо едучий дым от тлеющего в каземате тряпья, - молодцы стрельцы! – а из полуоткрытой двери высовывалось древко копья с привязанной белой тряпкой. К стенам площадки прижимались пятеро стрельцов с пищалями наготове.
      - Голова! – крикнул один из них. - Сдаются, что ли, ляхи?
      Андрей придвинулся к дверной щели, дверь из башни открывалась на площадку, и стрельцы догадались подпереть ее бревном, так что поляки не могли выйти из заполненного дымом каземата. А дым оттуда валил все гуще, так что стрельцы на площадке начали кашлять и материться. 
      - Эй, ясновельможные паны! - крикнул он в щель. – Мушкеты и сабли бросай сюда!
      Через несколько мгновений на площадку стали с металлическим лязгом сыпаться мушкеты и сабли поляков.
      - Все бросили? – кричал Андрей. – теперь связать руки! Руки связать! Выходить по одному! Поняли? Связать руки и – по одному! Иначе – смерть!
         Через щель протиснулись один за другим восемь поляков, - полуживых, ошалевших  от едкого угара, с руками, связанными у кого сзади, у кого спереди. Они валились на каменный пол площадки и жадно дышали широко открытыми ртами, глаза их покраснели и слезились. Трое стрельцов стали туже связывать им руки и для верности ноги, - веревки у стрельцов всегда в запасе, - Андрей следил за щелью, а двое с пищалями держали дверь под прицелом.
- Все, что ли? – крикнул Андрей в щель.
В каземате царило молчание, только дым валил все гуще. Он приказал стрельцам закрыть дверь и покрепче подпереть ее бревном. Если кто остался внутри, - пусть пеняет на себя.
      - Братцы, смотреть за этими в оба. Мушкеты, сабли отложите подальше. У этих заберите порох и все прочее, если что найдете. Скажите сотнику Мальцеву, пусть перетащат этих в верхний каземат.
      Андрей подождал, пока сверху не показались стрельцы и побежал по лестнице вниз. На следующей площадке пятеро стрельцов целились в подпертую бревном железную дверь, а вокруг нее из невидимых глазом щелей уже пробивались струйки едучего дыма.
      - Как они там? – кивнул он на дверь.
      - Колотят! – засмеялся один из стрельцов. – Не сладко дышать!
      - Смотреть в оба! Не открывать!
Он сбежал в подбашенный проход и долго не мог отдышаться. Глаза резало, по щекам текли слезы. Он прохрипел: 
- Брат Кузьма, надо послать по пятерке стрельцов к Лаптеву и Квасову. Пускай скорей пробиваются сюда. Одним полком мы все равно Москву не очистим, а тут отобьемся до подхода ополчения.
  Целый час прошел в перестрелке. Немцы перед воротами и поляки с соседних башен заметно усилили огонь, к ним подошло подкрепление. Из бойниц Рождественской и Сретенской башен загремели польские пушки, ядра летели вдоль стены и били с двух сторон в камни Лубянской башни, от ударов во все стороны брызгали опасные осколки камней. Из окон ближних домов на Лубянке тоже полетели пули в сторону ворот, поляки все же прислали своим подмогу, а ополчение так и не подходило. Не присылал вестей князь Пожарский, от Юрко и брата Ферапонта тоже ни слуху, ни духу. Наконец, в переулках у Лубянки раздались редкие залпы пищалей, их звуки постепенно приближались.
- Наши пробиваются! – обрадовался Кирдяпин.   
Однако радовался он рано. Из переулка показались сани со срубами гуляй-города, их толкали стрельцы в серых кафтанах с белыми повязками на рукавах. Квасов, - определил Андрей. Стрельцы выкатили сани из переулка на широкую Лубянку и тесно сгрудили их, укрылись за ними. Поляки без перерыва палили по срубам их окон со всех сторон. Перебьют ведь наших, в отчаянии подумал Андрей, надо выручать, а как? Послать туда стрельцов от ворот, - так половину поляки уложат по дороге, а помощи от этого Квасову – ни на грош. Из башни поляков в домах не возьмешь, - и далеко, и не видно, зряшный перевод пороху. Он ломал голову, как помочь Квасову, рядом скрипел зубами и негромко матерился Кирдяпин.
И тут на Лубянке что-то произошло. Выстрелы поляков из окон стали много реже, по улице из дома в дом забегали пестро одетые люди, слышался разноголосый крик. Поляки вдруг стали выскакивать из домов на улицу, они выбегали из дверей, выпрыгивали из окон, и тут попадали под пищальный бой стрельцов Квасова. Андрей не мог понять, что там творится, одежда у неведомых помощников и у поляков не различалась, но тут он расслышал крики: святой Сергий! Святой Сергий! И тут же один востроглазый стрелец из башни закричал:
- Братцы! Да это наши! У них белые повязки на шапках!
У Андрея отлегло от сердца. Конечно, это Юрко со своей сотней пробился через половину Белого города на выручку другу! Кабы не казаки, - стрельцы Квасова погибли бы тут до последнего!
Квасов, видно, узнал своих спасителей, его стрельцы под прикрытием срубов бегом потащили сани по Лубянке к воротам, а казаки Юрко заскакивали в один дом за другим и тоже продвигались к воротам.
- Кузьма, - радостно закричал Андрей, - раздвигай сани, впускай наших!
Наконец, сотня Квасова подтянула сани к воротам. Андрей выбежал навстречу стойким стрельцам. Этой сотне уже второй раз пришлось тяжелее всех, как и у Клушина. Он обнял Квасова.
- Ну, брат, пробился таки! Тяжко пришлось?
- Да уж нелегко, - хрипло выговорил Квасов.   
- Братцы! – закричал Андрей квасовским стрельцам. - Ставь сани друг на друга!
- Погоди, полковник, - остановил его Квасов. – Надо выгрузить убитых и раненых.
Пока сотня пешим ходом с тяжелыми санями пробивалась от Варсонофьевского монастыря, многие попали под польские пули. Разгоряченные боем стрельцы вынесли из срубов восемнадцать убитых и больше двадцати четыре раненых. Их отнесли в подбашенный свод, уложили на кунтуши, снятые с убитых врагов, умельцы принялись перевязывать раны, останавливать кровь. В проходе стало совсем тесно, сюда еще раньше свели всех уцелевших лошадей, уложили убитых и раненых при взятии башни, а теперь покалеченных заметно прибавилось.
Стрельцы Кирдяпина уже ставили сани у ворот друг на друга, под такой высокой защитой польские пули из города стали не страшны. Андрей подумал, что часть саней надо отдать Сухотину, но тут в подбашенный свод вбежали несколько казаков.
- Где полковник Грязной? – услышал Андрей знакомый голос. – А, вот он ты, жив-здоров, герой! Ну, чертяка! А я своих оставил в домах. Сотник твой говорил, за ним идет еще одна твоя сотня. В случае чего, прикроем. А ты покажи мне Белый город с башни, пригодится.
Они поднялись в верхний каземат башни. Там дым от горящего тряпья еще не рассеялся, но дышалось уже почти легко. У стен лежали рядком связанные поляки, их стерег стрелец с пищалью, у каждой бойницы пристроились по трое стрельцов, в бойницах на Сретенку и на Лубянку пушкари установили пушки.
- Тут не повернешься, - разочарованно протянул Юрко, - А как на крышу залезть? Пошли, Андрюха, туда пули не достанут.
Они по приставной лестнице поднялись на крышу башни. Отсюда просматривались и Белой город, и Земляной. Андрей всмотрелся в дома на Сретенке, где засели немцы. Те, видно, берегли порох, стрельбу вели редко. А ополчение так и не подходило. Сзади раздался голос Юрко.
- Ты, Андрюха, смотри сюда.
Андрей подошел к другу, посмотрел на Белый город. День еще не кончался, но улицы почти не просматривались, сверху казалось, будто они затянуты белесым туманом. Это же пороховой дым, - догадался Андрей. Видно, бой идет во всем городе. А Юрко говорил:
      - Я еле пробился к Лубянской площади, везде полно ляхов. Не стал при всех говорить, они там бьют москвичей всех подряд, стреляют, режут. Видно, злобствуют за нас, отыгрываются на неповинных. На улицах сплошняком мертвые лежат, от крови не видать снега. Ладно бы мужики, а то и бабы, и ребятишки. Сколько тут ляхов скопилось, а? И пушки у них. Могут задавить нас, как мух.
      Андрей услышал со стороны Лубяной площади приближающие залпы пищалей. Лаптев пробивается! – решил он. Дай-то Бог ему без потерь прорваться к воротам, тогда весь полк будет в сборе, можно думать, что делать дальше. Юрко тоже услыхал выстрелы.
      - Твои, что ли?
      - Да, видно, последняя сотня идет. А ополчения все нет.
      Юрко громко заматерился.
      - Чего там наши атаманы тянут? Не поладили, что ли, меж собой? Пока они грызутся, ляхи всю Москву кровью зальют. Вот тебе и Великий вторничек. Ну, Андрюха, я пошел, надо твоим пособить. Ты уж стрельцов тут держи, мало ли что. Мы справимся. Ну, удачи нам обоим.
      Друзья обнялись, Юрко загрохотал сапогами по лестнице, Андрей продолжал смотреть на Лубяную улицу. Дружные выстрелы пищалей все приближались, видно, поляки опять потеснили казаков и заняли дома, Лаптеву приходилось нелегко, как раньше Квасову. Вот внизу из ворот выбежал Юрко с десятком казаков, они потрусили к ближним домам. А из переулка на Лубяную улицу стрельцы Лаптева выкатывали сани, и гуляй-город стал приближаться к воротам. Между домов забегали казаки, польские выстрелы из окон стали заметно реже, стали слышны крики: святой Сергий! Святой Сергий!. Андрей поспешил вниз, в башне становится весьма тесно, надо встречать Лаптева и где-то размещать стрельцов, хотя бы в задымленных казематах башни.
      У Лаптева потерь оказались еще больше, чем у Квасова: двадцать два убитых и двадцать восемь раненых. Самого Лаптева тоже задела польская пуля, его голову стягивал окровавленная холстина. Пока стрельцы вынимали из срубов гуляй-города раненых и тела убитых, пока распрягали лошадей и вводили их в забитый до отказа подбашенный проход, Лаптев рассказал, что его сотня от самого подворья боярина Грязного пробивалась через густой мушкетный огонь поляков.
      - Ляхов в Белом городе видимо-невидимо. Идут ротами от Кремля, от Китай-города. Где они там сидели, в такой тесноте? Бьют всех, кто подвернется. Мирных москвичей поубивали без счета. У Варсонофия из каждого окна палят. Уж не чаяли добраться к вам живыми. Кабы не монахи, - все бы легли.
      - Какие монахи? – удивился Андрей и тут же догадался.
Он обернулся. Среди стрельцов в серых кафтанах мелькали черные рясы и клобуки с нашитыми белыми крестами. Андрей испугался за своего друга.
      - А брат Ферапонт где? Он живой?
       - Живой, - улыбнулся Лаптев и тут же скривился от боли. – Вон он, несет раненого. Мы свернули на Малую Лубянку, а там из окон – ну, просто град свинцовый. Стрельцы залегли в срубах, я ломаю голову, как быть. И тут ляхи ни с того с сего стали выпрыгивать из окон. Ну, мы не растерялись, уложили их немало. А потом из домов с каждой стороны выбегают монахи с белыми крестами, кричат: Святой Сергий! Не поверишь, голова, - на каждый дом всего два монаха, а ляхов в домах десятка по два. Как они управились, ума не приложу.
      Андрей едва дослушал Лаптева и кинулся в ворота к брату Ферапонту. Тот с другим братом во Христе укладывал раненого у стены.
      - Брат Ферапонт! Живой!
Монах выпрямился, на его лице запеклась кровь, но губы слабо улыбнулись. Он перекрестился, перекрестил Андрея.
      - Господь всемилостив, сохранил наши жизни, лишь один брат убит.
      Андрей крепко обнял друга, опять поразился его худобе.
      - Где вы целый день пропадали, брат Ферапонт? Я уж не чаял тебя увидеть.
      - Истину изрекли твои уста, мы и в самом деле пропадали. Да Господь уберег, мы живы, враги же наши повержены. Однако, надо бы раненых куда перенести, тут холодно, до утра померзнут. В ближних домах на Лубянке еретиков нет, может, туда перенесем? И напоить, покормить надо бы, не то ослабеют.
        Андрей спохватился. Брат Ферапонт прежде заботится о ближних, уж потом о себе. Он сам целый день ничего не ел, даже не пил, но голода не чувствовал, лишь сильно пересохло горло. Стрельцам же, особенно раненным, нужно поесть. Каждая сотня привезла с собой по бочке воды, по паре мешков пшеничной муки из отцовских запасов, немало прочего съестного.
      Он велел Квасову и Лаптеву занять ближние дома по Лубянке и в переулках, перегородить все проходы-проезды санями гуляй-города, выставить крепкие караулы, народу теперь хватало, отнести в дома раненных, во дворах укрыть лошадей, дать им воды и сена. И спешно варить кашу, печь лепешки.
      На помощь двум пострадавшим сотням он послал по два десятка стрельцов Сухотина и Кирдяпина. Заодно он послал одного стрельца разыскать в ближних домах сотника Юрко Донца. Скоро стемнеет, могут нагрянуть поляки, надо действовать заодно, чтобы казаки и стрельцы в темноте не перебили друг друга. Стрельцы засуетились, заржали лошади, заскрипели по снегу сани, подбашенный проход постепенно освободился, а на Лубянской площади вырос настоящий острожек из саней гуляй-города.
      Андрей обошел свой стан, убедился, что стрельцы знают дело, раненые лежали в теплых домах, кони стояли во дворах, хрумали сено, дымились костры, в котлах варилась густая мучная каша, в печах умельцы пекли лепешки. Оставалось удержаться до подхода ополчения, а оно будто сквозь землю провалилось.




Москва в огне

      День уже клонился к вечеру, когда от Мясницких ворот прискакал князь Пожарский в сопровождении двух десятков верховых, все они сидели на расседланных лошадях, выпряженных из саней. Князь поднялся на башню, оглядел стрелецкий острожек у ворот и на Лубянке, похвалил Андрея за умелость и расторопность, спустился в нижний каземат, провонявший горелым тряпьем, и велел собрать сотников. Андрей заодно позвал обоих друзей послушать воеводу.
      - Хвалю стрельцов за ратное умение и смелость. Теперь почти все ворота в наших руках.  Вы умело захватили Лубянские ворота, а стрельцы полковника Сабанеева – Мясницкие. Полк Веденеева держит половину домов на Лубянской площади, дальше он не продвинулся, поляки подбрасывают свои роты от Кремля, он отбивается в домах и в острожке из гуляй-города. Яузские и Ильинские ворота заняли с большим боем стрельцы князя Бутурлина, у них немало потерь. Покровские ворота осадил князь Волконский, однако ворота пока у поляков. Петровские и Тверские ворота взяли рязанцы Ляпунова. Арбатские и Никитские – ополченцы князя Масальского. Пречистенские ворота остались у поляков, там казаки Прозовецкого сплоховали, не сумели быстро выбить поляков, в башнях от Арбатских до Пречистенских ворот сидят поляки, придется выбивать их утром. Серпуховские ворота в Замоскворечье взяли ополченцы князя Полтовского, они дошли до  Ордынки, завтра пойдут на Боровицкие ворота через Большой остров. У Калужских ворот стоят дворяне князя Трубецкого, не сумели их взять. А нам с рассветом идти к Китай-городу и к Кремлю. Надо очистить от поляков Мясницкую и Лубянку, соединиться с князем Бутурлиным, выбить поляков из Китай-города, осадить Спасские и Никольские ворота Кремля. Готовьтесь к большой битве, господа.
      Когда князь замолчал, Андрей спросил:
      - Дозволь узнать, князь, где пронское и зарайское ополчение? Мы целый день держим ворота, а их все нет.
      Пожарский нахмурился, но ответил спокойно.
      - Они попали в засаду в Земляном городе. Там в домах засели немцы и шведы, думаю, их тысяч пять, не меньше, они уложили много наших. Воевода Веригин ранен, полковники без воеводы не сумели договориться, засели до утра в домах, вперемешку с немцами. Утром они подойдут к нам.
      - Князь, - спросил Юрко, - а где казаки атамана Заруцкого?
Пожарский хмуро посмотрел на него, помолчал, потом спросил:
      - Ты от донского атамана Заруцкого?
      - Да, князь, полк Тараса Епифанца. У меня тут всего одна сотня. А остальные наши куда подевались?
      - Ляпунов послал донцов атамана Заруцкого на Поклонную гору. – все также будто нехотя ответил Пожарский. - Там к Москве идет от северских городов Сапега, А от Можайска подходит войско пана Струся. Казаки Заруцкого должны их остановить. Иначе мы долго не освободим Москву от поляков.
      Утро Великой среды застало троих друзей у верхней бойницы Лубянской башни. Они молча смотрели на Кремль, который хорошо просматривался сверху через большую Лубянку и Никольскую улицу. Душу Андрея охватила грусть, к которой примешивалась тревога. Как не раз прежде, друзья снова выручили его в трудный час, и вот опять приходится расставаться. Когда судьба опять сведет их, да и сведет ли, уцелеют ли они в такое бурное время?
      Он перевел взгляд с далеких башен Кремля на Лубянку. Там в полуверсте от стены стоял острожек из гуляй-города, окутанный густым дымом от пищалей и пушек. Ночью подошли зарайские полки князя Пожарского, ополченцы заняли многие дома по Лубянке и Мясницкой, поставили на улицах острожки и с первым проблеском рассвета двинулись к Кремлю. Бой на улицах начался еще до рассвета, но ополченцы продвигались медленно, приходилось выбивать поляков из каждого дома. Пожарский находился где-то впереди с зарайскими стрельцами.
      - В городе пожары, - негромко сказал брат Ферапонт.
      Андрей и сам уже заметил, что в разных концах Белого города к низкому серому небу поднимаются столбы черного дыма, но они на расстоянии казались такими неопасными. Теперь слова брата Ферапонта встревожили его. В деревянном городе пожар в одном дворе может уничтожить целую улицу, а сейчас, среди сражения, когда со всех сторон свистят пули, никто не кинется тушить огонь.
      Его полку князь приказал двумя сотнями держать Лубянскую башню, а остальным сотням двигаться за ополчением к Кремлю. За ворота со стороны Сретенки можно теперь особо не опасаться, немцы, видно, не захотели оставаться в окружении и в темноте ушли неведомо куда. Однако в Земляной город могут войти сапежинцы или гусары Струся, предусмотрительный Пожарский не хотел полагаться на случайность. Теперь сотням Кирдяпина, Сухотина и Мальцева пора начинать движение по Лубянке и переулкам в сторону Кремля, добивать затаившихся поляков и их приспешников, дабы те не нанесли ополченцам удар в спину. На Лубянских воротах Андрей решил оставить поредевшие сотни Лаптева и Квасова. Он повернулся к друзьям.   
      - Может, останешься, а, Юрко? Пойдем на Кремль, выбьем поляков, отпразднуем       победу.
      - Нет, Андрюша.
      Юрко как всегда беззаботно улыбался, однако он впервые назвал друга Андрюшей, а не Андрюхой, и от этого сердце Андрея сжалось. Юрко не показывает вида, а разлука тревожит       и его.
      - Мое место с казаками, - продолжал Юрко. – Моим хлопцам тут нечего делать. Вас вон сколько собралось, справитесь. А хлопцам нужен дуван. Пошарпаем Сапегу, не впервой. И у Струся есть, что нам пригодится. Я уже с хлопцами говорил, мы пойдем прямиком по стене,       сойдем у Арбатских ворот и – на Поклонную гору.
      Он глубоко вздохнул и как-то виновато добавил:
      - Тесно в городе. Тут как в дремучем лесу, а нам простор нужен, добрый конь да крепкая сабля. Придем к нашим, сядем на коников – и айда, держись, вражья сила! Так что братцы, давайте прощаться.
      Он обнял брата Ферапонта, похлопал его по спине. 
      - Тебя, брат Ферапонт, сам Господь бережет. Еще не раз свидимся. Выручай своего патриарха из ляшского узилища. Да не лезь на рожон, тебе многое предстоит в жизни.
      - Прими мое благословение, Юрко, - брат Ферапонт трижды перекрестил Юрко. – Один Господь ведает судьбу человеков, тебя же хранит Иисус Христос и казацкая удача. Будь здрав, брат мой.
      Юрко обнял Андрея.
      - Ну, твой путь, полковник, прямой и ясный. Бог тебя любит, сохранил тебя в Троице, под Клушиным, в Царевом Займище, убережет и в Москве. Свидимся! Верно твой батька говорит, мир широк дуракам, а мы-то люди с умом!
      Он захохотал и резко оборвал смех.
      - Прощайте, дружки мои. Удача удачей, а что впереди, - кто знает? Я вот уже шестой год не выпускаю саблю из рук, а когда повешу ее на стену в своем доме на берегу Дона? Ладно, братцы, удачи всем нам. Не поминайте лихом.
      Юрко вышел из башни на стену, и тут же затерялся среди казаков, которые непрерывной вереницей шли к соседней Кисельной башне. Брат Ферапонт перекрестил Андрея.
     - Мне тоже пора. Мои братья во Христе решили идти с передовыми полками, дабы первыми войти в Кремль, избавить святейшего Гермогена от унижений и лишений. Прощай, Андрей, да хранит тебя всемилостивый Господь. 
      Он исчез на лестнице, и вскоре два десятка монахов с короткими копьями в руках и пищалями за спиной двинулись по Лубянке к острожку из гуляй-города. Андрей с Квасовым и Лаптевым обошел казематы башни, осмотрел оба гуляй-города у обоих концов подбашенного прохода, обнял остающихся сотников.
      - Держитесь, братцы. Думаю, особой опасности нет, но вдруг сюда прорвутся сапежинцы или поляки Струся. Будет тяжко, присылайте гонца, я поверну полк на выручку.
      Три сотни яузцев медленно продвигались по Лубянке и переулкам. Стрельцы прижимались к стенам и заборам, забегали в каждый двор по обе стороны улицы и в переулках, осматривали дома, заглядывали в сараи и амбары, где могли спрятаться поляки, перебегали в следующий двор. Поляков тут не осталось, только все чаще во дворах и на улицах попадались их трупы. Они уже не пытались отбивать ополченцев, как вчера, видно, они увидели, что противник гораздо многочисленнее и медленно отходили в сторону Кремля и Китай-города.
      Андрей перебегал от дома к дому и только теперь увидал, что натворили рассвирепевшие поляки. Ворота у всех домов разбиты в щепки, окна выбиты, двери сорваны с петель. На дворах и улицах кое-где лежали трупы поляков, но больше попадались мертвые москвичи, - бабы, старики и ребятишки, мужиков немного. Трупы лежали на обильно залитом кровью снегу, поляки не тратили на мирных жителей пороху, а рубили их саблями, устроили зверскую резню. Из окон нескольких домов слышался плач младенцев, но Андрей не мог замедлять движение полка, надо соединяться с ополчением и идти на Кремль, младенцев и покалеченных подберут уцелевшие соседи.
      На Лубянской площади, когда подул ветерок от стены, он почувствовал сильный запах дыма, где-то огонь пожирал сухое дерево. В первом же доме он взбежал на верхнее жилье, выбил раму с мутными кусочками слюды и посмотрел на город. Перед ним через крыши домов просматривалась Кузнецкая улица и за ней Петровка. Ветер дул как раз оттуда, обычный для московской погоды «тверяк», и запах дыма наверху чувствовался сильнее. В той стороне, откуда дул ветер, к небу косо поднимались уже десятки черных дымов, видно, пожар разгорался не на шутку. Он сбежал во двор, остановил пробегавшего мимо Мальцева и сказал ему про дым. Хозяйственный и обстоятельный Мальцев всегда откуда-то знал все новости, будто ему их приносила сорока на хвосте.
      - Пожар, голова, - в голосе Мальцева звучало беспокойство. – Поляки жгут дома. Бабы говорят, боярин Михайла Салтыков первый велел поджечь свой дом, чтобы нам не достался. И еще говорят, не одни поляки, дворня других бояр тоже поджигает дома. Видно, бояре решили спалить весь Белый город.
      Однако отвлекаться на пожар недосуг. Звуки боя впереди, становились все громче, слышались залпы стрелецких пищалей, польских мушкетов, изредка грохотали пушки. Пороховой дым смешивался с дымом уже множества пожаров, ветер нес удушливую мглу с Белого города на Кремль, дышать становилось трудно. Яузцы прошли Лубянскую площадь, двинулись по Никольской. Передние полки выбили поляков не из всех домов, в некоторых они еще сидели, и яузцам приходилось с опаской осматривать каждый двор, каждый дом, выбивать затаившегося врага.
      Поляки при уходе зажигали дома и сараи, когда стрельцы заставали таких, они без пощады приканчивали злодеев на месте из пищалей или рубили бердышами. Вокруг Андрея то и дело свистели пули, изредка вскрикивали раненные. Товарищи подбирали раненых, заносили их в дома, наскоро перевязывали, привязывали на ворота белый лоскут с рукавов, -  потом надо будет перенести всех в безопасное место.
      Впереди над домами в уже в густой дымке показались островерхие башни Кремля, левее стали видны башни Китай-города, там должны двигаться стрельцы Сабанеева. Перед Богоявленским храмом Андрей увидал немалую кучку поляков. Они сломя голову, заячьими петлями бежали по Ильинке к Кремлю, видно, решили прекратить убийственный для них бой на улицах и укрыться за неприступными каменными стенами. К Андрею подбежал незнакомый стрелец в зеленой шапке, из зарайских.
      - Я от князя Пожарского! – он задыхался от бега. – Воевода велит остановиться за последними домами на Ветошной улице, к Кремлю не идти.
      Андрей оглянулся, его яузцы сзади него и по обеим сторонам дворами двигались пятерками к Ветошной, на другой конец улицы с Ильинки уже должны выйти пронские стрельцы с Мясницкой, ополченцы князя Бутурлина от Ильинских и Яузских ворот или стрельцы князя Волконского от Покровских ворот. Кольцо ополченцев вокруг Китай-города и Кремля сжималось все плотнее. Он крикнул пробегавшему неподалеку стрельцу из сотни Кирдяпина.
      - Скажи сотнику, на Пожар не выходить!
      - Пголова, полковник, - отозвался стрелец и крикнул приказ соседям.
Яузцы остановились под прикрытием последних домов Ветошной улицы перед самым Кремлем. Впереди лежало открытое пространство в сто саженей, а за ним левее высилась Спасская башня, правее – Никольская, а между ними - кремлевская стена из побелевшего от времени камня с тремя рядами бойниц. На открытом пространстве от домов до стены лежало множество трупов, лошадиные туши, опрокинутые сани и телеги. По Пожару к Спасским и Никольским ворота со всех ног кучками бежали уцелевшие поляки. Вдогонку им гремели бесполезные на таком расстоянии пищальные выстрелы, да изредка грохотали пушки.
      - Эх, - крякнул над ухом Кирдяпин. – Чего мы стоим? Сходу брать Кремль! А,       голова?
     Андрей покачал головой. Раз Пожарский не велел выводить стрельцов на Пожар и сходу бежать в Кремль, пока ворота открыты, значит, есть тому резон. Воеводе виднее. В городе оказалась тьма-тьмущая поляков, многие до сих пор сидят в домах, ударят в спину, а в Кремле, поди, шагу некуда ступить от них, перебьют стрельцов как щенят.
      - Ах, ты, Господи! - ахнул у левого уха Сухотин – Смоголова, полковник!
      Левее, мимо Лобного места к еще открытым Спасским воротам бежали зарайские стрельцы в зеленых шапках, среди них Андрей разглядел несколько черных фигур. Схимники брата Ферапонта! – мелькнула мысль. – Спешат выручать патриарха Гермогена! В то же мгновение бойницы Спасской башни и стены с обеих сторон от нее окутались густым пороховым дымом. Выпалило одновременно не меньше двух десяток пушек, ядра ударили в гущу наступающих, много фигур в серых кафтанах с разбегу рухнули на грязный снег и остались лежать неподвижно.
      Зарайские стрельцы не сразу поняли, что происходит, и продолжали бежать к воротам. Пушки грянули еще раз, снова немало наступающих упали. Только тут зарайцы догадались повернуть назад и помчались под защиту домов. Пушки выпалили еще раз, не меньше десятка бегущих повалились на снег, остальные успели укрыться за домами. Андрей всматривался в лежащих на открытом месте, среди стрельцов он разглядел несколько трупов в черных монашеских одеяниях. Острой болью его сознание прорезала мысль: жив ли брат      Ферапонт?
      - Полковник Грязной! – услышал он и повернулся на голос, рядом стоял зарайский стрелец. – Воевода зовет к себе. Поспешай, он сильно ранен. Того и гляди, память потеряет. Пошли, покажу, он в доме купца Кузина.
      По дороге стрелец сказал, что князь шел с передовым зарайским полкголову, - полковника убило, - первая пуля ударила ему в голову,  но воевода остался в строю. Потом стрельцы нарвались на польскую засаду в домах, те пропустили первые ряды стрельцов, потом ударили залпом из четырех десятков мушкетов, не меньше, пули снова задели князя, уже всерьез. Когда пришли к дому Кузина, стрелец проводил Андрея на второе жилье.
      Пожарский лежал на широкой купеческой кровати с балдахином, - заморская выдумка, чтобы с потолка на спящих не сыпались клопы. Рядом с воеводой стояли несколько стрелецких полковников, Андрей узнал Веденеева и Сабанеева. Он подошел ближе, у князя Дмитрия всю рубаху на груди и животе густо залила кровь, голова обмотана окровавленным лоскутом. Темная борода и усы без следов седины резко выделялись на белом, как известка, лице Пожарского. Лекарь ножом разрезал на князе рубаху и осторожно сдирал с тела успевшие присохнуть окровавленные лоскуты.
      - Полковники,.. - слабо проговорил Пожарский. – Кремль не брать… Занимайте дворы, подтягивайте пушки. Не выпускайте поляков из Кремля… Если пожар… Отводите полки к воротам… Зарайские – к Лубянским, на Сретенку… Пронские – к Мясницким. Собирайте раненых, Припасы…
      Князь замолчал, его глаза закрылись.
      - Потерял память, - сказал лекарь. – Идите, господа полковники, я тут справлюсь.
      - Надо увозить князя куда-нибудь, - сказал Сабанеев. – Тут его оставлять не дело.   
      - Остановлю кровь, завяжу раны, тогда увозите, - поднял голову лекарь. - Пока его тревожить нельзя.
      Полковники вышли на крыльцо. Из Белого города на Кремль двигалась густая волна горячего, удушливого дыма. Неподалеку в черных клубах уже взвивались к небу зловеще багровые языки пламени.
      - Уходить за ворота, Увозить князя из Москвы, - твердо сказал один из зарайских полковников. – Белый город весь выгорит.
      - Стрельцов спасать, - добавил второй. - Раненых собирать, уносить в безопасное место. Поляки в эту геенну огненную не сунутся.
      Андрей решился.
      - Тут есть монахи из Радонежского Троицкого монастыря. Они увезут князя Дмитрия. Я сейчас найду их.
      Он кинулся на Ветошную улицу, где остались его стрельцы.
      - Братцы! – закричал он. – Найдите монахов-схимников! Они где-то левее, напротив Лобного места! 
      Несколько стрельцов побежали искать схимников. Дым делался все гуще, уже становилось трудно дышать. Клубы дыма закрыли Кремль, лишь смутно виднелись верхушки       башен.
      - Кирдяпин! Мальцев! Сухотин! – со всех сил закричал Андрей. – Ко мне!
      Вскоре подбежали все три сотника.
      - Кирдяпин, ты, брат, пока оставляй сотню тут. Мальцев, Семен, ты бегом веди своих на Лубянку, собирай лошадей, сани, оставляй нам для раненых, припасы отвози за ворота на Сретенку, там, поди, пожара нет. А ты, брат Софрон, веди стрельцов назад, как мы шли, собирайте всех раненых, грузите на сани, Бегом, братцы, не то сгорим ко всем чертям! Где схимники!?
      Мальцев и Сухотин убежали к своим сотням, Кирдяпин созывал своих стрельцов. Пожар уже подобрался к середине Ильинки, вот-вот запылают дома на Ветошной, тогда станет куда хуже. Одно хорошо, - мелькнула мысль, - в таком огне ни одного поляка не останется, из Кремля они тоже не сунутся, можно без опаски идти к Лубянской башне.
      Из дыма к нему приблизились две черные фигуры, в одной Андрей узнал брата Малафея.
      - Брат Малафей! – заорал он. – Веди своих схимников, спасайте князя Пожарского, он раненый, в доме купца Кузина, вон там. Надо отвезти его к вам в Троицу.
      - Брат Евстафий, - сказал брат Малафей второму монаху. – Веди сюда братьев, несите раненых. 
      - Где брат Ферапонт? – спросил Андрей, когда второй монах убежал.
      - Живой! - на закопченном лице молодого схимника появилась улыбка. – Ранило его в ногу на Пожаре, быстро идти не может. Вывезем князя, полковник.
      - Вы что же, хотели сами спасать патриарха? Двумя десятками брать Кремль?
      - Не сподобил Господь, - помрачнел брат Малафей.
      Андрей повернулся к Кирдяпину. Вокруг сотника уже собрались его стрельцы, на глаз их осталось не больше семи десятков.
      - Ну, брат Кузьма, будем с троицкими братьями спасать князя Дмитрия. Выведем их к Лубянской башне, там видно будет.
      - Может, Андрей Петрович, тут где переждем? Куда в такое полымя соваться? Сгорим к свиньям.
      - Тут, брат Кузьма, мы в дыму скорей сдохнем.
      - Выйдем на Пожар, поляки нас не разглядят, дыму там поменьше, - продолжал гнуть свое верный помощник.
      - Нет. Уходим, Кузьма. Пересидим пожар за воротами.
      - Оно тебе виднее, голова, - пробурчал Кирдяпин. – Уходим, так уходим.
      Подошли схимники, их осталось двенадцать человек, они по двое несли на растянутых рясах своих пятерых раненых, сзади ковылял брат Ферапонт, он опирался на плечо брата во Христе.
      - Н-да, - почесал затылок Андрей и только тут заметил, что где-то потерял шапку. – Вас, братья во Христе, небогато. Самих, гляжу, спасать надо. Ждите тут, а мы пошли за князем. Кузьма, пусть стрельцы поищут где-нито пару лошадей, а лучше сани, князя на руках не вынести, сильно изранен. Братцы, четверо – со мной.
      Князь по-прежнему лежал без сознания, но лекарь, к счастью, уже остановил кровь и закончил перевязку. Стрельцы сорвали со стены толстый ковер, расстелили его на полу у постели, и в растерянности остановились. 
      - Как же переложить? – недоуменно спросил один. – Не помер бы.
      - Перекладывайте, - приказал лекарь. – До сих пор не помер, и дальше жив будет. Лишь сильно не трясите.
      Пока искали сани и лошадей, пока укладывали князя, пока мастерили носилки для раненых и убитых, полки князя Пожарского уже ушли к воротам Белого города. Кирдяпин отправил три десятка впереди скорбной процессии, за ними две ледащие клячи с трудом тянули сцепленные гусем розвальни, в которые положили князя и самых тяжелых раненых. За санями монахи и стрельцы по четверо несли убитых и раненых на самодельных носилках из холстин и пестрядин, привязанных к жердинам. Монахи сумели под прикрытием дыма подобрать всех своих братьев во Христе, пораженных ядрами на Пожаре. Замыкали шествие два десятка стрельцов с пищалями наготове. Почти все дома на Никольской уже пылали, в таком аду можно не опасаться польских засад.
      Передние стрельцы забегали во дворы, искали оставленных при наступлении раненых и убитых, число носилок все увеличивалось. Во дворах и на улицах истошно голосили бабы, кричали младенцы, люди даже не пытались тушить огонь, вытаскивали домашний скарб на улицу, хотя море огня все равно поглотило бы их добро. Их нескольких дворов слышался дикий конский визг, стрельцы вывели еще четырех перепуганных лошадей, вытащили несколько саней, переложили на них раненых и убитых с носилок. Чтобы лошади не взбесились, им на головы накинули мешки, каждую пришлось тащить  по двое за уздечки. Андрей держался рядом с санями, на которых лежал князь Пожарский, возле него брат Ферапонт довольно бойко скакал на одной ноге с помощью двух клюк.
      А пожар все усиливался. В конце Никольской, на развилке к Неглинной и Лубянке стрельцы уже шли между двумя стенами огня, в горячем дыму все дышали с трудом, у Андрея начинала кружиться голова от угара. Скорее, скорее уходить к воротам, выходить за стену на Сретенку, там можно отдышаться, хотя дым, конечно, перевалил за стену, но такого жара не должно быть.
      Пылающие деревянные дома стали рушиться, на улицу сыпались горящие головни, пришлось прикрыть всех раненых мешками, дабы защитить их от ожогов. Князь время от времени приходил в себя, обводил мутным взором огненное море, пытался что-то говорить, и снова впадал в беспамятство.
      На Лубянской площади ветер немного развеял дым, стало чуть легче дышать. У водопоя стояли стрельцы Сухотина с десятком запряженных больших дровяных саней, На них тут же переложили раненых и убитых с носилок, почти все стрельцы разгрузились от  тяжелой ноши. Сухотинский десятник Сучков сказал Андрею, что сотник с остальными идет впереди и по переулкам, стрельцы пытаются разыскать дома с белыми лоскутами на воротах, где они оставили раненых при наступлении на Кремль, однако почти все тряпицы сгорели от сильного жара и искр, приходится искать наугад, заглядывать во все дома. Раненых и убитых все прибавлялись, однако теперь Сухотин и Мальцев Мальцев оставляли за собой все больше саней и телег, теперь некоторые из них шли порожняком.
      Впереди на Лубянке стояла сплошная завеса огня, стрельцы с опаской смотрели в ту сторону, куда им предстояло идти. От такого вселенского пожара мартовский холод не чувствовался, и Андрей велел всем окатиться водой, особо же беречь берендейки с пороховыми зарядами.
      После небольшой передышки снова тронулись в путь сквозь пламя и дым. Искры со всех сторон сыпались на стрельцов, мокрая одежда дымилась и обжигала тело.
      - Ну, голова, мы при тебе в огне не горим, в воде не тонем. Куда там Пивной двор! – щерился Кирдяпин. – Мы тут прокоптимся, - тыщу лет не испортимся!
      Вскоре впереди сквозь клубы дыма показалась хорошо знакомая шатровая крыша Лубянской башни. Стрельцы прибавили ходу, лошади затрусили, брат Ферапонт совсем запыхался со своими клюками, однако садиться на сани отказывался. У Лубянских ворот северо-западный ветер немного относил дым от стены на город, стрельцы жадно хватали воздух, почти все надрывно кашляли. С городской стороны ворота и башню сторожили стрельцы Лаптева, Квасов охранял подход от Сретенки, со стороны Земляного города. Стрельцы Сухотина уже вышли через ворота на Сретенку и почти все лежали на грязном снегу, остывали после безумного похода через рукотворную геенну огненную. А хозяйственный Мальцев успел занять десяток домов на Сретенке для полка и поставить у них караулы, чтобы отваживать зарайских. Всю Сретенку от самых ворот и все ближние дворы биткои заполнили лошади и сани.
      Андрей решил оставить у ворот те же сотни Квасова и Лаптева. Прибывшие из адского пекла стрельцы Кирдяпина повалились на затоптанный, грязный снег, а успевшие малость остыть стрельцы Сухотина принялись разносить раненых в дома на Сретенке. Андрей с грустной усмешкой глядел на свое потрепанное, обгоревшее воинство. Почти у всех стрельцов немилосердный жар, искры и головни прожгли кафтаны и полушубки, у многих сгорели не только шапки, но и волосы на головах, бороды и усы курчавились короткой опаленной порослью. Князя Пожарского на розвальнях завезли во двор богатого каменного дома известного рыботорговца Судакова и уложили на постель. Лекарь тут же принялся осматривать воеводу.
       Андрей созвал в этот дои сотников на совет. Почти без споров решили оказать посильную помощь раненым, благо, у стрельцов всегда в запасе целительные травы и мази, перевязать им раны и отправить, не мешкая, в Яузскую слободу, там жены слободские знахарки поставят пострадавших на ноги. Туда же перевезти тела павших, дабы отпеть в слободской церкви Фрола и Лавра, похоронить по христиански. Остальным отмыться в здешних домашних банях от копоти и грязи, варить кашу и держать посменно караул на воротах до утра. Утро вечера мудренее, утром придет какая-то весть от Ляпунова, станет понятно, что делать дальше. Нападения поляков при таком пожаре можно не опасаться, но смотреть в оба, в карауле не дремать.
      Долго думали, как быть с раненным князем Пожарским. Андрей сильно опасался, что князь не выдержит долгой тряски по дороге в Троицу. Он хотел оставить его тут, в добром доме при надлежащем уходе лекаря. Однако Кирдяпин убедил его и других сотников, что нельзя полагаться на войскового лекаря, надо отправлять воеводу в Троицу, там черная братия непременно исцелит его раны. Не зря же они уже три года исцеляют больных, увечных и калек. Андрей почти согласился с сотниками, он хорошо знал, что они зря не скажут, но его тревожило еще одно: на долгой дороге князю угрожало нападение поляков Струся, Сапеги или, хуже того, запорожцев. Однако Кирдяпин и тут нашелся.
      - Давай, голова, дадим князю крепкий караул. Ну, скажем, твою, Софрон, сотню. У тебя осталось больше всех стрельцов, чай, отобьете любую шайку. И в Троице ты сумеешь сговориться с монахами.
      В конце концов, решили отправить Пожарского в Троицу, как только лекарь очистит его раны, омоет целебными настоями, смажет мазями и хорошенько, уже без спешки, перевяжет. Тогда долгую дорогу князь с Божьей помощью перенесет, на санях тряска не так уж опасна, а от разбойных шаек стрельцы Сухотина сумеют отбиться. Заодно договорились отобрать для опасной поездки самых добрых коней и самые крепкие сани гуляй-города.
Андрей вышел из дома, разыскал брата Ферапонта, сказал ему об отправке князя в Троицу.
      - Заодно и твоих братьев во Христе отвезут туда. Ну, и тебя тоже. А вы в случае чего, подсобите стрельцам отбиться от разбойников. Болит нога?
      Брат Ферапонт почти твердо стоял на ногах, опирался лишь на одну клюку. Он как-то внимательно посмотрел на Андрея, слегка улыбнулся бледными губами:
      - Господь учит терпеть страдания, Каждый из нас обучен исцелять раны. Братья с молитвами очистили мне рану, смазали ее, присыпали целебными травами и перевязали. Господь милостив, кость не задета. В Троицу отправим павших и тяжелораненых. Остальные схимники останутся тут. Меня тревожит другое. Мы вместе с тобой и с Юрко бьемся с врагами уже без малого три года, Господь всемилостивый оберегал нас от ран телесных в нелегких испытаниях. И вот меня поразила рука еретика. Я неустанно молюсь о спасении тебя и Юрко Донца от вражьего оружия. 
      Он перекрестил Андрея, тот обнял брата Ферапонта, его тронула забота друга о них с Юрко.
       - Твои молитвы оберегут нас с Юрко, друг ты мой дорогой. И, позволь заметить, Господь учит, что суеверные приметы есть язычество и бесовство, не так ли? Все будет хорошо! – Он посмотрел на ногу брата Ферапонта и спросил: - Ты сможешь подняться на стену? Мне надо посмотреть город.
      - Смогу, - без колебаний ответил монах.
      Однако даже первую ступеньку винтовой лестницы он преодолел с  трудом, нога у него не гнулась в колене и, видно, сильно болела. Андрей решительно сунул брату Ферапонту в руки свою пищаль, нагнулся, взвалил друга на плечо и зашагал вверх. Исхудалый инок оказался на удивление легким, но к концу подъёма Андрей заметно выдохся. Он с грузом на плече вышел на стену, где вчера они с Мальцевым выбивали поляков из башни, осторожно опустил брата Ферапонта на пол, взял у него  пищаль, привалился к заборалу и долго не мог отдышаться. 
      Весь верхний проход стены оказался заполненным, стрельцы и ополченцы в обгоревших кафтанах, многие без шапок, с опаленными волосами, с опаленными лицами без бород и усов молча смотрели на Белый город. Со стены открывалась поистине адская картина. Уже темнело, но огромный пожар освещал Белый город будто в солнечный день. Все неоглядное пространство от Волхонки до Яузских ворот полыхало огнем, небо застилала сплошная пелена черного дыма, казалось, над Москвой висела невиданная черная туча. До них доносился глухой гул рвущегося вверх пламени, сквозь него доносился колокольный набат, треск рушащихся деревянных домов и приглушенные крики тысяч бедняг, оказавшихся в море огня.
      Андрей впервые подумал, что родительский дом тоже горит, - совсем недалеко, чуть левее впереди. Особой горечи эта мысль не вызвала, сейчас шло прахом добро тысяч людей, нажитое многолетним трудом. Всю Москву придется возводить заново из пепла и обугленных головешек. Он посмотрел в сторону Волхонки, там огонь, кажется, свирепствовал слабее, может быть, его новый дом, выделенный ему Думой, останется цел. Но эта мысли тоже лишь скользнула по краю сознания. То, что он видел и испытал днем, то, что увидел сейчас со стены, сделало горечь потери своего хозяйства малой и слабой. Рядом негромко заговорил брат Ферапонт.
      - Изобилен и богат сей город, ни Париж, ни Рим, ни Лиссабон не могут равняться с ним протяженностью и населением, красотой многочисленных храмов.
      Брат Ферапонт помолчал и добавил:
      - Так писал италийский негоциант Паоло Белучини. Я читал его записки о Москве, он прибыл сюда при царе Феодоре Иоанновиче. 
      - Ничего, брат Ферапонт. Не раз Москва переживала подобное. Отец говорил, только при Иоанне Грозном она трижды сгорала дотла, - набегали гиреи из Крыма. . Русские люди снова поставят город, и будет он так же изобилен и богат. 
      Всю ночь над Белым городом полыхало чудовищное пламя. Только к утру пожар стих, и Москву закрыл густой сизый дым от догоравших головешек. Когда Андрей менял караул в воротах, от Петровки прискакал воевода Прокопий Ляпунов. Он велел собрать полковников из отряда князя Пожарского. Пока полковники прибывали, Андрей рассказал Ляпунову о ранении князя, об отправке его в Троицу. Ляпунов покачал головой.
      - Жаль, опытный воевода был. И полки ваши теперь без головы. А дел ратных – немеряно. 
      Полковники собрались все в том же доме Судакова. Ляпунов коротко рассказал о битве в Москве.
      - Князь Бутурлин от Яузских и Ильинских ворот продвинулся по Солянке до Китай-города. Князь Волконский выбил ляхов из Покровских ворот, дошел до Рыбной улицы, там его остановили ляхи пушечным боем со стен Китай-города. Мои рязанцы взяли Петровские и Тверские ворота, выбили ляхов с Охотного ряда и с Кузнецкой улицы. Князь Масальский от Никитских и Арбатских ворот дошел до Кремля. Смоленские ворота и Пречистенские - у ляхов. Туда от Поклонной горы идет пан Струсь с войском. Ну, Струсь – забота Заруцкого и Прозовецкого, а наше дело такое.
      Ляпунов потер воспаленные от огня щеки, оглядел полковников и твердо сказал:
      - Ставлю над вами воеводой князя Бутурлина. Ты, Грязной, останешься тут караулить Лубянские ворота, ты, Сабанеев, - встанешь на Мясницких. Прочие зарайские полки идут на Солянку, пронские – на Варварку. По пути бить без пощады ляхов и немцев, которые засели в домах. Не пускать их в Китай-город. Ни один живой лях не должен уйти из Белого города. Потом князь Бутурлин поведет вас на Китай-город. К вечеру надо выбить ляхов оттуда. Выходить не мешкая. А теперь, Грязной, веди-ка меня на стену, надо поглядеть, что и как. 
      Даже сквозь сизую дымку было видно, что Белый город выгорел дотла до самого Кремля. На черном пепелище там и тут высились закопченные руины каменных домов, Кое-где на огромном пожарище копошились люди, что-то искали, что-то перетаскивали с места на место. А со стороны Солянки и Варварки опять доносились пушечные выстрелы, залпы пищалей и мушкетов. Отдаленные звуки боя слышались от Волхонки. Ляпунов долго смотрел на западную сторону.
      - Казаки и тушинцы не больно-то стараются, - крякнул воевода. – Тушинцы берегут животы свои, а казакам все одно, лишь бы дуван взять. Из-за них тяжко придется стрельцам.
      Он посмотрел на Кремль, его башни отсюда сквозь плотную дымку не просматривались, но над Замоскворечьем густо клубился черный дым, а через него там и тут виднелись багровые языки пламени.
      - Чертовы ляхи, зажгли Замоскворечье, - Ляпунов стукнул кулачищем по заборалу. Видно, князь Полтовской не сумел далеко продвинуться, Эх, вояки, леший их раздери. Один ваш воевода пробился к Кремлю, да и его теперь нет.
      Ляпунов всмотрелся в левую сторону, на Маросейку и Солянку. 
      - Упорствуют ляхи, - вроде как бы с удовлетворением проговорил он. – Не уходят. Ну, тем лучше. Перебьем их в городе, меньше останется в Кремле. Справимся. А, Грязной?
      Ляпунов не ждал ответа, Андрей же понял, что воевода твердо надеется быстро выбить поляков из Китай-города, а потом   своих стрельцов на приступ Кремля, чтобы первым войти в царскую крепость, пока не подошли другие отряды ополчения. Он вспомнил князя Пожарского. Тот первым привел свои полки через горящую Москву к открытым воротам Кремля, но остановил войско на Пожаре, не стал губить стрельцов в безумном броске на неприступную крепость, переполненную поляками. А честолюбивый рязанец готов положить все свои полки ради слабой возможности ворваться первым в Кремль, ради призрачной славы освободителя. Андрей не забывал, как в троицком сиденье при самой кровавой вылазке конный отряд поляков ворвался в монастырь через открытые Водяные ворота, однако лихих рыцарей быстро перебили всех до единого бревнами с крыш схимники брата Ферапонта. То же самое ожидает и ополченцев, если они каким-то чудом, с огромными потерями преодолеют стены Кремля или проломятся через закрытые ворота. 
       Два дня в выгоревшем до основания Белом городе и в горящем Замоскворечье шли упорные бои. Поляки по ночам делали отчаянные вылазки из Кремля и из Китай-города, их  отряды оттесняли ополченцев из руин, а к утру уходили за неприступные стены. Через Смоленские ворота, которые все еще оставались в руках поляков,  в Кремль пробился пан Струсь с десятитысячным войском, гарнизон осажденных заметно усилился. Однако говорили, что пан прошел в Москву без обозов, все его припасы захватили казаки Заруцкого и Прозовецкого.
      Ляпунов после нескольких кровавых попыток понял, что лихим приступом ни Китай-город, ни тем более, Кремль не взять.
      На Пасху обе стороны без договора прекратили схватки. В Земляном городе на многочисленных колокольнях торжественно зазвенели колокола, им отзывались жидким благовестом редкие колокола уцелевших от пожара церквей и монастырей Белого города. Священнослужители провели крестные ходы на пепелище. Во всех полках отслужили молебны, стрельцы после долгого поста досыта наелись наваристых мясных щей, масляной каши, пирогов с потрохами, вареного и жареного мяса. В тот же день по благословению рязанского епископа Арсения все воины по строгой очередности попарились в банях Земляного города.
      После Пасхи стрельцы с недовольством ожидали новых боев, но воеводы ополчения решили прекратить убийственные схватки среди горелища, поляки тоже не делали новых вылазок. Само собой наступило перемирие. Поляки смирно сидели в Китай-городе и Кремле, в башнях от Арбатских до Пречистенских ворот, а москвичи стали разгребать пепелища и ставить новые дома. Владельцы поместий пригнали мужиков из деревень, во все ворота Белого города непрерывной вереницей потянулись обозы с бревнами, досками, брусьями.
      Воеводы ополчения велели согнать москвичей к Кремлю и Китай-городу, устроить непроходимые завалы из обугленных бревен вокруг закопченных стен, поставить пушки. А за почерневшими от дыма и копоти стенами Китай-города и Кремля сидели на скудном пропитании поляки, с ними в Кремле бедствовали бояре, дворяне и дьяки бывшей государевой Думы. Началась полуторагодовая осада Кремля и Китай-города.




