С именем Сергия, трилогия о Смуте

      В. Федин


         С ИМЕНЕМ СЕРГИЯ

               Исторический роман-трилогия
   
               
                От автора
      После убийства Лжедимитрия I, при «властителе слабом и лукавом», царе Василии Шуйском, на Руси настала долгая  Смута. Народ жаждал спокойной жизни, искал защиты от самовластия бояр, возлагал надежды на потомков Иоанна Грозного и охотно признавал всяких самозванцев из лже-иоанновичей и лже-феодоровичей. Самовольные польские князья и паны выбрали нового своего «царя всея Руси», собрали войско, двинулись на Русь, осадили Москву и посадили Лжедимитрия II на престол в Тушине. В России оказалось сразу два царя, а польские  разбойники и украинные казаки с Днепра, запорожцы-«черкасы», грабили и разоряли русскую землю. При великом шатании в народе, множестве «перелетов», которые метались между двумя царями, русские города открывали ворота всевозможным проходимцам в надежде на справедливость.
       Несокрушимым утесом в бурном море Смуты стал монастырь Пресвятой и Живоначальной Троицы, основанный Сергием Радонежским. Немногочисленный гарнизон из стрельцов, казаков, монахов, посадского люда и крестьян шестнадцать месяцев с именем святого Сергия успешно отбивал приступы врага и не давал им покоя смелыми вылазками. Защитники монастыря потеряли почти 80% состава, однако врагу не сдались. Подвиг троицких сидельцев оказался могучим стимулом для подъема народного движения за возрождение Русского государства.
      Никто из защитников Троицы не подозревал, что кровавая Смута на русской земле продлится еще долгие годы. Первое русское ополчение уже без внезапно умершего князя Скопина двинется на поляков под осажденный Смоленск. Однако 40-тысячное ополчение из-за измены «союзника» Делегарди и бездарности главного воеводы Дмитрия Шуйского потерпит сокрушительное поражение под Клушино от 10-тысячного отряда гетмана Жолкевского. Разъяренные москвичи низложат Шуйского, присягнут королевичу Владиславу Сигизмундовичу, как государю всея Руси, изберут новую боярскую Думу, а эта «семибоярщина» в страхе перед Вором и чернью пустит поляков в Москву. Делагарди же уйдет к Новгороду и по приказу короля Карла IX, под предлогом «предательства» русских, избравших царем поляка, примется  захватывать северо-западные русский города, включая Великий Новгород.
      Для освобождения Москвы русские люди соберут Второе ополчение во главе с Ляпуновым, Трубецким и Заруцким, однако потом Минину и Пожарскому придется собирать Третье ополчение. Но даже после изгнания поляков из Москвы и избрания царем Михаила Романова разорение русской земли поляками, шведами и «черкасами» не прекратится, России придется еще долго вести войну на два внешних фронта и бороться с внутренним врагом в лице нескольких самозванцев.
      В 1617г. по Столбовскому миру со Швецией Россия потеряет все выходы к Балтийскому морю, польская же интервенция будет продолжаться. В 1618 году польский королевич Владислав вспомнит о своем избрании на русский престол, двинет войско на Москву и снова осадит Троицу. Россия и Польша подпишут Деулинское перемирие на 14,5 лет, однако шайки черкасов и самостийных панов еще долгие годы будут грабить русские города и убивать русских людей.
      В 1634 году состоится еще один позорный для России Поляновский мир с Польшей, но «вечный мир» Россия и Польша заключат лишь в 1667 году в Андрусове.
      Горькая судьба ожидала многих троицких "сидельцев". Духовный пастырь защитников Троицы архимандрит Иоасаф после снятия осады за непослушание царю подвергся опале. Патриарх Гермоген отправил его в отдаленный Боровский монастырь святого Пафнутия близ Серпухова. Летом 1610 года из Калуги на Москву двинулось войско Вора вместе с отрядом властолюбивого Яна Сапеги. 5 июля поляки с помощью изменников овладели Боровским монастырем, воевода князь Михаил Волконский пал с мечом в руках на пороге храма. Архимандрита Иоасафа поляки взяли в плен. Сапега не мог простить православному пастырю свое постыдное поражение под стенами Троицы и приказал зверски казнить Иоасафа.
      Первого троицкого осадного воеводу князя Григория Борисовича Долгорукого-Рощу за великий подвиг царь Василий пожаловал шубой с царского плеча, малым золотым кубком и отправил в опалу. В 1611 году Походный Совет Второго ополчения назначил князя Долгорукого-Рощу вторым воеводой в Вологду. Осенью 1612 года, после освобождения Москвы Третьим ополчением, уцелевшие поляки и прочий воровской люд кинулись во все стороны грабить русские города. Большой отряд гетмана Ходкевича ночью 22 сентября 1612 года предательски ворвался в Вологду. Второй воевода города окольничий князь Долгорукий-Роща погиб.
      Следы второго осадного воеводы Троицы, Алексея Ивановича Голохвастова, затерялись в кровавых водоворотах Смуты. Его непочтительные слова в Троцком сидении против царя Шуйского не забылись, и воевода исчез с политического горизонта. Лишь в судебных архивах, в документах о долгой, почти вековой тяжбе его прямых потомков с князьями Бутурлиными за владение сельцом Юркино на границе Московского и Звенигородского уездов упоминается, что воевода Алексей Голохвастов умер в разоренном Юркине в середине 1610-х годов.
      Трагически закончилась жизнь казначея Троицы, отца Иосифа Деточкина, неправедно обвиненного в измене. По одним сведениям, он погиб под пыткой во время осады. По другим данным, он сумел освободиться из узилища, но вскоре умер от перенесенных пыток.
      Печальна судьба двух знатных троицких монахинь, Марии Владимировны Старицкой, во иночестве Марфы, и Ксении Годуновой, во иночестве Ольги. Они пережили осаду и вернулись в Новодевичий монастырь. Вскоре поляки заняли монастырь, но монахинь особо не обижали. Летом 1611 года, при распаде Второго ополчения, атаман Заруцкий  послал казаков атамана Прозовецкого выбить поляков из монастыря. Сотня поляков сдалась на милость победителей. Буйные запорожцы перебили пленных, а затем, распаленные славной победой, разграбили монастырь, обобрали монахинь, изнасиловали их всех и полуголыми отправили во Владимир под своим конвоем.
      Инокиня Марфа, в миру Мария Владимировна Старицкая, бывшая королева Ливонии, последняя законная претендентка на русский престол из рода Рюриковичей, не перенесла позора и вскоре умерла во Владимире. Похоронена она в Успенском соборе Троице-Сергиевой лавры. Инокиня Ольга, в миру Ксения Борисовна Годунова, самая злосчастная из всех русских царевен, умерла во Владимирском женском монастыре в 1622 году в возрасте 40 лет и похоронена в Успенском соборе Троицы, рядом со своими родителями.
      Воевода Давыд Васильевич Жеребцов знаменит тем, что в 1605-08 годах срубил деревянный Кремль в Мангазее. Затем он с отрядом мангазейских стрельцов возглавил костромских ополченцев и в июле 1609 года соединился с Первым ополчением князя Скопина в Калязине. Его отряд прорвал осаду Троицы, а затем Жеребцов увел отряд под Дмитров. Наш знакомец Лисовский и атаман Прозовецкий, бесславно уйдя от Троицы, снова разграбили Суздаль и Ростов, пытались взять Торопец, а к весне двинулись за добычей на Псковщину через Калязин. Наперерез разбойникам спешно пошел полк Жеребцова. Однако поляки Лисовского и казаки Прозовецкого 2 мая 1610 года ворвались в не укрепленный Калязинский монастырь буквально вслед за ополченцами и в жестокой схватке разбили их. Раненный воевода Давыд Жеребцов попал в плен и погиб мучительной смертью.
      Из героев Троицкой эпопеи долгую жизнь прожил воевода  Григорий Леонтьевич Валуев. Потомок Тимофея Волуя, павшего на поле Куликовом, один из убийц Самозванца, Григорий Валуев прошел через все кровавые события Смуты. После снятия осады Троицы он громил банды Сапеги под Дмитровом. Когда московское войско двинулось под осажденный поляками Смоленск, его передовой отряд освободил Волок Ламский от войска Рожинского, взял в плен тушинского лже-патриарха Филарета Романова и отправил его под охраной в Москву. Валуев в этом стремительном походе выбил поляков из Можайска, а после постыдного поражения русского войска под Клушином героически отбивался в Царевом Займище от войска королевского гетмана Жолкевского и подписал с ним почетный для русских договор. Москвичи встретили его как героя, а его договор с Жолкевским стал основой договора Москвы с Сигизмундом III.
      Летом 1611 года отряд Григория Валуева в составе нового русского войска отбросил от Москвы полчища Тушинского Вора. В 1617 году он защищал от поляков Можайск, в 1618 году оборонял Москву от  польского короля Владислава и содействовал снятию второй осады Троицы. За беззаветную службу России он не получил никаких благ. Правители ценят не верность отечеству, но низкопоклонство. В 1615 году царь Михаил Романов поставил его воеводой Вологды, в 1620 году – воеводой Вязьмы, а в 1622 году отослал непочтительного Валуева подальше с глаз долой, - в Астрахань  вторым воеводой.
      А в целом десятилетняя Смута, в отличие от большинства великих революций, окончилась ничем. Она привела к небывалому разорению русской земли, уничтожила почти всех русских людей, а западные границы России снова пролегли там, где они проходили при Дмитрии Донском. Все вернулось на круги своя, общественное устройство оказалось отброшенным на десятки лет назад, и жизнь потекла по боярским правилам, установленным до реформ Ивана Грозного.   
      К сожалению, автору не удалось выяснить, что сталось с уцелевшей частью  бесценного архива преподобного Сергия Радонежского, которую намеревался надежно захоронить для будущих веков реальный герой обороны Троицы брат Ферапонт. Возможно, когда-нибудь личные записи святого чудотворца будут обнаружены и предстанут перед изумленным взором наших потомков.

                Книга 1
ТРОИЦКОЕ ОСАДНОЕ СИДЕНИЕ

      В святую Троицу

      Пыльная дорога вышла из Клементьевской слободы, миновала небольшую сосновую рощу справа, перевалила косогор. Впереди распахнулся неоглядный простор. Из груди Андрея вырвался восторженный выдох. Солнце светило прямо в спину, и перед ним на той стороне широкой речной долины высился крутой ярко-зеленый холм, а на нем...…
В поездках с отцом Андрей повидал немало, но такой красоты он еще не встречал. Сердце его радостно забилось, как в детстве. Праздник! Божий праздник! Другого слова он не нашел. Яркое солнце освещало белоснежные высокие стены, которые ломаной линией опоясывали вершину холма. Беленые каменные стены с узкими бойницами, со щелями сливов четко выделялись на зелени травы. Мощные шестигранные, тоже белоснежные башни с тремя рядами бойниц увенчивали шатровые крыши такого же ярко-зеленого цвета, как трава на склонах холма. А за стеной густо высились разноцветные яркие купола храмов с золотыми крестами на верхушках: синие, желтые, красные, - и среди них ослепительно сияли под солнцем золотые.
      Отряд без команды остановился, ряды смешались. Стрельцы, привыкшие к великолепию московских храмов, боярских и княжеских теремов, стояли с разинутыми ртами. Многие повалились на колени, крестились, вокруг раздавались приглушенные возгласы восхищения.
      - Красота какая!
      - Смотри, золото сияет!
      - Троица! Святая Троица!
      - А вон Успенский собор, пять глав!
       Сзади послышался топот, лязг доспехов. Андрей с трудом оторвался от чудесного зрелища. К его передовому десятку подъезжал воевода  отряда яузских и москворецких стрельцов князь Долгорукий-Роща с двумя полковниками и верховыми сотниками. Боевой конь Гнедко осторожно переступал коваными копытами между коленопреклоненными стрельцами.
Долгорукий остановился рядом с Андреем, снял золоченую ерихонку, солнечный зайчик от металла ослепил Андрея. Князь трижды перекрестился на купола, поклонился, и губы его под темно-русыми  усами с редкой проседью беззвучно зашевелились. Потом он посмотрел на Андрея и улыбнулся.
      - Ну, племянник, ошалел малость от красоты?
      Андрей засмущался, почувствовал, как щеки его будто обожгло огнем. Воин, десятник, он разинул рот, как деревенский малец на ярмарке.
      - Красота какая, дядя Григорий Борисович! – вырвалось у него.
      - Красота, - подтвердил воевода с улыбкой, но тут же посуровел, оглядел свое войско и громко крикнул: - Стрельцы! Православные! Убережем святую Троицу от врагов!
      Стрельцы вразнобой заголосили:
- Убережем!
      - Животы положим!   
      - Защитим!
      Князь снова перекрестился, надел шлем, громко скомандовал:
      - Полковники, по местам!Поднять знамена!  Сотники, держи строй! Покажем удаль стрелецкую! За мной!
      Он поманил пальцем Андрея:
      - Веди своих за мной. Не отставай.
      Гнедко шагом двинулся вниз, к мосту через речку. Рядом с князем ехали его слуги, Андрей со своим десятком яузцев держался следом за конем. Угрюмый, как всегда, Горюн шагал почти вплотную за ним. Андрей слышал его мощное дыхание и опять подумал, какой Горюн огромный, рядом с ним чувствуешь себя козявкой.
      Когда конь воеводы ступил на доски моста, в монастыре разом грянули все колокола. Он могучего гулкого звона по спине Андрея пробежали мурашки, даже привычный к шуму битвы и грохоту пушек Гнедко запрядал ушами и махнул хвостом, будто собирался пуститься в пляс, но всадник шевельнул поводьями, и конь снова пошел спокойно.
      Дорога круто повела на холм, сзади сразу послышалось натужное сопение. Слева, почти рядом, Андрей увидел кованые ворота под огромной башней, но воевода направил коня правее, в обход башни, дальше на подъем. Андрей успел краем глаза заметить, что широкая долина слева от стен до реки сплошь засажена капустой. Огромные белые с прозеленью кочаны  густо усеивали долину реки. Однако глазеть по сторонам некогда. Позади мощно сопел Горюн. Могучий мужик тащил на одном плече полупудовую пищаль, на другом – шипастый кистень с толстой цепью, за спиной – неподъемный мешок с припасами. Андрей тоже малость запыхался на крутом подъеме, по лбу катились капли пота, заливали глаза. Как-никак, а кольчуга, пищаль, бердыш, берендейка с полгым боевым припасом, сабля и два пистолета за поясом тянули пуда на три.
      Долгорукий повернулся к нему и насмешливо спросил:
      - Тяжко, племянник?
      - Нет! – храбро соврал Андрей.
      - Терпи, десятник, - уже серьезно посоветовал опытный воин. – Станешь воеводой – будешь в поход на коне ходить. Мы пойдем в Красные ворота, чай, сам царь-батюшка послал нас. Пусть знают монахи.
      В голосе князя при словах о царе-батюшке явно послышалась то ли насмешка, то ли раздражение. Андрей давно догадывался, что его дядя, Рюрикович из обедневшего древнего княжеского рода Долгоруких, не больно жалует царя Василия Ивановича. Шуйский тоже не доверял Долгоруким, князя Григория, опытного воина, он отправил из Москвы воеводой в далекий Брянск. Когда Брянск взяли отряды Болотникова, князь Долгорукий с отрядом пробился к войску Шуйского под Тулу, однако царь Василий не приблизил его, держал на отдалении. Отец тоже не сильно скрывал своего недовольства Шуйским. Он даже как-то при сыне назвал государя боярским выскочкой и шубником. 
      Наконец, утомительный подъем закончился, и они оказались перед раскрытыми коваными воротами из железа полуаршинной толщины, с невысокой, приземистой башней над ними. Вход в ворота загораживала густая толпа, впереди которой стояли священники в разноцветных, раззолоченных праздничных ризах. Ветерок тяжело колыхал над толпой хоругви, солнце сияло на золотых и серебряных окладах икон, острые лучики от самоцветов кололи глаза будто иглами.
      Долгорукий остановил Гнедка, легко соскочил с седла, снял шлем. От толпы отделился и подошел к воеводе высокий, худой священник в светло-зеленой рясе, в высоком белом клобуке с зеленым же покровом. Его одеяние блестело крестами золотого шитья, золочеными узорами. Архимандрит Иоасаф, - догадался Андрей, и быстро снял стрелецкую шапку. Долгорукий склонился в поясном поклоне перед троицким игуменом, облобызал протянутую руку.
      - Добро пожаловать, окольничий боярин, князь Григорий Борисович! – проговорил архимандрит звучным голосом. – Милостью Господа нашего, Иисуса Христа, с твоим православным воинством обороним святую Троицу от еретиков и воров.
      - Обороним, святой отец , - коротко ответил воевода. 
      Над толпой зазвучал слаженный хор густых мужских голосов, который красиво прорезали высокие женские. Монахи и монашенки пели псалом «Коль славен». К Долгорукому подошел высокий воин крепкого сложения в доспехах, отделанных серебром.
      - Здоров будь, князь Григорий Иванович! – услышал Андрей сильный голос.
- И тебе доброго здоровья, воевода Алексей Иванович! – отозвался Долгорукий. – Тебе и твоим удалым казакам.
      Воеводы обнялись, троекратно облобызались под лязг доспехов.
      - Крепкое войско привел, князь Григорий Борисович. Ишь, алым цветом весь Маковец покрыли. Теперь не то, что ляхи, сам черт нам не страшен!
      Преподобный Иоасаф недовольно сдвинул брови при поминании нечистого в святом месте, воеводы же перемигнулись.
      - Прости, святой отец, согрешил, - без всякого смущения проговорил казачий воевода. – Запускай стрельцов в ворота, там разберемся. Неровен час, ляхи нагрянут, передавят нас тут у ворот. Мои караулы видели их разъезды за Малинниками.   
      Архимандрит еще больше нахмурился, но не стал проявлять своего недовольства при людях, пожевал губами и торжественно проговорил:
      - Добро пожаловать, православные воины, в святую Троицкую обитель!
      Он повернулся и пошел в ворота прямо на толпу. Люди быстро расступались перед ним, многие падали на колени, пытались целовать полы его рясы. Оба воеводы двинулись за игуменом, Андрей со своим десятком шел почти вплотную за князем. В темном подбашенном своде Долгорукий повернул к нему голову и негромко бросил:
      - Ты, племянник, держись со своим десятком при мне неотступно. Я отцу твоему слово давал, икону целовал. Ни на шаг, понял?
      Щеки Андрея вспыхнули. Его, воина, князь считает мальчишкой, хочет спрятать за своей спиной. Долгорукий понял его обиду, миролюбиво буркнул:
      - Не кипи. Воеводу охранять надо. Вот и охраняй.
Он повернулся к казачьему воеводе и пояснил:
      - Это племяш мой, по сестре, внук самого Григория Грязного. Воин умелый, копьем владеет как казак, а на саблях один нас с тобой одолеет.
      Казачий воевода с большим почтением посмотрел на Андрея, сдвинул брови, однако глаза его лукаво блеснули.
      - Как-нибудь порубимся, Андрей. Люблю это дело. А ляхи придут – геройства всем хватит. Сидеть в осаде – дело тяжкое.
      Андрея удивили теснота и толчея в узких переулках между монастырскими постройками. Кроме казаков и стрельцов тут, видно, собралось немало народа с округи. Пахотные крестьяне в сермяжных армяках, посадский люд в кафтанах, множество баб, под ногами путались ребятишки. К его удивлению, монахи встречались редко. После долгих криков и суматохи стрельцов разместили на постой. Передовой десяток Андрея вместе со всей сотней Самыгина поселили в каморках бывшего монастырского училища. Сам воевода поселился в роскошных патриарших палатах.
      - Эти палаты, племянник, - сказал он, - построили при Борисе Годунове для безместного патриарха Иеремии Константинопольского. В том же году патриарх Иеремия основал патриаршество на Руси и эдесь, в Троице, рукоположил первого патриарха Московского и всея Руси Иова.
      Долгорукий велел Андрею собрать к нему стрелецких полковников и сотников и       объявил им:
      - Я с воеводой Алексеем Ивановичем пойду на совет к игумену Иоасафу. Вы тут устраивайте стрельцов. Первым делом – накормить. Найдите келаря или ключника, пусть покажут. Сидеть нам тут долго, чтоб был порядок. Без команды ни шагу. Казаков не задирать, - народ разбойный. Монахов почитать. Баб не трогать, охальников велю пороть при всем честном народе. Кто на чужое позарится – голова с плеч. Андрей, бери своих, пошли.
      У архимандритовых палат они встретили воеводу Голохвастова с десятком казаков.
      - Так у тебя, князь, в охране племянник? А у меня – Юрко Донец, лихой казак. Как поставим сторожей?
      - Пусть стоят по двое через десяток шагов, на виду. Два казака, два стрельца.
Голохвастов усмехнулся.
      - Верно, князь. Поставить казака вместе со стрельцом – раздерутся. Юрко, ставь казаков в караул.
      - Андрей, - добавил Долгорукий, - как расставишь стрельцов, вместе с Юрко Донцом приходи прямо в палату, будете стоять у дверей.
      Андрей и Юрко расставили караулы в проходах, у лестниц, на всех углах, наказали не пропускать ни единой души без тайного слова, никаких монахов, даже мышей рубить на месте, при любой тревоге тут же сообшать десятникам. В случае дерзости и наглости - поднимать крик, в крайнем случае палить в потолок из пищалей. После этого они пошли к палате архимандрита. За спиной неотступно сопел Горюн.
      По пути Андрей украдкой рассматривал своего сотоварища по воеводской караульной службе. Юрко разрядился как польский пан. На плечах – красный шелковый кунтуш весь в серебряных галунах, на голове плоский железный шлем с куньей оторочкой и с пучком пушистых перьев, широкие голубые шаровары заправлены в мягкие сапоги ярко-желтого цвета. Андрей неодобрительно качнул головой. Скоморох, ни дать, ни взять. Да и что другого ждать от бесшабашного бездомного казака?
      И тут Юрко вдруг резко толкнул плечом Андрея. От неожиданности Андрей сильно ударился о стену, чуть не упал, но удержался на ногах. Сначала он подумал, что Юрко споткнулся и задел его нечаянно, но посмотрел на того и по ухмылке до ушей понял, что лихой казак нарочно задирает его. Что делать? Такое нахальство требует достойного отпора, но не драться же с казачьим десятником. Им тут, видно, не один день вместе охранять воевод, надо не враждовать, а жить в мире. Однако спускать никак нельзя, иначе вконец распоясается казак.
      Он миролюбиво улыбнулся наглецу и вдруг подсек его ноги. Юрко споткнулся, чуть не растянулся на полу, но тоже удержался и лишь с размаху пробежал несколько шагов. Он с бешенством посмотрел на Андрея, схватился за саблю.
      - Ты что, стрелец? Да я тебя!
Он наполовину вытащил саблю из ножен.
      - А ты не наглей, казак. Не на того напал.
Юрко тяжело дышал от ярости, но простодушный вид Андрея успокоил его. Он с лязгом задвинул саблю в ножны.
- Ладно, - неожиданно спокойно сказал он. – Ты, вижу, не промах. Не матушки-батюшки сынок, хоть и боярин. 
      - Вот и хорошо, - улыбнулся Андрей и протянул сотоварищу руку. – Мир?
      - Мир, черт бы тебя побрал.
      - Милость Господа с нами, - ухмыльнулся Андрей.
      Юрко хохотнул, они крепко пожали руки и уже дружески двинулись дальше. У закрытых дверей княжеской палаты стояли два казака из десятка Юрко. Андрей велел Горюну стоять тут же, тот прислонил тяжелую пищаль к стене, разбойничий кистень оставил на плече. Десятники осторожно приоткрыли тяжелую створку и проскользнули в палату.
      Там за длинным столом сидели игумен, князь Долгорукий и воевода Голохвастов. Они коротко обернулись на вошедших и продолжали разговор. Стоять у дверей пришлось долго, архимандрит и воеводы не спешили. Юрко сразу же надежно прислонился к косяку, устойчиво расставил ноги и, кажется, задремал, хотя пальцы его крепко сжимали рукоять сабли. Андрей сначала прислушивался к разговору за столом, он впервые видел, как опытные воеводы готовятся к осадному сидению, и решил набираться ума-разума.
      Потом ему надоели скучные разговоры, казалось, не боевые воеводы готовятся к битве с врагом, а боярские ключники говорят об урожае и припасах на долгую зиму. Он принялся рассматривать богатое убранство палаты, но через часок и тут его любопытство иссякло. Он начал тосковать. Хороша ратная служба, стой остолопом у дверей и береги покой начальника, когда никто этот покой не собирается нарушать. До него доносились обрывки разговора.
      - Молебен… Водосвятие…, - это архимандрит.
      - Сено… Дрова… Зерно… - басил Долгорукий.
      - Пороху маловато, - сетовал Голохвастов. – Смолу… Серу…
      Андрей не привык так долго стоять неподвижно на ногах. Юрко время от времени менял плечо, которым опирался на косяк и продолжал дремать, чуть не всхрапывал. Андрей же томился и уже начинал злиться на начальников. Сено им подавай, дрова! Они что, до зимы тут собираются сидеть в осаде, или, упаси Бог, до Рождества? Нет уж, появятся ляхи, - тут же сделать лихую вылазку и разгромить их в пух и прах.
      Дядя Григорий Борисович привел два полка - тысячу стрельцов, у второго воеводы Голохвастова не меньше казаков. Поставить на стены сотню пушкарей, всех мужиков и монахов, а оба отряда – на вылазку. У ляхов, говорят, много казаков – на них пустить наших удальцов, Пусть Юрко им покажет, где раки зимуют, чем тут попусту задираться. А с панами справятся стрельцы. Он сам с десяток одолеет, и  Горюн не меньше. Говорят, польские гусары отчаянный народ, летят галопом, тесной кучей, копья сажени в три длиной, вот бы схватиться с ними! Андрей погрузился в красочные видения своих будущих ратных подвигов.    
      - Андрей! – голос князя вдруг вырвал его из сладостных сердцу боевых грез. – Вели позвать ключника, как его, отца Родиона.
      - Сейчас, - хриплым от долгого молчания голосом отозвался Андрей и выскользнул за дверь.
      Он подошел к первой паре караульных стрельцов и велел одному из них бегом, одна нога тут, другая там, отыскать и привести в палату монастырского ключника, брата Родиона. Он охотно побежал бы сам, одеревеневшие ноги надо размять, но он помнил о своем начальственном положении. Отец не раз говорил ему:
      - Увидишь, кто-то нерадивый бросил не на месте камень, полено или там сено, самое простое – нагнуться и убрать. Однако этого делать никак нельзя. Надо найти виновного, отчитать его, заставить навести порядок и если надо - наказать. Иначе ни хозяином, ни начальником не станешь. 
       Поэтому Андрей сдержался и вернулся в палату. Юрко на этот раз не спал, но при виде Андрея он снова оперся на косяк, расставил ноги и закрыл глаза. Вскоре в палату торопливо вошел коренастый монах весь в черном, с толстой книгой в руках, его усадили к столу, и скучный разговор продолжился.
      Андрей незаметно для начальников переминался с ноги на ноги, по примеру Юрки даже попытался опереться на косяк и подремать, но спохватился и снова встал прямо. А начальники все бубнили и бубнили.
       - Бу-бу-бу...…рыбы копченой... бу-бу-бу...… пудов меду...… бу-бу-бу...четвертей овса…
      Наверно, это ключник. А вот голос дяди:
      - Все посады сжечь… бу-бу… в предполье каменные постройки занять… бу-бу-бу…
      - Господь всемилостив… отведет еретиков…бу-бу… видение пономарю Иринарху…
Из заунывного, тошнотного бубнения вдруг вырвался голос князя:
      - Откуда тут баб столько?
Архимандрит негромко ответил:
      - Посадские жены и девицы… инокини из Нового Девичьего… бу-бу-бу… сестра Марфа, сестра Ольга…
      И снова  бу-бу-бу на разные голоса.
      Ко всему прочему у Андрея сильно подвело от голода живот, он долго боролся с мыслями о еде, но скоро стало просто невтерпеж. Солнце уже садится, а он с утра ничего ел. А эти начальники, - железные, что ли, ведь дядя уж точно с утра постится.
      - Да ты, племянник, никак спишь на карауле?
      Андрей мотнул головой, спросонья ошалело уставился на подошедшего князя. Тот добродушно похлопал его по плечу.
      - Вот так сторож! Стрельцы твои, поди, тоже дрыхнут? С такими караульными нас с воеводой Алексей Иванычем ляхи враз уволокут.
       - Прости, дядя Григорий Борисович. Бес попутал, сон навел…
      Подошел Голохвастов, он потянулся, руки с хрустом задрал чуть не до потолка, широко зевнул с завыванием и проговорил:
      - Не ругай десятника, князь Григорий. Такому молодцу в жаркую битву бы, а не тут стену подпирать. Уж в битве он не заснет, покажет себя, а, стрелец?
      - Ага, - невпопад ляпнул Андрей и залился краской пуще прежнего.
      Еще и смеются воеводы. Расскажет князь отцу, – сквозь землю провалиться.
      - Есть хочешь? – уже серьезно спросил дядя.
- Нет, - соврал Андрей.
- Чего там. Мы с воеводой Алексей Иванычем потрапезуем у игумена Иоасафа, а вы тут с казаками поочередно сходите на старую поварню. Остальные – за нами к трапезной. Потом подменитесь.
      Они пошли по узкому переходу, воеводы с архимандритом впереди, Юрко, Андрей и неотступный Горюн за ними. По пути они снимали с караула казаков и стрельцов. Андрей напряженно думал, как упросить Юрко, чтобы тот остался с воеводами, уж очень есть охота. Но Юрко сам предложил:
      - Я останусь тут, а ты бери своих да топай на поварню. Небось, целый день не евши. Семка, Туляк! – вдруг гаркнул он. 
            - Тут я, - откликнулся кто-то сзади.
                К десятникам подбежал молодой казак в расшитом галунами ярко-синем кунтуше со шнурами, перепачканном то ли сажей, то ли дегтем, в желтых широченных шароварах и в красных сапогах с сильно загнутыми носами. Лохматую голову его, стриженую под горшок, украшала польская шапка с рысьей опушкой и длинным малиновым шлыком. Андрей поморщился:  лихой казак тоже, как и его десятник,  выглядел скоморох скоморохом. 
        - Отведи стрельцов на старую поварню. Потом я с хлопцами схожу.
      Семка быстро вел стрельцов по тесным проходам между домами. Он не лез вперед, а почтительно держался рядом с Андреем. Стрельцы вертели головами, вытягивали шеи, дивились на купола храмов. Семка миновал небольшую площадь у пятиглавого храма, пересек вторую, попетлял между каменными домами, и они оказались у высокой башни с воротами, как определил Андрей, где-то в северной части монастыря.
      - Это Каличья башня, - пояснил Семка, - а ворота – Конюшенные.
      У подбашенного прохода сидели прямо на мостовой, привалившись к стене,  несколько казаков, тоже разряженных как Петрушки на ярмарке.
      - Куда хлопцев ведешь, Семка? - лениво спросил один, видно, старший, – небось, по бабам?
    - Куда ж еще? – с готовностью подтвердил провожатый. – Попьем пивка да по бабам.
      - Принесешь и нам пива, а то назад не пустим.
      - Принесу! Полные сапоги налью.
      Старший ткнул пальцем в двух казаков:
      - Вертишей и ты, Лиходед, отворите калитку.
      Через узкую железную калитку в воротах Семка повел караульных к мостику над довольно широкой речкой.
      - Это Вондюга, - пояснил он Андрею. – Прямо за ней поварня. Вон справа за углом стены – конюшни, а по левой руке – пивной двор. На том берегу, за другой речкой, Кончура называется, видишь, на солнышко, - Запасная стена.
      Пока шли через мостик, Андрей с любопытством осматривался. С обеих сторон оврага густо теснились бревенчатые избы, сараи, большие деревянные дома, кое-где светлели каменные строения. Монастырь со всех сторон плотно окружали жилые слободы. Вдоль дороги кучками сидели прямо на земле молчаливые люди.
      - Смерды и посадские, - махнул рукой Семка. – Прибежали от ляхов. Тут везде слободы. Вот - Поварная, вон там – Тележная, у конюшен – Конюшенная и Воловья. А налево, где Вондюга в Кончуру впадает, - Пивная слобода.
            Семка хмыкнул, облизнулся, тяжело вздохнул.
 первый день, как пришли, хорошо пивом побаловались. А потом архимандрит сторожей поставил из монахов. С ними разве сговоришься? Кружку в день выпросишь Христа ради, - только душу растравить.
      Они подошли к большому каменному дому на два жилья. Крыльцо окружали молчаливые люди, - посадские, деревенские мужики и бабы, много ребятишек. Семка протолкался через них, взошел на крыльцо, потянул на себя тяжелую дверь.
      - Заходи, хлопцы, в хату.
      В просторной «хате» за длинными столами сидело множество народу, все хлебали щи из больших общих чашек, заедали темным ржаным хлебом. Семка направился в дальний угол к небольшому пустому столу и на ходу все говорил:
      - Это беглые от ляхов. Их тут монахи кормят. Мужики работают за пятак в день, бабы – за алтын. Мужики камни бьют, дрова рубят, муку мелят, ну и все такое. Бабы стирают, варят, пекут, полы моют. Заработка им хватает на семью раз пообедать в день. С голоду не сдохнут, однако не разжиреют. Садись, хлопцы.
      Пока стрельцы снимали шапки, крестились и рассаживались, Семка скользнул в узкую дверь. Вскоре из двери спиной вперед показался монах в черной рясе до пят и плоской черной шапке - скуфейке. Он тащил за одну ручку наполовину полный трехведерный казан со щами, за другую ручку держался Семка. Они поставили казан на край стола, снова скрылись за дверью. В следующее свое явление монах принес в полах рясы горку ржаных хлебов, а Семка тащил три большие деревянные чашки, одну маленькую и охапку ложек. Монах бережно сложил хлебы на стол, Семка же с грохотом высыпал на столешницу ложки и поставил у казана чашки.
      - Ох, и скупой же ты, брат Ферапонт, - бурчал он. – Ну, что бы тебе семь хлебов дать. Нет, половинку отрезал. И сам без хлеба останешься.
      Пока он выговаривал, брат Ферапонт поставил перед едоками большие чашки, маленькую придвинул Андрею, раздал ложки, разрезал хлебы на половики, положил перед каждым. После этого он негромко ответил Семке глуховатым голосом:
      - Отец Родион велел беречь хлеб. Давай-ка щи нальем, православный воин.
      Они с Семкой разлили щи по чашкам прямо из казана. Брат Ферапонт повернулся к гостям, поклонился им, перекрестился:
      - Милости прошу потрапезовать нашей монастырской пищей. Благослови Господь вас и пищу эту.
      Он распрямился, и Андрей увидел, что брат Ферапонт вовсе не пожилой монах, а  пожалуй, его ровесник, лет двадцать, вряд ли больше. Под носом и на подбородке у монаха густо пробивался короткий светлый пушок вместо бороды и усов. Однако глаза его смотрели с худого, даже изможденного лица не по-молодому строго, а щеки глубоко запали, так что кожа туго обтянула скулы.
      - Брат Ферапонт, - обратился Андрей к монаху степенно, как положено бывалому стрелецкому десятнику, - окажи милость, садись, откушай с нами.   
      - Спаси тебя Бог, я уже трапезовал, - все так же негромко и глуховато ответил молодой монах.
      Андрей хорошо знал, что приглашать к столу надо три раза, а приглашенный должен два раза отказаться и лишь на третий раз согласиться. Он повторил:
      - Откушай с нами, брат Ферапонт, с тобой сойдет на нас благословение Божие.
     - Спасибо на добром слове, я не хочу.
      - Уважь стрельцов, брат Ферапонт, потрапезуй с нами. Стрельцы, просите брата Ферапонта!
      Стрельцы дружно загомонили. У них давно бурчало в животах, нет бы навалиться на еду, а тут упрямый монашек стоит между ними и горячими щами. Степка взял монаха за рукав рясы и потянул на скамью рядом с собой. Однако тот высвободился и покачал головой.
      - Да пребудет милость Господа нашего с вами, православные воины, но я не буду. Нынче постный день, а я уже трапезовал. Грех мне будет. Теперь я стану вкушать пищу только завтра после утрени.
      Православные воины зашептались, смотрели на брата Ферапонта теперь с почтением, а кое-кто – с жалостью. Андрей растерялся. Верно говорят: не лезь в чужой монастырь со своим уставом. Чуть не ввел святого брата в грех, соблазнял его пищей. А молодой монах продолжал:
            - Посидеть с вами – посижу. Для укрепления духа своего против соблазна плоти. Вы вкушайте, а я помолюсь за вас. Не обессудьте, сегодня у нас постные щи да хлеб, другого не положено.
Семка крякнул и погрузил свою ложку в щи. Стрельцы тут же принялись уплетать щи, соблюдая очередь. Брат Ферапонт сел на краешек скамьи, сложил руки у груди и чуть слышно забормотал что-то церковное.
      Андрей как только мог степенно черпал щи их своей малой чашки. Он сильно проголодался, и поначалу щи показались ему наваристыми и сытными. Но после нескольких ложек он распробовал и понял, что  ест густое варево из капусты, лука и репы. В чашке не плавало ни единой блестки масла. Хоть бы постного масла плеснули, - с огорчением подумал он. Он хотел  спросить у брата Ферапонта, грех ли в постный день вкушать малую толику конопляного или льняного масла, но посмотрел на своих стрельцов и промолчал. Его православные воины, – даточные ратники, дети отцовских пахотных мужиков и дворовых, - серьезно и без торопливости насыщались постными щами. Лицо же Горюна, всегда бесстрастное, сейчас выражало полное блаженство. А ведь они такие вот пустые щи едят всю жизнь, - впервые подумал он. – Тут хоть хватает капусты, лука и репы, ложка чуть не стоит, а им, верно, и к лебеде не привыкать.
      Из поварни они вернулись к трапезной палате, там их с нетерпением ожидал Юрко. Он увел голодных казаков на поварню, Андрей же расставил караулы, а сам с неразлучным Горюном встал у двухстворчатых дверей трапезной. Он только заглянул туда, дабы князь видел, что он на страже, и ему показалось, будто воеводы говорят слишком громко и весело. Не иначе им понравились монастырские наливки и настойки.
      Опять потянулось нескончаемое время нудного стояния на ногах. Давно вериз поварни нулся Юрко, привычно прислонился к косяку и закрыл глаза, а воеводы и архимандрит все трапезовали. Их голоса за толстой резной дверью становились все громче. Юрко переменил ногу, приоткрыл глаза и с завистью проговорил:
      - Наливки тут, говорят, столетние, быка с ног валят. Хоть бы чарочку вынесли.
И будто услышав его, из двери вышел, - не вышел, а вывалился воевода Голохвастов. Лицо его пылало, как ясное солнышко, глаза заплыли в довольной улыбке, в каждой руке он держал по большому кубку.
      - Вот, православные воины, за верную службу жалуем вас …
Дверь за его спиной задергалась, толкнула его, он сильно качнулся, из кубков на пол плеснулась густая красная жидкость.
      - Ах, черт, прости Господи. Такую наливку загубил.
      Из дверей вышел князь Долгорукий. Выглядел он еще больше по-домашнему, чем второй  воевода. От доспехов они оба уже освободились, кафтан князь расстегнул, рубаха у него вылезла их портов, волосы на голове и борода растрепались, как старая кудель, глаза смотрели на кончик носа.
      - Племянник! – радостно заорал он. – Ты будешь… Как его… Будешь  рыцарь! А мы с воеводой Алексей Иванычем тут маленько… Ну, это самое. А как не пригубить? Вот сядем в осаду, - там не отведаешь. Когда еще придется?
      Он пошатнулся, ухватился за второго воеводу, тот еще раз плеснул из кубков на пол. Долгорукий озадаченно смотрел на красную лужу под ногами, с трудом поднял взгляд на боевого товарища и укоризненно сказал:
      - Это … ты что? Нет, мой племянник в карауле не пьет … вина. – Он подумал и добавил: - И пива … не пьет. Верно, Андрюша? А то пьяным станешь … что я отцу твоему       скажу?
      Он опять качнулся, повис на Голохвастове. Тот стал обнимать князя, и остатки вина вылились из кубков на пол. Довольно много наливки попало и на обоих воевод. Долгорукий увидел на своем животе большое, липкое и красное пятно, мазнул его пальцем, сунул палец в рот, почмокал.
      - Хороша вишневочка… Пойдем, Алексей Иваныч… А не то этот Исан… Исаф…
      - И-о-а-саф! – чересчур твердо подсказал Голохвастов.
      - И-о-а… начал повторять князь, но махнул рукой и потянул второго воеводу в дверь. – Он все выла…выкает один. Он такой…. Я знаю!
      Воеводы обнялись и ткнулись носами в закрытую дверь. В изумлении они отшатнулись и озадаченно уставились на неожиданную и непонятную преграду. Юрко подскочил и ловко распахнул одну створку.
      - А! – радостно заорал Долгорукий. – А мне по-ка-за-лось…
Голохвастов увлек его в палату, Юрко закрыл створку.
      - Мой атаман каждый день вот так, - хмуро сказал он. – Воеводы! Хлебнем мы горя с такими воеводами. А твой – тоже?
      - Я не знаю, - честно ответил Андрей.
      - Узнаешь, - пообещал Юрко. – Видать питуха по полету. Ты сам не вздумай! Вижу – непривычный ты. Будут угощать, бери чарку и незаметно вылей, хоть за пазуху. А в рот ни-ни! Ты пока что не воевода.



  Подготовка к осаде

      День за днем  в монастыре творилась невообразимая суматоха и толчея. Монахи, стрельцы, казаки, мужики и бабы загружали подвалы и погреба припасами, расставляли в башнях пушки, носили на стены камни.  Прибывали новые беженцы. Воеводы ежевечерне неукоснительно предавались питию разнообразных монастырских сладких наливок, старых настоек, крепкого зелена вина на целебных травах и не настоянного белого. Пробуждались они поздно, однако днем дело свое разумели.
      Через пару недель после прибытия Долгорукий приказал жечь слободы вокруг монастыря. На вопрос Голохвастов, не рано ли, князь уверенно ответил:
      - Самый раз. Мне верный человек дал весть: царь Василий послал большое войско на Ярославль, так поляки его растеребили тут неподалеку. Через два-три дня  они придут под стены.
      Запылали посады и окрестные деревни. Горели деревянные дома, сараи, сеновалы, курятники, заборы. Весь окоем застлал едкий черный дым, даже со стен ничего нельзя стало разглядеть вокруг монастыря. Андрей спросил дядю, зачем жечь посады и деревни. Князь снисходительно поднял бровь. Вчера вечером они с воеводой Алексей Иванычем опять крепко посидели в трапезной вместе с архимандритом Иоасафом, стрелецкими и казачьими полковниками и сотниками. После застолья архимандрит не смог совершать утреню по причине слабости здоровья и дрожания рук. Половина сотников отлеживалась до обедни и поправлялась ядреным огуречным рассолом. А оба воеводы величаво обходили монастырь по стене, хотя у обоих заплыли глаза и сильно покраснели носы. Сейчас на вопрос Андрея о пожарах Долгорукий коротко ответил:
      - Садишься в осаду, - не оставляй врагу ничего. Ни жилья, ни питья, ни дров, ни пропитания.
      Голохвастов, - он благоволил к Андрею, - добавил:
      - А как иначе? Придут ляхи, поселятся в избах и домах, ни забот им, ни хлопот, Дождь не страшен, мороз пересидят в теплых избах. А на горелище - пусть попробуют стоять. От одной вони шляхта гонор растеряет. 
      Эти дни пожаров оказались самыми трудными и хлопотными. В Троицкий монастырь, где уже и так стояла теснота, хлынули толпы погорельцев. Рыдали бабы, голосили перепуганные ребятишки, младенцы верещали недорезанными поросятами. Во все ворота монастыря тянулись бесконечные обозы.
      Воеводы в перерывы между возлияниями давали сотникам одно распоряжение за другим. На советах всегда присутствовал архимандрит Иоасаф, и он тоже давал свои повеления ключнику отцу Родиону и казначею отцу Иосифу. К великому удивлению Андрея в неописуемом хаосе, который творился в монастыре, стал намечаться какой-то порядок. Привезенное пропитание сгружали в просторные подвалы и погреба. К предстоящему осадному сиденью в монастырь свозили из деревень зерно, овощи, муку, сено, камни, соль, известь, смолу. Все это складывали по своим местам.
      На Воловьем дворе забивали скот, свежевали и разделывали туши. Монастырские слуги не справлялись с обилием работы, и воеводы выделяли им в помощь умелых стрельцов и казаков. Кровавая работа кипела днем и ночью. Шкуры кисли в огромных дубильных чанах. Мясо, сало, требуху, даже голяшки монахи солили под гнетом в стоведерных бочках, установленных в подвалах под храмами. Все остальное: головы, ноги, хвосты, кишки, кости, - отправляли на поварню. Когда дул северный ветер, в монастыре задыхались от нестерпимой вони навоза, гниющих кровавых отходов и жижи в дубильных чанах
      Монастырские повара денно и нощно варили, парили, пекли, сушили. Все это прямо из-под их рук шло на питание воинам, монахам, беженцам. Очередь к кормовым столам не иссякала, прокормить такую ораву народа не просто. Обе коптильни Поварской слободы дымили без устали, там коптили мясо, сало, рыбу, обваленные кости с остатками мяса.
      В Кузнечной слободе день и ночь пылали горны, из кузниц доносился непрерывный грохот молотов. Камнетесы обивали каменные ядра из валунов и булыжников. Кузнецы ковали наконечники для копий и стрел, мечи и боевые ножи, железные ядра. Около кузниц под охраной стрельцов лежали груды страшного для конницы чеснока. Искусно скованные железные колючки с четырьмя остриями всегда ложились на землю острием вверх, так что если лошадь наступит на чеснок, то одно из этих острий проткнет копыто до мяса. После этого любой конь охромеет, да и человек повредит себе ногу даже через подметку.
      На Кончуре и Вондюге, из мелких притоках, на Белом и Келарском прудах рыбачьи артели черпали рыбу бреднями, сетями, неводами, корчагами. Крупную рыбу отправляли в поварню на засол и в коптильни, мелочь вялили на солнце под стенами монастыря. Когда начинался южный ветер, в монастыре стоял ужасающий смрад от гнилой рыбы. 
            В эти дни казаки в монастыре почти не появлялись. Воеводы отрядили десять конных разъездов во все стороны – высматривать врага. Почти всех остальных казаков отправили по окрестным деревням. Лихие удальцы забирали у крестьян все припасы подчистую. Все съестное, дрова, сено грузили на крестьянские телеги, запряженные крестьянскими же изнуренными клячами и доставляли в монастырь.
            Стрельцов на это разбойное дело Долгорукий не посылал. Стрельцы и без того ходили мрачными, косились на казаков, когда те пригоняли в монастырь обозы, груженые до скрипа, до хруста. Груз тут же раскладывали в положенные места, а крестьянских лошадей забивали на Воловьем дворе и пускали на соление-копчение.
             Стрельцы тоже не сидели без дела, им хватало работы в монастыре. Они круглые сутки несли караул на стенах и в округе монастыря. Под их надзором мужики днем и ночью ходили валить лес в Мишутинском овраге, сучковали стволы, привозили бревна и рубленые сучья за две версты в монастырь, - запасали дрова. Если осада затянется, дров понадобится неслыханно. Дрова складывали поленницами под стенами во дворе. Бревна затаскивали на крыши всех построек. Если осаждающие ворвутся в монастырь, груды бревен в мгновенье ока перегородят узкие проходы и тяжелым костоломным градом посыплются с крыш на врагов.
         Под началом стрельцов мужики таскали на стены груды тяжелых камней, укладывали их к задней стене верхнего прохода, чтобы они оказались под рукой во время приступа. И без того узкий проход заставили бочками с негашеной известью-кипелкой. Плотники по указке опытных стрельцов установили на стенах толстые дубовые барабаны и поворотные слеги для подъема чанов с кипятком и горящей смолой и опрокидывания их на головы осаждающих.
         Как-то утром после особо обильного вечернего пития Долгорукий с казачьим воеводой отправился по стене в обход монастыря. Юрко со своим десятком шел впереди воевод, а Андрей со стрельцами замыкал шествие. Поход продолжался несколько часов, ибо в узком проходе кипела работа, воеводы двигались с трудом, а головы у них, видно, сильно гудели после вчерашнего и плохо соображали. Воеводы часто останавливались, смотрели в узкие бойницы между каменными зубцами полуторааршинной толщины. С глубокомысленным видом они обменивались бессвязными, по разумению Андрея, словами, однако как-то понимали друг друга.
         Иной раз после таких остановок воеводы неожиданно направлялись в разные стороны. Возле Пятницкой башни Долгорукий пошел вперед, а воевода Алексей Иваныч вдруг круто развернулся, направился в обратную сторону и уперся брюхом в Андрея, который пошел за своим дядей. Воевода долго и бессмысленно смотрел на него. Андрей даже растерялся. Его начальник ушел далеко вперед за Юркиным десятком, а Голохвастов намеревался идти в обратную сторону. Что делать? Он и воевода довольно долго сверлили взглядами друг друга и молчали. Но вот взгляд Голохвастова слегка прояснился, в нем выразилось сильнейшее недоумение.
           А! Это ты, десятник? А где князь Григорий? Куда подевался?
      - Князь Григорий Борисович вон там, - мотнул головой Андрей в сторону удаляющегося Долгорукого.
       - Куда он? – изумился воевода. – Чего он повернул обратно? Нам же туда, - и он показал рукой за спину Андрея.
      Только тут до Андрея дошло, что Голохвастов с тяжелого похмелья почти ничего не соображает.
      - Нет, воевода Алексей Иваныч, - почтительно, но твердо сказал он. – Нам туда. Я же шел сзади за вами, а Юрко – впереди князя. Вон они уходят.
          Воевода некоторое время молчал и недоверчиво разглядывал Андрея. Потом он нахмурился и буркнул:
      - Сзади, говоришь? Ну и топай сзади.
       Он развернулся в загроможденном проходе и неровными шагами пошел догонять Долгорукого, спина которого уже скрывалась в проеме Пятницкой башни. Когда в следующий раз на Андрея неудержимо двинулся дядя, он уважительно, но крепко взял князя за плечи и молча развернул в обратную сторону.
      - А? Ты чего? – грозно рявкнул Долгорукий.
      - Нам туда, дядя Григорий Борисович.
      Князь издал невнятный звук, но послушался. У Водяной башни оба воеводы остановились и долго смотрели на реку. Потом Долгорукий вдруг сказал совсем ясным голосом:
      - Как я раньше не подумал!
      - Чего ты, князь?
      - А ты смотри сам.
      Голохвастов уставился на реку, Андрей тоже. На обоих берегах мужики кучками заводили бредни, выбирали рыбу из сетей и морд. Две лодки тянули широкой дугой длинный, саженей в пятьдесят невод.
      - Понял? - спросил князь.
      - Нет.
      - Ну, как же! Придут ляхи, отравят нам реку своим дерьмом и падалью. Сдохнем все от лютой скорби в брюхе. Андрей, запомни, у тебя голова молодая. Рыть пруд в монастыре! Подземные трубы!
      Ай да дядя, - восхитился про себя Андрей. – Пьяный-пьяный, а разум не теряет.   
Еще одну долгую остановку воеводы сделали у Плотничьей башни. Здесь крепостная стена, которая шла от Водяной башни ломаной линией с юга на север, резко поворачивала на северо-восток, и с нее открывался широкий вид на юг, запад и север. Внизу по обоим берегам  Кончуры и впадавшей в нее Вондюги расстилались черные пепелища сожженных слобод.
      Безжизненный вид свежих пожарищ погрузил Андрея в глубокое раздумье. Тут жили люди со времени святого Радонежского чудотворца Сергия. Иной раз на них набегали татары, сжигали все дотла, но уже больше двух веков они мирно работали, радовались и печалились, тяжким трудом строили свое хозяйство, наживали добро, растили ребятишек. И вот в одночасье все пошло прахом. Придут враги – им негде будет прислонить голову, говорили воеводы. А если враги не придут или придут не надолго? Обездоленным бездомным людям придется начинать все сначала. По небольшому жизненному опыту Андрей уже знал, что любое дело легче делать заново, чем восстанавливать порушенное. Погорельцы испытают невероятные лишения, надо ли было так поспешно жечь посады? 
      Он тяжело вздохнул и посмотрел на запад. Там у берегов Вондюги среди черного пепелища возвышались островками каменные постройки пивоварни, квасоварни и поварни. В них монастырские слуги и монахи продолжали привычные работы. А за ними вдоль берега, чуть дальше от реки тянулся длинный, высокий земляной вал, - Запасная стена. На верху вала серели бревенчатые срубы, набитые глиной. Воеводы, видно, уже протрезвели на воздухе и обменивались короткими фразами. Долгорукий широко повел рукой, указывая на вал.
      - Ляхи там встанут, за валом. Занять бы его, Алексей Иваныч.   
      - Сил у нас мало, князь Григорий Борисович. Силы наши в кулаке держать надо, а не растопыренными пальцами.
      - Это ты верно говоришь, - вздохнул князь. - Одно хорошо, ляхи через вал на приступ не полезут. Им сподручнее вокруг вала идти. Смотри, с левой руки вал кончается за Красной горкой, у моста. Вот тут надо ждать приступа. И с правой руки посмотри. Вал кончается как раз перед поварней. Оттуда неудобно идти на приступ, там им придется перебираться через две речки и два оврага. .
      - А в середине вала видишь ворота, князь?
      - Вижу, черт бы их побрал. Засыпать их, что ли? Нет, не успеем.
      - Пушки там поставить, - предложил Голохвастов.
 - На голом месте? Сомнет шляхта пушкарей, только зря пушки потеряем.
      - Надо занять каменные постройки. Посадить в поварню, в пивной двор, на квасоварне стрельцов, а со стены их пушками прикрывать, если ляхи полезут.
      - Это дело, - задумчиво проговорил Долгорукий. – А почему стрельцов?
      - Казаки, князь Григорий Борисович, это лихой народ, разбойный. Не усидят они на одном месте, да еще под обстрелом. Казаки в вылазках хороши. Не дадут ляхам покоя ни одну ночь.
      Воеводы обошли всю стену и спустились с Воротной башни, откуда отправились в поход. Они тут же велели Андрею и Юрко спешно собрать на совет сотников и позвать архимандрита Иоасафа с ключником Родионом и казначеем Иосифом. На этот раз сидели они       недолго.
      В тот же день среди тесноты и толчеи толпа мужиков принялась копать лопатами глубокий пруд в монастырском дворе у Водяной башни, рыть канаву к большому Келарскому пруду и укладывать в нее трубы из долбленых дубовых стволов. С десяток плотников сноровисто сколачивали вокруг святого источника возле Успенского собора крепкий дубовый сруб размером сажень на сажень - для сбора чистой родниковой воды. Андрей уже знал от брата Ферапонта, что этот источник дает воду много веков.
      Чистую, свежую, прозрачную, как слеза воду этого источника пил еще основатель монастыря, святой чудотворец Сергий Радонежский. Преподобный Сергий возле этого источника своими руками срубил теплую жилую келью и малую церквицу. Ферапонт сказал, что вскоре, 25 сентября, монахи будут поститься и молиться круглые сутки в память святого чудотворца, умершего в этот день 216 лет назад. Теперь чудотворящие мощи преподобного Сергия лежат в Троицком соборе в серебряной раке, а от его кельи и церковки не осталось и следа. Неумолимое время всего-то за два с небольшим века уничтожило их без остатка.
      А пока время тянулось мучительно медленно. Андрей не раз просил дядю отпустить его в разъезды или хоть на стену, но тот решительно отказывал.
      - Я родителям твоим обещал, - твердил он. – Успеешь навоеваться.
      Андрей истомился на караульной службе. Долгие часы на ногах, пару часов отдыха и опять в карауле. Когда князь собирал совет, он требовал, чтобы Андрей и Юрко стояли у дверей в палате. От долгого стояния у Андрея ныли ноги. Он не высыпался, ел, когда придется и что придется. Он даже толком не посмотрел монастырь, все время отнимала забота о безопасности князя. Еду им теперь приносили из поварни монахи, среди которых он часто видел брата Ферапонта. Андрей сдружился с молодым монахом, от него узнавал новости.
      Не чаще раза в неделю ему удавалось отпроситься у Долгорукого и самому сходить обедать на поварню. В этих коротких прогулках и за обедом он немного отдыхал от надоевшей до чертиков  караульной службы. Он замечал, как в монастыре день за днем устанавливается порядок. Суета и толкотня в узких проходах уменьшились. Жилых построек не хватало, и беженцев разместили в хозяйственных службах. Мужики и почти все бабы целыми днями находились на работах, а ветхие старики и старушки долгими часами сидели на папертях храмов тесными кучками под бледными лучами осеннего солнца. Вокруг них бегали неугомонные ребятишки.
      Однажды, в самом начале своего пребывания в Троице, Андрей с неразлучным Горюном шел на поварню по монастырскому двору и натолкнулся на небольшую процессию. Десятка четыре монахинь в черных одеяниях и несколько женщин в обычной одежде шли от Успенского собора к Красным воротам. Впереди шагала высокая монахиня средних лет с тонким лицом и твердым взглядом. Стоящий рядом с Андреем стрелецкий сотник Головнин сказал:
      - Это матушка Марфа, - она привела монахинь из Новодевичьего монастыря. Тот монастырь не защищен стенами.
      - А в простой одежде кто?
      - Послушницы. А может, служанки. Чай, тут две царицы.
      В этой кучке монашек среди женщин в простой одежде Андрей разглядел девичье лицо невиданной красы. Он даже остановился и в изумлении уставился на девицу, но девушка уловила его взгляд, покраснела, как маковый цвет, низко наклонила голову и  закрылась черным платком. Андрей стоял столбом, пока монашки не скрылись за углом. Сотник Головнин видал все это и заухмылялся с пониманием.
       Через неделю по пути в поварню он нарочно пошел в то же время дня мимо Успенского собора медленными шагами. И опять увидел в кучке монашек прекрасное девичье лицо. Их взгляды снова встретились, девушка вспыхнула пуще прежнего и снова закрылась платком. В поварне Андрей будто случайно спросил у брата Ферапонта,  где живут монашки.
       - В Подольном монастыре, за восточной стеной.
      - Ты знаешь сестру Марфу? 
      - Кто ж не знает. Она и сестра Ольга много претерпели в миру. Они пришли сюда из Новодевичьего монастыря от поляков.
      - А кто у них в послушницах и служанках?
      - Разные. Больше из дочерей и жен насильно постриженных бояр и дворян.
Андрей обрадовался. Какое счастье, что красивая девушка не из монастырских крепостных крестьян.
      Потом он снова увидел девушку. Теперь красавица хоть и залилась румянцем, но лицо не спрятала. Андрей твердо решил, что в следующий раз он во что бы то ни стало подойдет к девушке и заговорит с ней. 

 


Капустная битва.

      Пасмурным утром 23 сентября, - брат Ферапонт говорил, что это день зачатия Иоанна Крестителя, - к Андрею прибежал стрелец уличного караула.
     - Ляхи пришли! За Кончурой их видимо невидимо!
     Андрей встрепенулся. Наконец-то начнется настоящая ратная жизнь, зазвенят сабли, загрохочут пушки, можно будет показать себя! Он выскочил в коридор и столкнулся с Юркой, тот бежал будить своего воеводу Голохвастова.   
      Когда Андрей вошел в опочивальню князя Долгорукого, тот в исподнем, босой сидел на постели. Он мрачно посмотрел на Андрея и недовольно просипел:
      - Чего тебе?
      - Ляхи подступили, - возбужденно и громко сказал Андрей.
      Воевода поморщился.
      - Чего шуметь? Подступили и подступили. Как пришли, так и уйдут. На то мы здесь.
     Князь повернулся к Андрею, и того изумил глубоко похмельный вид дяди. Вчера князь с Голохвастовым, четырьмя полковниками и архимандритом Иоасафом сугубо пристрастно предались питию. Глубокой ночью брат Ферапонт с другим братом во Христе бережно вывели игумена из трапезной под руки. Архимандрит вяло перебирал непослушными ножками, то и дело начинал петь: «Да расточатся врази Твои…», - и все норовил вырваться из крепких рук своих духовных сыновей. Воеводу Алексея Иваныча казаки вынесли из трапезной за руки-ноги, как бревно. Полковники добирались до своих постелей, кто как сумел.
      Князь Григорий Борисович дошел до опочивальни сам, но Андрею пришлось раздевать-разувать воеводу. Постельничий князя, Прошка, остался лежать без чувств под столом в трапезной. И сейчас Прошка, видно, все еще спал мертвецким сном под столом, или опохмелялся где-то, ибо в спальне его не видно. Лицо же воеводы опухло до непотребности, настолько, что глаз совершенно не виделось.
      - Дай рассолу, племянник, - невнятно прохрипел он. – Вон в кадушке..
      Андрей зачерпнул из кадушки полный ковш, подал князю, тот жадно припал к исцеляющей влаге, руки его тряслись, и рассол струйками стекал на белую рубаху. За время подготовки к осаде воевода выхлебал почти полностью двадцативедерную кадушку огуречного рассола. Огурцы из кадушки, скорее всего, слопали постельничий Прошка и мечник Ануфрий Гундарь, ибо сейчас рассола в кадушке оставалось на самом донышке, и в       нем жалко мокли два тощеньких огурчика.
      Князь осушил ковш, помотал головой и вдруг резво поднялся. Оделся он сам, но сапоги натянуть не смог, мешало толстое брюхо. Пришлось Андрею выручать дядю. Князь притопнул обутыми ногами, повертел плечами, будто собирался плясать, и попросил Андрея:
      - Затяни подпругу потуже, а то палаш сползет.
      К туго затянутому поясу воевода сам прицепил тяжелый и длинный палаш в ножнах, снова повертел плечами, помахал руками и вдруг совсем бодро рявкнул:
      - Куда запропастился чертов Прошка? Где Ануфрий!? Пороть пора обоих, совсем обнаглели! Взяли привычку пьянствовать, сукины дети! Помоги, племянник, надеть доспех.    
      Андрей надевал тяжелое железо на дядю, зав жесткие ремни, застегивал пряжки и думал: неужто и Юрко сейчас вот так же возится со своим воеводой? Хорошо, что они не видят друг друга в такие постыдные минуты. Полностью обряженный князь подпрыгнул раз, другой, - не болтаются ли где латы? – и сказал:
      - Пошли, Андрей! Поглядим на супостатов. Небось, стоят у Запасной стены?
      Первым попавшимся караульным казакам Долгорукий приказал:
- Сказать воеводе Алексей Иванычу, я на Плотничьей башне.
      Обычно молчаливый и степенный князь на этот раз шагал по двору быстро, так что стрельцы едва поспевали за ним, и негромко, но внятно бормотал:
      - Осуждаешь, племянник? Не судите, да не судимы будете. А как не пить? На Руси нивесть что творится уже три года. Оттого смятение в душе. Два царя на Руси, один в Москве, другой в Тушине. Какому царю служить? Какому Богу молиться? Все перемешалось, голова кругом идет. Брат мой, князь Иван – у Тушинского Вора, я – тут. Твой отец служит боярскому царю Шуйскому, а родной брат его, твой дядя Александр – сидит в Тушине. А как иначе? Род свой сохранять надо, дороже рода у человека ничего нет. Возьмет верх Шуйский, - я выручу брата Ивана, а твой отец – своего брата Александра. Возьмет верх Тушинский Вор – они за нас словечко молвят. А сколько перелетов туда-сюда шастают, получают жалованье и в Москве, и в Тушине. Не мне судить их. Смута в державе, - Смута в головах.
      У Плотничьей башни их нагнал запыхавшийся Голохвастов с Юркиными казаками, и оба воеводы поднялись на стену. Утренняя осенняя дымка еще не совсем рассеялась, из клочьев тумана впереди маячила Запасная стена. Сердце Андрея тревожно забилось. Весь верх Запасной стены перед ними, длиной чуть не на версту, усеивали вооруженные люди. Блестели доспехи, яркими цветами выделялись в сером тумане нарядные одежды. Оттуда доносились приглушенные расстоянием крики, ржание множества лошадей. Долгорукий поморщился:
      - Ну вот, Алексей Иваныч, выходит, у нас теперь опять царицей Маринка.
Пока Андрей соображал, кто такая Маринка, Голохвастов угрюмо отозвался:
      - Выходит, так, князь. Вот курва баба!
      Только тут Андрей догадался, о чем вели разговор воеводы. Он вспомнил их разговор, случайно услышанный в палате, где шел совет.
      - Где же супостат? – удивлялся Голохвастов. – Долго нам тут сидеть? Меня царь Василий торопил в Троицу, мол, ляхи вот-вот обступят ее. А сижу чуть не месяц.
      - Супостат везет Маринку в Тушино, - уверенно заявил тогда Долгорукий. - Тушинский Вор с первым воеводой Меховицким уже месяц тому решили послать сюда, под Троицу, сандомирского старосту, князя Яна Петра Сапегу. А тут прошел слух, что поляки самовольно хотят вывезти Мнишков из Ярославля в Польшу, спасти от поругания. Царь Василий прознал и послал своих на перехват. И Тушинский Вор тоже послал за Маринкой Сапегу с отрядом пана Зборовского. Вот, видно, Сапега обошел всех и привез Маринку в Тушино. Иначе бы он не появился тут.
      - А тут точно стоит Сапега? – усомнился Голохвастов.
      - Никто иной. У него тысяч пять шляхтичей. С ним должен подойти полковник Лисовский, у того тысяч десять шляхтичей, казаков и всякой разбойной сволочи.
      Андрей удивлялся уверенным заявлениям Долгорукого о намерениях Тушинского вора и поляков. Он уже успел убедиться, что все слова князя всегда подтверждаются. Теперь, из недавнего бормотания воеводы он стал догадываться, что князю постоянно присылал письма его брат, князь Иван Долгорукий из Тушина. Как эти письма приходили в монастырь, кто приносил их, он не знал. Видно, братья-князья и их посыльные действовали очень умело и осторожно.   
      И тут мысли Андрея заметались. Если жена Самозванца, Маринка Мнишек, признала Тушинского Вора, - выходит, Вор и в самом деле тот же Самозванец? Но ведь отец говорил, что Самозванца убили по приказу Шуйского, смертельный удар нанес дворянин Григорий Валуев. Тело Самозванца долго лежало на Лобном месте для всеобщего обозрения, потом труп сожгли, пепел забили в пушку и выстрелили в сторону Польши! Отцу Андрей верил беззаветно. И дядя Александр при нем говорил с отцом, что Самозванец, скорее всего, есть настоящий сын Ивана Грозного от Марии Нагой. И все знают, что Мария Нагая, в иночестве Марфа, при встрече с Самозванцем признала сына! Отец и дядя в один голос говорили, что в Тушине сидит Вор. Только отец говорил, что Вор – жид из Могилева, а дядя Александр уверял, будто Вор – жид из Праги под Варшавой, бывший переписчик Самозванца. Голова может свихнуться. 
      Андрей мотнул головой. Пришел враг, вот-вот начнется приступ, польется кровь, а к нему лезут дурацкие мысли. Он напряг зрение, чтобы разглядеть вражеское войско. Туман рассеивался, теперь между ними и Запасной стеной медленно проплывали лишь отдельные жиденькие седые клочья. Стало видно, как позади Запасной стены вырастают яркие островерхие шатры.
      Выходит, дядя прав, когда велел сжигать посады. Еще не кончился сентябрь, а по ночам уже холодно, зело борзо, как писали летописцы. В шатрах ночью не согреешься. Придется шляхте заново строить теплое жилье. Он посмотрел по сторонам. Влево, на крышах каменных строений пивоварни и квасоварни стояли москворецкие стрельцы в клюквенных кафтанах, разглядывали врага. Направо крышу поварни заливала пестрота казачьих жупанов.
       - Ян Петр Сапега, сандомирский староста, - уверенно проговорил Долгорукий. Он тоже пристально вглядывался в сторону врага. – Бережет шляхту, укрылся за стеной.
      - Сегодня они не полезут, - заявил Голохвастов.
      - И завтра, - подтвердил князь. – Пошли, Алексей Иваныч, к Пятницкой башне. Лисовский с казаками наверняка в Терентьевской роще.
      Воеводы двинулись по стене к югу. У пивоварни Вондюга впадала к Кончуру, и та ломаной дугой с острой излучиной охватывала монастырь с юга. Крытый проход по стене забили казаки, монахи и мужики. Андрей посмотрел влево, на монастырский двор. Там на крышах всех строений и церквей как мухи густо чернели любопытные. Всем хотелось посмотреть на врагов, которых так долго ждали.
       Воеводы сделали остановку на Водяной башне. Князь опять не ошибся, когда говорил о полковнике Лисовском и воровских казаках. За Кончурой высокий обрыв и опушку Терентьевской рощи заливала ярмарочная пестрота. Конные и пешие казаки в скоморошьих ярких одеяниях толклись, будто мураши у муравейника. Оттуда еле слышно доносился гомон множества голосов. На самом высоком месте стояла кучка конных в блестящих доспехах, развевались яркие значки на казачьих пиках.
      - Эге! – вдруг закричал Голохвастов. – Смотри, князь, что творят, поганцы!
      Из-за края Запасной стены к Кончуре на рысях подскакал небольшой отряд шляхтичей в богатых одеждах и сверкающих на солнце медных нагрудниках, над шлемами красиво развевались пучки пушистых перьев. Кони вошли в воду, принялись пить. С десяток конных подъехали к разобранному мосту. Один шляхтич встал на седло и вызывающе принялся мочиться  в Кончуру в сторону монастыря. Остальные разевали рты, видно, смеялись.
      - Дозволь, воевода? – громко спросил Юрко.
      - Давай! - сердито отозвался Голохвастов.
      - Степка! – позвал Юрко.
      Степка Туляк протолкался к узкой бойнице между зубцами, снял со спины самострел, положил его на высокую рогульку, вложил короткую и толстую стрелу с небольшим набалдашников вместо острия, воротком натянул до звонкого скрипа тетиву, стал целиться. Андрей прикинул, что до нахального ляха не меньше сотни сажен.
      - Достанет? - спросил он Юрко.
      Тот уверенно кивнул. Степка все целился. Вот он выпрямился, перевел дух и снова приложился к самострелу. Наконец, щелкнул зацеп, взвизгнула-лязгнула  тетива, тяжелая железная стрела с воем ушла к цели. На стене все замерли.
      Степка не промахнулся. Стрела угодила наглецу прямо в пах. Тот резко согнулся пополам, слетел с седла и грохнулся в мелкую воду, взлетела туча брызг. На стене радостно закричали. В сторону поляков полетела туча стрел, они не долетали до реки, сыпались на огороды с неубранной капустой.
      - Прекратить! – бешено завопил Долгорукий.
      - Береги стрелы, остолопы! – орал Голохвастов.
      Лучники опомнились, стрельба утихла. Воеводы двинулись дальше, к Луковой башне.
      - Стрел загубили, - приступ отбить, - недовольно ворчал Долгорукий.
      - Ничего, князь, - успокаивал его Голохвастов. – Зато ляхам урок.
      И верно, поляки нахлестывали коней, гнали их к краю Запасной стены, скрывались за ней и за Красной горой. Те, которые стояли открыто на стене, тоже очищали ее верх. Они махали саблями в сторону монастыря, делали угрожающие жесты и исчезали один за другим.
      
Воеводы шли по стене, и князь сердито командовал:
      - Все – долой со стены! Оставить только сторожей. Без приказа не стрелять, пушки не заряжать! Беречь стрелы и заряды, не то голова долой! 
      У Луковой башни Долгорукий снова остановился, долго смотрел вниз на капустный огород и проворчал:
      - Послушал я брата Иосифа. Тоже мне, казначей. Всю капусту оставили ляхам. Сколько капусты, - до весны хватило бы.
      С Пятницкой башни они увидели, как на месте сожженной довольно далекой Рыбной слободы кучки мужиков расчищали пожарище под присмотром верховых казаков с длинными пиками. Видно, Лисовский держал свое буйное войско в железном кулаке и не терял времени даром. В отличие от гордых шляхтичей Сапеги, его казаки не самовольничали, не геройствовали. По всему высокому правому берегу Кончуры согнанные из окрестных деревень мужики копали рвы и насыпали валы, обшивали бревнами бойницы, к бойницам пушкари уже подкатывали пушки. Воеводы смотрели на эту работу, озабоченно поджимали губы. 
       - Туго нам придется, князь Григорий, - с тревогой проговорил Голохвастов. – Ишь, сколько пушек у них.
      - Ничего, - с удивительным спокойствием отозвался Долгорукий. – Пушек у них вместе меньше, чем у нас, штук шестьдесят. Да и пушки все малые. Ядра из-за Кончуры вряд ли долетят до стены. Только две пушки бьют двухпудовыми ядрами, да одна, Трещера, - трехпудовыми.
      И опять Андрей удивился уверенным словам дяди. Откуда он все это знает?
      С восточной стены они увидели, что осадные работы ведутся и по дороге на Александровскую слободу. А с Уточьей башни воеводы убедились, что казаки заняли пепелище Служней слободы и калязинскую дорогу. Враг полностью окружил монастырь. Начиналось настоящее осадное сидение.
      Примерно через неделю Андрей и Юрко опять стояли в палате у дверей и оберегали своих начальников. Совет продолжался долго. Близость врага будто взбодрила воевод, архимандрита и полковников, их голоса звучали громко и твердо.
      - Сапега и Лисовский разделились, - говорил князь. – Они не ладят меж собой, это нам на руку. Сапега со шляхтой и наемниками-немцами обложил нас с запада и севера, а Лисовский с черкасами – с юга и востока. Однако на приступ они пойдут вместе, со всех сторон. Если мы вылазкой потреплем шляхту, - Лисовский с места не двинется на выручку. И ляхи не станут помогать черкасам. Потому - ждать приступа и не давать им покоя вылазками. Без передышки. Верно я говорю?
      Послышался густой голос архимандрита Иоасафа. Святой отец будто пел псалом.
      - Видение мне было нынче ночью. Явился ко мне святой чудотворец, преподобный Сергий Радонежский. В одной руке у него золотая чаша, полная до краев святой воды, в другой – золотой же дискос с освященными просфорами…
      - Ну, выходит, хлеба и воды нам хватит, - перебил архимандрита Голохвастов. – Ты бы, святой отец, отобрал из своих монасей тех, кто знает ратное дело. Чай, немало таких царь Феодор, царь Борис да царь Василий постригли насильно. Стрельцов и казаков пока достаточно, но на стенах сторожа должны стоять день и ночь. Да и пушкари около пушек. Без твоих братьев во Христе не обойтись. Ляхи уже туры ставят и турусы.
      - Слугам Господним грех брать оружие в руки, однако…
      Некоторое время у стола говорили все враз, но вот из галдежа вырвался возглас Долгорукого.
      - Пуще глаза сторожить тайные ходы! – прогремел князь. – Вот нынче шли мы по двору, мне Божий странник сунул письмо и был таков. Как он прошел в монастырь через ляхов и черкасов, через наших караульных и сторожей, а!?  Святой дух его перенес по воздусям?  Выходит, святой отец, ты утаил от нас ходы?
     - Я тут недавно, князь, - с испугом в голосе проговорил архимандрит. - Вот келарь наш, отец Авраамий – тот знал все досконально.
      - Где келарь Авраамий? Не видал я его! – князь все больше распалялся.
      - В Москве он застрял, на нашем подворье. Еще казначей отец Иосиф много знает, его поспрошать…
      - И поспрошаем! – с гневной угрозой пообещал Долгорукий. – Я давно смотрю на твоего казначея. Не нравится мне твой отей Иосиф. Не двум ли богам он молится? С меня за прокорм стрельцов и казаков захотел деньги брать. А кто вам припасы собрал на целый год? Капусту ляхам оставил! Говорил я ему!
      Князь вдруг сделал передыщку и почти спокойно обратился к Голохвастову.
      - А туры и турусы, Алексей Иваныч, мы им не дадим поставить. При первой вылазке раскатаем по бревнышку.
- Бревна надо сюда перетащить, - вмешался голова Яузского полка Илья Есипов. - Дров у нас мало, понадобятся бревна.
      Андрей с интересом слушал разговоры начальников, но тут в дверь снаружи негромко постучали. Андрей высунул голову. У двери стоял встревоженный брат Ферапонт, за его спиной маячили караульные стрельцы и неизменный Горюн.
      - Выдь сюда, Андрей, - прошептал Ферапонт.
Андрей кивнул Юрке и выскользнул за дверь.
      - Чего ты?
      - Там поляки нашу капусту рубят! – горячо прошептал Ферапонт ему в самое ухо. – Нагнали мужиков с возами. Отогнать надо, не то без капусты останемся на зиму! Я братьев собрал два десятка, да воины надобны. Мы же к бою не приучены. Скажи воеводе, надо стрельцов выделить.
      В душе Андрея вспыхнула надежда. Вот он, долгожданный миг! Князь его, конечно, не отпустит. А если сказать дяде не все? За капусту дядя недоволен казначеем. Эх, семь бед, один ответ!
      Он кивнул брату Ферапонту, мол, сейчас, проскользнул в палату, беззвучно, на цыпочках подошел к Долгорукому и склонился к его уху.
      - Дядя Григорий Борисович, там поляки капусту нашу рубят!  Надо бы стрельцов       послать…
       - Капусту!? – взревел Долгорукий. – Ах, мерзавцы!
      Он повернулся к архимандриту.
- Вот, святой отец, дождались, поляки нашу капусту рубят! Дело рук твоего казначея, как его там? Сколько говорено, а он все погоди да погоди, пусть подрастет. Подросла капуста       для ворога! 
Он шумно перевел дух и обернулся к голове яузского полка.
      - Полковник Илья, выдели десятка три стрельцов! Вот этот молодец покажет, куда. Да прикрой вылазку пушками со стены. Чтоб ни одного кочана ляхам! Пусть сено жрут зимой!
      Князь грохнул кулаком по столешнице и приказал Андрею:
      - Ты покажи стрельцам, да присмотри за ними.
      Не чуя ног от радости, Андрей выскочил за дверь. Воевода, сам того не заметив, развязал ему руки. Присмотри за стрельцами! Присмотрю, дядя, ох, как присмотрю!   Вскоре из палаты вышел полковник Есипов, и они пошли за стрельцами. За спиной Андрея шумно сопел Горюн, он неотступно шел следом с пищалью в одной руке и с шипастым кистенем на цепи в другой. Андрей сердито мотнул ему головой, мол, отстань, обойдусь без няньки, но Горюн только сощурил глаза и наступил ему на пятку.
Есипов велел сотнику Василию выделить Андрею три десятка стрельцов на вылазку за капустой.
      - А ты сам прикрой молодцов со стены пушечным и пищальным боем, чтоб ни одного кочана не досталось ляхам.
      - Это мы сделаем, - пообещал Василий. Его глаза загорелись, сотнику тоже надоело бездельное сидение в монастыре.
      Три десятка стрельцов под командой Андрея и два десятка черных монахов с копьями во главе с братом Ферапонтом в нетерпении топтались в полутемном сводчатом проходе к       воротам под Луковой башней и ждали команды со стены от сотника Василия. Андрей и брат Ферапонт непочтительно отпихивали друг друга от смотрового глазка в массивной железной       створке.
      То, что видел Андрей в глазок, распалило его до предела. Поляки, видно, сумели на скорую руку навести мост через Кончуру, и привели на огороды множество мужиков с возами. По большому полю хозяевами разъезжали верховые шляхтичи, плетьми подгоняли мужиков. Те лопатами рубили капусту под корень и бросали кочаны на повозки. Один воз с капустой уже разворачивался к мосту.
      - Ах, нечестивые еретики! – горячо шептал в ухо Андрею брат Ферапонт и норовил плечом оттеснить его от глазка. – Гореть нам в аду вечно, если не отобьем!
      - Твое дело – капуста! – яростно шипел на него Андрей и тоже отодвигал брата от глазка. – С ляхами стрельцы справятся!
      Наконец, сверху со стены послышался крик сотника Василия:
      - Давай! Вперед, стрельцы!
      Сторожа с лязгом выдвинули тяжелые засовы, навалились на створки полуаршинной толщины, ворота медленно, со скрипом раскрылись. Со стены тут же загрохотали пушки, забухали пищали. Андрей махнул стрельцам саблей и во всю мочь помчался на капустное поле. Краем глаза он увидел за левым плечом Горюна, бегущих за ними стрельцов с саблями и бердышами. Среди красных кафтанов чернели рясы монахов.
      От неожиданного пушечного боя поляки растерялись и заметались по полю. Пушки рявкнули еще раз и смолкли, чтобы не задеть ядрами своих. Мужики у возов бросили лопаты, одни залезли под возы, другие кинулись врассыпную. Однако старший из поляков быстро опомнился, сообразил, что со стен больше палить из пушек не будут, иначе перебьют своих. Он выпрямился в седле и замахал саблей, собирая шляхтичей на встречный удар.
      К нему и кинулся Андрей. Если свалить старшего, ляхи без начальника не сумеют собраться для отпора.
      - Стрельцы, - заорал он на бегу. – Перекрой мост! Не выпускай ляхов!
      Главный шляхтич услышал его и развернул коня к нему. Громом грянула пищаль Горюна, и конь поляка рухнул на колени. Однако шляхтич ловко соскочил с седла и с саблей в руке прыжками бросился на Андрея. К ним со всех сторон скакали всадники и бежали спешенные поляки. Сзади загрохотали стрелецкие пищали. Из-за плеча Андрея вперед вырвался Горюн. Полупудовый шипастый кистень с глухим шумом крутился вокруг его головы.
- Это мой! – завопил Андрей. – Прикрой сбоку!
Горюн послушно развернулся, и его кистень свалил с ног подвернувшегося коня вместе со всадником. Конская кровь брызнула во все  стороны. А Горюн уже высматривал следующую жертву.
Шляхтич и Андрей заплясали один вокруг другого. Первым же выпадом, как много раз делал в показных поединках, Андрей чуть не задел шею поляка, удар был верный, но шляхтич оказался опытным воином и неведомо как сумел отразить смертоносное лезвие. Лязгнула сталь, брызнули голубые искры, шляхтич отскочил, и тут же его сабля сверкнула перед лицом Андрея. 
- Ах, ты так!? – с восторгом заорал Андрей, отбил саблю и сделал новый молниеносный, неотразимый выпад.
Однако шляхтич, - славный рубака! – увернулся, и свистящий удар полоснул воздух. Андрей рассердился по-настоящему. 
- Зело борзо! – неизвестно почему завопил Андрей и сделал подряд два двойных выпада.
Этот град ударов ошеломил поляка, он на мгновенье замешкался, но тут же острие его сабли оказалось перед самыми глазами Андрея. Уж этим надо воспользоваться! Он скользнул под саблю, под вытянутую руку и вонзил клинок в открытую шею врага между нагрудником и шлемом.
Андрей не успел порадоваться победе над таким опытным врагом, ибо справа молнией сверкнул еще один польский клинок. Он едва успел подставить саблю и отскочить. Этого второго шляхтича он свалил с третьего выпада и тут же приготовился к новой схватке. Однако врагов рядом не оказалось.
Андрей осмотрелся. Бой заканчивался. Горюн стоял шагах в десяти слева над поверженным поляком и зорко оглядывался по сторонам. Стрельцы бердышами гнали уцелевших поляков к мосту, на сабли вырвавшихся вперед товарищей. Монахи в черных рясах и клобуках древками коротких копий и крестами подгоняли мужиков у возов с капустой. Над огородом стоял гвалт затухающей схватки, из которого вырывались отдельные богохульные возгласы.
Андрей побежал за стрельцами к мосту через Кончуру.
- За мост не переходить! – кричал он со всей силы. – Ломай мост, стрельцы, растаскивай бревна!   
Стрельцы услышали. Трое из них в горячке перебежали на тот берег и теперь пятились назад, выставив перед собой бердыши. Остальные столпились у моста, прикидывая, как развалить мост. Андрей опять оглядел капустное поле. Огород усеивали конские туши, трупы шляхтичей в ярких кунтушах. Среди убитых виднелось несколько малиновых кафтанов, без потерь не обошлось. В дальнем конце поля двое стрельцов бердышами теснили одного поляка к воде.
По всему полю мужики и монахи с нечеловеческой быстротой рубили оставшуюся капусту и кидали кочаны на возы. Несколько тяжело груженых возов уже потянулось к открытым Водяным воротам. У одного груженого воза трое мужиков под надзором копейного монаха выпрягали убитую лошадь. Другой воз с капустой тянули к воротам мужики, по четверо на каждой оглобле, их подгонял монах. К Андрею подошел стрелецкий десятник. На его кафтане темнело большое пятна вражеской крови.
- Уходить надо! - тревожно закричал он и показал за Кончуру.
Там из-за южного конца Запасной стены рысью вытягивалась польская конница.
- Разбирай мост! – завопил Андрей. – Бревна собирай на дрова!
- Сомнут нас! – еще громче закричал стрелецкий десятник.
- Не сомнут! – орал Андрей, хотя они стояли в шаге друг от друга. – Мост растаскивай! Нас прикроют!
Он твердо верил, что сотник Василий не подпустит к реке поляков. Его мысли будто уловили на стене. Тут же недружно рявкнул десяток пушек со стены. Ядра ударили в голову польского конного отряда, несколько шляхтичей свалились с седел, остальные кинулись в стороны.
- Разбирай мост! – громче прежнего закричал Андрей и побежал к мосту вслед за стрелецким десятником. Там стрельцы уже рубили саблями веревки, поддевали лезвиями бердышей наскоро уложенные бревна, вытягивали их на свой берег. А за рекой шляхтичи опомнились от пушечного удара, снова собрались в строй и кинулись к мосту. Опять загрохотали со стен пушки, и поляки снова замешкались, рассыпали строй. Андрей в нетерпении оглянулся на огород. Слава Тебе, Господи! Мужики уже срубили всю капусту, и груженые с верхом возы чередой направлялись к воротам. Несколько последних возов тянули без лошадей кучки мужиков.
Андрей подошел к стрелецкому десятнику.
- Видишь монаха без шапки? Это брат Ферапонт. Пошли стрельца, пусть скажет, наших убитых погрузить. И оружие у ляхов собрать. Надо бы и доспехи, да не успеть.
Стрелецкий десятник остановил ближайшего стрельца, и тот побежал к брату Ферапонту. Андрей подошел к Водяным воротам последним. Вернее, предпоследним, ибо за ним неотступно шагал Горюн, залитый конской  и польской кровью. У самых ворот он остановился, еще раз оглядел поле недавней славной битвы, хотел уже войти в подбашенный свод, как раздался бешеный цокот множества копыт, и  прямо на него из ворот вылетела конница. Андрей знал, что Долгорукий велел всех лошадей пустить на мясо и оставил только сотню для таких вот вылазок. Сотня казаков в ярких разноцветных одеяниях, со сверкающими саблями и длинными пиками в руках, с дикими криками, гиком, свистом и улюлюканьем вырвались на поле и галопом помчались к Кончуре. Андрей засмотрелся на лихую вылазку.
Казачьи кони на полном скаку прыгали в воду, в туче брызг, высоко задирая ноги и морды, выбирались на другой берег и без всякой остановки скакали к левому краю Запасной стены по пологому косогору. Навстречу казакам из-за стены уже вылетали польские всадники. Со стен опять загрохотали пушки. С десяток шляхтичей свалились с седел, остальные бесстрашно продолжали мчаться навстречу казакам. Пушки больше не стреляли, чтобы не задеть казаков. Вот оба конных отряда сшиблись, смешались, засверкали сабли. Полетели на землю всадники. Андрей сжимал кулаки и жалел, что поторопился увести стрельцов с капустного поля. Теперь его стрельцы здорово помогли бы казакам!
Он увлекся видом лихой схватки и не заметил, как из Водяных ворот выбежали сотни три пеших казаков с саблями и пищалями в руках. Они быстрой рысцой добежали до реки, вброд перебрались через нее и кинулись в гору. А из ворот высыпала новая большая толпа, на этот раз это оказались мужики, которые бегом катили длинные повозки, груженые топорами, веревками, баграми и двуручными пилами.
У подножья Запасной стены согнанные поляками мужики все эти дни ставили высокие осадные башни из свежеошкуренных  бревен, - турусы, под каждой виднелось множество колес. Об этих турусах совсем недавно говорил Голохвастов. Эти передвижные башни - большая опасность для осажденных. Во время приступа враги подкатят их под самую стену и перескочат на нее, а установленные в бойницах турусов пушки сметут защитников со стены. Теперь он понял, что воеводы следили за его геройством на капусте и решили воспользоваться победой для вылазки.
Тем временем конная схватка рассыпалась по склону Красной горки, всадники гонялись друг за другом уже по берегу Кончуры, а пешие казаки успели добежать до турусов, оттеснили от них польскую стражу вверх по склону Красной горы. Мужики докатили повозки до реки, оставили их на берегу, а сами вброд переправились через Кончуру. Замелькали топоры, затрещали бревна, сквозь шум и крики послышались тяжелые удары бревен о землю. Мужики сноровисто растаскивали туры и турусы, скатывали бревна с горки прямо в реку. Там другая артель принялась переправлять бревна на свой берег, вытаскивать бревна из реки и укладывать на повозки. Андрей успел разглядеть, что эту слаженную работу направлял коренастый мужик в сером суконном армяке и валенной из шерсти высокой шляпе с полями.
Довольно быстро плотники разобрали все туры и турусы, скатили бревна к воде и тоже принялись перетаскивать бревна на левый берег и укладывать их на повозки. Они хватались за оглобли, и повозки с бревнами одна за другой медленно, с натугой покатились по изрытому полю к воротам. И тут от Запасной стены раздались один за другим три пушечных выстрела. У одной повозки двое мужиков повалились на землю, уцелевшие спрятались от ядер за бревнами.
Андрей в отчаянии оглянулся на Водяные ворота. Почему наши пушки молчат? Поляки же перебьют мужиков! Он посмотрел на тот берег. Конная рубка шла у левого края Запасной стены. И казаков, и шляхтичей в седлах оставалось уже заметно меньше, чем в начале вылазки. Вот почему не стреляют наши пушки! Казакам надо скорее откатываться назад, к воротам, тогда пушкари прикроют мужиков. Да разве казака вытащишь из лихой битвы?
Три польские пушки снова громыхнули. Еще два мужика темными мешками застыли на земле. И тут, наконец, заговорили пушки со стен монастыря. Видно, воеводы решились на пушечный бой, даже если ядра зацепят казаков. Бревна важнее десятка-другого казаков, - усмехнулся Андрей. А может, так оно и есть? Вылазка-то для того и затевалась, чтобы разрушить турусы, да запастись бревнами на дрова.
Пушечные выстрелы со стен услышали и казаки, и мужики. Казаки разом вырвались из сечи и широким полукругом погнали коней по склону Красной горки к реке. Мужики поднялись с земли, снова ухватились за оглобли и рысью потащили повозки. Понимают, - одобрительно подумал Андрей. – Лучше рискнуть и укрыться за воротами, чем на открытом поле ждать верной смерти.
Пушки со стен грохотали непрерывно. Белый дым густым облаком закутал верх стены от Водяной башни до Луковой. Пушкари теперь били наугад, по старому прицелу, но их ядра заставили поляков укрыться за Запасной стеной. Мужики уже подкатывали первые повозки с бревнами к воротам, верховые казаки с криками скакали возле повозок и тупыми концами пик подгоняли отставших мужиков. Пешие казаки помогали мужикам толкать тяжелые повозки. Между раскатами пушечного грома раздавались неистовые крики. Андрей услышал:
- Оська Селевин убежал к ляхам! В еретики продался! 
Наконец, повозки скрылись в воротах, казаки тоже втянулись в темный проем. Андрей с Горюном последними вошли в подбашенный свод. Кованые ворота с тяжким лязгом, гулом и скрипом закрылись.
У выхода из-под башни на свет Андрей сразу же увидел в толпе сияющие девичьи серые глаза. Красавица восторженно смотрела на храброго, геройского воина. Андрей без колебаний подошел к ней и смело сказал:
- Здравствуй, девушка. Как тебя зовут?
- Дарья, - тихо ответила девушка и залилась румянцем.
Он наклонился к девице и негромко проговорил:
- Как начнется вечерня, приходи к Никоновской церкви, Дарья. Я буду ждать.
 
   


Ответ

Потянулись скучные дни осадного сидения. Враги не начинали приступа, но уже установили свои пушки, окружили их рвами и высокими земляными валами. Они поставили батареи у Запасной стены, по всей ее длине, и на высоком берегу Кончуры с юго-востока от монастыря: на склонах горы Волкуши, на опушке Терентьевской рощи, у ближней околицы сожженной Служней слободы.  Супостаты не особенно торопились, видно, их воеводы не хотели напрасных потерь, устраивали осаду основательно.
Каждая батарея делала несколько выстрелов, пушкари смотрели, куда падают ядра. Большинство ядер не долетали до стен, малые польские пушки палили слабосильно. Поляки снова пригоняли толпы мужиков, те копали новые рвы и насыпали валы ближе в стенам. Вскоре со стороны Терентьевской рощи и Волкуши все батареи встали на самом обрыве высокого берега Кончуры. В эту сторону, против черкасов Лисовского, на восточную и северную стену от Пятницкой башни до Кузнечной, воеводы поставили казаков Голохвастова и в помощь им выделили сотен пять мужиков. Здесь они не ждали сильного приступа, - осаждавшим мешали заранее вырытый ров от Служней слободы до Подольного монастыря, и Кончура, до которой свободно долетали пушечные ядра со стен.    
Зато у Запасной стены осадные земляные работы шли куда серьезнее. Здесь ляхи поставили четыре батареи и укрыли пушки земляными валами с бойницами из бревен. С левой руки две батареи с обрыва Глиняного оврага доставали через Кончуру до Луковой, Водяной и Пивной башен, но пока особого вреда мелкие ядра не причиняли. Центральная батарея, самая близкая к стене, могла бить по Келарской и Плотничьей башням. Ядра от ее пробных выстрелов перелетели через стену, наделали переполоху среди беженцев, одно грохнулось прямо на паперть Троицкого собора, но никого не задели. Батарея у правого края Запасной стены могла держать под обстрелом всю северо-западную стену от  Житничной башни до Каличьей.
На эту сторону Долгорукий поставил своих стрельцов. Он каждый день смотрел за осадными работами поляков и несколько раз приказывал обстрелять землекопов из пушек. Но после первого же обстрела поляки прекратили дневные работы, а палить вслепую в темноте, - только тратить напрасно ядра и дорогой порох. Опытные польские воеводы стали вести здесь земляные работы по ночам, и каждое утро князь лишь сердито сверкал очами и шевелил усами, когда видел, что появилось нового перед стенами за ночь.
После капустной битвы поляки пригнали мужиков на Красную горку, и те принялись под охраной конных шляхтичей копать широкий ров от южного края Запасной стены до Кончуры. Работа шла по ночам, когда пушкари не могли стрелять прицельно. Землю выбрасывали в сторону монастыря, и вскоре свежий вал прикрыл землекопов. После этого ров углублялся и расширялся днем и ночью. Долгорукий в сердцах приказал пушкарям пугнуть ляхов, но после первого залпа сам понял, что надумал не дело, ядра не причинили врагу ни малейшего ущерба.
За эти дни Андрей так и не увиделся с Дарьюшкой. В первый вечер она не пришла. На другой день он выкроил время, сбегал к Успенскому собору, увидел Дарьюшку, но она лишь молча кивнула на суровую монахиню рядом с собой. Андрей понял, что это матушка Марфа, и что она не пустила Дарьюшку нивесть куда вечером. Он не обиделся, потому что казаки в монастыре сильно распускали руки, особенно по вечерам, и могли обидеть красивую девицу. Он тут же с небрежным видом поднялся по ступенькам на паперть, якобы ему нужно в собор, и исхитрился шепнуть Дарьюшке, что по-прежнему будет ждать ее каждый вечер у Никоновского собора, хорошо укрытого среди других строений. Однако Дарьюшка ни разу не пришла. Он терпеливо продолжал ходить туда по вечерам.
А Юрко после капустной победы сильно надулся на Андрея.
- Герой! – презрительно ворчал он. – Ишь, с капустой воевал. А я тут стой за тебя дурак дураком. Да еще повадился каждый вечер на свиданку бегать. Как же – Аника-воин! Девки табунами падают!
Андрей понимал товарища и не обижался. Он сам почти стыдился своей смеху подобной караульной службы при князе. Он долго обдумывал, как быть, и однажды миролюбиво ответил Юрке:
- Вот что, Юрко. Брось ты завидовать. Не хватало из-за этого ругаться. Нам надо что-то придумать. А то так проторчим у дверей всю осаду. Я вот капусту порубал, так князь потом на меня орал и ногами топал. Надо отсюда как-то убираться да настоящим делом заняться.
Юрко смягчился не сразу.
- Я отпрошусь у воеводы. Я уже намекал ему. Пусть найдет себе новых караульных, а я буду на вылазки ходить. Наши хлопцы каждую ночь на вылазки ходят, казакам дуван нужен. Тут святые отцы за все деньги с нас требуют, даже раненых в больницу без денег не берут. А ты как хочешь со своим дядей. Ты боярин, тебе беречь надо свой живот. Стой тут, да по девкам бегай, у тебя получается.
После этих слов Андрею стало еще тошнее. Но ему понравилась задумка товарища. Надо обязательно поговорить с князем. Голохвастов может отпустить Юрку, а вот дядя Долгорукий и слушать ничего не хочет. У него один ответ: я обещал твоему отцу! Надо присмотреться, кого за себя на караульную службу поставить, тогда князь может и смягчиться.
А время тянулось невыносимо. Андрей знал из разговоров воевод, что они чуть не каждую ночь посылали малые отряды на вылазки, - беспокоить ляхов, рушить их осадные работы. Он же все охранял своего воеводу, и они с Юркой изнемогали от бездельной службы.
Однажды утром к ним прибежал караульный казак.
- Со стены от Воротной башни зовут воевод. Там послы от ляхов пришли.
Воеводы с полковниками и с архимандритом пошли к Святым воротам. Воины поднялись на стену, архимандрита оставили в надвратной башне.
В полусотне саженей от главных ворот монастыря, на той стороне рва  гарцевали верхами трое шляхтичей, разодетых, как павлины. Один держал длинную пику с привязанной к ней большой белой тряпкой. Второй громко и хрипло трубил в рог, третий размахивал какой-то бумагой. Горячие кони не стояли на месте, плясали, скакали.
- Послы, - определил Долгорукий. – Ишь, пляшут, боятся, чтоб не подстрелили. Не стрелять! Они без оружия, на переговоры зовут. Небось, Сапега прельщает отворить ворота. Ну-ка, Андрей, найди белую холстину, помаши в бойницу.
У одного из стрельцов нашлась большая белая холстина, - прибрал где-то на портянки, - ее привязали к казачьей пике, высунули в узкую бойницу и стали размахивать. Шляхтичи увидели, замахали в ответ своей белой тряпицей, подъехали ближе, остановились у самого рва.
- Надо, князь, выслать кого, принять у них грамоту. – предложил Голохвастов.
- Дозволь мне, воевода, а? – тут же подскочил к нему Юрко.
Воеводы переглянулись.
- Надо троих, как у них, - сказал Долгорукий, - а то Сапега обидится и уйдет от стен. Кого пошлем, Алексей Иваныч? Ну, от твоих – этот молодец. От стрельцов, - он посмотрел по сторонам, - выбери сам стрельца, Андрей. Ты, казак, найди преподобного Иосафа, пусть выделит монаха. Идти без оружия.
Гордый доверием воевод Юрко покрепче ухватился за пику с холстиной и вместе со  стрельцом Иваном Наумовым пошел в башню. Андрей отчаянно завидовал Юрке. Вскоре наши послы вышли из ворот и направились к польским послам. Юрко высоко держал пику, монах в черной длинной рясе и плоской скуфейке шел рядом, он держал икону в поднятой левой руке и мелко крестился другой, стрелец держался чуть позади. По его настороженной фигуре Андрей понял, что Наумов зорко посматривает по сторонам. Послы подошли к самым краям разделявшего их рва.
Церемония передачи грамоты развеселила Андрея. Шляхтич с бумагой спрыгнул с седла, сорвал с головы шляпу, согнул ноги коленками врозь, будто раскорячился, поклонился нашим в пояс и принялся пританцовывать на месте, размахивать шляпой у самой земли, вроде подметал. Наши послы не ударили в грязь лицом. Юрко поклонился в пояс шляхтичу, выпрямился, снова поклонился. Монах перехватил икону двумя руками и перекрестил ею польских послов троекратно. Наумов широко помахал холстиной на пике вправо-влево. Ну, прямо царских посланников встречают.
Наконец, оба посла выпрямились, перекрестились: Юрко справа налево, поляк слева направо. Только после этого поляк протянул длинную, сажени в три пику с привязанной грамотой через ров, Юрко отвязал свиток, поляк снова заплясал со шляпой и стал пятиться задом к своим. Трубач загудел в рог, третий шляхтич замахал пикой с тряпкой. Польский посол ловко вскочил в седло, и все трое всадников тут же,  красуясь, пустили коней неторопливой танцующей рысью вдоль рва к Служней слободе. Наши послы вошли в ворота.
Воеводы спустились со стены, князь принял от Юрка грамоту, похвалил послов:
- Молодцы, ребята, пусть знают наших.
Он сунул грамоту в широкий карман кафтана и повернулся Голохвастову:
- Пошли трапезовать. Ответим завтра, пусть ждут, да и утро вечера мудренее.
Воеводы с архимандритом и полковниками трапезовали долго. Андрей и Юрко расставили караулы, а сами опять томились у дверей трапезной. Там гудели голоса, иногда раздавалось нестройное пение. Когда время приблизилось к вечерне, Андрей стал тосковать. Вдруг Дарьюшка сегодня придет в условленное место, а его нет? Перед его глазами вдруг будто наяву предстала сероглазая красавица. Он сказал Юрке:
- Веди своих обедать, а потом я со стрельцами схожу. Да не засиживайся там.
- Опять по девкам побежишь? – ехидно спросил Юрко. – Смотри, отловят тебя святые отцы, обломают ноги непутевые, а то и хуже чего сделают. 
- Завидуешь? – в отместку спросил Андрей хвастливо.
- Иди ты! – беззлобно ответил казак.
Юрко увел казаков обедать. Андрей остался у дверей с неотвязным Горюном. Тот неподвижной глыбой прислонился к стене и прикрыл глаза. О чем он думает, этот бывший разбойник и болотниковский вор? И думает ли он вообще? На капустном поле Горюн, безусловно, спас ему жизнь, когда свалил верхового ляха вместе с конем, а может, спас не один раз, пока он размахивал саблей.  Но так бы поступил и сильный верный пес, если бы его хозяину грозила опасность.
Горюна привел в дом отец чуть больше года назад, когда войско Шуйского под Тулой разбило воровскую рать «большого воеводы» Болотникова. Самого Болотникова и сотни его соратников Шуйский велел «посадить в воду». Неведомо почему отец спас Горюна от казни и взял его себе в дворовые. Горюн никогда ничего не говорил о себе, больше молчал, но отец вызнал, что семья Горюна погибла, стрельцы князя Скопина-Шуйского убили его жену и троих малых ребятишек после разгрома воровской рати у Калуги почти за год до Тулы. Но раз отец послал Горюна с ним, значит, на него можно надеяться.
Мысли Андрея оборвал Юрко, который вернулся с обеда. Андрей почти бегом повел своих стрельцов обедать. Там сегодня их кормили мясными щами со свежей капустой, - не зря он отбивал капусту у ляхов, - гречневой кашей, кружкой квасу и по половинке ржаного хлебца на каждого. Он  не мог спокойно сидеть на скамье, будто бес его подкалывал шилом. Ему что-то говорило, что сегодня он увидит  сероглазую Дарьюшку. А если она придет, что ей говорить? Может, подарить что? Его взгляд упал на золотой перстень с яхонтом, - подарок матушки. Подарить перстень? Нет застенчивая, а значит, гордая девушка ни за что не возьмет такой дорогой подарок. А больше у него нет ничего.
И тут он подумал, что монахини, скорее всего, сидят впроголодь, как брат Ферапонт, который вечно постится и укрощает плоть. А уж послушницам и того меньше достается.  Он тут уминает за обе щеки мясные щи, да кашу с льняным маслом. Правда, вместо настоящего мяса в чашке лежал обломок кости от разваренной лошадиной головы с жалкими остатками жилок и хрящей на ней, - в монастыре доедали свежатину, которую нельзя запасти впрок. Но все же это настоящие мясные щи и масленая каша! Все это он заедает душистым ржаным хлебом, а Дарьюшка, поди, голодает!
И тут его озарило. Он вытащил из-под оставшихся хлебов холстинку, взял один хлебец и завернул в тряпицу. Стрельцы косились на его, и ему стало неловко, еще подумают, что он берет их хлеб для себя. Но он снова подумал о Дарьюшке и прогнал постыдные мысли. Жалко, больше нечего взять, не понесешь же кашу в холстинке. Второй хлеб тоже не возьмешь, стрельцов кормили по строгой норме.
Он вскочил со скамьи.
- Я тут ненадолго, - сказал он Ивану Наумову. – Идите на караул без меня, я скоро вернусь.
Уже у двери он услышал за спиной топот, вспомнил и чертыхнулся. Горюн! Вот навязался на мою голову. Он вышел за дверь, дождался Горюна. Тот вывалился с пищалью на плече.
- Горюн, не ходи со мной, я быстро. Тут недалеко.
- Боярин велел, - невозмутимо прогудел Горюн.
- Я отстою немного на вечерне, - соврал Андрей и покраснел.
- Помолимся вместе.
- Горюнушка, дорогой, - взмолился Андрей. – Я на свидание. Девушка… Она же увидит тебя, - убежит со страху.
Горюн чуточку помолчал и вдруг спросил:
- Где?
- У Никоновской церкви, - вырвалось у Андрея.
- Понятно.
Горюн отстал. Андрей пробежал тесным закоулком, растолкал кучку беженцев на углу и подбежал к паперти. Сердце его оборвалось. Дарьюшки опять нет. Он решил подождать и принялся ходить взад-вперед, цокая по булыжнику  подковками. На паперти сидели бабы, и зорко следили за молодым стрельцом. Андрей зашел за угол церкви. Старые ведьмы, увидят нас с Дарьюшкой, тут же пойдут сплетни, донесут матушке Марфе, тогда конец всему.
По узкому проулку прошли четверо стрельцов, - ночные сторожа. В монастырской толчее постепенно наводился порядок, однако Андрей беспокоился за Дарьюшку, ведь лихие казаки никак не могли жить спокойно. Где же она, не случилось ли что с ней? И вдруг из-за церкви появилась тонкая темная фигурка. Дарьюшка! Сердце его забилось, как церковный набат.
Они стояли в тени Никоновской церкви и молча смотрели глаза в глаза.  Сердце Андрея переполняло блаженство. Не надо никаких слов, не надо ничего придумывать, только бы вот так стоять рядом и видеть прекрасные серые глаза в окружении длинных темных ресниц. Во всем мире не существовало ничего, кроме них двоих. Он не видел ничего вокруг, он забыл о времени, забыл, что они находятся в монастыре, что монастырь осадили враги, что дядя Григорий Борисович опять начнет сурово выговаривать ему за своевольство. Глаза Дарьюшки, такие большие, такие красивые, такие глубокие, заслонили весь мир.
- Дарьюшка! – чуть слышно прошептал он, и он звука ее имени сладко защемило в груди.
Серые глаза засияли в сгустившемся полумраке.
- Да… - услышал он ее шепот. - А как тебя зовут?
- Андрей.
- Андрей, - тихо повторила она так нежно, что у него все поплыло перед глазами.
Отворилась дверь церкви, на паперти раздались голоса.
- Ой, мне надо идти, - встрепенулась Дарьюшка. – Я убежала с вечерни, матушка Марфа, поди, уже потеряла меня.
- Ох, я же тебе гостинец принес, - встрепенулся Андрей.
От смущения у него пересохло во рту. Он вытащил из-за пазухи белый узелок, неловко протянул его девушке. Та стояла неподвижно, глаза ее потемнели.
- Это хлеб… Ты прости, ладно? Угостишься и матушку Марфу угостишь, - бормотал он, сгорая от стыда. Нашел гостинец для девушки!
- Ой, спасибо, - глаза Дарьюшки снова вспыхнули, она легонько поклонилась. – Спасибо тебе, Андрей.
Узелок она так и не брала.
- Дарьюшка, окажи милость, возьми, от чистого сердца, у меня больше…
Потом они сидели на ступеньках паперти, - Дарьюшка на его стрелецкой шапке, он на холодных камнях, - и снова смотрели в глаза друг другу. В церкви опять отворилась дверь. Андрей опомнился.
- Мне надо… В карауле я, Дарьюшка. И так все бросил…
- Ты убежал из караула? – в глазах девушки загорелось что-то озорное. – Из-за меня?
- Ну, не так, чтобы убежал… Я отвел стрельцов обедать, а сам…
- Бедный, ты без обеда? Я не возьму хлеб!
- Да пообедал я. Быстро поел и побежал.
Андрей понимал, что говорит не то, ему хотелось сказать Дарьюшке, какая она красивая, как он сразу увидел ее ясные серые глаза среди черных монахинь, что он за нее отдаст жизнь. Вместо этого они совали друг другу узелок с половиной хлебца и говорили какую-то чепуху. Он вложил узелок в ее руку и решительно поднялся со ступеньки.
- Пойдем, я немного провожу тебя. Завтра придешь сюда?
Глаза Дарьюшки радостно блеснули, но она сдержанно ответила:
- Не знаю… Матушка Марфа…. Мне стыдно…
- Я каждый вечер буду ждать тебя тут.
Они молча прошли в темноте сзади Никоновской церкви к белеющей громаде Успенского собора и остановились за углом. На паперти опять сидели бабы. Андрей мучался, можно ли поцеловать Дарьюшку, но девушка опередила его.
- Прощай Андрей. Спасибо за хлеб.
Она тенью скользнула за угол и исчезла. Андрей глубоко-глубоко вздохнул и пошел обратно. Душа его пела. Тут из-за угла выдвинулась огромная темная фигура. Андрей остановился, схватился за саблю, но опомнился. Горюн! Подглядывал, разбойник!
Наутро непривычно рано Долгорукий собрал совет, - писать ответ полякам. Андрей и Юрко уныло стояли у двери внутри палаты. Юрко тяжело вздохнул.
- Скамейки надо тут поставить. А то все пятки уже оттоптал. Ты спроси своего князь-дядю.
А за столом разгорелись нешуточные страсти. Долгорукий прочитал письмо от поляков, его подписали князь Ян Петр Сапега и полковник Александр Иосиф Лисовский. Польские воеводы приветствовали его высокопреподобие архимандрита Иоасафа III, светлейшего князя Григория Борисовича Долгорукого-Рощу, сиятельнейшего графа Алексея Ивановича Голохвастова и всех их сподвижников, выражали им свое глубокое почтение и желали всевозможных благ в земной жизни и вечного блаженства в жизни небесной.
После этого польские воеводы предлагали святому отцу и славным военачальникам мир и дружбу на вечные времена. А для подтверждения этой дружбы они просили не чинить отпора войску истинного царя всея Руси Димитрия Ивановича. Пусть архимандрит Иоасаф с воеводами отворят ворота монастыря Святой Троицы, на мощах святого чудотворца Сергия Радонежского отрекутся от незаконного боярского царя Василия Шуйского и боярского же патриарха Гермогена, присягнут в верности истинному царю Димитрию Ивановичу, сыну Иоанна IV Васильевича и целуют крест названному патриарху Филарету Романову. Взамен они торжественно клялись выпустить русское войско из монастыря с оружием, знаменами и почетом, чтобы оно могло служить истинному царю всея Руси.
Когда Долгорукий закончил читать послание, за столом тут же поднялся великий шум. Участники совета вчера весьма недолго услаждались многолетними монастырскими настойками, наливками и зело крепким белым вином, поэтому разошлись на ночлег своими ногами. Сейчас они пребывали в нестерпимом для русского человека состоянии сугубого недопития и обрушили все свое недовольство на еретиков. Особенно негодовал казачий воевода, которого смертельно обидело производство его, дворянина стариннейшего рода, от Рюриковичей, в какие-то захудалые графья.
- Ишь, благодетели, - гремел он хриплым голосом. – Сиятельнейший граф! Хоть бы в герцоги возвели, чирий им в задницу!
Негодовал и преподобный Иоасаф.
- Какой патриарх Филарет? – воздевал он к низкому потолку руки. – Я крест целовал пресвятейшему патриарху всея Руси Гермогену! Он меня поставил на Троицу! Не знаю никакого Филарета, Романовы всегда были выскочками!
- Зарядить этим письмом нашу пятипудовую пушку, набить ее дерьмом, да выстрелить прямо в Сапегу! – под общий хохот предложил полковник москворецких стрельцов Гавриил Ходырев.
Долгорукий не пытался утихомирить своих соратников. Пусть воеводы и полковники сначала изольют свой гнев, а когда утихнут, можно писать ответ.
- Филарет Романов – ростовский митрополит, его посвятил в сей сан патриарх всея Руси пресвятейший Гермоген! – распалял себя преподобный Иоасаф. – Тушинский Вор купил его душу за патриарший сан! Сей недостойный иерарх и Господа нашего, Иисуса Христа продаст!
- Таких царей, как Тушинский Вор на Руси теперь, как вшей у бродяги! – заявил казачий полковник Афанасий Редрик и стал загибать толстые пальцы. – В Астрахани – царь Иван Иоаннович. На Дону – царь Лаврентий Иоаннович. В Брянске – царь Август Иоаннович. На Кубани – царь Ерошка Иоаннович. В Царицыне – царь Мартынко Иоаннович. Да Шуйский повесил болотниковского царевича Петрушку Феодоровича.
- А народ верит, - покачал головой полковник Ходырев. – Верит, ибо желает твердой власти законного Рюриковича.
- Доподлинно известно, Тушинский Вор – незаконный сын князя Курбского от распутной жидовки Рахили в Вильнусе!
- Нет же! Он – жид из Праги, служил переписчиком у Самозванца!
- А эти паны-князья – самовольники! Король Сигизмунд от них отрекся!
Постепенно возмущение стихло, стуканье кулаками по столу прекратилось. Начальники облизывали пересохшие губы и жадно поглядывали на кадушку с рассолом в углу палаты. И тогда заговорил Долгорукий.
- Все! Пишем ответ. Преподобный Иоасаф, где переписчик?
- Брат Антонин готов.
- Первое дело, преподобный архимандрит, господа воеводы и полковники, - отворяем ворота или нет?
- Нет!! – от повторенного шестью пересохшими глотками хриплого возгласа дрогнул воздух.
- А почему, господа воеводы? – с хитрой усмешкой спросил Долгорукий. - Почему не отворить ворота и не присягнуть царю Дмитрию Ивановичу? Стойте,  дайте мне досказать! За Шуйского по всей Руси, кроме Москвы  стоят всего-то пять городов. Великий Новгород, Псков, Казань, Смоленск, Коломна. Ну, еще Сибирь, так она далеко. А Тушинскому Вору присягнули все другие города. Не верит народ боярскому царю. Верит народ царю Дмитрию, сыну радетеля народного, государя Иоанна Васильевича. И патриарх Гермоген – боярский патриарх, послушник Шуйского, что Шуйский ни велит, то Гермоген освящает. Так, может, нам лучше встать за царя Дмитрия Ивановича и патриарха Филарета?
Князь замолчал и зорко оглядел собравшихся. Голохвастов и полковники недоуменно взирали на первого воеводу. Архимандрит Иоасаф пожевал губами и разразился гневным криком.
- Не знаю патриарха Филарета! Обитель Пресвятой и Живоначальной Троицы – твердыня святой православной веры на Руси!
Князь Долгорукий поднял руку, архимандрит смолк.
- Я понимаю твою заботу, святой отец Иоасаф. Ты не хочешь разграбления сокровищ Троицы. Их же тут несметно, а?
- Да! – запальчиво крикнул Иоасаф. – В ризнице Троицы многие богатства лежат! Двести лет собирались! Государи, великие князья, князья, бояре, дворяне, служилые люди, простой народ, все несли свои святые дары в Троицу! Смерды – последнее отдавали! Сдать все полякам!? Своими руками предам огню святую Троицу, если откроете ворота!
- Вот это я понимаю, - усмехнулся князь. – Ну, а ты, воевода Алексей Иваныч, вы, господа полковники? Чем вам царь Шуйский лучше царя Дмитрия Ивановича? 
Полковники загудели, в их голосах Андрей слышал не только возмущение, но и глубокое недоумение. Первым нашелся Голохвастов. Он покашлял и заговорил негромко, старательно подбирая слова.
- Князь Григорий Борисович, не обессудь, скажу я, как думаю. Да разве в том дело, какой из этих царей лучше? По мне – оба одним миром мазаны. Шуйского в цари крикнули бояре, народа не спросили, подпоили свою челядь и крикнули. Тушинского Вора народ признал, тут ты верно сказал. Однако признал его народ только лиь от бесчинства бояр да боярского царя, поверил в его справедливость. А кто его привез на Русь, этого Дмитрия Ивановича? Самостийные паны, которые отложились от своего короля Сигизмунда, польские изменники. Кабы за Тушинским Вором стоял сам король Сигизмунд, - тут можно бы гадать. Предки наши стояли за единую православную державу меж четырех морей. Чаяли они соединить все православные народы: и русских, и Литву, и окраинных людей, - под единой властью выборного царя. И поляков вернуть в православную веру да соединть со всеми народами русского корня. По мне, надо стоять до последнего человека. Прозреет русский народ, последует за нами, выгонит этих воров и разбойников, очистит землю русскую. А  уж тогда выберем мы истинного царя. Всем народом выберем, Земским Собором. И вместе с тем царем выберем достойного патриарха, ему и крест целовать будем.
В палате наступило молчание. Князь снова оглядел всех, взгляд его смягчился.
- Кто хочет слово сказать?
Полковники молчали, архимандрит Иоасаф перекрестился, но тоже промолчал. Долгорукий широко улыбнулся.
- Верно сказал, боярин Алексей Иваныч. Так и ответим супостатам. Тогда давайте решать, пишем с почтением или как?
Тут начальники заговорили вразнобой.
- С почтением!
- Не с почтением, а с поношением!
- Уважить надо, чай, князья и паны.
- Разбойники они, а не князья!
Долгорукий пристукнул по столу.
- Пишем с почтением. Мы не воры, а государевы слуги. Они нас уважили, вон, воеводу Алексея Иваныча в графья возвели.
- Да подавись они этим графом, пся крев! – подскочил Гохвастов.
- Не кипятись, Алексей Иваныч.  Брат Антонин, напиши приветствие князьям со всем почтением. Да только так, чтобы князья от того почтения взбесились. Сумеешь?
- Сумею, князь Григорий Борисович.
Брат Антонин обмакнул перо в чернильницу и быстро принялся писать. Долгорукий продолжал говорить.
- Нам надо, чтоб Сапега и Лисовский не ушли от наших стен. Поляки, тушинские воеводы, черкасы и шайки всяческих самозванцев по всей Руси бесчинствуют. Народ наш в недоумении, открывает им города. Воевода Алексей Иваныч верно сказал, шатается народ, ибо ищет справедливости. Царь Шуйский достойного отпора ни ворам, ни своим корыстолюбивым боярам-вотчинникам не дает. Мы должны подольше удержать их войско тут. Ну, брат Антоний, написал приветствие? Читай.
Брат Антоний прокашлялся и громко прочитал:
- Ясновельможным панам, князю Яну Петрову Сапеге и полковнику Александру Иосифову Лисовскому. Так, князь Григорий Борисович?
- Так! Весьма так! – радостно крикнул князь. – От такого приветствия гонор князей задушит! Сапега уже велит своим панам величать себя государем, Лисовский ставит себя превыше всех воевод Вора. А мы их остудим. Они нас светлейшими и сиятельнейшими называли, а мы их – ясновельможными панами, как простых шляхтичей. Умен ты, брат Антонин!
После такого величания польских воевод ответ сочиняли весело и уже недолго. Много спорили по заключительным словам. Голохвастов по простоте требовал заявить ясновельможным панам, что будем сидеть в осаде и бить воров и незваных рокошных панов, пока не обломаем им все зубы. Казацкие полковники настаивали на парочке крепких словечек. Полковник москворецких стрельцов Гавриил Ходырев предлагал просто написать, что ворота не откроем и будем биться за веру православную и истинного царя до последнего человека. Полковник яузских стрельцов Илья Есипов хотел в ответе предать анафеме Тушинского Вора, всех его нечестивых приспешников, высказать верность царю всея Руси Василию Шуйскому.
Обстоятельно говорил архимандрит Иоасаф. Начал он со своего обычного:
- Нынче ночью явился мне святой Никон Радонежский. Преподобный стоял на воздусях в белых одеяниях, в одной руце держал православный крест, в другой – икону пресвятой Троицы. То знамение нам: стоять до конца за святую православную веру и отбить врага от обители Пресвятой и Живоначальной Троицы.
- Отобьем, преподобный Иоасаф, обязательно отобьем, - прервал архимандрита Долгорукий. - Пока хватит твоих наливок и настоек, будем стоять за Пресвятую Троицу. Их, я думаю, лет на сто хватит. И сокровища Триоцкие разбойникам не отдадим. А писать-то что советуешь?
- Ох, грехи наши тяжкие, - обидчиво отозвался преподобный игумен. – А то писать надо, что не признаем мы ни Тушинского Вора, ни его ложного патриарха Филарета Никитича Романова. А признаем мы одного царя всея Руси Василия Шуйского и законного патриарха Московского и всея Великой Руси пресвятейшего Гермогена.
Он помолчал, погладил в задумчивости бороду и поправился:
- То есть, брат Антонин, пиши наоборот, сначала патриарха Гермогена и царя Шуйского, а уж потом про Вора и ложного патриарха Филарета.
Долгорукий крякнул, встал, прошелся по палате взад-вперед, снова сел.
- Вроде все сказали. Тогда так. Патриархов на Руси было два до нас и будет еще больше после. Корыстолюбивый поступок Филарета Романова не красит церковных иерархов. Да и пресвятейший Гермоген занял патриарший престол … гм-гм…  сомнительно. Однако есть святая русская православная вера, - за нее мы животы положим. Высочайшие же иерархи церковные – это совсем другое. Потому, брат Антонин, про патриархов ничего не пиши. А напиши про святую русскую православную веру. Не станем мешать святые дела с грешными земными. Так, воевода Алексей Иваныч? Так, полковники?
Князь замолчал довольно надолго. Брат Антонин быстро водил пером по бумаге. Долгорукий, видно, ждал возражений, но Голохвастов и полковники не возражали. Андрей подумал, что тут и возражать нечего. Святая вера – это одно, а священники – такие же люди, как все, прав дядя. Даже архимандрит нахмурился, хотел что-то сказать, но раздумал. Долгорукий снова заговорил, - спокойно, задумчиво, будто размышлял вслух.
- И про царя Шуйского, тем паче, про Тушинского вора не будем писать. Царей на Руси было куда больше, чем патриархов и даже митрополитов, и не все они сели на царский трон праведно. Бог рассудит их. И самозваные цари не диковинка у нас. Сегодня он царь, а завтра - Самозванец или Вор. Рюриковичи много нагрешили за полтыщи лет, вот Бог и наказал их, пресек род Рюриковичей. И сами они много потрудились над своим пресекновением. Годунов хотел свой род утвердить на царском престоле, - не дал ему Господь того. Цари Шуйские? Это бабушка надвое сказала. России же нужен настоящий царь. 
Долгорукий снова замолчал. По мнению Андрея, он говорил о царях весьма дерзко, и это ему могут позже припомнить. Но может, дядя прав? В людях смятение, одни служат Шуйскому, другие – Вору, третьи, перелеты, – и тому, и другому, летают туда и обратно. Иные обедают вместе, семьей, а после обеда сын едет в Тушино, отец – в Кремль, на другой же день - наоборот. Перелетов Андрей сильно не уважал, но может, дядя прав. Кто знает, что ждет нас впереди? Когда-нибудь в кромешной тьме великого неустройства забрезжит свет. Тогда сын спасет отца, либо отец – сына,  род сохранится. Дядя говорит резко и дерзко, но служит-то он одному царю. Пусть Шуйский плох, но ведь избран он Земским Собором! Кто виноват, что нынешний царь оказался не сильно умным, неумелым, подловатым и трусливым? Все равно он – царь.
В тишине палаты опять зазвучал голос Долгорукого.
- Пиши так, брат Антонин. Не в том дело, чтобы держать верность царю Шуйскому. Не в том, чтобы присягнуть Вору. Не то главное, какой патриарх истинный, а какой ложный, Гермоген в Москве или Филарет в Тушине. А то для нас превыше всего, чтобы русскую землю от всяческих врагов защитить, святую веру православную сохранить, да царя на Руси посадить настоящего,  избранного всей землей, не боярами. И мы животы свои положим за землю русскую, за святую православную веру, да за того царя, который на Москве будет!
При последнем слове князь возвысил голос до торжественного звучания. У Андрея даже пробежали мурашки по спине. Хорошо сказал дядя: который  царь БУДЕТ!
- Согласен со мной, преподобный Иоасаф?
- Ну, ежели…  Гермоген… А впрочем… Согласен!
- Согласен, воевода Алексей Иваныч?
- Лучше не скажешь, князь.
- Согласны так ответить ляхам, полковники?
- Согласны!
- Так и писать!
- Так и напиши, брат Антонии. Ну, всякие словеса сам вставишь, ты зело искусен, я вижу. После обеда прочтешь нам.
Передать ответ полякам рвался Юрко. Но Голохвастов не пустил своего караульного десятника.
- Ты уже ходил за письмом. Твое дело впереди.
Андрей умолял Долгорукого отправить с письмом его, но князь не стал его слушать. Послами выбрали веселого и бесстрашного казака Бессона Руготина и  стрелецкого десятника Никифора Мурзина. От монахов в послы напросился брат Ферапонт. Пошли они пешком, почти всех уцелевших коней Долгорукий после лихой вылазки велел пустить на мясо, кроме четырех десятков тяжеловозов, - для поездок за дровами.  Оба воеводы смотрели с Водяной башни, как послы вышли из ворот, перебрались по разрушенному мостику через Кончуру, обогнули Красную горку и скрылись за  стеной. Не появлялись обратно они долго.
- Порубят их ляхи, - бурчал Голохвастов. – Надо было кого из мужиков послать, хватило бы и мужика.
Долгорукий молчал и многозначительно косился на Андрея, мол, видишь, пропал бы ты. Часа через полтора из-за левого края Запасной стены вышел человек в черной одежде. Он быстро зашагал к Кончуре, по грудь в воде и по обломкам свай перешел ее и направился к Водяной башне. Это оказался брат Ферапонт. Он стоял перед воеводами и архимандритом в мокрой рясе, и в его взгляде сквозила скорбь.
- Грамоту мы отдали. Не князю Сапеге, он к нам не вышел, а польскому полковнику, - сказал он угрюмо. – Потом Бессон Руготин передался полякам. Никифора Мурзина шляхтичи схватили и увели. А меня Господь миловал.




Первый приступ.