Разброд

      Матушка Анна, игуменья нижегородского Зачатьевского монастыря, поначалу приняла Андрея довольно равнодушно. Когда же он передал ей свои дары для монастыря, а на эти дары он потратил весь свой пронский дуван да еще полковничье жалованье за два месяца, матушка Анна заметно смягчилась и оттаяла. Она удостоила его долгой беседы наедине, расспрашивала о московских делах, хвалила за верность русской православной державе, благословила на новые ратные подвиги во имя святой православной церкви. Однако когда Андрей заговорил о цели своего приезда, о том, что он хочет отвезти свою нареченную невесту Дарью Деточкину к своим родителям, матушка Анна посуровела лицом, сдвинула брови, голос ее зазвучал жестко:
      - Нет такого обычая на православной Руси, сын мой, чтобы невеста до свадьбы пребывала в доме жениха своего или родителей его. И не заведено предками нашими, чтобы жених без сватов забирал невесту. Так поступают язычники, умыкают девицу.
      У Андрея вытянулось лицо, он не ожидал столь сурового отказа, хотя перед отъездом отец говорил ему почти то же самое. Матушка Анна увидела его огорчение, немного смягчилась.
      - Да и куда ты, сын мой, повезешь свою нареченную? Сам говорил, Москва выгорела дотла, дом твоих родителей лежит в золе и углищах, твой дом на Волхонке разграблен еретиками и казаками. В деревне, в поместье твоем или отцовском каждый день жди набега разбойников. Где сиротка Дарьюшка найдет надежное убежище в сем неспокойном мире, бушующем, будто грозное море?
      Она внимательно смотрела Андрею в глаза, голос ее снова зазвучал тверже.
      - Я позволю тебе свидеться с невестой, - при мне. Это большой грех, я беру его на свою душу. Однако ты – спаситель отца Дарьюшки, потому дозволю тебе свидеться с сироткой. А потом отправляйся обратно. Выгоняйте еретиков из Москвы, обустраивайте дома свои, - вот тогда присылай сватов. Сам больше сюда не являйся, грех жениху видеться с невестой до венца.   
      Она приказала монахине, тихо сидящей около нее:
      - Сестра Параскева, приведи сюда мою прислужницу Дарью Деточкину.
      Монахиня тенью выскользнула из кельи, матушка Анна повернулась к образам, зашептала молитву, Андрей же чувствовал себя так, будто его внезапно окатили целым ушатом ледяной воды. Но тут в келью вошла Дарьюшка, застыла на пороге, и он забыл все огорчения.
      Первое, что он увидел, - это ее прекрасные серые глаза, которые смотрели  на него из под черного платка. Взгляд этих глаз будто осветил полутемную келью, проник в самое его сердце, и Андрея охватило какое-то онемение, тревожное и сладостное. Они не виделись почти год, и его нареченная невеста расцвела еще больше. Даже в широкой  черной одежде она казалась стройной, будто весенняя березка. 
      - Дочь моя, - голос матушки Анны вырвал их обоих из забытья, - к нам заехал из Москвы яузский полковник Андрей Грязной, привез дары нашей обители. Он знал твоего отца и теперь желает увидеть дочь покойного пресвитера Иосифа Деточкина, дабы убедиться, что ты ни в чем не испытываешь нужды. Подойди, Дарья, поздоровайся с полковником.
      - Будь здрав, полковник Андрей, - голос Дарьюшки снова чуть не погрузил его в волшебное забвение, но матушка Анна зорко следила за ними, в келье опять зазвучал ее твердый голос.
      - Скажи, дочь моя, нет ли у тебя в чем нужды?
      - Нет, матушка Анна, - прозвучал нежный голос. – Ни в чем нужды у меня нет.
      - Полковник Андрей, можешь сказать Дарье, что ты хотел.
       растерялся. Что сказать Дарьюшке под прицелом строгих глаз матушки Анны, да еще после ее суровой отповеди? Он вздохнул.
      - Здравствуй, Дарьюшка. – После этих слов он чуть не забылся и не начал говорить о своей любви, но совладал с собой. – Москву сожгли поляки. Мы осадили их в Кремле. Церковь отца твоего… царство ему небесное, сгорела, однако ее прихожане уже восстановили. Могила отца твоего пребывает в порядке, клир и прихожане за ней ухаживают. Дом родителей моих у Варсонофьевского монастыря сгорел дотла, мой дом на Волхонке цел, но сильно поврежден. Новодевичий монастырь занимают поляки, однако бесчинств там не творят, матушка Марфа пребывает в здравии.
      Он говорил эти пустые слова, сам не понимал их смысла, и будто зачарованный не отрывался от глаз Дарьюшки. Она тоже не сводила с него серых глаз, которые затягивали его в свой бездонный сладкий омут. И тут опять вмешалась матушка Анна. В миру княгиня и вдовица, она понимала, что сейчас испытывают молодые, и решила положить конец их сладостной пытке.
      - Дарья, поблагодари полковника Грязного за добрые вести, и попрощайся с ним.   
      - Спасибо тебе, Андрей, - еле слышно прошептала вмиг побледневшая Дарьюшка. – Будь здрав сам и твои родители. Храни тебя Бог.
       - Сестра Параскева, отведи Дарью в ее келью. Мы с полковником Грязным еще поговорим наедине.
      Когда они остались вдвоем, матушка Анна с сочувствием посмотрела на Андрея и       сказала:
- Не тревожься за свою невесту, сын мой. Я сама занимаюсь с Дарьей, показываю ей тонкое рукоделие, обучаю дворцовым обычаям, мы с ней читаем книги. У меня тут своя большая библиотеке, не только церковные книги, но и немало светских. Она за этот год стала хорошо разбирать латиницу, уже читает мне книги на французском языке, на немецком. Это пригодится ей в светской, мирской жизни. На Руси многие княжеские и боярские роды отходят от Домостроя, приучают своих дочерей к тому, что в западных странах называют этикетом. Твоя невеста получит хорошее воспитание, за нее не придется краснеть даже во дворцах западных высоких особ.
      - Спасибо, матушка Анна, – едва выговорил Андрей
      Его потрясла столь короткая встреча с Дарьюшкой. Он-то наделся увезти ее в отцовское поместье в Тайнинской, а вместо этого ему едва позволили взглянуть на невесту. А ведь отец предостерегал его, видно, он знал, чем кончится эта самонадеянная поездка. Отец никогда не принуждал сына к чему-то против его воли, говорил, что каждый человек должен сам набить положенное число шишек на лбу. Однако слова матушки Анны немного успокоили растревоженное сердце. И в самом деле, на что он надеялся? Обычай есть обычай, и нарушать его никому не дозволяется.
      А кроме обычая, есть простая предосторожность. В Московском государстве все еще царит Смута, ни один человек не может быть уверен в завтрашнем дне. Здесь же, в нижегородском монастыре Дарьюшке лучше всего пережить тревожные годы. Рано или поздно на настанет мир, тогда они смогут соединить свои судьбы священным обетом. А пока, выходит, надо терпеть.
      Он распрощался с матушкой Анной и вышел за ворота монастыря. Даточные с Николаем ждали его неподалеку, они стреножили коней, пустили их щипать свежую травку, а сами разлеглись в прохладной тени небольшой купы деревьев в сотне саженей от ворот. Отец дал ему в эту поездку тех же даточных, которые были с ним под Клушино.
      - Ты, боярин, один? – хмуро спросил Николай.
      - Один, - вздохнул Андрей. – Матушка Анна говорит, Дарьюшке лучше тут пересидеть неустройство в державе.
      - И то верно, - с заметным одобрением согласился Николай и негромко добавил: – Да и где это видано, без сватов, без смотрин, без сговора.
      Он с самого начала поездки выражал свое неудовольствие решением молодого боярина забрать свою нареченную невесту из монастыря и привезти ее в родительский дом.
      - Седлайте коней! - пресек Андрей бурчание отцовского конюшенного. Ишь, разговорился. Ему, полковнику, и сотники не смели перечить, а тут отцовский слуга учит неразумного молодого боярина, как жить.
      Они выехали из Нижнего через Владимирские ворота и легкой трусцой направили коней навстречу клонящемуся на закат солнцу. Андрей все переживал свою неудачу, к тому же пустой возок, приготовленный для невесты, сильно напоминал ему о постыдном изгнании из зачатьевского монастыря. Однако через час-другой на душе стало легче. Теплый июньский ветерок, запах цветущего лугового разнотравья, ожидающего косы, безмятежный покой пустынной дороги, - все это как день от ночи отличалось от того, что они пережил в последние годы, и печаль молодого сердца заметно улеглась. Постепенно Андрей принялся размышлять о пережитом.
      Большое видится на расстоянии, и ему теперь стало понятнее то, что творилось в русской державе. Иоанн Васильевич, по прозвищу Грозный, был поистине великим государем. Он сделал то, что не удавалось ни одному великому князю, ни одному русскому царю: выбил опору из-под ног вечной кровавой усобицы, раздиравшей Русь многие столетия. Он изменил государственное устройство державы, упразднил бывшие княжества, великие и удельные, а вместо них ввел уезды с выборными земскими управами. Сразу отпала нужда в княжеском и боярском правлении, уездами правили теперь служилые люди за государственное жалованье. Большие князья и бояре, исконные наследники великих и удельных князей оказались без дела, однако сохранили за собой огромные вотчины, осколки былых княжеств.
      Вся жестокость, которую приписывали Иоанну Васильевичу, - это следы непримиримой его борьбы с этими осколками былых твердынь княжеской власти на русской земле. Если бы Иоанн Грозный не умер так рано, всего в пятьдесят лет, ему, пожалуй, удалось бы закрепить новое государственное устройство и создать сильную державу. Однако он умер явно преждевременно и весьма странно, скорее всего, его притравили приближенные вотчинники, а его наследники на престоле не сумели или не захотели продолжать его великое дело.
      Сыном Иоанна Васильевича, царем Феодором Иоанновичем, руководил боярин Борис Годунов, который хотел несбыточного: чтобы волки, то бишь князья и бояре были сыты, и овцы, то бишь поместные дворяне и служилые люди были целы. При нем в державе снова вспыхнули старые обиды наследников великих и удельных князей, которые не смирились с лишением их прав и введением земской власти. О крестьянах же никто из государственных мужей не вспоминал, смерд он и есть смерд.
      После смерти Феодора Иоанновича на престол взошел якобы избранный всем народом Борис Годунов, на самом же деле ставленник бояр-вотчинников, который по-прежнему пытался связать не связываемое. В стране разрослось недовольство, на этот раз уже не княжеское или боярское, которое можно было бы как-то притушить, но недовольство огромного слоя поместных дворян и служилых людей. Крестьяне же от непосильных повинностей, от страшного трехлетнего неурожая, от боярского и дворянского самоуправства, от мора толпами бежали в Степь.
      Когда множество народу жаждет перемен, всегда находится человек, который обещает искоренить несправедливость в мире. Таким человеком оказался Самозванец. Этот ложный, а может, истинный сын Иоанна Васильевича принялся решительно ограничивать самовластье бояр и князей. Первым делом он запретил телесные наказания дворян, а для облегчения жизни смердов и закупов восстановил отмененный при Феодоре Иоанновиче Юрьев день. Теперь дворяне служили государю на страха ради, но долгу державного для, а за верную службу получали от государя поместья. Смерды же и закупы теперь снова могли уйти от жестокого владельца-притеснителя к другому, более милосердному хозяину, если полностью рассчитаются со всеми долгами. Дворяне, смерды и закупы благословляли Дмитрия Иоанновича и славили его.
      Самозванец оставил в силе Указ Феодора Иоанновича о пятилетнем сроке сыска беглых смердов, закупов и холопов, если те ушли «не в срок и без отказу», то есть, не за неделю до и в неделю после Юрьева дня, и без уплаты долгов. Однако и такие мягкие меры по ограничению самовластья князей и бояр вызвали их великий гнев. Они составили заговор, подняли бунт и убили справедливого Дмитрия Иоанновича.
      Царь же Василий Шуйский  небольшим своим умом не сумел понять, что творится в его державе, и правил страной вслепую, по надуманным им и его сторонниками-боярами правилам, которых никто, кроме них, не признавал справедливыми. Дворян снова стали пороть за провинности, отбирать у них поместья в пользу вотчинников, а Юрьев день опять отменили. Понятное дело, на Руси тут же появился Большой воевода Иван Исаевич Болотников, к которому побежали смерды, закупы, холопы, а также  множество недовольных дворян и даже обиженных судьбой князей из выморочных родов. Большой воевода три года успешно бил государево войско, разгорелась настоящая война крестьян и дворян против самовластья бояр-вотчинников. Болотников вез с собой в Москву очередного народного наследника престола, ложного царевича Петрушку Феодоровича. Однако потом под Тулой лукавством и клятвопреступлением Большого воеводу схватили и посадили в воду, Петрушку же повесили.
      Однако вотчинники не успели порадоваться своей победе. С литовской земли на Москву уже шло войско еще одного Дмитрия Иоанновича. Новый наследник русского престола сумел легко захватить порубежные русские города и быстро приближался к Москве. К нему сбегались уцелевшие сторонники Болотникова и новые холопы, смерды и закупы, которые стоном стонали от притеснений вотчинников. На службу к Тушинскому вору пришли многие дворяне, поместья которых Шуйский отдал вотчинникам, а также иные князья, вотчины которых деревня за деревней, сельцо за сельцом Шуйский отдавал своим приближенным.
      Еще совсем неразумным юношей Андрей в Троицком сиденье горячо поддерживал своего дядю, первого осадного воеводу Григория Борисовича Долгорукого-Рощу. Там он отбивал поляков от Троицы не ради боярского царя Шуйского, не против Тушинского Вора, но ради изгнания иноземных разбойников с русской земли и выбора истинного русского государя всей землей. Однако их ратное усердие, их многие страдания и жертвы оказались чуть ли не напрасными. На престоле по-прежнему остался трусливый и не умный Василий Шуйский, ставленник вотчинников и самый большой вотчинник. Шуйский сделал то, что не удалось Сапеге и Лисовскому: очистил всю сокровищницу Троицы. Потому Андрей без всякого сожаления участвовал в насильном пострижении Шуйского и его братьев в монахи.
      Однако вотчинники и тут сумели найти выгодный для себя поворот державных дел. Ни дворяне, ни крестьяне, ни многие князья после Бориса Годунова и Василия Шуйского уже не хотели сажать на престол своего, русского царя, ибо им опять стал бы вотчинник, и притеснения дворян, крестьян и обедневших князей вспыхнули бы с новой силой. Вотчинники для виду смирились со своим временным поражением и коварно предложили посадить на престол королевича Владислава, якобы для установления мира с Польшей. Десятки тысяч москвичей, почти все уезды государства Российского присягнули Владиславу, ибо верили, что мир с Польшей позволит прекратить Смуту, после чего Вселенский Земский собор выберет истинного русского царя.
      И вот яузский полковник Грязной едет по разоренной, обезлюдевшей русской земле, Москва сожжена дотла, а в сердце Москвы сидят за неприступными стенами поляки, и с ними бояре и дворяне Государевой Думы, для которых русский народ стал злейшим врагом. В захваченном поляками Кремле томится в узилище и патриарх всея Руси Гермоген. Князь Бутурлин говорил, что Гонсевский из Кремля шлет королю Сигизмунду слезные просьбы о помощи, однако Сейм отказывает своему королю в деньгах на снаряжение войска.
      Вечный шататель Сапега обещал Ляпунову союз, однако как всегда обманул доверчивого рязанца и прорвался через спаленную Москву в Кремль. Но он пришел в Кремль без обозов, как раньше Струсь, обозы у него успели отбить лихие казаки. Поляки в Кремле уже испытывали большую нужду в пропитании, потому Гонсевский выдал Сапеге жаловвнье награбленными в Кремле царскими сокровищами и отправил лишних едоков на вольную добычу, с глаз долой.
      Что будет дальше, один Бог ведает. Пока же ополченцы вместо Походной Думы выбрали Совет Всея Земли, в который вошли Ляпунов, Трубецкой и Заруцкий. Ляпунова выбрали земские ополченцы, Трубецкого выкрикнули бывшие тушинцы, а Заруцкого – казаки.   Совету предоставили право писать указы для всех городов и заводить новые законы. Совет не мог без согласия всей Земли наказывать русских людей смертью или ссылкой. Теперь Совет пишет манифесты и послания об устройстве Государства Российского. И опять в этих манифестах и посланиях главное – не благо Русского Государства, а обогащение владельцев поместий и вотчин.
      Первый манифест сочинил сам Ляпунов и сам же зачитал его всем ополченцам, однако манифест этот не вызвал радости ни у стрельцов, ни у дворян-ополченцев, ни у казаков. Пожалуй, им остались довольны лишь тушинцы, поскольку им прощалась служба у Вора и они признавались равными служилым людям. Манифест Ляпунова оставлял за владельцами все пожалования и дары от всех государей: от Годунова, от Самозванца, от Шуйского, от Тушинского Вора, от Владислава и короля Сигизмунда. Ляпунов клялся, что ради справедливости пожалования у чрезмерно одаренных будут отобраны и возвращены прежним владельцам, но кто измерит эту меру и скажет: то чрезмерно, а это – по мере?
Особое недовольство манифестом проявляли казаки. Их разделили на старых, служивших Русскому государству со времени свержения Самозванца, и новобранцев, то есть, крестьян, покинувших своих владельцев в правление Шуйского и позхже. Старых казаков равняли в правах со служилыми людьми на государевом жалованье, некоторых из них даже наделяли поместьями из отобранных «сверхмерных». Новобранцы же не признавались свободными казаками, они оставались беглыми холопами, смердами и закупами, таких надлежало сыскать и принудительно вернуть владельцам, или же им предстояло уходить в Степь. Андрей помнил, как возмутил манифест Ляпунова его друга Юрко Донца.
      - Это что же выходит? Ну, я – старый казак, теперь буду служилым, получу государево жалованье. А Степке Туляку куда деваться? Вернуться в кабалу к боярину? Или уйти на Дон и ждать выдачи тому же боярину? Всем моим хлопцам, - все они «новые», - опять идти в холопы, в боярскую или дворянскую кабалу? Не бывать тому!
      Ляпунов, Трубецкой и Заруцкий после изгнания поляков из сожженного Белого города, после ухода Струся и Сапеги окружили Москву плотным кольцом ополчения и по-новому расставили полки. Земское ополчение стояло от Лубянских до Пречистенских ворот, тушинцы заняли Мясницкие, Покровские, Ильинские и Яузские ворота, а казаки расположились в юртовом стане на Воронцовом поле. 
      Андрей знал, что среди троих правителей Походного Совета нет единства по устройству государства Российского. Ляпунов отстаивал права поместных дворян, требовал отобрать у вотчинников все пожалованные Годуновым и Шуйским поместья и раздать дворянам. Князь Трубецкой радел за старинные княжеские роды, обиженные судьбой и боярами-вотчинниками, он хотел сохранить все пожалования от любого государя, сверх ли меры они или по мере. Заруцкий же стоял за волю всем казакам, однако он не знал грамоты, и манифест за него подписал Ляпунов. Над головой неистового рязанца стали сгущаться тучи.
      И по выбору нового государя всея Руси в Совете царила разноголосица. Заруцкий призывал избрать царем младенца Воренка, который с Маринкой сидел в Коломне, и его поддерживали все казаки, а также многие дворяне и кое-кто из князей, не только из тушинцев. Князь Трубецкой намеревался посадить на престол князя из старинного рода, - с явным намеком на самого себя. Ляпунов же к удивлению Андрея, уже написал грамоту шведскому королю Густаву о своем намерении посадить на русский престол его сына, королевича Филиппа. Такое решение Ляпунова еще заметнее уменьшило число его сторонников.
      - Боярин, - голос Николая вырвал Андрея из размышлений о судьбе русской державы, - кони притомились, пора остановиться, вон удобное место. 
      Если Андрей стремился скорее попасть в Нижний и увидеть свою ненаглядную, то теперь он не спешил появляться в Москве. Он представлял недоумение своих сотников, которые ждали, что их полковник привезет, наконец, в родительский дом нареченную невесту, обвенчается и станет семейным человеком. Он испытывал сильное смущение, когда думал, как встретит его отец, который не то чтобы не одобрял его поездки за Дарьюшкой, но и не высказал особой радости по этому поводу. Отец просто помолчал, пожал плечами, хмыкнул и  как-то будто нехотя проронил, что, мол, вольному воля. Слава Богу, матушка все еще пребывала в Тайнинской, поскольку новый дом в Москве еще только ставился на пепелище у Варсонофьевского монастыря. Николай же берег боярских коней, поэтому обратный путь в Москву занял четыре полных дня.
      Отец встретил Андрея радушно, его не удивило, что сын вернулся без невесты, скорее, он был уверен в подобном исходе. После жаркой бани они сели ужинать, и отец долго рассказывал о строительстве дома. Во время «Страстного» пожара отцовское подворье сгорело полностью, да и немудрено, яузцы при тайном входе в Белый город забили сеном все строения, а весь двор бревнами. Уцелели лишь каменные стены господского дома, но камни расшатались от страшного жара и прокоптились так, что их пришлось разбирать, очищать и класть заново. Весь двор покрывал толстый слой золы и обугленных головешек, пришлось засыпать все это песком. Для работы отец пригнал чуть не всех мужиков из своего поместья в Тайнинской и из трех андреевых сел в Радонежском уезде. Сейчас на дворе уже стоял пятистенный бревенчатый дом для господ, такой же дом для челяди, несколько хозяйственных построек, и мужики клали из камня стены второго жилья.
      Когда истомившийся от смущения Андрей начал рассказывать о своей постыдной неудаче, отец легонько положил ему руку на плечо и негромко сказал:
      - Матушка Анна верно рассудила. Обычаи не нами установлены, не нам их рушить. Пока поляки в Москве, Дарьюшке твоей там спокойней. Всему свое время, сын.
Андрей благодарно взглянул на мудрого родителя, глубоко вздохнул с огромным облегчением. А отец помолчал и с печалью в голосе заговорил о другом.
      - Пришла черная весть от Смоленска. Поляки приступом взяли город в начале июня. Без малого два года смоляне сидели в осаде, от 70 тысяч их осталось всего тысяч восемь, прочие вымерли от голода и мора. Не обошлось без измены. Злодей Андрюшка Дедешин перебежал к полякам, указал слабое место в стене. Поляки три  дня били осадными пушками в то место, проломили стену, вошли в город большой силой. Смоляне в битве погибли во множестве. Кто уцелел, затворились в башнях и в Троицком соборе. Когда поляки стали бить по стенам собора, кто-то зажег порох в подвале, говорят, 150 пудов. Собор обрушился, смоляне в нем погибли, считай, все. Боярин Шеин отбивался в башне, когда кончились припасы, сдался воеводе Потоцкому. Попал в плен архиепископ Сергий. Наших послов король Сигизмунда заточил в темницу, слуги их перебиты. В Польше и в Риме ликование. В Кремле и Китай-городе поляки тоже три дня веселились.
      Отец горько усмехнулся, потер лоб и добавил:
      - За Смоленск в Великом Новгороде посадили на кол изменника Ивана Салтыкова. Давно пора этого злодея предать смерти, вместе с отцом его, князем Михаилом.   
      - Теперь Сигизмунд пойдет на Москву? – встревожился Андрей. – Удержим ли Москву?
      - Вряд ли король пойдет на Москву, - заверил отец. – Сейм не дает ему денег, а свои он истратил под Смоленском.
      Утром Андрей поехал к Лубянским воротам, где по-прежнему стоял его полк. К его большому облегчению, сотники встретили его возвращение без невесты с пониманием. Рассудительный Мальцев перекрестился и проговорил:
      - И верно ты сделал, голова. Куда везти нареченную? Ляхи каждую ночь делают вылазки из Кремля и Китай-города, грабят припасы, жгут новые постройки.
      Сухотин добавил:
      - Теперь Сигизмунд сам может пойти на Москву, какой уж тут покой. В Нижнем куда спокойнее.
      - Нет мира на Руси, - покачал головой Квасов.
      Кирдяпин рассказал начальнику о том, что происходило за неделю его отсутствия, - слава Богу, ничего особого не случилось. Потом заговорил о том, что его тревожило.
      - Стрельцы недовольны. Жалованье князь Пожарский уплатил лишь за март. Третий месяц стрельцы без жалованье. А семьи наши с зимы сидят без нас, бедствуют, бабы не управляются с хозяйством. Да и земские ратники недовольны. Того и гляди, начнут разбегаться по своим городам. Да и то, сколько можно? И воеводы у нас два месяца нет, просить некого.
      Совет всея Земли еще в мае отправил князя Бутурлина в Великий Новгород первым осадным воеводой, и шесть стрелецких полков, которыми когда-то командовал князь Пожарский, опять остались без начальства.
      - Я поеду к Ляпунову, - пообещал Андрей. – А как тут наши начальники в Совете ладят?
      - Плохо, - вздохнул Кирдяпин. – Как бы большая беда не стряслась.
Андрей выжидающе смотрел на помощника, тот нехотя продолжил:
      - Казаки озоруют. Тоже сидят без жалованья, ну и грабят народ, хоть манифестом  запрещено. Недавно воевода Матвей Плещеев со своими ополченцами поймал два десятка казаков за разбоем. Ратники озлились на разбойников, Плещеев велел посадить пойманных в воду. Казаки тут же примчались спасать своих, вытащили из воды. Заодно чуть не порубили Плещеева со стрельцами, те едва отбились. Казаки злы на Ляпунова, того и гляди, беда стрясется. 
      Андрей решил ехать к Ляпунову за жалованьем для стрельцов. Он взял с собой опытного в денежных делах Мальцева и даточных с Николаем. Ляпунов поселился в Земляном городе за Тверскими воротами, Андрей едва сумел пробиться к нему, старшина Совета всея Земли был занят державными делами. Встретил он Андрея сначала неласково.
      - Ты не первый приходишь за жалованьем. Войсковая казна пуста. Однако это не полковничье дело, воеводское.
       - У нас нет воеводы, боярин.
      Ах, ты, черт, и верно. - Ляпунов почесал затылок, внимательно посмотрел на Андрея. – Ты – яузский полковник? Не узнал тебя сразу, дел невпроворот. Ну, для яузцев деньги найду. Сколько тебе надо на полк?
      - Три месяца долгу, да два месяца вперед, - получается пятнадцать тысяч, боярин.
      - Ну, столько не дам. Три месяца долгу, - это шесть тысяч. Потом видно будет. Наладим сбор податей и налогов с уездов, - появятся деньги, тогда снова приходи.
Андрей понял, что спорить со старшиной Совета бесполезно. Ляпунов написал письмо, запечатал, отдал Андрею.
      - Иди к дьяку Тененеву в земский приказ. Они собирают подати и налоги с уездов, на твой полк наберут.
      Андрей оставил даточных у крыльца земского приказа, а сам с  Мальцевым прошел к дьяку Тененеву. Дьяк недоверчиво вертел письмо Ляпунова в руках, ворчал, что если каждый полковник будет требовать у него жалованье, ему и спать некогда будет, не дело полковникам беспокоить приказного дьяка, это дело воевод. Потом он стал уверять, что денег в казне нет, уезды не присылают податей, видно, тащат себе в карманы, а тут сразу шесть тысяч, где столько взять. Он предлагал Андрею вместо золота стрелецкие кафтаны, сукна, сапоги, кожи, зерно, пушнину, потом хотел рассчитаться драгоценными украшениями и самоцветами, споротыми с чьих-то богатых одежд, даже золотой и серебряной посудой и церковной утварью, но Андрей твердо стоял на своем: только золотыми деньгами. В конце концов, весьма недовольный дьяк ушел на долгое время и когда вернулся, вручил Андрею тяжелы кожаный мешок, в котором звонко позвякивал металл.
      Андрей попросил пересчитать жалованье при нем, он опасался, что прижимистый дьяк обманет его, а потом ничего никому не докажешь. Тененев уже с явственными проклятьями по его душу призвал подьячего и велел пересчитать деньги прямо тут же. Андрею и Мальцеву пришлось зорко следить за быстрыми ловкими руками подьячего. В мешках оказались на самом деле золотые монеты, однако самые разные: и золотые рубли, и старинные гривны, и шведские кроны, и немецкие марки, и польские дукаты, даже немало голландских талеров и английских соверенов и гиней. Среди золота тускло поблескивали серебряные монеты, многие с чернотой от времени. Андрей переглянулся с Мальцевым, тот кивнул, мол, сойдет и серебро.       
      После долгого счета монет, после споров о пересчете меновых денег и серебра на золотые рубли, обе стороны сошлись на том, что жалованье яузскому полку за три месяца выдано верно. Дьяк Тененев потребовал от Андрея расписку, Андрей и Мальцев забрали увесистый мешок и вышли из приказного дома.
      - Оно бы хорошо и вперед месяца за два, - проговорил Мальцев, - да на нет и суда нет.
      Стрельцы отвезли долгожданное жалованье семьям, и снова приступили к караульной службе у своих ворот. Андрей привык, что в Белом городе эти ворота зовут Лубянскими, но жители Земляного города звали их Сретенскими, по улице, ведущей к ним от Ярославских ворот Земляного вала. Стрельцы надеялись, что июль пройдет спокойно, они сумеют поочередно ездить в слободу, помогать семьям, ведь летом один день год кормит. Однако спокойной караульной службы не получилось.
      В конце июня, на Петра и Павла к Андрею приехал Юрко Донец. Они оба обрадовались встрече, Юрко привез с собой немало польского вина в дорогих стеклянных бутылях, стрельцы как раз готовились разговеться после долгого Петрова поста, встреча дорогого гостя получилась на славу. Юрко рассказал, что его хлопцы весной изрядно пошарпали обозы Струся и злодея Сапеги, отправили два больших обоза с дуваном на Дон.
      - Мой батька передал с хлопцами, что он теперь чуть не самый богач в станице, станичники выбрали его головой - старостой.
      - Так-то оно так, покачал головой Андрей, - а ты сам что-то нынче не сильно нарядный, пообтрепался как будто.
      - Паны дерутся, у хлопцев чубы трещат, - нахмурился Юрко. – С мая жалованья не дают нам атаманы. И никакого дувана. Обтрепались мои хлопцы, и с пропитанием не густо. Запарожцы, - те грабят окрестные села и деревни, вон Прозовецкий Углич взял, вымел все у людей подчистую. А мы же не можем шарпать своих. Да, Андрюша...…
      Юрко внезапно замолчал и как-то виновато посмотрел на Андрея. Тот встревожился.
      - Ну, чего еще у вас там?
      Юрко шумно вздохнул, опять как-то странно посмотрел на друга  и решился:
      - Беда у нас с Новодевичьим.
      - Да говори ты!
      - Эх, чего там. Давай-ка еще выпьем вина для смелости.  Духу не хватает про такое говорить.
      Юрко осушил полную чарку крепкого старого вина и тряхнул заметно отросшим чубом.
      - В общем, дело такое. В Новодевичьем сидела рота ляхов. Сидели они смирно, баб, то есть, монахинь не обижали. Заруцкий велел атаману Андрею Прозовецкому выгнать их оттуда. Тот послал полк своих запорожцев. Поляки не стали драться, сдались. А запорожцы, ты же знаешь этот народ, порубали всю роту.
      Юрко опять замолчал, Андрей с тревогой ждал продолжения, он уже догадывался, чем могло закончиться «освобождение» женского монастыря запорожцами.
      - Ну, запорожцы ограбили монастырь. Дочиста. Потом взялись за баб. Ну, за монахинь. Всех ободрали догола и изохальничали. Всех, понимаешь?
      У Андрея похолодело в груди.
      - А что с Марфой Ливонской? И с Ольгой, то-бишь, с Ириной Годуновой?
      - Что, что, - буркнул Юрко, не поднимая глаз. – То же самое. Их тоже. А потом чуть не нагими отправили во Владимир под своим караулом. Ну, хлопцы говорят, по дороге запорожцы творили с ними, что хотели.
      Страшная весть ошеломила Андрея. Он представлял себе, что пережили инокини Новодевичьего монастыря. Особенно болела его душа за бывшую королеву Ливонии, во иночестве Марфу, которую он уважал безмерно. Она столько доброго сделала для Дарьюшки, для ее отца, для него самого. Она воспитывала Дарьюшку, как свою придворную даму, учила ее датскому и французскому языку, дворцовому этикету. И вот теперь ее, недавнюю королеву Ливонии, последнюю законную Рюриковну, пьяные черкасы опозорили всей толпой, как обозную девку. Переживет ли такое насилие, такое неслыханное унижение гордая Мария Ливонская, в девичестве великая княгиня Старицкая, двоюродная сестра самого Иоанна Васильевича?
      - Давай, Андрюша, выпьем еще за ради спасение душ новодевичьих инокинь. Всех, а особо Марии Ливонской и Ирины Годуновой.
      После отъезда Юрко Андрей долго не мог найти себе места. Его душа страдала за Марию Ливонскую, перед глазами вставали страшные картины насилия над королевой. Еще больше он тревожился за Дарьюшку. Рано или поздно до Дарьюшки дойдет весть о страшном надругательстве над ее наставницей. Как невинная и чистая Дарьюшка перенесет этот удар? У нее и без того не осталось ни одной родной души на всем белом свете, а теперь черкасы обесчестили ее наставницу и испоганили добрую память о ней. Съездить бы к ней, успокоить. Однако Андрей понимал, что в такой беде ничем не сможет помочь своей нареченной. Увести бы ее прямо под венец! Но матушка Анна ни за что не отпустит сиротку в неустроенный, бушующий кровавыми страстями мир. Эх, угораздило же их всех родиться и жить в такое мятежное время!
      А вскоре в Москву пришла весть еще тревожнее. В конце первой седьмицы июля, на преподобного Фому шведы под началом недоброй памяти графа Делагарди взяли Великий Новгород. После предательства под Клушиным Делагарди по приказу короля Густава упорно захватывал один русский северный город за другим, и вот теперь пал последний оплот северо-западной Руси, древнейший русский город, старший брат великого Киева.
Яузцы от такой вести зашумели.
      - Вот тебе и воевода наш, князь Бутурлин! – кипятился даже тертый жизнью Кирдяпин. – Невеликого ума воитель, вроде князя Дмитрия Шуйского!
      - Это надо, - качал головой Сухотин. – Сдали Новгород. Да его взять куда труднее, чем Москву. Там же три стены одна за другой. Не иначе, измена опять.
      Андрей с даточными поехал к Ляпунову разузнать подробнее о падении Великого Новгорода. Улица возле дома Ляпунова оказалась окруженной толпой возбужденных казаков-запорожцев. Они отличались от донцов бритыми головами с длинным клоком волос на макушке, - оселедцем. Андрей с даточными едва сумел пробиться к воротам. Те оказались закрытыми, около них стояла целая сотня ополченцев с пищалями в руках.
      - Ляпунова нам! – орали черкасы. 
      - На Круг Ляпунова!
          - Без Земли казнит казаков! На Круг!
      - Жалованье обещал, а не дает!
      Андрей сказал караульным ополченцам, что ему надобно видеть старшину Совета по делам стрельцов.
      - Куда там, голова, - старший караульный кивнул на разгоряченных черкасов. – Открой тебе, все хлынут во двор, беды не миновать.
      Тут казаки разразились неистовыми воплями. Окно второго жилья отворилось, и в нем появилась могучая фигура рязанца. Он воздел руки над головой, и его зычный голос перекрыл страшный шум толпы.
      - Казаки! Я вот он! Дайте сказать!
Черкассы сбавили ярость, стало тише, но все еще слышались выкрики:
      - Выходи к нам!
      - Иди на Круг!
      - Казачий Круг тебя судить будет!
Ляпунов еще больше возвысил голос, хотя это казалось невозможным.
      - Казаки! Вы злы на Матвея Плещеева! Он будто без закону велел посадить разбойников в воду! А манифест не велит никому разбойничать! За разбой без закону – по головке гладить, а!?
      - На Круг!
      - На Круг!
      - Будет время, приду на Круг! А пока ступайте в стан! Плещеев давно смещен с воевод! Отправлен в Можайск! Разбойные казаки по указу Совета всея Земли выпороты на Кругу! И вперед – не разбойничать! Нет закона грабить православных людей! Нет закона насильничать православных монахинь! А ваши изнасильничали в Новодевичьем! Вот их судите на Кругу! Головы с плеч таким! Неймется - шарпайте ляхов! Мало их вам?!
      Сзади толпы раздались громкие голоса, Андрей обернулся. К дому Ляпунова подъезжали с полусотни казачьих начальников.
      - А ну, расступись, хлопцы!
      - Дай дорогу, братцы!
Запорожские атаманы пробились к воротам, развернули коней мордами к казакам, заорали во всю мочь.
      - Воруете, хлопцы! 
      - А ну, по юртам!
      - Расходись, пока целы!
      Запорожцы тут же забыли про Ляпунова и принялись поносить своих атаманов самыми черными словами. Те не оставались в долгу, видно, такие перебранки среди запорожцев не редкость. Наконец, с громким ропотом и грозными посулами толпа у ворот рассеялась. Караульные стрельцы пропустили во двор Андрея с даточными.
      Ляпунов сидел с воеводами на втором жилье, откуда показался запорожцам. Среди воевод не оказалось ни Заруцкого, ни Трубецкого, зато Андрей с изумлением узнал Бутурлина. Ляпунов увидел Андрея, кивнул ему, показал на свободное место, мол, садись. Крики и угрозы казаков, казалось, его совсем не встревожили, он спокойно продолжал ранее начатую речь.
      - Новгород шведы взяли изменой. Староста Иван Шваль ночью обманул караульных, отворил ворота. Князь Бутурлин с частью стрельцов ушел. Забрал с собой сокровища Софии. И то, не шведам же отдавать, а нам пригодятся. Те, кто остался, погибли героями. Голова Гаютин, дьяк Голянищев, атаман Шарков с малыми силами бились отчаянно, не на живот, а на смерть, много шведов положили.
      Ляпунов помолчал и вдруг совсем другим голосом, негромким и тусклым сказал:
      - Больше нет у России ни Корелы, ни Ладоги, ни исконно русского Великого Новгорода. Всё отдали.
      Да как же Новгород сдали? – громко спросил князь Волконский. – Я бывал там, это поистине иеприступная крепость. Там стены в три круга, со многими башнями, за ними можно десять лет сидеть. А тут без осады отдали. Как сельцо какое.
      Воеводы сурово смотрели на Бутурлина, тот вскинул голову, глаза его зло блеснули.
      - Рубите мне голову, - не удержал я Новгород. Никто бы не удержал. Не в силах человеческих то. Новгородцы давно клонились к шведам, писали грамоты королю Густаву, призывали его сына Филиппа. В любой день готовились открыть ворота.
      - Пресечь измену каленым железом! – сурово заметил князь Волконский.
      - Тебя бы в Новгород, князь, - огрызнулся Бутурлин. – Не успел я ничего. Я как приехал в Новгород, шведы через неделю пошли на приступ. Отбили мы их, а что с того? Одни московские стрельцы на стенах стояли. Из новгородцев никто не хотел биться со шведами.
 - На Руси каты перевелись? Дыбы сгнили? – крикнул князь Масальский. – Пытать изменников! Четвертовать прилюдно!
      - Кого пытать? – яростно заорал Бутурлин. – Наместника новгородского, князя Ваньку Одоевского пытать? Всю знать новгородскую пытать? Пока я оборону ладил, они переговоры вели с Делагарди, сговорились с ним. Староста Гончарского конца Иван Шваль первым открыл ворота в ночь на равноапостольного Владимира. А за ним и все прочие ворота открыли. Я с московскими стрельцами три  дня сидел в осаде в Детинце. Каждый день ждал удара в спину. От своих, от православных, от новгородцев! Епископ Исидор под стенами ездил, призывал нас к миру со шведами. Ушли мы ночью по Волхову на плотах и стругах. Иначе перерезали бы нас новгородцы, как кутят. Кого четвертовать? Кто литву в Москву пустил? Кто с Гонсевским сидит в Кремле и Китай-городе? Поди, четвертуй виновных!
      Ляпунов крякнул. 
      - Чего теперь после драки кулаками махать. Сдали и сдали. Из всех северных  городов у нас один Псков остался. Да и там неладно. Скажи, князь Бутурлин.
      - Псков не признает Москву уже год. Ни Владиславу, ни Сигизмунду псковичи не присягали. Весной пан Ходкевич привел войско из Ливонии, месяц стоял под Псковом, взять не сумел, ушел. Да не в том беда. Недавно туда из Иван-города явился московский дьякон-расстрига Матвей, в миру Сидорка. Тот Сидорка объявил псковитянам, что он – царь Дмитрий Иванович, чудом спасся от лютой смерти. Псковитяне поверили, целовали ему крест. Сидорка рассылает по городам грамоты о своем спасении, призывает к присяге.
      Воеводы зашумели, кое-кто громко засмеялся, Ляпунов нахмурился.
      - Смех смехом, а русский народ изверился, Православные люди Владиславу не верят, боярам-изменникам не верят, а хуже того - нам не верят! Кто угодно объяви себя сыном либо внуком Иоанна Васильевича Грозного, - сразу шатнутся к нему. Наш святой долг – скорее изгнать ляхов, установить порядок на Руси, избрать всей землей истинного царя.
      После совета, когда воеводы расходились, Андрей опять попросил у Ляпунова жалованье стрельцам, - тем уже три месяца не давали денег. Ляпунов хмуро отказал.
      - Нет у меня денег. То, что привез Бутурлин из Новгорода – придется казакам отдать, иначе конец всему, разбредутся по московской земле, дочиста ограбят православных.
      В полк Андрей возвращался с тяжелым сердцем. Нет порядка и согласия в ополчении, нет согласия и мира на всей русской земле. При таком раскладе добра не жди, добро надо строить, на добро надо много сил тратить, а беду зови, не зови, она всегда рядом подстерегает. 
      Дней через десять к Андрею снова приехал Юрко Донец. На этот раз бесшабашный и неунывающий казак выглядел невесело. На вопрос Андрея он озабоченно сказал:
      - Беды надо ждать со дня на день. Хлопцы сильно злые на Ляпунова. Среди казаков ходит окружная грамота, во все города, будто бы от Ляпунова. Если где поймают казаков за разбоем, - сажать в воду без всякой жалости. А после Смуты мы этот злой народ истребим под корень.
      - Неужто Ляпунов так написал? – изумился Андрей. - По манифесту никто не может казнить без всей Земли.
      - Вот то-то и оно. Слыхал я, грамота не от Ляпунова. Будто эту грамоту с поддельной подписью Ляпунова рассылает Гонсевский, хочет вызвать раскол в ополчении. Гонсевский отпустил из Кремля пленных запорожцев, те привезли эту грамоту, отдали ее своему атаману Заварзину. Запорожцы вовсе озлились. Требуют Ляпунова на Круг.
      - А что Заруцкий говорит про Ляпунова?
      - Доброго ничего не говорит. Он против возвращения беглых прежним хозяевам. Говорит, с Дона выдачи не будет. Я тоже не хочу, чтобы мои хлопцы снова надели ярмо на шею. И Ляпунова жалко. Мои хлопцы согласны, что Ляпунов не дело затеял с выдачей беглых. Однако и крови его они не хотят. Степан Туляк говорит, надо Ляпунова отбить из Круга, если что, и заставить отменить манифест о розыске и выдаче. А Тарас Епифанец говорит, не надо идти против запорожцев, это конец всему. Мы перебьем друг дружку, а ляхи выйдут из Кремля и опять возьмут всю Москву. Я голову сломал, не знаю, что делать.
      После беседы с питием Юрко немного повеселел. но уехал без обычных своих шуток и прибауток. Андрей переговорил с сотниками, спросил их совета, может, посадить полк на коней да лихим налетом вывезти Ляпунова от Круга? Сотники задумались.
      - Один полк на десяток тысяч обозленных черкасов? – покачал головой Квасов. – Не дело это, голова. И старшину не спасем, и людей положим.
      - Может, обойдется? – предположил рассудительный Мальцев. – У Ляпунова глотка луженая, перекричит всю ораву.
      - Если пойдем на казачий Круг, - вряд ли обойдется, - подал голос обычно молчаливый Лаптев. – Придется нам от черкасов садиться в осаду в своей башне. Да еще уйдем ли живы от Круга?
      - Ляпунов больно горяч, - хмуро заметил Сухотин. – Сам задирает черкасов, а с этими разбойниками другой разговор нужен. Зачем он в манифесте требует выдачи беглых? Поляки в Москве сидят, а мы начнем ополченцев отправлять в кабалу. Видать, власть ему разум затмила, князя Трубецкого послушался. Князьям-то без холопов никак нельзя. 
      - Ты бы, Андрей Петрович, загодя поговорил с другими зарайскими  и пронскими полковниками, – предложил Кирляпин. – Коли они пойдут на казаков, и мы в стороне не останемся. А не захотят, - видно, не судьба.
      Андрей решил для начала поговорить с Сабанеевым, однако разговор с зарайским полковником вышел короткий.
      - Знаю, что черкасы требуют Ляпунова на Круг, Заруцкий с Прозовецким подзуживают их. Суть не в самовольстве Плещеева, казаки против выдачи их прежним владельцам, не хотят снова идти в холопы. Князь Трубецкой не желает вмешиваться в казачьи дела. Вправе ли мы вести стрельцов на усобицу с казаками? Если мы отобьем Ляпунова, казаки от нас не отстанут, придется биться с ними. Не дело это. Пусть Господь рассудит.
      Андрей ни с чем возвращался в полк, и в голове его царила сумятица. Кто прав, кто не прав? Правы казаки, которые не хотят возвращаться в кабалу к боярам и дворянам? Наверно, правы, ибо многие из них отдали жизни свои в битвах с захватчиками, а те, которые выйдут живыми их бесконечной Смуты, должны стать свободными людьми. Прав Ляпунов, который в своем манифесте объявил пятилетний розыск беглых смердов, закупов и холопов для возвращения их прежним владельцам?  Наверно, тоже прав. Главная сила Русского государства – поместные дворяне, а на что дворянину поместье без холопов и без крестьян? 
      А еще через три дня, 22-го июля, Юрко Донец узнал, что к Ляпунову явились атаманы Сильвестр Толстой и Юрий Потемкин, они крестным целованием заверили, что казаки не допустят никакого беззакония. Ляпунов поверил им, а может, надеялся перекричать разъяренную толпу и сказал, что сегодня явится на Круг. Юрко тут же собрал свою сотню, и они бегом помчались в юртовой стан запорожцев. Там посредине Воронцова поля уже собралась многотысячная толпа, запорожцев. Над толпой стоял густой винный перегар, смешанный с крепким запахом пота. Среди запорожцев Просовецкого разрозненными кучками виднелись донские казаки Заруцкого, тушинцы и передеты князя Трубецкого.
      В середине казачьего Круга высилась фигура Ляпунова, вокруг него стояли несколько запорожских атаманов. Как Юрко ни высматривал, он не увидел ни Заруцкого, ни Прозовецкого, ни Трубецкого. Атаман Карамышев громко, чтобы слышали все,  прочитал окружную грамоту с требованием казни на месте казаков, застигнутых за грабежом или убийством. Умышленно он это сделал или нет, но запорожцев эта грамота распалила до потери всякой рассудительности. Многие только слышали о грамоте, и теперь их возмущение перешло всякую меру. Раздались яростные крики:
      - Смерть Ляпунову!
      - Рубай его!
Юрко хотел кинуться на помощь старшине Совета, но его всех донцов плотно обступили запорожцы. Какой-то седоусый запорожец с белым оселедцем почти до плеча крепко ухватил Юрко за пояс и негромко пробасил:
      - Стой смирно, хлопец, коли жизнь дорога.
      А в центре Круга Карамышев же все так же громко обвинил Ляпунова в нарушении его же манифеста. Ляпунов громовым голосом, который перекрыл шум и гвалт, заявил, что грамота поддельная, что он такую грамоту никогда не подписывал. Однако казаки уже не слушали его. Они кинулись к Ляпунову, засверкали сабли. Юрко, стиснутый со всех сторон так, что не мог пошевелиться, увидал, как дворянин Иван Ржевский из перелетов пытался остановить самосуд, но разъяренные запорожцы изрубили в куски и Ляпунова, и его защитника.
      Со смертью Ляпунова Второе ополчение перестало существовать. В тот же день многие стрельцы и даже некоторые полки самовольно ушли в свои слободы. Земские ополченцы из других городов толпами потянулись от Москвы в свои уезды. Воеводы и полковники не могли остановить этот массовый исход, ополченцы справедливо опасались за свою жизнь, ведь теперь запорожцы получили полную свободу действий.
       Яузцы тоже решили не испытывать судьбу. Бездельное сидение в сгоревшей Москве без жалованья, с опаской для жизни от своих же бывших соратников, надоело им хуже горькой редьки, к тому же их семьи все лето не видели своих мужиков, хозяйства приходили в упадок. А теперь им грозила серьезная опасность от запорожцев. Сотники пришли к Андрею на совет, и Кирдяпин сказал:
      - Прости нас, голова Андрей Петрович, не гневайся. Может, надо было тебя послушаться, отбить Ляпунова. А теперь в войске никакого порядка не будет. У нас же хозяйство страдает, а впереди зима. Самовольничать, идти супротив тебя не хотим, отпускай нас в слободу. Понадобимся – скажешь, тут же явимся.
      Андрей сам пребывал в глубочайшем сомнении и после небольшого раздумья разрешил стрельцам вернуться в Яузскую слободу до лучших времен. А потом пошел к князю Бутурлину и сказал, что распустил стрельцов по домам, а сам едет в свое поместье в Радонежском уезде.