На Покров ждали первого снега, но с хмурого неба с утра опять моросил противный нескончаемый холодный дождь. Дороги вокруг монастыря раскисли, с крутых берегов Глиняного оврага в Кончуру стекали мутные ручейки, река вздулась, по бурой воде плыли островки желтоватой пены. На высоком правом берегу под Запасной стеной промокшие конные шляхтичи подгоняли промокших мужиков с лопатами, топорами и пилами.
Мужики по щиколку в грязи копали мокрую глину, укладывали настил под пушки, обвязывали бревнами бойницы, тянули гать к пушечным батареям, стлали широкие лестницы к Кончуре. Андрей смотрел через узкое оконце верхнего жилья пивоварни на эту вялую суету супостатов, на подневольных мужиков в непролазной грязи и радовался. Так им и надо, гонорным панам. Отец не раз говорил: летом бочка воды дает ложку грязи, а осенью ложка воды - бочку грязи. В монастыре весь двор замощен булыжником, на Пивном дворе торцовые дорожки из дубовых чурбаков ведут от всех трех ворот к строениям, над головой – крыша. Пусть ляхи мокнут, так они скорее пойдут на приступ. Получат по зубам и, даст Бог, снимут осаду. Пусть отправляются к Вору, а то и к королю Сигизмунду с повинной. В Польше хватает сумятицы, там идет своя Смута, по ихнему рокош, сюда повалили самовольные паны,  князья со своими холопами, без согласия короля. Хотят весело пожить да поживиться на нашей земле
Несмотря на нескончаемый дождь, душа Андрея ликовала. Князь Долгорукий сжалился над ним и освободил от надоевшей до смерти караульной службы. Раньше он и слышать не хотел, но Андрей взмолился:
- Дядя Григорий Борисович, а ты сам как начинал? Неужто тебя тоже так берегли и прятали за спиной? Не верю, иначе ты бы сих пор стоял в караулах и не стал бы славным воеводой.
Андрея поддержал Голохвастов:
- Отпусти, князь Григорий, доброго молодца. Чего он тут сапоги стаптывает? Мне Юрко Донец тоже все уши прожужжал: отпусти да отпусти. Возьмем себе в караульные кого постарше, а эти молодцы пусть геройствуют, ищут себе славы. 
Так Андрей с тремя десятками стрельцов оказался на Пивном дворе.
- Смотри за поляками день и ночь, - наказал ему Долгорукий. – Они вот-вот пойдут на приступ. Сидеть скрытно, огня не разводить. Пусть думают, что пивоварня пустая. Чуть что – дай мне весть. Пойдут на приступ, - себя не выказывай, пропусти их к стене, а уж тогда бей в спину. Без нужды не геройствуй.
В ту же ночь перед рассветом два монаха провели Андрея со стрельцами на Пивной двор. Когда стало светать, они показали стрельцам все службы, амбары, сараи, подвалы. Каменное просторное строение пивоварни со сводчатым потолком венчало второе жилье, похожее на деревянный терем с островерхой шатровой крышей. Пивной двор окружал земляной вал в два роста человека, поверх всего вала почти вплотную друг к другу стояли бревенчатые срубы, заполненные глиной. Между срубами оставались узкие, в пядь, щели вроде бойниц. Андрею эти бойницы понравились: враг в них не протиснется, а для пищального и даже лучного боя они в самый раз.
Скрытное сидение в пивоварне, - дело не Бог весть какое веселое, но все-таки с караульной службой не сравнить. Андрей целыми днями сидел с десятниками и с неизменным Горюном во втором жилье пивоварни. Десятники оказались серьезными мужиками. Они относились к Андрею с уважением, хотя каждый, пожалуй, годился ему в отцы, и называли его сотником. Они смотрели на лагерь поляков и прикидывали, как лучше отбивать приступ, если те полезут на Пивной двор. Стрельцов решили держать в подвале пивоварни, но расставили караульных по самым опасным местам, откуда хорошо просматривался польский стан. Караульным наказали сидеть тише воды, ниже травы, обо всем подозрительном тут же докладывать.
Стрельцы принесли с собой добрый запас пороха, свинца, бумаги для патронов, шерсти для пыжей и овсяногол толокна, чтобы склеивать патроны. Свободных от караула стрельцов десятники посадили клеить патроны для порох, сушить их, рубить свинец и катать пули. Вскоре все стрельцы набили кисеты берендеек боевым припасом и продолжали готовить патроны и пули впрок. 
После долгих прикидок Андрей и десятники договорились, что когда супостат пойдет на приступ, он, ясное дело, не будет возиться с каким-то Пивным двором, и скопом кинется к стенам монастыря. Тогда их задача, - бить супостата пищальным огнем в спину из засады. А вот когда наши отобьют приступ, - тогда держись. Распаленные вином и неудачей поляки, обозленные до крайности, как пить дать начнут штурмовать Пивной двор, и придется отбивать приступ до последнего человека.   
Потому они заранее расставили силы на будущую схватку с врагом. Иван Наумов, самый старший по годам мужик с окладистой бородой цвета небеленого льна, выделяет пять стрельцов к северным воротам Пивного двора, куда поляки вряд ли сильно будут лезть. Отсюда к польскому стану путь преграждал широкий овраг с крутыми скатами, в котором сходились Вондюга и Кончура. Перебираться через две речки с топкими берегами поляки, если не дураки, не захотят.
Южные ворота тоже казались не особо опасными, тут полякам при отступе лучше скатываться в овраг и бежать, пока целы, к Запасной стене. Однако на войне всякое случается, поляки могут потерять голову при  бегстве и начать ломиться в южные ворота. Потому тут поляков встретят стрельцы Кузьмы Кирдяпина, светловолосого, быстрого в движениях и падкого на прибаутку.
Самыми опасными посчитали восточные ворота, которые смотрели на монастырь. При отступе поляки упрутся в них и примутся брать их приступом. Сюда решили поставить десяток Софрона Сухотина, скуластого и черного, как жук, упрямого до невозможности. В роду Сухотина наверняка побывал татарин, и десятник смотрел на мир из-под тонких черных бровей узкими настороженными глазами. Иван Наумов с половиной своих стрельцов вместе с Андреем и Горюном займет верхнее жилье пивоварни, откуда все видно и можно бить ворога на все четыре стороны. Если кому внизу окажется туго, они придут на помощь.
Еду им приносили раз в два дня по ночам монахи, воды на Пивном дворе хватало, да еще стрельцы по ночам натаскали из Вондюги в подвал полные три кади по двести ведер каждая. Первый раз четверо монахов появились ночью неведомо откуда, - все ворота стрельцы надежно закрыли и подперли изнутри частоколом крепких кольев. Андрей с радостью узнал в старшем брата Ферапонта. Они по-братски обнялись.
- Я как узнал, что ты тут сидишь, испросил благословения у отца Родиона носить вам пропитание, - негромко и бесстрастно объяснил брат Ферапонт. – Пока стрельцы вкушают, покажи мне ворога вблизи.
Они поднялись во второе жилье и припали с двух сторон к узкому оконцу.
- Не высовывайся, брат Ферапонт, - шопотом предупредил Андрей. – Неровен час, поляки увидят. Они не должны знать, что мы тут.
- Всемилостивый Господь наделил меня толикой разума, - заверил его брат Ферапонт. – Как вы тут видите впотьмах?
- Присмотреться надо, пусть глаз привыкнет. 
- Вижу, - радостно зашептал вскоре молодой монах. – Темнеет, вроде вала – это Запасная стена? А вон светится, как бы просвет, тени там мелькают, будто черные бесы. Это проход в стене?
- Да, - сухо ответил Андрей. Он собирался подробно объяснить все новичку, а брат Ферапонт оказался не в меру сообразительным. – Ты слушай. Мы ночью  больше слушаем.
В ночной темноте за оврагом слышалась отдаленная возня, раздавалось какое-то чавкающее шуршание, иногда различался стук, то глухой, будто о дерево, то звонкий, каменный.
- День и ночь копают, стелят гать, передвигают пушки, - пояснил Андрей.
- Приступ готовят, - глаза брата Ферапонта блеснули в темноте.
- Вот-вот пойдут.
Брат Ферапонт издал глубокий вздох зависти.
Через два дня после Покрова от Западной стены загрохотали польские пушки. Андрей обошел караулы и наказал десятникам сидеть тихо, готовиться к отражению приступа, себя никак не выдавать.
- Даже ядро ударит – ни звука.
Польские пушки палили весь день, вечером не прекратили стрельбу, продолжали громыхать и ночью. Стреляла каждая батарея неторопливо. Выстрелит одна пушка, пушкари подождут, пока развеется густой белый дым, пальнут из второй, потом после передышки - из третьей. Иной раз, видно, чтоб не скучать, пушкари били всей батареей, а потом долго выжидали, чтобы ветер унес дым. Андрей с Наумовым сидели в верхнем жилье, чтобы не прозевать приступ, а все свободные от караула стрельцы прятались в надежном подвале и отсыпались впрок.
Уже в первый день обстрела Андрей насчитал, что у поляков под Запасной стеной четыре батареи. Две стояли справа от Пивного двора за Вондюгой, одна, на восемь пушек,  саженях в ста, другая, на шесть пушек, подальше к северу. Эти батареи били по Западным воротам и по башням монастыря от Пивной до самой дальней Уточной. Две другие батареи стояли левее Пивного двора за Кончурой и обстреливали южную часть стены от Пивной башни до Водяной.
Особо громогласно палили пушки ближней слева батареи, расположенной на северном склоне Красной горы. От их выстрелов содрогалась даже каменная пивоварня. Ядра редко перелетали через монастырскую стену, чаще били в нее, и на стене появлялись новые и новые щербины, а иногда по камням начинали змеиться трещины. Андрей часами смотрел на эту батарею, пытался понять, откуда такой грохот. Однажды Горюн негромко пробасил ему в самое ухо:
- Мужики сказывают, там трехпудовая пушка, Трещера называется. И две пудовые. Они и трясут землю. И князь-воевода о том говорил.
Андрей в который раз подивился Горюну. Молчун, вроде дремучий мужик, пень-пнем, а все слышит, все видит, всему разумеет. Сам он забыл слова Долгорукого, когда тот говорил о Трещере. И осторожный мужик, Горюн-то: кругом грохочут пушки, а он шепчет ему в ухо, дабы супостат не услыхал.
Поначалу непрерывный, хоть и нечастый гром пушек сильно досаждал,  даже пугал стрельцов. Они не высовывали носа из подвала, а караульные забились в укрытия. Пришлось обойти все караулы и пристрожить их:
- Будет приступ, а вы тут как мыши по норам. Не спускать глаз с поляков!
В первую ночь обстрела брат Ферапонт с монахами снова принес еду на два дня: мешок хлеба, казан каши с льняным маслом и казан щей на лошадиных костях. Вместе с ними пришел стрелецкий десятник от Долгорукого.
- Воевода велел сказать, от вас нет вестей.
- Скажи князю, все спокойно. Он сам велел присылать весть, когда поляки засуетятся. Пока они сидят спокойно, копают землю, стелят гати, ставят туры. Пойдут на приступ не раньше чем через неделю - две.
Брат Ферапонт обрадовал его:
- Ядра, считай, через стены почти не перелетают.  Редко какое падает во двор. Нынче после обедни одно опять грохнулось у паперти Троицкого собора.
- И что?
- А ничего. Господь милостив. Бабы перепугались, визгу много подняли. Одному крестьянину из Клементьевки осколок от камня щеку рассек. Старца дремучего покалечило. Вот и всего вреда.
Дня через три пушечный гром стал привычным, и когда ближняя батарея слева замолкала, Андрею становилось не по себе. Стрельцы осмелели, стали липнуть к бойницам на валу и к окнам на втором жилье. Пришлось снова призывать их к порядку. Поляки, видно, все же заметили движение, и на четвертый день ближняя батарея обрушила огонь на Пивной двор. Ядра били по валу, сотрясали бревенчатые срубы на его вершине, с визгом отскакивали от каменных стен пивоварни, бешено прыгали по всему двору. От срубов на валу летели крупные щепки, один сруб так расшатался, что глина в нем осела чуть не на аршин. Особенно доставалось верхнему жилью пивоварни, похожему на высокий бревенчатый терем. Батарея стояла близко, и ядра не теряли силы.
Двоих стрельцов задело, но не ядрами. Одного осколок камня ударил по голове, так что бедолага целый час лежал без памяти. Другому острая щепка воткнулась глубоко в плечо через кафтан с шерстяной валяной подстежкой. Стрельцы поняли оплошку, не стали дожидаться выговора от начальников. Караульные схоронились в укрытиях, остальные забились в каменный подвал. 
Ближняя батарея била по Пивному двору целый день и всю ночь. Утром поляки, видно, решили, что на Пивном дворе никого нет, и перенесли огонь опять на монастырь. Но монастырь молчал, Долгорукий не хотел тратить порох напрасно. Андрей с Горюном и Наумовым поднялись на верхнее жилье. Ядра сильно повредили бревенчатый терем, повыбили из окон слюду, пробили крышу, бревна сруба расшатались, и между ними кое-где зияли длинные щели.
Андрей осторожно выглянул в узкое оконце. Густой белый дым окутывал зловредную батарею, и ее пушки палили очень редко. Сегодня ветер стих, и почти все подножие Запасной стены затянул пороховой дым, его косматые языки сползали в Глиняный овраг. У стены из-за свежих валов торчали верхушки турусов, поляки не теряли времени даром. На двух турусах Андрей увидел мужиков с топорами, которые вязали верхние венцы осадных башен.
Ночью монахи принесли еду, и брат Ферапонт с печалью в голосе сказал:
- Прогневили мы Господа. Одно ядро пробило купол Троицкого собора и повредило икону святого Николая. Не оставит ли Господь нас Своей милостью?
- За что? – удивился Андрей.
- Не уберегли мы святой образ.
- Бог простит, - заверил его Андрей. – Ты скажи, как вы сюда ходите? Ворота закрыты, забиты, пушки палят без передышки, а на вас – ни грязи, ни царапины.
Брат Ферапонт промолчал, а когда стрельцы уселись ужинать, он шепнул:
- Пойдем, я тебе покажу. Только пусть Горюн тут останется.
Андрей приказал Горюну сидеть и есть кашу, им с братом Ферапонтом надо тайно переговорить. Горюн подозрительно сощурился и нехотя кивнул. Брат Ферапонт привел Андрея к дровяному навесу, куда никто не заглядывал, ибо разводить огонь запрещалось. Они протиснулись между высокими поленницами, и тут брат Ферапонт, который шел впереди, резко остановился. Андрей налетел на него, и через плечо монаха посмотрел вперед. Под ногами брата Ферапонта круто уходил вниз узкий лаз с каменными ступеньками, слабо освещенными огоньком лампады.
- Тайный ход? – шепотом спросил Андрей.
- Да, - тоже чуть слышно ответил брат Ферапонт. – Идет от Пивной башни. В случае чего уходите сюда. Сторожам в башне крикнете: «Святой Сергий!»
- Спасибо, брат, - с чувством сказал Андрей.
Теперь им сам черт не страшен, с тайным ходом! Начнется приступ, можно отбиваться до последнего, а потом уйти из-под носа у поляков.
- Передай князю, - сказал он, - у поляков уже семь турусов готовы.
Пушки поляков неторопливо, но безостановочно гремели уже две недели. И вот однажды Наумов утром позвал Андрея в верхнее жилье.
- Иди, сотник, посмотри, там ляхи что-то затевают.
В узкое окно полуразрушенного верхнего жилья Андрей увидел в широком проеме Запасной стены великое веселье в польском стане. Там собралась большая и беспокойная толпа шляхтичей в праздничных одеяниях. Поляки суетились, размахивали руками, вроде даже плясали. В короткие затишья между пушечными выстрелами Андрей расслышал развеселую музыку. Верх Запасной стены тоже усеивали веселые шляхтичи. А за пьяной толпой в том же проеме он разглядел множество гарцующих всадников. Вот промелькнули двое, с перьями на шлемах, они лихо рубились на саблях друг с другом и вскоре исчезли за валом.
Андрей задумался. Поляки явно готовят сегодня приступ. Надо послать весть Долгорукому, но как? Раскрывать тайный ход брат Ферапонт ему не разрешал, а на открытом месте поляки сразу увидят гонца, и он не доберется до монастыря. Идти самому никак нельзя, он уйдет, а поляки кинутся на приступ. А может, не посылать вестника? Князь со стены наверняка сам все видит. Нет, надо посылать!
- Горюн! – неожиданно для себя позвал он.
Великан выдвинулся из-за его спины.
- Видишь, поляки готовятся к приступу.
- Ну?
- Надо известить князя. Пойдешь ты. Иди за мной.
Они дождались, когда пушечный дым заслонил ближнюю справа батарею, и бегом, от постройки к постройке добрались до дровяного навеса. Андрей нырнул в узкий проход между поленницами и вскоре уперся в поперечную поленницу. Вперед хода нет, а никакого лаза не видно. Андрей в растерянности огляделся. Ничего! Вместо лаза под ногами кучка поленьев. Он с досадой пнул сапогом одно полено, но оно даже не шевельнулось, а он заскакал от острой боли. И тут же обрадовался: хитрые монахи крепко приколотили поленья к крышке лаза! Он ухватился за два полена и с силой потянул их вверх. Поленья поддались, и вместе с ними вверх пошла вся кучка, а под ней зачернела щель лаза.
- Горюн, по этому тайному ходу ты попадешь в Пивную башню. Сторожам в башне крикнешь: «Святой Сергий!». Пусть отведут тебя к князю-воеводе, а ему скажешь, что мы тут видим у поляков. Поляки пойдут сегодня на приступ. У них 7 готовых осадных турусов. Понял?
Горюн недоверчиво сощурился и не двинулся с места. Андрей разозлился.
- Иди, кому сказано! Я не могу уйти отсюда, вдруг поляки кинутся на приступ. Ишь, пристал, как банный лист к заднице! Иди!
Горюн, не сводя с него взгляда, протиснулся к лазу, шагнул на ступеньку.
- Да! - Спохватился Андрей. – Про этот лаз никому не говори. Скажешь, прибежал поверху. Ну, сам смекнешь.
Горюн исчез в темноте, Андрей закрыл крышку лаза, посмотрел на нее и снова подивился хитрости святых отцов.   
Веселье в стане поляков продолжалось до сумерек. Горюн как в воду канул. Андрей извелся. Вдруг Горюн заплутал в темной норе? Или попал в какую ловушку и сидит там, мало ли хитростей понаделали монахи в тайном ходе? Может, он вышел к Пивной башне, а там лаз забит, или его схватили сторожа, как лазутчика?
Он поднялся на второе жилье, стал смотреть в оконце. Польский стан просматривался даже сквозь пороховой дым от пушек. Сзади белела громада монастырской стены.  Поляки ликовали, оттуда слышались веселые крики, а монастырь настороженно молчал, ни звука, ни огонька. Сидел наверху он долго, уже начинало смеркаться. И вдруг кто-то тронул его за плечо. Он резко обернулся.
Горюн! Живой, разбойничек! Мало того, что живой, так еще скалит зубы сквозь льняную нечесаную бороду. Ишь, смеется! Первый раз за все время Андрей увидел, как Горюн улыбается. А тот мотнул головой себе за спину. Андрей пригляделся. В темноте за Горюном маячила какая-то фигура.
- Здрав будь, Андрюха! – раздался знакомый голос.
- Юрко!
Друзья крепко обнялись.
- Ты зачем тут? – спросил Андрей.
- Тебя выручать! Видал я, как тебя ляхи ядрами засыпали, всю эту хибару чуть не раскатали. Ну, думаю, без меня ты пропадешь тут.
- Поляки приступ готовят! – прошептал Андрей.
- Знаем. Встретим их, как дорогих гостей. Я привел три  десятка казаков, - на вылазку. Как поляки полезут, ты их отсюда в спину будешь бить, а я с хлопцами малость поозорую у них. А знаешь, кто со мной? Пойдем-ка вниз.
В темноте просторного нижнего жилья Андрей увидал целую толпу, не протолкнуться. Три десятка казаков, все стрельцы вылезли из подвала, еще какие-то темные фигуры. Юрко за рукав потащил Андрея через толпу.
- Вот, поздоровкайтесь!
- Благословение Божие да пребудет с православными воинами, - услышал он.
- Брат Ферапонт! А ты что тут делаешь?
- Отец Родион прислал вам пропитание, а отец Иоасаф благословил меня с двенадцатью братьями во Христе на ратный подвиг во славу Господа нашего.
И тут со стороны поляков бешено загрохотали все пушки сразу. Они теперь палили без передышки, и гром выстрелов заглушил все звуки.
- Приступ! – заорал Юрко в ухо Андрею. – Воевода сказал, ляхи полезут прямо на вас. Покажи, где встать моим хлопцам. Мы отобъемся, а потом через северные ворота уйдем на вылазку.
- Стрельцы! – закричал Андрей что есть мочи. – По местам! Десятники! Наумов, Кирдяпин, Сухотин! По местам!
Кирдяпин и Сухотин быстро увели своих стрельцов, Наумов отправил пятерых к северным воротам, а с оставшимися полез на верхнее жилье. Андрей хотел двинуться за ним, но Юрко остановил его.
- Я с тобой! – крикнул он. – Два десятка моих хлопцев будут у северных ворот, а я с десятком посмотрю сверху. Кобчик, Царев! К северным воротам! Степка! За мной наверх!
Они забрались на второе жилье и заняли места. У каждого окна пришлось встать по двое, а то и по трое.
- Будем стрелять через головы! – оскалился Юрко.
- Нет! Пускай одни стреляют, а другие заряжают! – крикнул Андрей.
Они с десятниками давно так решили, чтобы не толкаться у оконцев. Юрко кивнул и исчез в темноте. Над головой затопали, - несколько казаков забрались на покосившуюся крышу второго жилья. И тут сквозь раскатистый гром пушек  по каменным стенам пивоварни будто защелкал град. Свинцовые пули польских пищалей бились о камень и с певучим стоном отскакивали. 
Андрей примостился на коленях у своего окна, за ним у простенка затаился Горюн. Андрей глянул в окно. От Запасной стены по крутому склону в Глиняный овраг лилась лавина факелов. Вот факелы скопились на дне оврага у Кончуры, помешкали и стали подниматься к Пивному двору. В их мечущемся свете виднелись концы длинных лестниц. Разгоряченные вином поляки кричали так, что порой заглушали пушки. Они что, с ума сошли, - удивился Андрей. – На приступ ночью – с факелами! Дурачье! И он радостно закричал:
- Стрельцы! Бей по факелам! Прицельно по факелам! Поляки держат факела в левой руке!
Он положил свою тяжелую пищаль с колесцовым замком на подоконник, припал к прикладу и старательно прицелился чуть левее и ниже одного из передних факелов. Мягко щелкнул по кремню курок, вспыхнула затравка на полке, приклад сильно отбросил назад плечо, и раздался оглушительный выстрел. Факел внизу описал неровную дугу, упал на землю и покатился вниз по склону. От него полетели искры, и вот он погас, видно, угодил в Кончуру.
- Есть!
Он опустил приклад на пол, протянул пищаль назад, Горюн принял ее и подал ему свою заряженную, фитильную. Андрей снова старательно прицелился, и вот уже второй факел катится вниз и рассыпает искры. Андрей целился, стрелял, Горюн быстро заряжал пищали. Кажется, ни один выстрел не пропал даром. Вокруг него в темноте верхнего жилья вспыхивали огни запальных зарядцев, гремели выстрелы. Небольшое помещение заполнил едкий дым, он густыми клубами валил в бойницы, стало трудно целиться.
Андрей перестал стрелять и выглянул в окно. Оно выходило на юг, он увидел, как первые ряды факелов выползли из оврага и огненной рекой устремились по ровному месту мимо пивоварни к монастырю. Он поглядел дальше на юг. До самой Красной горы огненное море факелов катилось к стенам монастыря. Польские пушки стали бить реже, чтобы не перебить своих. Зато башни монастыря выплеснули огненные языки, оглушительно грянули пушечные выстрелы. Все четыре башни, Плотничья, Келарская, Пивная и дальняя Водяная сверкали огнями пушечных выстрелов в три ряда бойниц по высоте. Со стены между башнями непрерывно мерцали огоньки пищалей. С вала Пивного двора стрельцы и казаки с азартом палили в спины бегущих к стене поляков.
К Андрею подполз Юрко.
– Мне пора! – закричал он. – Ты тут держись, а я повел хлопцев!
- А может, и я с тобой?
- Нет! Поляки побегут назад, не дай Бог, займут Пивной двор. Воеводы голову оторвут. Не поминай лихом! Не перебейте нас, когда вернемся.
Юрко исчез. Выстрелы с Пивного двора сразу стали заметно реже. Но грохот вокруг стоял, хоть святых выноси. Оглушительно бухали пушки монастыря, гремели польские пушки, резко хлопали пищали со всех сторон. И дикими зверями визжали толпы поляки уже у самой стены монастыря. Но вот факелы остановились, заметались вдоль стены. Пушечные ядра из башенных камор подошвенного боя не давали им подойти вплотную к башням. Поляки кинулись в более безопасные места под самую стену, куда не доставали ядра пушек и пищальные пули. Но тут на них полились огненные струи горящей смолы. До Пивного двора донеслись дикие вопли обожженных. Хмель из голов шляхтичей  быстро выветрился, его место занял страх, они побросали факелы и в беспорядке побежали назад.   
- Горюн! - крикнул Андрей.- Поляки бегут назад! Сейчас полезут на нас. Беги к воротам, скажи Сухотину и Кирдяпину, пусть отбиваются!
Великан загрохотал по лестнице вниз. От монастыря к Пивному двору катился нарастающий вой. Поляки орут от злости, - понял Андрей.- Ох, и достанется нам! В густой тьме он разглядел отдельные огоньки факелов, которые быстро приближались со стороны монастыря. И вот лава врагов нахлынула на вал Пивного двора. Поляки с разбегу пытались взобраться на земляной вал и срубы на его верху. Затрещали восточные ворота. Однако Сухотин, видать, не сплоховал, с вершины вала заблестели огоньки пищалей.  Пятерка Наумова во втором жилье тоже принялась палить сверху за восточные ворота. Поляки отхлынули от восточных ворот и кинулись к южным, на десяток Кирдяпина.
Пушки на башнях монастыря перенесли огонь вслед за бегущими поляками, и на Пивной двор посыпались свои ядра. Слева от Андрея раздался страшный удар в деревянную стену, затрещали бревна, все верхнее жилье тряхнуло, и кто–то громко вскрикнул. Второе ядро угодило по шатровой крыше, на стрельцов посыпалась щепа, с потолка рухнуло бревно, опять кого-то задело, послышался протяжный стон. Андрей заскрежетал зубами. Свои же пушкари перебьют всех его стрельцов. Остолопы! Заставь дурака Богу молиться, - весь лоб расшибет.
Они с Горюном, Наумов, уцелевшие стрельцы продолжали без передышки палить из пищалей в поляков за южными воротами. По редким огням факелов Андрей видел, что поляки начали скатываться в Глиняный овраг, но многие  скопились у южных ворот, где выступающий угол вала защищал их от ядер. Тут раздался новый тяжкий удар по стене, с треском рухнуло бревно, и еще один раненый тонко, по-заячьи закричал. Перебьют нас тут, как кур, свои же перебьют! Надо уводить стрельцов. Тем более, у южных ворот Кирдяпину наверняка приходится туго. Там из-за вала слышался яростный разноголосый рев поляков.
- Наумов! – со всей мочи закричал Андрей. – Все вниз! Раненых – в подвал!
Все сбежали в нижнее каменное жилье, троих раненых стрельцов отнесли в подвал, положили на топчаны, потом все вернулись в нижнее жилье, кто-то догадался вздуть лучину. Трое уцелевших стрельцов, считая с Наумовым, да Андрей с Горюном, - вот и все, что осталось от защитников верхнего жилья. Пока Андрей соображал, что делать, в верхнее жилье  угодило сразу несколько ядер с башен монастыря. Раздались три гулких удара, послышался треск, бревна верхнего терема рухнули на свод, с потолка посыпалась пыль. Стрельцы бросились на пол к стенам, но крепкий свод выдержал.
Дуболомы безголовые! -  злился Андрей на пушкарей в монастыре. – Ведь Долгорукий наверняка на стене. Он что, не видит, что пушкари бьют по Пивному двору? То не отпускал любимого племянника ни на шаг, а тут, видно, решил разделаться с ним, чтобы меньше хлопот!   
К Андрею подошел Наумов с черным от пороховой копоти лицом, лоб его перечеркивала большая ссадина, из которой сочилась кровь.
- Что делать, сотник? – спокойно спросил он. – Перебьют наших на дворе. Надо выручать.
От его голоса к Андрею вернулось спокойствие. Да, Наумов прав, нечего тут отсиживаться. Кирдяпин может не удержать южные ворота.
- Все живые – за мной! - закричал он – К южным воротам!   
Они выскочили во двор. Длинная осенняя ночь уже заканчивалась, - Андрей успел удивиться, что так быстро, - небо за монастырем светлело. А тут и пушкари в башнях догадались прекратить огонь, сразу стало заметно тише, слышались только отдельные запоздавшие пушечные выстрелы от монастыря, да редкий грохот польских батарей. У северных ворот изредка раздавались выстрелы пищалей, поляки с северной стороны особо не лезли, знали, что там им придется перебираться сразу через две речки, и старались огибать вал с южной стороны. У восточных ворот стрельцы палили без торопливости, видно, там поляков отогнали от ворот монастырские пушки. Зато у Кирдяпина выстрелы громыхали часто и беспорядочно, слышался многоголосый крик за валом и гулкие удары тарана в ворота. Андрей кинулся туда, за ним бросились остальные.
И тут левее и впереди за Глиняным оврагом, там, где стояла ближняя левая польская батарея с мощными пушками, послышался небывалой силы взрыв. Андрей оглянулся. На месте батареи к небу поднимался быстро остывающий огненный столб, и от него несся чудовищный грохот. Потом все резко стихло.
- Казаки взорвали польские пушки, - услышал Андрей откуда-то издалека голос Наумова. – Молодцы, удальцы! Живы бы остались.
Андрея будто подстегнуло. Юрко взорвал Трещеру! А он стоит дурак-дураком и не знает, что делать.
- К южным воротам! – завопил он и загрохотал сапогами по лестнице вниз.
Горюн, Наумов и трое стрельцов бросились за ним. Прибежали они вовремя. Озверевшие поляки ради спасения животов своих от огня с трех сторон нашли тяжелое бревно и колотили его торцом в створку ворот. Ворота трещали. Стрельцы Кирдяпина стояли на земляном валу и палили из пищалей в узкие бойницы между срубами.
- На срубы! – крикнул Андрей Наумову.
Он с разбегу взбежал на земляную насыпь и полез по плотно уложенным венцам на сруб. Стрельцы с чертыханиями и матерщиной карабкались по скользким бревнам за ним. Отчаяние придало ему сил и ловкости. Он залез на самый верх, упал на сырую глину, выдвинул дуло пищали вниз и посмотрел на ворота. У ворот толпилось не меньше сотни поляков. Они суетились, кричали, кое-кто палил из пищалей в створки ворот. Десятка два из них обхватили с двух сторон длинное бревно, дружно раскачивали его и с размаху били в ворота.
Андрей прицелился в переднего рослого поляка в медном нагруднике, с перьями на шлеме и выстрелил. Пуля пробила медь, поляка с силой отбросило, он упал, но остальных это не остановило. Бревно продолжало равномерно со страшной силой колотить по створке ворот. Пока Андрей перезаряжал пищаль, рядом упал Горюн и протянул ему свою. Андрей снова прицелился и выстрелил. Еще один поляк выпустил бревно и повалился на землю. Наумов и три стрельца уже забрались на вал и принялись стрелять по полякам. Упали еще два поляка.  Бревно выскользнуло у оставшихся из рук, и они разбежались, прижались к подножью вала. Наумов и его стрельцы стреляли редко, каждый сам перезаряжал пищаль. Андрей же с помощью Горюна палил почти без передышки.
Кирдяпин внизу сообразил, наконец, что целиться с вала лучше, чем через узкие просветы между срубами, и погнал своих стрельцов наверх. Теперь уже полтора десятка пищалей без промаха расстреливали с вала толпу растерявшихся поляков. Те вопили, метались все бестолковее и, наконец, стадом шарахнулись вдоль вала к спасительному оврагу, покатились с крутого обрыва к Кончуре. Андрей выстрелил вдогонку еще два раза, один раз попал, второй раз промахнулся. Поляки уже карабкались по лестницам, по раскисшей глине на противоположный склон оврага, и пули потеряли убойную силу.
- Стрельцы! – гаркнул Андрей во все горло. – Кончай палить! Береги порох!
С вала громыхнул одинокий выстрел, и стрельба прекратилась. И тут с ближней правой польской батареи на Пивной двор из-за Вондюги посыпались ядра. Андрей и стрельцы скатились со срубов и прижались к подножью вала. Однако вал теперь не защищал их. Поляки стреляли по ним чуть не в упор. Ядра бешено прыгали по двору, отскакивали от каменных стен пивоварни, того и гляди перебьют всех. Андрей посмотрел на пивоварню и присвистнул. Ядра развалили деревянное верхнее жилье, от него осталась груда бревен, сверху на них косо сидела проломленная крыша, будто граненый шлем набекрень. Андрей перебежал ближе к Наумову, к ним на карачках подобрался Кирдяпин.
- Надо бежать в пивоварню! – крикнул Андрей. - Тут мы на виду!
- Как? – Наумов показал во двор, где неистово крутилось и скакало ядро.
- Добежим!
Андрей вскочил и помчался прямиком к пивоварне. Петлять и изворачиваться бесполезно, ядра прыгают по всему двору, не увернешься. Авось пронесет! Он благополучно добежал до продольной каменной стены пивоварни и с размаху упал на землю. Каменная стена неплохо защищала от выстрелов, хотя если ядро отскочит, можно угодить под него. Вскоре к нему подбежали остальные. Из десятка Кирдяпина уцелело восемь человек, одного стрельца поляки убили из пищали у ворот, а один не добежал до стены, ядро разбило ему голову на полпути к спасению.
Андрей отдышался. Первая мысль: как там Сухотин у восточных ворот? Он посмотрел в ту сторону. У восточных ворот недвижно лежали два тела в стрелецких кафтанах, больше никого. Слава Богу, - перекрестился Андрей. – Догадался Сухотин, увел стрельцов из-под пушек. Он повернулся к Наумову и неожиданно для себя захохотал. Красный кафтан Наумова обильно покрывала глина, лицом десятник напоминал лешего, даже волосы залепила жидкая глина. Кирдяпин выглядел не лучше. Десятники недоуменно смотрели на Андрея, потом увидели друг друга и тоже захохотали. Вокруг сыпались польские ядра, а они не могли остановиться и заходились в неудержимом смехе. Успокоились они нескоро.
- Уходим в подвал, - сказал Андрей.
Стрельцы гуськом пробрались вдоль стены ко входу в пивоварню. Торцовая стена опять открыта для польских пушек, дверь в пивоварню висела на одной петле и почти закрывала вход.
- А! – заорал Андрей и бросился ко входу. Он ухватился за дверь, рванул ее, однако уцелевшая петля не поддалась. И вдруг дверь вырвалась из его рук и отлетела в сторону, а чья-то мощная рука схватила его за шиворот и втолкнула в темный проем. Он тут же метнулся в сторону от двери, и натолкнулся на Горюна. Так этот разбойник спас его и всех остальных! Только его немереная сила могла вырвать кованую петлю из каменной кладки! От избытка чувств Андрей хлопнул Горюна по плечу, тот осклабился. Смотри-ка, взаправду научился мужик улыбаться!
В просторном подвале толпилось много народу. В дымном свете лучин Андрей разглядел Сухотина, - упрямый десятник оказался догадлив, увел стрельцов из-под убойного огня пушек! Тут же он увидел всех своих стрельцов, с ними перемешались измазанные в глине, как нечистая сила, казаки, чернели рясы монахов. Все вернулись! Теперь можно пересидеть, пока полякам не надоест тратить порох и ядра по пустому двору. К нему подошли Юрко и Ферапонт.
- Живой, чертяка! – Юрко обнял Андрея. – не ждал, не гадал. Думал, перебили вас тут ляхи. Со стороны – тут у вас черт-те что творилось!   
Брат Ферапонт осуждающе покачал головой, осенил Андрея и Юрко троекратным крестным знамением и степенно промолвил:
- Возблагодарим Господа за спасение жизней наших и за погибель еретического воинства.
- Возблагодарим! Еще как возблагодарим! – захохотал Юрко. – Сколько же нас уцелело?
Кирдяпин у южных ворот потерял двух стрельцов, Сухотин у восточных тоже оставил двоих, поначалу ему там пришлось жарко. Из наумовского десятка одного убили у северных ворот, одного прикончило ядро из монастырской пушки у подножья вала, да еще двоих ранило на верхнем жилье.
У Юрко убитых оказалось побольше, он потерял на вылазке восемь человек убитыми да троих ранило. Из монахов погиб один брат Вассиан. Казаки вынесли из боя своих убитых и раненых, монахи принесли обгоревшее тело брата Вассиана.
- Пока казаки резались с пушкарями, мы забили пушки «чесноками». А братья Вассиан и Галасий набили Трещеру порохом, вкатили ядро, заклинили десятком «чесноков» и подожгли, - печально сказал брат Ферапонт. – Пушка лопнула, и брат Вассиан погиб.
Собравшиеся в подвале жадно пили воду, так что одна сорокаведерная кадь быстро опустела почти на треть. Монахи сложили тела погибших у стены, омыли и перевязали раненых, уложили их на топчаны. После этого они встали у тел и запели печальный псалом.
Стрельцы и казаки съели холодную кашу, сдобренную соленым нутряным салом, по половине ржаного хлебца, обильно запили водой и завалились спать на топчанах и прямо на полу у стен. Подвал заполнился разноголосым храпом, иногда кто-то из спящих вскрикивал, - остывал от схватки. Андрей велел Горюну спать, тот послушался, а сам он с Юрко и братом Ферапонтом поднялся в разрушенное верхнее жилье. Собственно, от жилья осталась лишь груда бревен, вроде безобразного шалаша. Друзья смотрели во все стороны поля недавней битвы. Уже стало развиднеться, Андрей удивился, как быстро прошла долгая осенняя ночь. За Вондюгой поляков не видно, только изредка стреляют пушки обеих батарей справа. Они перенесли огонь на монастырь, и опасность для Пивного двора миновала. Запасная стена стояла пустынной, на месте самой мощной левой батареи копошились мужики, разбирали завалы под охраной нескольких конных шляхтичей. Брат Ферапонт перекрестился:
- Упокой, Господи, безгрешную душу раба Твоего Вассиана.
Андрей и Юрко перекрестились, помолчали в память о героическом монахе. Потом Андрей сказал:
- Они же опять могут полезть сегодня со злости. Надо готовиться.
Юрко покосился на печального брата Ферапонта и небрежно махнул рукой:
- Ляхи так получили по зубам, неделю будут зализывать раны. Не я один водил казаков на вылазку. А сколько их положили у стен! Вы с сотню перебили, не меньше, на Поварне стрельцы отбивались, я видал. На Красной горе сильный взрыв слышался. Нет, Андрюха, оставь ты тут пяток караульных, а с остальными иди в монастырь. Я часа через два уведу казаков, надо попариться в баньке, от грязи отмыться. Ты со мной, брат Ферапонт?
Брат Ферапонт молча кивнул головой, он скорбел о брате Вассиане.   
.



Кабы не брат Ферапонт


Оторваться от губ Дарьюшки казалось невозможным. Андрей забыл обо всем на свете, забыл о времени, о тесном чуланчике, где они сидели, о воеводах и своих стрельцах, о поляках под стенами монастыря. Прошла целая вечность, но вот Дарьюшка уперлась ладошкой в грудь Андрею, отстранила его, отняла свои губы от его губ, глубоко-глубоко вздохнула и чуть слышно прошептала:
- Ух! Чуть не задохнулась! 
Только тут Андрей почувствовал, что его грудь разрывается от задержанного вдоха. Они сидели в темноте чуланчика, ошалевшие от счастья, тесно прижавшись друг к другу, тяжело дышали и не могли разнять объятия. Сердце его бешено колотилось в груди. Чуть переведя дух, он еще крепче прижал к себе гибкое тело девушки и потянулся губами к ее губам. Однако Дарьюшка положила нежную и душистую ладонь на его губы:
- Хватит, миленький мой.
- Нет!
- Мне пора, Андрюшенька. Матушка Марфа станет меня искать, разгневается, мы больше не увидимся.
Увидеться снова! Только бы увидеться снова! Андрей закусил губу до нестерпимой боли, разнял объятия, снял руку с плеч Дарьюшки.
- Завтра! – шепнул он.
- Не знаю, миленький. Я дам тебе знать.
Андрей снова обнял Дарьюшку и прижал ее к себе крепко-крепко, так что в ее груди что-то тихонько пискнуло. Дарьюшка слабо посопротивлялась, но сдалась, и их губы снова слились в долгом поцелуе. Потом девушка решительно отстранилась.
- Надо идти, миленький, - еле слышно прошептала она печальным голосом.
Андрею больше всего на свете хотелось еще хоть немножко побыть с ней, но Дарьюшка поднялась со скамейки и потянула его за руку.
Они неслышно проскользнули по темному узкому проходу, девушка толкнула дверь, и они вышли на крыльцо. На ступеньках сидели те же самые две караульные старухи-монахини. Они разом искоса поглядели на молодого стрельца, и одна буркнула то ли с осуждением, то ли с завистью:
- Ишь, греховодник!
Даже в ночной темноте Андрей почувствовал, как вспыхнуло лицо Дарьюшки.
- Матушка Исидора, матушка Анисья, - сладким голоском пропела она, - Я буду молиться за вас!
И она тенью исчезла за дверью. Андрей счастливо вздохнул и легко сбежал с крыльца. Спиной он чувствовал недружественные взгляды монахинь. Ишь, старые ведьмы! – беззлобно подумал он. – Сами пожили свое, поди, уже по сорок лет каждой, вот и завидуют! Быстрыми шагами он завернул за угол и направился к монастырскому училищу, где в тесноте разместились стрельцы князя Долгорукого. Он поглядел на небо, сквозь просветы в облаках виднелись звезды, Большой Ковш уже начал опрокидываться, и Андрей снова глубоко вздохнул, на этот раз печально. Пора вести стрельцов на новое долгое сиденье в Пивной двор.
Два дня отдыха в монастыре после первого приступа поляков пролетели как единый миг. В первый день защитники Пивного двора отмылись в баньке, хорошо попарились, сменили исподнее, отоспались, поели горяченького. Монахини за это время отчистили им кафтаны, выстирали бельишко, залатали и заштопали прорехи, и уже в первый вечер две из них принесли стрельцам чистое белье и одежду. Дарьюшка, - умница и светлая головка, - догадалась напроситься помочь им. Ясное дело, стрельцы тут же распетушились, полетели шутки-прибаутки, кто-то захотел потрогать одну монашенку, та негромко, но игриво взвизгнула. Андрей твердо пресек непотребство.
- Стрельцы! – уже привычно гаркнул он, как командовал на Пивном дворе. – Укороти руки!
Стрельцы насупились, но перечить своему храброму и суровому начальнику не стали. Андрей осмелел и вызвался проводить монахинь и молоденькую послушницу к их жилью. По дороге Дарьюшка скромно молчала, зато сестра Евпраксия не закрывала рот. Перед первым приступом Долгорукий переселил монахинь из Подольного монастыря за крепкую стену в митрополичьи палаты. Их набралось ни много, ни мало, сорок три монашки, восемь послушниц да две вольные девицы-прислужницы вместе с Дарьюшкой.
На крыльце митрополичьих палат сидели две старых инокини. Обе монашки, которых провожал Андрей, проскользнули в дверь, а старые ведьмы сурово преградили путь молодому стрельцу. И тут впервые заговорила Дарьюшка. 
- Матушка Исидора, матушка Анисья, - проговорила она умильным голоском. – Это стрелецкий сотник, боярин Андрей. Князь Долгорукий послал его посмотреть, что надобно нам из припасов.
Одна матушка-ведьма насупилась, зато вторая расплылась в улыбке.
- Коли так, Дашутка, проведи сотника-боярина. – И совсем игриво добавила: - Выведешь его сама в целости и невредимости.
Ах, старая ведьма! И ты туда же! – чуть не вырвалось у Андрея, но он сдержался, в пояс поклонился старухам, важно надул щеки и степенно шагнул за дверь.
А потом они с Дврьюшкой в тот первый вечер сидели в углу небольшой палаты и смотрели друг другу в глаза. Андрей молчал, язык у него вдруг будто окостенел. Мимо них то и дело черными тенями проходили монахини и косились на красный стрелецкий кафтан. А Дарьюшка говорила и говорила негромким, приятным голосом:
- Я знаю, ты сын боярина Петра Грязного. Матушка твоя по рождению княжна Долгорукая. А мой батюшка – боярин Илья Девочкин, он из дворян, его боярином возвеличил Самозванец, поставил казначеем. Батюшка говорил, Самозванец – истинный царь Дмитрий Иоаннович. А потом люди Шуйского убили Самозванца, а батюшку Шуйский велел насильно постричь в монахи, его отослал в монастырь на Белоозеро. У батюшки много друзей, они сумели перевести его сюда, в Троицу, он стал тут тоже казначеем.
- Так отец Иосиф – твой батюшка? – ахнул Андрей.
Дарьюшка кивнула и продолжала говорить нежным голосом, а глаза ее неотрывно глядели в глаза Андрею. Такие красивые, сияющие серые глаза с длинными темными, соболиными ресницами! Видно, ей тут больше приходилось молчать, и теперь она отводила душу. А может, просто видела смущение молодого стрельца и не хотела, чтобы он невзначай выдал их обоих неосторожным словом.
- Я тогда жила два года у дяди моего, Андрея Власьева, матушкиного братца, а когда батюшка приехал сюда, он забрал меня в Троицу. Сюда пришли инокини из Новожвичьего, у них за игуменью матушка Марфа, батюшка упросил ее взять меня к себе.
- Ты послушница?
Он с трепетом ждал ответа, от этого ответа очень многое зависело. Если Дарьюшка послушница, то он должен оставить ее в покое и забыть о ней, чтобы не навлечь на нее многих бед.
- Нет, - тихонько засмеялась Дарьюшка. – Матушка Марфа зовет меня когда гоф-фрейлиной, когда камеристкой. Держит при себе, ни на шаг не отпускает, такая скука. Матушка Марфа ведь ливонская королева!
- Она – Мария Владимировна, княжна Старицкая, двоюродная сестра царя Иоанна Грозного? – еще больше удивился Андрей.
Ну и дела в монастыре! А он-то думал, тут простые монашки. Глядишь, и те ведьмы на крыльце – тоже королевы какие или принцессы!
- Да,- ответила Дарьюшка. – Она последняя прямая Рюриковна. Ее выдали за короля Ливонии Магнуса. Потом Магнус умер, она жила в Кракове при дворе короля Сигизмунда. У нее была дочка Евдокия. Когда Годунов убил Дмитрия Иоанновича, а потом отравил царя Феодора Иоанновича, Мария Владимировна с Евдокией остались последними из прямых Рюриковичей. Они мешали Годунову сесть на престол, он вызвал их в Москву, обещал золотые горы, а когда они приехали, он насильно постриг Марию в монахини именем Марфа. А дочка ее Евдокия тут же умерла. Больше Рюриковичей никого не осталось, и Годунов сел на престол.   
Мимо них опять прошмыгнули монахини. Сразу три.
- Дарьюшка, - тихо проговорил Андрей. – А тебе ничего не будет за меня?
- Нет, - так же тихонько ответила Дарьюшка и улыбнулась.
От ее голоса, от ее улыбки у Андрея потемнело в глазах.
- Меня тут все жалеют. За батюшку, за сиротинство. Как Шуйский постриг батюшку и отобрал наше имение, матушка с горя умерла. Меня тут доченькой все называют. Даже матушка Марфа, а она на всех кричит и топает. Все добивается престола, письма пишет королю Сигизмунду, цесарю-императору. Она ненавидит Годунова, хоть он и помер уже, он насильно постриг ее, а Евдокию отравил. И Шуйского ненавидит, называет шубником, выскочкой. Ты не знаешь, почему Шуйский – шубник?
- Знаю, – усмехнулся Андрей. - Он до царства  держал в Москве всю торговлю шубами.
- Какой ты умный! – восхитилась Дарьюшка. – А матушка Марфа говорит, на престоле в Москве должна сидеть она, настоящая Рюриковна.
- Как вы тут живете, Дарьюшка? - прервал ее Андрей. – Не голодаете?
- Спасибо, живем ничего себе. В подвале тут полно припасов всяких. Там есть серебряная труба, из нее течет святая вода, тоненько так. Банька есть, - Дарьюшка слегка покраснела. – Живем, слава Господу.
- Тут полно казаков, стрельцов, - забеспокоился Андрей. – Не обижают?
- Нет, – Дарьюшка покраснела еще больше и понизила голос до еле слышного шепота. – А вот сестры сами бегают куда-то по ночам. Даже совсем старенькие, вроде матушки Исидоры.
Перед ними выросла массивная женская фигура в монашеском одеянии и приглушенным басом проговорила:
- Дашутка, тебя матушка Марфа ищет.
И она быстро исчезла.
- Ах! – Дарьюшка вскочила со скамьи. – Бежать надо. Матушка Марфа гневается на неслухов.
Она оглянулась и склонилась к самому уху Андрея.
- Приходи завтра к крыльцу. Я проведу тебя сюда. - Она коснулась горячими губами его щеки и потянула за руку. – Иди, миленький!
До следующего вечера Андрей не находил себе места. Он снова посадил своих стрельцов и Горюна готовить боевой припас, проверял склейку патронов, готовые припасы, За первый ночной приступ стрельцы истратили почти все патроны с порохом и пули, теперь надо готовить их с запасом. Но все равно время тянулось невыносимо медленно, хотя князь екчколько раз призывал его и все расспрашивал о Пивном дворе и о поляках. Он еле дождался сумерек, прибежал к крыльцу митрополичьих палат и топтался около него на виду у вчерашних старых ведьм. Они сверлили его подозрительными взглядами и что-то бормотали. Потом открылась дверь, на крыльцо выскользнула Дарьюшка и упрекнула старух:
  - Матушка Исидора, матушка Анисья! Что же вы держите боярина Андрея на улице? Пойдем, боярин Андрей!
Когда Андрей поднимался по ступенькам, одна из ведьм явственно прошипела:
- Обидишь нашу Дашутку, - все у тебя отсохнет!
В темном переходе Дарьюшка схватила его за руку, протащила несколько шагов и втолкнула в тесный чуланчик. Захлопнулась дверь, и Дарьюшка прижалась к его груди. Андрей неловко обнял трепещущее девичье тело.   
И вот он после свидания торопливо шагал по тесным извилистым проходам между строениями к своим стрельцам. Князь еще днем велел выдать им недельный запас пропитания, порох, свинец, бумагу и шарсть, обещал прислать плотников и землекопов для восстановления разрушенного. Сегодня ночью он со стрельцами снова засядет на Пивном дворе. Всех убитых в ночь приступа стрельцов и казаков преподобный Иоасаф велел похоронить у заднего придела Успенского собора, Андрей взамен своих погибших получил новых стрельцов из яузского полка
Но пока он не думал ни о Пивном дворе, ни о поляках, ни о новом приступе супостата. Его душа пела, и перед глазами стояло прекрасное лицо Дарьюшки с сияющими серыми глазами. Губы его еще чувствовали прикосновение ее горячих, мягких и несказанно нежных губ.
На этот раз ни Андрею, ни стрельцам не пришлось скучать на Пивном дворе. Днем свободные от караула стрельцы готовили заряды и отсыпались, а по ночам в небольшом укреплении кипела работа. Монахи в темноте привели плотников и землекопов через восточные ворота, и те до первых проблесков рассвета стучали топорами, молотками, пилили, копали землю. Эти негромкие звуки заглушались выстрелами польских пушек, которые вроде бы лениво, но без передышки продолжали обстреливать монастырь. Огня не разводили, чтобы не насторожить поляков, пусть считают, что стрельцы ушли.
Знающие печное дело мужики сложили из камней очаг в подвале и вывели трубу через двери подвала и нижнего жилья. Теперь ночью стрельцы могли топить печь и не так мерзнуть. Поленьев под дровяным навесом хватит надолго. Землекопы завалили земляным валом северные и южные ворота изнутри.
Плотники разобрали груды бревен на месте разрушенного верхнего жилья, и связали на крыше крепкий двойной сруб с бойницами на все четыре стороны. Остатки бревен распилили и заделали крепкими щитами с узкими бойницами разбитые окна пивоварни. Такие же щиты с бойницами поставили перед обеими дверьми пивоварни. Бревен от верхнего жилья на все эти работы не хватило, и Андрей велел разбирать пустой амбар из-под хмеля. Выходящие к монастырю восточные ворота надежно укрепили и проделали в них бойницы. Андрей помнил, с каким трудом он карабкался по гладким бревнам на срубы вала и велел приделать ко всем срубам приступки из чурбаков. Глину наверху срубов застелили широкими досками, чтобы лежа палить из пищалей во врага и не извозиться в мокрой глине.
После совета с десятниками он разделил стрельцов на три караула, и теперь один десяток постоянно следил за поляками из укрытий. Первые двое суток из-за этих хлопот он спал урывками, но потом решил, что караульный десятник ночью справится сам. Он стал спать ночью, но беспокойство часто срывало его с топчана, и он отправлялся проверять караулы и подгонять мужиков.
- И чего тебе, сотник, не спится? – проворчал как-то ночной десятник Сухотин. – Мы справимся, привычные. Иди, поспи, мало ли что днем будет.
Днем Андрей подолгу смотрел на поляков из нового сруба на крыше пивоварни. В польском стане супостаты тоже не сидели сложа руки. Мужики под надзором поляков прокопали широкие ступени в склонах Глиняного оврага, застелили их досками. При новом приступе супостату не придется мазаться в грязи и скользить по мокрой глине. Мужики насыпали новые высокие валы у батарей, обвязали их бревнами. Много их суетилось на ближней левой батарее, разоренной казаками и монахами. При вылазке брат Вассиан взорвал Трещеру, а остальным пушкам казаки и монахи забили в жерла ядра, намертво заклинили их железными чесноками и сбросили орудия с обрыва в Кончуру. Теперь поляки заставляли мужиков бродить по грудь в ледяной воде, нащупывать пушки, и веревками вытаскивать на обрыв.
По ночам Андрей тоже забирался в сруб на крыше и смотрел на врага. Там работы продолжались и ночью. Перед Запасной стеной горели костры, в перерывах между выстрелами пушек слышался перестук топоров, тяжкие удары о подмерзшую землю. Поляки снова делали турусы, но на этот раз далеко, у Красной горы. Андрей слышал, как ночами в польском лагере вдруг то тут, то там вспыхивала перестрелка, слышались приглушенные расстоянием звуки схваток. Это воеводы не дают покоя врагу, посылают казаков на вылазки. В такие минуты он вспоминал Юрко и брата Ферапонта и отчаянно завидовал им. Они бьют супостата, а он сидит тут и командует полусонными плотниками и землекопами.
Однако спокойная жизнь на Пивном дворе продолжалась недолго. Поляки быстро разглядели результаты ночных работ, и на третью ночь зловредная ближняя правая батарея принялась обстреливать пивоварню. Пушкари палили наугад, но из-за близкого расстояния ядра падали с большой силой, бешено скакали по двору и причиняли немало беспокойства. В первую же ночь ядра убили наповал двух землекопов у опасных южных ворот и покалечили плотника у восточных. Эти места оказались открытыми для польских пушек.
Мужики побросали рабочую снасть и кинулись в каменную пивоварню спасать животы свои, их крики переполошили стрельцов, спящих в подвале. Андрей тоже вскочил и кинулся из подвала в нижнее жилье. Там столпилось множество возбужденных мужиков, у стены лежали двое убитых, на полу стонал раненый. Угрюмые, лохматые, перемазанные в глине землекопы  и плотники громко гомонили.
- Кто старший! – крикнул Андрей. – Подойди ко мне!
К нему приблизились двое. Шум немного стих.
- Боярин, - хмуро сказал один со стружками в бороде, видно, из плотников. – Не дело так. Перебьют нас, как курей. Мы же православные люди, не скот какой.
Андрей сгоряча чуть не начал орать, но сдержался. Он узнал в старшем того мужика, который так ловко распоряжался при захвате турусов на Красной горе.
- Тебя как зовут, отец? – спросил он.
- Никифор Маслов.
- А тебя? – обратился Андрей ко второму, с ног до головы перемазанному в глине.
- Тихон я, Кудря.
- Вот что, Никифор Маслов и Тихон Кудря, - начал Андрей, но замолчал, потому что из подвала поднялись Наумов и Кирдяпин, а за ними маячили почти все стрельцы. 
- Приступ, что ли? - спросил Наумов и широко, с хрустом зевнул.
Мужики опять загалдели.
- Ишь, спят государевы люди! В каменном подвале!
- А нас, выходит, на убой?
- Дают пятак в день, а хлеб горбушка – грош. Нешто дело?
- Мяса ребятишки не видят! Больница – гривенник за день!
- Пошли назад, в монастырь!
Андрей громко сказал старшим:
- Успокойте мужиков, надо поговорить.
Старшие кое-как усмирили мужиков, галдеж стих. Андрей громко заговорил.
- Православные! Вы делаете святое дело. В первом приступе мы положили тут две сотни супостатов. Наших стрельцов и казаков полегло, считай, два десятка. Они  жизни свои отдали, а супостата на Пивной двор не пустили. Мы врагу, как заноза в заднице. Скоро ляхи снова пойдут на приступ. Если вы уйдете, они перебьют нас, поставят тут свои пушки. Тогда в монастыре всем придется худо. Надо укреплять Пивной двор. А как, - давайте думать. Чтобы вы целы остались, и враг не взял  его.
В пивоварне наступила тишина. Первым нарушил ее Наумов.
- Господа мужики, надо работать из укрытий.
- Как?! – заорал кто-то.
- Пушка – она не разбирает! – добавил другой.
- Тихо! – крикнул Андрей. – Верно говорит десятник Иван Наумов.  Работайте из укрытий. У северных ворот и у восточных – открытое место для пушек. И по двору ядра скачут без помех, калечат без разбору. Надо ставить преграды и укрытия. У ворот за валами частоколы вкопать, двор перегородить щитами из бревен. Вы знаете лучше меня, как сделать. Никифор Маслов, Тихон Кудря, расставьте людей, чтоб их не задели ядра.
- Ага! – яростно завопил кто-то в толпе. – Нас, значит, под пушки, а сами – в подвале спать?
- А пропитание нам святые отцы за деньги дают! – крикнул еще кто-то. – И в больницу без денег не берут!
- А ну молчать! – раздался громоподобный рык.
Андрей чуть не вздрогнул от неожиданности и оглянулся. Горюн! Открыл рот, молчальник! А Горюн гремел:
- Я пойду на южные ворота! Кто со мной?
В общем молчании  кто-то спросил:
- А ты кто будешь?
- Я такой же мужик. С большим воеводой Иваном Болотниковым бил царских стрельцов. А ныне с царскими стрельцами бью поляков. Выгоним их, с царями сами разберемся. Русь святую оборонять надо, мужики. Ну, кто со мной? Тихон, Никифор, отберите охотников, будем ладить щиты по всему двору. А прочие – на восточные ворота и на верхнее жилье. Там полегче.
Так с неожиданной помощью Горюна усмирился, не начавшись, бунт перепуганных мужиков, и работы возобновились. К рассвету весь двор перегородили короткие прочные стенки-щиты из бревен. Теперь ядра не скакали бешено по двору, и мужики могли работать даже днем под защитой этих стенок.
Беда не приходит одна, и вечером выявилась другая, пострашнее. Зловредная батарея продолжала обстрел, к ней присоединились три пушки ближней левой. Мужикам пора возвращаться на день в монастырь, но ядра тяжким градом сыпались на Пивной двор, и отправлять мужиков по открытому месту к Западным воротам монастыря Андрей не решился. Показывать же им тайный ход он не хотел. Пришлось оставить их в пивоварне на весь день. Однако кормить их оказалось почти нечем. Сотня изголодавшихся за ночь работников за один раз прикончила больше половины недельного запаса пропитания. А тут к Андрею подошел Сухотин и с оглядкой негромко сказал:
- Сотник, вода кончается. Последнюю кадь чуть не наполовину распочали.
Вот тут Андрею пришлось сильно почесать темечко. Без пищи человек долго протерпит, а без воды и дня не протянет. Он собрал десятников.
- Может, по ночам таскать из Кончуры? – предложил Кирдяпин.
- Перебьют водоносов, - возразил Сухотин. – Колодец надо копать. Тут две речки, вода должна стоять неглубоко. Всего-то делов – один день.
- Нет, - заявил Наумов. – Не может того быть. Тут Пивной двор. Без воды пиво варить никак невозможно. Должна быть вода на дворе! Надо искать.
Андрей с Горюном, десятники, свободные от караула стрельцы целый день шарили по двору, просмотрели все закоулки, все углы в уцелевших амбарах и сараях, прошли по всему валу. Никаких следов источника воды. А тем временем вода в последней кади быстро убавлялась. К вечеру Андрей послал Горюна тайным ходом в монастырь.
- Найди брата Ферапонта или отца Родиона. Пусть скажут, где вода.
Глубокой ночью Андрея кто-то потряс за плечо. Он вскочил и увидел над собой могучую фигуру Горюна, а за ним стоял брат Ферапонт с несколькими монахами-схимниками.
- Пошли, Андрей, - коротко сказал брат Ферапонт.
Они двинулись в дальний конец подвала. Там у торцевой стены плотно стояли в два ряда по высоте огромные бочки по сотни две ведер. Монахи принялись их раздвигать. Андрей послал Горюна за стрельцами Наумова и принялся помогать. Пришли стрельцы, и вскоре между бочками образовался проход к торцевой стене. Дружными усилиями расчистили место вдоль стены, и вот показался черный проем в каменной кладке, а возле него – вделанный в пол железный ворот с рукоятками. От барабана в проем уходили натянутые цепи. Над проемом чуть выше человеческого роста, по высоте огромных бочек, из стены торчала блестящая, вроде серебряная труба с жерлом в полпяди.
- Ну-ка, брат Малафей, - негромко сказал брат Ферапонт, - начнем, благословясь.
Они перекрестились, навалились на рукоятки и принялись вдвоем крутить барабан. Где-то в глубине проема послышалось лязганье цепей, скрип, глухое постукивание. Монахи продолжали крутить барабан. И вот из трубы на пол хлынул поток воды. Все остолбенели, но вода тут же перестала течь, только на полу блестела большая лужа. Братья Ферапонт и Малафей молча продолжали налегать на рукоятки барабана. Снова хлынула вода и опять прекратилась. Брат Ферапонт отпустил барабан, утер пот со лба и сказал Андрею:
- Поставьте бочку под трубу. И пусть стрельцы крутят.
Трое стрельцов подкатили огромную бочку под трубу, двое ухватились за рукоятки. Барабан закрутился, цепи залязгали, из проема снова послышалось постукивание и поскрипывание. Из трубы хлынула в бочку вода, перестала, снова хлынула. Каждый раз выливалось не меньше двух ведер.
- Ишь, - усмехнулся Наумов, – святые отцы знают дело, пиво на серебряной воде варили.
- Надо поставить у прохода караул, - негромко сказал брат Ферапонт.
- Да, мужикам про то знать не надобно, - согласился Наумов и крикнул: - Зубов! Тарасов! Встаньте в караул у прохода, никого не пускать.
Андрей распрощался с братом Ферапонтом и его схимниками у тайного хода.
- Мы принесли вам пропитание на неделю, - сказал брат Ферапонт. – Князь Григорий Борисович велел мужиков беречь. Они работают на Поварне, на Конюшенном дворе, на Воловьем, в Подольном монастыре. Руки везде нужны. Когда у тебя закончат, сразу посылай их назад, не тяни.
- Как там Юрко? – спросил Андрей.
- Чуть не каждую ночь ходит на вылазки.
- Потерь много?
- Есть, - коротко ответил брат Ферапонт и перекрестился. – Упокой, Господи души убиенных православных воинов в царствии Твоем. Прощай, Андрей, и да будет милость Господа с тобой и с твоими стрельцами.
 Андрей старательно закрыл лаз в тайный ход и заметил, что одна поленница уже заметно укоротилась. Вот и еще одна задачка скоро появится, дровами придется запасаться на зиму. 
Мужики работали на Пивном дворе без малого две недели. Они больше не пытались бунтовать, однако однажды утром к Андрею подошел Никифор Маслов и негромко пробурчал:
- Боярин, у меня Селиван Молокчин пропал.
- Как пропал? Ядром убило?
- Нет, не убило. Пропал и все.
- Ангелы унесли на небо? – не удержался от насмешки Андрей.
Никифор упрямо смотрел под ноги и не поднимал голову.
- Грех смеяться, боярин. Кажись, сбежал Селиван. Он наш, с Клементьевки. У него там семья осталась, на пожарище. Может, туда побежал.
- Ну и черт с ним! Сбежал и сбежал. Поляки ему покажут, где раки зимуют. Назад прибежит. 
На другое утро старшие не досчитались сразу двух работников. Андрей при мужиках велел караульным по ночам не дремать, смотреть в оба, а по беглецам палить без пощады. Беглецы могут много рассказать полякам про Пивной двор.
К счастью, вскоре мужики закончили работы, и Андрей с легким сердцем выпустил их ночью через восточные ворота. Он загодя послал Горюна тайным ходом в Пивную башню, дабы предупредить сторожей. Толпа мужиков с лопатами, топорами и пилами рысью побежала по открытому месту к Пивной башне и вскоре растаяла в темноте. Вдогонку им поляки не выпустили ни одного ядра, пушки продолжали громыхать все так же лениво, но без перерыва.
А через два дня и поляки прекратили работы, убрали землекопов, плотников и принялись веселиться. Андрей тут же послал Горюна сказать князю, что ночью поляки пойдут на приступ. Горюн быстро вернулся, а к вечеру на Пивном дворе снова появились монахи во главе с братом Ферапонтом. На этот раз их оказалось два десятка, у всех на куколях виднелись нашитые белые холщовые кресты. Это полностью убедило его в том, что ночью поляки начнут второй приступ. Андрей подошел под благословение и на всякий случай спросил брата Ферапонта:
- Приступ?
- Да, - ответил тот и добавил: - В монастырь бегут от еретиков мужики и казаки. Говорят, поляки ночью пойдут на приступ.
- Здоров будь, сотник! - Раздался из-за спины монахов веселый голос.   
 - Юрко! Вот чертушка!
Друзья обнялись, брат Ферапонт осенил их крестным знамением.
- Где укроешь моих удальцов? – спросил Юрко. – У меня их целая сотня.
- Веди в пивоварню, куда еще, места хватит.
- Я слыхал, тебе брат Ферапонт там воду нашел. А пивка бочки две-три не попалось? Или чего покрепче?
- Мы бы тоже не отказались от пива, - подхватил шутку подошедший Сухотин, стрельцы которого сейчас сидели на карауле в укрытиях.
- Так и быть, приволоку вам польских настоек и наливок, - пообещал Юрко. –Беловежская зубровая у них больно хороша.
Андрей теперь расставил стрельцов немного по-другому. Десяток Кирдяпина занял укрытия у восточных ворот, Сухотин со своими затаился у южных, там же на срубы поднялись монахи. Наумов поставил пятерых у северных ворот, а сам с остальными стрельцами поднялся к начальникам в сруб на пивоварню. Два десятка казаков Юрко поставили на западную стену, в сторону оврага. Друзья сидели у бойниц, уже начинало смеркаться, но поляки все еще веселились.
Кончался октябрь, и хотя снег пока не выпадал, но по ночам заметно морозило, к утру земля каменела, а у берегов Кончуры и Вондюги на воде появлялся тонкий ледок. Андрей слегка ежился в стрелецком кафтане. Брат Ферапонт сидел неподвижно, он то ли пододелся под рясой, то ли просто стойко терпел угнетение плоти, как подобает слуге Господню. Андрею страшно хотелось спросить друзей о Дарьюшке, но он боялся насмешек Юрко и опасался задеть иноческое целомудрие брата Ферапонта. Он заговорил о другом.
- Говоришь, от поляков бегут к нам, брат Ферапонт?
- Бегут, - ответил тот.
- Каждый день бегут, - подхватил Юрко. – Ляхи держат казаков хуже скотины. Сами сидят в избах, а казаки мерзнут в шатрах и шалашах. Конечно, бегут казаки. Я прознал, у Лисовского служит полковником мой знакомец, Тарас Епифанец. При  вылазке я послал к нему хлопца, да тот как в воду канул. Нынче опять пошлю. 
Юрко закутался поплотнее в теплый кунтуш с рысьим воротником и рысьей же оторочкой, ухмыльнулся в ответ на взгляды друзей и продолжал:
- И от нас бегут. Мужики бегут. Дворяне бегут, ну, эти надеются получить от Вора боярство.
- А казаки? – ехидно спросил Андрей.
- И казаки, - вздохнул Юрко. – От ляхов к нам, от нас к ляхам. Видно, везде одно. Все бегут туда-сюда.
- Служители Божьи не бегут, - сурово возразил брат Ферапонт.
- Не бегут, не бегут, - заверил Юрко. – Им некуда бежать. У ляхов им две дороги: принимать еретическую веру или садиться на кол. Вот и не бегут.
- Они тверды в вере, - стоял на своем брат Ферапонт.
- Ха, - усмехнулся Юрко. – Куда как тверды. Вон Филарет Романов! Куда как тверд! Шуйский его поставил патриархом, потом согнал с патриаршего престола. Теперь Вор поманил Филарета патриаршеством, и тот стразу прибежал в Тушино.
Брат Ферапонт выпрямился, глаза его засверкали, Юрко тут же примирительно заметил:
- Я и говорю, даже Филарет веру не сменил.
- Не судите, да не судимы будете, - начал брат Ферапонт, но тут Андрей решил вмешаться. Не хватало, чтобы его друзья разругались, а то и за сабли бы не схватились из-за чепухи. Он повернулся к Юрке.
- Ты опять на батареи? Сходил бы ты вон на ту, ближнюю справа за Вондюгой. До того зловредная! Гвоздит и гвоздит по нам день и ночь.
- Может и пойду, - неопределенно ответил Юрко. Он помолчал и признался. – Мне воевода Алексей Иваныч велел пороху принести побольше. В монастыре становится туго с порохом, а твой князь-дядя велел не давать порох казакам. Мол, пускай сами добывают в вылазках. Так что, пойду на батареи. У пушкарей пороху много, а перед приступом им наверняка еще подвезли.
- А ты, брат Ферапонт, тоже с казаками?
- Нет, - буркнул брат и снова нахохлился.
- Не обижайся, брат, - примирительно сказал Юрко. – Ну, болтанул я про служителей Господних, да про колы. Не со зла же. От большого ума. От очень большого ума! Прости, брат! Перед боем негоже обижаться.
- Господь призывает нас прощать даже врагов, - уже мягче пробормотал брат Ферапонт.
- Я уж выдам твою тайну, брат, - сказал Юрко. – Знаешь, Андрей, в прошлую вылазку мы взяли ротмистра Брушевского. Отбивался, гад, как бешеный. Притащили к воеводам, Долгорукий велел пытать его. Брушевский сказал, ляхи ведут подкоп под стену, а где, он не знает. Видно, на самом деле не знал, умер на пытке, а так и не показал место. Вот брат Ферапонт и будет искать подкоп.
- Сотник! – раздался голос Наумова. – В овраге кто-то шевелится!
Тут же на западном валу в сторону оврага забухали пищали. Из оврага тоже раздались частые выстрелы, и вокруг сруба засвистели пули. Андрей пригляделся в темноту оврага, и ему тоже показалось какое-то шевеление в его глубине.
- Эх, снежку бы, - вздохнул Андрей. – Или хоть бы месяц выглянул. А то глаза вылезут, не видать ничего.
- А мне так лучше темнота, – откликнулся неугомонный Юрко. – В темноте и с девками лучше договориться, и от поляков схорониться.   
Он тоже приник к бойнице и резко поднялся.
- Пора, я пошел к хлопцам. Не поминайте лихом.
- Милость Господа с вами, - отозвался брат Ферапонт.
Юрко загрохотал по лестнице вниз, и вскоре на западном валу выстрелы участились.
- А ты, брат Ферапонт?
- Пусть поляки разгорячатся, - спокойно ответил тот и выстрелил из бойницы в сторону оврага.
Вскоре в срубе загремели все пищали, тесное помещение заполнилось пороховым дымом. Андрей старательно высматривал в темноте за валом сгустки черноты и бил без промаха из двух пищалей. Горюн быстро заряжал оружие и подавал Андрею. Польские выстрелы гремели уже со всех сторон вала.
На этот раз поляки шли на приступ совсем не так, как в первый раз. Они не кричали, не жгли факелы, от Запасной стены не доносилось развеселой музыки. Да и было их, как понял Андрей, гораздо меньше, чем в тот раз. Видно, главный приступ шел где-то в другом месте, а на Пивной двор наступало не больше трех сотен. И все-таки стрельцам пришлось похуже, чем в первый раз. Теперь поляки не проходили мимо двора к стенам монастыря, но стремились захватить сам Пивной двор. Они обступили вал со всех сторон.
А тут Юрко увел своих казаков, и на западном валу почти не осталось защитников, там сверкали лишь отдельные вспышки. Незаметно исчез брат Ферапонт, и у южных ворот выстрелы тоже стали заметно реже. А из черной глубины Глиняного оврага поднимались все новые тени, они все плотнее окружали Пивной двор и скапливались у наружного подножия вала. Андрей разглядел над срубами у южных ворот тонкие концы одной осадной лестницы, другой. Вот черная тень поднялась над срубом. Андрей свалил поляка метким выстрелом.
 - Сотник, -  крикнул Наумов, - не пора на срубы? Больно много их с южной стороны!
- Подожди, - откликнулся Андрей. – Горюн, ты пока тут повоюй вместо меня.
Он подбежал к бойнице, выходящей на северную сторону. Там вспышки выстрелов тоже сверкали, но довольно редко, и со стороны поляков ответной стрельбы слышалось не густо. Тут все спокойно, полякам не с руки перебираться через две речки с вязкими берегами. Он выглянул через бойницу на восточные ворота. Кирдяпинские стрельцы тоже отбивались не слишком торопливо. А вот с западной стороны на валу сверкали лишь редкие выстрелы пищалей, зато из оврага раздавался сплошной грохот выстрелов.
Ясно! Северные ворота удержит наумовская пятерка. На восточной стороне хватит тоже пятерых. Зато южную сторону и западную надо усиливать. Особенно южную. Западный вал круто нависает над Глиняным оврагом, и полякам там совсем негде приставить осадные лестницы. А вот Сухотину приходится туго.
- Наумов! – крикнул он. – Иди на западный вал. Там наших совсем нет. А я пошел к Сухотину.
Он послал Горюна сказать Кирдяпину, чтобы отправил пятерых стрельцов на южный вал, и сам побежал к южным воротам. Когда он взлетел по свежим приступкам на сруб, ему сразу пришлось выхватить саблю. Прямо на него с лестницы на вал соскочили два шляхтича. Рядом грохнула стрелецкая пищаль, пуля взвизгнула над его головой, и один поляк рухнул на доски. Второй кинулся на Андрея, сверкнула узкая прямая полоска палаша. Андрей бросил пищаль под ноги поляку и сделал выпад. Ему повезло, враг споткнулся о пищаль, потерял равновесие, и он пронзил концом сабли шею поляка.
На лестнице выросла еще одна тень, Андрей, почти не глядя, полоснул саблей, и поляк с криком полетел вниз. А с другой лестницы поднимался еще один, за ним маячил следующий. Пистолетный выстрел ослепил Андрея, пуля свистнула у самого уха, но он с размаху ударил сапогом прямо туда, где должна быть голова поляка. Тот со сдавленным воплем свалился за сруб, Андрей же прыгнул к следующему, наотмашь рубанул саблей. Поляк отбил удар, и они заплясали на досках, выбирая момент. Шляхтич сделал опасный выпад, Андрей увернулся и тут же нанес сильный удар снизу из-под руки. Лезвие сабли попало поляку под нагрудник, он выронил палаш и упал.
Андрей перевел дух. Сухотин поднял свой десяток на срубы, стрельцы лежали на досках и били из пищалей вниз.
- Сухотин!
- Порядок, сотник. Теперь удержим!
Сзади послышался шорох, Андрей отскочил, прикрылся саблей, но это на вал вылезали стрельцы Кирдяпина с Горюном. Андрей поднял свою пищаль, бросился на доски и выглянул вниз. Поляки ставили третью лестницу. Он выстрелил в скопление теней, там завопили, и лестница завалилась набок.
- А ну, погодь, боярин, - услышал Андрей голос Горюна и почувствовал, что доски под ним шевелятся.
Он привстал на четвереньки, а Горюн вытащил из-под  него длинную доску, уперся ее торцом в перекладину лестницы и поднатужился. Тяжелая лестница с повисшими на ней поляками лишь чуть шевельнулась.
- А, мать-перемать! – заорал Горюн и тараном двинулся вперед и вбок.
Лестница пошла в сторону по гладкому венцу сруба и тяжело грохнулась к подножью вала. Снизу послышались крики и стоны. А Горюн уже уперся доской в перекладину второй лестницы. На ее вершине дергалась черная тень. Андрей успел перезарядить пищаль и выстрелил. Тень взмахнула руками и исчезла.
- Рас-про-на-архи-да-в-три-тудыть-твою! – натужно прохрипел Горюн и свалил вторую лестницу с целой гроздью врагов. Опять снизу понеслись проклятия и стоны.
- Стрельцы! – гаркнул Андрей, - не подпускай лестницы к стене!
- Понятно! – отозвался голос Сухотина, и выстрелы со срубов загремели чаще.
Андрей еще раз пустил пулю в тени внизу и увидел, что поляки разбегаются.
- Бегут ляхи! – завопил кто-то из стрельцов.
И верно, тени отхлынули от подножья вала и покатились к оврагу. Вдогонку гремели стрелецкие пищали.
- Сухотин! Береги порох! – закричал Андрей.
- Стрельцы! Кончай воевать! – подхватил десятник.
На южной стене стало тихо. От восточных ворот доносилась вялая перестрелка, у северных стояла тишина. Со срубов западного вала бухали редкие выстрелы в сторону оврага.
 - Сухотин, Наумов, ко мне! Наумов, слышишь!? Ко мне!
Тут же подбежал Сухотин. Наумова пришлось ждать, пока он доберется по срубам с западной стороны. Десятники от радости новой победы скалили зубы в темноте. Андрею же не давала ликовать страшная мысль.
- Мужики, - обратился он к десятникам. - Кто был на западной стороне, когда туда подоспел Наумов?
- Не знаю, - отозвался Сухотин. - Мои все тут, нам и так жарко пришлось.
- Там до нас сидели четверо монахов, - негромко ответил Наумов.
- Эх! – в отчаянии закричал Андрей, взмахнул руками и ударил себя кулаком по лбу.
Десятники и Горюн молча смотрели на странные действия начальника.
- Вояки! – кричал Андрей. – А я распоследний дурак! Я же никого не послал на западную сторону! Там сидели казаки, я и успокоился. Казаки ушли на вылазку, монахи тоже. На той стороне от оврага у нас голая стена была! Кабы не брат Ферапонт!
- Да уж, - покачал головой Наумов. – Надо монахам свечки поставить. Во здравие. А особо брату Ферапонту. Догадался ведь, своих оставил!
- Эти монахи - все живы? – Андрей боялся услышать печальный ответ.
 - Живые. Одного малость задело пулей.
Они помолчали, переживая чудом минувшую их погибель. Сухотин подошел к Горюну и хлопнул его по плечу.
- А ты, брат, главный герой у нас!



Конец Пивного двора

Уже начинало темнеть, на затянутом тучами небе не виделось ни одной звезды. Три друга сидели в срубе на крыше пивоварни и смотрели в бойницы на польский стан за Глиняным оврагом. За Смутно видным гребнем Запасной стены опять гремела развеселая музыка, слышалось многоголосое пение, удалые крики. На месте всех польских батарей из-за высоких валов к темному небу поднимались мощные сполохи костров. Поляки готовились к новому, уже третьему приступу. Монастырь зловеще молчал.
На этот раз князь Долгорукий добавил Андрею еще один десяток стрельцов под началом Спиридона Ухватова, да пять стрельцов сверх того.
- Поляки оба раза не дошли до стен, - говорил князь. – У нас везде засады. На конюшне, на Воловьем дворе, на Поварне, в Подольном монастыре, в Служной слободе. Поляки всю силу потеряли еще до стен, на предпольных укреплениях. Особо им досаждал твой Пивной двор. Ты прямо герой, будет о чем твоему отцу рассказать. Теперь держись.
Андрей ждал нового штурма спокойно. Конечно, всякое может быть, все ходим под Богом, но этот штурм мы отобьем. Каждую сторону вала теперь держал десяток стрельцов, запасную пятерку он взял с собой в сруб на крыше пивоварни. Стрельцы загодя подняли на срубы вала тяжелые бревна, которых в избытке валялось на дворе на месте разобранных амбаров и сараев. На каждую сторону вала приготовили по паре багров, чтобы сталкивать осадные лестницы.
В сумерках на Пивной двор по тайному ходу пришел Юрко, опять с сотней казаков. Чуть позже появился брат Ферапонт с двумя десятками монахов-схимников. По печальному опыту второго приступа Андрей наотрез отказался ставить казаков и монахов на стены.
- Вы опять уйдете, а стрельцы будут надеяться на вас. В прошлый раз чуть не пропало все. Кабы не брат Ферапонт… - Андрей резко махнул рукой и продолжал: - Нет уж, мои стрельцы сами справятся.
- Как скажешь, - весело отозвался Юрко. – Только сегодня будет жарче, чем раньше. Намного жарче. Видишь костры у батарей? Поляки ядра калят.
- Да помогут православным воинам чудотворцы - бессеребреники Косьма и Дамиан, - брат Ферапонт перекрестился и пояснил: - Сегодня день их поминовения.
- На святых надейся, а сам не плошай, - с насмешкой подхватил Юрко.
- И уверуют неверящие, и раскаются безбожники, - довольно ядовито возразил брат Ферапонт.
Андрей понял: пора вмешаться, а то верные друзья опять сцепятся. Вот ведь, как чудно устроен человек. Брат Ферапонт отдаст жизнь за Юрко. Юрко без колебаний примет смерть за брата Ферапонта. А как сойдутся, да начнут препираться о божественном, - сразу искры во все стороны, того и гляди примутся вырывать космы друг у друга или, того хуже, зазвенят сабли.
- Кончайте злоехидничать, - беззлобно сказал он. – Лучше посмотрите, что у поляков творится. Ох, не нравится мне это.
- А чего там, все понятно, - отмахнулся Юрко. Он поудобнее оперся спиной о стену. – Мне Тарас Епифанец с моим казаком весть прислал. Ляхи сегодня пойдут на приступ сразу со всех сторон. Будут бить по Троице калеными ядрами. У них сигнал к приступу – первый пожар в монастыре.
- Так они и нас сожгут? – забеспокоился Андрей.
- Бог милует, - перекрестился брат Ферапонт.
- Может милует, может нет, - беспечно отозвался Юрко.
Он вдруг оживился, придвинулся к друзьям.
- Откроюсь вам, хлопцы. Мы с Епифанцем договорились. Он пойдет с ляхами на приступ и в темноте ударит им в спину. А тут и я вмешаюсь. В суматохе ляхи примутся бить всех казаков без разбору, какие подвернутся. Мы с Епифанцем заварим кашу и уведем своих, а они пусть дерутся до утра. Здорово?
- Хитро! – одобрил Андрей с нескрываемой завистью.
- И смешались двунадесять языков, и перестали люди понимать друг друга, - соизволил пошутить брат Ферапонт.
- Голову кладу, ляхи и сегодня до стен не дойдут, - заверил Юрко и обратился к Андрею: - Знаешь, Андрюха, у ляхов много тушинских стрельцов. Они тоже в красных кафтанах. Понял?
- Понял, - задумчиво проговорил Андрей. – Я пойду со стрельцами на вылазку, мы ударим из пищалей полякам в спину и быстро уйдем на Пивной двор. А поляки увидят наши кафтаны и накинутся на своих тушинских. В темноте малиновый кафтан не отличить от вишневого или клюквенного.
- Вот-вот! Лихая заваруха выйдет!
Андрей задумался. Ему страшно захотелось сделать такую отчаянную вылазку, а то сидит он на Пивном дворе за валом, так и просидеть можно до морковкина заговенья. А тут - лихое дело! После вылазки все равно придется лезть на срубы и отбиваться от поляков.
Но что будет, если все пойдет не так? Он уведет с Пивного двора десяток стрельцов, укрепление останется, считай, на четверть беззащитным. И его самого тут не будет. Получится хуже некуда. Перебьет враг его стрельцов, займет Пивной двор, поставит пушки, до монастыря тут рукой подать. А еще, упаси Бог, найдут поляки тайный ход!
Андрей яростно почесал затылок под шапкой, вздохнул. Он покосился на Юрко, и ему показалось, что тот смотрит на него с насмешкой. Душа Андрея разрывалась между горячим желанием пойти на смелую вылазку и суровой необходимостью держать Пивной двор. И тут подал голос брат Ферапонт.
- Тебе, Андрей, князь добавил полтора десятка стрельцов, так? Я думаю, если Юрко оставит тут десяток казаков…
- Оставлю! Ей Богу, оставлю! – закричал Юрко.
- Не поминай имя Господа всуе, - сурово оборвал его брат Ферапонт и закончил: - Да будет милость Господа нашего с тобой, Андрей.
И брат Ферапонт торжественно осенил друга крестным знамением.
- Аминь! – умильно добавил Юрко.
- Тьфу на тебя! Жариться тебе на сковородке в Геенне огненной!
- Так это когда будет.
- Юрко! Брат Ферапонт! Кончайте лаяться! Спасибо вам обоим, дружки мои! Горюн, сбегай за Наумовым и Кирдяпиным.
Кипдяпин сразу одобрил вылазку. Наумов подумал и тоже поддержал Андрея. Они сообща принялись обсуждать план вылазки и обороны Пивного двора, если вылазные не вернутся.
- Значит, братцы, делаем так, - сказал Андрей. - Ты, Наумов, снимай своих с Западного вала, там сядут казаки. Пятерых стрельцов даешь мне на вылазку, а с пятерыми останешься тут, в срубе. Пятерых новых стрельцов мы поставим на северные ворота, там спокойней. Ухватова переведем на восточные ворота, а ты, Кирдяпин, пойдешь со мной. Старшим останется тут Наумов. Правильно?
- Правильно, - отозвался Кирдяпин.
- Верно говоришь, сотник, - согласился и Наумов.
- Тогда пошли вниз. Время не терпит, поляки вот-вот пойдут к стене.
- И я с вами, - вскочил Юрко.
В густой темноте они быстро сменили караулы на западном валу и у северных ворот. Казаки, правда, заворчали, кому охота сидеть на Пивном дворе взаперти и ждать, когда ляхи где-нибудь прорвут жиденькую цепочку защитников на валу и ударят остальным в спину. Да еще останешься без заветного дувана. Однако Юрко прикрикнул на ворчунов, пообещал дуван разделить поровну, и десяток казаков залег на срубах западной стороны, почти безопасной. Степенный Ухватов без разговоров, - начальству видней, - сдал северные ворота пятерке новых стрельцов и привел свой десяток к восточным. Кирдяпинский десяток и пять стрельцов Наумова, - свой отряд для вылазки, - Андрей отправил в подвал. О вылазке они пока никому не говорили.
- Погреемся перед делом, - ухмыльнулся Кирдяпин.
Начальники отрядов и Наумов с пятеркой стрельцов снова засели в верхнем срубе и смотрели в бойницы. Польские батареи по-прежнему редкими выстрелами обстреливали монастырь. Изредка правая ближняя батарея бросала пяток-другой ядер на Пивной двор и снова переносила огонь на стену. И вдруг по небу пронеслись огненные стрелы. Тут же донесся дружный грохот пушек с ближней левой батареи, она оставалась самой мощной даже без  Трещеры.
- Во! – воскликнул Юрко. – Началось! Каленые ядра. Ох, и зловредная штука! Я пошел, братцы. Не поминайте лихом!
И он скрылся в темной проеме лестницы.
- А ты, брат Ферапонт, на подкоп?
- Да, - сдержанно ответил брат Ферапонт. – В прошлый раз мы нашли подкоп от Белого пруда. Его землекопы ночью завалили. Потом нашли подкоп к Красным воротам, его тоже порушили. И третий подкоп, к Пятницкой башне от мельницы неделю назад засыпали. Теперь перебежчики говорят, есть подкоп от  Красной горы. Надо точное место вызнать.
Брат Ферапонт поглядел на темное небо, перекрестился.
- Ну. я тоже, пожалуй, пойду. Да не оставит Господь православных воинов милостями Своими.
Он перекрестил Андрея, подумал, обнял его и трижды облобызал.
- Не лезь на рожон. Храни тебя Бог.
И брат Ферапонт исчез в ночи. Андрей вздохнул и всмотрелся в темноту на южную сторону. Ничего не видно. Он перешел к другой бойнице и посмотрел на Глиняный овраг. Ему показалось, что в черноте оврага над чуть светлеющей полосой воды шевелятся какие-то тени.
- Наумов, - позвал он. – Посмотри.
Наумов всмотрелся и уверенно сказал:
- Пошли супостаты.
- Пора и нам, Горюн, - бодро сказал Андрей. – Наумов, ты уж, брат, держись тут.
- Бог не без милости. А вы возвращайтесь. Рискованное дело, сотник.
- Ничего, - отмахнулся Андрей. - Может, я еще забегу сюда перед вылазкой. Снизу не видать ни шута. Надо точно угадать время.
В подвале сидели все пятнадцать стрельцов и Кирдяпин.
- Вот что, братцы, - начал Андрей. – Мы идем на вылазку!
Он выждал, пока стрельцы перестали гудеть, и продолжил:
- С поляками на приступ идут тушинские стрельцы от Вора. У них почти такие же кафтаны, в темноте цвет на отличить. Мы пойдем на вылазку, смешаемся с поляками, высмотрим  тушинских, пристроимся к ним. И ударим полякам в спину! Поляки увидят наши кафтаны, обозлятся и кинутся на тушинских стрельцов. А мы вернемся сюда. Понятно?
- Понятно!
- Хитро придумано!
- А слышь, сотник, - спросил один из стрельцов. – Как бы нам друг дружку не перебить в темноте? Отличку какую надо придумать.
- Будет тебе отличка, Семен, - вмешался Кирдяпин. – Ну-ка, помоги мне.
Он подошел к ближнему топчану, сдернул с него холстину, вытащил из голенища нож. Они вдвоем располосовали холстину на длинные лоскуты, Кирдяпин раздал полосы стрельцам.
- Вяжи, братцы, на обе руки выше локтя. Не впервой, знаем, как делать.
Когда стрельцы привязали отлички, Андрей снова заговорил.
- Главное, братцы, устроить переполох, как на пожаре. Держаться в два ряда, второй ряд позади первого. Передние палят, задние заряжают. По моей команде разом палить из пищалей в поляков, быстро заряжать и снова по команде палить. Заряжать придется раза три, не меньше, чтоб уж наверняка. Дело рискованное, потому мешкать никак нельзя. Наши жизни на этом держатся. И стрелять только по команде. Скажем, я буду четко говорить: Братцы! Дружно! Пали! Понятно?
- Уж куда понятней.
Андрей послал Кирдяпина со стрельцами к восточным воротам.
- Ты там растолкуй Ухватову, что к чему. Только ему, понял?
Андрей поднялся на сруб.
- Посмотреть, - объяснил он Наумову.
- Вроде, пошли, - неуверенно сказал Наумов. - Темно, не видать ни рожна.
Андрей напрягал глаза, но в темноте не мог ничего разглядеть. Кажется, с южной стороны что-то медленно движется к монастырю. А может, и не движется, а только кажется. И тут ближняя слева батарея снова оглушительно грохнула враз всеми пушками, и небо прочертили огненные стрелы раскаленных добела ядер. В слабом проблеске он увидел, что за южными воротами и впрямь движется темная масса.
- Идут! – крикнул он, скатился с лестницы и помчался к восточным воротам.
Навстречу ему выступил Кирдяпин, на обоих его рукавах хорошо виднелись белые повязки.
- Ну, Ухватову я все сказал, - заверил он. - Спиридон, подь сюда.
К ним приблизилась коренастая, почти квадратная фигура нового десятника.
- Значит, так, брат Спиридон, - негромко заговорил Андрей. – Откроешь нам ворота и тут же закроешь их. Когда вернемся, не знаю, может, скоро, может, к рассвету. Ты смотри со срубов, увидишь наши повязки, сразу открывай ворота. Пока нас нет, никому со срубов не уходить. При отступе поляки могут со злости кинуться на Пивной двор. Отбивайся до последнего.
- Понятно, сотник, - ответил так же негромко Ухватов. – А ну, как мы не увидим вашу отличку?
Андрей чуть подумал и сказал:
- Тогда я крикну тайное слово. Да! Крикну три раза «святой Сергий, святой Сергий, святой Сергий!». Понял?
-Понял, сотник.
- Отворяй ворота.
Заскрипели тяжелые створки. Андрей громко сказал стрельцам:
- Я пойду первым. Собираемся у ворот, идите за мной в два ряда. Ни слова, ни чиха. Держитесь кучно. Все глядите, где тушинские стрельцы в красных кафтанах. Помните, заряжать быстро, стрелять дружно по команде в сторону монастыря и опять заряжать. Десятник Кузьма Кирдяпин идет позади. С Богом, братцы!
Андрей повел маленький отряд вдоль вала в сторону южных ворот. Они еще не дошли до угла, как чуть не столкнулись с бегущей к монастырю толпой.
- Поляки! – чуть слышно бормотнул Горюн в самое ухо.
- За мной, - негромко скомандовал Андрей и смело врезался в толпу наступающих поляков.
Стрельцы и поляки сталкивались, раздавались негромкие, но явственно различимые проклятия и матерные крики, русские и польские, но отряд быстро продвигался все дальше от Пивного двора. Андрею вдруг страшно захотелось посмотреть на свое укрепление со стороны, - как видят его поляки? – но приходилось напряженно всматриваться в темноту. Где же тушинцы? Если их нет, вылазка провалится. Надо во что бы то ни стало найти тушинских стрельцов.
- Кирдяпин! - крикнул он, уже не таясь. – Держать строй кучно, не растягиваться кишкой!
Они молча бежали рысью в темноте, Андрей уж сильно беспокоился. Ему казалось, что отряд скоро дойдет до Красной горы, оттуда им не пробиться назад на Пивной двор через поляков. И тут Горюн шепнул ему прямо в ухо:
- Стрельцы!
Невдалеке послышались русские матерные крики. Тут в третий раз раздался гром пушек с левой батареи, небо опять прочертили огненные дуги. В этом мгновенном сполохе Андрей увидал шагах в десяти впереди красные кафтаны.
- Братцы, стой! – скомандовал он.
Стрельцы остановились. Последние кучки наступающих поляков натолкнулись на них, посыпались возмущенные проклятия. И вот они остались одни позади бегущих к монастырю врагов. За белеющими стенами не виделось ни одного пожара. То ли польские ядра остывали в полете, то ли защитники успевали тушить огонь. С монастырских башен заговорили пушки, однако их выстрелы ничего не освещали, а только яркими вспышками слепили глаза.
Андрей глубоко вздохнул и крикнул:
- Стрельцы, становись в два ряда! Лицом к монастырю! Жди мою команду!
Он подождал и раздельно скомандовал:
- Братцы! Дружно! Пали!
От дружного грома десяти пищалей заложило уши. Потом впереди Андрей расслышал вопли. Выстрелы не пропали даром! Андрей быстро зарядил свою пищаль, немного выждал и снова крикнул команду раздельно, с расстановкой. Снова воздух содрогнулся от грома выстрелов, почти слившихся в один. Андрей зубами надорвал бумажный патрон, насыпал зарядец на затравочную полку, закрыл ее, высыпал порох в ствол, забил пыж, опустил в ствол пули, снова забил пыж. Впереди явно начиналась паника, поляки не могли понять, что творится, кто предательски палит им в спины. Впереди вспыхнул выстрел, другой. Андрей снова крикнул:
- Братцы! Дружно! Пали!
Как только гром залпа стих, он услышал, что впереди идет яростная перестрелка. Там в темноте кто-то истошно завопил:
- Стжельцы! Пся крев, стжельцы!
Андрей опять заряжал пищаль, и в голове билась радостная мысль. Сцепились, наконец! Можно уходить! Или еще разок? Однако перестрелка впереди приближалась, а стрельцы еще не успели перезарядить пищали. Пора уходить, не то поляки просто сомнут их рассвирепевшей толпой. Он крикнул:
- Кирдяпин! Вышло!
- Вышло, сотник! Надо уносить ноги!
- Братцы! Все зарядили? За мной, бегом! Кирдяпин, подгоняй задних!
Им несказанно повезло. Да еще помогла темнота. Поляки набросились на тушинских стрельцов и не преследовали их небольшой отряд. Андрей бежал и удивлялся, как далеко они ушли от Пивного двора. И тут от Глиняного оврага на них надвинулась черная масса бегущих людей. Запоздавший польский отряд наскочил на стрельцов. Андрей налетел на головного и успел разглядеть, что это рослый шляхтич в блестящем медном нагруднике и с перьями на шлеме. Они оба остановились, и запыхавшийся шляхтич изумленно крикнул:
- Стжельцы! Куда бе'гом?
Их окружили поляки, они тяжело дышали, и вокруг сильно запахло крепким вином.
К счастью, Андрей не растерялся. Язык его сам выпалил:
- Пан ротмистр! Воевода велел нам занять вон то укрепление! – и махнул рукой в сторону Пивного двора.
«Пан ротмистр» осклабился:
- Пиво! Добже!
Он повернулся к своим, крикнул по-польски, и поляки с тяжелым топотом побежали дальше к монастырю. Андрей ждал, пока они скроются в темноте, и  почувствовал, какое напряжение пережил. В коленях билась мелкая, частая дрожь. Он стиснул зубы, с силой выпрямил колени, приказал себе не дрожать, нечего труса праздновать! Когда поляки пробежали, он крикнул через плечо:
- За мной! – и снова побежал вперед.
Наконец, впереди замаячила темная стена вала. Андрей успел удивиться, какой невысокий вал, да его же можно с разбегу одолеть! Не начали бы стрельцы Сухотина с перепугу палить в них со срубов, - подумал он и крикнул назад:
- Стрельцы, жмись к валу!
Отряд гуськом бежал вдоль подножья вала к восточным воротам. И вдруг со сруба грянул выстрел, за ним второй. Сзади кто-то вскрикнул. Тут же оглушительно заорал Горюн:
- Свои! Мать вашу перетак! Свои!
Выстрелы прекратились. У восточных ворот Андрей остановился, к нему поодиночке подбегали отставшие стрельцы.
- Ухватов! Спиридон! – закричал Андрей.
- Ну, - отозвался недоверчивый голос из-за ворот. – А вы кто будете?
У Андрея чуть не вырвались на волю самые черные слова, которые он знал. Тут дорог каждый миг, а этот Ухватов вздумал осторожничать! Не в царском тереме на карауле!
- Спиридон! – крикнул Кирдяпин. – Отворяй!
После недолгого молчания из-за ворот донеслось:
- Скажи слово!
Андрей не удержался, и хоровод черных слов сотряс ночную темень. Но на этот раз Андрей выкрикивал их для себя. Дубина! Забыл тайное слово! Нет, Ухватов все-таки молодец.
- Святой Сергий, святой Сергий, святой Сергий! – закричал он и чуть не подпрыгивал от нетерпения.
- Так бы и говорил, - заворчал Ухватов – Стрельцы, разбирайте бревна!
За воротами послышалась тяжелая возня, протяжно заскрипели петли, створка ворот шевельнулась.
- Кирдяпин, все целы?
- Все, сотник. Только вот Степана Осинина свои с вала зацепили в руку. Ну, до свадьбы заживет.
- Чужих нет?
- Все свои.
- Заходи!
Андрей пропускал стрельцов в узкую щель и чуть не ощупывал каждого. Четырнадцать, пятнадцать. А вот и Кирдяпин.
- Иди!
Кирдяпин протиснулся в ворота, за ним скользнул Андрей, последним запыхтел Горюн.
- Закрывай ворота, брат Ухватов.
Пока стрельцы Ухватова затворяли ворота и закладывали их бревнами, Андрей подошел к своему отряду.
- Братцы! Яузцы! Молодцы! – У него не хватало слов, глаза почему-то защипало. – Спасибо вам! И поклон земной!
Он низко склонился перед своими стрельцами и коснулся рукой земли. Стрельцы довольно загудели.
- Братцы! – снова заговорил Андрей. – Идите все в подвал, отдохните малость. А через полчаса – по местам. При отступе поляки полезут на нас. Осинин Степан, ты оставайся в подвале, тебя перевяжут.
Андрей глубоко и счастливо вздохнул. Его переполняла радость. Вылазка удалась, ой, как удалась. Без единой потери! В южной стороне, откуда они прибежали, слышалась ожесточенная пальба, видно, битва поляков с тушинцами разгорелась не на шутку. Как там у Юрко с Епифанцем? – мелькнула мысль, но ее тут же вытеснила радость. Удалось!
- Спасибо за службу, братцы! – Он повернулся к Кирдяпину и сказал:
- Через полчаса отведешь своих к Сухотину на южную сторону, а наумовских пошли к северным воротам.
Андрей поднялся в сруб на крыше пивоварни и долго не мог оторваться от ковша с водой. Потом отдышался, допил воду и спросил:
- Как тут, брат Иван?
- Темно, плохо видно. Как вы ушли, с полчаса только пушки палили. Мимо нас поляки толпами шли к валу. А потом вон там, на полдороге к Красной горе, такая пальба началась! Через пушки слыхать.
- Наша работа! – похвастался Андрей. – Стравили мы поляков с тушинцами! Вернулись без единой потери. Одного Осинина зацепила пуля. Своя, с вала. Зато поляки и тушинцы сколько перебьют своих!
- Да, - подтвердил Наумов. – До сих пор пальба идет. До стены так и не дошли.
Андрей приник в бойнице и заставил себя успокоиться. Только теперь он увидел, что все небо прочерчивали огненные хвосты от раскаленных ядер. Однако в монастыре не виднелось ни одного пожара. Зато заговорили пушки с башен. Пушкари в монастыре били по наступающим, башни извергали короткие огненные струи из камор подошвенного боя. Непрерывный гром пушек заглушал все звуки. Андрей пытался хоть что-то разглядеть в той стороне, где они только были, но вспышки пушечных выстрелов и огненные хвосты по небу слепили глаза. Он оторвался от бойницы.
- Пойду по караулам.
И тут на Пивной двор обрушился огненный град. Проклятая ближняя правая батарея перенесла огонь на них. Раскаленные добела железные шары били в срубы на валу, били по не разобранным еще амбарам и сараям, падали в кучи обрезков бревен и досок во дворе, метались между щитами из бревен. Сруб на крыше пивоварни дрогнул раз, другой, третий. Сильно запахло дымом, и вот на дворе занялось множество костров. Огонь разгорался, скоро в срубе стало светло, будто днем, и пламя пожара отрезало всю черную даль.
Андрей хотел бежать на вал, надо уводить оттуда стрельцов, но тут же опомнился. Десятники сами знают, что при обстреле надо уходить в укрытия и переждать пушечную пальбу. А юркины казаки на западной стороне, небось, при  первом ядре уже оказались в подвале. Стрельцы же из его отряда даже еще не успели разойтись по местам из подвала.
- Мы горим, сотник, - спокойно сказал Наумов.
И верно, западная сторона сруба сильно дымилась, дым уже заполнял сруб через бойницы и даже через двойной ряд плотно подогнанных венцов. Бойницы ярко осветились снаружи. Пылали сараи и амбары, пылали кучи деревянных обрезков, пылали деревянные щиты. Андрей увидел, что языки пламени лижут даже бревна срубов на валу, набитых сырой глиной. Надо было закатить сюда бочки из подвала и налить в них воду, - отрешенно подумал Андрей. Да что теперь сожалеть! Если бы да кабы! Все равно стрельцы не справились бы с таким множеством пожаров. И во двор не высунуться из-за ядер.
- Сотник, - снова послышался спокойный голос Наумова. – Уходить надо.
Андрей оглянулся, Наумов и пятеро его стрельцов ушли от бесполезных теперь бойниц и стояли около лестничного проема. А в срубе уже нечем было дышать от густого дыма. Стрельцы кашляли, хватались за грудь.
- Пошли, - сдавленным голосом скомандовал Андрей.
Он пропустил стрельцов к лестнице, двое прихватили ушаты с водой для питья, Наумов взял два ковша. Андрей остался в пылающем срубе один и еще раз посмотрел в бойницы.
Пивной двор горел. Их надежное укрепление, их оплот, где он со своими стрельцами провел чуть не полтора месяца, где они отразили два яростных приступа врага и не подпустили поляков к стенам монастыря, пылал чудовищным костром. Андрей стоял в густом дыму и не мог заставить себя уйти отсюда. И тут он в бойницу сквозь дым и языки гудящего пламени увидал, что горит дровяной навес.
Андрей вздрогнул. Тайный ход! Единственное их спасение! Сейчас рухнет легкий навес над поленницами, и тогда пламя отрежет их от тайного хода. Теперь уже ни к чему беречь эту тайну. Через ворота они не выйдут, на открытом месте их перебьют ядра и пули польских пищалей, - поляки еще не ушли от стен. А кто сумеет добежать до монастыря, - тех сразят пули сидельцев и ядра башенных пушек. Только тайный ход! Надо спасать навес!
Он скатился по ступенькам, нижнее жилье пивоварни заполнял густой дым. Андрей судорожно закашлялся, рванул тяжелую дверь в подвал, тут же захлопнул ее за собой. В подвале тоже стоял дым, но еще оставалось, чем дышать. Стрельцы и казаки толпой стояли посреди подвала и хмуро смотрели на него.
- Братцы! Уходим! - Крикнул он. – Казаки! Помните тайный ход? Он горит! Надо потушить пожар и уходить! Пищали береги пуще глаза! Охотники! За мной!
Не дожидаясь ответа, он положил пищаль на топчан, пробежал к задней стене, ухватился  руками за края высокой бочки с водой, легко подтянулся и погрузился в ледяную воду. Потом так же легко выскочил из бочки. С его одежды ручьями текла вода. Он заметил, что из второй бочки вылезает мокрый Горюн, а к бочкам уже бегут казаки и стрельцы.
Андрей подхватил пищаль, они с Горюном высочили из подвала в заполненную дымом пивоварню, а из нее на ярко освещенный двор. С разбегу Андрей крепко приложился головой о щит из бревен, который загораживал дверь от ядер, но удержался на ногах и помчался к дровяному навесу, в сапогах хлюпала вода. Горюн тяжело топал за ним.
- Свалить крышу! – проорал Горюн.
Он схватил длинную дымящуюся доску, зашипел от ожога, перехватился за другой конец и уперся торцом доски в пылающую крышу навеса. Андрей уперся другой доской рядом. Однако крыша не поддалась даже медвежьей силе Горюна. И тут подоспели казаки и стрельцы. Множество досок уперлись в края крыши, в стойки навеса.
- А ну, взяли! – рявкнул Горюн. – Еще взяли! Еще разок!
Все подхватили ритм, и вот крыша качнулась, чуть поддалась.
- Еще взяли! – прохрипел Горюн.
Крыша вместе со стойками легко пошла и рухнула за поленницу.
- Стрельцы! Раскидывай дрова! – крикнул Андрей. – Горюн, открывай лаз!   
Горящие поленья полетели во все стороны.
- Есть, боярин! – крикнул Горюн из-за поленьев и снова оказался рядом.
- Стрельцы! Казаки! Ныряй в лаз по одному! Живей! Казаки первые! Десятники, считайте своих!
К лазу стрелой промчались десять казаков, последний на бегу крикнул:
- Бог спасет тебя, сотник, я десятый!
- Наумов, ты за казаками! Считай своих!
Мимо него пробегали стрельцы с пищалями, в прилипшей к телу мокрой одежде, так перемазанные копотью и сажей, что походили на чертей из самого пекла, все на одно богомерзкое лицо. Андрей даже мимолетно усмехнулся. Рядом послышался голос Наумова:
- Мои все, сотник!
- Ухватов, пускай своих!
- Слышу, сотник! – И вскоре Ухватов крикнул: - Мои все!
- Сухотин, гони своих!
- Мои все!
- Кирдяпин! Осинина взяли?
- Взяли, сотник!
И вот посреди огромного жаркого костра из разбросанных поленьев и досок остались трое. Мокрый кафтан Андрея так прогрелся, что вода начала припекать тело, чуть не как кипяток.
- Кирдяпин, ты чего?
- Я с тобой сотник! Уходим!
- Надо спрятать лаз от поляков!
Андрей полез пятерней в затылок, шапку он где-то потерял, пальцы вместо волос наткнулись на жесткую, короткую щетину. Как спрятать лаз от поляков? И тут Кирдяпин крикнул:
- Шалаш! Ставим бревна и доски! Шалашом над лазом!
Андрей понял, кинулся через пламя, ухватил длинную доску, поволок к лазу. Горюн уже ставил над лазом торчком длинное бревно. Кирдяпин притащил еще одно бревно. Они наперегонки таскали горящие доски и бревна, ставили их шалашом над лазом. Андрей задыхался от дыма, на ладонях лопались пузыри. Кирдяпин принялся кидать горящие поленья на скаты шалаша.
- Хватит! – закричал Андрей. – Кирдяпин, лезь в лаз!
Кирдяпин мелькнул мимо него, нырнул в черную глубину.
- Горюн!
- После тебя, боярин!
- Тьфу, черт!
Андрей шагнул на первую ступеньку, нащупал вторую, третью. Горюн возился позади.
- Ты чего там? – раздраженно крикнул ему Андрей.
- Лаз закрыть, боярин!
Андрей вернулся к Горюну, тот со всей силы тянул крышку лаза за скобу, но она зацепилась снаружи за бревна и не поддавалась. Андрей протиснулся к крышке, нащупал скобу, повис на ней всей тяжестью. Сбоку мерзко заскрипело, затрещало, тяжелая крышка упала на лаз, и тут же по ней загрохотали бревна.
Андрей бессильно опустился на каменную ступеньку.
- Вот и все, Горюн, - хрипло сказал он. – Назад ходу нет.   
- Возьми свою пищаль, боярин.
Из гулкой темноты тайного хода послышался голос Кирдяпина.
- Сотник, ты живой? Идти надо.





Неудачная вылазка

- Бедненький мой…
Дарьюшка оглянулась и легонько прикоснулась губами к щеке Андрея. Блаженство заполнило его грудь, он потянулся к Дарьюшке, но тут раздался жесткий женский голос:
- Дарья, мы уходим.
- Иду, матушка Марфа, - тут же откликнулась Дарьюшка, опять оглянулась и  шепнула: - Андрюшенька, миленький, я люблю тебя…
Дарьюшка побежала за монахинями. Андрей проводил ее взглядом до двери, пока она не закрылась, и глубоко вздохнул. Сбоку послышался голос Наумова:
- Красивая невеста у тебя, сотник. Совет вам да любовь.
Андрей только вздохнул. Они после ухода с Пивного двора через ревущее пламя отсыпались чуть не до обедни. Почти всех стрельцов опалило, у большинства обгорели бороды, усы и волосы на голове, на лице и руках вспухли волдыри. У Андрея, Горюна и Кирдяпина  вдобавок вода в мокрых кафтанах чуть не вскипела, пока они ладили шалаш над лазом, и на теле тоже появились волдыри. Ночью никто сгоряча не заметил ожогов, и все завалились спать. Утром тесную каморку на десять человек, где на высоких топчанах в три ряда разместились двадцать стрельцов, наполнили стоны, кряхтения и негромкие проклятия. Стрельцы рассматривали друг друга, качали головами со смеху подобной обгоревшей курчавой порослью, делились советами, как исцелить такую напасть.   
Рано утром в каморку пришел брат Ферапонт и привел двух пожилых  монахов, одного высокого и тощего, другого поменьше и кругленького. Высокий  принес с собой объемистую кожаную суму.
- Да будет милость Господа с вами, христолюбивые воины, - звучно промолвил высокий. – Я отец Захарий, а сие – отец Исаакий. Разоблачайтесь донага, сыны мои.
Отец Захарий осмотрел обожженные тела и обильно намазал волдыри и красноту каким-то жиром.
- Медвежье сало? - спросил сведущий Кирдяпин.
- Оно, - коротко ответил монах
Он достал из сумы длинные лоскуты чистой холстины, раздал стрельцам и громко сказал:
- Волдыри замотать чистыми холстинами прямо по салу. Не разматывать, не чесать, не давить, не колупать. Буду приходить каждое утро. Волдыри прорвутся, сменю холстинки. Следите, чтобы вода не попала и грязь, тогда – смерть. Ну, храни вас Господь.
Пока лекарь исцелял раны, кругленький отец Исаакий собрал все стрелецкие штаны, рубахи, кафтаны, портянки, грязное исподнее и сложил в два больших мешка. Потом он раздал каждому чистое исподнее и ушел.
Отец Захарий закончил свое дело, пошел к двери, но остановился, грузно повернулся и добавил:
- Соленое не есть. Вина не пить ни в каком виде. Будете вкушать – помрете от антонова огня.
- Святой отец, - страдальческим голосом спросил Наумов. – А что же нам вкушать?
- Несоленую кашу, - твердо ответствовал слуга Господа и ушел.
Брат Ферапонт помог Андрею замотать волдыри полосками холста, пособил надеть чистое исподнее, распрощался и тоже покинул каморку. Тут же  в каморке воздух задрожал от негодующих голосов. Андрей не стал пресекать шумство, он и сам хотел бы излить свое недовольство сугубо крепкими словами, но сдержался. Здесь он старший и должен показывать пример. С кряхтением он сполз с топчана и босиком, в одном исподнем  пошел проведать остальных стрельцов в соседней каморке.   
На другой день вскоре после ухода лекаря в каморку зашли четыре монахини и с ними, - Андрей не поверил своим глазам, - с ними пришла Дарьюшка! Стрельцы в исподнем едва успели попрятаться под одеяла. Возглавляла монахинь высокая, стройная даже в рясе, красивая лицом, но сильно пожилая инокиня с тяжелым золотым крестом на груди. Она остановилась посреди каморки и сказала громким, жестким голосом, совсем не благостным:
- Да не оставит Господь своими милостями христолюбивых воинов. Вы совершили славный ратный подвиг во имя святой православной церкви. Господь на Высшем суде дарует вам Царствие Свое.
Не меняя голоса и не оборачиваясь, она продолжала:
- Сестра Ифигинея, сестра Маврикия, сестра Анастасия, обойдите страждущих воинов, раздайте освященные образки. 
Три монахини принялись раздавать маленькие нашейные иконки, а старшая так и стояла столбом, даже не пошевелилась. Андрей догадался, что это и есть Мария Владимировна, бывшая королева ливонская, последняя прямая Рюриковна, насильно постриженная Годуновым в инокини, дабы не мешалась под ногами на пути к царскому престолу. Но он тут же забыл обо всем, потому что рядом с ним оказалась Дарьюшка.
- Здравствуй, миленький. Я сказала, ты мой двоюродный брат, - шепнула она еле слышно, - а то бы матушка Марфа не взяла меня. Здравствуй, миленький мой. Тебе больно? Я вчера ночью лазила на колокольню, матушка Евфимия пустила. Твой Пивной двор так горел! Я плакала, думала, вы сгорите. А потом сказали, вы перебили целую тысячу поляков и пришли тайным ходом. Миленький, ты обгорел весь, терпи, Андрюшенька.
Андрей слушал жаркий шепот Дарьющки, душа его ликовала, а сердце млело. Однако он натянул грубое одеяло из валеного сукна на самый нос, чтобы Дарьюшка не увидала его мерзкую поджаренную рожу и не разлюбила его. Лоб закрывала повязка, она же скрывала обгоревшую щетину на голове. А умница Дарьюшка все говорила и говорила, и от ее тихого голоса он чувствовал себя будто в Царствии небесном. Недоставало только райской музыки кифар и лир.
Однако счастье его продолжалось недолго. Матушка Марфа, - по голосу она сущая ехидна, - дождалась, когда сестры Ифигинея и Анастасия раздадут иконки, и увела монахинь. И Дарьюшку.
Целую неделю стрельцы томились в каморке в одном исподнем и ели чуть приправленную льняным маслом несоленую кашу с хлебом. Воды им давали хоть не по ложке, как грозил лекарь, а ведро в день, но этого на двадцать человек не хватало, и все время хотелось пить. Слава Богу, каждый день ненадолго приходил брат Ферапонт и приносил вести.
- Поляки сожгли все деревянные постройки перед стеной. Хуже всего досталось вам, однако поварню тоже сожгли, гончарню сожгли, конюшню, Воловий двор. Остался Подольный монастырь, там деревянных построек мало, да и те успели разобрать, а пожар потушили.
- Ну, а ты, брат Ферапонт, нашел подкоп? – шепотом спросил Андрей.
- Можно сказать, нашел. Мы в той вылазке захватили казачьего сотника, тот показал, где подкоп. Помнишь, поляки копали ров от Красной горы? Вот из того рва они тянут сапу под Кончурой к Пятницкой башне. Тот пленный говорил, уже к самой стене протянули.
- Надо на вылазку идти! – забеспокоился Андрей. – Они же взорвут стену!
- Вроде, будет вылазка, - неопределенно пообещал брат Ферапонт и чуть заметно покосился на слушавших его стрельцов. – Пока же князь Долгорукий велел насыпать вал внутри стены от Красных ворот до Луковой башни, ставить там срубы, туры и пушки. Мужики и братья днем и ночью копают.
- А сколько тут братьев? – задал Андрей давно мучавший его вопрос.    
- Двести тринадцать. Да тридцать четыре сестры во Христе. Было двести пятнадцать, двое положили животы свои. Брат Вассиан на батарее. А брат Серафим в Мишутинском овраге, ездили туда за дровами. На обратном пути поляки поставили засаду. Много мужиков осталось там, и брат Серафим.
- А что делают наши воеводы?
Брат Ферапонт вздохнул.
- Кого Бог хочет покарать, того он лишает разума. Не стало согласия меж воеводами.
- Вкушают наливки и шумят? – усмехнулся Андрей.
- Наливки вкушают, да уже каждый порознь. Воевода Голохвастов сердит на князя Долгорукого. Мол, бережет стрельцов, а казаков каждую ночь велит гонять на вылазки. Многие казаки сложили головы в вылазках, ой, многие. Хорошо, Юрко Донец привел Тараса Епифанца, а с ним целый полк, полтысячи казаков.
- Ого!
- Да, помощь большая. А князь сердит на казаков. Кое-кто из казаков бежит  к полякам. За Епифанца князь на Голохвастова кричал, ты, говорит, пустил козла в капустный огород, казакам верить нельзя, убегут и все выдадут полякам. Голохвастов же упрекал князя, что казакам монахи без денег не дают ни еды, ни кваса, в больницу раненых не берут. Мол, это князь так велел.  Слово за слово, теперь воеводы затылки кажут друг другу.
Через неделю отец Захарий пришел опять не один, а с тем же кругленьким братом во Христе, отцом Исаакием. Лекарь велел всем снять исподнее, размотал  повязки, волдыри уже у всех полопались, начали ссыхаться и сильно чесались. Отец Захарий протер ожоги крепким белым вином, снова смазал медвежьим салом и обмотал свежими холщовыми лоскутами. За это время кругленький монах успел собрать грязные исподники и оделил каждого чистым бельем.
- Не будете гневить Бога, - сказал лекарь, - дня через три отдам вам одежду.
Особо старательно он смотрел Андрея, Кирдяпина и Горюна. Горюна он похвалил:
- Вот, православные воины, - громко заявил он, - сей воин чтит Господа нашего, на нем все заживает! Давно исповедовался, сын мой?
- Еще до Пивного двора, - уклончиво ответил тот.
Стрельцы негромко заржали.
- Ну, срок небольшой, - заверил отец Захарий.   
Над Кирдяпиным лекарь в рясе покачал головой.
- Видно, нагрешил ты, сын мой, в сей юдоли земной. Вон краснеет, где волдыри были. Чешется?
- Мочи нет, как зудит, - признался Кирдяпин.
- Зудит или чешется?
- Зудит, святой отец.
- Молись чаще, сын мой. Завтра посмотрю. Если не получшает, окроплю тебя святой водой. Да холстинки омочу ею, высушу, и перевяжу тебя ими. А пока терпи, Господу молись нашему, Иисусу Христу.
Андрея отец Захарий порадовал.
- Господь милостив к тебе, сын мой, волдыри, считай, подсохли. Молодая кровь! Верю, душой чист, не нагрешил еще, Бога не забываешь. Завтра принесу тебе твое воинское одеяние.
- Отец Захарий, - вспомнил Андрей. – Слыхал я, вы казаков и мужиков не исцеляете без денег? А нам тоже надо платить?
- Нет, сын мой, стрельцов мы исцеляем за деньги из войсковой казны князя Долгорукого. Вам давать деньги за лечение не надобно.
Андрей ночью спал плохо, все видел, будто наяву, как он идет по монастырскому двору, дышит чистым воздухом, а его у крыльца митрополичьих палат уже ждет Дарьюшка. Отец Захарий пришел назавтра, но воинское одеяние не принес. На вопрос Андрея он сухо ответил:
- Все в руце Божьей.
Не принес он воинское одеяние и послезавтра. Зато на третий день отец Захарий явился вместе с отцом Исаакием, и они приволокли два больших мешка.
- Благословение Господа да пребудет с вами, христолюбивые воины, - трубно возгласил он от порога. – Князь-воевода Долгорукий велел раздать вам одеяние. Помните, не чесаться! Вина не вкушать еще седьмицу! Иначе отринусь от вас, не стану больше исцелять ваши язвы.
Они вывалили на недавно мытый пол ворох стрелецкой одежды. Истомившиеся стрельцы поспрыгивали с обоих рядов топчанов и принялись разыскивать в ворохе свои кафтаны, рубахи, порты и чистое исподнее. Отец Захарий подошел к Кирдяпину.
- А ты, раб Божий, вдобавок к тому, что я наказал всем, остерегайся потеть. Я слыхал о твоем ратном подвиге, ты пострадал более остальных ради их спасения. Давай-ка, я тебя еще разок намажу салом, оно хорошо целит. Походи с повязками дня три. Не мочи раны, не налегай на воду и на соленое.
- Святой отец, да я! Век за тебя молиться буду!   
Кирдяпин все эти дни маялся, что суровый отец Захарий оставит его, - одного из всех! - в исподнем и на несоленой каше из дробленого ячменя еще нивесть на сколько дней, и теперь радовался больше всех.
В тот же день к стрельцам явился посыльный от князя Долгорукого и велел Андрею предстать пред очами воеводы. Андрей тут же забыл о желании чесаться и чуть не рысью пошел в архимандритовы палаты. Ясное дело, Горюн потащился следом. Караульные стрельцы с уважением, но со смешинкой в глазах посмотрели на обгорелых героев Пивного двора и впустили Андрея в палату. Горюн с пищалью остался за дверью.
- Здоров, племянник! – радостно приветствовал князь Андрея. В палате кроме него стояли два караульных стрельца у двери. – Знаю о твоих подвигах. Видал, как горел твой Пивной двор, - не приведи Господи. Осветил нам поляков, будто в Божий день, мы их славно пушками побили. Ты молодец, не оставил укрепления до конца. Ишь, обгорел, как головешка. Ну, волосы быстро вырастут, только гуще станут, а раны к свадьбе заживут. И про твою вылазку знаю, хорошо ты стравил панов с тушинцами! Они целую ночь резали друг дружку. Отец твой будет доволен, хорошего воина вырастил. Садись вот тут, скоро придут полковники да этот, Голохвастов со своими разбойниками. Будем совет держать. Сотник Василий пострадал в бою, я жалую тебя в сотники вместо него.
По тому, как Долгорукий поморщился при упоминании казачьего воеводы, как назвал его по фамилии, без должного величания, без упоминания воеводства и дворянства, как презрительно отозвался о разбойниках казаках, Андрей понял, что между воеводами пробежала черная кошка, к тому же большая и, видать, не однажды. Ни к чему такое перед лицом врага, да у воевод свой разум.
- Дядя Григорий Борисович, - почтительно сказал он. – Благодарю тебя за великую честь. Крест целую, - не посрамлю твоего доверия!
- Не посрамишь, верю. Признаться, боялся я отпускать тебя, теперь вижу, напрасно боялся. Сестрица моя уж простит, что посылал тебя в такое пекло. Готов к новым  ратным подвигам?
- Готов, дядя Григорий Борисович!
- Вот и молодцом! Садись, садись, чего стоишь столбом, еще настоишься.
Князь крепко взял Андрея за плечи, - тут же в ноздри ударило густое облако винных паров, - усадил на скамью. Андрей чуть дернулся, - подсохшие ожоги на плечах и на спине давали еще о себе знать. А Долгорукий ходил по палате и говорил с ним, как с равным.
- Мы все предполье полякам отдали. Снял я стрельцов отовсюду, кроме Подольного монастыря. Теперь у нас поистине осадное сиденье. Ну, да ничего, не дадим полякам покою вылазками. Нашли вот монахи подкоп, надо его разрушить, пока они стену не взорвали. С дровами плохо у нас, буду посылать мужиков в Мишутинский овраг за бревнами. А главная забота у меня, - щекотать князя Сапегу днем и ночью, чтобы не снял войско от наших стен да не пошел по Руси громить города. Это забота из забот. В Великом Новгороде и Пскове князь Михаил Скопин-Шуйский собирает великую рать, а он молодой, да ранний. Знает, что царь Василий, его двоюродный дядюшка, косится на меня за брата Ивана. Торопиться не будет. Только на самих себя надежда.
Князь прошел в угол палаты, зачерпнул ковшом из кадушки, выпил. Запахло рассолом. Князь достал платок, утер усы и снова заговорил  доверительно.
- Голохвастов меня тревожит. Казаки его – поголовно сущие разбойники и воры. Им все одно, кому служить, в любой миг перейдут к Лисовскому. Они же все  побратимы. Храбрецы, слов нет, но ненадежны. Ох, ненадежны. И Голохвастову не сильно верю теперь. Он готов стрельцов под пули подставить, лишь бы его казаки целы остались. А они мне всю шею перегрызли. В монастыре вой от них стоит. У монахов в хлебне хлеб отбирают и продают мужикам, а сами в трапезной жрут. Из подвалов вино тащат по ночам бочками, а днем на ногах не стоят с перепою. А с бабами – тьфу, прости, Господи. Даже монашки бегают к ним!
Князь плюнул, подошел к иконе в углу, перекрестился, пробормотал что-то божественное, снова принялся ходить по палате.
-Да что казаки! Святые отцы – и те туда же! Я давно вижу, казначей тут, отец Иосиф, так и крутит, так и крутит. Недавно стрельцы поймали странничка Божьего с письмом к троицкому казначею из Москвы. Прошел Божий человек каким-то тайным ходом, неведомым мне. Пишет ему отец Авраамий с московского подворья, он здешний келарь, а сидит в Москве. Мол, в Москве голод начинается, он, дескать, придержит хлебушек, а потом продаст втридорога. В книгах же запишет меньшую цену, и разницей поделится с отцом Иосифом. А, племянник, каковы Божьи слуги? Мало того, что казнокрады, так отец Иосиф еще шашни завел с матушкой Марфой, королевой ливонской Марией Владимировной. Та выжила из ума, все лезет на царский престол. А сама по ночам отцу Иосифу баньку топит. Чем они там занимаются, в баньке!? Давно он у меня на примете! Это надо, с православных воинов за пропитание и исцеление деньги брать велит! У меня уже в казне дно видать!
Князь распалил свой гнев и почти кричал. Андрея же охватывала тревога, почти страх. Не от крика княжеского. Страх за Дарьюшку. Отец Иосиф, говорила она, ее родной батюшка, если князь разгневается, - его не остановишь. Упаси Бог, останется Дарьюшка круглой сиротой! Надо просить брата Ферапонта смотреть в оба, и при опасности что-то придумать! А почему это князь так разгневался на отца Иосифа? Не потому ли, что казначей ведает монастырской казной, и не оттолкнул ли прямодушный казначей руку князя, готовую залезть в эту казну?
Князь хотел что-то еще говорить гневное, но тут в палату вошли оба стрелецких головы и восемь сотников. Князь фыркнул, пробурчал нечто невнятное, но сердитое, и сел на свое место.
- Садитесь, господа полковники и сотники. Пока не пришел Голохвастов со своими, надо кое-что обговорить. Вот новый сотник, Андрей Грязной, будет вместо сотника Василия. Он полтора месяца бил поляков с Пивного двора. Прошу любить и жаловать.
Стрелецкие начальники рассаживались, поглядывали на Андрея. Князь подождал, пока все расселись, и сказал:
- Сегодня ночью, господа, идем на вылазку. Надо подкоп разрушить. И   батареи польские ожили, пора им заткнуть глотку. Посылаю почти всех стрельцов и казаков. Ну и мужиков-землекопов. Говорите, господа сотники и полковники.
К удивлению Андрея споров по плану вылазки почти не возникло. Когда договорились, князь сказал свое слово.
- У тебя, голова Илья Ильич, яузцев без пушкарей три с половиной сотни. Пушкарей оставишь, где стояли, на Кузнечной башне и по всем башням западной стены по Пивную. Остальных стрельцов раздели на четыре отряда, поведешь их из Плотничьих ворот на все четыре батареи у Запасной стены. Расставишь сотников сам. На стены меж твоих башен поставим монахов. Так?
Полковник яузских стрельцов согласно покивал головой.
- Понятно, князь Григорий Борисович.
Князь обернулся к полковнику москворецких стрельцов.
- Твои пушкари, голова Гаврила Петрович, будут стоять на башнях восточной стены от Уточьей по Водяную. Водяная – твоя. Остальных стрельцов поставишь на стены у этих башен. Добавлю мужиков на стены, ибо особая твоя задача – южная стена и Водяные ворота. Сотню держи в запасе у Водяных ворот, где новый вал.
Полковник покосился на Андрея, хотел что-то сказать, но князь не дал.
- Сотня Андрея Грязнова – мой запас. На вылазку я пошлю всех казаков, хватит им наш хлеб попусту жевать. Тебе, боярин Илья Ильич, дам четыре сотни казаков, по сотне на батарею. Три сотни поставлю на стены, где будут монахи. Четыре сотни казаков пойдут на Красную гору, отгонять поляков от подкопа. Пойдут казаки из Потайных ворот, от Сушильной башни. Договорились?
Опытные начальники молчали, только полковник Гаврила буркнул:
- Воевода Голохвастов-то знает? Не заартачится?
Князь крепко стукнул кулаком по стене, побагровел, но сдержался:
- Узнает. Как мы тут договоримся, - он придет с полковниками, я скажу ему.
- А мужики где будут, князь Григорий Борисович? – полюбопытствовал полковник.
- О мужиках скажу особо. Тебе же, Андрей, такая задача. Поведешь свою сотню вслед за казаками, от Сушильной башни к Красной горе, к подкопу. Иди за ними не ближе сотни шагов. Начнется бой, стой на месте, не ввязывайся. Когда поляки и казаки на Красной горе сцепятся всерьез, я из Водяных ворот выпущу землекопов. Они разрушат подкоп. Их поведут монахи, есть там два десятка воинов в рясах. Они знают, где поляки тянут сапу. Ты, Андрей, в ответе и за казаков, и за землекопов, и за монахов. Если казаки дрогнут и побегут, ты должен удержать их. Любой ценой, вплоть до пищального боя. Будешь держать и казаков и поляков, пока мужики с монахами не отступят в Водяные ворота. Понял, герой?
Андрей кивнул головой и почувствовал, что краснеет, однако ответил коротко:
- Понятно, князь Григорий Борисович.
- Теперь, господа полковники и сотники, про сигналы. Сигнал на вылазку – один удар большого колокола на Успенском соборе. Часа в три после полуночи. Этого времени для подготовки к вылазке хватит. По этому сигналу отворим Плотничьи и Потайные ворота, выпустим стрельцов и казаков и затворим ворота. Туда больше ходу не будет. Чтобы занять место для боя, даю час. Потом будет второй сигнал, уже к бою: два удара большого колокола на Успенском соборе. По этому сигналу ты, голова Илья Ильич, кинешься на батареи, казаки пойдут на Красную гору, а ты, голова Гаврила Петрович, отворишь Водяные ворота и выпустишь землекопов с монахами. Водяные ворота не затворять, держать открытыми. Сигнал к отступу – набат. Я дам его перед самым рассветом. За это время землекопы должны разрушить подкоп. Успеют, их будет две сотни. При набате все отходят к Водяным воротам. Не перепутайте, других ворот не отворю. Ты, Андрей, уходишь последним. Чтоб ни один мужик не остался в поле. И чтоб ни один поляк не вошел в ворота. Вот так. Кто чего не понял, спрашивайте, а не то скоро Голохвастов явится. 
Пока князь говорил, Андрей чувствовал на себе взгляды полковников и сотников. Не очень дружеские взгляды. Да и то сказать, задачу ему дядя давал серьезную, но не сильно благородную. Может, придется стрелять по своим казакам. Стрелять по Юрко? Нет уж, князь-дядя, выкрутимся без такого позора.
А в палате полковники и сотники уточняли свои задачи.
- Не мало, князь Григорий Борисович, с казаками на Красную гору одну сотню? - спросил полковник Илья Есипов. – Казаков-то, я понял, с полтыщи будет. Народ ненадежный. Может, еще сотню послать?
- Сотня Андрея Грязнова стоит двух! – уверенно ответил князь. – Грязнов справится! Так, Андрей?
И опять Андрей почувствовал испытующие взгляды стрелецких начальников. Ишь, герой выискался! Один стоит двух! Молод еще. Только и заслуги, что племянник князя, а туда же!
- К тому же, - продолжал князь, - поляки не знают о вылазке и не сразу дадут отпор.
Тут дверь резко распахнулась, видно, от удара ногой, и в палату вошел воевода Голохвастов с двумя казачьими полковниками.
Андрей уходил от князя с тревожными думами, душу его грызло дурное предчувствие. При всем своем малом опыте он понимал, что когда меж воеводами нет согласия, дела не получится. Князь и Голохвастов только что не хватали друг друга за грудки. Одно утешало, князь ни слова не сказал, что велел Андрею палить из пищалей по казакам, если те дрогнут и побегут. Да он и не собирался доводить дело до пищального боя по своим.
Когда его стрельцы собирались на вылазку, к нему пришли брат Ферапонт и Юрко. Друзья вышли из каморки и стали договариваться о помощи друг другу на вылазке. Судьба в лице князя Долгорукого посылала их всех на вылазку к Красной горе. Андрей с надеждой смотрел на Юрко, брат Ферапонт больше отмалчивался, крестился и бормотал божественное, зато Юрко не закрывал рот.
- Держись, Андрюха! Бог не выдаст, свинья не съест! А уж мы друг дружку не подведем.
Брат Ферапонт сверкнул на Юрко взглядом, ему не понравилось упоминание вместе Господа Бога и свиньи.
- Я иду с Тарасом Епифанцем, - говорил Юрко, будто хвастался. - Тарас что кремень. Я с ним ходил на кичку не раз, верю ему, он меня много чему научил. Размолотим мы ляхов в пух и прах! А уж ты, Андрюша, прикроешь нас.
Андрею от этих слов верного друга стало совсем невмоготу.
Перед вылазкой стрельцы, казаки, монахи и мужики собрались в Троицком соборе. Архимандрит Иоасаф благословил их на славную битву за веру православную и велел присягнуть в твердости ратного духа на мощах святого Сергия. Брат Ферапонт молился в толпе монахов, и Андрей не стал отвлекать его. Юрко же разыскал Андрея и подвел его к высокому и красивому молодому казаку. Это оказался тот самый Тарас Епифанец, о котором Андрей столько слышал. Они еще раз оговорили совместные действия на вылазке и  разошлись.
Перед сигналом к вылазке Андрей со своей сотней стоял в подбашенном своде Сушильной башни позади казаков. Тех набралось, пожалуй,  не меньше пяти сотен, и в широком проходе стояла теснота. Юрко со своей сотней затерялся где-то в середине шумной толпы казаков. Нехорошее предчувствие не оставляло Андрея. Вдобавок принялся моросить назойливый холодный дождь, и хотя он мог принести им пользу на вылазке, но промозглая сырость, туман и нескончаемый шум капели будто подтверждали мрачные ожидания. И вот над монастырем поплыл мощный гул колокола. Вылазные длинной цепочкой стали спускаться в подкоп и через потайные железные ворота выбираться из тайного хода за стену.
Идти им пришлось чуть не версту, в обход монастыря, вдоль всей восточной стены. Андрей с Горюном шел впереди своих стрельцов и старался не терять из виду казаков впереди, но и не наступать им на пятки. Не доходя до громады Пятницкой башни они взяли влево, обогнули Подольный монастырь и подошли к Кончуре у старой водяной мельницы перед Сазоновым оврагом. Когда-то тут стоял большой мост, сейчас из воды торчали только обломки свай.
Стрельцы вслед за казаками перебрались через реку по сваям, кое-кто свалился в холодную воду, глубина оказалась по грудь. По низкому сырому берегу они пошли еще дальше от стен, к обрывистому склону горы Волкуши. Идти пришлось скрытно, никто не говорил ни слова: наверху в Терентьевской роще стояли черкасы, казаки Лисовского. Под прикрытием обрыва они достигли моста через ручей на московской дороге и теперь находились уже в тылу поляков, у южного конца Запасной стены. Впереди от Кончуры в сторону Келарского пруда уходил черный вал нового рва, который выкопали поляки. Ров служил продолжением Запасной стены и огораживал польский лагерь с востока и с юга. Здесь пути казаков и стрельцов Андрея расходились.
Казаки двинулись на косогор и вскоре скрылись за высоким валом нового рва. Андрей, как они условились с Юрко и Епифанцем, повел стрельцов вдоль наружной стороны вала к разрушенному мосту через Кончуру, за которым лежало поле славной его битвы за капусту. Стрельцы укрылись за густыми кустами тальника. Дождь пошел сильнее, и стрельцы вполголоса чертыхались, их заботило, как сохранить порох и фитили сухими. Кафтан Андрея уже промок. К счастью, вскоре раздались два гулких удара большого колокола на Успенском соборе. Сигнал к бою!
И тут сбылись самые дурные предчувствия Андрея. Вершина левого края Запасной стены, весь склон Красной горы осветились вспышками выстрелов, и тут же донесся частый гулкий треск польских пищалей. Видно, поляков кто-то успел предупредить. Они знали о вылазке, подготовились к ней и встретили казаков пищальным боем в упор. Тут же ударили пушки ближней батареи на Красной горе. Ядра летели на казакови с правой стороны. А в спину казакам загремели польские пищали с нового вала.
Андрей похолодел. Вот тебе и вылазка! Все сорвалось. Под огнем с трех сторон казакам не остается ничего, кроме как прорываться  сквозь польский огонь и бежать через Кончуру под прикрытие монастырских стен, к Водяным воротам. Но ведь ворота князь откроет не раньше, чем перед рассветом! Дядя Григорий Борисович упрям как черт и не оступится от своего замысла. За это время поляки перебьют и казаков, и его стрельцов! Что делать?
- Десятники, ко мне! – громко крикнул он громко. Чего таиться, когда поляки уже бьют казаков, и стоит сплошной, без малейших перерывов грохот пищальных и пушечных выстрелов. 
- Что будем делать, братцы?
- А чего делать? – спокойно сказал Кирдяпин. – Отбиваться, как на Пивном дворе. Когда поляки подойдут, встанем в жва ряда и будем палить по команде. Впервой, что ли?
- Казаков бы наших не перебить, – с сомнением проговорил Наумов. - Им и так несладко, а еще и мы…
- Сотник, - вдруг тревожно сказал новый десятник Мальцев, - слушай-ка!
Все прислушались. Со стороны Терентьевской рощи сквозь мрак доносились пока еще далекие крики и топот большой толпы. Андрей стиснул зубы. Беда никогда не ходит одна! Лисовский послал своих черкасов для удара вылазным в спину. Поляки Сапеги и запорожцы Лисовского ударами с двух сторон перебьют окруженных казаков Епифанца и Юрко, да и его сотню. Единственное спасение для всех них – бежать со всех ног в монастырь. Однако бежать никак нельзя, бросать товарищей в смертной беде не годится. И ворота закрыты! Даже если Долгорукий поймет, что вылазка полностью провалилась и откроет, - пока казаки не вырвались из смертного кольца, стрельцам отсюда уходить нельзя.
- Слышь, сотник, - подал голос Сухотин. – Есть какие ворота открытые?
Андрей невольно усмехнулся.
- Нет, Сухотин, ворота нам отворят, когда забьет набат. Надо принимать бой. Запалить фитили! Кроме Наумова, всем становиться на колено в два ряда лицом к Терентьевской роще! Задние заряжают, передние палят! Наумов, ты, брат, оставайся тут и следи за Красной горой. Увидишь, как наши бегут, крикнешь. Братцы, палить только с колена! Нас мало, надо беречься. Проверь пищали! 
Все получилось не так, как он думал, а гораздо хуже. Черкассы Лисовского не стали переходить Кончуру и нападать на них сзади. Они, наверно, даже не разглядели стрельцов между раскидистыми кустами да еще в дождь, или не захотели мокнуть в холодной Кончуре. Топот и крики немного удалились в сторону московского моста за Келарским прудом. Идут нашей же дорогой, - понял Андрей. Он развернул строй лицом к разрушенному мосту через Кончуру и стал ждать. Тем временем пальба на Красной горе разгоралась. Слитный грохот выстрелов перемещался то в одну сторону, то в другую, он  то немного затихал, когда битва откатывалась за вал Запасной стены, то вырывался на простор и гремел с новой силой. Андрей по голосу боя понимал, что казаки, окруженные со всех сторон, пытаются пробиться к Кончуре, выискивают слабое место в рядах поляков, то рвутся вперед, к новому  рву, то откатываются назад, за стену.
- Господи, Боже мой, Иисусе Христе, - бормотал он и не слышал своих слов, - помоги православным казакам, твоим христолюбивым воинам! Спаси их от напрасной погибели, дабы могли они защитить святыню Твою от еретиков! Дай им милость Твою! Спаси друга моего, Юрко Донца!
Тут он услышал, что шум и топот отряда черкасов со стороны  Терентьевской рощи направляется от Кончуры на Красную гору. Бегут добивать наших! – мелькнула мысль, и тут он ясно понял, что надо делать.
- Братцы! – крикнул он. – Бежим на Красную гору! Ударим супостату в спину! Выручим наших казаков и себя спасем! Палить рядами с колена и только по команде! С Богом, братцы, за мной!
У него мелькнула мысль, что надо бы оставить тут хотя бы десяток Наумова, - прикрыть мужиков, но он отмахнулся от этой мысли. Или спасемся все, или все ляжем. Стрельцы побежали вокруг нового вала в обход южного конца Запасной стены. Со свежими силами они быстро нагнали врагов, впереди уже замаячили темные тени.
- Стой! – свистящим шепотом крикнул Андрей. – В два ряда на колено! Слушай меня! Второй ряд заряжает, первый палит!
Стрельцы опустились на одно колено, он видел, что ряды их заметно перемешались, но не стал ждать и крикнул раздельно, как в первой вылазке:
- Первый ряд! Братцы! Разом! Пали!
Когда в ушах стихло эхо залпа, Андрей снова крикнул. От грохота пищалей заложило уши. Он дождался, пока Горюн передаст ему заряженную пищаль, и снова скомандовал. Снова немного выждал и опять крикнул команду. Впереди сквозь выстрелы он уже слышал панические крики черкасов. Те никак не ожидали удара в спину. В полумраке начинающегося рассвета он увидел, что враги впереди заметались во все стороны. А он опять и опять выкрикивал команду.
Даже сквозь гром пищалей Андрей почувствовал, что пушки с ближней батареи замолчали. Сначала он удивился, но тут же догадался, что одна сотня полковника Ильи Есипова все-таки добраласт до цели и сейчас бьет польских пушкарей на Красной горе. Это страшно обрадовало его, он выхватил заряженную пищаль у Горюна и опять закричал, уже радостно:
- Братцы! Дружно! Пали!
Когда отгремели выстрелы, сзади ему в ухо прогудел Горюн:
- Боярин, заряды кончается. Осталось по три на пищаль.
Андрей с досадой сунул ему разряженную пищаль, принял от него другую.
- Стрельцы, стой!
Он прислушался. Шум боя впереди стихал. Из-за стены к земляному валу выскочила темная тень, другая, третья. Наши? Поляки? К стрельцам быстро приближалась уже толпа теней, а он все не знал, что делать. Он слышал крики из толпы, крики весьма богохульные, но это ничего не означало. Ясно, что бегут не поляки. Но черкасы знают матерщину не хуже, чем свои. Он быстро сказал:
- Горюн, рявкни, кто такие!
Тут же Горюн оглушительно заревел:
- Кто такие!? Святой Сергий!
- Святой Сергий! Святой Сергий! – послышалось впереди.
Да, это оказались казаки Епифанца и Юрко. В бою с польской засадой их из шести сотен осталось едва не половина. К Андрею подбежал Юрко.
- Андрюха! Вот выручил! Век не забуду!
- А Епифанец?
- Он позади, подгоняет своих. – Юрко поглядел на Запасную стену и озабоченно сказал: - Пора уносить ноги. Там поляков видимо-невидимо. Перебежчики выдали нас.
- Стрельцы! – крикнул Андрей. – Уходим за Кончуру!
Набат ударил, когда они еще только переправлялись через Кончуру.
- Наконец! – радостно крикнул Андрей. – Стрельцы! Бегом к Водяным воротам!
Набат гремел, сотрясал воздух, торопил. Уже виднелся черный проем Водяных ворот. Впереди к воротам врассыпную со всех сторон поля бежали мужики. И вдруг совсем рядом справа, от изгиба Кончуры затрещали выстрелы.
- Стрельцы! Стой! В два ряда! Готовься с колена! – заорал Андрей.
Он упал на колено, вскинул тяжелую пищаль к плечу. С обеих сторон неровным рядом опускались на колено стрельцы. Вот чего он боялся больше всего! Лисовский разгадал сигнал к отступу, бросил своих черкасов к открытым воротам монастыря.  Они, видно, перешли Кончуру то ли вброд, то ли через остатки моста у мельницы и уже бегут к Водяным воротам.
- Держись, Андрей! – услышал он крик слева и увидел Юрко. Тот с толпой казаков бежал к нему.
А черкассы от изгиба Кончуры приближались наперерез им к Водяным воротам. И опять с половины расстояния до Подольного монастыря в сторону врагов недружно затрещали выстрелы. Не больше двух десятков пищалей, - определил Андрей и всмотрелся в полумрак. Оттуда на него надвигался большой отряд лисовчаков. Перед казаками к монастырю пятилась кучка людей в длинных черных одеяниях. Они поодиночке вскидывали пищали, недружно палили, снова пятились. Кто такие? И сердце пронзила щемящая боль. Брат Ферапонт! Он с двумя десятками схимников прикрывал землекопов, а теперь пытается удержать наступающих врагов. Палить? Но отсюда до казаков не меньше полусотни сажен, пищали не возьмут! Решение пришло мгновенно.
- Стрельцы! За мной! Не ломай ряды!
Он кинулся вперед, к монахам. Не оглядывался, знал, что стрельцы бегут за ним. Расстояние между ним и врагами быстро сокращалось. Пожалуй, хватит.
- Стрельцы! На колено! В два ряда! Слушай команду!
Стрельцы с пыхтением, - пришлось им сегодня побегать, - падали на одно колено, готовили пищали.
- Горюн! Крикни брату Ферапонту, пусть ложатся на землю!
Монахи услышали могучий крик Горюна, оглянулись, вразнобой попадали на твердую от ночного морозца черную землю. Рядом с Андреем упал на колено Юрко.
- Не сдадим супостату брата во Христе! – заорал он весело.
- Братцы! Дружно! Пали!
Полсотни пищалей грянули довольно дружно. Научились, черти, - подумал Андрей. За одну ночь научились! Сбоку горохом в скоморошьем пузыре загремели казачьи пищали. Казаки Юрко палили без команды, кто как, сами заряжали, второпях не целились.
- Горюн, порох есть?
- Еще на пару зарядов хватит, боярин.
- Братцы! Дружно! Пали!
Лисовчаки впереди остановились в нескольких шагах от лежащих монахов, начали разбегаться в обе стороны, пятились, наталкивались на задних. Андрей не давал команды, берег порох. Сбоку продолжали громыхать казачьи пищали. Рядом Юрко орал что-то непотребное. И вот супостаты не выдержали, повернули назад и побежали к Кончуре, сбивая с ног мешкотных. А, была не была!
- Братцы! Разом! Пали!
Воровские казаки помчались в отступ во весь дух. Монахи поднялись и побежали к своим.
- Юрко, кончай вовать!
- Казаки! – пронзительно закричал Юрко. – Кончай палить!
Монахи добежали до спасителей. К Андрею подошел брат Ферапонт с бессильно висевшей левой рукой.
- Здрав будь, брат Ферапонт! – радостно приветствовал его Юрко. – Пуля, что ли, зацепила?
- Ага, - поморщился брат Ферапонт. – Да возблагодарит вас Господь за спасение наше. Надо подобрать павших братьев во Христе. Трое отдали животы свои за веру православную.
- Кирдяпин! За мной! Остальные – прикрой!
Андрей с десятком Кирдяпина быстро добежал до неподвижно лежащих тел, стрельцы подняли убитых монахов на руки и рысью побежали назад. Набат уже  стих, когда уцелевшие казаки, стрельцы и монахи подошли к открытым еще Водяным воротам. Андрей оглянулся. Там у разрушенного моста через Кончуру переправлялся большой отряд поляков. На глаз их набралось не меньше полутысячи, а из-за земляного вала выбегали новые толпы.
- А вот накося, выкуси!
Юрко показал полякам шиш, и они с Андреем, Горюном и братом Ферапонтом последними вбежали в ворота. Тяжелые кованые створки с протяжным тяжким скрипом и гулом затворились за ними.