Троицкий диакон Ферапонт

      В Земской избе достославного города Владимира народу набилось – не продохнуть, однако тишина стояла небывалая, и голос троицкого диакона Ферапонта слышался в самом дальнем углу.
      - « А хотя буде и постраждете, и вам в том Бог простит. А всем вам от нас благословение, архимандритам, игуменам и протопопам, и всему святому собору, и воеводам, и дьякам, и дворянам, и детям боярским, и всему миру, что стоите за веру неподвижно. И впредь стояти вам за благочестие и Отечество крепко и мужественно. Соединим же силы свои и имение свое в помощь православным воинам, стоящим противу еретиков под стольным городом Москвой».
       Диакон закончил читать грамоту троицкого архимандрита Дионисия «в городы русские», поцеловал печать архимандрита на ней, низко поклонился собравшимся владимирцам, трижды осенил их крестным знамением и свернул грамоту в свиток.
      - От себя скажу, православные, по благословению преподобного Дионисия. Троицкая обитель святого чудотворца преподобного Сергия Радонежского шестнадцать месяцев противоборствовала воровским разбойным ордам Тушинского Вора и еретиков Сапеги и Лисовского. Троицкая братия и православное воинство отстояли святую Обитель. После того Троица отдала все свои сокровища, накопленные от даров прихожан, на Первое ополчение князя Шуйского-Скопина и на войско князя Дмитрия Шуйского против польского короля еретика Сигизмунда. Отдала до последней серебряной ложки. В начале этого года святая Троицкая обитель снова пожертвовала все сокровища на Второе ополчение думного дворянина Прокопия Ляпунова. Однако враг еще не побежден, еретики и изменники бояре сидят в московском Кремле и в Китай-городе, в некоторых русских городах. После падения Смоленска король Сигизмунд собирает новое войско для похода на Москву.
      Диакон Ферапонт перевел дух и возвысил голос:
      - Пришла пора окончательно изгнать польских разбойников с русской земли и всей Землей избрать истинного православного государя. А для того надобно отдавать последнее, что у русских людей осталось после долгих лет Смуты. Преподобный Дионисий и вся Троицкая братия благословляет всех владимирцев собирать деньги для защитников Отечества нашего. Господь ниспошлет мир русским людям за многотерпение и верность святой православной вере.
      Он снова низко поклонился владимирцам, перекрестился и осмотрел палату. Здесь собрались лучшие люди Владимира, не только служилые чины уездной Земской управы, но много богатых торговцев, ратных начальников, несколько священнослужителей. Когда он сказал свое слово, в просторной палате возник легкий шум, собравшиеся одобрительно кивали головами, что-то тихо гудели друг другу на ухо. Поднялся земский старшина дворянин Елизаров, он призвал собирать средства для помощи стоящему под Москвой войску и предложил выбрать казначеев, подчиненных уездному Земству, которые провели бы сбор средств. Тут же собравшиеся стали выбирать доверенных казначеев.
      Владимир оказался третьим городом после Ярославля и Суздаля,  в котором диакон Ферапонт читал письмо архимандрита Дионисия. Везде происходило одно и то же: горожане соглашались собирать средства защитникам Москвы от еретиков, выбирали доверенных казначеев, и на этом дело кончалось. О том же говорили другие братья во Христе, посланные архимандритом в "русские городы" с обращением Троицкой братии. То ли золота-серебра у народа не осталось, то ли по другой причине, но пока ни один город не собрал ничего, достойного называться помощью защитникам Москвы.
      Еще при составлении письма «во все городы» диакон Ферапонт говорил игумену Дионисию, что такое обращение не принесет желаемого результата. Дионисий писал о сборе средств и об иной всемерной помощи православным воинам, стоящим под Москвой против еретиков. Но кто теперь, после зверского убийства Ляпунова стоит под Москвой против еретиков? Одни казаки стоят, в большинстве это разбойники-черкасы. Еще летом, сразу помсле убийства Ляпунова  земское ополчение разбрелось по городам и весям, стрельцы ушли по своим слободам, даже из тушинццев и перелетов мало кто остался под Москвой с князем Трубецким. Черкасы же без страха казни за грабежи, насилия и убийства превратились в откровенных разбойников и грабителей.
      Вокруг Москвы на пятьдесят верст во все стороны села и деревни опустошены, дворянские поместья и убогие крестьянские хозяйства разграблены, в то и сожжены черкасами. Мужики-землепашцы ради спасения семей и животов своих забились в глухие лесные дебри и ведут там полуживотное существование. Многие их них от безвыходности, дабы спасти чад своих от голодной смерти, сбились в шайки «шишей» и тоже занялись грабежом на дорогах. Нападали они на польские обозы с малой охраной, но не гнушались и обозами православных торговых людей.
      - Так кому помогать призывает послание Троицкой братии?- говорил диакон Ферапонт прхимандриту Дионисию. -  А призывает оно помогать тем самым черкасам-разбойникам, от рук которых погиб славный старшина Совета всея Земли рязанский дворянин Прокопий Петрович Ляпунов. Не захотят русские люди в городах и селах помогать таким разбойникам. Надо призывать православных собирать новое земское ополчение. Князь Дмитрий Скопин-Шуйский собирал Первое ополчение, однако оно распалось после его странной смерти. Второе ополчение собирал Прокопий Ляпунов, оно разбрелось с его гибелью. Теперь нужны средства для сбора Третьего ополчения. Ради Третьего ополчения православным следует отдавать последнее имение, а не ради разбойников-черкасов!
      Игумен Дионисий отличался вспыльчивым нравом. Он наговорил своему брату во Христе Ферапонту много гневных слов, пригрозил ему суровой епитимией и даже анафемой. Однако преподобный скоро отошел душой и уже спокойно объяснил неразумному диакону, что ничего изменять в послании не станет.
      - Сын мой, - назидательно говорил игумен, - святейший патриарх Гермоген в своих посланиях призывает помогать воинам, стоящим под Москвой против еретиков и изменников. Я не могу идти против слова патриарха всея Руси. К патриарху присоединяется наш троицкий келарь Авраамий Палицын, который ныне много терпит от еретиков на нашем московском подворье в Кремле. Мы далеко от Москвы, они же находятся в самой Москве и видят многое, что нам не доступно. И не забывай, сын мой, что старшины Совета всея Земли боярин Иван Заруцкий и князь Дмитрий Трубецкой всемерно оберегают нашу святую обитель от черкасов и присылают нам немалые дары.
      Вот это неразумный диакон понимал. Для игумена Дионисия самое важное – это мир с черкасами, шайки которых постоянно появлялись в виду Троицы. Он тоже не хотел, чтобы безбожные разбойники ворвались в обитель, основанную преподобным Сергием, разграбили ее, разорили и сожгли. Заруцкий и Трубецкой, видно, строго приказали своим своевольным казакам и тушинцам не покушаться на святую обитель, но долго ли запреты удержат прирожденных разбойников от любимого занятия? Дары обоих старшин Совета тоже оказывали сильное влияние на мнение преподобного Дионисия. И Трубецкой, и Заруцкий в благодарность за молитвы неоднократно приписывали Троице новые деревеньки, села и угодья. За недолгое время земельные владения Троицы почти удвоились, как и количество прикрепленных землепашцев.
      Уже после Ярославля и Суздаля диакон понял, что призывы всемерно помогать воинам, стоявшим под Москвой против еретиков не воодушевляют русских людей. Православные прекрасно знали о злодействах черкасов, и мало находилось тех, кто хотел бы отдать последнее имение этим грабителям. Однако он не мог нарушить прямое требование игумена, преподобный Дионисий дозволил ему высказать свое разумение в очень неявной форме лишь после прочтения послания.   
      У диакона Ферапонта во Владимире оставалось еще одно дело: он намеревался посетить знатную инокиню, Марфу Старицкую, много претерпевшую от черкасов, и если получится, поговорить с ней. Поэтому прямо из Земской избы он отправился в Успенский женский монастырь. Игуменья Савватея поначалу не хотела допускать троицкого диакона к инокине Марфе, ссылалась на ее недомогание после перенесенных испытаний. Ферапонту пришлось долго уговаривать суровую игуменью. Он рассказал, что бывшая королева Ливонии, во иночестве Марфа Старицкая, вместе с троицкой братией мужественно пересидела долгую осаду от  разбойных шляхтичей Сапеги и черкасов Лисовского, она твердостью своего духа много споспешествовала успеху сидельцев.
      Но игуменья Савватея смягчилась, лишь когда он поведал ей, как великую тайну, о спасении Марфой Старицкой троицкого казначея отца Иосифа, неправедно обвиненного в измене, от пытки и неминуемой мучительной смерти. Особенно старался он расписать страдания безгрешной сиротки Дарьюшки, которая вскоре после бегства из осажденной Троицы потеряла своего отца, единственную родную душу, и теперь пребывает в нижегородском Зачатьевском женском монастыре, где проводит свои юные годы в молитвах и суровом посте под присмотром самой игуменьи Анны. Слушая эту историю, матушка Савватея даже прослезилась, на что и рассчитывал диакон.
      Бывшая королева Ливонии сильно изменилась после их последней встречи в палате троицкого игумена Иоасафа III, когда они обсуждали спасение отца Иосифа. Еще далеко не старая по годам, Марфа Старицкая сейчас выглядела так, что краше в гроб кладут. Однако она встретила троицкого диакона стоя возле своего ложа в тесной келье. Твердый взгляд Марфы убеждал, что дух ее не сломлен. Диакон опустился на колени перед многопретерпевшей последней Рюриковной, трижды поклонился ей земным поклоном. 
      - Встань, Ферапонт, сын мой во Христе, - услышал он голос, который ничуть не изменился и звучал как прежде, будто позвякивание булатного клинка о железо. – Что привело тебя в мою келью?
      - Матушка Марфа, - Ферапонт продолжал стоять на коленях, - преподобный Дионисий и вся троицкая братия желает тебе доброго здравия, благословение на усердное служение Господу и спасения. Во славу твоей преданности православной вере в Троицком сидении они посылают тебе наперсный крест-мощевик, изготовленный из серебра от раки святого чудотворца преподобного Серия Радонежского. В сей мощевик отец Дионисий собственноручно вложил частицу чудотворных мощей святого основателя Троицкой обители. Прими наш дар, как знак безмерного уважения к тебе.
      Матушка Марфа приняла мощевик, тут же надела его себе на шею поверх черной рясы и протянула Ферапонту исхудалую бледную руку для лобызания. Потом она усадила троицкого посланца на узкую скамью у маленького столика с тонкой свечой, и стала расспрашивать о делах в Троице и в государстве Российском. Впрочем, Ферапонт мог сообщить ей немного из того, чего бы она не знала, - матушка Марфа следила за событиями на русской земле. Разговор ее заметно утомил, она еще больше побледнела и прислонилась к стене. Диакон хотел подняться, но Марфа слабым движением руки остановила ее.
      - Державе нашей предстоят еще долгие испытания. Король Сигизмунд Польский после взятия Смоленска значительно укрепил свою власть над своевольной шляхтой. Можно ждать нового похода на русскую землю. Шведский король Карл умер, но на трон взошел его сын Густав, который уже заключил перемирие с Сигизмундом. Польское войско гетмана Ходкевича в Ливонии, - тут лицо Марфы Старицкой чуть заметно исказила гримаса боли, - освободилось, и Сигизмунд может отправить его на Москву. А шведы при этом перемирии укрепят свою власть в исконно русских новгородских землях и в Кореле.
      Марфа Старицкая замолчала, и некоторое время дышала глубоко и неровно, видно, разговор давался ей с трудом. Но вот она наладила дыхание и заговорила снова.
      - Я не вижу среди русских достойного человека, которого можно без оговорок  избрать государем. Призывать же чужеземцев, как хотел покойный Ляпунов, - значит, подвергать русский народ еще большим страданиям. Не знаю, явит ли Господь мне милость дожить до избрания истинного государя, ибо силы мои телесные на исходе. Потому говорю тебе, диакон Ферапонт, а ты передай всем, кого посчитаешь достойным. Можно избрать любого, князя ли, боярина ли, дворянина ли. Но при избрании следует заключить с ним договор с крестным целованием. Так поступили английские бароны с лукавым королем своим Иоанном Безземельным. Они силой принудили его подписать Великую Хартию вольностей, которая ограничила королевский произвол. Сия Хартия два века держала порядок в Англии. Только с таким договором можно избирать государя всея Руси.
      Марфа прикрыла глаза, ее бледное лицо с преждевременными морщинами выражало сильное утомление. Ферапонт понял, что должен уходить.
      - Матушка Марфа, благослови меня и всю Троицкую братию на твердое служение Господу нашему и святой православной вере.
      Утро только чуть рассеяло ночной мрак, когда диакон Ферапонт выехал из Владимира. Неказистая вислоухая клячонка в веревочной сбруе лениво трусила по осеннему влажной, но хорошо утоптанной  дороге на Нижний Новгород, а диакон Ферапонт предавался мыслям. За две недели до его отъезда в Троицу пришла весть из Москвы от келаря Авраамия, который сидел на троицком подворье в Кремле. Весть эта, по себе скорбная, согрела души братьев во Христе, переживших долгое и многоскорбное осадное сидение.
      Отец Авраамий писал, что в начале августа злодей Сапега в который раз преступил свои клятвы в дружбе старшинам Совета всей Земли и через никем теперь не охраняемые Тверские ворота снова вошел с войском и обозом в сгоревший и до сих пор не восстановленный Белый город. Он сбил казачьи заслоны и ворвался в Кремль. Голодающие поляки Гонсевского получили немалые запасы пропитания, и силы поляков в Москве значительно увеличились. Как встретил пан Гонсевский своевольного и ненадежного союзника, с радостью ли, с подозрением ли, с ненавистью ли к возможному сопернику во власти, отец Авраамий не сообщал, но послание его было исполнено проклятиями н призывами у Господу обрушить на ненавистника православной веры весь гнев и достойную кару.
      Господь услышал мои молитвы, писал отец Авраамий, и еретика постигла небесная кара. В начале сентября князь Ян Петр Сапега в Кремле окончил свой земной путь, преисполненный греха, злобы и всяческой скверны, отныне душа его пребывает в геенне огненной. Умер ли еретик своей смертью, иссушил ли его внезапный недуг, или ему помог уйти в мир иной пан Гонсевский, об этом отец Авраамий не знал.
      Троицкая братия возликовала. Преподобный Дионисий отслужил молебен во славу Господа, покаравшего сие исчадие ада в образе человеческом. Так русская земля очистилась от своего давнего врага, одного из самых злокозненных и непримиримых. 
      Перед отъездом из Троицы диакон Ферапонт отказался от предложения отца Дионисия ехать по городам с одним-двумя братьями во Христе. Если в дороге встретятся лихие люди, которые польстятся на скудное имущество монахов, то ни двое, ни трое не сумеют отбиться от шайки. А одного, глядишь, Господь милует. Казаков и шишей он не опасался. Какие они ни разбойники, а все православные люди и не лишат жизни посланца троицкого игумена. На худой конец, отберут лошадь. Потому он и выбрал самую захудалую лошаденку в монастырском конюшенном дворе, чудом уцелевшую со времен осадного сидения крестьянскую веревочную сбрую и мужицкое войлочное седло. Если же он наткнется на поляков, - тогда вся надежда на Божью помощь, ибо поляки из ненависти к православным священнослужителям, скорее всего, предадут его лютой смерти.
      Через два дня он спешился у нижегородской Земской избы, которая располагалась в большом каменном доме на два жилья. В нижнем жилье Ферапонт увидел двух стряпчих, поздоровался, сказал о послании отца Дионисия. Старший стряпчий Биркин не сразу согласился собрать земских и ратных начальников.
      - Что толку, - заявил он. – Собирай ни собирай, с нашим народом кашу не сваришь. Тут месяц назад суконщик Сысоев привозил послание от самого патриарха Гермогена, ну, собрал я мир, послушали, позевали, почесали бороды, - тем и кончилось дело.
      Диакону пришлось пустить в ход все свое красноречие, на помощь ему пришел второй стряпчий, и Биркин согласился собрать нижегородский мир завтра после заутрени. Светлого времени оставалось еще немало, и Ферапонт поехал в женский монастырь Зачатия пресвятой Богородицы преподобной Анной. Он знал, как его друг стрелецкий полковник Андрей Грязной тоскует по своей нареченной невесте, которую приютила зачатьевская игуменья матушка Анна, и хотел своими глазами увидеть, как живет красавица Дарьюшка, дочь безвременно почившего казначея Троицы отца Иосифа.
      Суровые привратницы с подозрением осмотрели потрепанную одежду диакона, его заморенную клячонку в убогой веревочной сбруе и долго продержали его в ожидании у закрытых деревянных ворот. Наконец, одна из них вышла из калитки и неприветливо буркнула:
      - Матушка Анна ждет троицкого диакона. Иди за мной.
      Первым делом Ферапонт передал ее преподобию игуменье Анне, в миру вдовой княгине Аграфене Репниной, и всем зачатьевским невестам Христовым от преподобного Дионисия и троицкой братии пожелания здравия, усердного служения Господу нашему Иисусу Христу и спасения. После взаимных лобызаний и благословений он вручил игуменье освященный образ святого чудотворца Сергия Радонежского, писанный троицким живописцем братом во Христе Ананием. Образ непреклонного святого слуги Божьего в золотом окладе привел матушку в волнение. Она усадила диакона рядом с собой и принялась расспрашивать.
      - Мы живем тут в удалении от стольного города, вести до нас доходят скудно.
      Диакон Ферапонт как мог подробно рассказал игуменье о последних событиях в Москве, в ее окрестностях и на всей русской земле.  Особо она расспрашивала о падении Смоленска от еретических поляков и захвате Великого Новгорода шведами.
      - Слыхала я, сын мой, будто свергнутый москвичами царь Василий, будучи приведен в цепях к еретическому королю Сигизмунду в Варшаву, отказался поклониться ему и вел себя весьма достойно. Так ли это?
      Ферапонт покачал головой.
      - Наш келарь, Авраамий Палицын, сказывал иное. Будто Василий и его братья преклонили колена перед королевским троном, кланялись Сигизмунду земными поклонами и уверяли в своей преданности. Король же отобрал у Шуйских все сокровища, даже золоченую коробочку для белил у его жены. Он сослал всех Шуйских с женами и немногими слугами в Гостынинский замок в ста шестидесяти верстах от Варшавы Содержание он выделил им в двести злотых за месяц, что означает великую скудность в пропитании. Иные говорят, что Василий и его брат Дмитрий уже умерли от великих невзгод, а младший брат Иван пошел служить в королевское войско.
      От этой вести преподобная Анна пригорюнилась и посмотрела на черного вестника с укором, будто он тоже виноват в унижениях бывшего царя. Однако Ферапонт не стал приукрашивать худые вести, ибо не мог простить Шуйскому ограбления Троицы ради уплаты жалованье наемникам. Троицкие сокровища не пошли в прок неправедному и бездельному царю, его брат Дмитрий бездарно загубил огромное русское войско под Клушином. Андрей Грязной весьма подробно рассказывал ему о клушинском позоре Шуйских. Поэтому он продолжал говорить матушке Анне неприятные для нее вести.
      - В Варшаве и в Риме, во всех странах римской веры идет великое ликование по поводу славной победы католической цивилизации над русским варварством. Римский папа Инокентий VII в соборе католического святого Станислава отпустил грехи всем полякам, одержавшим победу под Смоленском. В Польше лизоблюды Сигизмунда называют его великим полководцем, равным Цезарю и Александру Македонскому. Они показывают в городах огненные зрелища, как белый польский орел обращает в прах черного русского орла, и говорят, что отныне Россия навсегда покорена Польшей.   
      - Ах ты, господи, - всплеснула руками матушка Анна, - какие страсти ты говоришь, сын мой. Да верно ли все это?
      - Увы, преподобная матушка Анна, верно. О том сказывают иноземные купцы, о том же пишет смоленский архиепископ Сергий в своем послании русским городам. Он тоже пребывает в польском узилище, однако православные иной раз проникают к нему и выносят его письма.
      Матушка Анна встала из кресла, подошла к образу Богородицы, опустилась на колени и долго молилась безмолвно. Ферапонт терпеливо ждал. Наконец, игуменья снова села в кресло, взгляд ее прояснился, стал твердым.
      - Согрешили много русские люди, потому Господь насылает на нас великие испытания. Покаяться надо всем народом, отмаливать грехи наши тяжкие. У нас спасскому чернецу Григорию явилась пресвятая Богородица и повелела каяться за великие грехи всего народа Жене мясника Меланье было видение двух ангелов, они тоже скорбели о прегрешениях православных людей и призывали всех русских людей  каяться и молить Господа о прощении.
      - О том же пишут в посланиях православные иерархи, - поддержал ее Ферапонт. – Тверской архиепископ Феоктист, коломенский архиепископ Иосиф, архиепископ смоленский Сергий, преподобный Галактион вологодский, митрополит новгородский Исидор…
      - А тут еще отдали Великий Новгород шведам! – перебила его матушка Анна. – Такого за тысячу лет не бывало, Новгород – исконно русский город, никогда не сдавали его иноземцам, и – на тебе. Ладно бы один Новгород, а то и Копорье, и Ям, и Иван Город, и Ладогу, и Орешек, и всю Корелу. Один Псков устоял, и то там опять объявился Сидорка, новый самозванный Дмитрий Иоаннович. Слыхала я, все псковитяне и окрестные казаки присягнули ему, как государю, отправили грамоты во все городы, - целовать крест истинному царю. Слышала я, под Москвой казаки начали присягать тому Сидорке, как государю.
      Скорбная беседа о бедах русской земли шла долго, но матушка Анна не проявляла никаких признаков утомления. Диакон рассказал ей о зверском убийстве Ляпунова, о разброде Второго ополчения, - об этом игуменья знала, - о том, что в августе Сапега снова занял Белый город и привел большую подмогу Гонсевскому в Кремль.
      - Однако Господь не допустил усиления еретиков, - успокоительно говорил он - В Москве голод, поляки того и гляди впадут в великий грех человекоядения, а сапежинские обозы пограбили казаки под Москвой. К тому же Господь покарал Сапегу внезапной смертью. Пришел в Москву и пан Лисовский, но также без обозов. Гонсевский отправил Лисовского с лишними едоками на промысел по русским городам.
      - Слава Тебе, Господи, - осенила себя крестным знамением игуменья. – Не попустил укрепления еретиков-чужеземцев. И по еретику Сапеге давно плакала геенна огненная. Одного не пойму я, почему преподобный Дионисий призывает помогать храбрецам, осадившим занятую поляками Москву? Казаки – истинные разбойники, им дела нет до православной веры, до освобождения Москвы. Сам говоришь, они отдали Белый город Сапеге и Лисовскому. Так как же помогать им?
      Диакон поколебался, и осторожно пояснил, что вокруг Троицы постоянно бродят отряды черкасов, вот игумен и желает заручиться помощью атамана Заруцкого и князя Трубецкого,   
      - Да и кому еще помогать в такое время? – вздохнул он. – Ополчение разбрелось, одна казаки стоят под Москвой. Преподобный Дионисий полагает, что надо собирать средства на жалованье казакам, дабы они не грабили наши города и веси.
      - Может, и так, - тоже вздохнула матушка Анна. – Везде интриги, суть хитроумные ковы ради своекорыстия. Один лишь Иоанн Васильевич Грозный из всех русских государей пресекал подобное, боярские же цари после него возвели интриги в державную политику.
      Ферапонта поначалу удивили иноземные слова в простой до того речи матушки Анны, но он вспомнил, что княгиня Репнина до пострижения слыла просвещенной дамой среди прочих княгинь и боярынь, заводила в своем доме иноземные порядки. Видно, суровые невзгоды приучили бывшую княгиню старательно скрывать свои истинные мысли и намерения, если она перед ним старательно показывала себя простой, бесхитростной бабой. Он решил перейти к главному своему делу в зачатьевском монастыре. 
      - Преподобная матушка Анна, могу ли я узнать, как поживает в твоей обители сиротка нашего покойного троицкого казначея отца Иосифа Деточкина? После смерти отца Иосифа ее взяла в Новодевичий монастырь игуменья Марфа Старицкая, бывшая королева Ливонская. Однако Марфа Владимировна предвидела опасность ее обители от еретиков и безбожных  черкасов, потому отправила беззащитную девушку в твой монастырь, подальше от гроз, бушующих вокруг Москвы.
       Он смотрел на преподобную Анну, а та на его глазах преображалась, и теперь перед ним сидела не простоватая игуменья, а строгая светская дама. Лишь в глубине ее глаз затаилась чуть заметная печаль.
      - Дарьюшка Деточкина – печальная жертва тех самых интриг сильных мира сего ради своекорыстия. Также, как ее прежняя покровительница Марфа, в миру вдовая королева Ливонии Мария Владимировна Старицкая. Они обе пострадали от неправедного боярского царя Бориса Годунова. Господь достойно покарал этого злокозненного тирана, гнев Божий пал и на всю семью его. Иисус учит нас прощать и возлюбить врагов наших, но я, грешная, не могу возлюбить подобного злодея, хотя всей душой пытаюсь простить. Мой муж, князь Репнин, насильно пострижен им в монахи, вскоре от душевного неустройства и сердечного недомогания он умер. А я оказалась здесь.   
      - Да укрепит Господь твой дух, преподобная Анна, - искренне воскликнул Ферапонт.
      - Надеюсь на то, - жестко проговорила игуменья. – Однако происходящее вокруг может служить примером наказания нас за грехи русского народа. Ты знаешь о несчастии, постигшем Новодевичий монастырь и его игуменью?
      - Знаю, И глубоко скорблю. Во Владимире я посетил преподобную Марфу в Успенском женском монастыре. Она тверда духом, чего нельзя сказать о ее телесном состоянии. Мне показалось, что матушка Марфа весьма больна, хотя не показывает этого.
      - Еще бы не больна, - игуменья скорбно поджала губы. – Мы ежедневно молимся за ее здравие и за Божью кару злодеям. Безбожные насильники не могут рассчитывать на спасение. Я говорю тебе все это вот почему. Весть о злодеянии пришла к нам в августе, и Дарьюшка Деточкина по сей день не может обрести душевного спокойствия. Она считала Марию Владимировну своей приемной матерью. Теперь она пребывает в глубокой печали и молит меня постричь ее в инокини.
      Только многолетняя привычка подавлять свои чувства и не показывать их удержала диакона Ферапонта от непроизвольного возгласа. Он на мгновение прикрыл глаза и постарался придать своему лицу обычное бесстрастное выражение. Однако опытная в человеческих чувствах игуменья уловила его изумление и ободряюще кивнула.
      - Понимаю тебя, диакон. Дарьюшка рассказывала мне о дружбе ее названного жениха Андрея Грязного с отважным троицким воином –схимником Ферапонтом. Для Андрея решение Дарьюшки может оказаться непереносимым ударом. Я не спешу с пострижением сиротки. Если она будет настаивать, я приму ее в послушницы. Послушанием ей назначу прочитать все книги на французском и шведском языках, которые есть в моей библиотеке. Может быть, она со временем отойдет от душевного потрясения и забудет свое желание стать невестой Христовой. Мне совсем не хочется, чтобы она ушла от мира и от тех мирских радостей, которые она заслужила. Если хочешь, я сейчас призову ее к себе, ты сможешь поговорить с ней. Только не заводи разговора об ее пострижении, это может усилить ее стремление.
      Она встала и вышла из кельи. Ферапонт напряженно обдумывал, как ему вести себя с Дарьюшкой, чтобы она отказалась от своего намерения, которое может разрушить всю жизнь его друга. Отговаривать? Нет, игуменья права, это лишь укрепит ее стремление уйти от мира в обманчивое спокойствие иноческой жизни, Человек часто поступает не по доводам рассудка, но лишь вопреки чужому настоянию. Говорить с ней об Андрее, о его любви, - это лучше, однако сейчас вряд ли поможет, ибо Дарьюшка все еще глубоко переживает безвременную смерть своего отца и скорбит душой из-за гнусного злодейства, совершенного черкасами над ее наставницей и духовной матерью. В таком состоянии напоминание о возможном счастье с возлюбленным лишь усугубит ее горе. Искренний человек не захочет быть счастливым, когда вокруг царят горе и злоба.
      Все эти мысли промелькнули в единый миг, и Ферапонт догадался, что должен сделать. Он быстро снял с шеи серебряный крест с изображением преподобного Сергия, такие кресты отец Иоасаф вручил всем инокам Троицы, пережившим осаду. Ферапонт подумал, что этот крест напомнит Дарьюшке о многом, и, может быть, это единственное, кроме  всеисцеляющего времени, что отвратит ее от желания уйти от мира. Он знал, как тяжело будет переживать Андрей святое деяние своей невесты, и всей душой хотел помочь ему.
      Когда игуменья вошла в келью с Дарьюшкой, Ферапонт поразился. Он даже не сразу узнал нареченную невесту друга. Исхудавшее бледное лицо, скорбно опущенные уголки губ, горестная складка между безвольно поникшими бровями сделали Дарьюшку совершенно не похожей на прежнюю цветущую девушку с лукавым огоньком в больших серых глазах. Сейчас вся фигура Дарьюшки, весь ее облик говорили о глубокой неизбывной печали, терзающей молодое, неопытное сердце. Ферапонт поднялся, подошел к девушке, поклонился в пояс.
      - Здравствуй, Дарьюшка, - негромко произнес он. – Прими благословение и пожелания блага от всей троицкой братии. Мы помним нашего казначея отца Иосифа и его дочь.
      Он говорил с полуприкрытыми глазами, дабы не смущать девицу пристальным взглядом, однако уловил, как дрогнуло ее лицо. Сейчас заплачет, - испугался он, - девичьи слезы - вода, но не следует углублять ее горе. Он достал из кармана серебряный «осадный» крест с серебряной же цепочкой и двумя руками протянул его девушке.
      - Прими дар Троицкой братии в память об осадном сидении. Братия благословляет тебя в этой жизни и желает вечного спасения твоей души. Возьми сей крест. И да укрепит твой дух образ святого чудотворца преподобного Сергия Радонежского, как укреплял он волю троицких сидельцев.
      Он заметил, что Дарьюшка растерялась, она видно ждала совсем иных слов от кровного друга своего жениха. Девушка посмотрела на игуменью, та молча кивнула. Дарьюшка дрожащими руками взяла дар, поднесла крест к лицу и легонько прикоснулась бледными губами к резному изображению преподобного Сергия. А Ферапонт все так же спокойно и негромко проговорил:
      - Тебе передает свое благословение и пожелание блага в земной жизни матушка Марфа Старицкая.
      Девушка впервые посмотрела на Ферапонта, и он увидел смятение в ее взгляде, губы ее слегка дрогнули. Ферапонт продолжил:
      - Матушка Марфа по-прежнему тверда духом, и все помыслы ее направлены на укрепление святой православной веры в русском народе. Прими же и мое благословение с пожеланием блага и спасения.
      Ферапонт еще раз низко склонился. Игуменья Анна подошла к Дарьюшке, взяла из ее рук крест и надела его поверх черного скорбного одеяния.
      - Поблагодари троицкого диакона Ферапонта, дочь моя, за столь бесценный дар.
      - Благодарю тебя, диакон Ферапонт, -еле слышно пролепетала девушка и низко склонила голову.
      - Не хочешь ли что сказать диакону Ферапонту? – бесстрасно спросила игуменья.
Дарьюшка молча качнула головой в черном платке.
      - Тогда ступай, дочь моя.
      Дарьюшка снова бросила смятенный взгляд на Ферапонта и быстро вышла из кельи. Матушка Анна с едва заметной улыбкой промолвила.
      - Господь вложил в твои уста единственно верные слова, диакон Ферапонт.
      ...В съезжей палате нижегородской Земской избы собрались многие лучшие люди: выборные земцы, стряпчие и ярыги, служилые дворяне, ратные начальники, белые священники и черные монахи, посадские люди. Староста Козьма Минин объявил, что в город из Москвы вернулся суконщик Родя Мосеев. Он под видом возчика проник в Москву с войском злокозненного еретика Сапеги, ныне, слава Господу, переставшего осквернять землю своим пребыванием на ней. Родя сумел пройти в Кремль и увидеться с патриархом Гермогеном. Потом он вынес из Кремля послание святейшего патриарха всем русским людям. Помимо того, сказал Минин, в Нижний Новгород прибыл троицкий диакон Ферапонт с грамотой преподобного архимандрита Дионисия, игумена Троицы.
      - Услышим же, господа нижегородцы, к чему призывают русских людей святитель всея Руси и преподобный троицкий игумен. Читай первым ты, Биркин.
      Уже знакомый Ферапонту стряпчий Биркин с достоинством прошел вперед, показал нижегородцам свернутую в трубочку грамоту с красной восковой печатью патриарха и неспешно стал разворачивать свиток. Сзади Ферапонта кто-то проворчал:
      - Степка Биркин – тушинский перелет. И вашим, и нашим. Нашел староста, кому доверить патриаршию грамоту. Веры нет такому чтецу.
      Биркин звучным голосом прочитал послание патриарха Московского и всея Руси Гермогена. Святитель описывал беды, постигшие землю русскую за многие грехи православных людей, забывших Божьи заповеди. Он призывал русских людей забыть старую рознь, отвергнуть от душ своих обиды и взаимные ковы и всей землей подняться на защиту православной веры против чужеземных еретиков м своих изменников. Он проклинал иноверных поляков, немцев и шведов, полонивших многие русские города, а также их приспешников среди русских. Патриарх обрушил свой гнев на Ворёнка, на многогрешную Маринку и на их воровских сподвижников, предавал их анафеме и проклинал до седьмого колена. В конце послания патриарх снова призывал русских людей объединиться и постоять за веру православную.
      Когда Биркин закончил читать послание Гермогена, в палате раздались одобрительные возгласы.
      - Надо грамоту патриарха послать в другие города? – выкрикнул один из земских.
      - Давно пора православным людям соединить свои силы! – добавил некий ратный начальник.
      Поднялся Минин. Коренастый, с суровым лицом, с густыми волосами цвета небеленого льна, почти до плеч, он держал ладонь левой руки в пазухе суконного армяка. Ферапонт знал, что Минина звали Сухорук, - левая рука его высохла после  давнего увечья. Нижегородцы уважали его, оптового торговца скотом, за редкую среди торгового люда честность и твердое соблюдение данного слова.
      - Господа нижегородцы,- проговорил Мнн – Сухорук голосом, который в монашеском хоре считался бы второй, - что делать с грамотой патриарха, решим позднее. Надобно послушать, что нам пишет троицкий архимандрит Дионисий. Диакон Ферапонт, прочитай нам послание из Троицы.
      Ферапонт вышел на свободное место и зачитал послание отца Дионисия. Поначалу его слушали с пониманием и благосклонно кивали головами. Но после слов о всемерной помощи храбрецам, осаждающим захваченную поляками Москву, в палате наступила настороженная тишина. Ферапонт заметил во взглядах нижегородцев и недоумение , и недоверие, и даже насмешки, мол, мели, Емеля, твоя неделя. Он понимал собравшихся, ибо и  сам говорил отцу Дионисию, что писать «во все города» надо не о том и не так.
      Он закончил читать и стал бережно сворачивать грамоту. В середине палаты поднялся служилый в сером кафтане.
      - Дозволь, староста Козьма, спросить диакона. – Минин кивнул, и служилый обратился к Ферапонту. – Скажи, Божий человек, каким храбрецам под Москвой вы в Троице зовете нас помогать, а?
      Служилый победно оглядел палату, - мол, как я его? - и сел.
      Ферапонт не успел ответить, как поднялся другой, по зеленому кафтану – выборный       земец.
- Верно Спиридон сказал. А я так думаю. Храбрецы под Москвой – черкасы. Так? Вояки из них – никуда. А вот грабить народ, отбирать последнее, сильничать,убивать православных – они мастера. И чтобы мы помогали разбойникам всемерно? Да ни в жизнь!
      Земец сел, и тут же еще кто-то выкрикнул не вставая:
      - Атаман черкесов Заруцкий хочет царем Воренка! Видно, сам метит на престол с беспутной Маринкой1
      Теперь уже кричали многие:
      -Черкесы снова отдали Москву литве!
      - Мы живота не жалели, очищали Москву от литвы! А теперь что, -сызнова биться за Белый город?
      - Злодеи изрубили Ляпунова, старшину всея Земли! Храбрецы,- толпой на одного!
      - Под Москвой на сто верст все разграбили, разорили.
      Ферапонт со смиренно опущенным взором терпеливо ждал, чтобы ответить возбужденным крикунам, - ведь кричали они правду.
      Минин опять поднялся со своего места и громко крикнул:
      - Господа нижегородцы! Что за гвалт! Чай, православные! Дайте сказать троицкому диакону. Шум в палате немного затих, но как всегда бывает у русского народа, из разных углов еще слышались возгласы недовольных. Минин немного подождал и громко, но уже спокойно сказал.
      - Ишь,расшумелись. Хужа черкесов, толпой на одного.
      В палате послышались смешки, ничто так не успокаивает разгоряченных людей, как острое слово. А Минин обратился к Ферапонту:
- Что скажешь нижегородцам, диакон Ферапонт? Может мы тут не так поняли троицкое послание? Или уши заложило у иных, не расслышали они твои слова?
      Ферапонту очень хотелось сказать, что он тоже не согласен с призывом отца Дионисия помогать храбрецам, осаждающим Москву. Что надо не черкасам помогать, а собирать новое ополчение и снова идти на Москву. Но говорить так он не мог. В глазах нижегородцев он – посланец святой Троицы и должен отвечать за все, что написано в грамоте.
      - Господа нижегородцы! – заговорил он, спокойно и четко произнося каждое слово.- Православные! Ваш праведный гнев на черкасов справедлив. Да, черкасы, то бишь, казаки – запорожцы,- слывут разбойниками и грабителями. Однако под Москвой стоят и донские казаки, и кубанские, и терские. Эти соблюдают заповеди Христа. Они вместе с черкасами одни держат Москву в осаде и морят ляхов злодея-еретика Гонсевского голодом. Ныне казаки не пускают в Москву войско еретического гетмана Ходкевича.
      Ферапонт на короткое время прервал речь и обвел взглядом палату. Нижегордцы слушали его, примолкли. Он снова заговорил все так же спокойно, благостным голосом, будто молился перед образами.
      - Однако казаки с весны не получают жалованья. Казна земского ополчения опустела еще до убиения Ляпунова, новых сборов в казну нет. Потому запорожцы, сиречь, черкасы, для ради спасения своего от голодной смерти идут на грабеж своих же, русских. Потому архимандрит Дионисий призывает православных собирать казну для жалованья казакам. Ибо если казаки уйдут от Москвы, они распространятся по всем русским городам и принесут много беды. В Москву же войдут новые отряды польского короля Сигизмунда и силой возьмут власть во всей нашей державе. Нет сейчас иной силы, кроме казаков, которая постояла бы за веру православную, за землю русскую. Сумеет ли наша земля собрать новое, уже третье земское ополчение, дабы очистить державу от еретиков и их приспешников? Я все сказал, господа нижегородцы, вы судите сами, как быть нам всем. Будет все по вашему слову.
      Закончил свою речь Ферапонт уже в полной тишине. Господа нижегородцы призадумались и лишь переглядывались друг с другом. А Ферапонт думал, что отец Дионисий с отцом Авраамием возложили на него чрезмерную задачу: утверждать то, в чем он сам сомневался. Однако он, пожалуй, справился, - и послание игумена разъяснил, и свое разумение высказал.
      В полной тишине снова послышался голос земского старосты.
      - Господа нижегородцы, патриарх Гермоген и троицкий архимандрит Дионисий зовут нас к одному. Надо соединить силы всего православного народа. Надо отдать богатство свое, имение свое, нажитое добро, для ради очищения земли от захватчиков-чужеземцев, бояр-изменников и их приспешников. А после – всей землей избрать истинного царя Московского  и всея Руси.
      Минин помолчал, Ферапонт уловил направленный на него взгляд нижегородского старосты, и ему показалось, что взгляд этот исполнен благодарности. За что бы это? – удивился диакон. В палате стояла полная тишина.
      - Прежде, чем лучшие люди Нижнего Новгорода примут приговор, я скажу свое слово.
      Староста на мгновение опустил голову, потом резко поднял ее и тряхнул волосами, будто решился на нечто трудное.
      - Верьте мне, господа нижегородцы. Вы знаете меня. Нет на душе моей тяжких грехов. Однако исстрадалась она бедами земли русской, испытаниями народа православного. Молил я Господа нашего Иисуса Христа вразумить меня, недостойного раба Своего, научить, что делать. И явил Господь мне милость Свою. Ниспослал мне пророческое видение.
      Он опять замолчал, и Ферапонт услышал негромкий ядовитый голос Биркина:
      - Вот и еще один пророк объявился в Нижнем…
      Минин же снова заговорил. Теперь слова давались ему трудно, он часто замолкал ненадолго.
- Увидал я сон. На Спас то было. Явился ко мне святой чудотворец Сергий Радонежский. Вокруг головы – сияние. И от одежды будто лучи исходят. Упал я перед ним на колени. Во сне. А святой Сергий смотрит на меня. С печалью смотрит. И молчит. Я взмолился к нему. Скажи, святой старец, что делать мне, рабу Господнему? Он же поднял руку. Вот так. И говорит голосом ангельским: «Иди,Козьма, спасай Русь». И проснулся я.
      Минин тяжело перевел дыхание, перекрестился.
      - Каюсь, не поверил я чудному видению. Мол, привиделось. А за то неверие приключилась беда. Занедюжил я. Вот Биркин не даст соврать. Две недели пластом лежал. .ле оклемался. Встал на ноги, - новое видение. На Рождество пресвятой Владычицы нашей Богородицы,  Пресвятой девы Марии. Опять явился мне святой Сергий. И опять смотрит на меня и молчит. Снова взмолился я. «Научи, святой старец, что делать мне, грешному.» Он же опять говорит. "Иди, Козьма, спасай православную Русь». И все пропало. А я опять в недоумении. Куда идти? Как спасать православную Русь?
      Земский староста снова перевел дух, перекрестился. Лицо его побледнело, на лбу блестели капельки пота.
      - Лоб разбил я об пол перед образом. Чуть не месяц. Торговлю бросил на приказчиков. Вразуми, Господи. Что делать мне? Как спасу я святую Русь? По силам ли мне такое? И вот, седьмица тому. На Покрова Святой Богородицы. В третий раз явился мне преподобный Сергий. Только пал я на колени, как он заговорил: «Поднимай, Козьма, православных. Собирайте казну на рать. Идите, очищайте Москву и землю русскую.» И опять все пропало.
      Минин обвел нижегородцев горящим взглядом, чуть склонил благодарно голову в сторону Ферапонта.
      - Вот, господа нижегородцы. Хотите, верьте, не хотите, не верьте. Было мне три видения. Трижды являлся мне святой чудотворец. Не говорил я никому. Насмешек страшился. Мол, отыскался пророк из скотных рядов. А ныне  услышал я послание святейшего Гермогена, письмо Троицкого архимандрита. И решился. Надо, господа нижегородцы. Кроме нас некому начинать. В Москве – измена. Вокруг Москвы – измена. Выберем казначеев. Отдадим все, что имеем. Пошлем призыв по всем городам. Соберем казну для нового ополчения. Выберем достойного воеводу. Очистим Москву и святую Русь от чужеземцев и изменников. Выберем истинного царя на русский престол. Судите сами, господа нижегородцы.
      Минин замолчал, ладонью отер обильный пот со лба. Нижегородцы сидели в глубоком раздумье. И вдруг тишину прорезал крик Биркина.
      - Врешь ты, Козьма! Не было тебе никакого видения! От славолюбия твоя речь! Возжаждал ты славы спаситель Отечества?
      Его последние слова потонули в возмущенном ропоте. Послышались возгласы:
      - Козьма, не замечен во лжи!
      - Сам ты, Биркин, жаждешь славы и власти!
      - Биркин метил сам в земские старосты, а не вышло.
      - От зависти возводит поклеп на Минина!
      - Тушинец он, изменник! Что с него взять?
      - Козьма! Скажи сам!
Минин вздохнул, шагнул вперед.
      - Было видение, господа. Три раза. Бог  троицу любит. Верь не верь, а надо встать за веру православную, за землю русскую. Пишем приговор на сбор казны для нового ополчения. Так, что ли, господа нижегородцы? Сказывайте, кто что надумал.
      Поднялся со своего места и встал рядом с Мининым печерский архимандрит Феодорит, - его Ферапонт знал, ибо заночевал в его обители.
      - Православные! Душевный зов святейшего патриарха Гермогена не должен остаться без нашего согласия. Архимандрит Дионисий и вся троицкая братия призывают нас к тому же. Староста наш Козьма Минин верно сказал. Нет у нас иного пути для защиты святой православной веры и русской земли, как собирать казну на новое ополчение. Отдадим все, что имеем. Благословляю вас на сие святое дело.
      Нижегородцы договорились на удивление быстро и дружно. Других неверящих, кроме Биркина, не нашлось. А если кто и был, то при единодушии горожан затаился. Приговорили собирать казну на новое ополчение. Немного поспорили. Третье это ополчение после Скопина-Шуйского или Второе после Ляпунова, но согласились, не в названии суть, назови хоть горшком, только в печь не сажай.
      Казначеем все назвали Минина, он возьмет деньги у любого, самого прижимистого, и попусту не потратит ни полушки. Минин не соглашался, говорил, он и без того торговлю забросил, а выберут казначеем,- все его дело прахом пойдет. Но его с честью уговаривали пострадать за общее дело, за веру православную, и он согласился.
      - Только дайте мне приговор Земства. Кто пожалеет свое добро, того пусть Земство принудит.
      Поразмышляли, сколько отдавать каждому в казну. Одни стояли за треть от дохода. Кто-то сгоряча крикнул.
      - Отдадим все, что имеем. Ребятишек и жен своих продадим, а деньги – в казну.
      Этого засмеяли.
      - Ты, Рукавицын, света не видишь от зловредной бабы своей. Вот ее и продавай. А мы со своими уживемся.
      Сошлись на том, что каждый отдает, что может, пусть все  добро отдает, пусть жену с детишками продает, если кто купит, но собирать с любого не меньше пятой доли дохода.
Поспорили про воеводу. Выкрикивали князя Звенигородского, выкрикивали городского воеводу Алябьева. Называли князя Василия Бутурлина, князей Волконского, Масальского. Когда ни до чего не договорились и озадаченно полезли в затылки, попросил дозволения сказать слово диакон  Ферапонт.
      - Много славных воевод на русской земле, однако уже пять лет  топчут ее захватчики – еретики. Выходит, у них воеводы и гетманы сильнее наших? Нет, есть на Руси воевода, который не потерпел ни одного поражения. Он бил панов Рожинского и Маскевича под Москвой. Он разогнал шайку воровского атамана Салькова, очистил Коломенскую дорогу, и в Москву пошли обозы с хлебом. Он отстоял Зарайск от Калужского Вора. Он отогнал разбойных черкасов от Пронска и Зарайска. Он же первым вошел в Москву и загнал поляков и изменников в Кремль. В Москве он получил тяжкие раны, не то очистил бы всю Москву от чужеземцев. Я говорю о князе Дмитрии Михайловиче Пожарском. Ныне он исцеляется от ран в своем поместье Мугрееве Суздальского уезда.
      Нижегородцы посомневались, пошумели. Потом кто-то вспомнил, что Пожарский один из немногих князей не признал Самозванца. Другой рассказал, что в битвах с тушинцами Пожарский своей рукой нанес тяжкую рану разбойному пану Рожинскому. Кто-то припомнил, что Прокопий Ляпунов хотел поставить князя Пожарского воеводой над всем Земским ополчением, да воспротивились Трубецкой и Заруцкий, ибо сами жаждали занять главное место воеводы, а Пожарский по скромности отказался.
      Это убедило нижегородцев, и Земство выбрало послами для переговоров с князем Пожарским архимандрита Феодорита, дворянина Доброго и земского выборного Ждана Болтина.
Когда Земство все порешило, Минин  сказал.
      - Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Завтра, господа, собираем лучших людей на воеводском дворе. Выберем Совет для сбора казны со всех городов. А потом созовем сход нижегородцев в Кремле в Спасо-Троицком соборе.
      Ферапонт пробыл в Нижнем десять дней. За это время убедился, что Козьма Минин и нижегородский выборный Совет твердо взялись за дело и не отступят от своего. К тому же из Суздальского уезда вернулись послы к князю Пожарскому. Они рассказали, что князь еще не исцелился от тяжких ран, он долго отказывался от воеводства, но потом согласился при условии, что возьмет на себя лишь ратные дела, от казны же просил его уволить, пусть ею ведает избранный Совет и Козьма Минин.
      А Козьма уже начал сбор казны. Он отказался от выборной должности земского старосты и как окладчик взялся за дело весьма ревностно. На нижегородском сходе он потребовал от города грамоту, в которой ему разрешалось собирать казну не только из доброхотных пожертвований, но и принудительно. Ему выдали такую грамоту, подписанную десятью лучшими людьми города и митрополитом ростовским и ярославским Кириллом.
   Минин с обозом подвод и с отрядом ратников от воеводы князя Звенигородского стал объезжать город и собирать пожертвования на ополчение. Беднота отдавала свое последнее безропотно, но многие зажиточные скупились, ссылались на малые доходы. С такими Козьма обращался сурово. Его ратники заходили в дома скупых богачей, под стенания и вопли хозяев снимали золотые и серебряные оклады с икон, забирали дорогую посуду, подсвечники, украшения. Козьма не внимал стенаниям и жалобам, требовал открыть все сундуки и подвалы, строго отсчитывал третью часть найденных сокровищ и выдавал огорченным хозяевам расписку, как окладчик, сколько и чего забрано в казну.
      За время пребывания диакона Ферапонта в Нижнем уездное Земство направило с конными гонцами грамоты во все города. В этих грамотах нижегородцы призывали русских людей соединиться, дружно встать против иноземных захватчиков и их приспешников, против разбойных казаков и присылать в Нижний оружных ополченцев и деньги в войсковую казну.
      А вскоре в Нижний прибыл воевода нового, уже Третьего ополчения, стольник князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Он привел с собой первый отряд вооруженных арзамасских  дворян, к которым присоединились несколько сотен смоленцев и дорогобужцев, изгнанных поляками из родных мест. 
      Повелением игумена Дионисия Ферапонту предстояло ехать с троицким посланием в Юрьевец, Городец и Казань. Однако он по своей воле направил свою клячонку назад, к Троице, через Владимир и Ростов. Теперь предстояло убедить преподобного Дионисия и особо келаря отца Авраама переписать послание «во все городы» по-новому. Ныне надо призывать не к помощи храбрецам, осаждающим Москву, ибо эти "храбрецы" под началом калужских бояр князя Трубецкого и донского атамана Заруцкого давно превратились в настоящих разбойников и грабителей. Святая Троицкая обитель должна содействовать нижегородцам, и прежде всего окладчику Козьме Минину с воеводой князем Пожарским в сборе казны и в созыве нового, уже Третьего ополчения.
 

   

  Долгий поход на Москву

      Семья Грязных после сожжения Белого города переселилась в поместье Андрея, село Рогачево, расположенное в пятнадцати верстах от Троицы по ярославской дороге. Два других сельца, выделенных Андрею, Гальнево и Шубино, находились неподалеку. После разброда Второго ополчения поляки снова разорили и сожгли московское подворье отца у Варсонофьевского монастыря, а черкасы Просовецкого разграбили все деревеньки его Тайнинского поместья. Новый дом Андрея на Волхонке уцелел от пожара, но его то и дело занимали то черкасы, то поляки и причинила там разор хуже мамаева.
      Отец и Андрей общими силами укрепили Рогачевское подворье с тремя крепкими каменными домами, обнесли старый сосновый частокол надежной оградой с коваными железными решетками между каменными столбами, поставили на всех четырех углах башенки с пушечными бойницами подошвенного боя для отражения казачьих набегов. Хозяйственными делами занимался больше отец. После вторичного сожжения недостроенного подворья в Белом городе отец сильно сдал. Он все еще держал спину прямой, а плечи развернутыми, но заметно постарел, лоб его покрылся глубокими морщинами, и Андрей не раз заставал отца в горестном раздумье. Он уже не заводил с сыном разговоров о державных делах, а заботился только о поместьях.
      Андрей же после ухода из Второго ополчения всю осень и зиму неустанно обучал четыре десятка из дворовых и шесть десятков из приписанных к поместью крестьян ратному делу, особо пальбе из пищалей. Особо старательно он добывал ратные припасы: пищали, порох, пушки, холодное оружие. Он с двумя десятками дворовых сумел снять шесть пушек с башен Белого города у Арбатских и Пречистенских ворот. В этом рискованном предприятии ему сильно помог священник рогачевсого церкви Вознесения Христова отец Еразий, большой грамотей. Отец Еразий искусно подделал подписи Трубецкого и Заруцкого на написанной им же грамоте, которая повелевала боярскому сыну Андрею Грязному перевести пушки со стен Белого города в казачий стан у Яузских ворот. Печати для этой грамоты Еразий собственноручно вырезал из репы.
      Всех остальных дворовых мужиков, парней и отроков Андрей научил стрельбе из луков. Луков и стрел в поместье наготовили на целое войско. Начальником над своим небольшим отрядом Андрей поставил строгого и опытного отцовского конюшенного Николая, а десятниками – самых умелых из бывших даточных. К Сретенью строительные работы закончили, и Рогачевское поместье теперь больше походило на небольшую крепость, гарнизон которой, конечно, не устоит перед королевским войском, но отобьет набег любого небольшого казачьего отряда или польской роты.
      Пропитание  и прочие хозяйственные припасы запасали отцовский ключник Ерофей с помощью рогачевского ключника Селивана. Они с десятком, а то двумя оружных дворовых ездили по сельцам и деревенькам отца и сына Гряхных, и запасы всевозможного добра переполняли Рогачевские кладовые. Ерофей теперь осмелел, стал покрикивать на своих подопечных, да и на Селивана. Андрей полностью доверял отцу и Ерофею, но своего Селивана именовал не ключником, но дворецким, на польский лад.
      Матушка Елена Борисовна держала твердый порядок на подворье, под ее строгим присмотром дворовые бабы и девки неустанно заготавливали впрок соленья, копченья, сушенья и варенья, пряли лен и шерсть, ткали и отбеливали холсты, шили льняные и шерстяные рубахи, порты, сарафаны, армяки, кафтаны, валяли шерсть и шили толстые тигилеи из кошмы для дворовых ратников, вязали теплые шерстяные носки, душегрейки,  .   
В Рогачевское поместье осенью и зимой частенько заезжал дорогим гостем троицкий диакон Ферапонт. Он то в одиночку, то вдвоем с братом Малафеем, то со всеми троицкими схимниками постоянно разъезжал по городам и весям с грамотами отцов Дионисия и Авраамия. Ферапонт приносил свежие вести о том, что творится на Руси. А событий в эту зиму происходило немало, однако почти все они вызывали печаль диакона Ферапонта и недоумение Андрея.
      В Нижнем Новгороде выбран Земский совет всея Руси, но в него вошли лишь нижегородские знатные люди. Сюда приехал престарелый митрополит суздальский и владимирский Кирилл и собрал небольшой освященный Собор. Нижегородцы продолжали писать грамоты «во все городы», призывали русских людей соединиться для изгнания врагов и выбора истинного царя. Они просили присылать в Нижний деньги для казны и ратников для ополчения, а также выборных от всех сословий для Вселенского земского совета, дабы выбрать истинного царя Руси.
      Однако "городы" неохотно откликались на эти призывы. Великий Новгород, по словам брата Ферапонта, не желал становиться под руку какого-то Нижнего Новгорода. Новгородцы, где правили граф Делагарди и князь Одоевский, считали себя теперь если не первыми на Руси, то начальными над всеми северными городами. Они сами посылали посольства к шведам и немцам, призывали на русский престол то немецкого королевича Якоба, то шведского королевича Густава-Филиппа, брата короля Адольфа, который сел на шведский престол после смерти короля Карла IX. Делагарди и князь Одоевский присылали грамоты Трубецкому и Заруцкому, звали их на свою сторону. Соловецкий епископ Давыд благословлял новгородцев на призвание шведского королевича. Дела московские новгородцев и поморян не интересовали. Москва – скороспелый стольный город, ей всего-то пятьсот лет, а Великий Новгород стоит многие десятки веков, корни его идут из седой русской древности, ему по праву надлежит стать столицей русской земли.
      Казань тоже не желала знать нижегородцев, там воевода князь Морозов и дьяк Шульгин с казанскими большими людьми решили сами возглавить святое дело освобождения русской земли. Они писали свои грамоты во все русские города, им удалось склонить к себе все понизовое Поволжье до самой Астрахани, и они получили благословение казанского митрополита Арсения. Ферапонт говорил, что нижегородцы послали в Казань послами стряпчего Биркина и успенского протопопа Савву, тем удалось уговорить казанцев действовать сообща. Однако воевода князь Морозов повел казанское ополчение не в Нижний Новгород, а сразу к Москве, и там поладил с князем Трубецким.
      Пермь и Вятка соглашались и с нижегородцами, и с великоновгородцами, и с казанцами, однако ни ополченцев князю Пожарскому, ни денег в казну окладчика Минина, ни в другие города не присылали. Переяславль-Залесский, Ярославль, Суздаль, Владимир, Тверь, Кострома, - в своих грамотах горячо поддерживали призывы нижегородцев, но тоже пока стояли в сторонке, мол, куда еще дело повернется.
      Самой большой опасностью для России брат Ферапонт сейчас считал дела Пскова, где сильно укрепился Сидорка, еще один самозванный Дмитрий Иоаннович. Сидорке присягнули многие северные города, и он обильно рассылал свои грамоты по всей русской земле. Брат Ферапонт тревожился, что князь Трубецкой и боярин Заруцкий начинают склоняться на сторону Сидорки.
      Приезды брата Ферапонта радовали Андрея не только встречами с другом, не только свежими вестями в изрядно надоевшей скуке поместных забот, но еще и потому, что вести Ферапонта заметно оживляли отца, тот внимательно слушал троицкого диакона и даже стал вставлять дельные замечания. Когда Ферапонт рассказал о том, что Трубецкой и Заруцкий могут признать Сидорку, Андрей удивился.
      - Заруцкий же метит на престол Ворёнка. Сидорка-то ему зачем?
Отец тут же вступил в разговор.
      - Хитроумен атаман, - покачал он головой. – Князь Трубецкой – оно понятно, ему боярские цари не надобны, он готов присягнуть любому ложному Иоанновичу, либо Феодоровичу, лишь бы удержать при себе мелких дворян, безвотчинных князей и особо – крестьян, их же – легион. Заруцкий, по моему разумению, далеко глядит. За Ворёнком с Маринкой ныне мало кто пойдет. Вот атаман и хочет признать Сидорку, собрать вокруг него побольше народу, потом же потихоньку избавиться от него, а вместо поставить Ворёнка. Народ наш тугодумен, пока разберется, глядь, а Ворёнок уже на престоле, и Заруцкий – первый боярин. А уж он власть из рук своих добром не выпустит.
      Масленица прошла в Рогачеве скромно. Отец пребывал в печали и не хотел устраивать большое пиршество, хотя Елена Борисовна настояла на обильном угощении челяди и крестьян. Она перед масленицей получила радостную весть из Вологды. Ее брата князя Григория Борисовича Долгорукого-Рощу походная дума Второго ополчения еще при жизни Ляпунова поставила вторым воеводой в Вологду, под начало князя Одоевского. Теперь он сообщал, что Вологда отбила большой налет черкасов Прозовецкого, и вологжане взяли весь казачий обоз с немалыми награбленными богатствами.
      На пятый день великого поста диакон Ферапонт вновь приехал в Рогачево, на этот раз он выглядел весьма огорченным.
      - Я из Москвы, - сказал он. - Худые вести. Святейший Гермоген покинул земную юдоль, ныне душа его пребывает в Царствии небесном.
      За скромным ужином, - шел великий пост, а Елена Борисовна знала строгое воздержание троицкого диакона и приготовила весьма скудное угощение, - Ферапонт подробнее рассказал о смерти патриарха.
      - Пан Гонсевский давно притеснял святителя. Еретики держали его впроголодь, выгнали из патриарших палат и поселили в холодный каменный подвал храма Чуда архистратига Михаила. Всячески принуждали его призывать православных к присяге Сигизмунду, предать анафеме тех, кто собирает силы против еретиков. Святейший патриарх твердо стоял за веру православную, за избрание истинного русского царя всей землей. Когда Нижний Новгород стал собирать казну на Третье ополчение, Гонсевский стал нудить патриарха отлучить от церкви всех нижегородцев и тех, кто идет за ними. Патриарх с великим гневом отказался от настояний еретика. Тогда Гонсевский приказал запереть его в малой каморке подвала, дать ему сноп овса и кружку воды, - мол, пусть упрямец одумается, когда начнет голодать и жаждать. Это случилось как раз на Сретенье.
      - Господи, какие страсти, - перекрестилась Елена Борисовна.
      - Десять дней патриарх жил на одной кружке воды, питался малой горсткой овса в день, - продолжал Ферапонт. – А вчера святитель  скончался. Отдал свою святую жизнь за веру православную, за русскую землю. Завтра его похоронят в том же соборе. Иные в Москве говорят, будто патриарха удушили поляки по приказу Гонсевского. Осталась русская земля без предстоятеля православной церкви. Наши иерархи разрознены, думают не о земле русской, а каждый лишь о своем благе. Отцы Дионисий и Авраамий полагают, что местоблюстителем патриаршего престола поставят казанского митрополита Арсения до изгнания чужеземцев. Потом на Вселенском Соборе будет избран новый патриарх Московский и всея Руси.
      После приличествующего случаю скорбного молчания Андрей спросил друга:
      - А ты все возишь по городам грамоты архимандрита Дионисия?
      - Все вожу, - вздохнул Ферапонт. – Отец Дионисий весьма озабочен пресечением ереси жидовствующих, которая все больше распространяется в православии. Грамоты в города от Троицы пишет наш келарь отец Авраамий. А ему нет дела до страданий русского православного народа, он печется о расширении земельных наделов и прикрепленных к обители крестьян. Трубецкой и Заруцкий нашли в том выгоду для себя, одаряют нашу обитель щедро. Потому отец Авраамий в троицких грамотах как и прежде призывает православных всемерно помогать храбрецам, осаждающим Москву, в которой засели еретики, изменники и их приспешники. Мой слабый голос протеста не слышен в громком хоре сторонников отца Авраамия.
      Однообразная жизнь в Рогачевском поместье тяготила Андрея. Мало того, что его томило безделье, он почти стыдился, что остается в стороне от борьбы. Несколько раз он порывался со своим домашним воинством идти к князю Пожарскому, но как оставить родителей без всякой защиты? Может, податься в Яузскую слободу, поднять стрельцов, привести их в ополчение? Ведь каждый новый воин – это приближение к освобождению родной земли от захватчиков.
      Он сильно тосковал по Дарьюшке. Все его намерения сыграть свадьбу прошлым летом рухнули, он уже полгода не видал свою нареченную невесту и ничего не слышал о ней. Как живет сероглазая красавица в нижегородском монастыре? Может, она уже забыла его, ведь девичье сердце переменчиво. Еще осенью брат Ферапонт сказал ему, что видел Дарьюшку в Зачатьевском монастыре, она жива-здорова, ждет его, матушка Анна печется о ней. Они с отцом каждый месяц посылали небольшой обоз под охраной Николая с десятком дворовых ратников в Нижний, чтобы отвезти скромные дары в Зачатьевский монастырь, в основном деревенское пропитание: муку, зерно, мясо, битую птицу, масло, соленья и варенья. Каждый раз Николай привозил грамотку от матушки Анны с ее благословением и коротеньким сообщением, что послушница Дарья Деточкина усердна в посту и молитвах, что она уже бегло читает вслух немецкие книги, и что пока не торопит с пострижением.
      На пятой седьмице великого поста в Рогачеве опять появился диакон Ферапонт. Елена Борисовна тут же распорядилась накрыть для дорогого гостя стол с постным угощением. За скромной трапезой Ферапонт рассказал о последних событиях под Москвой.
      - Третьего дня к Трубецкому и Заруцкому прибыли послы от Пскова, призвали присягать Сидорке, ложному Дмитрию Иоанновичу.
      - Час от часу не легче, - встревожился отец. – И что старшины решили?
      - Старшины крепко переругались меж собой. Заруцкий сразу шатнулся к Сидорке, а Трубецкой сомневался. Его дворяне и мужики в глаза не видали Сидорку, хотят прежде посмотреть этого нового государя. Заруцкий собрал большой Круг, черкасы и многие донцы присягнули Сидорке. За ними присягнули иные дворяне и мужики от Трубецкого. Слыхал я, будто и сам Трубецкой признал Сидорку государем, однако уверять не буду. Так что у храбрецов, осаждающих Москву, отныне новый государь Дмитрий Иоаннович.
      - Господи, - изумилась Елена Борисовна, - выходит, у нас теперь два государя, Владислав да Сидорка?
      - Да еще сам король Сигизмунд, - невесело усмехнулся отец, - Да у Заруцкого за пазухой Ворёнок, да от  Великого Новгорода, того и гляди, появятся сразу еще два государя, шведский королевич Филипп-Адольф, да немецкий принц Максимилиан. Куда девать будем государей?
      - А что пишут теперь твои отцы? – спросил Андрей Ферапонта.
      - Отцы Дионисий и Авраамий узрели, наконец, истину, однако не всю. Везу я «во все городы» новую грамоту от них. Мол, казаки под Москвой воруют, им с Заруцким – анафема и проклятье во веки веков. Горожане должны образумить своих казаков, вынудить их отшатнуться от Сидорки.  И – помогать князю Трубецкому и его храброму воинству в святом деле освобождения Москвы и бояр, томящихся в Кремле под еретическим притеснением. Мол, сам Трубецкой тоже не волен в своих делах, его принуждают воровские казаки с Заруцким, он у них чуть не в плену.
    Весна в этом году выдалась ранняя, но недружная. Первые проталины появились еще в феврале, но в марте снова налетели снежные метели, и поля снова скрылись под обильным снегом, а в рощах и перелесках снег лежал нетронутым, выше головы. Мужики озабоченно говорили о неурожайном годе.
      В конце марта Ферапонт на пути «во все городы» принес весть, что нижегородское ополчение, наконец-то выступило в поход, однако двинулось не на Москву, а направилось вверх по Волге через Балахну, Городец, Кинешму и Кострому на Ярославль. Андрей не мог понять этого маневра Пожарского, ведь надо скорее освобождать Москву от поляков. Однако отец одобрил действия Пожарского. 
      - Умён князь Пожарский. Прямая дорога не всегда короче. Одним нижегородцам не справиться с поляками и черкасами в Москве. Надо собирать большую рать. А поволжские города качаются, не хотят знать Пожарского, не присылают ни денег, ни ополченцев, диакон Ферапонт о том не раз говорил. Да к тому, за долгие годы во всех городах полно приспешников и поляков, и казаков. Они могут ударить в спину ополчению. Вот воевода войдет в эти города, возьмет там охотников в ополчение, поставит своих людей, а окладчик Минин соберет в них деньги и припасы, он, по всему, весьма тверд в этом. И другое дело они сделают на Волге. Ярославль – прямая дорога на Вологду, Псков и Великий Новгород. Во Пскове царит Сидорка, Вологда вот-вот может качнуться к нему. А новгородцы того и гляди приведут на Русь шведов и немцев. Трубецкой и Заруцкий не лыком шиты, пошлют черкасов и тушинцев в волжские города, дело может обернуться совсем худо. Вот князь Дмитрий и отсекает Волгу от черкасов с тушинцами, от Сидорки и от шведов.
      Через десять дней на обратном пути в Троицу брат Ферапонт привез свежие вести, и они убедили Андрея в правоте отца и в том, что Пожарский верно выбрал направление похода ополчения.
      - Заруцкий послал Прозовецкого с большим отрядом черкасов на Ярославль. Говорили, он намеревался склонить на свою сторону не только волжские города, но Вологду и Поморье. Князь Пожарский спешно двинул к Ярославлю передовой отряд князя Пожарского-Лопаты, тот успел занять город и отбил черкасов, городских казаков взяли под стражу. Князь Пожарский с Земским советом вошел в город. Там Совет выбрал Походную Думу, в ней двадцать человек, первый боярин – князь Морозов. Дума рассылает грамоты по всем городам, Пожарский подписывает грамоты после думных бояр. Основное ополчение подошло к Костроме, но костромской воевода князь Шереметев не хотел пускать ополченцев в город. Костромичи схватили его, чуть не убили. Спас Шереметева от верной смерти князь Пожарский. Теперь Шереметев тоже в Походной Думе. Ополчение сильно увеличилось в числе, окладчик Минин весьма пополнил казну в приволжских городах. В Ярославле выбран Совет всея земли и Земская Дума, там первыми боярами князья Морозов и Долгоруков.
      - А что же князь Пожарский и окладчик Минин? – поинтресовался отец, - они-то хоть выбраны в думу? 
      - Выбраны, - успокоил его Ферапонт. – Однако сии поистине великие граждане лишены честолюбия. Последнюю грамоту в русские города подписала дума из пятнадцати человек. Князь Пожарский подписался десятым, а Козьма Минин, как безродный, - пятнадцатым. Он не разумеет грамоты, за него подписался князь Пожарский.
      - Дела… - протянул отец с явным огорчением.
      - В Ярославле дума поставила все государевы приказы, - продолжал Ферапонт. - Писцы и дьяки скрипят перьями, пишут указы, утверждают порядок на Руси. Князь Пожарский обучает ополчение ратному делу, а окладчик Минин с миру по нитке, с бору по сосенке выколачивает с уездов ополченцев и деньги в войсковую казну.
      В страстной понедельник в Рогачеве поднялся переполох.
      - Боярин, - сообщил запыхавшийся Николай, - прискакали дозорные, говорят, от Сваткова идет на нас целое войско казаков!
      Андрея охватило почти забытое чувство радостного возбуждения перед боем. Он велел Николаю собрать всех дворовых ратников, приказал проверить берендейки, - припасов хватало на два десятка залпов, - сам расставил пищальников и лучников у частокола и в башнях, выдал пушкарям порох. Дворовым, кроме бывших даточных, впервые пришлось готовиться к бою, они тревожились, с надеждой поглядывали на десятников и на Андрея.
      - Не робей, братцы, - весело успокаивал их Андрей. – Главное дело, - палить дружно по команде и быстро заряжать. Бог не выдаст, свинья не съест.
      Он поднялся на крышу большого дома, всмотрелся в сторону Сватково. Вскоре из-за дубовой рощицы появились конные, они трусили неспешной рысцой. Андрей прикинул, что их около тысячи, - целый казачий полк, и усмехнулся. У страха глаза велики, дозорные из дворовых приняли полк казаков за большое войско. У него тут всего сотня пищальных и две сотни лучников, но уж с полком-то дворовые справятся! Казаки – мастера в стремительных налетах, при отпоре они тут же рассыпаются и уходят, для них главное, - дуван да жизнь, на упорный приступ они не пойдут.
      - Братцы! – громко и бодро закричал он. – Без команды не палить! Целься вернее, зря порох и стрелы не трать.   
      Саженях в двухстах от поместья казаки остановились. От головы отряда отделились двое и галопом поскакали к воротам с громким криком. Когда они приблизились, Андрей       разобрал:
      - Святой Сергий! Святой Сергий!
      У него радостно забилось сердце. Так кричать мог только один среди казаков – Юрко Донец, старинный верный друг. Не иначе, это полк Тараса Епифанца, где Юрко командует сотней. Андрей велел Николаю держать ушки на макушке, сам по лестнице перелез через ворота, по железной решетке спустился на землю. Двое казаков уже стояли в десятке шагов от него. Он сразу узнал Юрко и Степана Туляка.
      - Юрко! Степан!
      - Здорово, чертушка!
      Пока друзья обнимались и крепко хлопали друг друга по спине, казаки Епифанца неспешно приблизились к воротам и остановились. Тарас подъехал к Андрею.
      - Здорово, полковник! Нам в Сватково мужики сказали, что тут поместье боярина Грязного. Ну, мы с Юрко сразу догадались, какой такой Грязной.
      Епифанец махнул казакам рукой, отряд двинулся дальше по ярославской дороге, у ворот осталась сотня Донца.
      - Угостишь казаков, полковник? – усмехнулся Епифанец.
      - Добро пожаловать!
      Андрей велел Николаю отворить ворота, Епифанец, Юрко, Туляк и вся сотня заехали во двор, спешились. Поместье заполнили громкие голоса, звон оружия, ржанье и храпы коней, густо запахло конским потом. Из большого дома уже спешили к нежданным гостям отец и матушка Елена Борисовна.
      - Заходите, гости дорогие! – степенно проговорил отец. – Друзья моего сына – мои друзья. Елена Борисовна, распорядись по угощению.
      - Спасибо, боярин, - так же степенно ответил Епифанец и улыбнулся. – Мы не надолго, надо догонять полк. Разве что по хорошей чарке казакам, да по куску хлеба.
      - Ерофей, - крикнула Елена Борисовна. – Вели выкатить бочку того вина, ну, знаешь, крепкого, самогонного, на шестнадцати травках! Да белых калачей, да всё мясо с поварни, да огурчиков соленых!
      Дворовые выкатили из подвала бочку крепкого вина на сто ведер, девки разостлали на дощатых столах белые холсты, расставили кружки, кубки, чаши, - всю посуду, что нашлась в доме, разложили по блюдам караваи белого ситного хлеба, большие куски варёной с пряностями рыбы, груды соленых огурцов, грибов, моченых яблок, квашеной капусты, тертого хрена и редьки, горшки пареной репы.
      - Отведайте нашего деревенского угощения, гости дорогие, - поклонился казакам отец. – Не обессудьте за скудность, не ждали, не приготовились, да и пост идет.
      - Премного благодарны, - загудели явно голодные казаки, а  Епифанец склонился перед хозяином. – Спаси тебя Бог, боярин, мы не балованы, а такого угощения только во сне видим.
      Пока шли приготовления, Андрей и Юрко полушопотом переговаривались. У обоих накопилось много новостей. После первой чарки отец спросил:
      - Куда путь-дорогу держите, гости дорогие?
      - В Ярославль, - ответил Епифанец. – В ополчение, к князю Пожарскому.
      Отец недоуменно посмотрел на него, и Епифанец пояснил:
      - Ушли мы от Заруцкого, боярин. Не туда ведет нас атаман. Мы же православные русские люди, душа за державу болит. У него то этот Ворёнок, пащенок Маринки, а теперь того хуже. Месяц назад прибыли  послы от Пскова, так Заруцкий собрал большой Круг и призвал казаков присягать Сидорке, ложному Дмитрию Иоанновичу. Запорожцам до России дела нет, присягнули как один. И донцы многие пошли за Сидоркой, как велел атаман. А мы отказались. Хватит!
      Епифанец крепко стукнул кулаком по дощатому столу, блюда, кружки и чарки подскочили, ломти хлеба рассыпались по холстам.
      - Давай, боярин, выпьем, чтоб ляхам и прочим чертям больше не стало дороги на       Русь!
      Пока казаки пили по второй и заедали обильным угощением, Епифанец продолжал.
      - Пленные ляхи от Ходкевича говорили, будто Сигизмунд собирает войско на Москву. Сейм ему денег не дает, у шляхты в Польше своих забот хватает, так он свои королевские сокровища решил потратить чтоб сына своего посадить на Москве. Пожарский оградил русские земли с севера, от шведов и Сидорки, теперь надо западное порубежье от ляхов держать. А с московскими шляхтичами мы теперь справимся. В Кремле голод, до человекоядения дошло дело, Гонсевский грызется со Струсем за власть, а шляхтичи по ночам бегут из Кремля в свою Польшу. Скоро Россия избавится от всей этой нечисти.
      - Дай-то Бог, - покивал головой отец. – С одними поляками ополчение, пожалуй, справится, а худых казаков тысяч тридцать под Москвой, а то и сорок…
      - Не все казаки худые, - заверил его Епифанец. – Донцы, считай, все пойдут за Пожарским, их к Сидорке склонил Заруцкий, а ему ныне веры нет. Атаманы Филат Межаков, Афанасий Коломна, Дружина Романов, Макар Козлов и еще иные ждут от меня вести, как нас примет Пожарский. Они тут же уйдут в Ярославль. И запорожцы не все разбойники.
      После шестой чарки казаки закончили короткий отдых, стали садиться по коням, Епифанец поклонился отцу, поблагодарил за щедрое угощение и уже с седла крикнул:
      - Юрко, ты со Степкой останься тут ненадолго. Догоняй нас! Мы в Переславле на ночевку встанем.
      Короткая встреча длилась не больше часа. Друзья посидели за столом с родителями Андрея, Юрко похвалил ратные приготовления в поместье, рассказал о своем житье-бытье, о раздорах между старшинами Трубецким и Заруцким, - Трубецкой не хочет признавать Сидорку, - о налетах на польские обозы у Ржева, Вязьмы и даже Смоленска.
      - Ляхам недолго сидеть в Москве, - сказал он при расставании. – Пленные говорят, они там с голоду пухнут.
      На прощанье Андрей крепко обнял Юрко и Степана. Юрко посуровел.
      - Ты, Андрюша, давай-ка, собирай своих яузцев, да тоже иди в Ярославль. Поднимается русский народ, и тебе не дело тут сидеть.
      После отъезда Юрко Андрей твердо решил ехать в Яузскую слободу. По слухам, в ополчении каждому ратнику платят уже по пяти рублей в месяц, а его стрельцы девять месяцев сидят без жалованья, кормятся своими огородами, домашним скотом да мелкой торговлей. Пусть не наберется охотников на полк, пусть за ним пойдут три-четыре сотни, - какое ни есть, а подспорье князю Пожарскому. Он сказал отцу о своем намерении, и тот неожиданно одобрил его.
      - Верно решил, сын. Пора подниматься всей землей. Князь Пожарский не спешит, да и куда спешить, ему надо прежде склонить города на свою сторону, разрознились города за Смуту. И тебе – самое время. Возьми с собой сколько надо наших дворовых, да поезжай к своим яузцам. Чай, православные люди, пойдут с тобой.
      Отец подсчитал их доходы за этот год и в тот же вечер призвал сына для серьезного разговора.
      - Мы, сын, потеряли, считай, все, что было у нас с матерью. С Тайнинской собираем от силы десятую часть. Я уберег родовую казну, Елена Борисовна привезла сюда нашу дорогую утварь, но это мелочь. Твои три сельца дают больше, чем надо для прокорма и житья, однако денег не приносят, торговля нынче не идет. Окладчик Минин собирает пятую часть доходов, ну, и пожертвования сверх того. Я прикинул, мы можем выделить пропитание для твоего полка на целый месяц, сшить суконные кафтаны стрельцам. С деньгами хуже, но если располовинить наше серебро и золото, то по четыре рубля жалованья стрельцам на один месяц можно собрать.
      Андрей долго раздумывал, ведь отец отдает на его полк чуть не половину того, что их семья имеет.
      - Надо ли так, отец? Может, не надо кафтанов? Да и на первое время стрельцам хватит по два рубля, а в Ярославле Минин выдаст жалованье из казны. Сколько времени мы будем поляков да казаков изгонять, а вам с матушкой как жить?
      Отец покачал головой. 
      - Проживем, сын. Вся земля отдает, что может, выдержим и мы. Внесем малую лепту свою.
      После недельных сборов, после горячего прощания с рыдающей Еленой Борисовной Андрей с десятком дворовых конных ратников под началом бывшего кузнеца Романа Сукнина отправился в Москву. Ему хотелось поскорее прибыть в Ярославль, увидеться с Пожарским, но он понимал, что без стрельцов его в ополчении никто не ждет, там таких одиноких радетелей отечества хватает, придется в лучшем случае идти сотником, а то и десятником в чужой полк. По согласию отца начальником над своим дворовым войском в Рогачеве он оставил Николая. Кожаный мешок с деньгами Андрей сам крепко-накрепко завязал, чтобы, упаси Бог, не звякнуло, спрятал в рогожный куль с двумя пудами пшеничной муки и приторочил к седлу. Он вез с собой грамоту «от князя Трубецкого», изготовленную тем же отцом Еразием. Грамота предписывала дворянину полковнику Грязному вести полк яузских стрельцов в Троице-Сергиев монастырь для защиты святой обители от ляхов и разбойников. Эта грамота позволит ему беспрепятственно вывести полк из Москвы.
      По чистой от снега, но подмерзшей Ярославской дороге они еще засветло добрались до отцовского поместья в Тайнинской, и Андрей решил тут заночевать. Вид когда-то богатого большого села огорчил его, половина домов сгорело, на заброшенных огородах из просевшего снега густо торчал прошлогодний бурьян. Мужиков тут почти не осталось, исхудавшие бабы и ребятишки в невообразимом тряпье смотрели на нежданных гостей хмуро и с испугом. Среди ратников оказались двое тайнинских, на их глазах заблестели слезы, - их дома сгорели, а семьи ушли неведомо куда. Боярский двор тоже выгорел, на месте каменного дома высились закопченные, полуразрушенные стены. Староста Поликарп Хомутов разместил гостей на ночь в теплой бане, а на ужин позвал в большую жилую избу. В избе в нос ударил кислый запах давно не стираной одежды и дубленой кожи от засаленных полушубков. С полатей большой печи на приезжих смотрели блестящие глазенки явно голодных ребятишек.
      - Уж прости, боярин, за такое. Полный разор. Черкасы лютуют, тушинцы не отстают он них. А то ляхи набегают, забирают последнее. Подати собираю чуть не десятую часть. Отведайте квашеной капустки да репы, хлеб уже месяц как подъели последний.
      - Ничего, Поликарп, - успокаивал его Андрей, - пропитание на дорогу мы взяли, угостим тебя и ребятишек твоих. А разор скоро кончится. Выгоним поляков, выберем государя, снова жизнь наладится.
      - Дай-то Бог, - недоверчиво покачал головой Поликарп.
      Они продолжили путь к Москве еще задолго до света, чтобы не встретить лихих казаков, те любили поспать. Андрей понимал, что лучше бы объехать Москву вокруг Земляного вала, но ему хотелось проехать по Белому городу от Лубянских до Яузских ворот и посмотреть, что там осталось. Они через Ярославские ворота в Земляном валу выехали на Сретенку, тут царила предутренняя тишина, не слышалось ни собачьего лая, ни крика петухов. Лишь из некоторых труб поднимался дымок.
      - Ишь, - проворчал Сукнин, - неужто всю живность съели? Даже псов не слышно.
      - А чего, - подхватил кто-то, - тут, слыхал я, ляхи покойников на улицах подбирают, живых людей ловят и едят. Какие там собаки.
      Земляной город встретил их сплошными кочками мерзлой грязи и нечистот, то и дело попадались поломанные сани, телеги, обломки всяческого домашнего скарба. Видно, после ухода из Москвы земских ополченцев жители опасались за свои животы и старались не выходить из домов, все отходы и помои валили из ворот на улицу. Лошади спотыкались, всадники вполголоса чертыхались и матерились. Впереди стала видна закопченная Лубянская башня, где летом геройствовали яузцы. Андрей остановил отряд, велел проверить пищали и держать их наизготовку. Когда они приблизились к воротам сажен на двадцать, из них вышли человек пять, по виду казаков.
      - А ну, стой! Кто такие? – раздался грубый, хриплый голос. - Куда прёте?
      - Мы от князя Трубецкого, - у Андрея давно был готов ответ. – Князь послал нас к Троице, там, вроде, ваши балуют.
      - Ха-ха! Ну и как там, у Троицы? Пошарпали наши попов?
      - Да нет. Там донцы Епифанца встали, попы их привечают, квашеной капустой кормят, ситными калачами. Озорства нет.
      - А, Епифанец, - уважительно протянул старший караульный, - он, вроде отшатнулся от нас, ищет, где жалованье платят. Не слыхали, куда он подался? Мы бы тоже не прочь жалованье получить.
      - Я его не видал, а хлопцы говорили, будто он намерен в Ярославль идти, в ополчение. Там, вроде, по пяти рублей в месяц дают. Ну, и справа вся от казны идет, пропитание опять же даровое.
      - Жируют земцы, - в голосе казака слышалась явная зависть. – А мы тут гнилую конину жрем, когда падаль находим. Ну, валяйте. Да смотрите, на Ильинке ляхи караул держат, отберут коней, и вас слопают, ишь, какие гладкие.
      Под хохот казаков отряд подъехал к подбашенному своду, Андрей разглядел караульных и поразился. Когда по-скоморошьи яркая одежда казаков сейчас от копоти и грязи казалась серо-черной, зияла прорехами и неумело пришитыми заплатами. Давно не стриженые, всклокоченные  волосы, бороды и усы делали их похожими на лесных разбойников. Видно, не сладко приходится храбрецам, осаждающим Москву. И тут старший караульный вдруг хрипло попросил:
      - Эй, тушинцы, а пожевать чего у вас не найдется? Чай, троицкие попы вас не пустыми отправили?
      Андрей оглянулся. Караульные с горящими от жадности глазами двинулись к всадникам, стараясь охватить их кольцом.
      - Братцы! – громко крикнул он дворовым. – Готовься к пальбе!
      Привычная команда придала смелость оробевшим дворовым. Они приложили приклады к плечам, изготовились к пальбе.
      - Ну, чего ты, сотник? – голос старшего караульного теперь звучал просительно. – Дал бы чего съестного, ведь есть у вас.
      Андрей приказал ближнему к казакам дворовому отвязать мешок с мукой и бросить на       землю.
      - Вот, казаки, мука. Больше ничего нет. И не балуйте, а то недолго до беды.
      Казаки накинулись на пудовый мешок с мукой, а конный отряд двинулся по Лубянке. Андрей решил заодно посмотреть отцовское подворье, наверняка казаки и поляки опять сожгли все новые деревянные строения. С обеих сторон бывшей оживленной улицы расстилались занесенные грязным снегом безжизненные пустыри, из снега густо торчали сухие будылья прошлогоднего бурьяна. Ни одного человека, ни одного целого дома. Он повернул в переулок, который вел к Варсонофьевскому монастырю и вскоре увидел, что осталось от родного дома.
      Железные ворота кто-то уволок, закопченная каменная ограда проломлена во многих местах, на дворе на месте свежих срубов поднимались невысокие сугробы, их которых торчали черные головёшки, каменные стены большого дома почернели от копоти куда больше, чем летом, верхнее жилье почти все обрушилось, крыша провалилась внутрь дома. И вокруг, сколько видел глаз, открывалась такая же безрадостная картина: почерневшие полуразрушенные каменные стены, сугробы над грудами головешек, прошлогодний бурьян. Белый город попросту перестал существовать, жители то ли погибли, то ли разбежались в поисках приюта.
      - Эх, мать ты моя честная, - тяжко вздохнул Сукнин. – Горе-то какое народу. Это сколько же труда положить, если все заново ставить.
      - Ладно бы заново, - с таким же вздохом отозвался кто-то из дворовых, - а то ведь сперва разгрести головешки, тоже не радость.
      - Это же, считай, вся Москва в головешках, - вздохнул еще один. – И Белый город, и, слыхал я, все Замоскворечье. 
      С тяжелым сердцем Андрей повел свое приунывшее воинство в объезд Ильинки, - спасибо доброму казаку, - по Златоустинской на Солянку, оттуда до яузских ворот рукой подать. А вокруг все то же, - безлюдье, тишь, сугробы на пожарищах, бурьян. Ни собачьего лая, ни человеческого голоса, лишь изредка откуда-то налетала стая ворон и с оглушительным карканьем кружила над мертвым городом в безуспешных поисках пропитания. Раза два они услышали от Китай-города выстрелы, видно, какой-то голодный шляхтич охотился на поганых ворон.
      Через Яузские ворота они проехали без препятствий, караульные казаки лениво проводили «тушинцев» взглядами и даже не спросили, кто они такие и по какой надобности. В версте от Яузских ворот завиднелась бревенчатая ограда, за ней чернели стрелецкие избы.
      В избу Кирдяпина кроме хозяев, Андрея и дворовых набилось полно народу, прибежали все сотники, многие десятники, во дворе толпились стрельцы, которым не хватило места в жилье. Яузцев за осень и зиму потрепали лихие беды, и они теперь хотели услышать от своего головы хорошие новости.
      - Прости, голова, - развел руками Кирдяпин, - угощать тебя нечем. Будем говорить натощак.
      - Угощать придется гостям, - усмехнулся Андрей. - Ну-ка, брат Родион, вели тащить в избу пару пудов муки, хозяйка, поди, сумеет напечь лепешек на всех. Или дров тоже нет?
      - И с дровами худо, - невесело улыбнулся Кирдяпин, - да наберем по полешку с дыма ради такого.
      Вскоре в печи весело загудел огонь, хозяйка уже развела пресное тесто, гремела протвинями и сковородками, от заманчивого запаха печеных лепешек все начали глотать голодные слюнки. Андрей разглядывал яузцев, и душу его опять, как на отцовском пепелище, охватила печаль. Крепко хлебнули лиха его стрельцы, оголодали, поистрепались. Они теперь больше походили не на служилых людей, защитников государства, а на беглых шишей. Но к печали примешивалась радость, - пойдут за ним яузцы, Пожарский дает очень хорошее жалованье ополченцам, а деньги в обедневших стрелецких хозяйствах ох как надобны.
      Пока пеклись лепешки, Кирдяпин рассказывал о жизни в слободе после разброда Второго ополчения.
      - Нашей слободе пришлось горше всех. Тут рядом Воронцово поле, а там встали черкасы. Каждый день ходили к нам, как к себе домой. То дай, это дай, а не дашь – берут без спросу, да еще по харе норовят. Вон Петр Сикавин месяц отлеживался, - не захотел последнего подсвинка отдавать. Как прожили зиму, - сам диву даюсь, ребятишек всех сберегли. Ходили мы с Семеном и с Софроном, - он кивнул на Мальцева и Сухотина, - к Заруцкому, ходили к Трубецкому, - толку никакого, только хуже вышло. Жалобу писали в Походную Думу, - тоже бестолку, а черкасы грозили за нее сжечь слободу. Да чего там говорить, голова. Живы, - и слава Богу. А ты к нам с чем явился? Неужто на службу станешь звать?
      - Буду, брат Кузьма. Хочу, братцы, звать вас в ополчение к князю Пожарскому, помните, поди, его. Сам я князя не видал, с князем не говорил, а знаю, он с окладчиком Козьмой Мининым дают каждому ополченцу по пяти рублей в месяц. Одежда и припасы – из казны.   
      Когда стих радостный гомон, Андрей продолжал.
      - Если будет ваше согласие, пойдем в Ярославль, там теперь новая столица. Пропитание на дорогу и на первое время даст мой отец в Рогачево. До Рогачево лепешек хватит на весь полк, мы привезли муки, считай, двадцать пудов.
      Сотники тут же согласились идти в ополчение, десятники побежали по избам говорить со стрельцами. Сход решили не делать, чтобы на всполошились казаки на недалеком Воронцовом поле.
      - Вчера в слободу наехала сотня черкасов, ушли, считай, с пустыми руками, нечего брать у нас. Нынче, поди, не явятся, - успокоил Андрей Кирдяпин. 
      Пока шла суматоха, Андрей разглядывал осунувшиеся, заросшие волосом лица яузцев, о которых столько думал в Рогачево за долгие девять месяцев разлуки. Кузьма Кирдяпин исхудал, кажется, больше всех, видно, тяжко пришлось ему в заботах о семье и о всей слободе. Его серый, еще зарайский кафтан истрепался, отвороты на рукавах обрехмушились, сапоги – все в заплатах, на голове засаленный мужицкий треух. А ведь Кузьма жизни своей не жалел за державу, три года, считай, из битвы не выходил, - пронзила Андрея горькая мысль.
      У Софрона Сухотина под черными, как вороново крыло волосами лицо теперь выглядело каким-то темным, и он сильно походил на голодного татарина-возчика, каких в Москве не счесть. Никогда не склонный к полноте, сейчас Софрон, тонкий в поясе от долгого вынужденного поста, походил на девушку. Семёна Мальцева невзгоды последних месяцев заметно согнули, его широкое лицо стало костистым, обычно добродушный, задумчивый взгляд сурово пронзал Андрея из-под нависших бровей. Иван Лаптев в засаленном нагольном полушубке с заплатами, в лаптях и заячьем малахае выглядел бедным мужичонком, придавленным нуждой. Только Серафим Квасов для ради встречи полковника надел сохранившийся стрелецкий кафтан морковного цвета с серебряными петлицами, зеленую шапку и желтые сапоги. Однако как Серафим ни бодрился, но и он заметно постарел.
      Андрей отогнал печальные мысли. Он развязал рогожный куль с мукой, который лежал у его ног, вытащил оттуда кожаный – с деньгами.
      - Вот, братцы, жалованье за месяц, по четыре рубля. Разделите прямо тут, раздадите стрельцам. Придем в Ярославль, там должны выдать еще. Пропитание на месяц, походные кафтаны, порох, свинец, пыжи возьмем у меня в Рогачево. Сапоги, шапки, рукавицы стрельцам придется брать свои. Все прочее даст казна в Ярославле. Давайте решать, когда выходим. Лучше бы прямо нынче ночью. Грамота на проход через Москву от князя Трубецкого у меня есть. Взять с собой сотенные и полусотенные знамена. Полковое – у меня.
      Когда стемнело, в яузской слободе закипела жизнь. Сотники раздали стрельцам выданные Андреем деньги, стрельцы отдали их своим женам, те со слезами радости запрятали нежданное богатство так старательно, что, пожалуй, и сами с трудом могли потом найти. Из привезенной муки бабы напекли лепешек, стрельцы вязли с собой по четыре штуки на брата, - до Рогачево хватит, - остальное оставили оголодавшим семьям. К полуночи у заброшенной съезжей избы собрался весь полк, построился по сотням. Андрей оглядел строй, полк в слабом свете, отраженном от снега, выглядел вполне внушительно. Стрельцы ради такого случая надели сбереженные парадные кафтаны морковного цвета, зеленые шапки, желтые сапоги. За плечами стрельцов – завесные пищали, в правой руке – бердыши, на боку –сабли. Вокруг тесно толпились бабы и ребятишки, слышались негромкие рыдания, звонкие ребячьи голоса.
       - Братцы! - громко, не таясь, крикнул он. – Идем на святое дело. Через Москву проходим смело, но без разговоров. В свары ни с кем не вступать, я все улажу. Через Лубянку идем к Ярославским воротам, первый привал – в Тайнинской. С Богом! За мной!
      ...В ярославский Кремль яузский полк вошел через Царские ворота с Которосльского моста. Выдался яркий солнечный день, сияло солнце, его лучи играли на начищенном железе стрелецких пищалей и бердышей.  Впереди на Воронке ехал Андрей с развернутым полковым знаменем, за ним по трое двигались конные дворовые, а следом по четверо в ряд шли стрельцы в кафтанах морковного цвета с серебряными петлицами, с поднятыми сотенными и полусотенными знаменами. В Ярославль почти ежедневно прибывали ополченцы из разных городов, но такого торжественного хода даже бывалые ярославцы не видали, посмотреть на диво сбежался весь город.
      Князю Пожарскому успели доложить о прибытии целого стрелецкого полка, и он встретил яузцев у высокого крыльца Келейной палаты. Полк выстроился в линию, верховой десяток ловко спешился, Андрей взбежал по каменным ступеням, отвесил воеводе глубокий поклон, коснулся рукой каменных плит, выпрямился.
      Пожарский сидел на широком крыльце в резном кресле, его окружал десяток караульных ополченцев в синих кафтанах с бердышами в руках и с пищалями за спиной. Андрея поразил нездоровый вид воеводы, его бледное, изможденное лицо, видно, Пожарский все еще не оправился после тяжких ран, полученных прошлым летом в Белом городе. 
      - Ну, здравствуй, полковник Грязной, - негромко проговорил князь.  – Давно жду тебя. А вот другие полковники медлят. И зарайцы мои всё не идут.
      Князь говорил коротко, дыхание его сбивалось. Он помолчал, перевел дух и все так же негромко сказал:
      - Приветствую всех яузцев. Будете моим сторожевым полком. Первое время. Пока собираем силы. Идите к окладчику Козьме Минину. Он определит вам жалованье. Скажет, где встанете. Завтра приходи ко мне. На Совет.
      Козьма Минин обрадовался приходу целого полка опытных стрельцов, велел писцам записать всех яузцев в толстую книгу, определил им жалованье:
      - Стрельцам Земский совет всея Руси положил по шести рублей в месяц, десятникам – по девяти, сотникам – по пятнадцати. Ты, полковник, иди с казначеем в казенный приказ к дьяку Савелову, получи там жалованье на полк за три месяца вперед. Коробов, - приказал он одному из писцов, - напиши Савелову мой указ, выдать деньги яузцам нынче же. Стоять будете в посаде, у Петровского монастыря, на дворе купца Свешникова. А завтра идите в ратный приказ, получите порох и прочий припас.
      Он вдруг хитро улыбнулся в короткую бороду и спросил с лукавинкой:
      - Воевать будете в своих кафтанах и сапогах? 
Андрей знал бедственное положение своих яузцев, помнил бедняцкую одежонку Лаптева, потрепанный морковный кафтан верного помощника Кирдяпина и без промедлений ответил:
      - Это мы для князя Пожарского и ярославцев надели последнее. Стрельцам надобна казенная одежда. Особо – сапоги. Иные стрельцы пришли в лаптях.
      Окладчик добродушно проворчал:
      - Выдадим, выдадим. И справу, и сапоги выдадим. И пропитание получите. А уж вы служите Отечеству верно.
      - Яузцы четыре года не выпускают из рук пищали, - с достоинством ответил Андрей.       – В Троице с князем Григорием Долгоруким-Рощей сидели. С князем Андреем Голицыным под Клушиным били гусар. В Царевом займище с воеводой Григорием Валуевым принудили поляков к договору. В Москве Шуйского согнали с престола. С князем Юрием Трубецким прогнали Вора из Серпухова и Боровска. С князем Дмитрием Пожарским били черкасов у Пронска и у Зарайска. И вперед не посрамим полка своего.
      - Герои, герои, - добродушно проворчал Минин, и в глазах его означилось уважение. – Вот бы и другие так стояли за Отечество, глядь, не пришлось бы собирать Третье ополчение. А то приходят ко мне: дай денег, тогда встанем за землю Русскую, а не дашь – прощай. Ну, идите за жалованьем да отправляйтесь на постой. 
      Андрей и Мальцев с десятком мальцевских стрельцов пошли в казенный приказ к дьяку Савелову, а Кирдяпин повел полк в посад ко двору купца Свешникова. Пока шли по Кремлевскому двору, стрельцы дивились ярким изразцам украшавшим каменные строения и вычурным красным кирпичам кладки стен. Мальцев покачал головой:
      - Слыхал я про искусные изразцы ярославцев, вижу – не зря говорили.
      Андрей перед походом расспросил отца про Ярославль и теперь рассказывал стрельцам, что уже три века Ярославль после Москвы самый большой и богатый город, а теперь вовсе – столица со своей Думой и  Земским советом. Сюда после убиения Самозванца Шуйский сослал Маринку с отцом, они сидели тут в Посаде два года, пока не появился новый самозваный Дмитрий Иоаннович – тушинский, он же калужский Вор. Маринке хуже смерти надоело скудное прозябание в ссылке, и она тут же признала в Воре своего царственного мужа, который, якобы чудным образом спасся от смерти.
      Пока яузцы сидели в Троице, Ярославль захватил отряд их московского знакомца пана Будзилы, но поляки не сумели взять ни Кремль ни Спасский монастырь и продержались в Посаде и Земляном городе лишь месяц. К Будзиле на помощь подошел свирепый пан Лисовский, однако отряды Первого ополчения князя Скопина-Шуйского выбили их и освободили весь город. Больше Ярославль никогда не впускал в свои стены врага.
      - Маринка-то, - эка неуемная баба, - проворчал десятник Сукин  – Глядишь, она теперь и Сидорку за мужа признает, лишь бы снова на престол сесть.
      - Навряд ли, - возразил Мальцев. – У нее законный наследник Иоанн Дмитриевич, она – венчанная царица, на что ей Сидорка? Ее Заруцкий и без Сидорки на престол может посадить.
      - Ну, это уж хрен! – Сукин даже сплюнул от негодования. – Не бывать Ворёнку на престоле. Выгоним литву да казаков – выберем истинного русского царя.
      - Не загадывай, - усмехнулся Мальцев. – Народ наш истомился под боярами, литвой да казаками. Глядь, и выберет Ворёнка. Чай, внук самого Иоанна Васильевича, радетеля народного.
      Они получили жалованье в казенном приказе и тут же пошли в посад искать двор купца Свешникова. Тяжелый мешок с золотом нес богатырского сложения стрелец Солевар, а стрельцы плотно сгрудились вокруг него, чтобы, упаси Бог, лихие люди не лишили их долгожданного жалованья. Андрей и Мальцев с пищалями наготове шли позади и зорко поглядывали по сторонам. Однако все обошлось, и в тот же вечер каждый яузец получил свои восемнадцать рублей золотыми монетами. Среди разнородных монет попадались никому не ведомые новые деньги с чеканенными буквами «С/Яр».
      - Не поддельные ли? – вертели стрельцы в руках незнакомые монеты.
      - Настоящие, - уверил их Мальцев. – В казенном приказе нам сказывали, это новые русские деньги. С/Яр означает Совет Ярославский, то есть Земский совет всея Руси в Ярославле.
      - Ишь ты, и впрямь, - державная власть, - уважительно отзывались стрельцы. – Выходит, Ярославль нынче – столица?
       Потянулось довольно скучное сидение в новой русской столице. Стрелецкий приказ выдал яузцам новые синие суконные кафтаны с желтыми петлицами и с зеленым подбоем, синие же шапки, черные сапоги свиной кожи, получили стрельцы и пропитание. Для поддержания порядка Андрей по согласию Пожарского каждлый день посылал караульный наряд по городу не в очередь. В весеннюю распутицу, когда на дорогах стояла непролазная грязь, а реки разлились, он проводил ежедневные учения с пищалями, бердышами и саблями. Стрельцы за долгое время бедствий и ратного безделья в своей слободе отвыкли и от пальбы залпами, и от боя на бердышах и саблях, так что учения пошли на пользу. В свободное время яузцы ходили по городу, разглядывали строения и храмы из диковинного фигурного красного кирпича с цветными изразцами, на которых преобладал зеленый цвет.
      Когда дороги подсохли, началась ратная служба. Пожарский послал яузцев с отрядом князя Пожэарского-Лопаты в Углич, - выбить оттуда черкасов Прозовецкого. Поход занял две недели, обошлось без битвы, черкасы устрашились грозного войска с пушками и сами ушли из города. Князь Пожарский-Лопата собрал угличан на сход, грозно упрекнул их в слабости духа и призвал более не пускать всяческих воров в славный город. Тут же на сходе он велел выбрать земское правление города, собрать ополчение  для защиты города и для отправки в Ярославль. Заодно он обложил угличан немалой податью на нужды Третьего ополчения. Когда угличане выполнили требуемое, Лопата с отрядом вернулся
      Вскоре Пожарский послал яузский полк с отрядом князя Черкасского в Пошехонье, где бесчинствовал запорожский атаман Белоус с пятью тысячами казаков. Там стрельцам пришлось применить навыки, полученные в ежедневных учениях, запорожцам весьма не по нраву пришлась дружная залповая стрельба. Однажды на походе на яузцев налетел немалый отряд черкасов. Андрей быстро перестроил полк с походного порядка на пальбу полусотнями, стрельцы ошеломили лихих казаков непрерывной пальбой, те потеряли десятка два своих и умчались еще быстрее, чем налетели. Вернулись из Пошехонья стрельцы без потерь. Князь Пожарский на совете похвалил яузцев за выучку и поставил их полк в пример другим воеводам.
      К лету в Ярославле скопилось тысяч пятнадцать ополченцев, все жилые дома плотно забили вооруженные постояльцы, пора бы двигаться на Москву, но Пожарский медлил. На совете земские бояре и воеводы недоумевали, мол, чего тянуть, в Москве всего-то тысяч пять поляков, шапками теперь закидаем. Однако Пожарский рассудительно убеждал, что с пятнадцатью тысячами необученных ополченцев идти на двадцать, а то и тридцать тысяч привычных к быстрым схваткам казаков – верх неразумия.
      - Подождем еще, господа, - говорил он. – Казаки под Москвой голодают, обносились, обтрепались, вот-вот начнут разбегаться. А вы пока обучайте ратников. Смотрите на яузцев, они каждый Божий день учатся палить залпами, бьются друг с дружкой на бердышах и саблях. Когда все так сумеют оружием владеть, тогда и казаки не страшны, и на поляков можно идти.
      После возвращения от Углича Андрей был призван к Пожарскому на совет.
      - Из Великого Новгорода вернулись наши послы. Князь Оболенский скажет, что решили славные новгородцы на наше увещевание объединить силы. Говори, князь Степан.
      Князь Оболенский, немолодой, высокий и статный, с сильной проседью, поднялся и тяжко вздохнул.
      - От Великого Новгорода, господа, добра не ждать. Там правит граф Делагарди, князь Одоевский смотрит ему в рот ради своего высокого места. Посадник Пунтусов мутит новгородцев, мол, Великий Новгород – издревле столица русской земли, Москва ему не указ. Он призывает звать на русский престол шведского королевича Адольфа или немецкого принца Максимилиана. Делагарди и князь Одоевский стоят, понятно, за шведа, однако многие новгородцы – за немца. Пунтусов клянется, будто призванный королевич примет православие и сядет на престол всея Руси.
      По палате прокатился шум, кто выражал негодование, кто посмеивался. Пожарский усмехнулся.
      - Ну и слава Богу. Больше не будем слать послов к новгородцам. Князь Морозов, ты от Думы пошли им послание, мол, примет королевич православие, - будем ему рады. Новгородцы успокоятся, а у нас голова не станет болеть за них. А ты, князь Оболенский, скажи про Псков, мы тут в глуши не ведаем, что творит их ложный государь Сидорка. Атаман Заруцкий и боярин Дмитрий Трубецкой присягнули Сидорке, может, и нам признать Сидорку государем всея Руси?
      Князь Оболенский даже засмеялся, так развеселило его предложение большого воеводы.
      - Прости, князь, не сдержался. Не придется нам присягать Сидорке. Нету больше Сидорки. Дней десять назад псковитяне образумились, выгнали его из города. Ускакал Сидорка из Пскова на неоседланной лошади, без шапки, в исподнем.
      В палате стало тихо, собравшиеся вытянули шеи к доброму вестнику.
      - Черкасы подобрали Сидорку, приодели, посадили на доброго коня, повезли к Москве как своего государя. Да не доехал он до Москвы, Сидорка-то. Чем-то прогневил он черкасов, - не знаю, врать не стану. Только осерчали казаки на своего государя да посадили его на кол. Так что осталась Русь без этого государя. Теперь можно выбирать истинного царя.
      Сообщение Оболенского привело весь совет в радостное изумление. Еще бы, пропал, без всякой чести сгинул грозный претендент на русский престол. Осталось воинство Заруцкого и Трубецкого без державной головы. Теперь побегут черкасы и тушинцы от Москвы, как потревоженные тараканы. Однако Пожарский охладил тех, кто сильно обрадовался известию о позорной смерти Сидорки.
      - Господа, свято место пусто не будет. Еще жив Ворёнок. Король Сигизмунд не оставляет надежды сесть на престол в Москве. Дошло до меня, Сигизмунд собирает войско на Москву. Слава Богу, сейм не дает ему денег. А пока суть да дело, новгородцы могут нам прислать своего королевича или принца. Да и новый ложный Иоаннович или Феодорович на Руси – не новость, того и гляди, где ни то объявится. Пока будем прежнее дело делать, собирать ополчение да казну для него.
      Когда яузцы вернулись из Пошехонья, Андрей услышал на совете новые вести. На этот раз их сообщил первый боярин Думы Морозов.
      - Прислали нам покаянное письмо атаман Заруцкий и князь Дмитрий Трубецкой. Пишут, откачнулись они от Сидорки, просят у русского народа прощения, мол, бес попутал их с этим Сидоркой. Обещают соединить силы свои с Третьим ополчением, вместе очистить Россию от чужеземцев и их приспешников. Зовут воеводу князя Дмитрия Пожарского к себе, хотят писать нерушимый договор.
      В палате опять поднялся шум, но тревожный.
      - Это как понимать? – спросил князь Пожарский-Лопата. – Да неужто мы беспамятные? Неужто забыли про лютую смерть Прокопия Ляпунова от казаков да тушинцев?   
      - За глупых нас считают, - согласно покивал головой боярин князь Шереметев. – Так мы и побежали к этим разбойникам! Вот они мы, режьте нас, ешьте с хреном!
      - Успокойтесь, господа! – поднялся думный боярин князь Долгоруков. – Никто не поедет под Москву к этим изменникам. Помним мы Ляпунова. Веры Дмитрию Трубецкому, а особо Заруцкому у нас нет. Если они хотят объединиться с ополчением, - пусть придут в Ярославль с повинной сами. А мы тут решать будем, чего заслужили изменники и разбойники.
      - А может, - подал голос думный дворянин Биркин, - князь Дмитрий сам хочет поехать под Москву? Там же войска сорок тысяч, нам подмога не шуточная.
      - Вы правы, господа, - подал голос Пожарский, будто не обратив внимания на Биркина. – Не поеду я к этим разбойникам. Клюнул их жареный петух в одно место, - забегали. Грамоте их не верю. Подождем еще. Они теперь без Сидорки меж собой перегрызутся. И войска у них поубавится. За Ворёнка мало кто их казаков пойдет, многие знают цену Маринке и ее пащенку. А добрым казакам мы всегда рады. Вон атаман Епифанец остановил молодого Жолкевского у Погорелого Городища, вернулся тот в Варшаву ни с чем, лишь с битым войском.
      Из всех вестей Андрея больше всего обрадовали слова Пожарского о добрых казаках Епифанца и об их победе над войском молодого Жолкевского. Жив-здоров Юрко Донец, наверняка хорошо пошарпали донцы польский обоз у Погорелого Городища, послали новый дуван отцу-матери на Дон.   
      К середине лета в Ярославле собралось больше двадцати тысяч ополченцев. Уже не хватало на всех жилья, из-за скученности, жары и грязи среди ополченцев начались болезни. По совету Мальцева яузцы закупали на рынке охапками и возами ранний чеснок и лук, ели эти жгучие овощи нещадно с утра до вечера, когда с хлебом, а когда жевали и так, проливали горькие слезы, посмеивались друг над другом.
      В конце июля Пожарский на совете заявил:
      - Пан Ходкевич с войском в пять тысяч двинулся на Москву от Ржева. Заруцкий поехал на переговоры с ним под Рогачево. Трубецкой обвинил его в измене. Атаман с отрядом казаков в три тысячи бежал. В  Коломне он забрал Маринку с Ворёнком и засел в Михайлово, под Рязанью. Трубецкой прислал мне грамоту, зовет объединить силы, однако я ему не верю. Конь лечёный, жид крещёный, вор прощёный – одна цена. Вот теперь, господа, пора и нам выступать на освобождение Москвы, войска у нас маловато, да больше ждать нельзя. Выходим из Ярославля завтра утром. Первым идет отряд князя Пожарского-Лопаты. Надо спешно перекрыть от Ходкевича Ярославскую дорогу.
      Передовым полком в отряде князя Пожарского-Лопаты шли яузцы. Андрей торопил своих стрельцов, Ходкевич либо Заруцкий могли занять Рогачево, и ему хотелось оградить родителей от нашествия вооруженных грабителей.