Землекопы

- …Упокой, Господи, в царствии Твоем души новопреставленных рабов Твоих Василия, Феодора, Петра, Андрея, Павла, Симеона, Тимофея, Иоанна, Леонтия, Михаила, Парамона, Карпа, Аверкия, Иоанна, Луки…
У стены восточного придела Успенского собора на земле рядами лежали в белых саванах тела погибших в вылазке. Между телами ходил архимандрит Иоасаф с двумя причетниками, кропил убиенных святой водой и нараспев читал заупокойную. Вокруг угрюмо стояли тесной толпой, плечом к плечу, стрельцы, казаки, мужики, монахи.
Одних казаков не вернулось с вылазки больше двух сотен. Яузские стрельцы полковника Есипова у батарей тоже нарвались на засаду и потеряли без малого сорок человек, а сумели подавить всего одну батарею, ближнюю к Красной горе. Землекопов убило десятка три, да столько же их разбежалось на все четыре стороны при первых выстрелах польских пушкарей.
- … Гавриила, Иоанна, Никифора, Спиридона, Георгия, Харитона, Иоанна, Василия, Петра, Мефодия, Фокия….
Андрей стоял в первых рядах толпы рядом с Юрко и братом Ферапонтом и смотрел под ноги. Душу его охватила глубокая печаль. У стены собора чернели три длинных братских могилы, стояли прислоненные к глиняным валам иконы, в руках священников горели свечи, и слабый ветерок колыхал их огоньки.
-… Фотия, Никифора, Иоанна, Варфоломея, Тита, Варсонофия, Григория, Ионы, Дорофея, Тихона, Николая, Матфея….
После вылазки Андрей хотел отоспаться, но часа через два его разбудил посыльный от князя Долгорукого. Таким своего дядю он еще не видел. Дядя после неудачной вылазки не пил, от него не пахло перегаром, но сидел туча-тучей, и глаза совсем скрывались под набрякшими чугунными веками. Долгорукий вел совет по польскому обычаю, все сидели не на лавках вдоль стен, а вокруг стола на стульях со спинками. Андрей увидел казачьего воеводу Голохвастова, архимандрита Иоасафа, двух стрелецких и двух казачьих полковников. Из сотников Долгорукий позвал только его. Князь раздраженно мотнул ему головой, мол, садись, не мельтеши, а сам громко и гневно говорил:
- Кто!? На стрельцов не грешите, все они налицо, и живые и мертвые. Мужики не знали про вылазку. Выходит, - казаки или монахи! Твоим разбойникам, воевода Алексей Иваныч, я не верю. А монахи, - черт их знает, что у них там, под клобуками.
- Казаки геройски погибли в бою! – резко ответил Голохвастов. – Товарищей казак никогда не продаст. Напраслину на казаков не возводи, князь Григорий.
- А кто!? Выходит, монахи! А, преподобный Иоасаф? Твои сыны во Христе продали полякам вылазку?
Он уставился тяжелым взглядом на игумена, и лицо его приобрело чугунный цвет.
- Ага, - вдруг совсем спокойно сказал он. – Понятно. Тут на совете был твой казначей, как его? Я давно вижу, лукавый человек он у тебя. Где он сейчас? У поляков?
- Преподобный Иосиф совершает панихиду по убиенным нашим братьям во Христе, - смиренно ответил архимандрит.
- Совершает, - проворчал князь, - знает собака, чье мясо съела. Нельзя ему верить! Скользкий.
- Преподобный Иосиф – достойнейший слуга Господа нашего.
- Видали мы таких достойнейших. За погребение берет деньги!
- Князь Григорий, - громко вмешался Голохвастов. – Не узнаем мы, какая сволочь выдала ляхам нашу вылазку. Зачем позвал ты нас?
- Ты мне рот не закрывай, Алексей Иваныч, - прорычал Долгорукий. – Не по чину дерзок.
- Ну, коли так, - я пошел! Недосуг мне.
Голохвастов стал подниматься из-за стола. Долгорукий раскрыл рот, видно, хотел заорать, но одумался, закрыл рот.
- Не горячись, Алексей Иваныч. Я вас вот зачем созвал. Вылазка провалилась. Потеряли мы три сотни воинов. Подкоп не разрушили. Поляки могут его прямо сейчас взорвать. Тогда нам конец. Надо сегодня снова идти на вылазку. Кровь с носу, а подкоп нынче ночью надо разрушить. Что скажешь, Алексей Иваныч?
Голохвастов показывал князю затылок и молчал. Князь понял, что перегнул палку и тоже молчал. Москворецкий полковник Ходырев негромко заметил:
- Передышка нужна, князь Григорий Борисович. Хоть на день. Стрельцы с ног валятся. Отоспаться надо людям.
- Вот и пусть спят сейчас, - князь говорил почти спокойно. – Нельзя нам долго отсыпаться. Поляки, чай, сегодня тоже отсыпаются и хоронят убиенных. Этой ночью они нас не ждут. А завтра взорвут подкоп. Вылахка - сегодня! И никак иначе!
Он помолчал и повторил:
- Надо сегодня разрушить подклп. Слухачи божатся, других подкопов больше нет, нигде стуков не слышно. Ни Сапега, ни Лисовский нас этой ночью не ждут. Они зализывают раны, им тоже несладко пришлось. Потому снова идем на вылазку. Нас тут восемь душ, вам я верю. До вылазки – никому не слова, чтобы опять не сорвалось. Вылазку, я думаю, сделаем по-другому. Теперь надо ударить Сапегу с северной стороны, от Благовещенского оврага, а Лисовского – с востока, от Рыбной слободы. Они пошлют все силы туда, а мы – на подкоп.
- А не нарвемся на засаду, князь Григорий Борисович? – спросил Есипов.
- Не будет засады! – Князь стукнул кулаком по столу. – Сегодня не будет, говорю вам. Поляки на поминках перепьются и завалятся спать, знаю я шляхту. И лисовчаки тоже пить-гулять всю ночь будут.
Князь досадливо покрутил головой.
- Я вот что задумал. В башнях оставим пушкарей, на стенах - две сотни стрельцов. Сотню москворецких на западную и северную, сотню яузских на восточную и южную. К ним на подмогу поставим всех монахов и мужиков, кроме двух сотен землекопов. Вы, головы, прямо сейчас строго-настрого накажите пушкарям и стрельцам на стенах: следить за предпольем, и чтоб ни одна мышь не проскочила к полякам. Чуть что – палить на верный убой. Всех остальных стрельцов, всех казаков и твоих боевых схимников, отец Иоасаф, мужиков-землекопов, - на вылазку. Рассудите сами, господа, терять нам нечего. Или мы нынче разрушим подкоп, или завтра поляки взорвут стену и  возьмут монастырь.
- Уговорил, князь, - полунасмешливо проворчал Голохвастов. – И куда ты казаков пошлешь? Опять на Красную горку?
- Упаси Бог! Сделаем все не так. Ты, Илья Ильич, пошлешь  две сотни яузцев из Плотничьих ворот на батареи. При отступе они уйдут через те же ворота. На Красную горку не лезь, там вы батарею разрушили, надо подавить три остальных. А с другими двумя сотнями ты  пойдешь из Конюшенных ворот за северный край Запасной стены. Задача тебе – побольше жара задать полякам, чтобы они все кинулись на тебя. Тогда отходи, не спеша, назад, к Конюшенным воротам. Продержись, как сможешь долго. Понятно, Илья Ильич?
- Понятно, - с тяжким вздохом ответил Есипов. – Уж куда как понятно. Да вот в сотнях у меня по сорок душ от силы осталось.
- А ты, голова Гаврила Петрович, - продолжал Долгорукий, не слушая последних слов Есипова, - выведешь москворецких из Пятницких ворот и поставишь на весь ближний берег Кончуры, от мельницы до разбитого моста. Чтоб ни одна сволочь польская не перешла Кончуру. Чует мое сердце, когда начнем, супостаты опомнятся, кинутся к стенам, могут перебить  землекопов.
- Тяжкая работа, - язвительно буркнул Есипов.
- Твоим удальцам, воевода Алексей Иваныч, не простая задача. Две сотни отправишь с головой Есиповым за северный край Запасной стены. Всех остальных поведешь из Пятницких ворот к мельнице. Оттуда по Сазонову оврагу пройдете до Рыбной слободы. По сигналу к бою твои казачки ударят Лисовскому сзади в правый бок. Главное, - сильнее шуметь. Далеко не заходите, чтоб не окружили. Может, сумеете разрушить одну-две батареи на обрыве. А нет, - и то ладно, лишь бы черкасы забыли про подкоп и не пришли ляхам на помощь. Пока идет дело, землекопы раскопают подкоп и разрушат его. Всем понятно?
Вопросов князю не задавали. Он помолчал и закончил.
- И последнее. Сигнал к вылазке – колокол на Успенском соборе. Не медлите. Еще через час дам сигнал к нападению - два удара с Успенского собора. Сигнал к отступу – набат. Все как вчера.
Князь посмотрел в глаза всем сидящим и сказал сурово и твердо.
- Другого такого случая не будет. Поляки ждут нас завтра опять у Красной горы. А мы ударим сегодня. Ударим с севера и с востока, где они никак не ожидают. Мы оттянем от подкопа поляков и лисовчаков. Кровь с носу, а подкоп должно разрушить сегодня. На вылазке смотреть в оба. Без набата не отходить! Стоять до последнего человека! С Божьей помощью сегодня нас ждет удача. Все, расходимся. Готовьте людей. О вылазке – никому не слова. Андрей, ты останься.
Пока все выходили, Долгорукий встал и ходил по палате из угла в угол. Когда они остались вдвоем, князь подошел к Андрею, крепко взял его за плечи.
- При всех не хотел говорить. Тебе, племянник, опять особая задача. Я пошлю десяток землекопов в новый ров у Красной горки. Подкоп идет оттуда до Пятницкой башни, поляки уже приготовили порох. Ты займешь ров, караульных снимешь без шума, запустишь в подкоп мужиков, а сам заляжешь на валу. Две сотни землекопов будут копать с луга, но это долго. Изнутри подкоп разрушить легче. Я не жду, что поляки сунутся к подкопу, но мало ли что. Держись, Андрей, на тебя вся надежда. Хорошо бы порох из подкопа перетащить в монастырь, но тут как получится. Если не разрушим подкоп, и поляки взорвут его, - все пропало. Мертвые сраму не имут, однако ложиться в могилу с таким позором я не хочу. С Богом, племянник.
Андрей со стрельцами скрытно поднялся на мокрый глиняный вал надо рвом. Они залегли на гребне и прислушались. Снизу из черноты рва слышались негромкие голоса поляков. По разговорам он понял, что поляков не больше десятка, это караульные сторожат вход в подкоп. Андрей с десятниками все оговорил перед вылазкой, и они теперь ждали сигнала к нападению. Опять заладил назойливый холодный дождь. Глина раскисла и превратилась в липкую жижу. Андрей заранее приказал стрельцам надеть берендейки с припасом под кафтаны, чтобы порох не промок.Впереди из-за южного края Запасной стены негромко доносилась печальная, рвущая душу музыка. Поляки поминали убиенных на свой еретический лад. Сзади и за Кончурой стояла полная тишина. Даже польские пушки перестали палить по монастырю. В ночном мраке слышался шелест дождя по мокрой земле.
Что-то тянет князь-дядя с сигналом, - подумал Андрей досадливо. Его одежда уже промокла  насквозь и противно липла к телу. И тут от монастыря сквозь пелену дождя донесся гулкий, певучий звук большого колокола, за ним другой. Как только все стихло, Андрей шепнул:
- Наумов, Кирдяпин, в ров!
Два десятка стрельцов скользнули по мокрой глине в черную глубину, прямо на головы караульных поляков. Там послышалась возня, сдавленные крики, кто-то пронзительно взвизгнул, и все стихло.
- Сотник, - послышался снизу негромкий голос Наумова. – Готово.
- Ход в подкоп есть?
- Есть здоровенная яма. Там ступеньки вниз.
- Ну-ка, подожди меня. Сухотин, останешься за старшего.
Андрей по раскисшему круптому глиняному скату скользнул с вала, полетел вниз, - не меньше полутора сажен, - сильно ударился ногами о дно, с размаху крепко сел задом. Пищаль вылетела из рук, он чертыхнулся. Рядом с шумом приземлился Горюн, тоже тихо заматерился. Андрей нашарил пищаль, поднял ее. 
- Где ты, Наумов?
- Тут я, сотник.
Прихрамывая от боли в колене, Андрей пошел на голос. В широком рву стояли стрельцы, под ноги попалось что-то грузное и мягкое. Мертвый поляк, - брезгливо определил Андрей.
- Сюда, сюда, сотник, - звал  его голос Наумова.
Впереди, в непроглядной тьме тихо плеснула вода. Он присмотрелся. Ров уходил прямо в Кончуру. Кто-то взял его руку.
- Видишь, сотник, отсюда до стены всего-то саженей сто, не больше. Видно, поляки вели подкоп прямо под Кончурой. Вот, под навесом, - спуск со ступеньками. Огня бы вздуть.
- Я тебе вздую. Где Кирдяпин?
- На тот конец рва ушел, к Копнинке. Там ров тоже должен в воду уходить. Выбираться из него трудненько будет.
Андрей нащупал под ногой доски, за ними пустоту - не иначе, лаз в подкоп. Он осторожно двинулся вниз. Спуск в подкоп показался ему узким, чуть шире аршина. Сверху над ним чернел навес.
- Посмотреть, что там в подкопе, - шептал на ухо Наумов. – Эх, жалко огня нет.
- Обойдемся. Не наше дело. Скоро землекопы придут. Как отсюда выбраться?
- Тут лесенка есть, на польскую сторону.
- На вал не хватит?
- Не хватит. Думаю, где одна лесенка, будет и другая. Пойду с того края посмотрю.
- Что ходить пустым, возьми эту с собой. Там свяжем.
Наумов оказался прав. Дальний конец рва тоже уходил в воду, прямо в  Келарский пруд, в конце его они нашли вторую лесенку, которая тоже доставала только до края рва, - полякам не приходилось лазить на вал. У стрельцов нашлись веревки, - опытный народ, - быстро связали лесенки, по-одному поднялись на скользкий вал. Снова пришлось ложиться в липкую глину. А дождь все моросил, и землекопы все не приходили. Андрей решил посмотреть, что делается на Волкуше, у Лисовского, и по сторонам. Он соскользнул по глине чуть пониже, чтобы не маячить на гребне вала, уселся в холодную и мокрую, податливую грязь и напряг глаза. Вокруг ничего не изменилось. Все так же моросил дождь, стояла та же напряженная тишина.
Ждать да догонять хуже всего, - вспомнил он отцовскую поговорку. Сейчас, после второго сигнала, ждать становилось совсем невмоготу. Долгая тишина и пугала, и радовала. А вдруг стрельцы и казаки опять нарвутся на засаду? Может, кто-то сумел предупредить поляков? Князь велел смотреть со стены в оба, чтобы и мышь из монастыря не улизнула, но все-таки… 
Из монастыря ведут за стены многие тайные ходы, о которых не знают даже самые старые из монахов. А может, знают, да не говорят? Понять монахов можно. Стрельцы и казаки пришли и уйдут, а монастырю стоять и стоять века. Вдруг вылазных снова ждали, как вчера, и теперь поляки втихомолку режут непрошенных гостей? С другой стороны, такая долгая тишина может означать, что все идет хорошо, и чем больше стоит тишина, тем глубже в тыл полякам зайдут вылазные, тем неожиданнее и губительнее для врага окажется их удар. 
Андрей сидел на валу спиной к Запасной стене и вертел головой во все стороны. Что-то уж слишком долго тянется тишина после второго сигнала. Он глубоко вздохнул и зевнул так, что затрещало за ушами. После вчерашней вылазки он не выспался. Однако, это не самая большая беда. Гораздо хуже то, что он уже больше недели не виделся с Дарьюшкой. Последний раз они встретились, когда Дарьюшка пришла в их каморку с монахинями. Потом ее, видно, не отпускала от себя та самая суровая матушка Марфа, ливонская королева, у которой голос, будто железо по железу. Сам же он не мог выйти из каморки, ибо суровый отец Родион оставил их всех в одном исподнем. Не пойдешь же на свидание с девицей в таком непотребном виде.
Дарьюшка, Дарьюшка, умница и красавица. Отец говорил: если увидишь девицу, от которой сердце у тебя зайдется и дыхание остановится, - не теряй головы. Посмотри на нее еще и еще раз. И когда после третьего раза сердце все так же будет колотиться, и свободно дышать не сумеешь, - значит, это твоя суженая. Тогда держи ее обеими руками и не выпускай. Выходит, Дарьюшка и в самом деле его суженая, одна-единственная на всю жизнь!
Тут послышались какие-то звуки слева, выше по Кончуре, вроде от Пивного двора. Он повернул голову и прислушался. Там, наконец-то, началась пальба, слышался частый треск пищалей. Он не мог разобрать, где идет бой, на батареях или за дальним северным краем Запасной стены. Туда вместе с яузцами  полковника Есипова ушел Юрко с двумя сотнями казаков. Выстрелы становились все гуще и громче. Значит, это на батареях, Юрко же повел казаков за стену. Казаки неохотно тратят порох, они больше привыкли к резне, отсюда шум рукопашной схватки не услыхать. Дай им Господь казацкой удачи.
Ага, а вот забухали пищали от Рыбной слободы, казаки Тараса Епифанца переполошили своих воровских собратьев. Лихой казак Епифанец сумеет славно погулять в тылу Лисовского. Долгая тишина перед схваткой говорила, что вылазные сумели далеко пробраться в тыл врага. Теперь у супостата начнется паника, чем позднее враг опомнится, тем удачнее получится вылазка. Пока начало неплохое, не то, что вчера. Но где же землекопы? Паника паникой, а поляки рано или поздно разберутся, что к чему, и вспомнят про подкоп!
Слава Богу! От Кончуры послышался глухой топот.
- Мужики бегут, - уверенно определил Кирдяпин.
Небольшой кучкой мужики черной массой трусили внизу, под валом, кто-то впереди негромко покрикивал:
- Святой Сергий, святой Сергий!
- Святой Сергий! – отозвался Андрей с вала.
- Слава те Господи, уж и не чаяли, - проговорил под валом густой голос. – Чуть в Кончуре не потопли.
- Лезьте на вал, мужики!
С сопением, кряхтением и негромкими непочтительными возгласами землекопы взобрались на вал. Одежда на них вымокла, за поясами блестели топоры, в руках – ломы и лопаты, на плечах позванивали пилы, . 
- Садись! – страшным шепотом скомандовал Наумов. – Не то поляки увидят.
Мужики повалились на сырую глину, опять понеслись тихие чертыхания.
- Кто тут старший?
К Андрею подполз на карачках мужик.
- Я, сотник.
Голос показался знакомым. Как говорил отец, мир широк дуракам, а умным людям он тесен.
- Никифор Маслов?
- Я, боярин! – в голосе Маслова послышалось успокоение. – Вот и снова свиделись. Теперь все получится. Тебя, боярин, видно, Господь любит, в обиду не дает. Показывай подкоп. Внизу, что ли?
- Внизу, брат Никифор. У самой Кончуры. Там вон лесенка.
- Лесенка нам ни к чему. А ну, мужики, благословясь!
- Погоди! Ров глубокий. Ноги отшибете.
- Нам не привыкать. Мужики, береги ноги! Тут глубоко.
Маслов скатился по крутому валу, грузно ударился о дно рва. Вслед за ним в ров по сырой глине посыпались остальные землекопы. Послышалось негромкое чертыхание, кряхтение.
- А ну, мужики, - сказал Андрей в черную глубину, - расступись, я к вам.
Он скатился вниз, опять сильно ударился ногами, за ним свалился Горюн.
- Иди за мной, Никифор.
- Показывай, боярин.
Андрей в полной тьме сделал десяток осторожных шагов, нога почувствовала пустоту.
- Стой! Вот он. Ничего не видать.
- Сейчас вздую огонь.
В непроницаемой тьме в руках Маслова сверкнули искры кремня, затлел трут, вспыхнул крохотный огонек лампадки.
- Ага, понятное дело. Ишь, навес сладили. Ну, мужики, в лаз по одному. Сразу проходить дальше, за Кончуру. Мокрядь кончится, шагов через полсотни разбираем кровлю, бьем колодец наверх. Ну, Господи, благослови.
Маслов с лампадкой в руке шагнул вниз, Андрей за ним. Маслов повернулся к нему. В слабом свете показалось его лицо, до глаз заросшее густым волосом. 
- Боярин, ты куда? У нас свое дело, у тебя свое.
- Я посмотрю и уйду, - попросил Андрей.
- Там воздуху мало, дышать трудно. Лишний человек только мешает. Да уж ладно, иди. А этот богатырь куда?
Маслов решительно преградил дорогу Горюну.
- Не обессудь, стрелец. Ты там весь воздух заглотнешь, а нам работать.
Горюн заворчал, но отступил. Андрей спускался по крутым ступенькам за Масловым, сзади сопели и топали землекопы. Лаз оказался узким, чуть шире аршина, и глубоким. Андрей опирался рукой о стену и понял, что лаз обшит досками по обрешетке из бревен. Он начал считать ступеньки, сбился, а лаз вел все дальше в глубину и не кончался.  Наконец, нога нащупала ровное место, под ногами захлюпала вода. Впереди маячила лампадка Маслова.
- Боярин, иди-ка, посмотри. Мужики, идите дальше, я догоню.
Андрей почти наощупь прошел пяток шагов и остановился рядом с Масловым, присмотрелся. Здесь тесный ход расширялся, получилось что-то вроде бревенчатой каморки со стенами сажени в полторы шириной. В каморке он разглядел помост из бревен на высоте аршина. А на помосте… Всю каморку от стены до стены и от помоста до потолка занимали небольшие одинаковые бочонки ведра на три каждый. Светлые клепки бочонков стягивали черные полосы железных обручей. Они стояли ровными рядами. Андрей хорошо знал такие бочонки.
- Порох? – спросил Маслов.
- Порох! – уверенно ответил Андрей.
Прав князь Григорий Борисович! Прав дядюшка. Хоть и пьет без просыпа, а дело знает, голова работает! Полякам оставалось только перенести эти бочонки в другой конец подкопа под стену. Завтра Пятницкую башню и стены по обе стороны от нее взрыв такого огромного количества пороха поднимет на воздух и превратит в груды раздробленного камня. Сила взрыва уничтожит половину сидельцев в монастыре, а остальных надолго ошеломитдо бесчувствия. Путь полякам в монастырь окажется открытым. Ох, вовремя дядя погнал всех на вылазку!
- Н-да, - проговорил рядом Маслов. – В бочонке пуда по полтора пороху. А бочонков тут никак не меньше сотни. Да нет, бери сотни полторы. Страшное дело, боярин.
Мимо них в подкоп тянулись мужики с топорами, пилами, ломами и лопатами. Маслов вдруг забеспокоился.
- Шилов! Слота! – позвал он.
Два мужика, один с пилой на плече, другой с ломом, оба с топорами за поясом, втиснулись в каморку с бочонками.
- Зачем звал, Никифор?
- Никон, Петр, вы оставайтесь тут, у бочонков. В них порох, надо постеречь. Никого сюда не пускать. 
Он повернулся к Андрею.
- Эх, боярин, перетащить бы порох в монастырь. Мы изнутри разберем кровлю подкопа, если успеем, по верху унесем бочонки. Такое богатство!
Он шагнул было в подкоп, но остановился, подумал и попросил:
- Боярин, оставь мужикам пищаль. Мало ли что.
Андрей заколебался. Отдать отцовский подарок, свою верную пищаль с немецким колесцовым замком, которая столько раз безотказно выручала его? А чем он сам будет отбиваться от поляков и черкасов? Саблей махать?
- Да вернем, боярин. Чай, свои люди. Никон, ты умеешь с пищалью-то?
- А чего там, мы привычные, - гулко прозвучал в каморке голос Шилова.
Андрей протянул Шилову пищаль. Коренастый мужик, едва видимый в полумраке, взял пищаль, со знанием дела осмотрел полок, заглянул в ствол.
- Ишь, колесцовая. От немцев, видать.
- Спаси тебя Бог, боярин. – Маслов перекрестился. – А теперь иди. Тут тесно, духота, лишние ни к чему.
Андрей лез по крутым ступеням наверх и без привычной тяжести пищали в руке чувствовал себя будто голым. Он все еще поднимался, когда сверху послышался голос Горюна.
- Боярин, Наумов говорит, будто у рощи черкасы шевелятся.
Андрей пробежал в дальний конец рва, взобрался по лесенкам на вал, сел на сырую глину и осмотрелся. Он сразу увидел на ближних склонах обрыва у Терентьевской рощи огоньки. Ему показалось, что факела двигаются к старой мельнице, мимо них. Он определил, что огней немного, но, может, казаки несли один факел на десяток. Если так, то казаков не меньше пяти сотен.
- А как поляки? – негромко спросил он Наумова.
- Пока тихо, - отозвался тот. – Видно, ушли к другому краю Запасной стены.
Огоньки все текли и текли с обрыва вдоль Кончуры. Да, они явно направляются к мосту у мельницы. Андрей почувствовал облегчение. Там черкасов отобьют стрельцы Ходырева, а тут выпадет передышка. Успели бы мужики разобрать подкоп да перенести порох в монастырь! А потом речная вода постепенно затопит подкоп до самой стены. Даже если землекопы на капустном поле не успеют сверху  разрушить перекрытие подкопа, - все равно, страшная опасность перестанет висеть над сидельцами.
Но радовался он недолго. Огоньки от Терентьевской рощи все прибавлялись в числе. Вот они разделились на два потока. Один продолжал двигаться к мельнице, зато второй, поменьше, отвернул в сторону моста через Копнинку на московской дороге. Черкассы шли прямо ко рву! О подкопе они, скорее всего не знают, просто хотят перебраться у рва через Кончуру, обойти стрельцов в излучине и ударить им в спину. 
- Сотник, - тревожно шепнул Наумов. – Надо бежать туда, к мостику! Упаси Бог, обойдут ров, тогда нам не сдобровать! Им же тут удобнее всего!
Андрей стиснул зубы. Судьба опять требовала от него немедленного решения и не давала времени. Его ошибка приведет к большой беде. Сидеть тут -  казаки перебьют сзади стрельцов Ходырева, разгонят мужиков с поля, подкоп уцелеет. Бежать к мосту – казаки прорвутся в ров, тогда тоже пиши пропало.
- Ров бросать нельзя, - твердо сказал он.
- Давай, я останусь, - предложил Наумов.
- Одного десятка мало. – Андрей мгновенье подумал. – Вот что. Ты, Наумов, с Ушатовым останешься тут на валу. Остальных я поведу к мосту на Копнинке. Черкасов сюда мы не пустим, их не так уж много, сотни две - три. А вы тут с Ушатовым смотрите в оба за поляками. Если они двинутся к подкопу, - присылай гонца, и держись до последнего. Пока не будет набата, - мы должны держать ров.
- Понятно, сотник.
Перед глазами Андрея вдруг встали ровные ряды бочонков из светлых клепок, перетянутых черными полосами обручей, два мужика с его пищалью около них. Он тряхнул головой, обнял Наумова, хлопнул по плечу Ушатова.
- Держитесь, братцы! Стрельцы, за мной к мосту!
Перед тем, как скатиться с вала, он успел заметить, что огоньки уже заметно приблизились к Келарскому пруду. Надо торопиться! Если лисовчаки успеют занять мост – конец всему! Уже скользя вниз по глине, он заметил, что далеко впереди слева, в стороне моста у мельницы засверкали огоньки пищалей. Тут же послышались глухие звуки выстрелов. Стрельцы Ходырева вступили в бой. К подножью вала уже скатились все его стрельцы.
- Братцы! – почти в полный голос крикнул он.- Не забывай! Держись в два ряда! Первый ряд: Кирдяпин, Сухотин, Мальцев, Мельников. Палить с колена! Проверь пищали! Запали фитили! Шума до боя не поднимать! Бегом, за мной!
Он бежал впереди стрельцов и чувствовал себя нелепо без пищали. Может, для храбрости саблей помахать? Он усмехнулся и обернулся на бегу. Стрельцы топали за ним, ряды немного сбились, но терпимо. А далекие огоньки пищальных выстрелов сверкали уже по всему берегу Кончуры от мельницы до края Келарского пруда. Из-за реки тоже доносился непрерывный глухой гром перестрелки, москворецкие стрельцы отбивались от врага.
Они успели добежать до моста раньше черкасов. Те замешкались, видно, в темноте сбились с дороги и не сумели сразу найти мост между двумя большими прудами.
- Стрельцы, - прошипел Андрей, - в два ряда, с колена! Слушай меня!
Небольшая суматоха, и стрельцы встали на колено в два ряда по обе стороны от него, закрутили фитилями, раздувая тлеющий огонек. Сзади мощно сопел Горюн, запыхался от быстрого бега. А черкасы уже подбегали к самому мосту, редкие факелы освещали их бородатые лица.
- Первый ряд! Разом! Пали!
Довольно дружно грянули четыре десятка пищалей. Четыре десятка пуль через узкую речку ударили в тесную толпу казаков, столпившихся у моста. Там послышались крики, стоны, несколько факелов упали на землю. Не давая врагам опомниться, Андрей скомандовал второму ряду. Новые крики, еще несколько факелов упали на землю. Лисовчаки никак не ждали тут засады и в панике отхлынули от моста, огни факелов рассыпались по сторонам. Андрей ждал, пока стрельцы перезарядят пищали. Через пруды с боков от моста казаки не полезут, там хоть и неглубоко, но можно увязнуть в илистом дне.
Вот черкасы опомнились, факелы опять двинулись к мосту. Андрей знал, что стрельцы уже успели перезарядить все пищали, и снова скомандовал два раза почти подряд. Крики на той стороне усилились, слились в сплошной вой. На эту вылазку Андрей велел стрельцам запастись зарядами в достатке, кисеты и карманы берендеек наюиты до отказа, теперь он не опасался, что припасы кончатся, и верил, что они отобьют казаков. Однако его самого сильно раздражало отсутствие пищали. Он чувствовал себя безруким в бою. Горюн за его плечом с невероятной быстротой перезаряжал свою пищаль. Шомпол с тряпицей в пустой ствол, скуси бумажный патрон, сыпь зарядец на полку, закрой полку, порох в ствол, забей пыж, пулю в ствол, забей второй пыж. Пока зарядишь, как раз можно прочитать «Отче наш»,
Отбирать у верного Горюна пищаль – не дело. Андрей в нетерпении наполовину обнажил саблю, с досады плюнул, втолкнул ее обратно в ножны. Аника-воин! Остается махать руками, одно хорошо, без пищали он мог смотреть по сторонам. Как там у Ходырева? Он всмотрелся во тьму вперед и влево, увидел, что огоньки, вроде, отхлынули от моста у мельницы. Это хорошо! Москворецкие, даром, что палят вразнобой, отбили приступ. Черкассам привычен лихой наскок, при сильном отпоре они теряются. Честь и хвала полковнику Гавриле Петровичу Ходыреву!
Но радость Андрея за успех товарищей быстро сменилась тревогой. Честь вам и хвала, да не совсем! Казаки отходят по всему берегу и прут прямо сюда, к мосту! Полковник Ходырев! - чуть не закричал он. – Догадайся послать своих стрельцов через речку за отступающими казаками! Они же сомнут нас! Их туча, а у меня всего-то восемь десятков. Выручай, полковник!
Тут кто-то тронул его за плечо. Зубов, наумовский стрелец!
- Сотник! - крикнул запыхавшийся Зубов. – Поляки лезут на ров! Десятник Наумов просит подмогу!
Андрей раздумывал не больше мгновенья. Куда ни кинь, везде клин! Займут поляки ров, полезут в подкоп, перебьют мужиков, - вылазка опять сорвалась, и монастырю – верная погибель. Снять с моста три-четыре десятка стрельцов, мчатся ко рву, отбивать поляков? Тогда лисовчаки у моста перебьют его стрельцов, и все одно, - займут ров, опять всему конец! А! Двум смертям не бывать!
- Кирдяпин! Я возьму три десятка, побежим выручать Наумова. Там поляки лезут в ров! Справишься, брат Кирдяпин?
- Бог не выдаст, свинья не съест, сотник! Не впервой.
- Держись братцы! Сухотин, Гусев…
Он не договорил. Земля сильно дрогнула под его ногами и вдруг резко ушла в сторону. Он рухнул плашмя. В падении успел увидеть…
Над дальним краем рва, у Кончуры, к небу рванулся гигантский раскаленный добела столб пламени. В мгновенье ока столб достиг низких туч и расплылся чудовищным огненным грибом. Не успел он погаснуть, как на Андрея обрушился неслыханной мощи грохот. Адской силы звук взрыва придавил его к земле, душа вдруг наполнилась парализующим ужасом.
Несколько мгновений Андрей ничего не соображал. Когда опомнился, его поразила удивительная тишина. Ни криков, ни выстрелов, ни грохота, не слышался нескончаемый шелест дождя. Только в ушах стояло странное негромкое жужжание, будто вокруг головы вился рой шмелей. Он с трудом поднялся на одно колено, но его опять так качнуло, что он сел на землю и едва удержался, чтобы не завалиться на бок.
- Горюн! Кирдяпин! – крикнул он и не услышал своего голоса.
Над ним выросла огромная фигура Горюна, тот тоже шатался, однако держался на ногах. Горюн разевал рот, но Андрей не слышал его голоса, в уши сквозь мощное жужжание шмелей слабо пробивался какой-то комариный писк. Почему вокруг такая могильная тишина? Почему его шатает и валит на бок?
Память вернулась сразу. Взрыв! Чудовищный взрыв! Наверно, он повредил ему уши. Перед его глазами опять возникли ряды бочонков с порохом, перетянутых черными обручами, двое мужиков около бочонков, в руках одного - его пищаль. Шилов! А второй – Слота!
Андрей помотал головой, похлопал себя по ушам. Засунул мизинцы в оба уха и сильно повертел там пальцами. Слух немного наладился. Комариный писк стал погромче, он разобрал слова Горюна.
- Вставай, боярин. Слава те Господи, живой!
С помощью Горюна Андрей поднялся на ноги. Их обоих сильно мотало из стороны в сторону, они ухватились друг за друга. Андрей с трудом повернул одеревяневшую шею, посмотрел по сторонам. Стрельцы медленно и с трудом поднимались с земли. Они качались, падали, снова поднимались, опять валились на землю. Постепенно их вставало все больше. Слава Богу, кажется, все живы!
Он посмотрел за мост. Там стоял густой туман, - откуда он взялся? – и сквозь него в темноте слабо светились огоньки, ему показалось, что их намного больше, чем раньше. Неужто к черкасам подвалила подмога? А у него ни один стрелец не удержит пищаль в руках. Но нет, огоньки на том берегу спокойно горели и не двигались, будто все факела лежали на земле. Ага, сообразил Андрей, черкасам тоже пришлось не сладко, и они сейчас тоже пытаются подняться на ноги, им не до факелов и не до его стрельцов. Он спокойно повернулся к мосту спиной. И тут дрожь пронизала его от макушки до пяток.
Наумов! Ушатов! Два десятка его стрельцов, надежных, проверенных не в одном бою! Ушатова он знал еще мало, но Иван Наумов, верный его помощник! Он никогда не терял головы, они вместе прошли геенну огненную Пивного двора! И все мужики Маслова!
Он отстранил Горюна, напряг ноги, встал прямо. Его чуть покачивало, но стоять он уже мог. Надо поднять стрельцов, идти ко рву, может кто-то там еще живой. У него вдруг защипало глаза
- Ну, будет, боярин, будет.
Голос Горюна звучал уже почти разборчиво. Большая, жесткая и шершавая ладонь провела по его лицу. Почему-то ладонь Горюна оказалась мокрой. Дождь? Он опять отстранился, крикнул изо всех сил:
- Десятники! Поднимай стрельцов! Стройся!
Теперь он слышал себя, хоть и глухо, будто кто-то залепил ему уши воском. Они с Горюном двинулись вдоль берега. С земли из-под ног поднимались темные тени, они сбивались в кучки.
- Стрельцы! Ко мне!
Пока шатающиеся тени скапливались вокруг него, он еще раз посмотрел на ту сторону Копнинки. Огоньков стало заметно меньше, они все так же спокойно горели на земле. Ни выстрелов, ни криков он оттуда не слышал. Ушли!
- Стрельцы! Подобрать убитых и раненых! За мной!
Он повернулся спиной к мосту и пошел назад ко рву, к тому месту, где недавно к небу стремительно, будто из чудовищного пушечного жерла поднялся столб слепящего пламени толщиной с Пятницкую башню. Идти оказалось тяжело, ноги плохо слушались. В воздухе висел все тот же туман, он пах серой и тухлыми яйцами, как из ствола пищали после выстрела. Под ногами вместо ровной земли то и дело попадались кочки, обломки дерева, вскопанная глина. Казалось, что тут прошел былинный Микула Селянинович со своей огромной сошкой, неподъемной даже для богатыря Святогора. Андрей спотыкался, падал, поднимался, увязал в рыхлой глине, опять падал и снова изо всех сил спешил вперед, пока не пришлось остановиться. Дальше идти стало некуда. 
И ров, и глиняный вал исчезли. Впереди расстилалась огромная воронка, заполненная водой, по которой плавали островки пены, щепки, обломки бревен. Страшный взрыв уничтожил и ров, и вал надо рвом. Тут Андрей вдруг понял, что им у моста здорово повезло. Высокий глиняный вал ослабил силу взрыва в сторону моста и направил ее на поляков, на Красную гору. И он догадался теперь, что за огоньки горели на том берегу за мостом. Никакие это не факелы. Взрыв поднял в воздух весь вал, раздробил его на комья  и вместе с горящими досками и обломками бревен из подкопа  перенес через его стрельцов и обрушил на головы лисовчаков на том берегу. Горели не факелы, горели эти обломки. А из поляков до самой Запасной стены вряд ли кто остался в живых.
- Братцы, - послышался чей-то голос. – Земля шевелится!
Стрельцы голыми руками разгребли вязкую глину и вытащили на воздух человека.
- Свой! Стрелец!
- Живой!
Андрей подошел. У его ног сидело что-то вроде жуткой куклы из глины. Послышался хорошо знакомый голос:
- Братцы! Неужто живой?
- Наумов!
- Я, сотник! Он самый. Вот явил Господь чудо.
- А вот еще один!
- Копай, братцы!
В тумане из-за Кончуры загудел мощный набат. Долгорукий давал сигнал к отступу. Вылазка удалась, подкоп больше не угрожал монастырским стенам.
Стрельцы откопали из развороченной глины шестерых стрельцов. Трое из них, вместе с Наумовым, хоть и очумело мотали головами, но могли сидеть. А троих здорово помяло, они лежали без памяти и лишь слабо шевелились. Звуки множества колоколов заглушали и без того невнятные голоса ошеломленных стрельцов.
На востоке над Сазоновым оврагом сквозь туман уже стало просвечивать предрассветное небо, а стрельцы все бродили по развороченной глине вокруг огромной воронки и искали своих, живых или мертвых. Андрей подошел к Наумову, тот все сидел на земле.
- Ты, брат, Ушатова не видал?
Наумов с трудом покачал головой, густо облепленной вязкой глиной.
- Я держал эту сторону вала, от середины до Келарки. А Ушатов – от Кончуры, как раз над подкопом. Упокой, Господи, души убиенных рабов Твоих.
Уже совсем развиднелось, когда Андрей велел прекратить поиски и повел свою поредевшую сотню к реке. Стрельцы по четверо несли на кафтанах тех, кто лежал без памяти. Наумова и троих других оглушенных вели под руки. Носильщики часто останавливались, не хватало сил нести даже такой груз, их меняли. Вперед Андрей послал Кирдяпина, сам же с Горюном шел позади неровной цепочки. Не потому, что он опасался нападения сзади. Ни поляки, ни черкасы еще не опомнились от страшного взрыва, им не до стрельцов. К тому же они поняли, что подкоп взорван, и делать им тут теперь нечего. Он шагал сзади стрельцов просто по привычке, да и приглядывал, как бы кто не выбился из сил и не отстал. Его самого одолевала слабость, хотелось лечь на землю и как следует отдохнуть, а еще лучше поспать. 
Стрельцы перебрели  через Кончуру по грудь в ледяной воде, раненых пришлось поднять на плечи. Мокрые стрельцы кучками потянулись к Водяным воротам по знакомому бывшему капустному полю. Путь им преградила какая-то канава, Андрей раньше ее не видал. Он подошел поближе к канаве. От Кончуры прямиком к Пятницкой башне, наискось перегораживая им дорогу, тянулся рваный узкий ров, он пересекал луг будто чудовищный шрам с разодранными краями. Из этой неровной канавы торчали обломки расщепленных досок и бревен.
Да, князь Долгорукий оказался прав. Поляки провели подкоп под стену у Пятницкой башни, они в любой миг могли перенести бочонки с порохом к башне и взорвать его. Если бы воеводы промедлили с вылазкой, - страшно подумать! Завтра вместо Пятницкой башни и стены около нее зияла бы такая же гигантская воронка. А поляки ворвались бы в пролом и перебили  оглушенных и ошеломленных уцелевших защитников.
Он стоял над разрушенным подкопом и вспоминал своих погибших стрельцов, вспоминал землекопов: Никифора Маслова, Никона Шилова, Петра Слоту, еще семерых молчаливых и безотказных мужиков, которых он не отличил бы друг от друга. Видно, поляки кинулись спасать подкоп, их  не остановили редкие пули двух десятков его стрельцов. Они заняли ров, спустились в подкоп. Караульные мужики увидели врагов, и Шилов выстрелил из его пищали в бочонок с порохом. Чудовищная сила взрыва ворвалась в подкоп, разворотила и вскрыла его. Она размазала человеческие тела по стенам, раздробила, размозжила доски и бревна. Искать живых в этом месиве из глины, досок и бревен бесполезно. Его знакомец  еще по Пивному двору, Маслов погиб вместе со своими землекопами.
Андрей снял чудом уцелевшую шапку и перекрестился. Вдоль развороченного подкопа стояли стрельцы, крестились, бормотали молитвы, и каждый думал об одном и том же.
- Пошли, братцы, не то ворота затворят.
Дымное небо над ними гремело набатом.