Очищение Москвы

      Трое друзей обнявшись стояли на стене у Лубянской башни и смотрели на то, что осталось от Белого города. Диакон Ферапонт негромко молился, Андрей печально всматривался в сторону Варсонофьевского монастыря, где густо заросшие бурьяном и крапивой лежали головешки и руины богатого когда-то подворья его отца. Даже всегда неунывающий Юрко Донец присмирел и молчал.
      Сожженный год назад Белый город так и не возродился, спасшиеся от неистового пламени жители разбрелись неведомо куда, над морем бурьяна летали стаи голодных ворон. За старым пожарищем виднелись башни Кремля, чуть левее и ближе белели стены и башни Китай-города. Кремль и Китай-город все еще занимали поляки, В Кремле укрывались от гнева москвичей бояре бывшей царской Думы. Говорили, будто пан Гонсевский отчаялся ждать помощи от короля, разругался с паном Струсем и с малым отрядом верных ему шляхтичей бежал как-то ночью из Москвы то ли на Смоленск, то ли на Ржев к Ходкевичу. Теперь над поляками в Москве начальником остался пан Струсь, один из самых свирепых гетманов, но не самый умный из них. Беглые поляки говорили, при пане Струсе порядка в Кремле и в Китай-городе не стало вовсе. И где-то в Кремле в узилище томился бывший славный воевода князь Андрей Голицын. Жив ли он, или давно умер от голода и недугов? – размышлял Андрей.
      Ферапонт легонько освободился от объятий друзей, перекрестился троекратно.
      - При милости Господа Москва очистится от скверны и возродится из пепелища.
      - Не первый раз сгорает Москва дотла, и русские люди заново не первый раз ставят новый город, краше прежнего, -  согласился Андрей.
      Юрко вдруг хохотнул.
      - Недолго ляхам сидеть в Москве. Мы поймали беглого ляха, он такое сказал, не поверишь. Они в Кремле пухнут с голоду, жрут траву, корни. Крыс и кошек давно сожрали.
      Ферапонт брезгливо сплюнул, перекрестился.
      - Воздастся каждому по делам его.
      - Ну, что, дружки мои, повидались, пора по коням. – Бодро проговорил Юрко. - Верю, наша удача не оставит нас, будем живы. Отец Ферапонт, благослови нас.
      Ферапонт с подозрением покосился на насмешника, однако Юрко смотрел серьезно, без лукавства.
      Путь ополчения от Ярославля до Москвы занял почти месяц. Когда яузцы появились под знакомым им Рогачевым, там уже не оказалось ни поляков, ни черкасов. По слухам, Ходкевич отошел к Вязьме, а Заруцкий вернулся на Воронцово поле. О чем говорили в Рогачеве Ходкевич и Заруцкий, Андрей не знал, но его поместье осталось цело, а все его обитатели живы, хотя испытали великий страх. Матушка Елена Борисовна за короткое время разлуки сильно постарела, отец тоже будто уменьшился в теле, вроде ссохся. Однако родители воспряли духом при появлении сына во главе целого полка со знаменами. Когда дворецкие Ерофей и Селиван стали жаловаться боярину-полковнику и перечислять ущерб от незваных гостей, которые выгребли всё подчистую, отец остановил их.
      - Будет вам канючить. Главное дело, - все мы живы. А добро наживем. Были бы целы кости, а мясо нарастёт.
      Яузцы простояли в ограбленном Рогачеве неделю, дождались подхода всего отряда Пожарского-Лопаты и двинулись к Троице. Князь Пожарский-Лопата говорил, что основные силы ополчения идут следом за ними, а большой воевода князь Пожарский с дружиной завернул в Суздаль, поклониться гробам своих родителей. Заодно он оградил древний русский город от набега Ходкевича и черкасов. Передовому отряду следовало прикрыть святую Троицу от врагов.
         В Троице ополчение стояло всю середину августа, ждали отставших, ждали князя Пожарского из Суздаля. Здесь Андрей встретился с диаконом Ферапонтом, преданный слуга Божий по благословению отца Дионисия опять собрал небольшой отряд схимников и присоединился к ополчению. Сюда же прискакали донцы Епифанца, и трое друзей после долгой разлуки могли наговориться вдоволь.
      После прибытия князя Пожарского все ополченцы принесли клятву на мощах святого чудотворца Сергия Радонежского не щадить живота своего ради очищения Москвы и всей русской земли от еретиков, изменников и их приспешников. Андрей с друзьями в свободное время бродил по монастырю, как они нередко делали всего-то меньше трех лет назад. В монастыре по-прежнему было множество недужных и искалеченных со всей округи, но особой тесноты уже не наблюдалось. Все разрушенные и поврежденные строения попечением келаря Авраамия монастырские мужики уже восстановили они сияли свежими красками. Друзья каждый день ходили в Служнюю слободу, где на кладбище покоились останки их соратников, павших при Троицком сидении, молились за спасение их душ. Во всех храмах монастыря непрерывно шли службы, и ополченцы часами простаивали там. Среди воевод ополчения часто мелькал бойкий троицкий келарь, отец Авраамий, вручал начальникам и ополченцам мелкие дары от Троицы, благословлял православных воинов на святое дело.
   - Суетится-то как святой отец, - насмешливо заметил Юрко. – Видать, нечисто у него на душе.
      - Отец Авраамий пишет повесть о Троицком сидении, - ответил Ферапонт. - Он уже оказал мне милость, благословил переписать начисто несколько глав.
      - Хоть не сильно врет святой отец в своей повести? – непочтительно продолжал       Юрко.
      - Увы, - вздохнул Ферапонт, - не мне, ничтожному рабу Божьему, судить отцов       Троицы.
      - Значит, врет отец Авраамий, - заключил Юрко. – Не иначе, пишет, что без него Троица пала бы на третий день осады.
      - Потомки будут читать летописание отца Авраамия, - усмехнулся Андрей. – Почему бы тебе, брат Ферапонт, самому не написать повесть, как оно было на самом деле?
      - Я просил благословения отца Дионисия на сие предприятие, - вздохнул Ферапонт, - однако отец Авраамий получил благословение на составление повести о Троицком сидении от самого святейшего Гермогена, и отец Дионисий мне отказал.
      - Порядки у вас, - покривился Юрко.
      В Троице Пожарский получил очередную грамоту от князя Дмитрия Трубецкого. Тот снова уверял воеводу и Земский совет всея Руси в дружбе, в готовности биться вместе за святое дело, и предлагал разместить ополченцев на Воронцовом поле, там их, якобы ждут готовые шатры и пропитание. Однако Пожарский по-прежнему не верил двоедушному тушинцу.
       - Кто старое помянет, тому глаз вон, а кто старое забудет – тому оба глаза вон! – твердо заявил он на совете перед выходом из Троицы на Москву. –  Единожды солгавший, - кто тебе поверит? Мы должны помнить горькую судьбу Прокопия Ляпунова. Славный воевода Второго ополчения поверил изменникам Трубецкому и Заруцкому, - и безвременно принял мученическую смерть. Мы не пойдем на Воронцово поле. Ополчение встанет перед Земляным валом от Ярославских  ворот до Новодевичьего монастыря, а в Земляном городе - от Лубянских ворот до Пречистенских. С тушинцами Трубецкого и с черкасами Заруцкого никакого дела без моего дозволения  не заводить!
      Отец Дионисий отслужил торжественную литургию в Троицком соборе у мощей святого Сергия, и 18 августа ополчение двинулось к Москве. По подсчетам Андрея, у Пожарского собралось чуть больше двадцати тысяч ратников. Вместе с ополчением двигалась почти вся братия Троицы с иконами, распятиями и хоругвями.
      Семьдесят верст до Москвы ополчение шло все так же неторопливо, три дня. Когда начинал дуть неблагоприятный южный ветер, отец Дионисий останавливал войско, и черные священнослужители принимались молиться. Возобновляли движение лишь при хорошем северном ветре.
      В Москве Пожарский поставил отряд Пожарского-Лопаты от Сретенки до Петровки, яузцам он велел занять Лубянские ворота и Сретенку, ближе всех к войску Трубецкого. У Петровских ворот Пожарский поставил отряды воевод Дмитриева и Левашова. Андрею он сказал:
      - Ополченцы у Левашова и Дмитриева плохо обучены, могут дрогнуть. На твой полк надеюсь, Грязной. В случае пакости от тушинцев вы отобьетесь. Следи за ними в оба глаза. Ну и поляков не проворонь, Ходкевич может с любой стороны пройти в Белый город.
      Андрей договорился с Юрко, что будет каждый день посылать к нему нарочных стрельцов, и если что, Донец тоже известит друга. Хотя полк Епифанца теперь входил в войско Трубецкого, но ни Епифанец, ни Юрко теперь не очень доверяли властолюбивому и двоедушному князю, бывшему первому боярину Вора.
      На другой день с утра в западной стороне Земляного города, где-то у Плющихи послышались звуки пищальных и пушечных выстрелов. Андрей послал туда троих конных дворовых под началом Романа Сукнина, а стрельцам велел изготовиться в битве. Наверняка от Поклонной горы в Белый город пробивается Ходкевич, чтобы выручить осажденных в Кремле поляков. Лубянка лежит в стороне от его пути в Кремль, скорее всего, придется вести полк навстречу полякам через пожарище в сторону Волхонки и дальше на Плющиху. Скорее бы возвращался Сукнин. Однако тот вернулся лишь через два часа.
      - Ляхи пошумели у Дорогомиловских ворот, однако в Земляной город не вошли, ополченцы их отбили, да они там не особо старались. Воевода Малышев сказал, будто Ходкевич с главным войском перешел Москву-реку у Новодевичьего монастыря и, вроде, пробивается в Белый город по Пречистенке. Не иначе, идет к Кремлю. Сказывал воевода, у гетмана большой обоз. Вроде, князь Пожарский туда поскакал.
      Андрей поговорил с сотниками, и они решили идти навстречу Ходкевичу на Пречистенку, ибо на плохо обученных ополченцев надежды мало, упаси Бог, если с Пожарским что приключится, тогда конец Третьему ополчению, как случилось с Первым без князя Скопина-Шуйского и со Вторм после гибели Ляпунова.. Нарочный стрелец побежал к Юрко Донцу, Андрей велел ему передать на словах, чтобы Юрко со своей сотней перешел на Большой остров и оттуда шел к Боровицким воротам и на Волхонку наперерез Ходкевичу, - обоз с пропитанием не должен попасть в Кремль. Сукнина с двумя стрельцами он отправил верхами с наказом гнать во всю мочь на Девичье поле, во что бы то ни стало разыскать князя Пожарского и сообщить воеводе о движении яузцев наперерез Ходкевичу. Он предполагал, что князь находится где-то в самом опасном месте. Пока полк строился в походный порядок, Андрей собрал сотников и полусотенных.
      - Мы пойдем через пожарище, строй удержать будет трудно. Где наткнемся на поляков, - неведомо. Может, придется биться в развалинах. Держаться сотнями, ни в каком случае не рассыпаться. Если наткнемся на поляков, палить первыми полусотнями. Когда все первые полусотни выпалят, начинают вторые. Тогда первые сумеют снова зарядить пищали. Понятно?
      - Понятно, - кивнул Кирдяпин. – Не терять друг друга, смотреть и слушать в оба, палить залпами.
      Стрельцы трусцой двинулись к Кремлю по Лубянке, пересекли Кузнецкую, обогнули зловеще молчащий Кремль. По Волхонке полк шел уже шагом, все запыхались и с трудом переводили дух, Андрею же не терпелось, и он сердито покрикивал сотникам:
      - Поспешай, братцы! Нельзя пускать Ходкевича в Кремль!   
      - Да не гони, голова, - взмолился Сухотин, - дай дух перевести!
      - На ходу переводи! – сердито крикнул Андрей.
      И все же они опоздали. Даже не то, чтобы опоздали, просто Ходкевич сумел довольно легко пробиться через толпы ополченцев у Новодевичьего монастыря, и двинул свое войско       по берегу Москвы-реки к Кремлю. Яузцы прошли лишь половину Пречистенки, когда совсем недалеко слева и чуть впереди послышались частые пищальные выстрелы.
      - Голова! – тревожно крикнул Мальцев, сотня которого как обычно шла сзади. – Ляхи прут по берегу! Видимо-невидимо!
      - Яузцы, стой! – отчаянно закричал Андрей.
Полк остановился, сотники собрались вокруг Андрея.
      - Бежим назад на Волхонку! Опередим ляхов! – предложил Кирдяпин.
      - Не успеть, - помотал головой Сухотин. – Они уже почти наравне с нами, а у них, видно, конных много. Видишь, пыль какая от Москвы-реки?   
      - Может, бежать наперерез к Зачатьевскому монастырю? – предложил Мальцев. – Ударим сбоку, пока разберутся, кто-нибудь перекроет дорогу к Кремлю.
       - Некому перекрывать, - сурово заметил Андрей. Он знал, что кроме яузцев в этой стороне больше никого из ополчения нет. Оставалась слабая надежда на то, что Юрко Донец успеет придти на выручку, он должен услышать залповую пальбу и понять, что это яузцы бьются с Ходкевичем. – Однако, другого выхода нет. Бежим, братцы, к монастырю. Заляжем в развалинах и – палить полусотнями. За мной! Не отставать!
      Он добежал до Зачатьевского монастыря, обогнул его стену. Впереди через полуразрушенный переулок блеснула Москва река, а по ее берегу рысью двигался конный обоз. Видно, Ходкевич решил во что бы то ни стало провести обоз в Кремль голодающим товарищам, и пустил его впереди своего войска. Пары коней рысью тянули тяжело груженые возы и телеги, их с боков окружала жидкая цепь всадников с черными крыльями за плечами и с копьями невероятной длины в руках. Голова обоза уже скрылась за изгибом улицы, а конца ему не было видно.
      - Смотри, братцы, - громким шёпотом проговорил Мальцев, - старые знакомцы, крылатые гусары! Мало мы их били под Клушиным!
      Братцы! – не таясь, закричал Андрей. - Залегай за домами! Первые полусотни по порядку, - пали!
Оглушительно грохнул залп первой полусотни Кирдяпина. Через небольшой перерыв прогрохотали пятьдесят пищалей Сухотина. Перерыв чуть больше, - и первая полусотня Квасова выпустила по полякам свои пули.
      Поляки не ожидали встретить врага тут, когда им оставалось рукой подать до Кремля, среди них началась паника. Ломая крылья, пораженные пулями гусары валились на землю, бились на земле и путали постромки раненные лошади. Тут прогремели пищали первой полусотни Лаптева, и на берегу началась невообразимая суматоха.
      - Мальцев! – со всей силы закричал Андрей. – Не стрелять! Прикрой полк сзади! Остальные, - вторые полусотни по порядку, - пали!
Успели выпалить лишь вторые полусотни Кирдяпина и Сухотина. Залпы яузцев разорвали польский обоз на две половины. Передние возницы нахлестывали со всей мочи коней, и голова обоза умчалась вперед, к Волхонке. Вторая половина обоза частью смешалась в невообразимую кучу на берегу, частью возницы сумели развернуть коней и погнали их назад по берегу, вверх по реке.
      - Не стрелять! – закричал Андрей. – Заряжай пищали! Сотники! Сейчас на нас пойдут гусары! Палить полусотнями! Мальцев, ты слышишь?
      - Слышу, голова! - донесся отдаленный крик Мальцева.
      - Смотри в оба! Они могут обойти нас!
       Перед яузцами больше не было врага, лишь среди трупов и опрокинутых возов и телег бились на земле и дико визжали раненные лоади.  Андрей понимал, что Ходкевич, опытный гетман, не полезет напролом, а попытается обойти нежданную засаду. Его солдат голыми руками не взять, они несколько лет воевали со шведами в Ливонии, ратного умения у них хватает. Ходкевич наверняка понял, что его остановил всего один-единственный полк стрельцов. Что он теперь сделает: обойдет стрельцов и набросится на них сзади и с боков, или решит не терять своих солдат и направится в Кремль стороной, подальше от реки, по Остоженке или Пречистенке?
      Увы, гетман не стал рисковать и вести солдат в неизвестность, он решил уничтожить неожиданную преграду на своем пути. Вскоре над головами яузцев во множестве засвистели пули. Поляки окружили полк с трех сторон и вели сильный обстрел из мушкетов. Андрей приказал сотникам укрыть стрельцов за любыми препятствиями, за немногими уцелевшими домами, за грудами горелых бревен, в густом бурьяне.
      - Не высовываться! – кричал он. – Палить только прицельно! Долго они с нами не будут возиться! Уйдут, обязательно уйдут!
      Последние слова он говорил только в надежде, что верный друг Юрко не оставит его в беде. На остальное ополчение, он знал, надежды нет, после первых стычек со шляхтичами необстрелянные ополченцы не скоро соберутся с духом. Разве что князь Пожарский сумеет поднять какой-нибудь отряд и поведет его на Ходкевича.
      Выстрелы польских мушкетов слышались все громче, враги под прикрытием домов и развалин подбирались к яузцам ближе и ближе.
      - Кирдяпин! Сухотин! Квасов! Готовь бердыши и сабли! Лаптев! Мальцев! Пали залпами! Не подпускай поляков! Держись, братцы!
      Яузцы от огня поляков постепенно перебирались все ближе к реке, вот врагов разделяет всего лишь одинлишь порядок разрушенных  домов и развалин. Скоро придется биться врукопашную. Устоят ли пять сотен его стрельцов перед нивесть сколькими тысячами опытных солдат Ходкевича?
      И тут со стороны Остоженки донесся непонятный, но жуткий гул. Казалось, множество нечеловеческих голосов слились в один высокий вой, будто выла обезумевшая стая неведомых лютых зверей. Этот гул или вой быстро приближался. Выстрелы со стороны поляков стали реже, будто враги прислушивались к ужасающим звукам, а вскоре совсем прекратились. И вот от Зачатьеского монастыря на поляков хлынула лавина всадников в ярких, пестрых одеждах. Гремели выстрелы, сверкали сабли, и надо всем продолжал раздаваться непрерывный, уже гремящий вой. Лихие казаки орали, гикали и выли, кто во что горазд, но без передышки и во всё горло каждый. Сквозь этот дикий гвалт Андрей различил:
      - Святой Сергий! Святой Сергий!
      Юрко! Дружок верный! – радостно подумал Андрей. – Не оставил в беде, спас от неминучей смерти!
      Казаков было много больше одной сотни Юрко Донца, даже гораздо больше, чем весь полк Епифанца. Значит, вместе с Епифанцем на поляков повели казаков и другие атаманы. Епифанец же говорил в Рогачеве, что многие атаманы недовольны Заруцким и Трубецким. Лавина всадников с диким воем, от которого чуть не разрывались уши, промчалась мимо засевших в обгорелых развалинах и в бурьяне яузццев, жуткие вопли удалились и стали тише.
      - Не вылезать! – приказал Андрей. – Подождем малость.
      Ждать пришлось долго, и Андрей, наконец, рискнул сам выйти на открытое место. Все обошлось, вблизи не раздалось ни одного выстрела, ни одна пуля не просвистела рядом. Звуки боя раздавались уже не меньше, чем в полуверсте.
      - Братцы! Заряжай пищали! Выходи строиться!
      Пока стрельцы заряжали пищали, пока строились в походный порядок, Андрей с сотниками решал, куда направиться, к Новодевичьему монастырю, где должен находиться Пожарский, или вернуться к Лубянским воротам и ждать приказа. Договорились идти к монастырю, искать воеводу, а там – куда он поставит полк. И Андрей, и сотники были уверены, что Трубецкой не поднимет черкасов на ополчение, и за Лубянские ворота можно пока не тревожиться.
      Пожарский и в самом деле находился в Новодевичьем монастыре. Знакомый Андрею двор монастыря был забит ополченцами, среди которых выделялись яркими одеяниями верховые и спешенные казаки.
      - Андрюша! - услышал он голос Юрко.
      Они пробились друг к другу, обнялись.
      - Спасибо тебе, друг, спас моих яузцев от верной смерти! – искренне поблагодарил Андрей казака.
- Да чего там, - отмахнулся Юрко. – Епифанцу свечку надо ставить. Он поднял свой полк, да других атаманов уговорил ударить Ходкевича. Жалко, не весь обоз мы взяли, только половину. Однако, дуван неплохой.
- Вы кинулись на обоз, а Ходкевич ушел? – с упреком спросил Андрей.
      - Куда он денется? – беспечно заявил Юрко. – У него тысячи четыре осталось, а у нас одних донцов тысяч пять. Ну и ваши, эти, ополченцы, хотя толку от них никакого. Разделаем Ходкевича вчистую. И Кремль с Китай-городом возьмем.
      Андрей вспомнил о цели своего приезда.
      - Где князь Пожарский, не знаешь?
      - В трапезной, с воеводами совет держит. Наши атаманы тоже там. Пошли туда?
       Когда они вошли в трапезную, князь сурово распекал воевод отрядов ополчения.
      - Никуда не годится, господа воеводы! Пять тысяч поляков разметали десять тысяч ополченцев! Как нож сквозь масло прошли. Князь Долгоруков, ты с отрядом без ума от страха кинулся на правый берег Москвы реки! Князь Черкасский, ты выпустил Струся из Кремля! У тебя пять тысяч войска, а от Струся с четырьмя сотнями немцев вы разбежались! Позволили ему провести в Кремль двести подвод с пропитанием от Ходкевича, да отряд пана Неляды. Теперь их оттуда еще год не выкурить. 
      Пожарский перевел дух, отер пот с бледного лица. Андрей понял, что князь еще не восстановил силы, и суровая речь давалась ему трудно.
      - Не к чести, вам, господа воеводы, будь сказано. Яузские стрельцы полковника Грязного, всего-то полк, пять сотен, разрезали войско Ходкевича, преградили полякам путь в Кремль. Казаки-донцы отогнали Ходкевича назад на Поклонную гору. Честь и слава атаманам Епифанцу, Межакову, Коломне, Романову, Козлову! Да что говорить? Кабы не эти герои, - разнес бы Ходкевич все наше ополчение в пух и  прах.
      - Обучать надо ополченцев, - угрюмо проворчал один из воевод. – Не привычны они к ратному делу.
      - Ты, князь Туренин, - сурово заметил Пожарский, - стоял у Чертольских ворот. Твои ополченцы без боя сдали их полякам. Мало вам, господа воеводы, было времени в Ярославле? Полгода там прохлаждались без дела. Кто мешал обучать ополченцев? Каждый день говорил вам. Язык смозолил. Теперь учить придется в битве. Кровью станем платить за ярославскую лень.
      Воеводы недовольно заворчали, упреки Пожарского обидели их.
      - Не черни нас, князь Дмитрий Михайлович, - заявил князь Долгоруков вроде бы даже с угрозой.
      - Да что там, -  устало махнул рукой Пожарский. - Черни, ни черни, а ополчение к битве не готово. Придется мне, видно, говорить с князем Дмитрием Трубецким. Для того вас и собрал, господа воеводы. Надо ли послать грамоту князю Трубецкому, что мы согласны соединиться с ним?
      Для воевод такое предложение Пожарского оказалось неожиданным. Они завозились, переглядывались, переговаривались, однако никто не решался отвечать первому воеводе. Князь Долгоруков заговорил первым:
      - Соединимся с Трубецким, - его чернь разграбит ополченцев и разбежится. А поляки в Москве останутся.
       Андрей забеспокоился, но тут послышался голос Епифанца.
      - Дозволь, князь, сказать мне за казаков.
      - Говори, атаман Епифанец.
      - Ты верно сказал, князь, ополченцы ратному делу не обучены. Посылать их в битву, - много крови прольется. А казаки привычны к бою, особо к набегам. Донцы стоят твердо за веру православную, за землю русскую. И запорожцев много таких.  И другие запорожцы шатаются. У князя Трубецкого они голодают, оборвались. Кони слабеют от бескормицы. Позови казаков, князь, дай им хлеба, выдай жалованье месяца за три, дай зерна коням, - пойдут запорожцы за тобой.
      - Казна ополчения пуста, - тут же заявил Минин.
      Поднялся священнослужитель в черной рясе, Андрей узнал троицкого игумена       Дионисия.
- Троица отдаст последнюю утварь, князь, если понадобится. Много не наберется, однако рублейс тысячу осилим. Отдадим последнее, спорем золото с одеяний. Я нынче же пошлю туда нарочного, пусть к утру привезут, что осталось.
      Воеводы не пришли к одному решению. Половина стояла за встречу Пожарского с Трубецким, эти понимали, что неопытные в ратном деле ополченцы не справятся с поляками. Другая же половина воевод опасалась, что Трубецкой нарушит слово, и князя Пожарского ждет судьба Ляпунова, и тогда дело очищения земли русской придется начинать сызнова.
При такой разноголосице Пожарский решил отложить встречу с предводителем «храбрецов, осаждающих Москву», до разгрома Ходкевича.
      - С гетманом мы теперь справимся. С помощью донцов. Я пошлю грамоту князю Трубецкому. Пусть не стоит в стороне, высылает на поляков своих черкасов. Помогут нам черкасы. – поверим Трубецкому. А пока, господа воеводы, готовьте опоченцев. Завтра придется тяжелее, чем сегодня. Ходкевич так просто не отойдет от Москвы. 
      На том и порешили. Когда воеводы расходились с совета, Пожарский остановил       Андрея.
      - Оставляю твой полк при себе. Завтра Ходкевич не пойдет, будет выведывать, где у нас место послабее. А послезавтра – непременно двинется снова к Кремлю. Думаю, через Замоскворечье. На Трубецкого надежды нет. Ополчение – сам слыхал. Аники-воины. Договорись с казаками-донцами от меня, пусть вышлют дозоры за Москву-реку. К Донскому монастырю, к Крымскому броду, за Серпуховские ворота. Чую, оттуда ударит Ходкевич. И своих дозорных пошли.
      Пожарский не ошибся, чутье опытного воина верно подсказало ему, когда и где ожидать нового удара. Несколько отрядов ополченцев он поставил у ворот западной стороны Земляного вала от Смоленских до Пречистенских, и строго велел воеводам держаться до последнего заряда. Основные силы ополчения воевода перевел в Замоскворечье и приказал рыть окопы поперек всех улиц, где могла пройти польская конница.
      Донцов Пожарский тоже отправил в Замоскворечье, полк Епифанца к Клементьевскому монастырю, - если ополченцы опять дрогнут, то казаки перекроют полякам путь по Ордынке к Большому наплавному мосту. По два казачьих полка он поставил позади ополченцев у Калужских и Серпуховских ворот. Так что обе самых прямых дороги к Кремлю теперь защищали три линии ополченцев и казаков. Князь Трубецкой по просьбе Пожарского перевел запорожцев и тушинцев с Воронцова поля на левый берег Лужнецкой излучины Москвы-реки от Новодевичьего монастыря до Крымского брода, сам Трубецкой обосновался в Троицком монастыре. Пожарский с полком яузцев тоже перешел в Замоскворечье и встал в женском монастыре Казанской Божьей матери, между Калужскими и Серпуховскими воротами Земляного вала.
      Весь день 23 августа ополченцы рыли окопы в опасных местах сожженного Замоскворечья. Пожарский разъезжал по своему войску и убеждал не лениться, а если придется биться с литвой, то стоять за веру православную и землю русскую до последней капли крови. Поляки вели себя смирно, видно, зализывали вчерашние раны и готовились к новой атаке. Главные их силы, судя по всему, собирались у Донского и Даниловского монастырей, ибо оттуда поляки все светлое время вели редкую пищальную пальбу по ополченцам. Те вяло огрызались с Земляного вала и продолжали рыть окопы. Зато Струсь в Кремле от нетерпения сделал вылазку, его шляхтичи опять сбросили ополченцев князя Туренина от Боровицких ворот в Москву-реку, отбили у них острожек у церкви святого Георгия и поставили там свое знамя.
      День 24 августа крепко запомнился яузцам. Еще в рассветных сумерках конные гайдуки Ходкевича прорвались через Земляной вал у Калужских ворот, смяли ополченцев князя Долгорукова  и обратили их в беспорядочное бегство. Ополоумевшие от страха ополченцы помчались прямо на казаков Козлова и Коломны и привели их полки в беспорядок. Поляки же после такого успеха не стали связывать себе руки битвой с растерянными, но огромными по числу силами ополченцев. Они быстро направились не кратчайшей дорогой в Кремль через Якиманский мост, а в обход, через Крымскому броду. Пожарский бросил им наперерез полки атаманов Романова и Межакова от Серпуховских ворот, однако поляки встретили лихих донцов дружными, частыми залпами из мушкетов, и казаки, хотя их было много больше, залегли в горелых развалинах и бурьяне.
      Ходкевич, видно, ожидал такого хода битвы. Когда большинство ополченцев и донцов увязли в перестрелке у Крымского брода, он  бросил свои основные силы на Серпуховские ворота. Крылатые гусары своими плотно сомкнутыми ротами с копьями трехсаженной длины с диким визгом налетели на ополченцев князя Шаховского. Ополченцы никогда не видали такого бешеного напора и в страхе попрятались в окопы, в горелые развалины и в высокий бурьян. А гусары неудержимо помчались по Ордынке, их кони перескакивали через окопы, топтали ополченцев и быстро продвигались к Клементьевскому монастырю, где их ожидал последний резерв Пожарского, - полк Епифанца.
      Пожарский велел Андрею отправить яузцев к Калужским воротам, а самому не мешкая мчаться к князю Трубецкому и передать ему приказ или упросить по доброму вести запорожцев с Лужников на Крымский брод, отогнать оттуда поляков и вести войско на выручку донцам у Клементьевского монастыря.
      - Туда уже поехали троицкие отцы Дионисий и Авраамий с дарами. С ними я послал казначея Минина, да у них, видно, не получается уговорить запорожцев. Скачи, Грязной, во всю мочь. В руках запорожцев сегодня судьба Москвы.
      Сам Пожарский поскакал к полкам атаманов Козлова и Коломны, привел их в порядок и повел на помощь донцам Епифанца. У стен Клементьевского монастыря завязался горячий и долгий бой. Донцы сражались отчаянно, под неистовым напором конных поляков они отошли от монастыря, но удержались на последних подступах к Большому наплавному мосту. Сплоченные роты крылатых гусар раз за разом проламывали строй казаков, но те смыкались за их спиной и били их сзади и с боков. Пожарский на могучем кауром коне под свист пуль скакал меж рядами донцов и подбадривал их громкими криками.
      Когда Андрей на взмыленном Воронке подскакал к Троицкому Монастырю в Лужниках, то увидел у стен обители огромную толпу. Несколько тысяч запорожцев верхами или с конями в поводу окружили телегу в середине толпы, на телеге стояли князь Трубецкой, троицкие отцы Дионисий и Авраамий, а рядом с ними казначей ополчения Козьма Минин. Телегу окружала цепь троицких схимников с белыми крестами на черных клобуках, а вокруг бесновалось неоглядное море разгоряченных запорожцев. Те галдели, орали, размахивали руками, кое-где в воздухе сверкали обнаженные сабли. Андрей и его дворовые спешились, с конями в поводу стали пробиваться через толпу к телеге. На них никто не обращал внимания, вокруг раздавались гневные вопли и грозные крики.
      - Ты, святой отец, дай нам золото!
      - На что нам твои рясы?
      - Мы год не получаем жалованья!
      - Дай денег, поп, и мы – за веру Христову!
      Андрей, наконец, пробился к телеге, мельком увидел бледное и как всегда бесстрастное лицо брата Ферапонта, вскочил на телегу, выхватил из-за пояса пистолет, выпалил вверх. От неожиданности запорожцы на мгновение притихли, и тут на край телеги шагнул Минин. Он благодарно взглянул на Андрея и громовым голосом закричал:
      - Православные! Кто стоит за веру Христову, - на Крымский брод! Победим литву – будет жалованье! Крест целую!
      В толпе произошло движение. Среди запорожцев находилось немало дворян из тушинцев. Они собрались в тесную кучу и дружно закричали:
      - Идем на ляхов!
      - Братцы, на Крымский брод! 
      Минин обернулся к Андрею, быстро спросил:
      - Где князь Пожарский?
      - У Клементьевского монастыря. Там поляки рвутся к Большому мосту.
      - Где твой полк?
      - У Калужских ворот.
      - Веди их к Большому мосту, выручай князя! А мы тут поднимем черкасов.
      Минин снова оглушительно закричал:
       - Православные! За мной! К Крымскому броду!
      Он соскочил с телеги, пробился к тушинцам, и небольшой отряд, всего сотни три человек прорезали толпу казаков и рысью побежали вверх по реке, к Крымскому броду. Впереди бежал невысокий, коренастый Минин с пищалью в руке. Запорожцы замешкались, в растерянности переглядывались, и тут схимники Ферапонта, всего-то два десятка, с копьями в руках помчались вслед за Мининым. Они дружно кричали на бегу:
     - Святой Сергий! Святой Сергий!
     - Братцы! – раздался отчаянный крик в толпе. – Чего мы стоим? Али веру Христову на деньги меряем? А ну, по коням! К Крымскому броду!
      Один из атаманов, его Андрей не знал, на огромном белом коне вертелся среди запорожцев и размахивал обнаженной саблей.
      - По коням! – орал он. - За мной, братцы!
      Не меньше тысячи конных казаков помчались за отчаянным атаманом. Андрей соскочил с телеги, взлетел в седло, дворовые тоже быстро оказались на конях.
 - Казаки, - заорал еще громче Андрей. – Спасай Москву! Бей ляхов! Галопом к Крымскому броду! Там ваши братья гибнут!
      Он с дворовыми протиснулся через толпу, еще раз крикнул казакам:
      - Братцы! Потрудись за Россию!
      Он с дворовыми галопом помчался к Лужнецкому броду, в тучах брызг кони перебрались вброд через Москву-реку, не сбавляя ходу, одолели высокий косогор и по густой некошеной траве на лугу галопом поскакали к Калужским воротам в Земляном валу. Андрей не оглядывался. Он знал, что хотя стрельцы бегут за ним во всю мочь, однако пешему конного не догнать, но он не сдерживал Воронка.
      Только бы успеть, только бы не опоздать. Там у Клементьевского монастыря сейчас гибнут донцы Епифанца, гибнет его друг Юрко Донец, гибнет славный воевода князь Пожарский. Пусть тут всего-то два десятка дворовых, но иной раз малая капля решает дело, и горстка его не очень опытных ратников помогут Пожарскому и донцам одолеть врага. 
      Он гнал Воронка по заросшим высоким бурьяном выгоревшим дворам Замоскворечья, вот они уже проскочили Калужские ворота в Земляном валу, краем глаза он отметил, что у ворот не видно ни ополченцев, ни поляков, а вот и его стрельцы в морковных кафтанах,
      - Братцы! - заорал он на скаку. – Бегом к Большому мосту! Кузьма! Кирдяпин! За мной! Спасай Пожарского!
      Он знал, что хотя стрельцы бегут за ним во всю мочь, однако пешему конного не догнать, но не сдерживал Воронка. Только бы успеть, только бы не опоздать. Дальше Воронок помчался вдоль горелых развалин мимо Донского монастыря, через Шаболовку к Серпуховским воротам, где два года назад его яузцы помогли боярам сбросить с престола Шуйского. С губ Воронка стали срываться клочья пеня, но он впервые ударил его ножнами сабли, и у верного коня будто выросли крылья. Вперед, вперед, вот уже широкая и ровная, хотя заросшая бурьяном и крапивой Ордынка. Впереди, совсем недалеко послышалась частая пальба казачьих пищалей. Еще немного, еще, Воронок, давай через силу!       
      Он увидел густые клубы белого дыма, услышал неистовый рев гусарских рот, ответные вопли донцов. Они успели! Через полчаса подоспеет его полк, а пока без передышки, - в бой!
      - Слезай с коней!
      Он соскочил с Воронка и оглянулся. Дворовые немного растянулись в этой бешеной скачке, но вскоре все сгрудились вокруг него, соскочили со взмыленных коней.
      - Клади коней, братцы! Пищали к бою! По десяткам – вперед!
      Он побежал вокруг каменной монастырской стены, десяток дворовых поспевали за ним, второй десяток вел Родион Сукнин. В сотне шагов впереди неслись навстречу друг другу две конные лавины. Сомкнутая рота крылатых гусар с черными крыльями за плечами ощетинилась длинными копьями и с диким визгом летела на рассыпной строй конных донцов. Казаки неслись навстречу гусарам с таким же оглушительным гиканьем, и впереди на знакомом гнедом коне мчался всадник в хорошо знакомом небесно-голубом жупане и в огненно-красных шароварах. До гусар было не меньше пятидесяти сажен, - предел для пищалей, - но Андрей в возбуждении завопил:
      - Братцы! Первый десяток! Дружно! Пали!
Грянул залп. Андрей не очень надеялся, что его ратники достанут гусар, но силы зарядов хватило. Пули кучно врезались в правую сторону сомкнутой роты, и ни одна не пропала даром. Из плотного строя посыпались с седел люди, с оглушительным визгом полетели на землю, ломая ноги и шеи, гусарские кони.
      - Второй десяток! Дружно! Пали!
И опять все пули угодили в цель. Снова покатились по земле сброшенные с седел гусары, закувыркались, забились, завизжали  раненные кони.
      - Заряжай! Быстро!
Он чуть не повел два своих десятка в рукопашную схватку, но хватило ума понять, что залпы двух десятков пищалей принесут больше пользы, чем два десятка бердышей в руках дворовых, запыхавшихся от долгой бешеной скачки. Он успел увидеть, как в десятке шагов от плотного строя гусар казаки Юрко рассыпались на две стороны, и длинные гусарские пики пронзили лишь воздух. А донцы уже разворачивали коней, и всадник в небесном жупане и в огненных шароварах опять вел своих хлопцев в спину гусар, не успевших развернуться лицом к коварному врагу.
      - Первый десяток! Дружно! Не задеть казаков! Пали!
      Строй гусар рассыпался, и на этот раз не все пули поразили цель. Однако шляхтичи поняли, что с двумя врагами им не совладать, они не стали снова смыкаться, а врассыпную помчались в сторону Якиманки.
      - Второй десяток! Целься вернее! Дружно! Пали!
На бешеном галопе гусары уже почти ушли от убойного полета пуль, всего два человека слетело с седел, всего один конь на полном скаку ткнулся мордой в землю и перекувыркнулся через голову, подминая под себя всадника. Вслед за гусарами мчались казаки, над их головами сверкали сабли. 
      - Заряжай!
Пока дворовые заряжали пищали, Андрей подошел к Воронку. Верный конь дрожал всем телом, пена осыпалась с его боков, он укоризненно покосился на хозяина, мол, что же ты, такой-сякой, загубить меня хотел, да еще бить начал? Андрей взял коня за повод и повел по кругу, после такой скачки коня надо выводить.
      - Зарядили? Бери коней в повод, пошли к Большому мосту! Смотреть в оба.
       Однако впереди врагов уже не оказалось. Гусарская рота, в которую они палили, оказалась последней из основного отряда Ходкевича. Яузцы дошли до Большого моста, и там увидели князя Пожарского. Воевода в окружении стражи устало сидел на бревне у самой воды, а по берегу и по заросшим бурьяном горелым развалинам бродили казаки. Они обдирали с убитых поляков яркие одеяния, выгребали из их сум и карманов золото и серебро, подбирали дорогие седла и палаши, сгоняли в табун уцелевших польских коней. Пожарский не останавливал казаков, это – законный казачий дуван, добытый в трудном бою.
      - А, Грязной, – голос воеводы звучал устало и тихо, видно, князь потерял много сил. – Как там у Крымского брода?
      - Минин повел сотни три тушинцев на поляков, - доложил Андрей. - За ним бросились троицкие схимники, а потом и целый полк запорожцев.
      - Другого не ждал от Козьмы. Собьет он поляков с брода.
      Пожарский помолчал и все тем же усталым голосом сказал:
      - Вот смотри, Грязной. Окладчик Минин, мирный торговый человек, а оказался куда как умелым воином, не в пример кое-кому. С малым отрядом кинулся на поляков. Увлек за собой войско. А князья наши, воеводы…
      Он не договорил и безнадежно махнул рукой.
      На другое утро дозорные донесли, что Ходкевич собрал остатки своего разбитого войска на Якиманке и увел их вокруг Земляного вала мимо Смоленских ворот на север от Москвы. Пожарский собрал совет. Князья-воеводы сидели кто с настороженными лицами, кто с вызывающим видом, кто опустил голову, видно ждали новых упреков от первого воеводы. Однако Пожарский на этот раз не упрекал неудачников, он понял, что толку от упреков не будет, родовитые князья как раньше не годились в воеводы, так и после уроков от Ходкевича ничему не научились и учиться не хотят. Он лишь негромким голосом сказал, что надо бы вести дворянскую конницу, а за ней и часть пеших ополченцев вдогонку за Ходкевичем и добить этого упорного врага, который больше года разбойничал на русской земле.
      - Не добьем его сейчас, - через месяц гетман вернется с новым войском. Тогда одолеть его будет куда труднее, второй раз такое ополчение мы не соберем. 
      - Уезды не шлют подати, - хмуро подтвердил Минин.
      Собравшиеся переглянулись. Первый воевода не собирается их корить, выходит, понял силу боярскую да княжескую. После недолгого молчания заговорил первый думный боярин Морозов.
      - Ополчение не годно к битве. Вся надежда на конных дворян, да на служилых людей. Однако и те требуют жалованья, а денег в казне, как сказал окладчик Минин, нет. Надо, князь Дмитрий, просить князя Трубецкого. Пусть его казаки идут за Ходкевичем.
      - Много ополчения побито от поляков, - подал голос боярин Долгоруков. – Остальные пребывают в робости. Да и что нам Ходкевич? Ушел и ушел. Прибежит гетман к королю Сигизмунду, а у того ни войска, ни денег на жалованье. Не пойдут поляки больше на Москву.
      - Надо выбивать литву их Китай-города и Кремля, - сурово возразил Минин.
      - Вот казаки пусть и выбивают, - продолжал свое Долгоруков. – Оии год сидели без дела, разбойничали. Все наши закупы, смерды и холопы ушли к ним, на вольную жизнь. Теперь пускай берут приступом Китай-город и Кремль. А потом отправляются к старым хозяевам. Повольничали – и будет.
      Собравшиеся воеводы, князья и бояре согласно зашумели.
      - Указ надо писать, десять лет розыска беглых!
      - Землю пахать некому!
      - Надо разделить казаков!
      - Вернуть холопов!
      Пожарский мрачно молчал, ожидал, когда осмелевшие горе-воеводы наговорятся. Наконец, галдеж стих.
      - Надо писать грамоту князю Трубецкому от Земского совета, - наконец, сказал он. – Пора встречаться с ним.
      Андрей ушел с совета в недоумении. Почему князь Пожарский твердым словом первого воеводы не поставил на место князей и бояр? Все они, кроме князя Пожарского-Лопаты, вояки никудышние, при своем превосходстве в силе не сумели удержать Ходкевича. Если бы не Пожарский, не казаки, не Минин, торговый человек, - прошел бы Ходкевич в Кремль, привел бы Струсю своих солдат, провез бы голодным шляхтичам богатый обоз с припасами. А Пожарский – ни слова упрека. Почему он молчал на их слова о возврате холопов? Они что, в самом деле собираются загнать в ярмо крестьян-ополченцев и казаков, после их геройской битвы с поляками?
      Через день Пожарский встретился с князем Трубецким, встреча состоялась на безопасном для обоих месте, на Неглинке. Для своей охраны Пожарский взял яузцев, а Трубецкой – полк запорожцев от атамана Прозовецкого. Оба воеводы сошлись над рекой, на Трубе, караульные полки встали каждый на своем берегу узкой и грязной речки. О чем они говорили, Андрей не знал, до стрельцов не доносилось ни слова. Однако после недолгих разговоров воеводы подписали какую-то бумагу и разъехались.
      Пожарский тут же собрал совет в уцелевшем каменном доме купца Лисицы.
      - Главное дело сделано, господа, - объявил воевода. – Князь Дмитрий обещал удерживать казаков от разбоя и воровства. Он нынче же пошлет вслед за Ходкевичем атамана Прозовецкого с десятью тысячами казаков. Отныне все указы по ратным делам будем подписывать мы с князем Трубецким. Веры ему у меня, как и прежде, нет, однако без меня он не станет писать указы и грамоты.
      - А ну, как вернется Заруцкий с Ворёнком да Маринкой? – недоверчиво спросил боярин Морозов.
      - Трубецкой его не примет. А теперь надо писать грамоты по городам о Вселенском соборе для выборов царя.
      - Так поляки еще в Москве! – выкрикнул князь Долгоруков. – Выйдут они из Кремля да Китай-города, - не до выборов станет.
      - Пусть выйдут. Князь Трубецкой обещал поставить своих казаков в плотную осаду вокруг Китай-города и Кремля. Ни одна мышь не проскочит. Больше месяца поляки там не просидят. Они, я слыхал, уже до человекоядения пали. А к Москве не пускать поляков – это дело ополченцев. Ставьте свои отряда, господа воеводы, где кому указано.
      Для яузцев осень началась спокойно. Андрей по договоренности с сотниками отпускал одну сотню за другой в строгую очередь, чтобы стрельцы готовили свои хозяйства к зиме. А Земский совет и походная Дума без устали рассылали по городам письма о присылке в Москву выборных от всех сословий для избрания истинного царя всея Руси. Теперь эти письма подписывал и князь Трубецкой, его выбрали в походную Думу, и он настоял, чтобы его подпись стояла второй после боярина Морозова. Иногда Пожарский призывал на совет Андрея, и тот с тревогой слушал жалобы воевод на то, что ополченцы от безденежья и бездельного стояния в сожженной Москве разбегаются по домам. Третье ополчение таяло на глазах. 
      В конце сентября на совете нижегородский спасский протопоп Савва прочитал печальное письмо вологодского архиепископа Сильвестра.  «Польские и литовские люди, черкасы, казаки и русские воры под началом еретика гетмана Ходкевича пришли на Вологду 22 сентября сего года и город взяли, и церкви Божьи поругали, и посады выжгли дотла…, а стольник и первый воевода князь Одоевский ушел, а окольничего и второго воеводу князя Долгорукого-Рощу убили…».
      В тот же день после совета у Пожарского Андрей пошел в близкую церковь Рождества Пресвятой Богородицы, заказал заупокойную службу за спасение души новопреставленного раба Божьего Григория, поставил перед распятием большую рублевую свечку и долго молился. Душу его снедала тяжелая тоска. Дядя Григорий Борисович, родной брат матушки Елены Борисовны, славный первый осадный воевода Троицы, отразивший почти полуторагодовой натиск самовольного князя Яна Петра Сапеги  и свирепого пана Лисовского, погиб в неравной битве с остатками разбитого в Москве войска гетмана Ходкевича.
      Как это произошло? Архиепископ Сильвестр прислал лишь короткое сообщение о его гибели. Возможно, думал Андрей, вологжане еще не забыли своей присяги Сидорке, ложному Дмитрию Иоанновичу, затаили неприязнь к Москве и ночью предательски отворили Ходкевичу ворота. А может быть, оба воеводы, и князь Одоевский, и дядя Григорий Борисович чрезмерно предавались питию, на стены людей не ставили, дозоры не высылали, с полковников и сотников службу строго не спрашивали. Войско в Вологде под началом таких воевод распоясалось, забыло о своем долге. Пьяные караульные то ли совсем не затворяли ворота на ночь, то ли с хмельной головы отворили их неведомым людям. Так ли получилось, иначе ли, но Ходкевич ворвался в Вологду и его обозленные московским поражением солдаты, казаки с польской украины, их приспешники из тушинцев учинили резню. Первый воевода успел ускакать, как говорят в таких случаях, на неоседланной лошади и без шапки, а дядюшка не успел. Может, он даже не понял, что пришел его смертный час. Упокой Господи, душу его и прими ее в царствие Твое.
      Сообщение о захвате и разорении Вологды Ходкевичем встряхнуло успокоившийся было Земский совет. Бояре и князья под давлением Пожарского и Минина приговорили: ополченцам идти на приступ Кремля, а казакам Трубецкого, - на Китай-город. День ушел на подготовку приступа, и 22 октября на рассвете начался приступ. Казаки Трубецкого ворвались в Китай-город. На тесных улицах разгорелись яростные схватки. А вот ополченцам не удалось даже подступить к стенам Кремля. Поляки встретили их толпы пушечным боем и залпами мушкетов, открытое пространство перед Кремлем покрылось сплошным слоем трупов в ополченских кафтанах.
       Пожарский сам находился в рядах ополчения, но как он ни призывал православных воинов грудью идти грудью на врага за веру православную, за очищение земли русской, православное воинство засело в горелых развалинах на подступах к Кремлю и не решалось идти под польские ядра и пули. Поляки же с неприступных стен насмехались над трусливыми москалями. Горластые русские изменники кричали ополченцам:
      - Ополченцы! Вы не воины, вы – бабы! Идите в церковь! Там не стреляют!
      - Чернь, ступай к сохе!
      - Эй, Минин, иди торгуй мясом!
      Пожарский почернел от огорчения, он в который раз признал неспособность воевод вести отряды в битву и благоразумно прекратил приступ на стены Кремля. А Трубецкой торжествовал. его казаки уже к обеду частью перебили поляков в Китай-городе, частью те убежали в Кремль, и Китай-город оказался полностью в руках казаков. Князь приехал к Пожарскому и на совете потребовал передать ему под начало все войско. 
      - Я за два дня возьму Кремль!
      Бояре и князья оскорблено вскинули бороды. Боярин Морозов проворчал:
      - Не хвались, едучи на рать. 
А кто-то прошипел:
      - Еруслан-королевич!
      Трубецкой вспыхнул, однако Пожарский миролюбиво сказал:
      - Не дело губить войско под кремлевскими стенами. Обложим их плотно, через месяц поляки вымрут с голоду, или приползут к нам на коленях. Пока же удовольствуемся очищением Китай-города. А Струсю пошлем грамоту, пусть уходит из Москвы, пропустим беспрепятственно.
      Тут же сочинили от походной Думы грамоту полякам, осажденным в Кремле, и отправили ее с пленным шляхтичем. В тот же день, 22 октября, после обедни священнослужители провели в Москве два крестных хода. Одно шествие, из Китай города, возглавил приехавший в Москву казанский архиепископ Арсений, которого Освященный собор поставил местоблюстителем патриаршего престола. Рядом с местоблюстителем гордо вышагивал князь Дмитрий Трубецкой.
      В этом шествии преобладали казаки и тушинцы Трубецкого, впереди черные монахи несли икону Казанской Божьей матери. Во главе второго крестного хода шел троицкий архимандрит Дионисий, за ним шли бояре и князья Земского совета, бояре походной думы, посланцы уездов, которые успели приехать в столицу на выборы истинного царя, тянулась нескончаемая толпа ополченцев и уцелевших москвичей. Здесь же шли яузцы со своим полковником Андреем Грязным.
      Оба крестных хода сошлись у храма Спаса на рву. Ополченцы, казаки, воеводы, мужики, мирные москвичи, торговые и посадские люди перемешались, в восторге обнимали друг друга, кричали, плакали, смеялись. Тут же архимандрит Дионисий отслужил походный молебен за победу православного воинства над еретиками и изменниками. Со стен Кремля поляки сделали несколько выстрелов, но ядра не долетели до храма, да и пороху у осажденных оставалось мало, они прекратили бесполезный обстрел, усеяли верха стен и молча смотрели на ликование русских.
      На грамоту думы об уходе из Кремля Струсь не ответил. Поляки ждали помощи от своего короля Сигизмунда и держались в Кремле еще целый месяц. Король же ничем не мог помочь им, сейм отказал ему в деньгах на поход в Московию. На свои средства король сумел собрать лишь небольшой отряд и выступил с ним из Смоленска. Говорили, что на этот поход Сигизмунда подбивает воинственная королева Констанция. При выходе королевского отряда из Смоленска сорвались и с грохотом упали на землю Золотые ворота, примета плохая, но король продолжил движение. В Вязьме к нему присоединился Ходкевич с остатками своего войска. Однако к этому времени поход на Москву потерял смысл, ибо в конце ноября поляки Струся в Кремле сдались на милость победителей.
      Этот день Андрей запомнил на всю жизнь. За ноябрь ополченцы почти все разбрелись по своим уездам, казаки тоже подались кто на Дон, кто на польскую украину, и в Москве оставалось не больше 4 тысяч ратников, в основном казаков и конных дворян. Земский совет и походная Дума занимались лишь подготовкой к избранию царя, князья переругались друг с другом, каждый из них метил на престол, каждый из них тянул руки к податям уездов, дабы поправить порушенные поместья, и про жалованье ратникам они просто забыли. Козьма Минин из всесильного окладчика превратился в просителя, от которого бояре в думе отмаховались. Из стрельцов к ратному делу оказался годен лишь яузский полк. Пожарский помнил о стойкости и верности яузцев, и они с Мининым наскребли в казне денег, чтобы выдать им жалованье до конца января. Если бы в это время Сигизмунд подошел к Москве, - защищать столицу оказалось бы весьма трудно.
      Из почти безвыходного положения Москву спасла сдача Струсем Кремля. Оставшиеся в Москве ополченцы знали от пленных и беглых шляхтичей, что осажденные в Кремле испытывают страшные лишения, голодают, едят ворон, выкапывают свежие трупы, - уже человечину жрать стали. Говорили, что голодные поляки ловят русских баб, ребятишек, режут их, мясо солят впрок. Один шляхтич съел другого, недужного, так брат съеденного подал на него в суд, мол, мое было мясо. Судья будто бы не стал их судить, убежал, убоялся, что они сожрут его.
      Ополченцы ужасались этим рассказам, плевались, крестились.
      И вот 25 ноября, уже по снегу, три исхудалых шляхтича вышли изх Спасских ворот Кремля с белым флагом и с письмом Струся о сдаче польского гарнизона. Пожарский тут же собрал оставшихся в Москве бояр и князей на совет. Решили сдачу польского гарнизона принять завтра с утра. В Кремль пока не заходить, пусть Струсь сначала выпустит через Спасские ворота всех русских с женами и ребятишками, а уж потом по сигналу белым флагом с Лобного места могут через те же ворота выходить из Кремля поляки, - по одному, с поднятыми руками и без оружия. Если у кого найдут хоть простой нож, - казнь на месте. Послов с такой грамотой отправили назад в Кремль и сказали, если польские начальники согласны, пусть вывесят белый флаг на Спасской башне.
      Поляки не стали упрямиться и через полчаса вывесили белое полотнище на длинном гусарском копье через одну из бойниц Спасской башни. Слух о сдаче поляками Кремля мгновенно разнесся по Москве, и у Спасских ворот с самого утра собралась такая огромная толпа, что на всем Пожаре люди стояли, прижавшись друг к другу. Оба воеводы со своими приближенными и караулами стояли по разные стороны Спасских ворот. Справа от Спасской башни со стороны Никольских ворот весь Пожар запрудили казаки и тушинцы.
      Слева от Спасских ворот собрались земцы. Пожарский на кауром коне, Минин на гнедом, конные бояре, князья и воеводы ополчения  остановились в десятке сажен перед воротами, их окружила сотня Кирдяпина. Андрей на Воронке и конные дворовые ратники стояли рядом с воеводой, а остальные яузцы образовали коридор, по которому могли пройти выпущенные из Кремля.
      Впервые за долгое время раскрылись Спасские ворота, и из них стали выходить русские, просидевшие в Кремле вместе с поляками больше двух лет. Первыми шли бабы с ребятишками, - грязные, оборванные, исхудавшие до голубизны в костистых лицах, - их толпа пропустила в участливом молчании, никто не разбирал, простые ли то бабы или боярыни. Многие видавшие виды ополченцы и стрельцы от жалости пустили слезу, совали ребятишкам обнаруженные в карманах и сумках куски. 
      Потом из ворот потянулись служилые дьяки, стряпчие, писари, ярыги, думные бояре и дворяне, и настроение толпы сменилось на враждебное.
      - Глянь, сам Мстиславский! Ишь, изменник!
       - А вон Иван Романов с племянничком! Филарет этого щенка на трон метил!
      - Литовские прихвостни!
      - Воры! Изменники!
      - Да чего смотреть, братцы! Ободрать догола! Шубы-то дорогие, в золоте!
      - Хватай изменников!
      Толпа навалилась на яузцев, вот-вот прорвет их цепочку, и начнется самосуд. Пожарский махнул рукой Андрею. Как было условлено, кирдяпинские стрельцы зарядили пищали вхолостую, без пуль, и теперь по команде Андрея первая полусотня выпалила в воздух. Гром дружного залпа ошеломил толпу, и в наступившей тишине Пожарский громко крикнул:
      - Православные! Мы не разбойники! Пленных не трогать!
      Его слов оказалось достаточно, чтобы толпа присмирела, перестала напирать, теперь из нее только раздавались насмешливые и презрительные крики. На совете заранее оговорили, что кремлевских бояр и князей не пропускать через толпу, а от греха подальше увести за спину Пожарского, окруженного надежным стрелецким караулом, и отдать под охрану конных дворян. Андрей шагнул к боярам, слегка поклонился и показал рукой, куда идти. Бояре и князья торопливо скрывались за кольцом яузцев.
      Одним из последних из ворот появился князь Андрей Голицын. Его вели под руки двое слуг, князь настолько ослабел от голода и долгих лишений под стражей, что едва передвигал ноги. Андрей соскочил с Воронка и подбежал к своему бывшему воеводе. Тот поднял на него страдальческий взгляд.
      - Полковник Грязной? Я верил, что ты  служишь России. Однако долго ты шел в Кремль. Чуть не опоздал.
      - Князь Андрей, иди за мной, тебя яузцы отвезут, куда скажешь.
      Андрей проводил измученного, но не склонившего голову перед врагом воеводу к стрельцам, велел с честью отвезти в его поместье.
      Из Кремля потянулись поодиночке поляки. Толпа снова враждебно загудела. Первым шел пан Струсь в украшенном золоте камзоле, в шляпе с пышными перьями, в вытянутых руках он держал обнаженную саблю с золотой рукоятью. Он подошел к Пожарскому, картинно опустился на одно колено и протянул саблю воеводе. Князь кивнул головой Андрею, тот принял оружие сдавшегося предводителя польского гарнизона и сунул саблю за пояс. За Струсем подходили безоружные шляхтичи с поднятыми над головой руками, одни смотрели надменно, другие злобно сверкали глазами, иные опустили головы, будто стыдились сами себя.
      Вчера на совете оговорили, что пленных поляков не следует пропускать через возбужденную толпу, не следует сразу отдавать казакам, а уводить сразу под охрану конных дворян земского ополчения, за спину Пожарского. Трубецкой нехотя согласился с общим мнением. Всех пленников бояре, князья и воеводы на вчерашнем совете уже разделили между собой, Трубецкой чуть не половину потребовал себе, якобы для казачьих начальников.
      По требованию Пожарского пятьдесят пленников выделили полковнику Грязному на восстановление его разоренных поместий. Все поклялись крестным целованием, что сохранят пленников живыми – для обмена на русских пленных у короля Сигизмунда.
      В цепочке поляков Андрей увидел устремленные на него горящие глаза и присмотрелся. Господи Боже, это же ротмистр Будзила! Исхудавший так, что на лице торчали все кости, заросший грязными волосами, его старый знакомец смотрел на него умоляюще. Андрей подъехал к Пожарскому, негромко сказал:
      - Князь, отдай мне ротмистра Будзилу.
      Пожарский чуть заметно кивнул головой. Андрей подозвал Будзилу к себе, спросил:
      - В твоей роте сколько людей осталось?
      - Семнадцать, - мольба во взгляде ротмистра сменилась надеждой.
      - Отведи их вон туда. – Андрей взглядом подозвал к себе Родиона Сукнина. – Родион, роту пана Будзилы доставишь в Тайнинскую. Головой отвечаешь за каждого.
      - Грязной! – послышался недовольный окрик князя Долгорукого. – Этого злодея оставь мне! Он сжег в Ярославле Посад, пусть ответит за разбой!
      - Не горячись, князь, - все так же негромко ответил за Андрея Пожарский. – Сделаем по правде.
      Пока князья, бояре и воеводы смотрели на унылое шествие поляков, Пожарский подозвал Андрея и негромко сказал:
- Этого, как его, Будзилу оставишь мне. А потом отправишь в Нижний. Туда возвращается Козьма Минин, будешь охранять его в пути, заодно поляка доставишь.
      Когда все поляки вышли из Кремля, Пожарский двинул каурого к Спасским воротам. На том же вчерашнем совете оговорили, что чернь в Кремль пускать не следует, туда войдут лишь начальники ополчения, Земский совет и освященный Синод. Остальных договорились впустить в Кремль завтра, 27 ноября. Мало ли какие страсти можно там увидеть, нельза распалять толпу. Когда начальники и священники под охраной сотни Кирдяпина вошла в Спасские ворота, остальные яузцы всем полком встали в воротах и преградили толпе путь в Кремль. Андрей убедился, что пленных поляков Будзилы надежно прикрывают дворовые Сукнина, и на Воронке въехал в подбашенный свод.
      То, что вошедшие увидели в Кремле, ошеломило даже этих тертых жизнью мужей. Андрей за годы ратной службы вдоволь насмотрелся на развалины и пожарища, на разоренные города и села, но такого ему видеть не приходилось. Стены храмов и палат измазаны нечистотами, в храмах валяются обглоданные лошадиные кости, на полу кучки конского навоза и человеческого кала, иконы изрублены, с них содраны серебряные и золотые оклады, у святых на образах выколоты глаза.
      В Архангельском соборе гробы великих князей и царей вскрыты, в них остались лишь кости, драгоценные одеяния и покрова поляки содрали со скелетов. В подвале храма Чуда архистратига Михаила, где скончался патриарх Гермоген, священники обнаружили несколько деревянных чанов, заполненных соленым человеческим мясом. Со всех сторон раздавались возгласы ужаса, стоны, рыдания.
      На следующий день, когда главные следы зверства поляков удалось убрать, после обедни священнослужители провели в Москве два крестных хода. Одно шествие, из Китай-города, возглавил приехавший в Москву казанский архиепископ Ефрем, которого Освященный собор поставил местоблюстителем патриаршего престола. Рядом с местоблюстителем гордо вышагивал князь Дмитрий Трубецкой. В этом шествии преобладали казаки и тушинцы Трубецкого, впереди черные монахи несли икону Казанской Божьей матери.
      Во главе второго крестного хода шел троицкий архимандрит Дионисий, за ним - бояре и князья Земского совета, бояре походной думы, посланцы уездов, которые успели приехать в столицу на выборы истинного царя, тянулась нескончаемая толпа ополченцев и уцелевших москвичей. Здесь же шли яузцы со своим полковником Андреем Грязным.
      Оба крестных хода сошлись у Лобного места. Ополченцы, казаки, воеводы, мужики, мирные москвичи, торговые и посадские люди перемешались, в восторге обнимали друг друга, кричали, плакали, смеялись. Тут же архимандрит Дионисий отслужил походный молебен за победу православного воинства над еретиками и изменниками. В это время из Кремля на Пожар через Спасские ворота вышел третий крестный ход, его возглавлял архангельский архиепископ Арсений. За ним шли все выжившие в польском плену кремлевские белые и черные священнослужители. 
      После долгого ликования Пожарский и Трубецкой разрешили впустить в Кремль всех желающих. Такого столпотворения Кремль не видал, пожалуй, никогда за всю свою долгую историю. Архангельский архиепископ Арсений с кремлевскими священниками и монахами отслужил в Успенском соборе обедню и молебен Пречистой Деве.