У Красных ворот

Выпал и быстро растаял первый снег. Поляки прекратили попытки взять монастырь приступом, а после взрыва перестали вести подкопы, видно, берегли порох. Они продолжали обстрел монастыря из восстановленных батарей, но большинство ядер не перелетало через стены. Казаки, стрельцы и монахи брата Ферапонта в частых вылазках повредили туго забитыми чесноками жерла почти всех пушек, и сила выстрелов заметно ослабла.
Запасы пропитания в монастырских подвалах медленно, но верно уменьшались, прокормить такое множество воинов, беженцев и монахов – дело не простое. Однако солонины в бочках могло хватить еще надолго. С водой сидельцы тоже не бедствовали, ее много запасли в новом пруду, в который хитроумные монахи проложили от Кончуры под землей трубы из долбленых дубовых стволов, и вода в пруду стояла на одном уровне, хотя расходовали ее в немалом количестве. Вода оказалась не очень чистой, осажденные жестоко страдали животами, и бывалые люди советовали кипятить воду, прежде чем пить.
Однако надвинулась другая беда, - кончались дрова. Отец Родион выдавал стрельцам по вязанке дров на печь в день, этого не хватало. Пока примораживало только по ночам, зима задерживалась, но стрельцы даже в переполненных и душных каморках училища мерзли под утро. Еще хуже приходилось казакам. Взаимная неприязнь воевод привела к тому, что Долгорукий велел выдавать казакам по вязанке на два дня.
Андрей свернулся калачиком под суконным одеялом и наброшенным сверху кафтаном, но предутренний холод проникал через это ненадежное утепление. Он вертелся, подтыкал под бока одеяло и полы кафтана, пытался укрываться с головой, ненадолго засыпал, но снова пробуждался то от духоты, то от холода. Скорее бы ночь кончалась, все равно не выспишься.
Чтобы забыть о холоде, он принялся думать о Дарьюшке. После взрыва подкопа его сотня уже неделю отсыпалась в монастыре, и он сумел два раза увидеться с Дарьюшкой. Когда он в памятный день после взрыва шел с посыльным к Долгорукому, Дарьюшка сама подбежала к нему и прямо при людях упала  ему на грудь, обхватила его плечи руками и зарыдала.
- Господи, я уж думала, тебя убило! Я так плакала, меня матушки чуть отпоили водой. Это же страшней геенны огненной! У нас все окна выбило. Уж и не чаяла тебя увидеть, молила Господа и Богородицу, чтоб спасли тебя. Услышали они мою молитву. Живой ты, Андрюшенька, живой!
Она поцеловала его, потом лицо ее, прекрасное и залитое слезами, вспыхнуло, она закрылась руками и убежала. Второй раз они увиделись после отпевания павших в вылазке, тела которых принесли товарищи. Архимандрит Иоасаф вечером совершал в Троицком соборе литургию во спасение обители Пресвятой и Живоначальной Троицы от нашествия богоборцев. Дарьюшка ставила свечку у образа святого чудотворца Сергия Радонежского, Андрей подошел к ней, зажег от ее свечи свою свечку, стал ставить ее на поставец. Их руки соприкоснулись на краткий миг, и между ними будто пробежала молния. Они вздрогнули, отдернули руки, выронили свечки на пол, подняли их, поставили и долго стояли рядом, почти не дыша и не видя ничего вокруг.
Слухи о геройстве его сотни на подкопе разнеслись по монастырю. Стрельцы уважительно кланялись им, казаки братски хлопали их по плечу, монахи осеняли крестным знамением и благословляли на новые ратные подвиги ради защиты православной веры. Перемазанную глиной одежду монахини отчистили, выстирали, высушили и отгладили в тот же день, им не пришлось сидеть в каморках в одном исподнем. Вдобавок монахини одарили всю сотню теплыми рубахами, вязанными из козьей шерсти.
Однако душа Андрея глубоко скорбела о четырнадцати своих стрельцах, погибших при взрыве, о землекопах Никифора Маслова, навечно оставшихся в разрушенном подкопе. Думал он о Никоне Шилове и Петре Слоте, которых видел один-единственный раз при слабом свете лампадки возле бочонков с порохом.  Что успели почувствовать эти два мужика, когда решились пулей из его пищали взорвать две сотни пудов пороха вместе с собой?
На другую же ночь он испросил у князя дозволения сходить со своими стрельцами к месту их гибели. С ними пошли схимники брата Ферапонта. Стрельцы и монахи рылись в сырой глине на месте вала, в обломках вскрытого подкопа до света, но никого больше не нашли, ни живых, ни мертвых. Видно, людей взрывом разорвало на куски, разбросало по сторонам, засыпало толстым слоем глины. Несколько ночей ему снился один и тот же жуткий сон, будто страшный взрыв раздирает его на части, чудовищная сила в тесном подкопе ломает ему кости, рвет его тело, его заваливают обломки бревен, досок и тяжелая, вязкая глина, а сверху заливает ледяная вода Кончуры.
Наверно, он кричал во сне, потому что по утрам Горюн смотрел на него жалостно и будто маленького утешал:
- Ничего, боярин, ничего. Благодарение Господу, - спас наши жизни.
Зато днем, когда он и его стрельцы появлялись на монастырском дворе, их осыпали восхвалениями и благодарностями. Каждый из сидельцев понимал, что если бы подкоп взорвали поляки, то им пришлось бы несладко, почти всех ожидала бы смерть. По народной молве именно Андрей отыскал подкоп, поставил караульными у бочонков пороха Шилова и Слоту, отдал Шилову, - на самый крайний случай, - свою бьющую без промаха, безотказную колесцовую пищаль и велел ему при прорыве поляков в подкоп палить прямо в порох.
Его стрельцам пришлись по душе похвалы, особенно со стороны женского населения монастыря, да они еще и сами добавляли «дровишек» в жаркий огонь восхищения. Они расписывали, как всю ночь отбивались от двух тысяч казаков с Терентьевской рощи и от тысячи поляков с Красной Горы. Когда же стало невмоготу, их геройский сотник скомандовал Шилову палить из пищали прямо по бочонкам с порохом. Господь уберег православных воинов, погибли от взрыва лишь полтора десятка, зато сапежинцев и лисовчаков уничтожено без числа. Андрею все эти восхваления не доставляли радости. Да и сами стрельцы по вечерам после скудного ужина с чаркой крепкого зелена вина забивались в каморки и допоздна пели жалостные песни, от которых душа разрывалась.
Андрей еще раз перевернулся с боку на бок в тщетной попытке согреться под одеялом, и тут за дверью забухали сапоги.
- Стрельцы! Поднимайся, казаки дрова воруют!
Андрей быстро добежал до стены у Сушильной башни, где оставалась большая, но, увы, последняя поленница колотых дров. В начале осадного сиденья ему казалось, что запасенных дров хватит на несколько лет, однако настоящая зима еще не наступила, а дрова заканчивались. От Сушильной башни доносился гомон и крики многих голосов. Андрей ускорил бег, миновал тесный проход, завернул за угол и налетел на спины плотной и беспокойной толпы казаков в их скоморошьих одеяниях.
- Стрельцы, держись кучно! – крикнул он своим через плечо и врезался в толпу.
Стрельцы кулаками, прикладами пищалей и черными словами расчистили проход к поленнице. Там перед разгоряченными казаками стояли жидкой цепочкой монахи с белыми крестами, нашитыми на рясы и клобуки. Они держали над головами кресты и иконы и пытались благочестивыми словами успокоить обозленных постоянным холодом казаков. В середине цепочки Андрей увидал брата Ферапонта. Он кивнул ему, мол, держись, не с такой напастью справлялись, и велел стрельцам стать с пищалями перед казаками. 
- А! – заорали казаки пуще прежнего. – На нас с пищалями!?
Пестрая толпа загомонила и двинулась вперед.
- Стрельцы! – крикнул Андрей. – Готовь пищали!
Казаки увидели направленные на них стволы и становились.
- Да что же это? – раздался надрывный голос. – Братцы! Мы кровь льем, а нас монахи морозят, как клопов!
- И деньги дерут за дрова! Мы животы кладем, а они с нас за дрова – деньги!
- И стрельцы туда же! Стрельцы! Мы же вместе кровь льем!
- Казаки! Братцы! – закричал Андрей. – Не дело вы затеяли! Растащить дрова – все померзнем насмерть! Бери нас ляхи голыми руками! Для чего наши товарищи жизни свои отдали?
Толпа притихла. Казакам, видно, не больно хотелось разбойничать, да нужда приперла. Кто-то выкрикнул:
- А ты кто таков, красивый?
- Я сотник Андрей Грязной!
Толпа загудела, казаки знали геройского стрелецкого сотника.
- Мои стрельцы полтора месяца держали Пивной двор! Они там в огне горели, не сгорели! На подкопе от взрыва Бог сохранил! Полтора десятка наших товарищей там остались. Неужто теперь с вами драться надо?
- Казаки! – раздался позади толпы громкий голос. – А ну, стой!
С задних рядов кто-то пробивался через толпу, и  вот перед Андреем оказался Юрко Донец. Он бросил быстрый взгляд на Андрея, подмигнул ему и повернулся к казакам.
- Хлопцы! Кончай разбой! Не грабить последнее надо! На вылазку за дровами идти, иначе подохнем! Я сам пойду! Сотник Андрей Грязной пойдет! Брат Ферапонт, - Юрко, не поворачиваясь, указал рукой на схимников, - с монахами пойдет!
Казаки загудели, но уже спокойнее. 
- Верно говорит Юрко Донец! За дровами! Где наши воеводы!
- Я тут, казаки. А ну, пропусти!
Толпа зашевелилась, к поленнице пробились Голохвастов и Долгорукий. Одни, без караульных.
- Братцы! – зычно крикнул Голохвастов. – Расходись мирно!
- А чего монахи морозят нас!
- Простываем мы, воевода! Дров не дают нам!
- Деньги берут за дрова непомерно, а дрова дают скудно!
- Не монахи вас морозят, братцы! – вступил в разговор Долгорукий. – Морозят нас поляки да черкасы. Веру нашу православную порушить они хотят. Вот ваш враг, а не монахи! Мы с воеводой Алексей Иванычем снарядим мужиков за дровами. Вы будете их охранять от супостата.
Однако на совете Долгорукий и Голохвастов опять чуть не передрались. Долгорукий предложил сегодня же к вечеру снарядить мужиков за бревнами в Мишутинский овраг. Голохвастов тут же ощетинился.
- Не навозимся, больно далеко, версты две, а то и три в один конец. На крышах у нас полно бревен. Пустить их на дрова, и дело с концом!
- Нельзя те бревна трогать! Ворвутся поляки, чем отбиваться будем?
- Не ворвутся!
- А как ворвутся?
Голохвастов насупился.
- Ладно, князь Григорий. Посылай, коли мужиков не жалко. Да и чего их тебе жалеть? Быдло – оно и есть быдло. А охранять мужиков – казаков пошлешь?
- Кого еще! – с вызовом ответствовал князь.
Голохвастов налился багровой кровью.
- Ты, князь Григорий, дрова даешь стрельцам вдвое против казаков. И монахи дерут с казаков деньги за дрова. Стрельцы в тепле, а казаки, выходит, околевай? И в больницу казаков не берут без денег! Ты же каждую ночь на смерть казаков посылаешь. И теперь – на смерть их ведешь. Вокруг Мишутинского оврага сплошняком засады и дозоры. Там под каждым срубленным деревом – трупы!
- Вот беда! – огрызнулся Долгорукий. – Дармоедов меньше останется.
Голохвастов вскочил, схватился за рукоятку сабли. Долгорукий тоже поднялся, зашарил рукой по поясу. Архимандрит Иоасаф быстро подсеменил к воеводам, встал между ними, поднял над головой нагрудный крест.
- Побойтесь Господа, воеводы!
Андрею стало стыдно за дядю, но он увидал веселую усмешку Юрко и почему-то успокоился. Пошумят воеводы и остынут. От них чуть искры не летят, да от искр тех теплее не станет. Нужны дрова. Он встал, громко откашлялся. Воеводы устремили на молодого невежу налитые кровью глаза.
- Князь Григорий Борисович, воевода Алексей Иваныч, - громко, но почтительно сказал Андрей. – Дозвольте мне, как младшему, слово сказать. Может, глупое слово, вы рассудите.
Князь опомнился, сверкнул очами, сел, выдохнул:
- Говори.
- На Пивном дворе в подвале осталось сотни две больших бочек. Ведер по двести. Если их разобрать на клепки и принести, на неделю дров хватит.
- Двести сорок семь бочек на двести ведер, – тут же уточнил отец Родион. - При бережливости на неделю хватит, стрелец верно говорит.
Долгорукий туча-тучей смотрел в стол. Андрей продолжал:
- В разрушенном подкопе досок и бревен полно. Пока земля не замерзла, их тоже можно собрать.
Долгорукий хватил кулаком по столу, закричал в сторону Голохвастова:
- Вот! Твои разбойники только Смутьянят! А мои стрельцы головой думают.
Голохвастов поворчал и смирил свой праведный гнев. К Андрею он относился по-доброму. Воеводы быстро договорились о небольшой вылазке за дровами на Пивной двор и к разрушенному подкопу.
В тот же вечер, едва стало темнеть, Юрко без колокольного сигнала отправился со своей сотней из Конюшенных ворот за северный край Запасной стены. Для отвлечения внимания поляков от Пивного двора и от вылазных казаков пушкари с Водяной и Луковой башен начали обстрел полуразрушенных позиций поляков на Красной горе. Под редкий гром своих и польских пушек Андрей с четырьмя десятками стрельцов бегом добрался по открытому месту до восточных ворот Пивного двора. Они быстро перелезли через обугленные  створки,  Сухотин со своим десятком остался у ворот разбирать завалы горелых бревен. Кирдяпина Андрей послал на родные тому южные ворота, Мальцева на северные, а остаток десятка Наумова принялся раскидывать головешки с горелища над  лазом в тайный ход. Остальных стрельцов Андрей расставил на верху вала, сам же с Горюном отправился в пивоварню, чтобы заглянуть в подвал.
Память о недавнем пережитом на этом самом месте растревожила душу, сердце бурно колотилось. У входа в пивоварню стояли горелые остатки щита из бревен, их защита от ядер. Дверь они оставили открытой, когда уходили из огромного, обжигающего костра. Железная оковка уцелела, но дерево сгорело полностью. Внутри каменного жилья стоял запах остывшего пожарища, мертвящий и мерзкий. Щиты на окнах выгорели, и сквозь неровные проемы с торчащими головешками проходил слабый свет от покрытого низкими тучами неба.
Закрытая толстая дверь в подвал уцелела, только заметно обуглилась снаружи. Андрей порадовался, что его стрельцы по-хозяйски плотно закрыли ее. Значит, бочки в подвале уцелели! На двери сохранилась даже железная скоба-ручка. Горюн ухватился за нее своими лапищами, дернул, дверь не поддалась, он уперся, потянул сильнее. Ручка вывалилась из обгоревшего дерева, Горюн едва удержался на ногах.
- Черт тебя раздери! 
Он вытащил из-за пояса топор, просунул лезвие между створкой и косяком, нажал, дверь не шелохнулась, она сильно припеклась к косяку. Горюн заворчал, засунул лезвие поглубже, навалился посильнее. С отвратительным скрипом дверь приотворилась, из подвала пахнуло угаром. Андрей запалил лампадку, они спустились по каменному откосу, прошли к дальней задней стене. Там в целости и сохранности стояли нетронутые огнем огромные бочки.
Вскоре брат Ферапонт со схимниками привел тайным ходом мужиков, те принялись сноровисто разбирать бочки, без шума снимать обручи. В подвале у двери росла гора длинных, широких клепок пальца в три толщиной посредине. Андрей велел Наумову идти со стрельцами на вал к южным воротам на подмогу Кирдяпину, а сам с Горюном медленно прошел по всему Пивному двору. Здесь, на огромном пепелище душу его с новой силой охватила печаль. После пожара поляки два раза пытались занять Пивной двор, но пушкари с Пивной и Келарской башен отогнали их, и враг оставил пепелище в покое. Среди головешек поживиться нечем, а оборону держать незачем. Заваленный головешками тайный ход они не обнаружили.
Вдали за Кончурой слышалась частая перестрелка. Она перемещалась в глубину польского лагеря от северного края Запасной стены к ее середине, в сторону Красной горы. Юрко! Что задумал лихой казак? Не зарвался бы, не налетел бы на засаду! Андрей трижды перекрестился. Господи Иисусе Христе, спаси православных воинов от вражьих пуль и сабель. Дай им, Господи, вернуться без потерь.
Через два часа мужики с тяжелыми вязанками длинных клепок по двое гуськом потянулись к тайному ходу. За один заход они унесли меньше половины клепок, стрельцам пришлось ждать их возвращения. Андрей все ходил по выгоревшему двору, вспоминал былое и прислушивался к звукам боя в польском лагере за Кончурой. Глухой треск пищалей и отдаленный гул криков переместился уже к южному концу Запасной стены, и там, в стороне  Красной горы, выстрелы заметно участились. Неужто казаки нарвались на сильный отпор и застряли? – подумал Андрей, перекрестился и пробормотал молитву во спасение.
Мужики и монахи брата Ферапонта подобрали все клепки только при третьем заходе. Дров оказалось больше, чем думал Андрей. Он отправил стрельцов кроме десятка Кирдяпина тайным ходом и велел сказать сторожам, чтобы те не затворяли Западных ворот до его возвращения. Кирдяпинцы старательно забросали закрытый лаз головешками, навалили их целую гору. Андрей оставил стрельцов с собой на Пивном дворе ждать возвращения Юрко. Пальба в польском стане опять стала перемещаться от  Красной горы к северному краю Запасной стены, на этот раз гораздо быстрее. Бегом, что ли бегут казаки? - подумал Андрей. Юрко прошел вдоль Запасной стены от северного края до южного конца, а теперь с великим шумом и гамом возвращается обратно. Ох, голова бедовая!
Когда шум боя приблизился к северному краю Запасной стены, стрельцы перелезли через горелые восточные ворота, и побежали по открытому месту к Западным воротам. Ночь стояла темная, луна пряталась за тучами, и польские пушкари ничего не заметили. Они продолжали лениво обстреливать стены, стрельцов могло задеть разве что шальное ядро. В подбашенном своде Андрей остановил стрельцов и снова прислушался к шуму в польском лагере. Мало ли что, вдруг Юрко там застрянет и придется выручать его. Десяток стрельцов – капля, но иной раз капля перевешивает гору.
Шум боя и пищальные выстрелы слышались уже у самого северного края Запасной стены. А вскоре мерзлая земля донесла до стрельцов и сторожей частый дробный топот, слишком сильный для казачьих сапог. Из-за Вондюги донесся далекий многоголосый крик: святой Сергий, святой Сергий!
Топот быстро приближался, и вскоре из оврага вынесся отряд всадников. Андрей насторожился: не остался ли Юрко там, за стеной, и не польская ли это вылазка? Казаки Юрко ушли на вылазку пешими, коней в монастыре осталось не больше четырех десятков – для вылазок за дровами, для воевод и полковников. Сторожа тоже встревожились, принялись затворять тяжелые створки. Но тут с дороги раздался бодрый крик:
- Святой Сергий! Свои! Святой Сергий!
Небольшой отряд подскакал к воротам, казаки спешились. Оказалось, на каждом коне сидели по два казака. Сторожа с лязгом, гулом и скрежетом затворили  ворота. Андрей подошел к Юрко, крепко хлопнул его по спине.
- Перепугал ты нас, брат! Думали – поляки! Как погулял?
- Всласть! – весело ответил казак. – Потеряли всего троих хлопцев, а поляков перебили тысячи три!
- Хватит врать-то, - разочарованно проговорил Андрей.
- Ну, может, не три тысячи, но уж сотни три – это точно! Зато смотри, каких коников привели! Там на Красной горке стояли кони, мои хлопцы смекнули, одни пошумели в сторонке, а другие забрали коней, сколько сумели. Жалко, на всех не хватило, обратно мы скакали по двое. Ох, и кони!
Андрей покачал головой.
- В монастыре сена нет, Юрко. Пустят твоих коников на солонину.
- Добудем сено!
В эту же ночь другая артель мужиков под охраной стрельцов собрала все обломки бревен и досок из разрушенного подкопа. Там годного для печей дерева оказалось много больше, чем в подвале. Отец Родион уверял, что этих дров, не считая оставшихся в поленнице, точно хватит на пару недель, никак не меньше. При бережливости, конечно. 
Через две недели князь по требованию Голохвастова опять собрал совет и заговорил о вылазке за дровами. Казачий же воевода требовал снять бревна с крыш.
- Казаки простывать начали! – кричал он. – Скоро некому будет на вылазки ходить. Чего мы ждем? Пока все не околеем от холода? Морозы все сильнее, а этот, как его, отец Родион, дает по вязанке на печь. Да еще плату за дрова требует! Вели, князь Григорий, разобрать бревна с крыш! И чтоб монахи не драли деньги с воинов!
Князь Долгорукий по своему обычаю уперся. Андрей уже с любопытством наблюдал. То ли воеводы вчера не допили, но они кипятились пуще  прежнего.
- Губить казаков и мужиков из-за каких-то поганых бревен! – горячился Голохвастов. –  Пустим бревна на дрова – месяц в тепле сидеть будем. За этот месяц снег ляжет, тогда и пойдем за дровами. Так, отец Родион?
Отец Родион открыл рот, но князь стукнул кулаком по столу и закричал:
- Не дам! Спалим те бревна, - чем отбиваться будем, если поляки ворвутся в ворота? И сам говоришь, Алексей Иваныч, бревен на месяц хватит. А потом?
- Снегу бы дождаться, - миролюбиво проговорил отец Родион. – Сейчас по голой земле не на чем дрова возить. Телеги мы сожгли, одни колеса остались. Таскать на себе, - много не натаскаем. А по снегу на волокушах – любо дорого. И казаки пригнали полсотни коней.
- Вот на этих конях и будем возить! – никого не слушал князь. – Нам тут всю зиму сидеть, выручки ждать неоткуда. Царю Василию я уже десять посланий отправил, хоть бы пороху прислал, - молчит наш царь-батюшка. Славный воевода Скопин-Шуйский сидит в Новгороде, и горя ему нет, раньше весны не двинется оттуда. Надо дровами запасаться теперь же!
Попытался вмешаться архимандрит Иоасаф. Он встал, огладил узкую бороду, прикрыл глаза. Спорщики примолкли.
- Нынче ночью мне видение было, - благостно начал преподобный. – Явились мне в сиянии два светлых ангела…
Воеводы досадливо завозились, Голохвастов непочтительно перебил архимандрита и обратился к князю.
- Ты пустое говоришь, князь Григорий. Грянут морозы, -  ляхи сами осаду снимут. Больно им радость сидеть под нашими стенами, сопли морозить.
- Вот этого никак нельзя допустить! Наше дело, - держать тут как можно больше супостатов!
Разошлись воеводы без всякого решения, оба весьма недовольные.
А снегу все не было. Стояли промозглые дни, за ночь глинистая земля вокруг монастыря промерзала до каменной твердости, лнем оттаивала и превращалась в вяхъкую грязь. Дрова для печей отец Родион отпускал весьма бережливо, по утрам в стрелецких каморках, несмотря на тесноту, при дыхании изо ртов клубился пар. Еще тяжелее приходилось беженцам. Их поселили в монастырских службах, наскоро поставили курные очаги. Мужики и бабы как-то терпели, а ребятишки простывали и начали помирать. Дрова же убывали на глазах. Казаки снова зашумели, дело запахло открытым бунтом.
Вскоре князь опять спешно собрал совет. На этот раз он не дал никому говорить о дровах.
- Получил я весть, - начал без предисловий. – Сапега с большим отрядом ушел от наших стен на грабеж. Он получил сильную подмогу от Вора, за три дня разорил Переяславль, Ростов и Суздаль. Вместо него тут остался князь Рожинский, воин умелый и свирепый.
Князь помолчал, брезгливо поморщился, снова заговорил.
- Горожане сами отворяют ворота Сапеге, встречают его как избавителя, именуют государем. Передались Вору и польским приспешникам его. Не думают головами стоеросовыми, что Вор не даст им поблажки от поборов. А Сапега ободрал их хуже Батыя. И поделом. Я это вот к чему говорю. Надобна большая вылазка. Не то и Лисовский уведет своих черкасов грабить наши города.
- Вот это дело! – повеселел Голохвастов. Он уже забыл и о бревнах на крыше, и о вылазке в Мишутинский овраг, и о деньгах, которые монахи брали с его казаков. – Мои казаки тут от холода и безделья сопьются. Уже безобразничать начали, а как их сдержать?
- Прихожане из беженцев жалуются на казаков, - подтвердил отец Иоасаф. – Особенно прихожанки. Охальничают казаки, бесчестят прихожанок, аки разбойники безбожные.
- Ну, прихожанки пускай сами хвостами не крутят, - заявил князь. – И стрельцы мои то и дело из-за беспутных баб драки затевают. 
- Женщина – сосуд греха и дьявольских соблазнов, - скорбно заметил отец Родион.
- Все! Хватит про сосуды греха! - стукнул кулаком князь. – Вам дай волю. Я вот к чему. Мне от верных людей ведомо, лисовчаки по Александровской дороге погонят скот. И сено для него. Отобьем и скот, и сено. Хоть свежатинкой разговеемся к посту. И супостатов сколько ни то истребим. Идем на большую вылазку!
Вылазку назначили на ту же ночь, ближе к рассвету, чтобы лисовчаки успели поднять коров. Епифанец по сигналу еще в темноте повел казаков по Александровской дороге, с ним ушла конная полусотня Юрко. Они должны отбить скот и пригнать его в монастырь через Красные ворота. Голохвастов повел полк казаков по Сазонову оврагу к Рыбной слободе, ему предстояло по второму сигналу поднять переполох в тылу Лисовского, пройти вдоль всего казачьего стана через Терентьевскую рощу к московскому мосту, затем с набатом вернуться через Красные ворота.
Второй казачий полк должен с шумом и гамом пройти от Красной горы позади Запасной стены до ее северного конца и вернуться в монастырь через Конюшенные ворота. Яузские стрельцы Есипова залягут в засаду по ближнему краю Служнего оврага, а Ходырев с москворецкими стрельцами будет держать Сазонов овраг и левый берег Кончуры до взорванного рва.
- Верю, вылазка получится, - заявил под конец Долгорукий. – Ударим по супостатам со всех сторон, ему станет не до скота, а если он кинется к монастырю, его отбросят стрельцы. Сигналы к вылазке, к бою и отступу те же. Своих отличать по слову: Святой Сергий. Все! Андрей, останься. 
- Казаки бесятся от безделья, - хмуро сказал князь, когда они остались одни. – И Голохвастов надоел мне с дровами. Главное же – удержать Лисовского и поляков тут, под стенами.
Князь по своей привычке походил по палате и резко обернулся к Андрею.
- Тебе, Андрей, опять особая задача. У нас ни одна вылазка не проходила ладно. Кто-то где-то обязательно наломает дров. Ты – мой засадный отряд. Дам тебе два десятка монастырских служек, мужики тертые, ко всему привычные. Больше дать не могу. На стенах остаются пушкари, монахи и мужики. Ты займешь Подольный монастырь. Будут ломить сапежинцы с Красной горы – ты отобьешь. Прорвутся лисовчаки через Служень-овраг или с Волкуши через Кончуру, - не дай им отбить скот, а особо – прорваться в монастырь. Держись до набата, племянник. 
Вечером к стрельцам в их камрки пришли два десятка мужиков в длинных армяках из серого валенного сукна. У них за спинами висели самострелы и колчаны с тяжелыми железными стрелами-болтами, в руках каждый держал копье. Пока приглядывались, пока неспешно разгорался общий разговор, старший служка, Пимен Тененев, посмотрел на тяжелую пищаль в руке Горюна и покачал головой:
- Эку тяжесть таскать в руках. А если рукопашная?
- Ну и что? – буркнул Горюн. – Пищаль в левой, кистень в правой.
- Оно конечно, - с насмешливым уважением согласился Пимен. – И у вас тут все такие богатыри?
Андрей прислушивался к их разговору. Его давно беспокоило, что в случае рукопашной стрельцам, скорее всего, пищали придется бросить. Да и сабля для них не сильно подходит, бердыш куда надежнее. Он сам приучен рубиться саблей с мальства, а стрельцам надо бы что-то потяжелее и подлиннее. Однако с тяжелыми пищалями бердыш в вылазке лишь помеха.
Пимен порылся в своей суме, вытащил длинный дубленый ремень, отрезал аршина два, привязал к дулу пищали и к прикладу, примерил на свои плечи, протянул Горюну.
- Ну-ка, богатырь, надень.
Горюн сердито отнял пищаль, надел ремень на одно плечо, на другое, попробовал через голову, заулыбался.
- А и впрямь, сподручнее. Снимать вот долго.
- Успеешь, - успокоил его Пимен. – Надо все пищали завесными делать.
Андрей тут же велел стрельцам привязать ремни или хотя бы крепкие веревки к пищалям для ношения на спине. А Пимен уже разглядывал стрелецкие сабли. Андрей подошел к нему.
- Игрушка, - неодобрительно заметил Пимен. – Видать, в рукопашную не часто приходилось?
Андрей в душе согласился. Сам он пускал саблю в ход только разве на капустном поле, а стрельцы, пожалуй, ни разу не рубились.
- А если конные налетят? – продолжал Пимен. – Нет, сотник. Эта штука хороша конному, сверху рубить, а пешему против конного с такой не устоять. Топоры нужны, чеканы, а лучше – бердыши. Бердыш для боя – лучше не бывает.
Вскоре все стрельцы во дворе у крыльца училища с пищалями на ремнях за спиной размахивали бердышами, учились быстро снимать пищали со спины и снова надевать их, привыкали к пальбе в два ряда с опорой на бердыши и не мешать рядов. К удивлению Андрея, все остались довольны. Сам он не стал менять свою надежную саблю на бердыш.
За два часа до рассвета по первому удару колокола стрельцы и служки заняли нижнее жилье Подольного монастыря. Андрей с десятниками и Пименом Тененевым обошел укрепление, поднялся на верхнее жилье. Лагерь Лисовского скрывала темнота. Стояла тишина, польские пушкари уже два дня как прекратили бесполезный перевод пороха, видно, берегли порох после взрыва  подкопа.
- Соображайте, братцы, - сказал Андрей. – Сидеть тут нам, пожалуй не придется. Наши казаки погонят скот по Александровской дороге в Красные ворота.  На них могут налететь и поляки, и черкасы. Поляки – с Красной горы, черкасы – и от Терентьевской рощи, и по Служень-оврагу, и по Сазонову оврагу. Наше дело – держать их, пока казаки не загонят скот в Красные ворота.
- Понятное дело, - протянул Наумов. – Выходит, не зря ремни к пищалям привязали. Побегать нам сегодня придется.
Андрей с Горюном поднялись на колокольню. Скоро рассветет, станет видно и всю излучину Кончуры, и мельницу, и Сазонов овраг, и Терентьевскую рощу, и Волкушу, и Красную гору. Они засели у открытого проема и стали ждать.
Уже в рассветных сумерках, воздух дрогнул от двойного колокольного звона. Тут же от Рыбной слободы послышалась перестрелка, поначалу редкая. Она становилась все гуще. Однако звуки ее не приближались. Неужто Голохвастов нарвался на засаду и застрял там? Надо сказать князю, пора менять сигналы к вылазке. Поляки не глупые, давно раскусили, что к чему. И сегодня после первого удара Успенского колокола они начали готовиться к отпору. Если Голохвастов застрял в Рыбной слободе, то им тут придется тяжко, Лисовский может пустить к Красным воротам остальных своих казаков, а то и конницу.   
Вскоре послышались выстрелы за Красной горой, - второй полк казаков вступил в дело. Андрею показалось, что там перестрелка перемещается вдоль Запасной стены к ее северному краю, как и намечалось. Теперь вылазки поляков от Красной горы можно не опасаться. А вот Голохвастов, кажется, крепко завяз, звуки боя так и стоят у Рыбной слободы, не приближаются к Терентьевской роще. И пора бы Епифанцу показаться со скотом за Служень-орагом, а там все тихо.
Андрей нетерпеливо вертелся, смотрел во все стороны. Уже рассвело, завиднелась Волкуша, проступил из сумрака южный край Запасной стены, стала заметна серая полоса Александровской дороги за Служень-оврагом. Андрей протер глаза. Да, ему не показалось, далеко за оврагом на дороге двигалось большое темное пятно. Наконец-то! Понятно, коровы – не лошади, галопом скакать не умеют, но через часок стадо подойдет к Красным воротам. Всего-то час!
Он опять прислушался. За Красной горой шум схватки переместился к северу уже почти до середины Запасной стены, скоро его заглушат высокие монастырские стены. Не слишком ли быстро там продвигаются казаки, надо бы замедлить шаг, не то поляки опомнятся. Голохвастов тоже как будто сдвинулся с места, шум боя стал приближаться к Терентьевской роще, но медленно. А вот в Терентьевской роще началась суета. Может, Лисовский намерен бросить своих казаков на Голохвастова? Вот будет здорово! Пока они дерутся, Епифанец спокойно загонит коров в Красные ворота. Только бы Лисовский не ударил через Кончуру сюда! Тогда всем придется жарко, и бабушка еще надвое сказала, чем кончится вылазка. Прав дядя, всегда кто-то что-то где-то сделает не так.
Прошло еще несколько томительных мгновений. Или часов? Когда ждешь, время тянется немыслимо медленно, а потом оглянешься – и день прошел. Андрей снова взглянул на Волкушу и чуть не застонал от досады. Он давно уже понял, что если какая беда может случиться, она обязательно придет! Так и есть, Лисовский разгадал замысел вылазки!
В широкую долину Кончуры чуть ниже излучины со склона высокого обрыва  толпой бежали черкасы в пестрых одеждах. Вот они уже на правом берегу,  бросились в реку и по грудь в ледяной воде стали перебираться на левый берег. Стрельцы Ходырева пустили в ход пищали, забухали выстрелы, передние казаки замешкались, многие пошли ко дну. Но в Кончуру спускались новые толпы казаков, и они уже начали взбираться на невысокий обрыв левого берега, где засели москворецкие стрельцы. Андрей досадливо поморщился. Ходырев так и не обучил стрельцов палить залпами, пищальные выстрелы грохотали вразнобой, разве так отобьешь атаку!?   
- Горюн, видишь? Беги вниз, пусть готовятся к вылазке, я еще посмотрю тут.
- Вижу, боярин, - спокойно ответил Горюн и загрохотал по крутой лесенке.
Стрельцам Ходырева приходилось туго. Воровские казаки уже во множестве карабкались на обрыв, вот стрельцы схватились с ними, замахали бердышами, засверкали казацкие сабли. Все, больше медлить нельзя!
Он скатился по лестнице вниз.
- На вылазку, братцы! Наумов, Кирдяпин, Сухотин, Мальцев – первый ряд, остальные – второй ряд. Палить только по команде, заряжать быстро! Дойдет до рукопашной, - держать строй, не разбегаться! За мной, бегом!
Они бежали к старой мельнице, где уже кипел рукопашный бой. Андрей успел заметить, что по берегу Кончуры к мельнице тоже бегут москворецкие  стрельцы. Он уже подбегал к мельнице, стрельцы на бегу закидывали пищали за спину, поднимали бердыши. Но тут воровские казаки увидали их, увидали замоскворецких стрельцов, ослабили напор, кинулись через Кончуру назад на правый берег.
Он уже хотел скомандовать «пали», но тут увидал такое, что слова застряли у него в горле. Из развилки Сазонова и Служень-оврага на пригорок, до которого рукой падать, вылетел по косогору большой конный отряд. Впереди на белом коне скакал воин в сверкающем серебром нагруднике, - кираса по-польски, - с пучком пышных перьев на шлеме, с узким и длинным блестящим палашом в руке. До отряда оставалось всего сотни две саженей, кони на галопе быстро одолеют подъем и косогор, вырвутся к Красным воротам, и тогда – конец всему!
- Братцы! – закричал Андрей. – Готовь пищали! Вверх! Бегом!
Он изо всех сил кинулся бежать вверх по косогору наперерез всадникам. Успеть! Лопнуть, но успеть! За спиной остались москворецкие стрелки и черкасы, - пусть Ходырев сам отбивается, не маленький,  справится. Ему же надо остановить конный отряд! За пригорком у оврага должны стоять стрельцы Есипова, хоть бы догадались подсобить ему против всадников. А до тех оставалось уже не больше сотни саженей. Кони брали подъем галопом, изгибали спины, высоко вскидывали копыта, мотали головами. Он уже видел лихо закрученные черные усы переднего всадника на белом коне. Тот широко разевал рот и размахивал сверкающей полосой стали над головой. Всадник заметил горстку стрельцов, бегущих ему наперерез и повернул коня прямо на них. 
- Братцы! – Андрей на миг замешкался, удобнее бить с колена, да некогда, - Упор на бердыши! Разом! Пали!
Дружно грянули сорок пищалей. С десяток коней рухнули, забились, покатились по земле всадники. Андрей целил в переднего, с перьями, но промахнулся, свалил соседнего, а тот, с перьями, продолжал скакать прямо на него. Андрей крикнул вторую команду. Снова прогрохотали пищали, забились кони, слышалось их дикое ржание, катились по земле всадники, а передовой все скакал прямо на Андрея, уже совсем близко. Андрей нетерпеливо вырвал у Горюна заряженную пищаль, скомандовал еще раз. Всадники начали осаживать коней, разворачивать их по сторонам, а передовой, с перьями, все скакал на стрельцов вместе с десятком богато одетых шляхтичей. Андрей протянул руку за пищалью, но тут сзади кто-то спокойно сказал:
- А ну, погодь, боярин.
Пимен Тененев поставил рогульку, положил на нее самострел и прицелился. Вот он легонько придавил пусковую скобу, железная стрела с воем, слышным даже в шуме боя, ушла вперед. Всадник с перьями вдруг выронил палаш, схватился за лицо, начал сползать с седла. К нему тут же подскакали двое шляхтичей, поддержали его с двух боков, развернули коней и рысью поскакали втроем вниз, в Сазонов овраг. Оставшиеся без начальника всадники заметно растерялись, ряды их расстроились, но кони с разбегу продолжали скакать. Теперь они охватывали стрельцов широкой дугой с трех сторон.
- Стрельцы! Пищали за спину! В бердыши!
Стрельцы не оплошали, успели выставить вперед бердыши. И вот первые кони налетели на пеших стрельцов. Андрей тоже закинул пищаль за спину и выхватил саблю. Он отбил палаш первого всадника, ткнул острием тому под ребра, резко повернулся, отскочил. Сзади у самой головы противно лязгнула сталь, ствол пищали сильно ударил ему по затылку. Ага, мелькнула мысль, поляк целил срубить ему голову, да угодил по пищали! Он присел, выбросил руку с саблей, полоснул всадника по бедру, тот с воплем выронил палаш. А спереди уже молнией блеснуло еще одно лезвие, он едва успел отбить удар.
- И-эх! Распротуды! – заревел сбоку Горюн.
Великан с бешеной силой вращал над головой бердыш на длинной рукоятке. Из-под широкого лезвия хлестнула струя крови с одного боку, с другого. Горюн разъяренным медведем шел вперед и без передышки вращал бердышом. Всадники с дикими воплями валились с коней. Однако Андрей успел заметить, что его стрельцы медленно пятились вверх по косогору, в сторону Красных ворот. Стрельцы отбивались бердышами, служки в серых кафтанах кололи врагов копьями. Под ногами коней уже лежали несколько человек в красных кафтанах. Хорошо хоть, не рассыпали строй, молодцы! А Горюн впереди все орал диким голосом и медленно прорубался между всадниками, те начали расступаться перед ним. Андрей с саблей прыгал между коней и резал, рубил, колол, уворачивался, нырял под конское брюхо и опять рубил.
- Хлопцы! Выручай стрельцов! – послышался справа отчаянный крик.
Обернуться некогда, но Андрей узнал голос Юрко. Сразу вернулась уверенность, что теперь они отобьют врага. Всадники оттеснили его стрельцов уже на самую вершину холма, и Юрко со своей конной полусотней бросил коров и врезался в польский строй сбоку очень своевременно. Польские всадники развернулись на казаков Юрко, и стрельцы получили какую-то передышку, только Горюн со своим страшным оружием все ломил вперед, и всадники перед ним падали с седел с обеих сторон. Окружат Горюна, подумал Андрей и закричал:
- Горюн! Ко мне!
Схватка уже шла в какой-то полусотне саженей перед Красными воротами, он хорошо видел открытые створки ворот. А к воротам по Александровской дороге в тучах пыли галопом мчались коровы с задранными хвостами и в ужасе трубно ревели. По сторонам стада бежали мужики с длинными палками, они колотили коров по бокам и не давали обезумевшему скоту разбегаться. Вот первые коровы влетели в подбашенный свод, сторожа едва успели отскочить.
Все! Теперь только не дать всадникам вломиться в ворота. Пищальный бой!
- Стрельцы! Пищали к бою! – закричал он, бросил, не глядя, саблю в ножны и стащил свою пищаль со спины. – Горюн! Заряжай! Стрельцы! В два ряда!
Он проверил запал, к счастью, затравка осталась на полке, упал на колено, скомандовал «Пали!». Грохнуло всего не больше двух десятков выстрелов, стрельцы второпях не успели проверить запалы. Ничего, второй ряд уже зарядил.
- Второй ряд! Разом! Пали!
На этот раз выстрелов прогремело куда больше, пожалуй, все сорок. Андрей выждал, скомандовал еще раз, и еще. Всадники и кони падали на землю, уцелевшие поднимали коней на дыбы, среди них началась суматоха. Верховые метались перед стрельцами, пытались прорваться к воротам, но дружная пальба останавливала их. Однако они упорно не отходили, снова и снова разворачивали коней к Красным воротам. А Юрко увяз в отчаянной рубке где-то в их гуще. Еще немного, и конные поляки сомнут его стрельцов! 
- Святой Сергий! Святой Сергий!
Сзади послышался разноголосый крик. Андрей еще раз скомандовал «Пали!» и оглянулся. От Красных ворот к ним бежали монахи в длинных черных одеяниях с белыми крестами на остроконечных клобуках. Впереди мчался брат Ферапонт с длинным копьем в руке.
- Братцы! Разом! Пали! – в восторге заорал Андрей.
- Святой Сергий! Святой Сергий!
Схимники брата Ферапонта поравнялись со стрельцами, обогнули их и с копьями наперевес кинулись на всадников. Горюн бросил строй и прыжками помчался с монахами, размахивая бердышом. Поляки при виде нового врага развернули коней и, мешая друг другу, пустились вниз по косогору к Кончуре. Монахи остановились, воздели копья к небу. Горюн сгоряча пробежал еще немного, с досадой махнул рукой и медленно пошел назад.
- Святой Сергий! Святой Сергий! – кричали монахи, уже дружно.
Палить по отступающим всадникам мешали схимники. Юрко с остатками своих конников погнался было за поляками, но спохватился, понял, что влетит в засаду, и повернул назад. От Александровской дороги к ним бежали казаки Епифанца. Мужики, наконец, загнали впавших в бешенство коров за ворота, и Епифанец двинул свой отряд на врага. Но враг уже убрался за Кончуру. Схимники подошли к стрельцам. Андрей крепко обнял брата Ферапонта, прижал его к себе вместе с копьем. Если бы не монахи, еще неизвестно, как могла кончиться  вылазка!
Сверху над ними послышался громкий насмешливый голос Юрко.
- Вот святой Георгие,
В руце держит копие,
Тычет это копие
Прямо змию в ж…пие!
- Тьфу на тебя, безбожник! – отозвался брат Ферапонт.
Андрей представил себе героическую картину, которую изобразил лихой казак, и начал давиться от смеха. Ему не хотелось обижать брата Ферапонта, но тот вдруг широко улыбнулся. И все трое весело захохотали.



Неудачи

- Готовим вылазку, господа, - сказал Долгорукий. – Пойдем за порохом, на батареи.
План вылазки обсуждался долго и шумно. Князь и Голохвастов опять переругались, Андрей уже понял, что ругались они не по делу, а, просто, чтобы досадить друг другу. Долгорукий предлагал один казачий полк послать в тыл поляков за Запасную стену, а второй – за Терентьевскую рощу с московской дороги. Стрельцам же предстояло напасть на батареи поляков и лисовчаков. Конечно, Голохвастов возразил.
- Опять будем драться, растопыря пальцы. Ты, князь Григорий, сам сказал, Сапега вернулся, а Лисовский ушел на Ярославль и Кострому. Вот и надо всех бросить на черкасов, а у Запасной стены просто пошуметь. Поляки и так будут смирно сидеть.
- У лисовчаков мало пороху, там не разживешься. Сапега их не баловал, а теперь Лисовский в поход забрал, считай, остатки.
- Лучше мало, чем ничего.
Однако Долгорукий, как старший по чину, настоял на своем. Когда князь еще раз пояснил план вылазки и заговорил о сигналах, Голохвастов опять заспорил.
- Надо менять сигналы, князь Григорий. Супостат уже привык: один колокол, - мы выходим из ворот, два колокола – мы нападаем. А они ждут нас! В той коровьей вылазке я потерял в Рыбной слободе, считай, половину полка, нас там ждали! Да еще Лисовский чуть не ворвался в открытые ворота, - твои стрельцы на Кончуре сплоховали. Меняй сигналы, князь Григорий!
Голохвастов прав, Андрей и сам уже понял, что надо менять сигналы. Лучше всего надо каждую ночь давать ложные сигналы, да еще в разное время.  Полякам надоело  бы  не спать ночами попусту, а тут и настоящая вылазка! Однако Долгорукий по своему норову уперся и оставил сигналы прежние.
Полковники возроптали на царя-батюшку за отсутствие подмоги, несмотря на многочисленные мольбы. Мало осталось пороху, пойдут враги на приступ, а пушкарям нечем заряжать пушки. Полковников взялся успокаивать архимандрит.
- Успенскому пономарю Иринарху видение было сегодня ночью. Явился к нему сам святой чудотворец Сергий и поведал, что послал он весть патриарху Гермогену о наших бедствиях. Несут ту весть три монаха на слепых клячах. Верую, пресвятейший услышит небесный глас святого Сергия и пошлет нам подмогу.
Перед глазами Андрея предстало зрелище трех монахов на слепых клячах в дремучих заснеженных лесах. Ох, увлекут эти клячи посланцев не туда! Голохвастов, видно, подумал о том же. Он усмехнулся, перекрестился и пробормотал:
- Спаси, Господи, и помилуй посланцев.
Долгорукий на этот раз промолчал. На том и закончилось обсуждение очередного чудесного видения.
Андрею предстояло брать батарею на Красной горе, ослабленную после взрыва подкопа. Однако взять ее стрельцы не сумели. Не лучше вышло и у остальных отрядов. Большая вылазка провалилась полностью. И сапежинцы, и лисовчаки при первом ударе сигнального колокола поставили засады на  опасных направлениях. Когда по второму сигналу вылазные бросились вперед, их встретил плотный пищальный огонь.
На этот раз казаки не сумели ни обойти Запасную стену, ни подняться к Терентьевской роще. На свежем снегу темные фигуры нападающих хорошо выделялись, и в них из засад летели меткие пули. Стрельцам тоже не удалось приблизиться к батареям. Едва Андрей ступил на еще тонкий лед Кончуры, как с Красной горы раздались частые выстрелы пищалей и тут же заговорили пушки той самой батареи, которую им предстояло подавить. Стрельцы все-таки сумели перебежать Кончуру, но дальше продвинуться не смогли и залегли между глыб замерзшей глины, которые набросал взрыв на месте бывшего рва. На снежном покрывале Кончуры остались лежать четыре темные фигуры убитых.
Стрельцы притаились за промерзшими глыбами и чертыхались. Стоило поднять голову, как вокруг начинали свистеть пули, ядра били по глыбам глины и твердые осколки летели во все стороны. Стрельцы снова укладывались носами в снег и ждали команды Андрея. Вскрикивали раненые, и Андрей с отчаянием видел, как пули врага разили его стрельцов на месте того же самого проклятого подкопа. Пора уходить, вылазка сорвалась, но упрямый князь все не давал набата к отступу. Андрей лежал на снегу под прикрытием мерзлой глыбы и злился на родного дядюшку. Долгорукий просто из упрямства не сменил сигналы.
Он оглядывался на Терентьевскую рощу, но там казаки, видно, тоже залегли, они лежали в снегу на открытом месте и не двигались вперед. Огоньки черкасских пищалей сверкали у самой московской дороги, и две их ближние батареи засыпали казаков ядрами с высокого обрыва. А потом справа сквозь грохот выстрелов он услышал дробный цокот множества копыт, и разглядел, что по московской дороге скачет большой конный отряд. В темноте он не мог видеть, поляки это или черкасы, но всадники миновали Келарский пруд и направились в сторону мельницы. Тут же он увидал, как с обрыва от Терентьевской рощи покатилась вниз к Кончуре темная толпа пеших.
Он похолодел. Сапега разгадал план вылазки и решил ворваться в монастырь через открытые Водяные ворота. Всадники и пешие сейчас переберутся через Кончуру у мельницы, а там рукой подать до Водяных ворот! На стенах же стоят одни мужики и монахи, не считая пушкарей в башнях, а у тех кончается  порох. Надо бежать со всех ног к воротам, но князь все не давал сигнала к отступу.
И тут справа, за Келарским прудом забухали по мерзлой земле сотни сапог. Голохвастов не стал ждать набата, а сам остановил неудачную вылазку, и его казаки со всех ног бежали по московской дороге к монастырю. Только тут Долгорукий смирился с неудачей, и над широкой долиной Кончуры воздух задрожал от набата.
- Стрельцы! Бегом к Водяным воротам! Держись кучно!
Они перебрались через Кончуру вместе с толпой казаков. Тонкий лед не выдержал, и многим пришлось принять обжигающую холодом купель среди осколков льдин. К Водяным воротам они все-таки опоздали. Передовые польские всадники уже ворвались в ворота. Стрельцы и казаки с разбегу бросились сзади на остальных поляков и преградили им дорогу к воротам. У подножья стены закипела ревущая, лязгающая железом кровавая свалка. Кричали воины, ржали кони, вразнобой гремели выстрелы пищалей и польских пистолетов, скрежетало и визжало железо по железу. О залповой пальбе нечего было и думать, теперь каждый бился сам по себе, кто как умел.
К противникам с обеих сторон подбегала подмога. Резня шла почти всю ночь. Когда нападающие отступили, уцелевшие защитники закрыли ворота. В монастыре Андрей с трудом пробирался по узким проходам, заваленным конскими тушами, трупами людей, бревнами. В монастырь ворвалось не больше сотни конных шляхтичей, и их перебили бревнами с крыш. Андрей невесело усмехнулся. Наконец-то, бревна пригодились!
В этой вылазке, самой неудачной и самой кровавой за все время осадного сидения, он потерял почти половину своих стрельцов. Не меньше десятка он потерял от польских пищалей и пушек на льду Кончуры и у проклятого бывшего подкопа, остальные легли в лютой сече у Водяных ворот. Оставалась надежда, что кто-нибудь просто отбился от сотни или лежит раненый.
В середине дня поляки поставили над Запасной стеной большой белый флаг на длинном древке, а вскоре с Красной горы спустились три шляхтича, остановились на правом берегу Кончуры и принялись размахивать белым флагом. Долгорукий велел выставить такой же флаг из бойницы Водяной башни и послал двух стрелецких и одного казачьего сотника с белым флагом на переговоры. Послы быстро договорились о сборе убитых и раненых.
Потом до темноты обе стороны собирали тела павших и подбирали еще живых раненых. Мужики собрали в монастыре перебитых поляков и отнесли их на берег Кончуры. Поляки, в свою очередь, подобрали на своей стороне убитых стрельцов и казаков, нескольких раненых и тоже сложили их на берегу. За это время поляки пригнали мужиков, те навели наплавной мост из бревен через реку, и в обе стороны потянулись скорбные процессии. Андрей выпросил у отца Родиона сухую одежду для своих уцелевших стрельцов, и они весь день тоже подбирали трупы, стрельцы отыскали с десяток своих и положили их особо. Андрею показалось, что потери с обеих сторон примерно равны.
Убиенных православных воинов отпели и похоронили под стеной возле Сушильной башни, у храмов больше не осталось места для могил. В тот же вечер в Троицком соборе архимандрит Иоасаф совершил общую поминальную службу. В соборе все не поместились, большая хмурая толпа собралась у входа в храм. Стрельцы скорбели и стояли смиренно, а казаки ворчали и волновались. С них монахи опять взяли деньги за погребение павших. Кроме того, им хотелось помянуть погибших товарищей как следует, по-казацки, однако шел рождественский пост, и питие не разрешалось.
Вечером после службы к стрельцам пришли монахини с чистой одеждой. Одна из них подошла к Андрею и чуть слышно шепнула:
- Иди к митрополичьему крыльцу. Дашутка вся слезами исходит за тебя, голова бесшабашная.
Они опять сидели в тесной каморке под лестницей и держали друг друга в объятиях. Потом Дашутка жарко зашептала:
- Господи! Андрюшенька, миленький мой! Я уж так молилась за тебя! Всю ночь глаз не сомкнула. Хотела залезть на стену, матушки не пустили. Такой страх! Сердце разрывается, когда ты уходишь за ворота.
Андрей высвободил руку, неумело погладил Дарьюшку по голове, плотно закутанной платком, и пробормотал, как Горюн после взрыва подкопа:
- Ну, будет, Дарьюшка, будет. Видишь, живой я. Молитвы твои меня спасают.
Дарьюшка опять крепко прижалась к его груди и снова зашептала:
- Когда кончится это, Господи? Батюшка мой говорит, отец Иоасаф шлет слезные послания патриарху, умоляет о подмоге. А ответа нет. Что они там думают, в Москве? Перебьют поляки нас всех тут. Так страшно!
- Я не дам тебя в обиду! – твердо сказал Андрей. – Вот клянусь тебе своим Спасением, ты будешь жить!
Дарьюшка нашла его губы своими, они надолго замерли в поцелуе и забыли обо всем. Потом Дарьюшка встрепенулась, легонько оттолкнула его ладошкой.   
- Ой, голова моя пустая! Я свечку принесла, Запали свечку, я пришью метку к твоему кафтану. Сама стану его стирать и гладить. Для тебя, миленький мой.
В слабом свете свечки Дарьшка потребовала, чтобы он снял кафтан.
- На тебе шить никак нельзя, память пришьется, ты забудешь меня!
Андрей усмехнулся, - хорошо, в темноте Дарьюшка не видела, - и отдал ей кафтан. Дарьюшка стала раскладывать кафтан на коленях.
- Господи, две прорехи! Это поляки тебя убить хотели, миленький!
- Нет! Это я за что-то зацепился, порвал.
Дарьюшка недоверчиво посмотрела на него, принялась за шитье. Ее ловкие пальцы быстро пришили узкую полоску светлой ткани к подкладке под петлей-вешалкой, перекусила нитку. Андрей хотел взять у нее кафтан, но она оттолкнула его руку.
- Погоди, я прорехи зашью.
Она шила, Андрей смотрел на ее склоненную голову и думал, что когда-нибудь они вот так же будут сидеть совсем рядом, только не в тесном чулане, а в просторной светлице их семейного каменного дома. И он впервые в своей жизни задумался, что кроме ратной славы, лихой отваги и любви есть еще на свете и простые мирские заботы, Чтобы Дарьюшка с ним жила достойно, нужно немалое богатство. Где взять его? У него пока одно жалованье стрелецкого сотника. Казаки хоть дуван берут, а что ему делать?
После это кровавой неудачи Долгорукий больше не решался на большую вылазку. Андрей избегал встреч с дядей, боялся наговорить ему дерзостей. Он считал князя виновным в напрасной гибели почти трех сотен вылазных. Юрко говорил ему, что оба воеводы после кровавой вылазки крупно повздорили, и спор их, кажется, дошел до кулачек. Потом и князь, и казачий воевода долго утоляли печаль своей души взаперти и порознь.
Казаки тоже где-то доставали питие, и по вечерам тишина рождественского поста на монастырском дворе нарушалась буйными криками. Однажды хмельные казаки потребовали выдать им душегуба Долгорукого, но до бунта дело не дошло. Угомонились они все дня через четыре, когда самые крепкие пьяницы из них легли вповалку. Архимандрит Иоасаф наложил на буянов суровую епитимью, и казаки до самого Рождества долгими вечерами стояли покаянно в храме на вечерне, молились, крестились, отбивали поклоны, - искупали свой грех.
Рождество отпраздновали скромно, святки прошли незаметно. Каждый день Андрей выводил своих стрельцов во двор и заставлял их все быстрее заряжать пищали, первому ряду по команде опускаться на колено, целиться, щелкать спуском и снова заряжать. Вместе с ними он сам бился на бердышах, и стрельцы часами размахивали оружием, привыкали отражать неожиданные удары. К Андрею нередко приходили брат Ферапонт и Юрко. Друзья выходили на монастырский двор, бродили по грязному, утоптанному снегу в закоулках.
Брат Ферапонт на последнюю вылазку не ходил, но ему и его схимникам пришлось вместе со всеми монахами и мужиками отбиваться от ворвавшихся в монастырь польских всадников. К счастью, поляки запутались в узких переходах, и брат Ферапонт успел послать монахов и мужиков на крыши, где давно ждали своего часа тяжелые бревна. Он сказал об этом всего один раз и очень коротко.
- Особой схватки не получилось. Поляки заблудились в проходах. А тут подоспели братья во Христе и мужики. Перебили всех поляков бревнами с крыш. Жалко, вместе с конями.
Все остальное время он обычно молчал, бормотал молитвы, часто крестился. Зато Юрко не закрывал рот. Особенно он негодовал на Долгорукого. Однажды он сильно раскипятился и сказал:
- Ну, Андрюха, попадись мне твой князь-дядя! Столько народу загубил! У меня от сотни три десятка хлопцев осталось. А какие хлопцы были! Вот уж, заставь дурака Богу молиться! И наш Голохвастов хорош. Не умеет свое отстоять. Идет за князем, как бычок на веревочке. Один дурак – полбеды, а два вместе – настоящая беда. Казаки недовольны, шумят.
- Кого Господь хочет наказать, того он лишает разума, - негромко проговорил брат Ферапонт. – Видно, согрешили мы перед Господом нашим, насылает Он нам великие испытания.
- Чем прогневили Господа мои хлопцы! Ну, чем? Жизни своей не жалели, каждый по десятку ляхов отправил на тот свет. И еще по столько бы сумели. А где они? Лежат в земле. За что им такие испытания? Ну, баб щупали, от монашек не отворачивались. Так они же сами лезли! И за это им смерть?
- Не кощунствуй, Юрко, - миролюбиво заметил брат Ферапонт. – Пути Господа неисповедимы. Кого он больше любит, того больше испытывает.
Через неделю воеводы отошли от похмелья, исповедались в грехах, отстояли в храмах долгие часы. Опухший до непотребства Долгорукий велел поднять на крыши половину бревен, а другую пустить на дрова.
Вскоре после святок начались вылазки за дровами в Мишутинский овраг. В каждой вылазке стрельцы и казаки отбивались от польских засад, а мужики поспешно валили сосны, сучковали стволы, ладили грубые волокуши, грузили их бревнами, уводили груженый обоз. За это лесорубам платили по два гривенника в день, а пропитание и дрова в осажденнм монастыре все дорожали.
Ни одна вылазка не обходилась без потерь. Андрею с его четырьмя десятками стрельцов выпало ходить в Мишутинский овраг каждую неделю. Его стрельцы дружным пищальным боем довольно успешно отбивали поляков, но и они из каждой поездки привозили одного-двух раненых, а иногда и убитого товарища.
Однако одна вылазка в конце января оказалась для стрельцов Андрея кровавой. Они похоронили сразу десятерых своих товарищей, отстояли долгую заупокойную службу, а потом молча сидели в каморках, уже не столь переполненных и молча переживали недавнее. Монахи с отцом Захарием принесли им на ужин соленую конину, хлеб, немного квашеной капусты, по чарке крепкого белого вина и целое ведро горячего хвойного отвара, - вылазных кормили отдельно.
- Пейте сей отвар, православные воины, - уговаривал отец Захарий. – Не то одолеет вас зубная скорбь. Вон беженцы не хотят пить отвар. У них уже десны распухают, сочатся кровью, зубы выпадывают. А вы пейте, вам с врагом биться.
Стрельцы хмуро пробормотали молитву за упокой душ павших, осушили кружки с вином, занюхали хлебом, зажевали капустой и принялись за твердую конину. На отвар никто из них не польстился. Отец Захарий принялся снова увещевать, стращать зубной скорбью.
Андрей подошел к ведру, зачерпнул полную кружку горячего отвара и медленно, чтобы не обжечься, выпил. Стрельцы крепко уважали своего сотника, но его примеру последовал только Кирдяпин. Он тоже набрал полную кружку, отхлебнул и страдальчески сморщился.
- Нутро выворачивает!
Он поставил кружку на стол. Отец Захарий воззвал к нему:
- Пей, православный воин! Сия горечь не горше горечи душевной за павших товарищей. Однако она исцеляет тело.
Кирдяпин снова взялся за кружку, выпил до дна. За ним пить отвар принялись остальные стрельцы. Монахи присели на топчаны.
Андрей хмуро сидел на своей постели и думал о сегодняшней вылазке. Отец Захарий прав, горечь душевную не сравнить ни с чем. Началась вылазка хорошо. Мужики с лошадьми в поводу, монахи брата Ферапонта с копьями и стрельцы с пищалями и бердышами быстро добрались до Мишутинского оврага, он расставил стрельцов по склонам за прикрытием деревьев и кустов. Монахи не отходили от рубщиков. Мужики срубили из свежих стволов сани-волокуши, нагрузили их бревнами, впрягли попарно лошадей, и обоз тронулся в обратный путь. Все шло так спокойно, что Андрей забеспокоился. Когда дело идет очень уж хорошо – это нехорошо! Жди беды.
Тяжело груженые волокуши скользили по снегу довольно легко, мужики, народ пуганый и тертый, озирались по сторонам и вели исхудалых лошадей шагом, не давая им устать прежде времени. Монахи шли по двое между волокушами, зорко оглядывали окрестности. Стрельцы десятками оставляли свои укрытия, догоняли обоз, то уходили вперед, то отставали, но всегда держались кучно. Андрею даже не приходилось командовать, стрельцы дело знали.
Обоз перешел по льду Вондюгу и уже поднимался по крутому косогору на ровное место. Десяток Кирдяпина ушел вперед, за ним вдоль обоза потянулись по косогору стрельцы Сухотина и Мальцева. Наумов со стрельцами остался внизу у заснеженной реки, – иногда поляки налетали на обоз прямо в извилистом овраге, в котором текла Вондюга. Андрей с Горюном перегнали идущий обоз, поднялись на косогор и остановились, чтобы не терять Наумова из виду. Далеко впереди уже виднелись открытые Конюшенные ворота, до них оставалось меньше версты. На косогоре лошади изо всех сил натягивали постромки, тянули в гору тяжелые волокуши.
И тут со склонов оврага справа, от польской стороны раздались пищальные выстрелы. Одна лошадь упала, забилась, оба возчика принялись выпутывать ее из постромок. В голове обоза упал мужик, и тело его медленно скользило вниз. Остальные возчики захлопали кнутами, лошади рвались вверх из последних сил, монахи выставили копья, приготовились к налету.
Андрей крикнул готовиться к пальбе, но поляки не показывались. Они скрывались где-то за изгибом склона и недружно палили в сторону обоза. Кажется, они даже не пытались напасть на обоз. Андрея это встревожило еще сильнее. Поляки наверняка затеяли хитрость, но какую? Пока все шло как положено. Кирдяпин в голове обоза готовился открыть по команде пальбу. Сухотинские и мальцевские стрельцы на косогоре выстроились по обе стороны дороги, положили пищали на бердыши и тоже ожидали команды. Наумов внизу вертел головой во все стороны, его стрельцы стояли с пищалями наизготовку.
А мужики настегивали лошадей, волокуша за волокушей поднимались на ровное место и довольно быстро двигались к монастырю. Убитую лошадь возчики выпрягли, сбросили с волокуши половину бревен, и погнали оставшуюся клячу верх по косогору. Вот и эта волокуша поднялась из оврага. Обоз потянулся по ровной дороге, монахи с копьями трусили между волокуш. Лошади мотали головами, от их боков валил пар, умные твари понимали опасность и спешили уйти от нее. Стрельцы десятками постепенно перебегали вперед, строя не теряли. Из оврага поднялся десяток Мальцева, вслед за ним выбрался Сухотин, внизу оставался только Наумов со своими стрельцами. Андрей видел, как он все вертел головой, видно, что-то ему не нравилось в овраге.
Справа поляки усилили пальбу. Пули свистели над головами стрельцов и лошадей. И вдруг Горюн толкнул Андрея в плечо:
- Боярин! Слева!
Андрей повернулся и увидел, что из отрога оврага выше по Вондюге вылетел конный отряд с сотню всадников и галопом по глубокому снегу понесся к обозу. Он крикнул:
- Наумов! Бегом вверх! – и помчался к середине обоза. - Кирдяпин, пали! Сухотин, налево, пали с колена! Мальцев, на месте!   
Так вот что тревожило Наумова внизу! Он, видно, что-то рассмотрел слева в овраге, но поляки не стали нападать на его изготовившихся стрельцов в узкой долине, они прошли выше по Вондюге и поднялись из другого отрожка. Никогда еще они не рисковали нападать на обозы в такой близости от монастыря.
Два дружных залпа посеяли сумятицу среди всадников. Упавшие кони бились в снегу, всадники летели с седел, отряд сбавил бег. А Кирдяпин уже снова изготовился, и его стрельцы еще раз ударили по всадникам. Вскоре прогремели пищали сухотинского десятка. Мальцев справа не палил, хотя поляки из-за склона продолжали стрелять, и их пули все так же свистели над головами. А кони поляков уже храпели и взрывали снег меньше, чем в сотне саженей от обоза.
Дружный залп Кирдяпина, вскоре – залп Сухотина, потом Мальцева, чуть позже снова залп Кирдяпина и опять Сухотина. Десяток Наумова, наконец, поднялся из оврага и  дал дружный залп в поляков сбоку. Поляки не выдержали. Они собирались отвлечь охрану обоза выстрелами справа и напасть на обоз слева, однако не ждали дружного отпора от кучки стрельцов, а теперь сами оказались в ловушке. Слева у них монастырь, туда лучше не соваться, спереди их без промаха разят дружные залпы, и тут еще выстрелы от оврага! Еще залп Мальцева, еще несколько коней кувыркнулись в снег. Всадники развернулись и всем скопищем кинулись по целине к Вондюге, прямо на наумовский десяток. Там прогрохотал недружный залп, а потом все скрыли конские крупы, клубы снега из-под копыт, да сверкающие сабли над головами поляков.
Кирдяпин и Сухотин успели еще по разу выпалить в спину полякам и бросились на выручку Наумову. Андрей с Горюном подбежали первыми, но все уже кончилось. Поляки бешено гнали коней вниз по склону, а у оврага в кровавом снегу лежали изрубленные стрельцы. Наумов раскинулся на спине  с рассеченной головой, и снег быстро впитывал его кровь. Конные поляки с разбегу просто смяли десяток стрельцов, затоптали их копытами, посекли саблями и умчались.
Андрей стоял над телами товарищей, и все в нем будто окаменело. Вдруг он вздрогнул, его охватила бешеная ненависть. Он вырвал пищаль у Горюна, прицелился вниз. Там у Вондюги поляки уже скрывались за изгибом склона оврага. Он выстрелил, последний всадник взмахнул руками, сполз с седла, нога его застряла в стремени, и конь уволок его за поворот. Андрей швырнул пищаль в снег, выхватил саблю из ножен и с диким криком шагнул в овраг.
Сильная рука схватила его за плечо, удержала. Горюн рванул его назад, прижал к себе.
- Не надо, боярин. Бог дал, Бог и взял. Все под Ним ходим.
Погибших отпели и похоронили в тот же вечер под стеной у Сушильной башни. Потом Андрей и его стрельцы долго молились в Троицком храме за упокой душ погибших. На их глазах блестели слезы. Все они успели повидать немало смертей, но хоронить таких близких соратников оказалось невыносимо тяжело. Службу совершал архимандрит Иоасаф, в углу собора ему негромко подпевал слаженный хор мужских голосов, и скорбное песнопение разрывало душу.
Теперь стрельцы ужинали, а отец Захарий скорбно смотрел на них. Вот он перекрестился и негромко сказал:
- Наслышаны мы о вашей потере, православные воины. Да возведет Господь души павших в царствие Свое. Мы будем молиться за упокой души погибших соратников ваших, за ваше здравие и за победу над еретиками и безбожниками.
Когда монахи ушли, Кирдяпин с горечью сказал:
- Смотрите, братцы, они принесли нам вина и еду за наумовских.  Давайте выпьем за них, товарищи мои.
Андрей отказался от вина, еда тоже не лезла ему в горло. Пока стрельцы ужинали, в каморку пришли брат Ферапонт и Юрко. Оба смотрели на друга сочувственно, они хорошо знали Наумова и скорбели о его гибели. Кирдяпин предложил гостям вино и конину. Брат Ферапонт отказался, а Юрко выпил вино, покосился на Андрея и принялся жевать его долю соленой конины. Брат Ферапонт  посмотрел на стрельцов и сказал:
- Сегодня мы напитались кровью товарищей наших, а завтра другие напитаются нашей кровью.
Андрей пребывал в глубокой задумчивости, и брат Ферапонт предложил ему и Юрко сходить в Троицкий собор на всенощную, которую совершал сам архимандрит. Андрей с печалью в душе шагал между друзьями и думал, почему погиб именно Наумов. Он вышел живым из геенны огненной на Пивной дворе, он чудом остался жив при взрыве подкопа, он уцелел в схватках у Красных ворот и у Водяных, и вот  нелепая смерть при  обычной вылазке за дровами! Ну почему Наумов медлил у Вондюги, почему чуть раньше не поднялся из оврага и не присоединился к отряду!? Они вместе отбили бы поляков, и все остались бы живы! Вот уж воистину, пути Господа неисповедимы. Его душу угнетала мысль, что Наумов погиб из-за своей верности товарищам. Он почуял опасность там, внизу и старался прикрыть отряд от внезапного удара в спину! 
В Троицком соборе шла всенощная. Архимандрит нараспев читал молитву, монахи пели слаженным хором. Брат Ферапонт стоял с друзьями и негромко подпевал. Лицо Юрко приняло непривычное выражение задумчивости. Слабо колебалось и потрескивало пламя свечей, запах сгоревшего воска и ладана действовал умиротворяющее, а негромкое пение навеяло на душу Андрея вместо лютой скорби тихую, светлую печаль.
Он вдруг понял, как ничтожен человек перед лицом Мироздания и его Творца. Люди приходят в этот мир, радуются радостям, скорбят скорбям, печалятся печалям, но проходит неумолимое время, они покидают земную юдоль, а на их место приходят другие со своими, но все теми же радостями, печалями и скорбями. И пока существует этот круговорот, будет существовать Мир, а в Мире том – человек, высшее творение Господа.
Два с лишним века назад на этом самом месте, в бедном и убогом деревянном Троицком храме совершал службы основатель монастыря, святой чудотворец Сергий Радонежский. Пролетели годы, святые мощи Сергия лежат в серебряной раке, исцеляют недужных телом и душой, над ними вырос большой и богатый каменный собор, совсем другие священнослужители совершают здесь службы. А люди помнят святого Сергия, поклоняются, - не только мощам, но самому святому чудотворцу! - и идут на смертную битву с его именем. Как же надо жить, чтобы имя твое осталось в памяти людей на века и давало им надежду и силу?
Тянулись однообразные тягостные дни осадного сидения. Дров по-прежнему не хватало, и Долгорукий отправлял обозы в Мишутинский овраг то через день, то через два. И ни одна вылазка не проходила бескровно. Иногда Андрею казалось, что в их печке дрова сочатся и брызжут не смолой, что на поленьях пузырится и вскипает кровь павших товарищей. Он с друзьями теперь часто ходил в Троицкий собор, и они подолгу слушали службы. Торжественная возвышенность молений и верность друзей спасли его от бездны отчаяния, а редкие встречи с Дарьюшкой воскресили в нем горячее желание жить.
Начался великий пост. Стрельцов теперь кормили всего два раза в день и весьма скудно. Они сидели на постных щах из квашеной капусты, - той самой! – и соленых огурцов, да на хвойном отваре. Вместо хлеба стрельцы получали теперь по две небольшие просвирки. Изредка отец Захарий давал им вяленую рыбу, и такие дни считались праздником. Стрельцы заметно ослабели, и Андрей перестал проводить учения с пищалями и бердышами.
Он видел, как все больше бледнеют и истончаются лица мужиков, баб и особенно ребятишек. А ребятишек на монастырском дворе становилось все меньше. Ни один день не обходился без похорон, хоронили не только взрослых, среди умерших лежали маленькие трупики. Каждый день Успенский собор заполнялся телами умерших,  их вечером отпевали и хоронили, в иной день набиралось до полсотни покойников. Князь Долгорукий  еще с первых дней осадного сиденья запретил тратить дерево на гробы, и мертвых хоронили в саванах. Особого ропота это не вызвало, каждый понимал, что Господь примет убиенных в царствие Свое и в саванах, а дрова нужны живым.
На третий день поста Долгорукий созвал совет. Андрей пошел туда неохотно, он все не мог простить дяде напрасной гибели множества стрельцов и казаков на неудачной вылазке. Вот уж поистине, пошли по шерсть, а вернулись стрижеными. Из-за упрямства князя они тогда и пороху не добыли, и три сотни людей положили, сам он потерял половину сотни.
В этот раз Долгорукий не позвал на совет архимандрита, он сидел во главе стола опухший и мрачный. Андрей удивился, как постарел дядя за короткое время. Кроме воевод, полковников, трех стрелецких сотников и Андрея в палате за столом сидел незнакомый молодой стрелец в светлозеленом кафтане с малиновыми петлицами, со смуглым красивым лицом, черными, как уголь волосами и тоненькими, по польскому обычаю, усами. Андрей подумал, что надо попробовать завести себе такие же усы. На незнакомца косились все присутствующие. Князь выдержал время и заговорил:
- Вот, прошу любить и жаловать. Это Мартьяш, крещеный венгерец,                                                московский стрелецкий десятник. Он пришел с доброй вестью. Царь-батюшка снизошел к нашим мольбам и послал нам обоз с порохом.
Все за столом оживились. Нехватка пороха стала самой большой бедой в монастыре. Осажденные бедствовали от недостатка пороха и винили в этом Долгорукого, который, дескать, не может или не хочет убедить царя Василия помочь им в великой беде. Пусть не ратную, но хоть бы пороху выпросил!
- И где же тот порох? – ядовито поинтересовался Голохвастов.
Князь не обратил внимания на это ехидство.
- Обоз с порохом стоит в лесу перед Клементьевкой. Царь-батюшка выслал нам двадцать пудов пороху. Охраняют обоз 60 стрельцов под началом сотника Остакова. Там я говорю, Мартьяш?
Незнакомый стрелец встал, гибко поклонился на все стороны.
- Мартиас, с позволения вашей светлости, - уточнил он свое имя.
Говорил по-русски венгерец чисто, только слишком отчетливо произносил слова, да слегка пришепетывал.
- Обоз, как сказал его светлость князь Долгорукий, стоит в лесу за Клементьевской слободой. Нам удалось пройти незаметно для врага. Сотник Остаков послал меня с двумя стрельцами предупредить вашу светлость. Однако враги схватили стрельцов, я отбился. Сотник Остаков просит вашу светлость выслать к обозу охрану. Если ваша светлость изволит, охрану поведу я. Выходить надо до полуночи, тогда к рассвету обоз придет в монастырь.
Мартиас поклонился еще раз и сел. Вот бы научиться так кланяться, - позавидовал Андрей, - не то, что мы, - будто с трудом переламываемся в пояснице. Все молчали и недоверчиво косились на венгерца. Наконец, Голохвастов крякнул и сказал:
- Порох – это хорошо. Двадцать пудов – не велико богатство, всего-то на пяток зарядов для всех пушек, не больно расщедрился царь Василий. Однако дареному коню в зубы не глядят. Да я о другом.  - Он вдруг резко повернулся к венгерцу. – А не врешь ли ты, стрелец? Не Сапега ли послал тебя?
- Не врет, - твердо сказал Долгорукий. – Я проверил. Я хорошо знаю дворянина Гаврилу Остакова, Он из полка дворянина Бухвостова, у них светлозеленые кафтаны. Мартиас правильно сказал. И родинка у левого уха, и бороденка козлиная, как у шведов, и знакомых наших перечислил. И тайное слово передал, которое знаем только мы с первым думным князем Мстиславским. Обмана нет.
- Ну-ну, - с сомнением пробормотал Голохвастов, помолчал и вдруг махнул рукой. – А хоть бы и засада! Не впервой, отобьются! В случае чего, - выручим.
- Засаду можно ждать только от  лисовчаков, - уверенно сказал князь. – Лисовский взял Ярославль, Кострому, Нижний Новгород и Владимир, с богатой добычей вернулся сюда. А Сапега тут же увел почти всех поляков на разбой по нашим городам.
 В поход за порохом решили отправить полковника Ходырева с тремя неполными сотнями стрельцов. В отряд включили тридцать девять стрельцов Андрея, поделенных между тремя уцелевшими десятниками. Отряд в полной тишине вышел через лаз из потайных ворот у Сушильной башни, быстро миновал восточную стену, обогнул Пятницкую башню и перешел Кончуру по уже толстому льду как раз в крутом углу излучины. Вскоре отряд вышел на московскую дорогу и быстро двинулся к Клементьевской слободе.
К великой радости Андрея, их никто не пытался задержать, нигде не ждали никакие засады. Ему сразу понравился венгерец, и он не хотел, чтобы тот оказался польским лазутчиком. Где-то слева, на Волкуше прозвучал одинокий выстрел, и опять все стихло, не иначе, какой-то черкас с перепою пальнул в белый свет. Они с Мартиасом и Горюном быстро шли впереди отряда, за ними шагали его надежные стрельцы, полковник Ходырев шел сзади, перед последней сотней. Стрельцы настороженно поглядывали по сторонам, сжимали в руках заряженные пищали и готовились к отпору при тревоге. Андрей держал в руках тяжелую пищаль, венгерец шагал налегке.
- Где твое оружие, Мартиас? – спросил Андрей.
Тот повернул к нему улыбающееся лицо и похлопал по поясу, за которым торчали рукоятки двух пистолетов.
- И все? – удивился Андрей.
Мартиас молча положил руку на рукоять узкого и длинного лезвия в ножнах.
- Палаш?
- Шпага, - коротко ответил венгерец.
Дальше они опять шли молча. Андрей вглядывался в темноту впереди, по сторонам и думал о странном оружии Мартиаса. Шпагу он знал, видел у одного из отцовских гостей и даже немного порубился с ним. Боя не получилось, Андрей быстро вышиб мощным ударом сабли тонкую спицу из руки соперника. Шпага – не серьезное оружие для схватки. Трехгранная острая тонкая железная спица с заточенными режущими ребрами для показных поединков может и годится, а в бою – нет ничего лучше надежной сабли в сильной, ловкой руке.
За Клементьевской слободой Мартиас молча мотнул головой и ускорил шаг. Теперь отряд почти бежал.
- Быстро! Быстро! – то и дело повторял венгерец.
Андрей и Горюн едва поспевали за ним, стрельцы сзади пыхтели, сбивались с ноги, спотыкались. Примерно через версту Матиас резко остановился. Стрельцы налетели на них с Андреем, заворчали. Вскоре подошел Ходырев, он тяжело дышал после такой быстрой ходьбы.
- Тут, что ли? - негромко спросил он.
Мартиас молча вертел головой, всматривался в темноту.
- Сбился, поди? – в голосе полковника слышалось раздражение.
- Есть мало, - ответил Мартиас и зашагал по колено в снегу наискось к недалекому лесу с правой руки. Вскоре он махнул рукой, отряд потянулся за ним. Саженей через двести, уже в лесу, отряд набрел на свежий накатанный санный след среди нетронутого снега. Мартиас заложил в рот два пальца и свистнул так пронзительно, что у Андрея заложило уши. Тут же Мартиас свистнул второй раз и прислушался. Далеко в лесу послышался ответный свист, потом второй.
- Так, - сказал Мартиас и зашагал вперед.
Обоз с порохом расположился на небольшой поляне, укрытой со всех сторон густым ельником. Пока Ходырев разговаривал с сотником Остаковым, Андрей рассмотрел обоз. Царь Василий послал им двадцать обычных саней-розвальней, только запряженных тройкой. У каждых саней стоял возчик и по три стрельца с пищалями, а на санях лежало по куче соломы. Андрей догадался: под соломой – бочонок, а в бочонке пуд пороху.
Ходырев все говорил с Остаковым. Андрею хотелось вступить в их разговор. Сказать бы, что стрельцов надо расставить по десятку за каждой парой  саней, а впереди и сзади обоза пустить по сотне. При нападении врага палить по команде, десятками. Этот проверенный способ не раз спасал его отряд при  вылазках в Мишутинский овраг, потери в его сотне оказывались  меньше, чем у других. Тут он вспомнил Наумова и тяжело вздохнул. Не станет он ничего говорить полковнику. Всяк сверчок знай свой шесток. Он только сказал своим стрельцам, чтобы держались как всегда кучно и палили десятками по его команде. Пока выпалит третий десяток, первый уже снова зарядит пищали.
Ходырев велел Андрею с его стрельцами идти за обозом, одну сотню пустил вперед, а две поставил в середине обоза. Мартиаса он взял с собой в переднюю сотню. Мартиас пожал плечами, дружески кивнул Андрею и ушел в голову обоза. Остакову Ходырев наказал не растягивать обоз, не кидаться с дороги в стороны ни при каком случае, а при нападении гнать вперед и только вперед. Засада если и будет, то не ближе Келарского пруда, оттуда до Водяных ворот рукой подать, вот там пусть возчики в случае боя гонят коней к воротам нащадно.
Обоз двигался быстро, отдохнувшие за день лошади резво трусили, стрельцы то бежали, то шли широким шагом. Вот слева потянулась Клементьевская слобода с редкими избами, поставленными на горелище, за ней начался спуск к Келарскому пруду. Самое опасное место, - подумал Андрей, - если делать засаду, то только тут. Справа – черкасы в Терентьевской роще, слева – сапежинцы на Волкуше, а за ней – Красная гора с польскими батареями при сильной охране. Он негромко скомандовал стрельцам, чтобы изготовились к пальбе.
Обоз оставил слева мост у Келарского пруда и двинулся прямиком по целине к излучине Кончары. До Водяных ворот оставалось рукой подать. И тут из-за Келарского пруда загремели пищальные выстрелы. Одновременно по склону вниз от Терентьевской рощи двинулась большая темная масса. Черкеасы! Поляки вряд ли кинутся на обоз, после ухода Сапеги их осталось не так уж много, а Лисовский, скорее всего, постарается захватить обоз, особенно, если он знает о грузе.
Обоз ускорил ход, Андрей почти бежал впереди стрельцов и готовился дать команду. Но тут впереди началась паника. Возчики вместо того, чтобы держаться между стрельцами, принялись нахлестывать лошадей. Те перешли на галоп, обоз рассыпался, и двигался беспорядочным скопищем. Кони увязали по брюхо в снегу, вскидывали ноги, храпели, пошли вразнос. Стрельцы едва уворачивались от взбешенных коней, с проклятиями валились в снег и начали палить кто куда. Однако обоз быстро продвигался к Водяным воротам, и Андрей надеялся, что они проскочат Кончуру, и дело обойдется без большого боя. К тому же и воровские казаки хоть и продолжали двигаться на них, но почему-то не сильно спешили. 
Последние сани перед ним вдруг помчались вперед, кучер потерял голову и хлестал лошадей кнутом безо всякой нужды. Его сани налетели на передние, те тоже помчались вперед, наехали на следующие, кони запутались и встали, бешено храпя и пытаясь вырваться из упряжи. Кучера и стрельцы бросились распутывать постромки и растаскивать лошадей, и тут воровские казаки подбежали на прицельный выстрел.
Андрей скомандовал «Пали!», его стрельцы, давно приученные к дружному пищальному бою, без спешки палили десятками, быстро заряжали пищали. Залпы грохотали с короткими перерывами. Лисовчаки на пологом склоне от Терентьевской рощи замешкались, кинулись толпой влево, к крутому обрыву, шарахнулись обратно, заметались. Однако с десяток их продолжали бежать к обозу. Еще залп, еще, и вот уже только трое заячьими прыжками бегут к дороге.
Андрей обнажил саблю, но тут из-за его спины выскочила высокая гибкая фигура. Мартиас!  В руках венгерца блеснула узенькая полоска шпаги. Он резко скакнул в сторону на полусогнутых ногах, молниеносно выбросил руку вперед, в сторону ближнего казака. Тот зашатался, начал валиться в снег, а Мартиас опять скакнул раз, другой, лязгнула сталь, второй казак ухватился за горло и упал. Третий с ревом взмахнул саблей, но Мартиас змеей проскользнул под его рукой, и последний враг упал кулем на снег.
Стрельцы продолжали палить, хотя венгерец все скакал впереди и мешал им целиться, а черкасы то отходили, то снова кидались вперед, Андрей уже беспокоился, что кончатся заряды. Тут, к счастью, сани впереди расцепились и помчались к Кончуре.
- Кирдяпин! Пали, и бегом к Кончуре!
Десяток Кирдяпина выпалил, помчался к реке, там стрельцы перезарядили пищали. Выпалил и побежал к Кончуре десяток Сухотина. Андрей выждал немного и скомандовал Мальцеву. Сам  он с Горюном чуток задержался, ждал Мартиаса. Тот спокойно подошел к нему, посмотрел на его обнаженную саблю, похлопал по плечу. Они побежали на берег, там последние сани уже пересекали лед. Черкасы недружно, с опаской приближались.
- Стрельцы! Пали, - и на тот берег!   
Опять десяток за десятком давал дружный залп и перебегал на левый берег. Андрей с Горюном и Мартиас перешли заснеженный лед последними. От Водяной башни уже валила толпа с многоголосым криком: «Святой Сергий! Святой Сергий!». Не смяли бы свои, - подумал Андрей и заорал во все горло: «Святой Сергий!».  Стрельцы подхватили крик.
Стрельцы потеряли в этой короткой стычке восемь человек да принесли четверых раненых, и все – из-за бестолковщины и неумения палить залпами. У Андрея сильно ранило одного стрельца из десятка Мальцева, - уже на берегу Кончуры, да легонько поцарапало пулями одного у Сухотина и одного у Кирдяпина.
Когда за ними затворились Водяные ворота, Мартиас протянул ему руку на прощанье и вдруг сказал:
- Андрэ, возьми меня десятником. Я попрошу стрельцов у его светлости.
- Со всем моим удовольствием!
Им повезло, сегодня выпал их банный день. Андрей хорошо попарился, переоделся в чистое и побежал к митрополичьему крыльцу. Там как всегда сидели на карауле две черные карги в нагольных полушубках
Одна укоризненно сказала:
- Иди уж, головушка буйная. Опять тебя черти в пекло носили!
Дарьюшка сегодня не плакала. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами и тихо говорила:
- Ну что мне с тобой делать, миленький мой? Каждый день разрывается сердце мое за тебя. Обещал ведь беречься! Не любишь ты меня, что ли?
- Люблю, Дарьюшка! Больше жизни люблю!
- Тогда береги себя, Андрюшенька.
- Да берегу! Видишь, живой я!
- Без тебя мне не жить, миленький мой. А не то… Тогда я взойду на Пятницкую башню и кинусь с нее, так и знай.
Стрельцы днем отсыпались, когда в каморку вбежал караульный и крикнул:
- Братцы! Пошли на стену! Там поляки казнят наших!
Андрей подбежал к Пятницкой башне, когда туда подошли воеводы, отец Родион, отец Иосиф, Мартиас и полковники. Они вместе поднялись на верхнюю площадку башни, встали у бойниц.
Подневольные мужики поставили на ближнем отроге обрыва помост и врыли в мерзлую землю четыре столба с колесами на них. На двух колесах лежали тела казненных стрельцов с перебитыми руками и ногами, а их отрубленные головы сидели на остриях, торчащих из ступиц. Палач в красном балахоне с капюшоном ломом ломал руки и ноги третьему стрельцу на толстом, в полтора аршина чурбаке. На стене у бойниц стояли стрельцы, казаки, мужики, монахи и смотрели на казнь. Они бормотали молитвы, скрежетали зубами, матерились. А на пригорке два подручных ката подняли изувеченное тело и с размаху насадили его спиной на острое лезвие, точащее их ступицы колеса. Палач топором отрубил голову, каты подняли ее и насадили на то же острие.
Со всей стены несся бешеный рев. А палач в красном балахоне уже перебивал ломом руки и ноги последнему пленному стрельцу.
- То два моих попутчика, - послышался позади Андрея спокойный голос Мартиаса. – Поляки схватили их у Кончуры. Да два пленных из обоза. Сиятельный граф Лисовский изволит показать свой гнев.
- Я покажу сиятельному графу Лисовскому свой гнев, - прорычал Долгорукий. – Сколько у нас пленных шляхтичей?
- Шестьдесят один, - севшим голосом ответил отец Родион.
Долгорукий повернулся к Голохвастову.
- Что, Алексей Иваныч, покажем Лисовскому свой гнев?
- Покажем, князь Григорий Борисович. Ох, покажем!
- Всех пленных привести на стену! Отрубить головы на виду у супостата! И развесить по всей стене за ноги! Сволочи!
На этот раз Андрей полностью согласился с князем. За каждого своего стрельца он предал бы смерти не по одному лютому врагу. По десятку! По сотне!
Однако смотреть на казнь шляхтичей он не стал.
 