                После победы

      Начались хлопотные будни. Князь Дмитрий Трубецкой поселился в Кремле на дворе Бориса Годунова и принимал выборных от всех уездов на Земский Собор для избрания истинного царя. Сразу же пошли слухи, что князь исподволь внушает выборным простую мысль, будто самым достойным на русский престол является он, князь Трубецкой. Пожарский с Мининым поселились на Арбате в Воздвиженском монастыре, воевода ежедневно по множеству часов занимался земскими делами и успокоением государства. Минин налаживал работу приказов и сбор податей с уездов. Яузцы несли караул в монастыре и вокруг него.
      Первым указом после изгнания поляков Земский совет объявил прощение всем, кто в годы Смуты служил Самозванцу, Шуйскому, Вору, полякам, а заодно всем бывшим болотниковцам, шишам и разбойникам. Получили прощение бояре государевой Думы, которые сидели в Кремле с поляками и призывали русских людей присягать Сигизмунду. Теперь все люди русской земли равно могли избирать истинного царя. Поначалу Земский Совет назначил выборы царя на 6 декабря, однако к этому времени в Москву съехались далеко не все представители городов и уездов. Выборы перенесли на 6 января.
      Первое собрание Земского Собора произошло в единственном уцедевшем храме Москвы, в Успенском соборе Кремля. На Собор приехали больше 1200 выборных от пятидесяти восьми городов и уездов. Говорили, что такого множества советных людей не собиралось ни при избрании Бориса Годунова, ни при избрании Василия Шуйского. Выборы царя шли нелегко, со многими спорами и тянулись больше месяца. На это время власть взяли в свои руки приказы и Походная Дума. Пожарского и Минина бояре и князья постепенно отодвигали от державных дел в тень забвения. В Земском совете и в Думе все большую власть приобретали князья Дмитрий Трубецкой с Федором Мстиславским и буйные дворяне Салтыковы, родичи инокини Марфы, матери молодого Михаила Романова.
      Сословия долго не могли договориться по единому претенденту на царский трон, потому через неделю решили рассматривать всех, кого предлагали сословия. Список получился длинный. В него вошли польский королевич Владислав, брат шведского короля Карл-Филипп, Ворёнок, он же царевич Иван Дмитриевич, и венчанная царица Марина. Из русских претендентов предлагали бояр Федора Мстиславского, Ивана Воротынского, Федора Шереметева, Дмитрия Трубецкого, Ивана Романова, князей Дмитрия и Ивана Черкасских, Ивана Голицына, Михаила Романова, Петра Пронского и Дмитрия Пожарского.
      Довольно быстро и дружно отвергли иноземцев и решили, что на русский трон может сесть только русский и только из потомков великого московского князя Ивана Калиты. По этому условию на престол не могли претендовать князья Черкасские, Пожарский, Пронский и Трубецкой. Из оставшихся наотрез отказались занимать трон князь Воротынский и боярин Иван Романов. Они призвали совет избирать Михаила Романова, сына прославленного боярина Федора Никитича Романова, ныне митрополита Филарета, мученика за веру православную. Оставались бояре Мстиславский и  Федор Шереметев, князь Иван Голицын и боярский сын Михаил Федорович Романов.
      Андрей с яузцами все это время находился в Кремле и видел всю ярость борьбы сторонников каждого претендента. Ни одна сторона не могда победить, а главным условием избрания царя Земский Собор с самого начала поставил твердое единодушие. И тут главную роль сыграли тушинцы и казаки. После того, как совет отверг их предводителя, боярина князя Дмитрия Трубецкого, тушинцы впали в уныние. Они боялись, что новый царь припомнит им верную службу Вору. Казаков тоже тревожило будущее, новый царь мог вернуть их в холопство к прежним хозяевам. Казаки по своему обычаю учинили великое буйство в Кремле и по всей Москве.
      Однако троицкий келарь Авраамий Палицын сумел войти в доверие к князю Дмитрию Трубецкому и убедил его встать на сторону молодого Михаила Романова. Михаил – сын тушинского патриарха Филарета, Филарет верой и правдой служил Тушинскому Вору, и теперь его сын не станет притеснять никого из тех, кто стоял за Вора. После сговора отца Авраамия и князя Трубецкого тушинцы и особенно казаки теперь являлись на собрания всех сословий и своей многисленностью и громкими криками склонили сословия встать за молодого Михаила Романова.
      Михаил Романов неожиданно оказался удобной для всех фигурой. Бояре надеялись, что сумеют сделать молодого и неопытного царя послушным орудием в своих руках. Духовенство же всегда поддерживало мученика православной веры Филарета Романова. Служилых людей казаки и тушинцы убедили, что Филарет всегда твердо стоял за веру православную, и что его сын пойдет по стопам отца. Кроме того, казаки, тушинцы и духовенство напомнили служилым, что Филарет – двоюродный брат первой жены праведного царя Иоанна IV Васильевича, Анастасии Романовны Захарьиной-Юрьевой, а при ее жизни правление Иоанна Васильевича отличалось неслыханной на Руси справедливостью и даже мягкостью. Значит, все Романовы милосердны, они стоят за народ, за справедливость, таким же будет и Михаил.
      Так состоялось избрание на царство Михаила Романова. Оставалось получить согласие самого Михаила, а это заняло гораздо больше времени, чем само избрание, ибо мать Михаила, инокиня Марфа, слышать не хотела, чтобы ее сын занял престол, на котором нашли смерть три царя, а четвертый, Шуйский, обрел неслыханный позор. Михаил же во всем слушал свою мать. Однако после долгих уговоров Марфа согласилась, и 11 июля Михаил Романов с большой пышностью был венчан на царство по старинному русскому обычаю казанским митрополитом Ефремом.
      При коронации главные роли играли наиболее знатные бояре и князья. Боярин Федор Мстиславский сыпал в народ золото, скипетр вручал боярин князь Дмитрий Трубецкой, шапку Мономаха надел на царя его дядя боярин Иван Романов, державу, золотое яблоко, вручил царю боярин князь Василий Морозов. Однако при подготовке коронации духовенство и сам царь особую честь оказали князю Дмитрию Пожарскому.
      Хотя Пожарский по чину и месту уступал многим боярам и князьям, он занял при этой церемонии самое важное и почетное место. Утром царь произвел его в бояре, он ходил за царским саном на Казенный двор, оттуда царское одеяние вынесли нижегородские ополченцы. Благовещенский протопоп нес на блюде крест, диадему и Мономахову шапку, за ним Пожарский нес скипетр, будущий царский казначей дьяк Трахониотов – державу. Впереди процессии для чести сана шел боярин Василий Морозов. Все это отнесли в Успенский собор, где состоялась коронация, и здесь Пожарскому одному доверили охранять аналой с царским саном, он первым поднял давно оставленный скипетр Русского царства, он держал в руках державу, которая символизирует это царство.   
      По-царски наградил молодой царь и окладчика Минина. Минина поставили думным дворянином и позволили писаться с «-ичем», что было привилегией лишь князей и бояр. Теперь земский староста Козьма Минин-Сухорук стал Козьмой Миничем Сухоруковым.
      В конце лета по русской земле разрушительным ураганом пронесся отряд свирепого пана полковника Александра Лисовского. Его конники, они называли себя кентаврами, разграбили все, что могли, в Кореле и в новгородских землях, столкнулись со шведскими отрядами и снова вернулись на многократно разграбленную и сожженную Русь. Один из этих кентавров, ротмистр Мохнецкий, попал в плен к стрельцам вместе со своими записями о подвигах лисовчаков в дикой России.
      «От Великого Новгорода до Твери все кругом пусто, тверская земля выжжена дотла, чки пепла на голой земле, заросшей бурьяном,  показывают, где стояли когда-то деревни и села, кое-где уцелели одинокие избы с кучами мертвых тел перед дверью, да изредка встречаются убогие, полуразрушенные монастыри. Мы взяли Углич, но ничего ценного там не нашли, в Угличе почти не осталось жителей.  России как страны больше существует».
      Новая Дума приговорила послать навстречу лисовчакам войско, но во всей Руси не нашлось достаточного отряда и надежного воеводы. Пришлось князю Пожарскому снова собирать ратников из конных дворян и вести их на разбойных кентавров. Однако разгромить Лисовского Пожарскому не удалось, конные лисовчаки за день покрывали по 150 верст, вчера они бесчинствовали у Вязьмы, сегодня появились у Звенигорода, а завтра окажутся у Коломны. Еще не выздоровевший от прошлогодних ран Пожарский упорно преследовал Лисовского, и тот, в конце концов, ушел на грабеж в Ливонию, а оттуда – на королевские земли в Польшу.
      Пожарский вернулся в Москву в начале зимы, когда все многотрудные хлопоты по распределению державных мест между боярами и князьями остались позади. У воеводы в долгом, стремительном походе открылись старые раны, и он заявил об отъезде в свое поместье в Суздальском уезде на излечение, а Минин собрался на время в Нижний. По просьбе Пожарского Андрей с сотней Сухотина отправился туда же охранять в пути бывшего окладчика Третьего ополчения. В небольшом обозе ехал и пленный ротмистр Будзило, которого до этого времени держали в суздальском поместье Пожарского.
      Сердце Андрея ликовало и летело впереди небольшого отряда. Наконец-то, через два с половиной года после намеченного срока он увидит свою сероглазую красавицу Дарьюшку и поведет ее под венец. А потом он увезет молодую жену в Рогачево, и там начнется настоящая жизнь.