Бывшая королева Ливонии

- Братцы! Никак щи с говядиной! – Кирдяпин ложкой вытащил из чашки хорошую мозговую кость с остатками мяса. – А не грех это, отец Захарий? Чай, великий пост.
- Грех, конечно, сын мой, - вздохнул стрелецкий кормилец. – Да уж вкушайте скоромное. Воину силы надобны. А уж братия наша отмолит сей грех. Преподобный Иоасаф дозволил питать воинов скоромным два раза в седьмицу. Взял грех на себя.
Оголодавшие и заметно ослабевшие на капусте и соленых огурцах стрельцы принялись хлебать наваристые щи с соленой говядиной. Андрей знал, сколько раз Долгорукий с Голохвастовым просили, молили, требовали у архимандрита позволить воинам мясную пищу. Казаки не особо старательно соблюдали пост, но даже они от бесконечных вылазок при скудном питании исхудали и потеряли былую силу. Стрельцы же постились, и истощили плоть так, что иной раз роняли бердыши из ослабевших рук. Воеводы со своими полковниками и сотниками трапезовали отдельно, и Долгорукий стал коситься на Андрея за то, что он продолжал есть со стрельцами. У Андрея теперь постоянно бурчало в животе от дурной постной пищи, и он с тревогой замечал, что руки его теряют силу и ловкость, а пищаль и даже сабля становятся все тяжелее.
Однако гораздо хуже приходилось мужикам, возчикам и лесорубам, которые даже за деньги получали постную пищу весьма скудно. За месяц поста они совсем обессилели, Андрей не раз видел в Мишутинском лесу, как четверо мужиков с трудом грузили одно бревно на волокушу, а потом на обратном пути в монастырь едва передвигали ноги. Если за стрельцов и казаков радели воеводы, то за мужиков, баб и ребятишек никто не вступался. От холода, голода и болезней они умирали по десятку в день, а то и больше.
Как-то архимандрит Иоасаф при Андрее пожаловался князю Долгорукому:
- Могилы некому копать. Мы давали за могилу по рублю, потом по два, по три, теперь даем по пять. Но уже некому брать и копать. Здоровые – на стенах и в сторожах, кто посильнее – рубят дрова, больным же лопату не поднять.
А вылазки за дровами продолжались. Из каждого похода стрельцы и казаки привозили раненых и тела павших. Теперь вылазным добавляли лошаденку с розвальнями для пострадавших, и розвальни не возвращались пустыми. Число сидельцев уменьшалось с каждым днем, от тысячи стрельцов Долгорукого оставалось меньше четырехсот человек, в некоторых сотнях насчитывалось по двадцать-тридцать стрельцов. Долгорукий сделал исключение для Андрея и добавил ему десяток стрельцов под началом Мартиаса, теперь у него стало сорок два человека вместе с ним и четырьмя десятниками.
На вылазки они ходили каждую неделю. Андрей внимательно приглядывался к венгерцу и все больше восхищался его умением орудовать смешной шпажонкой. Мартиас казался заколдованным, он лез в самую гущу схваток, но возвращался без единой царапины. При стычках он зайцем скакал на полусогнутых ногах по сугробам и протыкал длинной своей иглой одного шляхтича за другим, а его стрельцы из-за кустов прикрывали своего десятника меткими выстрелами на выбор. Шляхтичи уже знали венгерца и не раз вызывали его рубиться один на один, но Мартиас неизменно выходил победителем из этих поединков. Он прыгал и вертелся, как скоморох, и даже пули не попадали в него.
Он устраивал со стрельцами показные поединки, стрельцы входили в раж, махали саблями и бердышами всерьез, а Мартиас скакал, прыгал, вертелся и довольно быстро приставлял острие шпаги к груди противника. Андрей пробовал рубиться с ним, но поединки кончались ничем, и это удивляло и сердило его. Мартиас не отражал его  мощные удары, а уходил от них или отклонял его саблю неуловимым и легким движением своей спицы. Рубиться с ним – все равно, что пытаться дубиной пришибить назойливую  осу, та все равно улетит невредимой, а то и вонзит жало куда-нибудь в больное место.
По вечерам Андрей с Юрко и братом Ферапонтом ходили в Троицкий собор, молились, слушали пение монахов, а потом подолгу бродили по узким проходам между строениями. Иногда ему хотелось взять с собой на эти встречи Мартиаса, но он понимал, что этим обидит друзей. У Юрко есть свой закадычный друг, казак Степка Туляк, который не раз спасал ему жизнь в бою. Брат Ферапонт иногда упоминал о брате во Христе Малафее, твердом в вере и искусном в ратном деле, который не щадил живота своего, но выходил целым из любых переделок. Однако именно втроем они чувствовали некое душевное единение, что-то вроде родства между собой, и не хотели делить его ни с кем.
Андрей охотно рассказывал друзьям о московской жизни, о запутанных родственных связях в княжеских и боярских родах, о душевном смятении народа в эти лихие годы при боярских царях, о появлении на Руси множества самозванцев, о самоуправстве бояр, о полной растерянности простых москвичей. Юрко с упоением вспоминал привольное казацкое житье-бытье в бескрайних степях на берегах Дона, говорил о бешеных скачках за табунами одичавших коней, о схватках с крымчаками и даже с турками, о верной казачьей дружбе. Иногда, очень редко, он впадал в задумчивость и со вздохом говорил о тихих вечерах над Доном и о девичьих песнях, от которых замирало сердце в полумраке вечеров. Брат Ферапонт обычно молчал, но изредка рассуждал о вселенской любви ко всему сущему, о любви даже к врагам, ибо любовь эта возвышает верующего и одна лишь сеет добро в самых очерствевших душах, пробуждает в них давно забытое стремление к милосердию.
Говорили они о Смуте на Руси, которая тянется уже нивесть сколько, с их отрочества. Народ шатался, будто неприкаянный, простые люди не принимали боярского царя Шуйского. Раньше они становились на сторону Самозванца, теперь – на сторону Тушинского Вора, а то из-за четверных поборов от двух царей шли сражаться за своего уездного самозваного царя. Среди этого шатания и Смуты царь, Вор, поляки, тушинцы, самозванцы, бояре, - без передышки обирали народ, грабили народ, разоряли и жгли русские города и селения. Особенно зверствовали запорожцы.
- Одни мы стоим, словно каменный утес православия в бурном море Смуты, - сказал как-то брат Ферапонт. – Кровь товарищей наших льется не напрасно. Узреют православные истину во мраке и обретут новые силы в единении своем.
Андрей видел, что его посещения церкви оказали хорошее действие на стрельцов. Теперь они почти оставили свои игры в греховную зернь или в перенятые у поляков карты, и стали ходить в храмы. Кирдяпин водил своих стрельцов в Успенский собор с роскошным убранством. Сухотинские стрельцы ходили в Никоновскую церковь, их покорил глубокий, утробный бас диакона Нафанаила, и они в каморке не раз пугали нечеловеческим рыком своих соседей, когда пытались петь, как он. Мальцев со стрельцами предпочитал церковь Петра и Павла, ибо сам он был Петром Павловичем, а стрельцы глубоко уважали десятника за осмотрительность и рассудительность. Потерь в его десятке почти не бывало, они стояли каменной стеной и отходили дружно, по команде. Мартиас же предпочитал Троицкий собор, ибо там часто совершал службы сам архимандрит Иоасаф.
Друзей тревожило отсутствие твердого единства между защитниками монастыря. Казаки задирали стрельцов, те в долгу не оставались. Ратные начальники смотрели на мужиков и беженцев как на рабочий скот, годный лишь для грубого труда, многие из казаков и кое-кто из стрельцов тоже смотрели на «чернь» свысока и пытались помыкать. А бабы и девицы из беженок почти перестали появляться на монастырском дворе, и лишь боязливо, с оглядкой перебегали тесными кучками от своего жилья к церквам и обратно.
Причиной этого непорядка друзья считали разногласия между воеводами и полковниками. На советах Долгорукий и Голохвастов не скрывали своей неприязни друг к другу, и лишь необходимость вылазок вынуждала их соглашаться. Однако они постоянно и весьма ожесточенно грызлись между собой, и оба открыто пренебрегали мнением архимандрита Иоасафа, досадливо отмахивались от его повествований об очередных чудесных видениях. Они всерьез стали требовать от архимандрита кормить, давать дрова и лечить всех сидельцев бесплатно. А стрельцы, казаки и беженцы жаловались обоим воеводам на сребролюбие монахов. Те брали с сидельцев деньги за пропитание, за лечение, за дрова, даже стали брать за воду для питья и стирки, но платили за работу прижимисто, а кормили всех чрезмерно скудно.
Андрей теперь неохотно ходил на советы к Долгорукому, хотя князь собирал их каждую неделю, а то и по два раза. После казни пленных поляков Долгорукий заметно изменился, стал еще сильнее увлекаться питием и теперь совсем не терпел возражений. Жестокая казнь произвела сильное впечатление даже на поляков. Перебежчики и лазутчики говорили, что в тот день шляхтичи толпой прибежали в стан Лисовского и чуть не изрубили его за ненужное зверство, которое привело к позорной гибели всех их пленных товарищей.
Князь Рожинский, сам весьма известный своей жестокостью к русским людям, при всех пригрозил Лисовскому отрубить ему уши. Пан Ястрожинский в  гневе на Лисовского самовольно увел свой немалый отряд от стен монастыря искать ратной доблести и русского золота по городам и селам. Перебежчики доносили, что даже черкасы злы на своего лихого воеводу и сговариваются уйти от него. Сапега вынужденно прервал свой набег на русские города и вернулся к монастырю наводить порядок в ропщущем войске. А вскоре Лисовский, Рожинский и Вишневецкий ушли на грабёж,  каждый сам по себе.
В душе князя Долгорукого происходила какая-то Смута. Он стал угрюм, раздражителен и подозрителен. Он приблизил к себе сотника Степана Кошкина, боярского сына, сделал его сотню охранной при себе, а Кошкина - постоянным советником и главным дознателем. Сотник Степан не пользовался любовью ни стрельцов, ни казаков. Невысокий, щуплый боярский сын смотрел на каждого пронзительным взглядом сквозь узенькую щелочку полуприкрытых век. Говорили, что он набрал из стрельцов охотников и вместе с ними по ночам пытает пленных лазутчиков и даже своих, неугодных Долгорукому. Для этих заплечных дел он использовал старую пыточную в тайных подвалах Луковой башни.
На советах князь теперь почти не позволял говорить другим, но сам стал весьма разговорчивым. Начинал он с вестей, присланных ему из Москвы и из Тушина, постепенно распалялся и принимался изливать свой гнев. Он ругательски ругал жителей северных городов, которые без бою сдавали полякам, черкасам и тушинцам свои города один за другим.
- Владимир, Суздаль, Ростов, Переяславль, Ярославль, Нижний! – кричал он. – Исконные русские города, оплот державы и православия! Теперь они, как распутные девки, отворяются полякам и черкасам, присягают Вору! Недавно Рожинский взял Вологду, Торжок и Тотьму. Без боя взял! Никогда прежде такого на Руси не творилось.
Однажды князь развернулся к архимандриту Иоасафу и долго смотрел на него тяжелым взглядом. Потом сказал:
- Ведомо ли тебе, преподобный Иоасаф, что иные иерархи сами впадают в слабость духа, недостойную их высокого сана? Нет, чтобы по святому долгу своему укреплять твердость духа паствы, они идут служить Вору! Ты, святой отец, наслышан о ложном патриархе Филарете Романове. Этот слабодушный и властолюбивый иерарх дал мерзкий пример многим. Во всех залесских городах один лишь тверской архиепископ Феоктист отказался признать Вора и его ложного патриарха Филарета, гневно увещевал тверитян, за что поляки лишили его жизни. Другие же священнослужители больше думают о животе своем, чем о православной вере!
На одном совете князь вдруг принялся изливать гнев на князя Михаила Скопина-Шуйского, который уже больше полугода собирает рать в Великом Новгороде для похода к Москве.
- Знаю я князя Михаила Васильевича! Шуйская порода, лукавая. У Самозванца в милость вошел, тот его мечником своим сделал, меч свой ему доверил. А когда его дядюшка, нынешний царь Василий, стал с бунтовщиками брать царский терем, Самозванец не нашел ни мечника, ни своего меча!
- Я слыхал о том, - подтвердил Голохвастов, – пример весьма постыдный и недостойный. Лисья порода.
- Вот-вот. И нынче князь Михаил все ловчит да изворачивается. Уже войско готовилось идти на Москву, как вдруг к Новгороду подошел пан Керножицкий. Войска у пана всего-то тысяч пять всякой сволочи, однако наш Аника-воин забоялся и затворился в Новгороде. Когда новгородский воевода призвал его на бой с Керножицким и обозвал трусом, князь Михаил велел казнить воеводу.
- Там воеводой поставлен был боярин Михаил Игнатьевич Татищев? – уточнил Голохвастов. - Тот, что не признал Самозванца, дерзил ему, а при штурме царского дворца убил воеводу Петра Басманова? Достойный муж!
- Весьма достойный. А князь Скопин-Шуйский казнил его, поставил его имение на торг, да еще потребовал себе долю. Спаситель России. Тьфу!
Как-то Долгорукий принялся брюзжать на самого царя-батюшку, боярского выскочку и шубника, которому наплевать на русский народ и на них, единственных защитников православной веры и московского престола.
- Не прочен трон царя Василия, в Москве им недовольны. Недавно князь Роман Гагарин, дворяне Григорий Сумбуков, Тимофей Грязной, - тут князь покосился на Андрея, тот встрепенулся, ведь Тимофей Грязной его двоюродный дядя по отцу! – собрали множество сторонников, хотели низложить, как они говорили, царя глупого, бесчестного, пьяницу и развратника. Жалко, патриарх Гермоген пресек бунт угрозой отлучения от церкви. Что это за царь-батюшка, который радеет не о верных подданных, а о своем брюхе да имении.
А однажды Долгорукий опять набросился на архимандрита Иоасафа.
- Ты слыхал, преподобный Иоасаф, что сотворил твой ключник Авраамий в Москве?
- Все деяния пресвитера Авраамия идут на благо православной церкви и обители Пресвятой и Живоначальной Троицы, - с достоинством ответил архимандрит.
- На благо! – язвительно хохотнул Долгорукий. – На чье благо? В Москве голод! Мужик Сальков с ворами отрезал Москву от Коломны, подвоз пропитания в стольный город прекратился. Хлеб в цене поднялся до семи рублей пуд! Страшно подумать: семь рублей за четверть кади! А на вашем московском подворье хлеба – немереные горы. И что сделал преподобный пресвитер?
- Преподобный Авраамий продал часть хлеба по низкой цене, себе в убыток, другие купцы тоже снизили цену, и голод перестал угрожать москвичам, - пояснил архимандрит. – Весьма  благое дело.
- Как бы не так, благое! А ведомо ли тебе, преподобный Иоасаф, что этот твой ключник Авраамий продавал хлеб по пяти рублей за пуд, а в торговых книгах указал по два рубля? А? И творит он то по сговору с твоим казначеем, отцом Иосифом! Они обирают москвичей, а три рубля с каждого пуда хлеба кладут себе в карман! Это же прямая измена!
Архимандрит побагровел и потерял дар речи, - то ли его потрясло коварство ключника Авраамия, то ли он знал об обмане и убоялся обвинения в измене.
- Я вызнаю правду, - пробормотал Иоасаф.
- А может, - коварно улыбнулся князь, - правду лучше вызнает Степан Кошкин? Твой казначей и тут обирает сидельцев за каждый чих! А они животы кладут за Троицу! Я ему всю войсковую казну уже отдал за пропитание и за дрова для стрельцов. А он меры не знает!
Андрей похолодел. Если отец Иосиф попадет в руки Кошкина, то он живым не выйдет из подвалов Луковой башни. Архимандрит в ужасе воздел руки, но тут вмешался Голохвастов.
- Полно тебе, князь Григорий. Ключник на то и поставлен, чтобы подешевле купить, подороже продать. А что они малость в карман положили, - на том торговля стоит. Не обманешь, не продашь. А уж казначей Иосиф совсем не при чем. Да и кто из нас живым выйдет за стены после осадного сидения? Кому после смерти золото понадобится?
Долгорукий промолчал. Вспыхнувший в щелочках набрякших век огонек во взгляде Кошкина погас, и Андрей успокоился. Князь заговорил о другом.
- Кругом измена! Прибежали ко мне двое дворян, Николка Савин да Бориска Собакин, якобы из Москвы. Били себя в грудь, волосы рвали, плакали, - Москву, мол, поляки взяли, царь Василий сгинул неведомо куда.
За столом поднялся негромкий шум, новость озадачила всех, в каждой лжи есть крупица правды. А князь недобро усмехнулся.
- Велел я Степану Кошкину с этими дворянами поговорить с пристрастием. Оба сознались, что послал их Тушинский Вор, дабы сей вестью принудить нас  открыть ворота. Не бывать тому, пока я жив! Измену же изведу каленым железом.
В эту ночь Андрей ходил на вылазку за дровами, а когда вернулся, - с двумя ранеными стрельцами, - его на дворе остановила старая монахиня, отвела в сторонку, оглянулась во все стороны и шепнула:
- Беги, стрелец, к Дашутке. Беда у нее.
Андрей поспешил к митрополичьим палатам, караульные монахини сразу засуетились, одна вскочила, потянула Андрея за рукав и втолкнула в чуланчик.
- Посиди, служивый, я Дашутку поищу.
Дарьюшка вошла в чулан, крепко прижалась лицом к его груди и зарыдала. Плечи ее вздрагивали и бессильно поникли.
- Что стряслось, Дарьюшка? – спросил Андрей, хотя уже сам догадывался.
- Батюшку моего…
Андрей стиснул зубы. Выходит, дядя все же велел своему заплечных дел сотнику взять Дарьюшкиного отца на пытку. А девушка все не отрывала своего лица от его груди и не могла говорить из-за рыданий. Он гладил ее по укрытой платком голове и бормотал что-то утешительное. Дарьюшка немного успокоилась, вытерла концом платка слезы и сказала прерывающимся голосом:
- Стрельцы Кошкина забрали батюшку. Прямо из Троицкого собора, он там службу совершал.
- Когда? – невпопад спросил Андрей.
- Вчера вечером. Я только после вечерни узнала. А ты уже ушел на вылазку.
- Где сейчас отец Иосиф?
- Где, где. В Луковой башне, где еще. Матушка Марфа, как узнала, встала, а она вся больная, бледная, кашляет, - и тут же пошла к архимандриту. Вернулась совсем больная, легла и велела мне не отходить от нее.
Дарьюшка вздрогнула и опять прижалась к его груди.
- Страшно мне, Андрюшенька. Кошкин – хуже зверя сыроядного.
- Успокойся, Дарьюшка, - Андрей, наконец, решил, что ему надо сделать. – Я пойду к князю Долгорукому, умолю его.
- Умоли, миленький! У меня всего-то на свете ты, да родимый батюшка.
У патриарших палат стояли на карауле два стрельца Кошкина. Поначалу они никак не хотели пускать Андрея в палаты, но он упросил их, сказал, что князь еще вчера велел ему придти, а он ходил на вылазку и только теперь сумел придти. В монастыре все давно знали друг друга, Андрея уважали даже наглые кошкинские стрельцы. Один из караульных пошел с ним к княжеской палате. На всех переходах, у лестниц, на углах стояли по двое караульных, как стояли когда-то стрельцы Андрея и казаки Юрко.
Князь встретил племянника неприветливо.
- Ты чего в неурочное время? Порядка не знаешь? Кто тебя пустил? Я с караульных шкуру спущу!
- Дядя Григорий Борисович, не вини караульных. Я их обманул, сказал, ты меня позвал.
Князь вдруг хохотнул.
- Смел ты, Андрей! Обманул, говоришь? Смекалист, племяш. Ладно, не велю их пороть. Какое у тебя дело ко мне?
- Дядя Григорий Борисович! Вели отпустить отца Иосифа. Жизнью своей клянусь, не виноват он ни в какой измене.
Долгорукий смотрел на него тяжелым взглядом и недобро молчал.
- Хочешь, дядя Григорий Борисович, скажи Кошкину, пусть меня возьмет. Не виноват он!
Князь прошелся из угла в угол, сел за стол, побарабанил пальцами.
   - Кто тебя просил меня жалобить? Голохвастов?
- Нет. Я сам.
Дядя будто не слышал его.
- Может эта…королева Ливонская? Все не может успокоиться, Рюриковна. Приходила она ко мне, просила за казначея Иосифа. Она?
- Нет, дядя Григорий Борисович. Я ночью на вылазку ходил, утром пришел, мне казаки сказали. Яви милосердие!
- Милосердие не при чем! – резко сказал Долгорукий. – Измена везде! От престола до последнего мужика, - все изменники!
- Христом Богом молю, дядя Григорий Борисович!
- Хватит! – князь сердито стукнул кулаком по столешнице. – За смелость хвалю. Знаю о твоем геройстве. За душу твою чистую хвалю, - веришь людям. А верить нельзя никому! Поживешь с мое, поймешь. А теперь – уходи! Не лезь в мои дела. Ты ко мне не приходил, я тебя не слышал. Без моего слова больше не приходи, не то караульным башку снесу. Все!
Весь день Андрей не находил места. Хотел идти к Дарьюшке, - но что он ей скажет? Что дядюшка выгнал его, как щенка? Идти к нему снова, значит, навлечь суровую кару на караульных, князь шутить не любит.
Под вечер он не выдержал, пришел к митрополичьему крыльцу. Старухи узнали его, одна с жалостью сказала:
- Дашутка у матушки Марфы, та не отпускает ее. Молятся обе за отца Иосифа. Беда-то какая. Ты иди себе, сотник, не рви душу. Все в руках Господа нашего. Помолись хорошенько.
Андрей рассказал о своей беде друзьям, не утаил и своей любви к Дарьюшке. Оба они уже знали об аресте отца Иосифа.
- Ума не приложу, что делать. Впору брать приступом Луковую башню, - закончил он свое печальное повествование.
Юрко тут же загорелся.
- А что? У тебя сорок стрельцов, у меня шестьдесят казаков. Кликнем подмогу. Казаки злы на твоего дядю, а Кошкина готовы живьем разорвать, пойдут с охотой. Караульных там – кот наплакал, а уж с катами позабавимся.
Брат Ферапонт охладил их пыл.
- Силой тут не поможешь беде. Пока вы ломаете двери в Луковой башне, каты всех в подвале предадут смерти. А если выведете отца Иосифа, - куда с ним деваться? Кошкин вызовет подмогу, сидельцы перебьют друг друга, тогда поляки бери нас голыми руками. Не дело это. Не сила нужна, мудрость.
- Как!? – в отчаянии  возопил Андрей. – Где взять ее, мудрость?
- Все в руках Божьих, - невозмутимо сказал брат Ферапонт. – Будем уповать на милость Господа нашего.
- Уповай, да сам не плошай, - хмуро заметил Юрко.
- Преподобный Иоасаф верит в невиновность отца Иосифа, - продолжал брат Ферапонт. - Матушка Марфа – тоже, она сильно уважает отца Иосифа, а у нее в Москве сильные друзья, и в Кракове тоже.
- Наш Голохвастов тоже ворчит, что князь перемудрил с отцом Иосифом, долбавил Юрко. - Он с ним уже схватился из-за этого.
- Вот и возложим свои надежды на них. Сами мы ничем не поможем отцу Иосифу.
- Пока мы возлагаем надежды, Кошкин истерзает его в куски! – воскликнул Андрей.
- Преподобный Иоасаф пригрозил князю и Степану Кошкину, что отлучит их от церкви, если с головы отца Иосифа без патриаршего суда упадет хоть волос. И обещал, что проклянет их самих и весь их род до седьмого колена. 
- Для них архимандрит – пустое место!
- Надо ждать, - твердо сказал брат Ферапонт. – Утро вечера мудренее.
Друзья отстояли вечерню в Троицком соборе, и Андрей страстно молился за освобождение неповинного отца Иосифа из узилища и о ниспослании Господней милости сиротке Дарьюшке.
На другой день князь собрал совет и для начала завел речь об измене в стенах Троицкого монастыря. Однако архимандрит повел себя непривычно решительно.
- Молю тебя, князь Григорий, вели снять узы с пресвитера Иосифа. Судить священнослужителя может лишь церковный суд пресвятейшего патриарха. Прошу тебя отправить брата Иосифа в Москву к патриарху Гермогену.
- Ничего, - угрожающе возразил Долгорукий, - у Степана Кошкина и священнослужитель покается в грехах.
Архимандрит поднялся и воздел над головой наперсный золотой крест.
- Знаю, знаю, - устало поморщился Долгорукий. – Мы с Кошкиным подождем послания патриарха Гермогена. Три дня подождем. А уж после – не обессудь, преподобный Иоасаф. Так, Степан?
Кошкин благостно прикрыл и без того полузакрытые глаза и будто даже плотоядно облизнул тонкие губы.
- Так, князь Григорий Борисович, - томно проговорил он.
- Князь Григорий! – возмущенно сказал Голохвастов. – Побойся Бога! Отец Иосиф не виноват ни в какой измене!
- А вот через три отец Иосиф сам скажет Степану, виноват он или не виноват.
Голохвастов резко сказал:
- Не горячись, князь Григорий! Не скажу за тебя, может, ты святой, а что до меня, - у Кошкина на дыбе, да на углях, да под калеными щипцами, я, пожалуй, признаюсь, что распял Господа нашего Иисуса Христа! 
Кошкин опять облизнул бледным языком тонкие губы и совсем закрыл глаза. Андрей в этот миг ненавидел дядю всей душой и боялся поднять на него глаза, чтобы не сделать что-нибудь непоправимое.
Наутро к стрельцам пришел отец Захарий с хвойным отваром и позвал их в трапезную на завтрак. С ним пришли три монахини, которые принялись собирать грязное белье у стрельцов и раздавать им чистое. Отец Захарий велел всем показать ему зубы, двоим он даже залез в рот пальцами, но остался доволен.
- Вижу, православные воины соблюдают мои советы. Вы пьете отвар, и недуга у вас нет. А вот иные казаки и особенно беженцы воротят нос от целительного отвара, так у многих уже появилась зубная скорбь, цингой называемая. И ребятишки – те не понимают, не хотят пить горечь и мрут от хвори. Не осталось почти ребятишек у нас, похоронили, считай, всех. А вы, стрельцы-молодцы, выпейте-ка при мне по кружечке.
Одна монахиня подошла к Андрею и шепнула:
- Иди к матушке Марфе. Не мешкай.
Старухи на крыльце тут же вскочили, одна ухватила его за рукав и потащила по переходам и лестницам, остановилась у высокой двухстворчатой двери, постучала, прислушалась и сказала:
 - Иди, стрелец.
Андрей оказался в просторной, богато украшенной палате на три окна, у глухой стены на узком ложе полулежала высокая, худая монахиня с бледным, изможденным лицом. В изголовье на маленькой скамейке понуро сидела Дарьюшка. Она радостно вспыхнула при виде Андрея, но тут же приложила палец к губам. Андрей молча поклонился матушке Марфе в пояс и отвесил такой же поклон Дарьюшке. Его удивил болезненный вид матушки, и он вспомнил, как Дарьюшка говорила, что матушка Марфа сильно недужит. И еще он подумал, что первый раз видит королеву, хоть и бывшую, так близко.
Монахиня тут же встала с постели, перекрестилась, протянула исхудалую руку Андрею, он с великим почтением облобызал ее. Матушка перекрестила его и сказала хриплым, резким голосом:
- Долгонько шел, сын мой. Иди за мной.
Она шла впереди, высокая и прямая, изредка покачивалась и придерживалась рукой за стену. Андрей едва поспевал за ней и вспоминал слова Дарьюшки о бывшей королеве Ливонии.
- Она сердитая. Особо не любит матушку Ольгу, в миру Ксению Годунову. Борис Годунов обманул матушку Марфу, вызвал ее в Москву с дочкой Евдокией, обещал золотые горы, а сам постриг ее насильно в монахини. А дочка скоро умерла, видать, Годунов велел ее отравить. Матушка Ольга тоже не любит матушку Марфу, но за нее стоят немногие. Почти все почитают матушку Марфу.
Вспомнил он и слова Долгорукого, который с раздражением говорил, что матушка Марфа иной раз встает среди ночи, чтобы протопить баньку для отца Иосифа. Андрей считал, что бывшая королева делает так от глубокого уважения к отцу Иосифу. Других мыслей у него не возникало, ему казалось, что  матушка Марфа и отец Иосиф слишком старые для чего-то иного. 
Они шли узкими переходами, поднимались и опускались по лестницам, вошли в какую-то небольшую комнату. Матушка Марфа обессилено опустилась на скамейку и едва слышно сказала:
- Отодвинь-ка печурку, сын мой.
Андрей удивился, но послушно навалился на небольшую печку с изразцами, та неожиданно поехала в сторону, за ней оказался темный лаз вниз. Матушка Марфа еще немного посидела, виднол, собиралась с силами, потом устало поднялась. Они ступили на лестницу, и печка за ними сама встала на место. Они  прошли в полной темноте узким и низким проходом, по запаху плесени Андрей понял, что идут под землей. Матушка Марфа остановилась и велела:
- Отодвинь стенку, сын мой.
Андрей опять навалился на стену, она отъехала, и его чуть не ослепил яркий свет. Они оказались в просторной, богато изукрашенной палате. У глухой стены под иконостасом стояло золоченное резное кресло, и в нем сидел отец Иоасаф. А возле архимандрита смиренно стоял брат Ферапонт.
Матушка Марфа отстранила опешившего Андрея, подошла к архимандриту, тот быстро встал, они облобызались и перекрестили друг друга. Брат Ферапонт почтительно поклонился матушке и сделал вид, что впервые видит Андрея. Архимандрит усадил матушку Марфу рядом с собой, она несколько раз глубоко вздохнула, сухо и надрывно покашляла и сказала:
- Не будем терять времени. Нам много чего надо обсудить. 
Андрею в эту ночь опять предстояло идти на вылазку за дровами, и его стрельцы после обеда завалились спать. Когда стало смеркаться, он разбудил Кирдяпина. Пока тот широко зевал и потягивался, Андрей сказал, что идет в Троицкий собор и вернется перед самой вылазкой. Кирдяпин помотал головой и стал одеваться, чтобы больше не ложиться до вылазки. Андрей вышел во двор, у крыльца его ждали друзья. Брат Ферапонт выглядел заметно потолстевшим.
Они молча дошли до собора, постояли у раки святого Сергия Радонежского, поставили по свечке за успех своего дела и отошли в дальний, безлюдный и темный угол. Там брат Ферапонт снял с себя рясу и отдал ее Юрко. Пока Юрко надевал монашескую одежду, брат Ферапонт снял с себя вторую рясу для Андрея. Под двумя рясами на нем оказалась третья, ее он снимать не стал, вытащил из карманов две камилавки и два черных покрова. Вскоре из Троицкого собора вышли три рослых монаха и широкими шагами направились к Луковой башне.
Бывшая королева Ливонии и отец Иоасаф продумали и предусмотрели все, они выяснили даже, что Кошкин сегодня ночью не будет заниматься мучительством в пыточном подвале. Главный дознатель по ночам сладко почивал после обильного вечернего пития с князем Долгоруким, а для кровавых утех отводил день. Не получилось у матушки Марфы и отца Иоасафа только одно, - они не сумели узнать тайное слово на сегодняшнюю ночь для кошкинских караульных. Друзьям оставалось надеяться на свою смекалку, ловкость и молодецкую удачу, которая пока не обманывала их. Они уверенно обошли подножие Луковой башни. У потайной двери возле самой стены стояли на карауле два кошкинских стрельца в тулупах и валенках. Они увидели монахов, встрепенулись, схватились за бердыши.
- Кто такие? – закричал один хриплым от долгого молчания голосом.
Брат Ферапонт успокоительно помахал сложенным листом чистой бумаги с красной восковой печатью.
- Послание архимандрита Иоасафа всем православным воинам, - спокойно сказал он.
Стрельцы переглянулись, один неуверенно протянул руку за бумагой. В следующий миг оба сторожа лежали на снегу, оглушенные мощными ударами молодецких кулаков по голове. Андрей и Юрко засунули им в рот их же стрелецкие шапки, связали руки и ноги припасенными ремнями, а брат Ферапонт обыскал карманы. Он вытащил большой ключ и вставил его в отверстие железной двери. Ключ подошел. Наступал решительный момент.
Ключ почти неслышно повернулся в замке, легонько лязгнуло железо. Брат Ферапонт  осторожно толкнул тяжелую железную дверь. Она подалась без скрипа, - Кошкин хорошо следил за своим хозяйством, смазанные петли поворачивались беззвучно. Андрей и Юрко втащили оглушенных караульных за дверь и положили на широкий приступок, стрелецкие бердыши они забрпли с собой. Брат Ферапонт в это время настороженно всматривался в темую глубину подвала, куда вела длинной лестницы, и, наконец, махнул рукой. Все трое осторожно двинулись вниз. Лестнице, казалось, нет конца. Но вот далеко внизу слабо засветился просвет. Друзья спустились еще на десяток ступеней и замерли.
Внизу у лестницы стоял стол с лампадой, за ним сидели три кошкинских стрельца и при слабом свете играли в греховную зернь. Сухо стучали кости, игроки ахали, смеялись. Все так же бесшумно друзья спустились до конца лестницы, и только тут караульные почуяли присутствие чужих. Они вскочили, кинулись к бердышам у стены, но брат Ферапонт уже стоял у стола с листом бумаги в руке.
- Я архимандрит Иоасаф, - сказал он звучным голосом. – Так-то вы, православные воины, несете свою святую службу? Зело грешно, сыны мои. Скажите сотнику Степану, я накладываю на вас и на него епитимью.
Пока он говорил, Андрей и Юрко уже стояли возле стрельцов, между ними и бердышами. Караульные растерянно переглядывались.
- Нам ничего… про архимандрита…, - начал один и не договорил.
Два сильных толчка бросили двоих караульных на стену, их головы с резким костяным стуком ударились о камни, и они осели мешками на пол. В тот же миг третий получил от брата Феропонта могучий удар кулаком в лоб и тоже упал без чувств на своих сотоварищей. Друзья затолкали им в рот стрелецкие шапки, связали руки и ноги, причем ноги двух привязали к рукам третьего, а руки его –  к их ногам. 
- Сойдет, - удовлетворенно оценил работу Юрко. – А вы боялись, - тайное слово, тайное слово!
Брат Ферапонт проверил надежность узлов, Андрей обшарил карманы караульных и вытащил связку ключей.
- А где тут искать отца Иосифа? – почесал затылок Юрко.
- Идите за мной, - уверенно сказал брат Ферапонт.
Он взял лампадку со стола и направился в дальний конец неширокого каменного прохода. Там оказалась еще одна лестница вниз, а в конце ее шел такой же проход в обратную сторону, точно под первым. По обеим сторонам нижнего прохода виднелись крепкие двери кованого железа. Брат Ферапонт подошел к четвертой слева двери, легонько постучал и довольно громко позвал:
- Отец Иосиф!
- Да они все спят ночью, - усомнился Юрко.
- Отец Иосиф не спит, - заверил брат Ферапонт, - он молится. Тут для узников нет ни дня, ни ночи, всегда темно.
Из-за двери послышался заглушенный толстым железом слабый голос:
- Пришли, слуги антихриста? Я готов, душа моя очистилась молитвой.
Андрей пробовал один ключ за другим, ключи не подходили, и руки его от нетерпения стали немного дрожать. Наконец, один ключ вошел в отверстие и с негромким щелчком замок открылся. Андрей вытащил дужку замка из скоб и толкнул дверь. На них пахнуло омерзительной застоявшейся вонью. У порога стоял старик в монашеском одеянии. Андрей не раз видел отца Иосифа, но теперь не узнал его. Брат Ферапонт почтительно склонился перед стариком.
- Нас прислали архимандрит Иоасаф и матушка Марфа.
Старик встрепенулся, взгляд его заблестел в слабом свете лампады.
- Можешь ли ты идти, отец Иосиф?
- На мне оковы, - спокойно ответил узник.
От его ноги тянулась к стене длинная тяжелая цепь. Брат Ферапонт вытащил из кармана рясы подпилок, но Юрко остановил его.
- Это долго. Давайте-ка покажем силу молодецкую.
Они попросили старика отойти сколько можно от них, втроем взялись за цепь и разом рванули ее. Цепь не поддалась, но между двух камней появилась трещинка. После четвертого рывка камни с грохотом обрушились на каменный пол. Цепь оказалась продетой в железную пластину, которую каменщики заделали между камнями. Юрко задумчиво вертел в руках конец цепи с пластиной.
- Кажется, придется пилить.
- У нас нет времени, - напомнил Андрей.
Брат Ферапонт почтительно спросил узника:
- Отец Иосиф, сможешь ты идти, если закрепить цепь на твоем поясе?
Отец Иосиф слабо усмехнулся.
- Святые носили и не такие вериги.
У длинной лестницы они старательно отчистили липкую мерзость с сапог о кафтаны лежащих караульных. Те уже пришли в себя и в страхе таращили глаза на неведомых врагов в монашеских рясах.
Четыре монаха вышли из потайной двери Луковой башни. Двое почтительно поддерживали третьего под руки, у того заметно подгибались ноги. Четвертый  затворил дверь, запер ее на ключ и бросил ключ рядом с дверью на снег.
- Скорее к отцу Иоасафу, - негромко сказал он.
Около полуночи Андрей вывел свой отряд из Конюшенных ворот. Впереди шли стрельцы Мальцева и Сухотина, за ними мужики вели под уздцы лошадей, за лошадьми двигался десяток Мартиаса, а за стрельцами - небольшой отряд монахов с копьями. Последним шел десяток Кирдяпина, а за ним ехали розвальни с одной клячонкой для вывоза раненых и убитых, с тремя монахами на них. Андрей и Горюн с пищалями наготове шли рядом с розвальнями. Лошаденкой правил рослый монах, за ним полулежал еще один, а рядом съежился монашек совсем маленького росточка.
Когда хвост отряда спустился к Вондюге, кучер остановил лошаденку. Андрей негромко сказал ему:
- Погоди, Степан, пусть стрельцы уйдут.
Кирдяпин уже поднялся по косогору, поглядел вниз и забеспокоился:
- Чего там, сотник?
- Да что-то с лошадью. Ты иди, мы догоним.
Однако наученный горьким опытом Кирдяпин не хотел терять из виду сотника и все маячил наверху оврага.
- Ну, я, пожалуй, пойду, - вздохнул Андрей, - а то долго догонять. И Кирдяпин не отвяжется.
- Прощай, Андрюшенька, - отозвался слабым нежным голосом маленький монашек и негромко всхлипнул. – Я буду ждать тебя.
- Прощай, Дарьюшка. Я обязательно вернусь.
- Благословляю тебя, боярин Андрей, на ратные подвиги за веру православную. Буду неустанно молиться за твое здравие, - сказал второй монах. – Да не оставит тебя Господь милостями Своими.
- Прощай, сотник, - сказал возница веселым голосом Степки Туляка. – Скажи Юрко, я при первой вылазке вернусь. А пока не поминайте лихом.
Андрей повернулся и вместе с Горюном медленно стал подниматься по раскатанному множеством волокуш косогору. Он не оглядывался. На душе его стояла тревога за Дарьюшку. При прощании матушка Марфа вручила отцу Иосифу письмо для Сапеги и сказала:
- Князь Ян Петр выполнит небольшую просьбу бывшей королевы Ливонии.
Казалось, для тревог нет никаких причин, а он волновался. Жизнь уже приучила его, что почти ничего не выходит так, как задумано. Обязательно найдется какая-то маленькая помеха, которая испортит самое надежное дело. Дай Бог, чтобы Дарьюшка с отцом побыстрее оказались в Москве. А уж ему самому, -  что написано на роду, то и получится.
Наверху Кирдяпин дождался их с Горюном и с тревогой спросил:
- Что стряслось?
- Лошадь расковалась, - спокойно ответил Андрей. – Я велел вознице ехать обратно. Не хватало с ней возиться всю дорогу.
- А монахи?
- Все монахи давно наверху. С лощадью остался один монашек-возница. Доберется, ничего ему не будет.