И снова в Троице


      - Здоров будь, боярин Андрей! Встречай гостей!
      - Здравствуй, Юрко! Здравствуй, Степан! Здравствуйте, славные казаки-донцы! Всегда рады вам, заходите, будьте, как дома.
      Пока Андрей обнимался с дорогими гостями, Дарья Ивановна сошла с высокого крыльца господского рогачевского дома и поднесла казакам хлеб-соль. Казаки отщипнули от белого пышного каравая по кусочку, обмакнули в солонку, пожевали. А Дарья Ивановна уже взяла из рук прислужницы поднос с полными чарками, поднесла казакам. Четырехлетний Егорушка из-за юбки матери восторженно смотрел на нарядных воинов с настоящими саблями.   
      - Милости прошу, дорогие гости.
       - Спаси тебя Бог, боярыня, - Юрко раскланялся перед Дарьюшкой, как заправский шляхтич из королевского дворца, даже шапкой с пышным пером помахал перед собой. Он теперь всегда называл Дарьюшку боярыней, ей это нравилось.
      Андрей с женой склонились перед прибывшими и ввели их в горницу, или, как велено слугам называть на польский лад, в зал. Юрко со Степаном не раз бывали в рогачевском поместье, а десяток казаков, прибывших с ними, стащили шапки и с заметной робостью вступили в дом. Андрей усмехнулся про себя, хотя донцы куда смирнее запорожцев, а тоже привыкли входить в любые дома нагло, отодвигать хозяев и слуг в сторону и брать, что приглянулось. Быть почетными гостями им приходилось не часто.
      - Садитесь за стол, гости дорогие, - приветливо продолжала молодая хозяйка, - откушайте, что Бог послал.
      Она уже успела распорядиться, и слуги быстро накрыли стол, уставили его питием и едой. Гостей обслуживали только мужики и парни, Дарья Ивановна еще по троицкому сидению знала нравы казаков и настрого велела всем дворовым девкам носа не высовывать, пока дорогие гости не уедут. Андрей же и Юрко все разглядывали друг друга, хлопали по плечам и по спине, вспоминали былое.
      Со времени изгнания поляков из Москвы и бурного, долгого, почти полугодовой волокиты по избранию царя прошло пять лет. За это время, которое трудно назвать мирным и безмятежным, отец с великим трудом поставил новый деревянный дом в Белом городе у Варсонофьевского монастыря и частью привел в порядок немыслимо разоренный и загаженный дом Андрея на Волхонке. Вся Москва: и Китай-город, и Белый город, и Земляной, и Замоскворечье, все подмосковные слободы и села, - лежали в развалинах, на месте богатой столицы простирались сплошные горелища, среди которых кое-где высились закопченные остовы каменных стен. Москва как город перестала существовать, здесь невозможно было найти пристанища, и выборные от городов и уездов селились, кто где мог в ужасающем неуюте.   
      Андрей в тот год до Святок почти постоянно пребывал в Нижнем Новгороде и с благословения матушки Анны умолял Дарьюшку пойти с ним под венец. Дарьюшка плакала, иной раз горько рыдала, но уверяла, что ее душа отдана Господу нашему Иисусу Христу, и что рушить этот душевный обет – великий грех. Игуменья Анна уговаривала любимую послушницу не противиться своему мирскому счастью, она с пониманием относилась в Андрею, недаром почти три года держала свою любимицу в послушниках, не торопилась постригать ее в инокини. Однако Дарьюшка не решалась нарушить обещание, которое она взяла на себя от великого горя после смерти отца и после гнусного надругательства запорожцев над ее духовной наставницей.
      Помог Андрею троицкий пресвитер Ферапонт. Верный друг дважды приезжал в Нижний Новгород, и его долгие, разумные беседы помогли несчастной сиротке обрести душевное спокойствие.
      - Господь сказал: не добро человеку быть едину, Он завещал человекам: плодитесь и размножайтесь. Дочь моя, не противься голосу сердца своего. Мужчине любить женщину, и женщине любить мужчину в освященном церковью браке, – великое благо, дарованное нам Создателем. Душевный обет, данный себе в великом горе, может снять великая любовь. Если твое сердце полно любовью к твоему названному жениху, моему верному другу Андрею, не противься голосу сердца своего, ибо сердце – вещун и ведает, что должно делать человекам. Иноческое служение Господу при печали, снедаюшей душу, не даст тебе счастья, а душе твоей покоя. Твое намерение, будучи исполнено, лишит покоя твоего жениха Андрея на все время его пребывания в земной юдоли. Твой отказ, при его великой любви к тебе и при твоей великой любви к нему, ляжет на его душу тяжким гнетом и может препятствовать Спасению ее. Внемли голосу сердца своего, Дарья, иди в мир под руку с мужем своим венчанным и не дай угаснуть ни роду Деточкиных, ни роду Грязных.
      После второй беседы с Дарьюшкой Ферапонт сурово сказал Андрею:
- Не медли. Бери Дарьюшку за руку и веди ее под венец. Матушка Анна благословляет вас, и сама венчает вас в монастырском храме Рождества Богородицы.
      В тот же день после венчания Андрей увез молодую жену из Зачатьевского монастыря, и небольшой обоз отправился по зимней дороге в Рогачево. В теплом возке Дарьюшка сначала плакала, упрекала себя и Андрея в том, что нарушила свой обет, поставила свое счастье выше памяти об отце и об умершей недавно матушке Марфе Старицкой. Андрей осторожно обнимал ее, гладил ее руки, целовал ее залитое слезами прекрасное лицо и молчал. Он понимал, что никакими словами Дарьюшку не успокоить, и что лишь его любовь и бережное отношение осушит ее слезы.
      На второй день пути Дарьюшка перестала плакать, а на третий счастливо улыбалась и смотрела на Андрея такими глазами, что у него кружилась голова. В Рогачеве их давно с нетерпением ждали отец и Елена Борисовна. Молодых тут же отвели каждого порознь в жарко натопленную баню, и развели по разным комнатам, чтобы дать им придти в себя после долгой дороги. Елена Борисовна твердо заявила Андрею и зардевшейся Дарьюшке, что до свадьбы им предстоит жить каждому в своей опочивальне. 
      - Мало ли что венчаные! Терпели три года, потерпите еще седьмицу.
      Молодая послушная сноха пришлась ей весьма по нраву, и она принялась хлопотать по устройству свадьбы. На свадьбу позвали окрестных дворян, отец созвал всех родственников из потомков Грязных и Ильиных, а Елена Борисовна – всех Долгоруких, с кем она поддерживала отношения.
      Родители немало спорили по посаженным отцу и матери, Андрей хотел позвать князя Дмитрия Михайловича Пожарского, он сам поехал к Пожарскому в его суздальское поместье, но застал князя в сильном недуге. Вдобавок к последствиям тяжких ран воевода сильно изнемог в долгой стремительной погоне за Лисовским и ехать на свадьбу никак не мог. Вдобавок отец через московских знакомых вызнал, что Пожарский сильно опечален неприкрытыми ковами и интригами бояр и князей за места у престола молодого царя.
      После размышлений отец и сын решили звать в посаженные отцы князя Андрея Васильевича Голицына. В посаженные матери Елена Борисовна пригласила свою  двоюродную сестру, княгиню Ольгу Матвеевну Долгорукову. За княгиней поехала сама Елена Борисовна, а за князем - Андрей в поместье Голицыных под Москвой.
      Его бывший славный воевода за полгода немного отошел от тяжких лишений, которые он в течение двух лет испытал в кремлевском плену у поляков, и хотя прежнее здоровье его не восстановилось, - князь ходил теперь, тяжело опираясь на посох, - но приглашение принял с видимой радостью.
      Андрей пригласил всех своих сотников и стрельцов-яузцев, которые выдержали с ним троицкое сидение. Он дал весть Юрко Донцу, и тот прискакал с неразлучным другом Степаном Туляком и с десятком верных хлопцев. По пути в Голицыно Андрей заехал в Троицу и с большой честью позвал на свою свадьбу брата Ферапонта и его славную дружину из двенадцати троицких воинов-схимников. Удалых донцов, схимников и окрестных дворян поселили в Рогачеве у зажиточных крестьян.
      Свадьбу гуляли всю святочную неделю. Елена Борисовна сбилась с ног, Селиван и все дворовые под конец чуть не падали от усталости. Много хлопот Елене Борисовне доставили разудалые донцы, которых то и дело приходилось увещевать, чтобы они оставили в покое дворовых девок и молодых рогачевских крестьянок. В поместье удалось навести порядок, но в Рогачеве то и дело, особенно в темное время, тут и там раздавались счастливые визги молодых девок, которым весьма приглянулись разодетые в яркие одежды казаки. Немало сельских девок хвастались подругам серебряными колечками, серьгами, монистами и коралловыми ожерельями, подаренными им бравыми казаками.
      А Юрко к великому удивлению Андрея с первого дня высмотрел скромную красавицу Устинью, дочку рогачевского торговца хлебом и сеном купца Тихона Селиверстова. Лихой казак, видно, тоже приглянулся красавице, потому что к вечеру купец запер весьма огорченную и заплаканную девицу в верхнем жилье дома. На третий день хмурый Юрко отвел Андрея в сторонку и попросил, чтобы он помог уговорить упрямого купца отдать ему в жены красавицу Устинью. Андрей порадовался за друга, но у него хватило ума сказать:
      - Это, брат, ты с Тихоном сам говори. Он – отец, если согласится, я сватом тебе буду.
      - Говорил я с Тихоном, - Юрко повел плечами и скривился. – Он меня цепом отходил. Спина болит, как ни в каком бою.
      - Без отца негоже, - уговаривал друга Андрей. – Уж как-нибудь расстарайся, ублажи его.
      - Ублажишь старого черта, как же. А деваться некуда. Придется кирасу надевать под кунтуш в другой раз.
      Свадьба гуляла во-всю, особенно старались казаки и троицкие схимники. Казаки пили весьма охотно, а в перерывах между застольями ходили по селу и с оглядкой соблазняли рогачевских девок. Схимники же во славу молодых и по поводу святок еще более усердно налегали на деревенское питие и богатое угощение, особенно брат Малафей, которого уже на третье утро пришлось обильно отпаивать огуречным рассолом. На четвертый день свадьбы посаженный отец стал прощаться с молодыми.
      - Не тот я стал, полковник Грязной, - с невеселой улыбкой сказал князь. – Укатали сивку крутые горки. А жаль, ибо нет мира и покоя на русской земле, время опять подходит грозное. Король Сигизмунд не оставит нас в покое, он не забыл, что мы целовали крест его сыну Владиславу. Он непременно снова поведет войско на Русь. Держи порох сухим, полковник. Ну, да ладно, что это я на свадьбе каркаю. Совет вам да любовь, и чтобы счастье по вашему дому ходило, и чтобы детишек вы накопили полный угол.
      Он с честью распрощался с молодыми, с родителями, со всеми гостями и отъехал в свое Голицыно. Через несколько дней, когда свадебное гуляние утихло, разъехались остальные гости. Последними уезжали троицкие схимники и донцы. Брата Малафея ослабевшие от недельного пития схимники уложили в розвальни на солому в полном бесчувствии, пресвитер Ферапонт еще раз благословил молодых на долгую счастливую жизнь.
      Андрей не знал, пытался ли Юрко за дни свадьбы ублажать купца Селиверстова, но молодой сотник отъехал из Рогачево весьма недовольный, Андрею он сердито буркнул, что злыдень-отец и слушать его не хочет, мол, Устиньке всего-то шестнадцатый годок, рано ей замуж, а там, мол, видно будет, однако отдавать единственную дочку за беспутного казака он не намерен. Казаки же весело подшучивали над своим незадачливым сотником. После разъезда гостей родители тоже уехали в Москву, и медовый месяц молодые провели в полном уединении. Хозяйством все это время управлял дворецкий Селиван, который упрямо именовал себя ключником, хотя Андрей многократно увещевал его называться дворецким, как принято во всей Европе.
      - Так в той Европе еретики живут, - ворчал Селиван. - А мы, чай, православные. Не нами придумано, не нам менять.
      Воспоминания Андрея о прошлом прервал Юрко.
      - А ведь тебе, Андрюша, снова придется брать в руки пищаль.
      Андрей хотел ответить, но тут всполошилась Дарья Ивановна.
      - Ты что это говоришь, Юрий Семенович? Ни на какую войну я Андрея Петровича не пущу. Хватит, навоевался на всю жизнь. Да и тебе пора остепениться. Выбери себе невесту, женись, расти деток, укрепляй хозяйство.
      - Рад бы в рай, да грехи не пускают, - беззаботно улыбнулся Юрко. - Мы с Тарасом Епифанцем три года сидели с князем Мезецким то в Ладоге, то в Кореле, теперь вот идем к Москве от Столбова. Это возле Тихвина.
      - Ну и как? – встревожился Андрей. Он знал, что князь Мезецкий три года вел переговоры со шведами о вечном мире, но пока не мог договориться, уж очень много хотели взять шведы за этот мир.
      - Подписали, - махнул рукой Юрко. – Отдали шведам все, что можно и что нельзя. Да еще 20 тысяч серебряных ефимков. Кабы эти ефимки донцам, - никакого дувана не надо. Шведы бахвалятся: ныне ни одна русская лодка не выйдет в Балтийское море без их  согласия. Все профукали, что взяли кровью в Ливонии и Кореле.
      - Да что ж вы так? – с упреком воскликнула Дарья Ивановна.
      - Пришлось, - улыбнулся Юрко. – Получили мы весть. Королевич Владислав вспомнил, что мы присягнули ему как царю Московскому и всея Руси. Собрал он войско, уже взял Дорогобуж, подступил к Вязьме. Пришлось соглашаться на мир со шведами.
      - Ты прямо из Корелы? – спросил Андрей.
      - Нет. Нас князь Мезецкий спешно послал наперехват Владиславу. Успели порезвиться. Ляхи, правда, уже не те. Бьем мы их. Дуван берем богатый, бьем ляхов без счета, а их все не убывает. Как сорная трава. Теперь же новая беда пришла. У запорожцев объявился новый гетман, Конашевич из Волыни, зовет себя Сагайдачным. Он целовал крест королю Сигизмунду и ненавидит жидов и клятых москалей. Сагайдачный с двадцатью тысячами запорожцев прошел до Ржева. А за ним на Москву идет королевич Владислав. 
      Андрей покосился на Дарьюшку. Он уже знал о походе польского королевича. В одну из его поездок в Москву к ним на отцовский двор пришел посланный от князя Шереметева.
      - Воевода князь Федор Иванович Шереметев велит полковнику Грязному быть завтра утром у него.
      В Москве воеводы менялись чуть не каждый день. После изгнания поляков из Москвы на русской земле и на ее рубежах продолжали бесчинствовать множство отрядов и шаек поляков и запорожцев. Для борьбы с ними Собор поставил главным воеводой князя Андрея Хованского, но его пришлось быстро и без шума убрать, ибо с трудом собранная Собором войсковая казна вдруг исчезла неизвестно куда. Хованского заменили на князя Ивана Хворостинина, однако и этот воевода больше думал о своей корысти, чем о разгроме неприятеля. После него Собор и Дума послали под Смоленск новое войско под началом князя Михаила Бутурлина, но осада затянулась, и конца ей не виделось. Когда пришли вести о движении  Владислава из Варшавы мимо Смоленска на Вязьму, Собор и Дума повелели Бутурлину снять осаду Смоленска и двинуться навстречу королевичу. Однако Бутурлин не справился с Владиславом, и Собор послал ему на помощь воеводу Исаака Погожина. Но и двое воевод не остановили поляков, ибо занимались не ратными делами, а спорами, кто из них двоих главнее. Теперь Собор и Дума возложила дело защиты Москвы на более опытного воеводу князя Федора Ивановича Шереметева.
      Сейчас у князя Шереметева собрались полковники двенадцати стрелецких полков, - это все, что могла выставить против грозного врага Москва, которая лишь два года назад располагала стрелецким войском из двадцати пяти московских полков и тридцати - в других городах. Стрельцы из остальных полков либо безвестно сгинули в лихие годы Смуты, либо разбрелись из своих слобод в поисках лучшей доли.
      - Маловато вас, господа полковники, - недовольно сказал князь. – Получается стрельцов шесть тысяч. Ну, конных дворян соберем тысяч семь-восемь, да донцов наберется тысяч десять. А на Москву идет королевич Владислав с пятнадцатью тысячами, да черкасов у него тысяч двадцать. Однако больше Москву оборонять некому, придется вам стоять не на жизнь, а на смерть.
      - Жалованье надо выдать стрельцам, князь Федор Иванович, - твердо сказал полковник Остаков. – Им четыре года жалованье не платили. Хозяйства у них порушены, ни припасов, ни одежки не осталось, и семьи голодом сидят. Не выдадим жалованья, - не удержим Москву.
      - Знаю, - жестким голосом ответил Шереметев. – Да у Думы пока нет денег. Указ о пошлине на питие не принес дохода, питухи обнищали. Собор спешно приговорил собирать с уездов и со всех хозяев новую подать, - пятину, то-бишь, пятую честь дохода. Заодно Собор учредил еще одну подать, посошную, по 120 рублей с сохи.  Недели через две наберем денег на жалованье стрельцам, закупим пищали, порох, пушки, лошадей, припасы. А вы, господа полковники, не теряйте времени, собирайте стрельцов, обучайте их, небось, забыли, за какой конец пищаль держать.
      Андрей в тот же день приехал в Яузскую слободу, собрал сотников и велел им набирать сотни, обучать стрельцов. Яузская слобода уцелела от пожаров, но долгое стояние казаков рядом с ней разорило стрельцов до полной нищеты. Яузцы голодали, казаки забрали у них всю скотину и птицу, огороды не могли прокормить большие семьи. Бывшие стрельцы почти четыре года не получали жалованья, ходили в тряпье, иные еще донашивали стрелецкие смотровые кафтаны морковного цвета, почти все давно  сменили вконец разбитые желтые сапоги на лапти. Уехал он от яузцев с большой тяжестью на душе за их откровенную нищету. Однако Дарьюшке он тогда ничего не сказал о повелении воеводы Шереметева.      
      Сейчас на слова Юрко он ответил: 
      - Я уже дал знать яузцам, чтобы готовились к битве с поляками. Получим жалованье, ратные припасы, пропитание и - в поход.
      - Ах! – Дарья Ивановна уронила ложку. – А мне ты не говорил! Не пущу!
      - Как не пустишь, Дарья Ивановна, - вздохнул Андрей. – Указ государевой Думы. Мне и самому не больно-то охота, да против указа не пойдешь. Завтра вместе с донцами отъеду.
      За пять лет безоблачной семейной жизни Дарьюшка впервые отпускала мужа на войну. Прощание было долгим и нежным. На другой день еще в рассветных сумерках Андрей вместе с казаками покинул Рогачево. Юрко опять уезжал от друга опечаленным, он все озирался по сторонам, будто искал кого-то. Андрей тяжело вздохнул, он знал, кого хочет видеть его друг, но знал также, что хлебный купец опять держит красавицу дочь под замком. Через три часа небольшой отряд достиг Троицы. Юрко со своими хлопцами должен оставаться тут, полк Епифанца по приказу воеводы князя Андрея Хованского занимал Служнюю слободу, чтобы прикрыть святую обитель от удара атамана Сагайдачного с севера. Андрей тоже решил сделать короткую остановку в Троице, ему хотелось повидать брата Ферапонта, которого они с легкой руки Юрко теперь называли отцом Ферапонтом. 
      Три друга снова бродили по монастырскому двору, и сейчас больше говорил обычно молчаливый отец Ферапонт.
      - Неладно в нашей братии, - рассказывал он негромким бесстрастным голосом. – Отца Дионисия призвали в Москву на митрополичий суд. Он много навредил себе страстной борьбой с ересью жидовствующих. Вернется ли он в Троицу, - никто не ведает. К тому же у нас за пастыря остался келарь отец Авраамий Палицын, он мог бы ходатайствовать о невиновности отца Дионисия, однако не желает. Отец Авраамий весьма влиятелен среди московского духовенства, он приписывает себе немалые заслуги по обороне Троицы от Сапеги и Лисовского, по усмирению казаков и по избранию царя Михаила Федоровича.
      - Ну, с царем ваш Авраамий, пожалуй, прав. Он больше всех уговаривал казаков отшатнуться от Заруцкого с Ворёнком и от иноземных королевичей. Кабы не он, казаки не стали бы кричать царя Михаила, а без казаков не быть бы Михаилу царем. Они бы кричали на царство своего атамана Заруцкого.
      Друзья скорбно помолчали. Андрей знал о страшных судьбах честолюбивого атамана Заруцкого, неугомонной в стремлении к власти полячки Марины и ее малолетнего сына Ивана. После сильной ссоры с князем Дмитрием Трубецким Заруцкий с Маринкой и Ворёнком бежал в рязанский Михайлов, сидел там год и разграбил город и его окрестности дотла. Через год московское войско князя Ивана Одоевского рассеяло казаков Заруцкого в большой битве под Воронежем, и атаман с небольшим отрядом бежал в Астрахань, где просидел еще год. 
      К нему в Астрахань собрались неисчислимые отряды «новых» казаков, то есть, беглых смердов с нижней Волги, с Дона и с Терека, к нему пришли за тысячу верст огромные толпы голытьбы с разоренных земель Пошехонья и Белоозера. Честолюбие Заруцкого, видимо, к тому времени возросло неимоверно, у некоторых пленных казаков нашли грамоты к Заруцкому, в которых его именовали государем Дмитрием Ивановичем. Однако положение Заруцкого и здесь оказалось шатким. Князь Одоевский послал на Астрахань небольшой отряд стрельцов под началом Василия Хохлова, и этого отказалось достаточно. Астраханцев давно возмущала бессмысленная жестокость Заруцкого и его войска, и они отворили ворота Хохлову.
      Заруцкий с Маринкой и Ворёнком в сопровождении остатков своего войска бежал вверх по Волге, потом перебрался на Яик. Однако стрельцы князя Одоевского преследовали его по пятам, а Заруцкий и на Яике не нашел поддержки. Когда стрелецкие отряды Гордея Пальчикова и Севастьяна Онучина пришли на Яик, яицкий атаман Треня Ус выдал им Заруцкого, Маринку и Ворёнка. Их отправили в Москву, в пути пленные испытали ужасные притеснения от караула. В Москве Заруцкого посадили на кол, а малолетнего Ворёнка повесили на той же виселице, где два года назад закончил свою жизнь изменник Федька Андронов. Маринку не стали казнить, а заточили в тюрьму, где она вскоре умерла. Одни говорили, что властолюбивая полячка умерла от тоски по былому величию, другие говорили, что ее утопили подо льдом, третьи уверяли, что ее удушили тюремщики по тайному повелению Собора.
      Отец Ферапонт трижды перекрестился и негромко промолвил:
      - Сказано в Писании: неправедно возжаждавшие власти не достигнут Спасения.
Юрко крякнул и перевел разговор на сегодняшние заботы.
      - Хлопцы говорят, ляхи уже недалеко от  Троицы. Дозорные взяли пленного, так не поверите, - на Троицу опять идет старый знакомец полковник Александр Лисовский. Молись, отец Ферапонт, чтобы злодей снова не взял Троицу в осаду. А я беру обет: своей рукой убить пана Лисовского, очистить землю от кровавого негодяя. Благослови меня на сей подвиг, отец Ферапонт.
      Пресвитер перекрестил его:
      - Благословляю православного воина на сие святое дело. - После недолгого молчания он со вздохом добавил: - Братия тоже слыхала о приближении пана Лисовского. Пуще всех сия весть встревожила нашего келаря отца Авраамия. Не хочу впадать в грех, но мыслю, что если еретики снова осадят святую обитель, отец келарь пойдет на все, лишь бы не испытать лишений, подобных тем, которые мы испытали девять лет назад.
      - Небось, продаст полякам всю русскую землю ради своего живота, - усмехнулся Юрко.
      - Не исключено, - коротко подтвердил пресвитер. 
      Известие обоих друзей о приближении Лисовского встревожило Андрея. Он хорошо знал нравы свирепого полковника и его "кентавров", а от Троицы до Рогачево всего-то двадцать верст. Лисовчаки непременно разорят вчистую все три его сельца, а что они сделают с их обитателями, - страшно думать. Поэтому, когда он распрощался с друзьями, то вместе с дворовыми помчался назад в свое поместье. Там он велел испуганной Дарьюшке собираться в дорогу, он отвезет ее в Москву, в еще не до конца восстановленный дом на Волхонке. Уж в Москву поляки не войдут, а Дарьюшка и Егорушка будут неподалеку от него, в случае любой опасности он защитит их.
      События развивались быстро. Пока Андрей готовил яузцев к походу, войско Владислава захватило Мещовск, Козельск, Можайск и Звенигород, а отряд Лисовского осадил Троицу. В середине сентября поляки подошли к Земляному валу и встали у Арбатских ворот.      
      Воевода Шереметев расставил казаков и дворянскую конницу в поле перед валом, шесть стрелецких полков заняли места на стене и в башнях, яузцам же и пяти другим стрелецким полкам велел стоять у Арбатских ворот Земляного города и по команде идти на вылазку. 
      - Королевич Владислав остановился в Тушине, разбил шатер как раз там, где стоял Вор, -  сказал он стрелецким полковникам. - Силы у Владислава немалые, да еще от Твери надо ждать разбойников Сагайдачного. Однако и мы не лыком шиты. С королевичем идет отряд конных дворян князя Юрия Трубецкого, в приближенных Владислава едет князь Шеин, бывший воевода Смоленска. Они же  – православные  люди, Собор послал к ним лазутчиков.
Шереметев многозначительно посмотрел на полковников, хотел сказать еще что-то, но промолчал, вздохнул и добавил:
      - Главным над вылазными полками ставлю полковника Грязного. Ты, Грязной, смотри с башни в оба, сам увидишь, когда начинать вылазку, а увидишь, - не мешкай. Тогда идите вперед и – залпами, залпами!   
      Поляки начали приступ Арбатских ворот на рассвете 16 октября. Бой разгорелся нешуточный, поляки лезли к воротам яростно, но и московское войско стойко отбивалось. Андрей и другие подчиненные ему стрелецкие полковники с Арбатской башни видели, как крылатые гусары сплоченными сотнями, ощетинившись длинными копьями, налетали на московские полки, но те умело расступались и били пищальными залпами с боков и в спину гусар. Но вот москворецкий полк не упел увернуться, и гусары копьями и копытами коней растоптали стрельцов в малиновых кафтанах. Этот успех будто удвоил силы нападавших. Немецкие пешие полки стали заметно подвигаться к воротам, они вели непрерывную залповую пальбу из мушкетов и кое-где уже проломили оборону стрельцов.
      Полковники вылазных полков договорились, что когда придет их пора, они поведут стрельцов полусотенным строем. Передние полусотни откроют пальбу залпами и будут уходить в задние ряды. Тогда каждый полк без перезарядки пищалей сделает десять залпов, как учили их немцы и шведы, и когда последняя полусотня разрядит пищали, первая уже успеет без особой спешки снова изготовиться к пальбе. Полки должны идти в линию, бок о бок, не терять общего строя, не смешивать рядов и, самое главное, не прекращать пальбы без команды. Никакой враг не выдержит такого напора. Полковники ушли к стрельцам, чтобы подготовить полки к бою. Через некоторое время они один за другим снова поднялись на Арбатскую башню.
      К середине дня все открытое пространство перед воротами закрыл густой пороховой дым, и Андрей беспокоился, что упустит нужное время. Но вот подул сильный боковой ветер, дым немного рассеялся, и тут полковник Остаков закричал:
      - Грязной, смотри! Видно, нам пора!
В середине польского войска большой отряд вдруг перестроился в каре и все его четыре стороны окутал густой белый дым.
      - По своим палят! – возбужденно крикнул полковник Сабанеев.
      - Это князь Юрий Трубецкой! – догадался Андрей. – Господа полковники, пора!
      Он скатился с башни, крикнул стрельцам отворять ворота. К воротам уже подошли все стрелецкие полки. Кованые створки с тяжким скрипом раскрылись, и шесть стрелецких полков, один за другим, как заранее оговорили, двинулись на поляков. Яузцы вышли из ворот первыми, они двигались полусотенным строем и почти без перерывов палили дружными залпами полусотня за полусотней. Андрей крикнул Кирдяпину в передней сотне, чтобы он взял чуть правее, дал место другим вылазным полкам. Вскоре все шесть засадных полков бок о бок шли вперед и полусотнями без передышки палили во врага.
      Не обошлось без неурядиц и суматохи. Яузцы привыкли к залповой пальбе и сотнями, и полусотнями, они соблюдали строй и медленно, но неуклонно шли вперед. А вот стрельцы других полков палили вразнобой, у них выходили не дружные залпы, а растяжная трескотня, они то и дело путали ряды, отставали от яузцев, под матерный лай своих полковников догоняли их бегом, многие не успевали заряжать пищали. Запыхавшись от непрерывной спешки, стрельцы палили без всякого прицела в сторону врага, а то и в белый свет. Однако непрерывный ливень сотен пуль и безостановочное движение стрельцов вперед вызвали среди вражеского войска сильное смятение. 
      Поляков ошеломило это неумолимое движение, этот ливень пуль, к тому же они не ожидали удара в спину от отряда Юрия Трубецкого и растерялись. Ряды немецкой пехоты смешались, тесные роты крылатых гусар рассыпались в беспорядке. А шесть стрелецких полков все шли и шли вперед, и каждые триста пуль, выпущенных одновременно, раз за разом, хотя и без особой точности, но почти без перерыва, наносили врагу заметный урон. Яузские полусотни успели сделать по пять залпов, когда королевское войско дрогнуло, гусары бешеным галопом помчались врассыпную в разные стороны, а немецкие наемники бегом стали отступать вдоль Земляного вала. Бегут в Тушино, - догадался Андрей. Пятичасовая битва у Арбатских ворот закончилась полной победой московского войска.
       Андрей и другие полковники хотели преследовать расстроенное польское войско, но тут прискакал гонец от воеводы Шереметева и велел стрельцам остановиться, а всем полковникам собраться у Арбатской башни, где их ждет сам князь. Шереметев был разгорячен успехом, однако радости в его словах Андрей не услышал.
      - Мать-перемать! – взбешенно орал воевода. – Распротуды поповскую срань! Полную победу отнимают ради своих черных шкур!
      Вскоре он немного успокоился и объяснил полковникам, в чем дело. Он все еще тяжело дыщал от пережитого гнева.
      - Собор получил весть. Пан Лисовский и атаман Сагайдачный-Конашевич осадили Троицу. Попы перепугались. Троицкий келарь Авраамий Палицын нагнетает на митрополитов и епископов страх. Мол, если еретики возьмут Троицу, - это конец белого света и всей православной Руси. Понятно, кому охота немного попоститься в осадном сиденье? Все попы и монахи скопом прибежали в Думу, в Совет. Плач, вопли, стенания. – Воевода безнадежно махнул рукой. - Принудили Собор и Думу взять перемирие и спешно начать переговоры с поляками. Разводи стрельцов, господа полковники. Грязной, ты останься, есть дело для яузцев.
      Когда они остались вдвоем, Шереметев как-то особо взглянул на Андрея.
      - Ты, Грязной, поведешь яузцев к Троице. Тебе не впервой сидеть там в осаде. Поведешь скрытно, ночами, мало ли что тут с переговорами получится. Должен дойти за одну ночь, ночи сейчас длинные. Посадишь стрельцов на коней, полтысячи коней найду, и корму для них. Дам тебе обоз, получишь вволю пороху и прочих припасов. Крест целую, - добуду для яузцев жалованье на три месяца. Не теряй времени, полковник, нынче же уводи полк. Я дам тебе грамоту от Собора и от королевича, да мало ли что. Там пан Лисовский, а он не больно жалует своего короля.
      За оставшееся светлое время они не управились. В России при молодом государе бояре и дьяки больше думали о своей корысти, а не об установлении порядка в державе. К середине следующего дня они получили коней, телеги и пропитание, тут им помог князь Дмитрий Трубецкой, он просто велел своим казакам отдать «лишнее» яузцам. А вот с порохом и с жалованьем вышла осечка, в казенном приказе старший дьяк Трахониотов, казначей государства Российского, на вид каленый прохиндей из фискальных ябед нагло заявил, что знать не знает никаких князей, ни Шереметевых, ни Трубецких, и что он подчиняется лишь самому государю Михаилу Федоровичу.
      Уже начало темнеть, а дьяк все стоял на своем, мол, идут переговоры с поляками, и никаких ратных припасов он никому не выдаст, не то стрельцы с пьяных глаз начнут палить в поляков и те прервут переговоры. Андрей послал Мальцева за подмогой к князю Шереметеву, а сам долго и безуспешно пытался убедить дьяка Трахониотова. Казначей оставался спокойным, наглым и непрошибаемым, как дубовая колода, Андрей же постепенно разгорячился сверх всякой меры, - эти чернильные души даже святого введут во грех, - в запале схватился за рукоять сабли, но во-время одумался. От дьяка Трахониотова, государева казначея, слишком много зависело. Он стиснул зубы, рывком, с лязгом задвинул полуобнаженную саблю в ножны. Однако дьяк с чернильной душой до смерти перепугался и нырнул под стол. К счастью, тут в приказе появился князь Шереметев. После многих криков и угроз Трахионотов с великой неохотой выдал Андрею полковое жалованье за три месяца и велел дьяку, ведавшему казенным ратным припасом, выдать яузскому полковнику порох и все прочее, что указано в грамоте. Когда Андрей уходил, Трахионотов косился на него злобно, однако с уважением.
      Немало времени заняли приготовления к походу. Стрельцы наготовили по два десятка зарядов, набили все карманы и кисеты берендеек бумажными патронами с порохом, резаным свинцом и шерстяными пыжами. После всех проволочек полк выехал их Ярославских ворот в Земляном валу уже в полной темноте, и немалый обоз резвым ходом направился в сторону Троицы. Яузцы понимали, почему воевода торопил их с выездом: переговоры только начались, и поход яузцев в Троицу может оказаться незамеченным, а при дальнейшем промедлении поляки могут поднять великий шум, мол, русские нарушают условия перемирия. Нападения врагов яузцы особо не опасались, те стояли в западной стороне от Земляного вала, от Тушино до Поклонной горы, к тому же объявлено перемирие, однако каждый стрелец держал пищаль наготове и зорко всматривался в ночной полумрак.
      Андрей на ходу созвал сотников, и они решили не рисковать, а на рассвете остановиться за десять верст от Троицы в большом селе Хотькове, дать отдохнуть лошадям и стрельцам, осмотреться, выслать дозоры, а там видно будет. За пару верст перед Хотьковым, когда уже начало светать, туда послали конный дозор из десятка Сикавина, и стрельцы довольно быстро возвратились вместе с двумя конными же донцами. Донцы уверяли, что они посланы полковником Епифанцем навстречу московским стрельцам.
      - Епифанец получил из Москвы весть о вас, - говорил старший из казаков. – В Троицу то и дело приходят монахи со всех сторон. Везде пролазят черные рясы. А вы смело идите к Троице, дорога пока не занята. Лисовчаки стоят у Дмитровской дороги за Запасной стеной, а Конашевич с запорожцами – в Служней слободе. Они могут налететь на вас, однако когда подойдете, Епифанец выйдет на вылазку, отобьемся.
      У Андрея будто запела душа, когда он услышал давно знакомые названия. Он с невольной улыбкой поглядел на Кирдяпина, Сухотина и Мальцева, те тоже заулыбались, осветились улыбками лица других старых троицких сидельцев, их в полку оставалось около полусотни. Какая-то сила заставила Андрея громко, во все горло закричать:
      - Свя-той Сер-гий!
      Его крик дружно подхватили старые сидельцы, а вскоре все пятьсот стрелецких глоток самозабвенно орали:
- Святой Сергий! Святой Сергий!
      Часа через полтора полк втянулся в Климентьевскую слободу, и впереди в сером свете осеннего дня перед стрельцами засияли золотые купола Троицы. Андрей опять собрал сотников. Они все испытывали какое-то возвышенное волнение.
      - Ну, братцы, готовься к битве!
Впереди решили пустить сотни Кирдяпина и Квасова, за ними – половину обоза, в середине поставили сотню Сухотина, за ней вторую половину обоза, а в хвосте полка – сотни Лаптева и Мальцева. Сотни шли двумя рядами, и каждая полусотня готовилась отражать нападение со своей стороны дороги. Над колонной подняли сотенные и полусотенные знамена, а сотня Сухотина еще и полковое знамя. 
      - Палить на ходу, по команде. Начинают первые полусотни каждой сотни. Не останавливаться и не мешать рядов. Не торопиться и не мешкать. Вторые полусотни палят строго по очереди.
      Пока перестраивались, Андрей успокоился, да и чего волноваться, обычный поход, яузцы привычны. Он прокричал команду, и полк рысью двинулся по слегка подмерзшей дороге к Троице.
      Андрей и сотники ожидали нападения лисовчаков слева, из-за Запасной стены, со стороны Красной горки, вряд ли пан полковник упустит возможность разметать ленивых москалей и захватить их обоз. И верно, когда голова полка поравнялась с Келарским прудом, из-за Запасной стены с яростным ревом выкатилась плотная конная лава и понеслась к Московской дороге. 
      - Братцы! Стройся за возами! Подпускай ближе!
Кирдяпин и Квасов тут же поставили стрельцов за первой половиной обоза, Мальцев и Лаптев – за второй, а Сухотин, как они оговорили, развернул свою сотню позади остальных лицом к Волкуше, - на случай нападения черкасов оттуда.
      От Троицы послышался гулкий звук колокола, и сразу из Водяных ворот к Келарскому пруду хлынула яркая пестрая лава конных казаков. С гиканьем, визгом и улюлюканьем донцы неслись наперерез лисовчакам. Серый осенний день будто стал светлее от сверкания множества сотен клинков с обеих сторон. Андрей зорко следил за приближением лисовчаков, не ошибиться бы, - если казаки врежутся во вражий строй раньше, то придется выжидать, чтобы не причинить вреда своим. Если же первыми к Московской дороге поспеют лисовчаки, тут уж мешкать не придется.
      Лисовчаки опережали. Их передовой отряд уже поравнялся с южной оконечностью Келарского пруда, сотни копыт прогрохотали по бревенчатому настилу. Впереди мчался на вороном коне всадник в серебристой кирасе, в серебряном же шлеме, над которым развевался пышный пучок светло-серых перьев. Что-то знакомое напомнил этот всадник. Не иначе, сам пан Лисовский, - мелькнула мысль. - Теперь уж не оплошать бы, как когда-то он ополошал у Красных ворот! Пора!
      - Братцы! – Закричал Андрей во все горло. – Первые полусотни! Пали!
Грохнул залп от сотни Кирдяпина, через небольшой промежуток – залп полусотни Квасова. Не меньше двух десятков лисовчаков слетели с седел, закувыркались через голову кони, однако лисовчаки продолжали стремительно сближаться, а передний всадник, будто заговоренный, невредим скакал впереди. До него оставалось не больше двух десятков саженей, когда грохнула полусотня Лаптева, сразу за ней, - полусотня Мальцева. Опять полетели на землю всадники, закувыркались через голову на полном скаку кони.
      Андрей увидел, как серебряный всадник вздыбил вороного коня и резко развернул его влево. И тут с лисовчаками сшиблись, наконец, подоспевшие донцы.
      - Не стрелять! – завопил Андрей. – Готовь бердыши!
Он снова посмотрел в сторону Келарского пруда, и за эти мгновения на поле схватки все изменилось. Гнедой казачий конь со всего маху врезался грудью в бок поднятому на дыбы вороному, тот не устоял на задних ногах и рухнул, забился на подмерзшей земле, задирая к серому небу кованые копыта. Серебряный всадник оказался под своим вороным конем, и тот теперь катался по нему, вдавливая его высокой лукой седла в твердую осеннюю землю.
      Андрей выхватил саблю, дал знак полку изготовиться к бою бердышами, а в десятке саженей от них над телом поверженного серебряного всадника рубились, резались и палили из пистолетов донцы и лисовчаки. Андрей встревожился, лисовчаков явно больше, чем донцов, надо выручать Епифанца и верного друга Юрко Донца, а как в такой каше не задеть своих? Однако казаки знали свое дело. Они  не стали втягиваться в долгую рубку, а рассекли плотный строй врагов, часть их бешеным галопом помчалась в сторону Климентьевской слободы, а часть – назад, в сторону монатыря.
      Взбешенные потерей предводителя лисовчаки кинулись за ними в обе стороны и повернулись спиной к яузцам.
      Опытные сотники не подкачали. Без команды Андрея выпалила первая полусотня Сухотина, за ней без перерыва прогрохотали залпы всех вторых полусотен. Как ни быстро мчались кони, а пули оказались проворнее. Всю обочину Московской дороги слева от стрельцов покрыли туши польских коней и трупы шляхтичей. Лисовчаки опомнились, развернули коней и снова кинулись к Келарскому пруду, - подобрать и вынести тело своего предводителя.
      К этому времени все стрельцы успели снова зарядить пищали и встретили врага дружными залпами полусотен. А в спину врагам опять ударили с двух сторон донцы. 
      Три раза разъяренные «кентавры» пытались подобрать тело своего погибшего предводителя, три раза стрельцы и казаки отбивали их и рассеивали. К этому времени лава лисовчаков сильно поредела, несколько десятков уцелевших всадников развернули коней и умчались к подножью Красной горы. Не успели вторые полусотни зарядить пищали, как незадачливые любители легкой наживы скрылись за Запасной стеной.
      - Андрей! Грязной! – послышался хорошо знакомый голос.
      К стрельцам подскакали несколько казаков и с ними Юрко Донец в зеленом расшитом кунтуше и в небесно-голубых шароварах.
      - Будь здрав, Андрюша! – возбужденно орал Юрко.
      - Здравствуй, Юрко!
      Друзья съехались вплотную и крепко обнялись. Умный Воронко стоял спокойно, а гнедой конь Юрко после лихой сечи перебирал ногами и дрожал всем телом. Андрей не нашел ничего умнее, как спросить:
      - Откуда ты узнал, что это я?
      - Так морковные кафтаны! – прокричал не остывший после яростной схватки Юрко. – Серебряные петлицы! Здорово, друже! Видал?! Свалил я пана Лисовского! Как обещал! Не топтать ему нашу землю! – И молодой казак громко захохотал. 
      Три недели яузцы и донцы Епифанца стояли вместе в монастыре. Оставшиеся без предводителя лисовчаки больше не пытались нападать на москалей, они зализывали тяжелые раны, нанесенные стрельцами и донцами. Из-за Запасной стены каждый день до глубокой ночи доносились звуки печальной музыки. Запорожцы Сагайдачного тоже соблюдали перемирие, однако во хмелю сожгли дотла Служнюю слободу и теперь расположились в Рыбной слободе и на Волкуше.
      А новые власти монастыря встретили ратную подмогу неласково. Когда трое друзей встретились в первый день прибытия яузцев, брат Ферапонт сказал друзьям, что игумена архимандрита Дионисия еще год назад увезли в Москву на митрополичий суд, ему вменяется в вину апокрифическое толкование Священного писания, искажение канонических молитв и служб.
      - Не поборол, выходит, отец Дионисий ересь жидовствующих, - усмехнулся Юрко. – Сами жидовствующие одолели отца Дионисия.
      - А в чем виноват архимандрит? – поинтересовался Андрей.
      Брат Ферпаонт довольно долго сосредоточенно молчал, потом нехотя сказал:
      - Он не признавал апостолом Иуду Искариотского. Не признавал святой блудницу Марию Магдалину. Не соглашался, когда Святую Богородицу упоминали в молитвах вместе с сей блудницей. Много еще чего он не принимал, считал ересью жидовствующих. Во многих новых молитвах и службах видел их попытки исказить православие в сторону иудаизма и римской еретической веры.
      - И теперь в монастыре атаманом – келарь отец Авраамий, - уточнил Юрко.
      - Увы. Ключник же отец Родион и казначей отец Никита в страхе за свое прежнее содействие отцу Дионисию полностью признают начальство отца Авраамия. Многие братья во Христе не принимали новшеств отца Дионисия, теперь они тоже на стороне отца Авраамия.
      - Ты смотри, отец Ферапонт, - серьезно посоветовал Юрко, – сам не попади в опалу. Всегда паны дерутся, а у холопов чубы трещат. Тебе это ни к чему, пускай сами разберутся.
      - Я всегда старался меньше говорить, больше слушать, - вздохнул брат Ферапонт, - хотя иной раз бес усиленно тянул меня за язык.
      - Но ты ему не поддался?
      - Ни в коем случае.
Через три дня после прибытия яузцев из Москвы примчался в Троицу келарь Авраамий Палицын. Даже не отдохнув от дороги, он потребовал к себе полковников Грязного и Епифанца. Андрей впервые испытал на себе гнев священнослужителя. Отец Авраамий, невысокий, весьма толстенький, метался по палате, размаховал пухлыми кулачками и выкрикивал пронзительным тонким голосом:
      - Ведомо ли вам, воины, что сотворили вы непрощаемый грех!? Вы нарушили перемирие с королевичем Владиславом! Его королевское высочество прервал переговоры на Пресне, когда узнал о вашем  бесчинстве! Он двинул к Троице войско гетмана Ходкевича! А также войско молодого Жолкевского! Его величество сам намерен прибыть со всем своим войском под Троицу! Из-за вас, полковники, великая беда грозит обители Пресвятой и Живоначальной Троицы!
      Оба полковника спокойно смотрели на суетливые движения  троицкого келаря, слушали его визгливые выкрики и с затаенной усмешкой переглядывались. Они оба успели столько повидать за свою еще небольшую жизнь, что негодование какого-то троицкого келаря казалось им скоморошьим лицедейством. Шуму много, но совсем не страшно. А отец Авраамий впадал во все больший гнев.
      - Я предам вас суду Освященного Собора! Вы изменники! Вы враги православия! Вы пойдете на плаху!
      Андрею надоело выслушивать угрозы самолюбивого и хвастливого монаха. Он громко и надолго закашлялся. Тарас Епифанец с удовольсвием поддержал его. Они надрывались в притворном кашле, а отец Авраамий прервал свои крики и с великим изумлением смотрел на внезапно занедуживших православаных воинов. Его обильно заплывшее жиром лицо побагровело чуть не до синевы. «Изменники» перестали кашлять.
      - Святой отец! – начал было Андрей.
      - Батька келарь! – одновременно с ним проговорил Епифанец.
Они переглянулись, и Епифанец кивнул, мол, давай ты.
      - Отец келарь, - повторил Андрей. – Мой яузский стрелецкий полк послал сюда первый воевода, боярин князь Федор Иванович Шереметев. Послал по приговору Собора. Никаких переговоров с поляками тогда еще не началось. Перед самой Троицей на нас предательски, из-за угла напали разбойники Лисовского. Нам на выручку подоспели донцы полковника Епифанца. Мы вместе отбили нападавших. Теперь гарнизон Троицы усилился в два раза. Мы выдержим любое осадное сидение. О какой измене ты говоришь? Или ты хотел, чтобы лисовчаки изрубили половину моих стрельцов?
      - Вы нарушили перемирие! Вы злодейски убили лучшего воина в королевском войске, пана Лисовского! Его величество король Жигмонт никогда не простит Московскому государству сего подлого убийства! Вы – государственные преступники, воры!
      - Слушай, батька келарь, - не выдержал Епифанец. – Ты не больно-то махай тут руками. Не по нраву мы тебе, - ищи других. Я нынче же увожу своих хлопцев. Не то, неровен час, пошлешь нас на костер. Мой начальник – князь Дмитрий Трубецкой. Тебе я не подчиняюсь. Слушать твои угрозы не стану. Как ты, полковник Грязной?
      - Если тут так встречают лучший стрелецкий полк Москвы, то нам тоже в Троице нечего делать. Оставайся в добром здравии, отец Авраамий. Раз ты не рад нам, гонишь нас, - так я и скажу князю Шереметеву. Ставь на стены монахов, отбивайся сам от казаков Конашевича.
      - А заодно от ляхов гетмана Ходкевича и молодого пана Жолкевского, - добавил с усмешкой Епифанец. – И от всего войска его величества Жигмонта. Святые отцы свидетели, что ты нас гонишь из Троицы. 
      Он кивнул на сидевших у стены на лавке ключника отца Родиона и казначея отца Никиту. У тех от испуга выкатились глаза, а оба полковника дружно, бок о бок пошли к двери.
      - Стойте! Куда вы? А как же Троица? Угроза от еретиков!
      Полковники молча подошли к двери, Андрей взялся за ручку и только тогда обернулся. 
      - Ты же нас выгнал, святой отец. Да еще пригрозил отправить на плаху. Чего нам тут ждать?
      - Моим хлопцам надоело платить монахам за каждый кусок хлеба! – рявкнул Епифанец. – Хочешь, батька келарь, чтоб мы обороняли Троицу, давай уговоримся. Не хочешь, - прощай!
      Они говорили с отцами начальниками Троицы несколько часов. В результате каждая из трех сторон получила «Договор на оборону обители Пресвятой и Живоначальной Троицы от войск еретического короля Жигмонта». На договоре красовались подписи и печати келаря Арваамия, казначея Никиты и обоих полковников, казачьего и стрелецкого.
      По этому договору полковники крестным целованием поклялись не впускать в святую обитель ни единого еретика, кроме как безоружных послов или пленных, а святые отцы обязывались кормить-поить православных воинов, казаков и стрельцов, раз в неделю топить для них баню, в холодное время выдавать им дрова для обогрева, исцелять их от боевых ран и болезней, а также пополнять их ратный припас, - и все это бесплатно, по оговоренной норме.
      Келарь Авраамий редко наезжал в Троицу, всеми делами обители заправляли отцы Родион и Никита. Андрей понимал, что лукавый и трусливый келарь пуще всего боится сам попасть в осадное сидение и испытать хотя бы малую толику невзгод, которые выпали на долю первых сидельцев. При появлении в обители отец Авраамий говорил с полковниками весьма любезно и, казалось, не помнил обиды, нанесенной ему неучтивыми полковниками. Епифанец не верил в его добродушие.
      - Погоди, Грязной, он еще припомнит нам непочтительное обращение.
      - Плевать, - отмахивался Андрей. – Отец Авраамий – из тех, про кого говорят: плюнь в глаза, он скажет: Божья роса. Ничего он не сделает. Трус он и хвастун.
      Оба полковника договорились, что любые решения они будут принимать только по согласию войскового совета из них обоих и всех сотников. Поскольку казаков в Троице собралось гораздо больше, то Андрей настоял, чтобы в совет вошли и его полусотенные. В особых случаях договорились собирать общий сход казаков и стрельцов.
      А переговоры с поляками затягивались, уже закончился октябрь, а конца съездам послов не виделось. Кольцо осадных войск вокруг монастыря становилось все плотнее и гуще, хотя его королевское высочество Владислав продолжал держать свой стан в Тушине. Переговоры по настоянию отца Авраамия перенесли в село Святково в семи верстах от Троицы, потом послы стали встречаться в монастырском селе Деулино в четырех верстах от монастыря. Отец Авраамий пуще разорения державы боялся ущерба для святой обители и старался стянуть к Троице побольше Московского войска.
      В Троицу съехались московские послы, которых возглавлял боярин князь Федор Шереметев. В посольство входили князь Данила Мезецкий, окольничий боярин князь Александр Измайлов, думный дьяк Илья Болотников и дьяк посольского приказа Михаил Сумин. Однако послы затерялись в море черных ряс и расшитых цветных риз духовных лиц, которые заполнили Троицу. Князь Шерметев старался держать полковника Грязного поближе к себе, и Андрей только диву давался нравам в московском посольстве.
      Вокруг послов постоянно толпились два, а то и три митрополита, десятка два епископов и не меньше сотни архимандритов. Они заполняли все храмы Троицы и дружно молились о спасении обители святого чудотворца Сергия Радонежского от разорения еретиками. Ни разу от них не слышалось слов о спасении русской земли и православного народа. И все это множество священнослужителей благоговейно внимало длинным речам отца Авраамия. А троицкий келарь денно и нощно твердил, что сейчас самое важное – это снять осаду Троицы, и если для этого придется отдать толику русской земли еретикам, - это не беда, лишь бы сохранить святая святых русской православной церкви. 
      Боярин князь Шереметев, когда оставался по вечерам наедине с Андреем и с кем-то из послов, то впадал в грех сквернословия, плевался, бил кулаком по столешнице. Он в сердцах клялся, что завтра потребует от чертовых ляхов назад все русские земли, в первую очередь Смоленск и Киев, а чернорясники пускай все сдохнут от злости.
      Однако наступал новый день, черные рясы и цветные раззолоченные ризы обступали первого московского посла плотной толпой, слышалось благостное воркование многих голосов, и все начиналось сначала. Андрей редко бывал на съездах послов, но и он видел, что поляков радует боязнь православного духовенства подвергнуть новой осаде святую Троицу, и что православные иерархи волей-неволей играют на руку полякам.
      Меж тем пришли предзимние холода, и, судя по всем приметам зима обещала быть лютой. Несмотря на письменное обещание отцов Авраамия и Никиты, монахи выдавали дрова стрельцам и казакам весьма скудно, кормили их жидкими постными щами и постной же кашей из дробленой пшеницы. Стрельцы начинали ворчать, а донцы проявляли откровенное недовольство и нетерпение.
      Поляки же и черкасы, осадившие Троицу, отчаянно мерзли в своих шатрах и начали захватывать окрестные монастырские слободы. Они выгоняли хозяев из изб в сараи, порезали весь крестьянский скот и съели всю прочую живность.
      Православному духовенству все не удавалось склонить боярина Шереметева на уступки полякам ради снятия осады с Троицы, и отцы иерархи приняли свои меры для вразумления первого посла. На третий день Рождественского поста к Шереметеву прибыл московский гонец с государевой грамотой. Князь прочитал царскую грамоту и впал в великую задумчивость.
      Второй посол, князь Данила Мезецкий подобрал с полу выпавшую грамоту, покосился на боярина и вполголоса зачитал ее посольству и священникам. Даже неопытный в посольских делах Андрей ужаснулся царскому повелению. Видать, духовные кремлевские отцы-иерархи весьма сильно воздействовали на молодого царя. Государь приказывал Шереметеву не тянуть более переговоры, согласиться со всеми требованиями польского посольства, отдать им все города и земли, которые те требуют, но взамен пусть поляки снимут осаду с Троицы и вернут древнюю русскую святыню, икону святого Николая Можайского.
      Даже присутствующий здесь митрополит Ефрем опешил от неожиданности. Отдать полякам все города и уезды, которые они требуют, - означило урезать Россию почти до пределов Московского княжества двухсотлетней давности. Князь Шереметев вышел из остолбенения и заорал:
      - Хрена с два они получат все города! Князь Одоевский в Столбове по царскому повелению уже отдал шведам все выходы к морю! А теперь что? – я должен отдать полякам пол-России!?
      Однако, как боярин не шумел, а теперь духовенство с царским указом насело на послов весьма настойчиво. Через месяц послы обеих сторон подписали договор.
      Шереметев и Мезецкий все-таки несколько облегчили позорные для России условия. Прежде всего, они подписали не вечный мир, как повелел государь, а перемирие на 14 с половиной лет. Кроме того, им удалось оставить за Россией Можайск, Вязьму, Козельск, Мещовск и Масальск. Новая польская граница теперь пролегала посредине между Дорогобужем и Вязьмой.
      Поляки имели все основания ликовать. Речь Посполитая, как теперь называлась Польша, получила 29 исконно русских городов с огромными округами, да еще оставляла за собой всю северскую землю, а также всю Малую Русь с матерью городов русских – Киевом. Западные рубежи России отодвинулись далеко на восток, туда, где они пролегали при Дмитрии Донском.
      Зато духовенство не скрывало своей радости. В Троице непрерывно ликующе звонили колокола, во всех храмах днем и ночью служили торжественные литургии по поводу «великой победы» над еретиками. Звенящими от гордости голосами иерархи славили «спасение Руси» и «заступничество святых небесных сил». Несмотря на Рождественский пост, отец Авраамий устроил в трапезной палате великое пиршество в честь избавления святой Троицы от осады нечестивыми еретиками.
      Никто из московского посольства не участвовал в этих торжествах и пиршествах. Послам нечего было праздновать, у них не было причин ликовать. Им еще предстояло оправдываться на Земском Соборе и в Думе за постыдные для России условия деулинского перемирия. Князья Шереметев и Мезецкий дождались, пока поляки не ушли от стен Троицы, и на другой день отъехали со всем посольством  в Москву, не простившись ни с кем из торжествующих иерархов.
      В тот же день полк Тараса Епифанца покинул Троицу. Как только последний польский отряд скрылся за поворотом дмитровской дороги, Епифанец скрытно повел своих донцов вдогонку за поляками, его казаки жаждали пошарпать польские обозы после долгого бесплодного сидения в Троице. Юрко успел наскоро проститься с друзьями.
      Каждый из них понимал, что теперь им не скоро придется свидеться втроем. Брат Ферапонт оставался в монастыре, и он мог изредка навещать Андрея в Рогачеве и даже в Москве, Андрей тоже мог время от времени наезжать в Троицу. А вот смогут ли они увидеть когда-либо Юрко Донца, - никто не знал. На южной окраине русской земли собирались густые тучи, гетман Сагайдачный со всеми запорожцами поклялся в верности королю Сигизмунду и готовился как следует посквитаться с клятыми москалями. Андрей и Ферапонт опасались, что беда может подстеречь лихого донского казака в любой день.   
      - Да не смотрите на меня, как на пропащего! – беззаботно засмеялся Юрко. – Лучше помогите мне уломать этого старого черта, чтобы он добром отдал за меня Устиньку! Андрей, ей-Богу, если он упрется опять, я украду дивчину. Увезу ее на Дон, там никто нас не сыщет! Обвенчаемся и заживем, как паны, дувана я навозил батьке с мамкой вдоволь, хватит на наш век. Да и не устала еще рука держать саблю.
      На следующий день после отъезда послов и ухода казаков из Троицы на Москву ушел яузский стрелецкий полк. Перед уходом сотники на совете решили разделить полковых лошадей, сбереженные припасы и прочее полковое имущество между стрельцами, - все это очень пригодится стрелецким семьям, обедневшим за долгие годы Смуты. Тут же Андрей велел Мальцеву раздать по сотням остатки полковой казны. Яузцы не скрывали своего удовольствия, но их радость заметно убавилась, когда они узнали, что им предстоит возвращаться в Москву без своего полковника. Андрей твердо решил оставить государеву службу и заняться делами своего и отцовского поместий.
      Прощание со стрельцами вышло невеселым. Кирдяпин и Сухотин пытались уверять Андрея, а скорее, самих себя, что жизнь может повернуться и так, и сяк, но рассудительный Мальцев мудро заметил:
      - А я так думаю, что голова верно решил. Сколько можно испытывать судьбу? Много своих братов мы похоронили, а что всем нам дала государева служба? Считай, за один прокорм мы животов своих не жалели. Пора и о себе подумать. Я вот тоже вернусь в слободу и возьмусь за хозяйство. Прощай, полковник, мы тебя не забудем, а ты живи счастливо и богато и не поминай нас лихом.   
      Андрей с дворовыми выехал из Красных ворот Троицы и остановился, чтобы в последний раз пропустить мимо себя своих стрельцов. И яузцы нашли, как проститься с полковником, который столько лет вел их через многие битвы. Когда все пять сотен вытянулись от Красных ворот до Пятницкой башни, полуголова Кирдяпин остановил полк и что-то скомандовал. Стрельцы как один приложили приклады к плечу, и воздух потряс оглушительный залп пятисот пищалей. Над Троицей взвились тучи ворон, и черные стаи долго кружились с громким карканьем и все не могли успокоиться. А яузцы дружно крикнули три  раза:
       - Святой Сергий! Святой Сергий! Святой Сергий!
       После этого полк развернулся и пошел по склону холма вниз к мосту через Кончуру, за которым проходила Московская дорога. Андрей долго смотрел вслед стрельцам в кафтанах морковного цвета и не замечал, что по его щекам текут слезы.