Приступ

Князь Долгорукий рвал и метал. Он собственноручно выдрал Кошкину половину бороды, велел ему принародно казнить пятерых караульных за нерадивость. Кошкин рыскал по монастырю зверь-зверем, допросил чуть не поголовно и стрельцов, и казаков, и мужиков, однако без пристрастия. Голохвастов при князе пригрозил ему и целовал в том свою саблю, что если хоть один волос упадет с казачьей головы, то он изрубит заплечного изверга в капусту. Его горячо поддержал архимандрит Иоасаф. Игумен заявил Кошкину, что если тот станет допрашивать православных сидельцев с пристрастием, то будет вместе со своими подручными отлучен от  церкви и род их будет проклят до седьмого колена. Опрашивать же монахов архимандрит запретил настрого.
Оказавшись между тремя огнями, Кошкин ограничился словесным допросом в присутствии архимандрита или отца Родиона. По его просьбе князь на десять дней отменил все вылазки, дабы никто не смог улизнуть от всевидящего кошкинского глаза, и он провел бы следствие без помех. Однако как он ни старался запугать  опрашиваемых, ему ничего не удалось выяснить. Отец Иосиф исчез бесследно. 
В ночь бегства за ворота выходил лишь отряд Андрея, и Кошкин допрашивал его стрельцов и мужиков весьма дотошно. Однако сотника-душегуба в монастыре не то что не любили, но ненавидели сильно, и опрашиваемые без всякого сговора сказались незнающими и держались на допросах стойко. Ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знаем. Кошкин пристал к Андрею с расспросами о пропавших вместе с возницей-монахом розвальнях, но тот спокойно сказал, что лошадь потеряла подкову, и он от Вондюги отправил возницу на охромевшей кляче назад в монастырь. А что они пропали, - так это понятно, поляки постоянно устраивали засады на дороге и, видно, захватили бедолагу-монаха вместе с клячей и розвальнями. Архимандрит подтвердил, что из последней вылазки не вернулся брат Стефан, и вся братия молится за его спасение.
Кирдяпин охотно и многословно рассказывал на допросе, что своими глазами видал, как сотник завернул розвальни с возницей от Вондюги назад в монастырь, и живописал, как изнуренная лошадь без подковы скользила и оступалась на косогоре, и как монашек-возница изо всех сил тянул ее за уздечку. Горюн же на допросе делал глуповатое лицо и на любой вопрос коварного Кошкина сначала уточнял: «Чаво?», - а потом согласно кивал головой и преданно бормотал:
- Оно конечно. Тебе лучше знать, сотник. Мы люди темные, нам не понять.
По монастырю ходили самые нелепые слухи об исчезновении отца Иосифа из пыточного подвала и об избиении караульных стрельцов. Уверяли даже, что казначей с помощью нечистой силы поразил караульных, а потом черти перенесли его через стену по воздусям. Другие повторяли эту сказку, но вместо нечистой силы ссылались на ангелов, посланных самим святым Сергием. Кошкин уже готов был преступить запрет архимандрита и пренебречь угрозой Голохвастова, но его остановил Долгорукий. Князь, видно,  понял, что перегибать палку не следует, иначе усердный не по разуму Кошкин может вызвать бунт. На совете он объявил, что казначей Иосиф сознался боярину Кошкину в измене, показал, что посылал Сапеге послания, привязанные к стрелам, постоянно сносился с тушинским патриархом Филаретом Романовым, и что по слабости здоровья он умер на допросе. Пятерых же кошкинских стрельцов он, якобы, велел казнить за  чрезмерное усердие в пытках. На том дело и кончилось.
Снова возобновились походы за дровами и отвлекающие небольшие вылазки за Служень-овраг, в Рыбную слободу и на Красную гору. Солнце уже заметно повернуло на весну, ночи укоротились, схватки с поляками при заготовке дров становились все ожесточеннее, и число сидельцев неуклонно убывало. Мужиков осталось не больше трех сотен вместе с больными, хромыми, косыми и сухорукими. Бабы от усердия в посту и нежелания пить поганый горький отвар во множестве умирали от зубной скорби и уморили почти всех ребятишек.
Днем снег рыхлел и провалился под ногами, а ночью все опять каменело до звонкости. «Пришел марток, надевай семь порток», - говорили бывалые стрельцы и при вылазках напяливали на себя все, что могли, а днем сбрасывали лишнее на волокуши. Больших вылазок Долгорукий не назначал и ежевечерне предавался обильному питию. Он то мирился с Голохвастовым, то снова ругался с ним, и вкушал наливки то вместе с казачьими начальниками, то врозь от них.
Андрей редко встречался с воеводами и однажды не поверил глазам своим, когда увидел Голохвастова. Воевода с трудом брел по двору, тяжело опираясь на палку. Ноги его, без сапог, обмотанные сукном, казались толстыми чурбаками. Видно, Алексея Ивановича поразила та же болезнь, которая косила сидельцоев, - цинга. Архимандрит Иоасаф теперь тоже редко сотрапезовал с князем Долгоруким, но Андрей пару раз видел, как двое монахов уводили его под руки из трапезной. Однажды он улышал, как зело нетрезвый архимандрит бормотал с блаженной улыбкой:
- И сколько же ты можешь выпить, отец Иоасаф? – И сам себе отвечал: - Бепредельно. И сулейку с собой.
Поляки с черкасами тоже сидели смирно. По словам лазутчиков и перебежчиков, польские воеводы, и атаманы запорожцев постоянно уходили с отрядами на грабеж русских городов, Сапега подолгу отлучался в Тушино и оставлял за себя то Рожинского, то князя Вишевецкого, то графа Казановского, то одного из братьев Тышкевичей. Лисовский тоже часто уходил в набеги, и черкасами вместо него командовал атаман Петро Дедиловский.
Однажды Андрей привел обоз с дровами из Деулинского леса уже при свете. Вылазка прошла без потерь, поляки ждали их, видно, в Мишутинском лесу, на обоз налетел лишь небольшой конный разъезд, и польская пуля легко задела стрельца из десятка Мартиаса. Стрельцы собирались позавтракать солониной с хвойным отваром и завалиться спать, как пришел посыльный от Долгорукого:
- Князь-воевода велит спешно идти за Водяные ворота. Там поляки спускают воду из Келарского пруда.
 Невыспавшиеся, усталые и голодные стрельцы с ворчанием вышли из ворот. Вылазка началась без них, воеводы отправили за ворота всех стрельцов и казаков, и Андрей удивился, как мало осталось в монастыре защитников. Само же дело оказалось пустяковым, не труднее похода за дровами. Поляки от перебежчиков прознали, что вода в монастырь поступает подземными трубами из Келарского пруда, и согнали мужиков раскапывать плотину, дабы уморить жаждой упрямых «черных воронов в каменном лукошке с яйцами».
Стрельцы уже частью разогнали, частью перебили поляков, и подневольные мужики под их присмотром снова бросали мерзлую землю на полуразрушенную плотину. Казаков же воеводы послали пошуметь у Рыбной слободы и за Красной горой, и с обеих сторон слышалась вялая перестрелка, а ближние батареи кидали на плотину редкие ядра. Стрельцы подгоняли землекопов и не давали им разбежаться.
Андрей первый раз пошел на вылазку днем после битвы за коров и теперь с любопытством осматривал места, где не раз побывал со стрельцами в темноте. Он удивился, каким маленьким выглядит монастырь даже с близкого расстояния. Солнце грело совсем по-весеннему, из Водяных ворот выехали оба воеводы. Долгорукий увидел Андрея и подъехал к нему. Он грузно сидел на исхудалом Гнедке, его опухшее лицо разгладилось под теплыми лучами.
- Вот и дождались весны, племянник. Хорошо-то как на приволье. Скоро Пасха, а там пора пахать. Беда, на Руси пахарей маловато осталось.
Андрей промолчал, но князь и не ждал ответа. Он тронул коня, переехал Кончуру по крепкому еще льду и направился к Московской дороге.
Когда землекопы закончили работу, князь велел загнать их всех в монастырь.
- Рабочие руки надобны нам самим. Да и полякам не достанутся.
Он въехал в Водяные ворота, и вскоре со всех колоколен загудел набат к отбою. Стрельцы потянулись в монастырь, от Волкуши и Красной горы бежали кучки казаков. Андрей повел свой отряд мимо Луковой башни и увидел, что потайную дверь у стены теперь охраняет десяток кошкинских стрельцов с пищалями, саблями и бердышами. В это время другие кошкинские гнали к потайной двери пленных шляхтичей. Ему бросился в глаза рослый поляк с губами, изуродованными страшным шрамом так, что они не прикрывали оскаленные зубы. Он содрогнулся и впервые подумал, что может в схватке получить такое увечье.
А шляхтич всмотрелся в стрельцов и вдруг забился, задергался, принялся указывать на кого-то рядом с Андреем. Кошкинские схватили его, но он все мычал, показывал то на свою голову, то на кого-то из стрельцов Андрея.
- Пожалуй, это мой знакомец, - послышался за спиной Андрея голос Мартиаса. – Верно, он. Когда сотник Остаков послал меня в монастырь сказать об обозе с порохом, мы наткнулись на польский разъезд. Я ушел, заколол четверых, помню, одному вонзил шпагу прямо в рот. Шапку рысью у него забрал. Выжил, значит, мой крестник, узнал меня по своей шапке.
Шляхтич все вырывался из рук караульных стрельцов, мычал и брызгал слюной. В глазах его горела лютая ненависть. Из потайной двери вышел сотник Кошкин. Андрей со стрельцами отправились к своему жилью.
- Андрей! – услышал он знакомый голос и остановился.
К нему подходил Юрко, а рядом с ним улыбался во весь рот Степка Туляк.
- Долгонько добирался, - приветствовал Степана Андрей. - А как…
Он спохватился и замолчал, говорить о беглецах не следовало, хотя его постоянно тревожила мысль о Дарьюшке и отце Иосифе. Туляк понял его, заулыбался еще шире.
- Я что! Вы долго не ходили на вылазку, я ждал. А тебе, сотник, велела кланяться красная девица из Москвы.
У Андрея будто камень с души свалился. Расспрашивать Степку он не стал, тот сказал все, что он хотел услышать. Дарьюшка жива-здорова, отец Иосиф тоже, они в Москве, значит, в безопасности. Сапега выполнил «маленькую  просьбу» бывшей королевы Ливонии.
Юрко рассказал ему, что на вылазке Тарас Епифанец прорубился к шатру самого Лисовского и принес в монастырь его знамя.
По времени настал обед, когда стрельцы Андрея, наконец, позавтракали и повалились спать. Андрей тоже уснул как убитый. Однако спать долго не пришлось, его разбудил Горюн. Андрей сел на постели, зевнул с завыванием, протер глаза и удивился:
- Ты чего, Горюн? Еще светло. Неужто я сутки проспал?
- Беда, боярин, - хмуро сказал Горюн. – Венгерца кошкинские забрали.
- Куда? – спросонья глупо спросил Андрей и вдруг сразу полностью проснулся. Куда еще Кошкин забирал людей, кроме пыточного подвала?
- Давно?
- Только что.
Андрей торопливо одевался и пытался собрать разбегающиеся мысли. Почему Кошкин велел забрать Мартиаса? Что затеял Кошкин? Как выручить отважного венгерца? Идти к Долгорукому после того, как тот выгнал его будто холопа, он не мог, к тому же князь пригрозил, что выпорет караульных, если те пустят к нему родного племянника. Искать Кошкина? А что злобный лукавец скажет ему? Прорываться в Луковую башню снова? Без шума с десятком караульных стрельцов не справиться, получится настоящая битва, да и куда деваться им с Мартиасом, если они выведут его из подвала? Заварится настоящий открытый бунт, Мартиаса они не спасут, а крови прольется много. Он ничего не придумал и пошел искать Юрко и брата Ферапонта.
Ноги сами привели его к Луковой башне. У потайной двери стоял десяток стрельцов Кошкина в тулупах и валенках, с пищалями, саблями и бердышами. Старший узнал Андрея, но подходить к двери не позволил.
- Иди, себе, боярин, - без крика, но твердо сказал он. – Наш сотник пятерых караульных предал мучительной казни, а нам жить еще хочется.
Когда он разыскал друзей и рассказал им о новой беде, те крепко задумались.
- Дрянь дело, - хмуро сказал Юрко. – Этот душегуб живым никого не выпускает. Ты к дяде-князю своему не ходил?
- Нет. И не пойду. Толку не будет, он никого не слушает, кроме Кошкина.
Они долго ломали головы, но так ничего и не придумали. Брат Ферапонт обещал поговорить с архимандритом, а Юрко – с Голохвастовым, но все трое понимали, что это впустую. Десятник Мартиас – это не казначей Иосиф, друг бывшей королевы Ливонии. Никто за Мартиаса сильно стараться не будет.
- Допрыгается Кошкин, - зловеще пообещал Юрко. – Казаки на него злы больше, чем на Лисовского. При первом же приступе ему не жить.
Андрея захлестнула волна ненависти к Степану Кошкину. Подстеречь злодея, схватить, связать кулем, вывезти в Мишутинский лес! А там пытать его зверски, резать из него ремни, жечь на костре, рвать на куски, как он мучает людей в подвале, - пока изверг сам не придумает, как освободить Мартиаса. Чтобы выл кровопивец диким зверем и молил о смерти! Спасти Мартиаса, а там будь, что будет.
Они с Юрко смотрели друг на друга, и Андрей видел, что оба они думают одинаково. А брат Ферапонт негромко сказал:
- Отриньте от себя мысли о покарании злодея, братья мои. Недостойно вас сие, вы православные воины, не злодеи. Не берите на душу черного греха. Оставьте кровавого аспида Господу, Он воздаст каждому по делам.
Друзья долго стояли в Троицком соборе, там совершал службу архимандрит Иоасаф, негромко звучал слаженный хор мужских голосов. Андрей горячо молился о вызволении православного воина Мартиаса из пыточного подвала, пропитанного кровью и нечистотами пытуемых, об оправдании его от наветов. В полумраке собора мерцали свечи, с едва различимых образов смотрели суровые глаза апостолов и святых угодников. Постепенно душа его оттаяла, ненависть ушла из нее. Прав брат Ферапонт, не дело задумал он. Злодейство надо пресекать, но самому не следует превращаться в такого же лютого зверя.
Он прислушался к хору и с удивлением уловил в слитно звучащих голосах новый, приглушенный низкий голос. Он всмотрелся и среди черных ряс монахов разглядел громадную фигуру стрельца. Горюн! Угрюмый, молчаливый, недоверчивый ко всему на свете, равнодушный к церковным службам бывший разбойник из войска «большого воеводы» Ивана Болотникова истово пел псалом, и мощный бас его вел за собой все остальные голоса.
Два дня Андрей провел в тревоге за Мартиаса и с трудом подавлял в себе праведный гнев на Кошкина и на дядю. А на третье утро пришел брат Ферапонт и увел во двор. По его лицу Андрей понял, что случилось непоправимое.
- Молись за спасение души православного воина Мартиаса, Андрей, - негромко сказал молодой монах. – Ночью Кошкин хотел пытать его. Венгерец как-то сумел спрятать на себе нож. Когда за ним пришли и сняли оковы, чтобы вести в пыточную, он зарезал двух катов, сильно поранил двух караульных, а Кошкину проткнул ножом глаз. На него навалились, но он сумел пронзить себе сердце. Да упокоит Господь душу раба Своего в царствии небесном.
Андрей ничего не ответил, весть потрясла его. И он в душе поклялся страшной клятвой, что Кошкину не жить. Пусть Господь покарает его, но он отомстит палачу за смерть отважного Мартиаса.
По монастырю поползли слухи о новом непорядке в пыточном подвале Луковой башни. Говорили разное. А князь на совете угрюмо сказал:
- Этот венгерец, Мартьяш, или как его… Пленный шляхтич, немой, знаками показал Степану Кошкину, что Мартьяш – польский лазутчик. Под пыткой венгерец сознался, что его подослал Сапега. Венгерец собирался дать знать Сапеге, когда идти на приступ, и в ту ночь зажечь на стене весь порох и заклепать все пушки.
Среди мрачного молчания, - Кошкина никто не любил и не верил ему, - подал голос Голохвастов.
- Хм. Многотрудное дело возложил Кошкин на венгерца. Он что, так бы и бегал по стене один, зажигал порох и забивал чеснок в пушки? А где сам Кошкин?
Долгорукий насупился и нехотя сказал:
- Кошкин занедужил.
- Кровью человеческой опился Кошкин? - зловеще повысил голос казачий воевода. – Сырой человечиной подавился палач? Венгерец не мой казак, а я бы его взял к себе. Слыхал я, в вылазках он не один десяток поляков уложил. Такого воина вознаграждать надо, а этот кровопивец его – на дыбу!? Смотри, князь Григорий Борисович, как бы твой душегуб нас с тобой в свой подвал не потащил!
Андрей ждал, что Долгорукий вспылит, и начнется привычная перепалка. Однако князь лишь тяжко вздохнул и миролюбиво ответил:
- Не говори пустое, Алексей Иваныч. На нас с тобой и без того немало доносов ушло царю-батюшке. И не меньше – на отца Иоасафа патриарху Гермогену. Не остережешься, - после осадного сидения за нас возьмутся московские каты.
- А мне плевать на доносы! – заорал Голохвастов. – Твой кровопивец хуже супостатов! Он руки отбивает сидельцам! Воины боятся рот открыть! Сражаются с оглядкой, - как бы за геройство свое не угодить в Луковую башню!
Долгорукий не стал останавливать Голохвастова, и Андрей понял, что князь сам не верит в вину Мартиаса.
Пришла светлая Пасха, и архимандрит Иоасаф велел совершать торжественные богослужения во всех храмах днем и ночью без перерыва три дня. Поляки и лисовчаки тоже праздновали Воскресение Христово, они пировали и веселились, над Терентьевской рощей, над Волкушей и Запасной стеной гремела музыка. Долгорукий оставил на стенах только дозорных, и народ заполнял храмы. Днем в Святое воскресенье Андрей с Юрко обошли все церкви и признали, что лучший хор – в Троицком соборе. От громоподобного баса Горюна, казалось, дрожали каменные стены.
Закончился долгий, изнурительный великий пост, стрельцов в праздничные дни кормили все так же два раза, но обильно и давали к каждой трапезе по кружке крепких наливок. Отец Захарий вместо надоевшей солонины выделял копченое сало, давал жирные щи из соленой говядины, кашу, обильно сдобренную топленым нутряным жиром, а то и слегка прогоркшим коровьим маслом. Стрельцы с похвалами поглощали тающую во рту красную и белую рыбу, мапстерски копченую или соленую. Вместо пресных ржаных или ячменных просвирок они в эти дни получали пшеничные лепешки.
Долгорукий и Голохвастов выдали стрельцам и казакам жалованье за все месяцы осадного сиденья, и стрельцы часами обсуждали, на что они  употребят такие деньги после снятия осады. Зато князь как-то пожаловался, что его войсковая казна пуста, что он взял деньги на жалованье у архимандрита Иоасафа из монастырской ризницы за немалые проценты, а царь-батюшка упорно не отзывается на его прошения о присылке людской подмоги, хлеба, пороха и денег.
Из-за распутицы вылазки за дровами пришлось прекратить. Да и посылать теперь стало некого, многие сидельцы страдали цингой, а иные даже до трапезной добирались с трудом. Долгорукий позволил пустить на дрова бревна с крыш, предназначенные для обороны, но отец Родион по-прежнему отпускал дрова весьма бережливо, и по ночам стрельцам приходилось кутаться в тряпье. Погода стояла солнечная, и все заметно поредевшее население монастыря часами грелось на солнышке у храмов.
Ребятишек за зиму похоронили почти всех, Андрей видел только двоих, девчушку лет пяти и мальчонку чуть постарше. Пережившие в холоде и при скудном питании зиму, зубную скорбь и суровый пост, эти двое детишек целыми днями тихонько сидели на чурбачках под теплыми лучами солнца у южной стены Успенского собора. Стрельцы и казаки от души засыпали их небогатыми, но обильными гостинцами, отложенными из своего пропитания. При виде этих ребятишек, исхудавших, бледненьких, нахохлившихся будто воробышки, у Андрея сжималось сердце.
Отец Захарий заблаговременно успел посадить в горшках лук и теперь одаривал этих обессилевших детишек перьями свежего лука. Когда сошел снег, и появилась первая трава, отец Захарий каждый день водил артель баб по всему монастырскому двору собирать молодую крапиву, сныть и лебеду, и стрельцы стали есть свежие зеленые щи. 
Через неделю после Троицы Долгорукий созвал на совет полковников и сотников, Голохвастов тоже явился со всеми помощниками. У казачьего воеводы распухшие ноги по-прежнему были обмотаны сукном, но двигался он уже легче. На совет пришел архимандрит с ключником отцом Родионом, с новым казначеем отцом Никитой и с двумя начальниками воинов-схимников, братьями Ферапонтом и Малафеем. Андрей впервые после долгого перерыва увидел Кошкина с черной повязкой на одном глазу, и рука его невольно потянулась к поясу, где обычно висела сабля. Однако приходить на совет с оружием не дозволялось, он лишь скрипнул зубами и заставил себя успокоиться.
- Перебежчики уверяют, что Сапега готовит приступ на Петров пост, - заявил князь. – Надо готовиться. Народу за зиму умерло множество, люди за великий пост ослабели, иным и разговение уже не помогает. У меня осталось 240 здоровых стрельцов, казаков у Алексея Иваныча тоже поубавилось.
- Чуть больше 260 казаков, - вставил Голохвастов, - это от полутора тысяч, считая с полком Тараса Епифанца. Он покосился на архимандрита и хмуро добавил: - Не столько в вылазках полегло, как от поста поумирали.
Архимандрит завозился, перекрестился, но не стал упрекать воеводу за богохульство. Заговорил он о другом.
- В братии 133 инока, - да 31 инокиня. Из всех них 28 пребывают в телесной немощи.
- Инокини тоже понадобятся, - хмуро заметил Долгорукий. – А мужиков?
Отец Родион перекрестился и ответил:
  - Мужиков со служками монастырскими 183 души, из них 47 маются зубной скорбью и не годны к работам. Баб и девиц, крестьянок и слободских – 121 душа вместе с больными. Да восемь ребятишек.
- Не густо, - покачал головой князь. – И сколько же выходит всего?
- Едоков в монастыре вместе с нами 937 душ, - тут же ответил отец Родион. – Их них в больнице пребывают 178 раненых, увечных и больных. За зиму пало в битвах и умерло от болезней без малого три тысячи.
- Едоков в достатке, - невесело усмехнулся Долгорукий. – А воинов – раз, два и обчелся. Как всегда, один с сошкой, семеро с ложкой. Ну, да деваться некуда. Сколько есть, больше не станет. На случай приступа по сотне стрельцов, казаков и мужиков оставим в запасе, на самый крайний случай. Всех остальных – на стены. Бабы  и девки станут кипяток да смолу варить, на стены поднимать. Все равно выходит, не считая пушкарей, даже больше одного человека на бойницу. Так тому и быть. Отобьемся!
- Кошкин, конечно, останется в запасе? - ядовито спросил Голохвастов. – Измену будет пресекать?
Кошкин злобно сверкнул на него единственным глазом, а князь резко сказал:
- В запасе оставим лучших! Они заменят павших при  нужде, а получится, - пойдут на вылазку добивать поляков. Кошкин со своими катами пойдет на стену!
Кошкин съежился, затравленно сверкал уцелевшим оком.
- Сегодня же заново поделим стену, - продолжал князь. – Начальникам проверить припас на стенах, при  нужде обновить. Ты, Степан, подели своих заплечных умельцев на десятки, я раздам их старшим. Не то эти великие воины сдадут полякам свою стену.
Он повернулся к архимандриту, почтительно сказал:
- К тебе, преподобный архимандрит Иоасаф, большая просьба. Монахинь, пожалуй, оставим в запасе, пусть подбирают раненых да исцеляют им раны.
- Я сам так полагаю, - ответил Иоасаф. – Дело, весьма угодное Господу.
- И вели, преподобный Иоасаф, - все так же почтительно продолжал Долгорукий, - нынче же начать богослужения во всех храмах днем и ночью, да исповедать всех до единого, даже малых ребятишек.
- Братия готова, - тут же отозвался архимандрит. - Православные воины взойдут на стену с очищенными от грехов душами. Немало тех, кто желает принять постриг.
- Стрельцов и казаков не постригать! – Долгорукий стукнул кулаком по столу.
Тридцати двум стрельцам Андрея, считая и его с Горюном, досталась стена между Плотничьей и Келарской башнями над Западными воротами, прямо напротив пепелища Пивного двора. Долгорукий для усиления дал ему десять кошкинских стрельцов под началом самого Кошкина. Случайно то вышло, или князь о чем-то догадывался, Андрей не знал. При великом недовольстве Кошкина воевода поставил старшим над стеной Андрея. Стрельцы готовились к отражению приступа, кошкинские трудились вместе со всеми, однако сам Степан в первый же день жалостливо заявил:
- Глаз болит у меня, мочи нет. Твой вор венгерец покалечил глазынько мой.
- Жалко, не оба, - буркнул кто-то сзади.
Сидельцы подтащили на стену еще камней, приготовили рогатины для сталкивания лестниц, ковши для извести, черпаки для смолы и кипятка, кожаные рукавицы, чтобы не ошпарить руки.
На третий день Петрова поста в лагере поляков позади Запасной стены началось буйное веселье. Громко играла музыка, слышалось пение, крики. Андрей понял, что к вечеру поляки пойдут на приступ. Он обошел свою стену от башни до башни, еще раз проверил припасы. Кирдяпина, Сухотина и кошкинских стрельцов он отправил отсыпаться, десяток Мальцева оставил на стене и собирался в обед сменить их, пусть тоже поспят перед приступом.
Вскоре из Келарской башни на стену вышли оба воеводы с охраной. Они медленно шли вдоль стены, у каждой бойницы останавливались, открывали бочки с известью и серой, осматривали поворотные слеги для подъема котлов со смолой и кипятком. Воду и смолу Андрей еще в первый день запас у внутреннего подножья стены, туда же  бабы натаскали дрова для костров. Воевода отрядил ему десять баб под началом Прасковьи, вдовицы могучего сложения.
- Я нарочно поставил тебя над Пивным двором, - добродушно сказал князь Андрею. – Чтоб ты злее был, глядя на пепелище. Ну-ну, не хмурься, пошутил. Ты знаешь тут все, легче будет отбиваться.
Долгорукий выглядел непривычно собранным, но в его взгляде проглядывало нечто вроде затаенного смущения, будто он чувствовал какую-то вину перед племянником. Он одобрил приготовления Андрея и вдруг спросил:
- А где Степан Кошкин?
- Сказывается больным, - усмехнулся Андрей. – Глаз у него, дескать, болит.
Долгорукий насупился, повернулся к охране.
- Телегин, Лаптев, - привести Кошкина. Будет отнекиваться, - принести на руках, да сказать, что при отлынивании велю приковать его к стене!
Польский лагерь с высокой стены просматривался намного лучше, чем когда-то с  верхнего жилья Пивного двора. Позади Запасной стены Андрей видел пляски поляков, конные ристалища, там неумолчно играла скрипки, флейты, звенели бубны. На Пивном дворе за полуобгоревшими срубами на валу он разглядел плоские верхушки шести приземистых турусов. Это его обеспокоило, ибо турусы высотой даже до половины стены позволят полякам подняться к бойницам по коротким лестницам.
Когда солнце коснулось земли на краю окоема, польские батареи принялись обстреливать стену раскаленными добела ядрами. Андрей послал гонца за отдыхавшими стрельцами и расставил их по бойницам. Прасковье он велел разжигать костры. Солнце уже село, когда раскрылись обугленные створки восточных ворот Пивного двора, и оттуда одна за другой медленно выползли турусы. Две из них направились прямиком к его стене, а четыре покатились вдоль Глиняного оврага к дальним башням. Каждую турусу под ее прикрытием толкала немалая толпа поляков с помощью длинных бревен с перекладинами.
Андрей велел своим стрельцам изготовиться к пальбе, но без команды не стрелять, кошкинских он приставил к камням и бочкам с известью и серой, все равно стрелки из них никудышные, только порох переводить. Все стояли на местах, один Кошкин сидел на бочке с известью и держался за выбитый Мартиасом глаз, завязанный черной тряпицей.
Прасковья снизу крикнула, что смолу и кипяток можно поднимать, но Андрей медлил. Обе турусы уже подползли к стене, но поляки не показывались из-за них, ждали подхода основных сил. Стрельцы на стенах замерли в напряженном ожидании, последние мгновения перед схваткой всегда самые трудные. Андрей еще раз предупредил десятников, чтобы без команды никто не тратил пороху, поначалу стрелять дружно по полякам, которые потащат лестницы, а когда те кинутся на стену, уже не ждать команды.
Над Запасной стеной заревели боевые трубы, и толпы поляков по всей длине стены кинулись к Глиняному оврагу. Они на удивление быстро перебрались через овраг, и головы их замаячили над ближним краем обрыва, - за зиму мужики  соорудили лестницы по склонам оврага и навели мостки через Кончуру ниже ее слияния с Вондюгой. Поляки уже бежали по открытому месту, а из Пивного двора высыпало сотни три, а то и четыре шляхтичей. Поляки вереницами тащили длинные лестницы, будто муравьи соломинки, Андрей насчитал шестнадцать лестниц, да еще немало их поднималось над краем оврага. Он прикинул, что лестницы сажен в пять-шесть достанут до середины верхних бойниц.
- Сотник, пора? – громко спросил Кирдяпин.
- Наверно, пора, сотник! – отозвался с другой стороны Сухотин.
- Подпустим еще чуток, - решил Андрей и крикнул: - Степан, Кошкин!
- Чего? – послышался страдальческий голос.
- Становись на камни! Не пускай поляков к лестницам!
Он отвернулся от Кошкина и скомандовал:
- Братцы! По лестницам! Пали!
Сквозь дым дружных выстрелов он увидел, что три лестницы упали на землю, поляки засуетились вокруг них. Он зарядил пищаль и снова скомандовал. На этот раз упали сразу четыре лестницы, но поляки подхватывали их, и снова муравьиные вереницы спешили к стене. Он скомандовал еще и еще раз. Опытные стрельцы почти не давали промахов, но поляки упорно тащили лестницы все ближе. Вот уже из-за толстых, в аршин, каменных заборал их не стало видно. Поляки подбежали к самому подножью стены и принялись поднимать лестницы.
- Ну, братцы, держись! – громко крикнул Андрей. – Камни!
Стрельцы отставили пищали и принялись метать тяжелые камни в бойницы. Снизу послышался вой и крики ушибленных. Андрей быстро оглядел стрельцов. Все стояли на своих местах, каждый знал свое дело, только кошкинские растерялись, одни бестолково кидали камни, другие горстями сыпали в бойницы известь. Вот дал дядюшка помощничков, - подумал Андрей и крикнул:
- Горюн! Образумь кошкинских!
- А ну, каты! – тут же загремел Горюн. – Берись за дело!
- Ты не обзывайся, а скажи, что делать, - отозвался кто-то. – Мы же православные.
- Сами разумейте! Бери больше, кидай дальше! Да не лапами, возьми ковш! Эх, распротак вашу тетку!
Снаружи в бойницах уже показывались концы лестниц.
- Рогатины! – крикнул Андрей. – Сталкивай вбок! Кирдяпин, смолу! Сухотин, кипяток!
Стрельцы подняли поворотными слегами окутанный паром котел с кипятком и брызжущий огнем и дымом чан со смолой. Стрельцы Сухотина черпаками принялись хлестать в бойницы крутым кипятком, а кирдяпинцы сыпали серу в горящую смолу и метали на головы поляков огненные, все сжигающие струи адской смеси. Из-за бойниц донеслись дикие вопли ошпаренных и обожженных. Стрельцы Мальцева рогатинами сдвигали тяжелые лестницы вбок, откуда полякам не добраться до бойниц, и кололи особо настырных. Даже кошкинские осмелели и под рев и пинки Горюна исправно метали камни.
Чаны с кипятком и смолой опустели, их спустили вниз и тут же подняли новые. За это время поляки опомнились, поднялись по всем лестницам до бойниц, но тут их встретили камни и рогатины, а вскоре на них хлестнули новые струи кипятка и горящей смолы. Загорелась и обрушилась одна лестница, вторая, а поляки все лезли и лезли, хотя пока ни один не заскочил на стену. Хмель крепко задурманил их головы, и они знали лишь одно: скорее лезть на стену, передавить «черных воронов в каменном гробу», а там их ждут невиданные сокровища.
 У задней стены уже лежали без движения несколько стрельцов, Горюн со своими подопечными растратил больше половины камней, бочки с известью и серой заметно опустели, но поляки все лезли и лезли, будто обезумевшие.
Вдруг шум битвы, крики и рев прорезал нечеловеческий, режущий уши долгий вопль. Андрей быстро оглянулся. Неподалеку на камнях, Смутно видный в дымных отсветах горящей смолы,  бился в корчах, сучил ногами и руками и нестерпимо визжал человек. Голова его, облитая кипящей смесью смолы и серы, горела коптящим факелом, в проходе сквозь дым и едкую серную вонь запахло паленым волосом и мясом.  Надо помочь бедняге, - подумал Андрей, - но тут в бойнице перед ним показалась голова в медном шлеме с разинутым в крике ртом. Он ткнул в орущий рот острием сабли, голова исчезла, но на ее месте тут же появилась новая. А за спиной все звенел раздирающий уши визг человека с горящей головой.
- Горюн! Кто это? – крикнул он и пронзил горло очередного поляка.
- Кто-то из кошкинских, - отозвался Горюн.
Он швырнул камень в бойницу, схватил рогатину, уперся в конец лестницы, с натугой повел ее вбок за бойницу.
Сколько продолжался приступ, Андрей не знал. Долго, очень долго. Кончились дрова у Прасковьи, опустели бочки с известью-пушонкой, иссяк запас камней. Остались рогатины, копья да бердыши. Стрельцы кололи поляков копьями и рогатинами, отталкивали лестницы, резали врагов бердышами. У Андрея занемела правая рука, он перехватил саблю в левую, мысленно возблагодарил отца, - тот обучил его владеть саблей обеими руками.
Бабы снизу задергали веревку, они где-то, видать, раздобыли дрова. Стрельцы подняли еще котел с кипятком и чан со смолой, снаружи из бойниц снова раздались дикие крики обожженных. Стрельцы Кирдяпина приспособились и хлестали в поляков широкими, как банный веник огненными струями дьявольской смеси смолы и серы. Замолк визг человека с сожженной головой, и слышались лишь вопли ошпаренных поляков, да крики падающих с лестниц.
И вдруг все стихло. У бойниц тяжело дышали усталые стрельцы. Андрей не поверил, побоялся обмана, высунулся из бойницы, и тут же возле уха взвизгнула пуля, с певучим стоном отскочила от стены. С гулким звоном ударило в камень пушечное ядро. Поляки отступили от стены и принялись обстреливать монастырь из пушек. Приступ закончился.
Стрельцы уселись на каменный пол под прикрытие заборал. Со всех сторон слышался натужный кашель, в проходе стоял густой едкий дым от сгоревшей серы, в воздухе плавала копоть от смолы.
- Сотник! А ведь мы герои! – крикнул из темноты Кирдяпин и закашлялся.
- Еще какие! – отозвался Андрей.
Напряжение недавнего боя схлынуло, и это развязало языки, будто кружка доброго вина. Заодно стало светать, - приступ длился всю ночь. Послышались возбужденные голоса, громкие крики, неудержимый смех. К Андрею подполз на карачках похожий на растрепанного лешего Горюн и мотнул лохматой головой:
- Погляди, боярин.
Они на коленях подползли к затихшему стрельцу с обгоревшей головой. Андрей ахнул, в рассветном сумраке он по кафтану, штанам и сапогам узнал Кошкина. Сердце его бурно заколотилось, а в душе поднялся ураган чувств: боль сострадания за мучительную смерть изверга и его нечеловеческие мучения перед кончиной, безумная радость за достойное отмщение кровавому злодею, глубокая скорбь: вот жил человек, и ничего не принес он в мир, кроме звериной злобы.
Он перевернул тело на спину и вздрогнул, вместо лица он увидел черную маску из застывшей смолы и запекшийся крови. Кошкин еще жил, он негромко завыл. Его голова обгорела, как головешка.
- Видно, подсунулся под черпак, - негромко сказал Горюн.
- Наверно, - ответил Андрей и задумался.
Так подсунуться, чтобы ему окатило смолой всю голову, Кошкин не сумел бы. Больше похоже на то, что сотника Степана подняли как щенка и головой сунули в котел с горящей смолой. А это мог сделать только один человек.
- Не уберегся сотник Степан, - сказал он. – Сам не уберегся.
Он поднял голову и встретил спокойный и твердый взгляд Горюна. Догадка переросла в уверенность. Верный Горюн разгадал его замыслы о мести злодею, и спас его от смертоубийства, взял тяжкий грех на свою душу.
Андрей поднялся и выглянул в бойницу. Обстрел прекратился, поляки признали поражение и теперь зализывали раны. Над Пивным двором, над Вондюгой и Кончурой стояла тишина, только негромко стонали раненые под стеной. Он отошел от бойницы и прислонился к каменному заборалу.
- Ну, братцы, давайте считаться.
Когда совсем рассвело, поляки подняли на Запасной стене большой белый флаг и их послы предложили перемирие на три дня. Долгорукий согласился.
- Пусть собирают. А не то смердеть будет, мор начнется.
Однако князь оговорил, чтобы в первый день поляки не приближались к стенам, защитники монастыря сами будут собирать и хоронить своих павших. А уж полякам достанутся два остальных дня. Польские переговорщики поупирались, но приняли это условие. Князь велел в тот же день вывести за ворота всех мужиков и баб, а также половину стрельцов и казаков. К утру удалось подобрать все камни и польские лестницы, разобрать турусы. Камни снова подняли на стену, а все дерево воевода велел пустить на дрова. Теперь, в теплое время, этих дров могло хватить на целое лето. Утром дозорные помахали белыми флагами с Пивной и Воротной башен. Поляки занялись скорбной работой.
В этот день в монастыре печально зазвонили колокола всех храмов, монахи отпевали и хоронили павших воинов. Князь собрал совет, и начальники подсчитали потери. Защитников монастыря пало немногим больше ста человек, большинство из них сразили пули и ядра, некоторых через бойницы закололи поляки с лестниц. У Андрея убитых оказалось восемь человек вместе с Кошкиным. Долгорукий подробно расспросил его о смерти своего дознателя и погрузился в глубокое молчание. Голохвастов негромко проговорил:
- Собаке – собачья смерть.
Князь на это ничего не сказал. А через несколько дней потайную дверь в пыточный подвал Луковой башни мужики заложили камнями.



Приступ, еще приступ

Стояли теплые летние дни. На вылазки не хватало сил, и защитники монастыря отдыхали от ратных дел. Однако всем хватало других работ. Монахи вскопали все свободные клочки земли на монастырском дворе и посадили лук, чеснок, укроп, репу и капусту. Отец Захарий каждый день с артелью баб обходил вдоль стены и вокруг храмов, они собирали всю молодую траву кроме горького молочая и осота. Часть собранной травы отец Захарий тут же пускал на зеленые щи, а остаток бабы квасили в бочках. Суровый монах то и дело поучал баб:
- Не рвите с корнями, кому сказано! Серпом, серпом! Пусть заново отрастает, другой овощи у нас в этот год не будет!
Перебежчики и лазутчики говорили, что поляки все еще скорбят по погибшим и справляют поминки с обильным питием. Сапега шлет гневные  мольбы в Тушино о присылке подкрепления. В монастырь перебежал донской казак Иван Рязанцев и показал, что князь Рожинский поскакал в Тушино и там говорил с Вором весьма дерзко. Его пытался урезонить главный польский гетман Меховецкий, однако Рожинский впал в неистовство и зарубил гетмана. Тушинский Вор убоялся гнева князя Рожинского, не стал ему перечить, дал ему большое войско и отправил к Коломне, где князь Дмитрия Пожарский разбил воровские шайки мужика Салькова и очистил хлебную дорогу в Москву.
Пленный пан Брешковский уверял, что Вор прислал Сапеге подкрепление в три тысячи стрельцов, казаков и шляхтичей под началом пана Зборовского. Зборовский накричал на Сапегу и Лисовского, высокомерно обвинил их в бездельном сидении под стенами жалкого «лукошка с яйцами». Теперь по настоянию Зборовского Сапега спешно готовит новый приступ в конце июня.
А у сидельцев кончалась мука, им стали давать вместо хлеба по пресной ржаной просфорке на один раз. Отец Родион жаловался, что на исходе квашеная капуста, соленые огурцы уже подъели, репы осталось курам на смех. В солонине недостатка пока нет, ее хватит еще надолго, но стрельцы воротят от нее нос, а мужики и бабы совсем не хотят есть поганую конину.
Монахи пытались посадить капусту и огурцы на старом месте, но поляки не дали даже вспахать огород, разогнали монахов и мужиков пушечными ядрами. Монахи посадили рассаду украдкой в короткие часы ночной темноты, однако поляки прознали и принялись из мерзкого озорства палить из пушек по свежим грядкам. Ядра перепахали огород и загубили рассаду. А потом два эскадрона шляхтичей устроили на капустном поле конные ристалища и вытоптали то, что уцелело.
Долгорукий время от времени устраивал небольшие вылазки, чтобы отправить гонцов к царю с прошениями о помощи, архимандрит посылал жалобы патриарху Гермогену, но ни царь-батюшка, ни предстоятель православной церкви ни разу не прислали не то что помощи, а и простого ответа. Князь бурно негодовал:
- Царь Василий слаб и труслив, заботится лишь о своем престоле. А престол шатается. На вербное воскресенье боярин Крюк-Колычев со товарищи задумал свергнуть бездельного и трусливого царя. Однако наушники донесли царю, он схватил Крюк-Колычева с главными сторонниками и принародно казнил их на Кучковом поле. Москвичам надоела Смута, они жаждут сильного царя, дабы тот усмирил шатание на Руси. Изнывают под таким царем и большие люди, и простой народ. А бояре-вотчинники играют царем Василием как дитятей!
Оба воеводы возмущались медлительностью князя Михаила Скопина-Шуйского. Тот все еще собирал войско в Великом Новгороде и не решался выступить против Керножицкого, который обложил и Новгород, и Псков.
- Превеликой осторожности храбрый князь Скопин, - язвил Долгорукий. – Одного русского ополчения ему мало, упросил он царя Василия заключить договор с королем шведским Карлом IX, дабы тот прислал свое войско на русскую землю. Всю казну готовы они отдать Карлу, да еще Корелу впридачу. А Карл хитер, деньги вытребовал, однако войско шлет частями, торгуется. Да и что за войско! Наймиты, сволочь бездельная со всей Европы! Шведский воевода, князь Делагарди еще и не отъехал от короля. Плевать им всем и на нас, и на Россию!
Долгорукий в сердцах плюнул сам.
- Царь Василий еще зимой наказал князю Федору Ивановичу Шереметеву собрать войско в Астрахани и идти к Нижнему Новгороду и к Москве. Так князь по сей день не выступил из Астрахани. Нет порядка на Руси!
- Другая беда надвигается, князь Григорий Борисович, - заговорил Голохвастов. – Мои казаки от воровских запорожцев слыхали, будто сам король Сигизмунд собирается двинуться с превеликим войском на Смоленск, а оттуда на Москву. До сих пор Сигизмунд не вмешивался в наши дела, а теперь захотел сам русского богатства. Ты говоришь, царь Василий запросил подмогу у шведского Карла, а Сигизмунд воюет с Карлом и заявил, что теперь он будет воевать с нами, раз царь Шуйский соединился с его врагом. Черкасы говорили, что Сигизмунд прочит на московский престол своего сына Владислава!
Перебежчики и пленные польские лазутчики твердили, что приступ начнется со дня на день, никак не позже конца июня. Воеводы снова начали готовиться к отражению. Андрей каждый день подолгу смотрел со стены на польский стан и видел приготовления врага. На Пивном дворе днем не замечалось движения, но по ночам поляки сгоняли туда мужиков, те строили новые турусы, сколачивали лестницы. Вскоре из-за срубов на земляном валу стали вырастать верхние площадки четырех турусов. Андрей сходил к пушкарям в Келарскую и Плотничью башни, просил их сжечь калеными ядрами турусы.
- Мы палили туда, - уверял его старший пушкарь Плотничьей башни. – Толку никакого. Плотники работают под навесами из бревен, их не возьмешь ядрами. А калить ядра воевода не дозволяет, дров нету.
На совете Долгорукий назвал точный день нового приступа.
- Они пойдут в ночь на Петра и Павла, - уверенно сказал он. – Приступят опять со всех четырех сторон. Поляков поведут Сапега и Зборовский, а черкасов – Лисовский и Дедиловский. У нас мало пороху, мало смолы, мало серы, мало извести. Вся надежда на смекалку.
Первым подал голос отец Родион.
- Братия изготовила пятьдесят самострелов и по тридцати железных стрел-болтов на каждый самострел. Умелых самострельщиков в достатке.
Долгорукий одобрительно кивнул, а отец Родион продолжил:
- Монастырские слуги приготовили больше сотни луков и великое множество стрел. Оружие древнее, однако надежное для ближнего боя. Надо поставить самострельщиков и лучников по всей стене.
Долгорукий опять одобрительно кивнул, а Голохвастов крякнул.
- Луки и самострелы – хорошо, да их мало. В тот приступ мы отбились, ибо не жалели припасов. Смолу и кипяток лили бочками, известь и серу сыпали ведрами. Пушкари палили, пока пушки не раскалились докрасна. А в этот приступ отбиваться, считай, нечем. И народу поубавилось.
- И к чему ты это, боярин Алексей Иваныч?
- Да мы, князь Григорий, тут покумекали с казаками. Помнишь приступ осенью? Поляки тогда не дошли до стен, передрались между собой. А?
Князь задумчиво покачал головой.
- Сил у нас маловато, не в пример осени. Снимать стрельцов и казаков со стен – рискованно, весьма рискованно.
- Другого не вижу. Если допустить супостата на стены – можем не устоять. Лучше рискнуть, коли выйдет, они опять сами себя перебьют.
- Подумать надо.
После совета Долгорукий оставил в палате Голохвастова, Епифанца, Юрко Донца, Андрея и москворецкого сотника Ерофея Шишкина. Остался и архимандрит Иоасаф.
- Ты дело сказал, воевода Алексей Иваныч, – начал князь. – Другого выхода нет. Пошлем четыре малых отряда в тыл супостату. Хватит по десятку в отряде?
Андрей задумался. Ему очень хотелось повторить лихую вылазку, когда он с пятнадцатью стрельцами Кирдяпина сумел стравить между собой поляков и тушинцев. Однако тогда вылазка прошла в темную и долгую осеннюю ночь. А сейчас самые короткие ночи, с заячий хвостик. При свете поляки распознают обман. Стрельцы поистрепались, линялые кафтаны в заплатах, оружие облупилось. Поляки легко отличат его оборванцев от тушинских стрельцов.
Его тревожило и другое. Когда он сам стоял на стене, то твердо верил, что его стрельцы отобьют приступ. Сейчас он уйдет на вылазку, стрельцов на стене останется всего-то двадцать человек. Мало, очень мало! И кого взять с собой, кого оставить старшим на стене? Хорошо бы пойти на вылазку с опытным Кирдяпиным, но придется оставить его на стене старшим, а на вылазку взять Сухотина. С Кирдяпиным останется десяток Мальцева, - тот мужик твердый в обороне, не дрогнет, не допустит промашки, его стрельцы будут стоять насмерть. Но их останется вместе с остатком кошкинских всего-то двадцать два человека на 18 бойниц от Плотничьей до Келарской башни!   
Как младший, он говорил первым, вылазку одобрил всей душой, но высказал свои опасения. Юрко уверенно заявил, что готов к вылазке, десятка казаков ему хватит, на стене старшим за него останется Степан Туляк. Юрко собирался нарядить казаков в польские одежды, в шлемы и кирасы, вывести свой отряд загодя ночью, укрыться в Служень-овраге, там кустов хватит на целую рать. Они переждут день, а когда начнется приступ, они вольются в толпу черкасов и наведут суматоху не хуже, чем осенью. Когда завяжется серьезная рубка, они отойдут в овраг, а утром при перемирии вернутся в монастырь. Епифанец с десятком казаков собирался засесть в развалинах Подольного монастыря и ударить в правую сторону поляков, которые пойдут на приступ с Красной горы. Сотнику Ерофею Шишкину досталась северная сторона, там можно дождаться приступа в развалинах Конюшенного или Воловьего двора, а после дела отойти туда же.
На стенах самым опасным местом признали участок Андрея. Архимандрит предложил поставить туда в помощь стрельцам десяток самострельщиков и  десяток лучников под началом брата Ферапонта, да еще вооружить их копьями. Андрей успокоился, брат Ферапонт с многоопытным Кирдяпиным, с осмотрительным и стойким Мальцевым отобьют любой приступ даже при нехватке боевого припаса.
В короткий час полной темноты накануне приступа они с Сухотиным вывели маленький отряд из Плотничьих ворот. Горюн, конечно, увязался за Андреем, как тот ни уговаривал его остаться на стене и взять под начало неопытных кошкинских.
- Нет, боярин, - упрямо отвечал Горюн на все его слова. – Я с тобой, боярин.
Они решили обойти Пивной двор с мало опасной северной стороны и залечь в кустах ивняка возле устья Вондюги. В том месте поляки не пойдут на приступ, им не с руки переходить сразу две реки с болотистыми берегами. Все помнили, что осенью северные ворота Пивного двора оставались самыми спокойными, для их обороны хватало пятерых стрельцов, да и те не сильно утомлялись при отражении врага. Устья же Вондюги, где они залягут, не видно даже со срубов на валу Пивного двора, крутой обрыв  глубокого оврага закрывает его.
В предрассветных сумерках стрельцы без шума нарезали побольше веток, устроили себе подстилку, чтобы не промокнуть на сырой земле, сверху каждый накрылся от вражеского глаза теми же ветками. Им предстояло лежать тут весь долгий день до вечера. А день тянулся мучительно медленно. Стрельцы после бесконечных ночных вылазок научились засыпать при любой возможности, и особых неудобств не чувствовали. К тому же за долгий пост и при скудном весеннем питании они ослабели, их тянуло в сон. Горюн уговорил Андрея спать по очереди, клялся, что станет будить его через часа два по солнышку, и Андрей тоже задремал. В часы бодрствования Андрея сильно беспокоила возня стрельцов во сне и их негромкий, но опасный для дела храп. Он выбрал длинную лозину, и когда кто-то начинал храпеть особо заливисто, он тыкал храпуна лозиной в бок.
Почти над их головами на польской стороне оврага стояла та самая зловредная батарея, которая столько досаждала им на Пивном дворе. Андрей даже слышал на обрыве голоса пушкарей, их смех. Он снова продумывал задачу своего отряда. Они все оговорили с Сухотиным и со стрельцами заранее, но никогда нельзя ручаться, что дело пойдет по задуманному.
Им выпало трудное дело. Пристраиваться к полякам придется при свете, в легких сумерках, поляки могут заподозрить неладное при появлении стрельцов-оборванцев в полинявших от многих стирок и заплатанных  кафтанах. И тушинцы вряд ли признают их за своих. Но тут поделать ничего нельзя, новых кафтанов не достать, остается верить в неизменную удачу. Им надо стравить поляков с тушинскими стрельцами, и они сделают это. А что выйдет, ведает один Господь Бог. Но они выполнят свою задачу и уцелеют, в это Андрей верил свято, по-иному быть не должно. Если же им выпадет смерть, пусть это будет смерть в бою. Умирать никому неохота, но десяток стрельцов – потеря для монастыря хоть и заметная, однако не смертельная.
В монастыре весь день гудели колокола, монахи во всех храмах совершали богослужения, исповедовали защитников, а потом в Троицком соборе приводили их к клятве на мощах святого Сергия Радонежского. Стрельцы Андрея, как и все вылазные, еще вчера исповедались, причастились и принесли на мощах преподобного Сергия святую клятву не щадить живота своего в смертной битве с врагами за землю Русскую, за православную веру. Теперь Андрей думал лишь о том, как выполнить свою нелегкую задачу и привести в монастырь всех стрельцов целыми и невредимыми.
Над ним в голубом небе медленно проплавали легкие белоснежные облака, их спокойное извечное движение под торжественный гул колоколов вносило умиротворение в душу. Отец говорил, что можно бесконечно смотреть на плывущие облака, на текучую воду и на горящий огонь. И вот Андрей долгие часы смотрел на неторопливо проплывающие облака и старался думать о возвышенном, дабы очистить душу от мирской суеты сует перед опасням ратным делом.. Человек смертен, рано или поздно его пребывание на земле закончится, а потом ему предстоит Высший суд у престола Господа. Андрей верил, что он не совершил тяжких грехов, разве что в помыслах, и надеялся, что Господь окажет его душе милость и возведет ее в царствие Свое.
Мысли его постоянно обращались к Дарьюшке, мысли эти были светлы и безгреховны. Перед бегством Дарьюшка успела сказать ему, чтобы он не ждал весточки от нее, дабы их послания не навлекли беды на архимандрита Иоасафа и матушку Марту. В его ушах звучал нежный тихий голос и прощальные слова:
- Береги себя, Андрюшенька. Я буду ждать тебя.
Он верил в их счастливую встречу, надеялся, что его отец и отец Иосиф благословят их под венец. Он верил, что их любовь сохранится до конца дней, пока смерть не разлучит их. Но он не мог побороть тревогу за будущее. Вряд ли их совместнаяжизнь с Дарьюшкой жизнт будет безмятежной среди бушующего моря, залившего всю Русскую землю.
Уже пять лет в России идет Смута, русские люди от князей до простого мужика шатаются в помыслах и делах от царя Василия к Тушинскому Вору, именующему себя Дмитрием Иоанновичем. Мало кто верит в истинность Вора, однако вековая память о правлении Рюриковичей, о радетеле народном Иоанне IV Васильевиче, грозном для злодеев и кровопивцев бояр-вотчинников, невзгоды при Борисе Годунове, неправедное царение Василия Шуйского гонят многих в Тушино. Но никто не находит твердой опоры ни в одном царе, ни в другом. В разных концах Руси то и дело появляются все новые самозванцы – Иоанновичи и Феодоровичи, лже-сыновья и лже-внуки Иоанна Грозного, и русские города открывают ворота их шайкам.
Теперь же и Сигизмунд Польский тоже захотел подогнуть под свое колено Русь и для того готовит еще одного русского царя, своего сына Владислава. Сейчас польские князья и паны разбойничают на русской земле по своей воле, король пока отрекается от них, но уже это стало великим бедствием для русского народа. Дядюшка-князь говорил, что король польский намеренно отпустил с Вором всех желающих панов и князей. В Польше уже много лет идет своя Смута, по ихнему рокош, сомовольные князья и паны не признают короля Сигизмунда, вот он  и разрешил им уйти с Вором на Русь для ради наживы и забавы молодецкой. Теперь король справился с рокошем, почувствовал свою силу и решил сам добыть себе славы и богатства на русской земле. Когда сюда явится с войском сам король Сигизмунд, беды русского народа усилятся и умножатся многократно.
Изменить неотвратимый ход событий не в силах одного слабого человека. Сейчас ему остается лишь одно: бить врагов, бить их как можно больше, дабы поняли они, что русский народ неодолим. Но прежде надо знать, кто же тебе враг, а кто друг. Сейчас все понятно, враги русским людям – польские разбойные князья и шляхтичи, да воровские казаки. Они хотят взять святую Троицу, разрушить этот оплот православия в России, разграбить ее сокровища, которые русские люди собирали два с лишним века. Троица устоит, в это он верил свято. Рано или поздно придет помощь, либо от нерешительного и трусливого царя Шуйского, либо от смелого, но чрезмерно осторожного князя Скопина-Шуйского. Под стены святой Троицы подступит сильное русское войско, и поляки снимут осаду.
А что будет дальше? Смута на этом не закончится, в России ничего не изменится к лучшему. Еще долгие годы претенденты на престол будут рвать живое тело народа, истязать его душу. Злобные карлики над поверженным великаном! Отец говорил, что во времена святого Сергия у всех народов русского корня появилась возможность соединиться в единую великую державу от моря Белого до Черного и от моря Балтийского до Каспийского. Правили тогда на Руси великие князья, великие по делам и помыслам своим, которые хотели создать такую державу: Олег Рязанский, Гедемин и Ольгерд Литовские, Дмитрий Суздальский, Михаил Тверской. Не удалось им осуществить великие замыслы. Злобные карлики разорвали тело еще не родившегося исполина.
И самыми властолюбивыми, самыми беспощадными и неудержимыми оказались князья Московские, потомки князя Данилы Александровича, младшего сына Александра Невского. Ради своего честолюбия отвергли они дружески протянутые руки Рязани, Литвы и Твери. Ради власти своей в Залесской Руси призывали они на русские княжества орды степняков, топили в крови несогласных, подминали под себя одно Залесское княжество за другим.
Непомерная жажда власти московских князей как раз при жизни святого Сергия необратимо расколола народы русского корня, бросила православную Литву, Киев, все южные и западные русское княжества под власть католической Польши, а Польшу сделала вековечным врагом Руси. Неумолимое время стерло с лица многострадальной русской земли московских злобных карликов с потомками их. Однако проросли семена их злодеяния Смутой, нашествием Самозванцев с самовольными польскими князьями и панами, теперь же скоро появится сам король Сигизмунд с великим войском.
А в Москве один злобный карлик борется за престол с другим таким же в Тушине, и народ не знает, куда приклонить свою бесприютную голову. Князья, бояре и дворяне ищут в этой кровавой сваре свою корыстную выгоду, шатаются от одного неправедного царя к другому. А народ, чернь, простые люди всей душой верят, что появится настоящий потомок справедливого царя-батюшки Ивана Грозного, и уж он наведет порядок на Руси.
Солнце поднялось в зенит, и с польской стороны понеслись звуки музыки, а над самой головой стрельцов загрохотали пушки. Стрельцы проснулись, зашевелились, послышались их негромкие разговоры. Андрей тут же велел им не шуметь, если поляки обнаружат их раньше времени, то раздавят кучку стрельцов как мух. Стрельцы стали есть принесенную с собой конину и просвирки, запивали водой из сулеек. Остатки провизии решили оставить тут же, в кустах, чтобы поесть после вылазки.
Солнце склонилось к закату, музыка у поляков зазвучала громче и веселее. Колокола в монастыре, наоборот, смолкли, значит, Долгорукий увидел приготовления поляков и послал всех на стены. Снова потянулись томительные часы ожидания. И вот слева от стрельцов, ниже устья Вондюги, в Глиняный овраг к Кончуре потянулись толпы шумных и ярко разряженных поляков. Поляков оказалось множество, их пестрые наряды затопили, казалось, весь Глиняный овраг до Красной горы. Вот они стали подниматься на другой склон оврага. Они переходили Кончуру по бревенчатым мосткам и двигались вверх по широким дощатым приступкам в обрыве. В толпе виднелись муравьиные вереницы шляхтичей с длинными лестницами. Андрею показалось, что лестниц больше, чем в последний приступ.
Поляки поднимались из оврага и исчезали за краем его обрыва. По прежнему приступу Андрей знал, что они скапливаются за валом Пивного двора. Он напряженно высматривал среди ярких одеяний щляхтичей стрелецкие кафтаны, но тушинцы все не появлялись. Он уже начал беспокоиться, ведь вылазка сорвется, если тушинцы не подойдут. И тут Горюн показал ему налево. Далеко вниз по Кончуре, на половине расстояния до Красной горы замелькали красные кафтаны. Однако направлялись они, скорее всего, к стене у Водяной башни, а там ждет своего часа Тарас Епифанец.
Поляки шли и шли через овраг, и муравьиные вереницы все тащили новые длинные лестницы. Наконец, у подножия недалеких приступок появились лазоревые кафтаны. Андрей облегченно вздохнул, эти тушинцы полезут на приступ не дальше Пивной башни, совсем рядом с его стеной, где сейчас готовятся к битве верные боевые товарищи.
- Поднимайся! - шепнул он налево и направо.
Стрельцы зашевелись, сбросили с себя ветки, проверили пищали, зарядили их, запалили фитили. Загремели пушки с монастырских стен, ядра летели и в Глиняный овраг, среди поляков послышались громкие крики раненых, некоторые падали, остальные ускорили свой бег вверх.   
- Не пора, сотник? – спросил Сухотин. – Тушинцы уходят.
Андрей помотал головой. Надо подождать, пока с мостков уйдут последние стрельцы. Потом они их догонят, а пока им в линялых кафтанах лучше подождать. И вот последний лазоревый кафтан исчез за краем оврага.
- Пора!  Братцы, помните! Держаться кучно, заряжать быстро, палить по команде. За мной!
Они пробежали устье Вондюги, промчались вдоль Кончуры мимо одних приступок, других и стали подниматься по третьим, там, где недавно поднимались тушинцы. Андрей бежал вверх и считал приступки. За зиму подневольные мужики проложили множество мостков через Кончуру и поставили приступки: вколотили в глину три кола, приставили к ним длинную доску на ребро, засыпали той же глиной и сверху положили еще одну длинную доску, - приступка готова, и теперь ни дождь, ни распутица полякам не страшны. На сорок седьмой приступке его голова поднялась над краем обрыва, он оглянулся и чуть не чертыхнулся. Разленились его стрельцы за великий пост, отучились бегать! Он сердито крикнул вниз:
- Не отставать! Кому сказано! Умирай, а держись кучно!
Они с Горюном одновременно выскочили на открытое место, стрельцы довольно дружно догнали его. Заходящее солнце ярко освещало стену монастыря и спины бегущих к ней шляхтичей. Андрей подумал, что солнце слепит защитников, и успел удивиться, как в последний приступ не заметил этого, наверно, тогда стоял пасмурный вечер. Из всех трех рядов башенных пушечных бойниц вырывались белые клубы порохового дыма, в бойницах на стене бледно сверкали пищальные выстрелы. Польские турусы еще не подкатились к стене, лестницы пока не поднимаются. Самая пора, потом поляки войдут в азарт, и их с лестниц не стащит никакая сила. Он высмотрел впереди справа среди ярких одежд шляхтичей и сверкающих на солнце кирас и шлемов множество лазоревых кафтанов и припустил в их сторону наискось через толпу 
Они обгоняли поляков, другие поляки обгоняли их. Шляхтичи смотрели на маленький отряд стрельцов с удивлением, потом удивление сменялось презрением. Русские оборванцы, что с них взять, даже перед битвой не оделись прилично, в тряпье бегут! Андрей часто оглядывался, но стрельцы теперь  держались у него за спиной. Вокруг раздавались возбужденные крики, поляки подбадривали себя перед схваткой, в воздухе заметно пахло вином. Это хорошо, спьяну шляхтичи не разберут, что к чему. Они уже бежали почти рядом с тушинцами, их разделяла узенькая полоска шляхтичей.
Андрей замедлил бег и остановился, Стрельцы сгрудились рядом.
- Становись в ряд! – крикнул он. - Проверь пищали! Братцы! Разом! Пали!
Дружно прогремело двенадцать выстрелов, белый дым окутал стрельцов. Андрей успел увидеть, что впереди несколько поляков попадали на землю, однако остальные продолжали бежать к стене, будто ничего не замечали. Мало того, его стрельцы быстро заряжали пищали, а отставшие поляки натыкались на них, что-то раздраженно кричали и мчались дальше. Он зарядил пищаль, немного подождал отставших и снова скомандовал. Новый залп, несколько поляков впереди опять рухнули с разбегу на землю. Уцелевшие около убитых стали понимать, что дело неладно, замедляли бег, оглядывались. Андрей скомандовал в третий раз. Поляки впереди остановились, стали поворачиваться к неведомому врагу, но лучи заходящего солнца слепили их. Раздался четвертый залп. Поляки разглядели своих коварных врагов и повернули на них. Андрей дождался, когда стрельцы зарядят пищали, крикнул: «За мной!» и помчался к тушинцам. Вдогонку раздались недружные выстрелы. Они врезались в гущу лазоревых кафтанов, и он закричал во все горло:
- Братцы! Стрельцы! Измена! Шляхтичи бьют наших!
Тушинцы стали останавливаться, с удивлением смотрели на потрепанных чужаков. Андрей кричал:
- Я от боярина Василия! Измена, братцы!
Не дать им опомниться! Его стрельцы подхватили панический крик, голосили, что есть мочи. Среди тушинцев поднялась суматоха, ее увеличили выстрелы со стороны поляков. Несколько тушинцев упали, обливаясь кровью, это решило дело. Тушинские десятники опомнились, стрельцы вскинули пищали, раздались выстрелы, в поляков полетели пули. Те ответили, схватка разгоралась.
- Измена! Бей шляхтичей! – пуще прежнего закричал Андрей и кинулся через ряды тушинцев назад к Глиняному оврагу. Тушинцы удивленно оглядывались на него и его стрельцов, а он все кричал: - Я за подмогой, братцы! Бей шляхтичей! Держись! Я к боярину Василию за подмогой!
Он слышал, что стрельба разгоралась. Шляхтичи вошли в азарт и без передышки били из пищалей по тушинцам. Те отбивались дружно и умело. Одни палили из пищалей, другие выхватили сабли, третьи подняли бердыши и кинулись на поляков врукопашную. Теперь уже все тушинцы кричали во весь голос:
- Измена! Бей литву! 
Он быстро бежал к оврагу, стрельцы держались плотно за ним, а позади пальба и крики все усиливались. Вот и приступки! А позади битва поляков со стрельцами разгорелась во-всю. Шляхтичи у стены побросали лестницы, мчались к месту схватки, размахивали палашами, саблями, на бегу палили в стрельцов из пистолетов. Тушинцы геройски отбивались. Из башен грохотали пушки, в гущу сражающихся летели ядра, со стен сверкали вспышки пищальных выстрелов. Андрею очень хотелось еще разок пальнуть по врагам, промахов не будет, но он сдержался. Хорошего помаленьку, надо уносить ноги.
- Все целы? – крикнул он.
- Ивана Суетина убило ядром, - ответил Сухотин.
- Вниз!
Они скатились к Кончуре, прыгали через ступеньку, через две. Солнце уже скрывалось за Запасной стеной, и овраг начали окутывать спасительные сумерки.   
- На старое место!
Они только успели отбежать от приступок, как с польской стороны в овраг покатились новые толпы шляхтичей. А вот и заросли тальника! Стрельцы забились под те же кусты, где они пролежали весь долгий день, снова укрылись теми же веками ивняка. Возбуждение боя не оставляло их, слышались громкие голоса, кто-то захохотал во все горло.
- Тихо! – яростно прохрипел Андрей. – Тихо! Укройся!
Они лежали, сдерживая шумное дыхание, а за оврагом, перед стенами монастыря кипела настоящая битва. Крики, вопли, лязг и скрежет металла прорезали дружные залпы пищалей и грохот пушек. Андрей постепенно отходил от возбуждения, и его внезапно потянуло в сон. Все-таки он больше суток толком не спал. Горюн рядом мощно сопел, к счастью его верный помощник не храпел во сне, а не то наделал бы дел.
Стрельцы доели соленую конину и сухари, теперь, после недавнего напряжения, их  стала мучить жажда. Они допили принесенную в сулеях воду, но ее не хватило. Андрей разрешил набрать воды из Вондюги, пока темно. Стрельцы ползком добрались до топкого берега, вволю напились и набрали воды в сулеи. После этого всех потянуло в сон. Андрей лежал и снова думал о товарищах на стене. Пришлось им отбивать приступ, или поляки забыли о монастыре и втянулись в схватку с тушинцами?
- Даст Бог, отобьются, - пробормотал он и вдруг зевнул так широко, что затрещало за ушами, а из разверстого рта вырвалось сдавленное мычание. Он чертыхнулся, повернулся на живот и заставил себя думать о возвращении в монастырь. Опять надо ждать, на этот  раз до тех пор, пока поляки не опомнятся и не уйдут через овраг в свой лагерь. Это оказалось самым слабым местом во всей задумке. Заранее плана возвращения они не оговорили, положились на известную пословицу, что утро вечера мудренее. Сейчас он придумывал то одно, то другое, но все никуда не годилось.
Стрельцы после сильного напряжения и внезапного перехода к неподвижности почти все уснули, изредка кто-нибудь вскрикивал, видно, переживал опасную вылазку заново во сне. Непорядок, - подумал Андрей и ткнул лозиной в бок Сухотину.
- Софрон!
Десятник не отозвался, видно уснул крепко. Вот ведь черти, навострились спать целыми днями, подумал Андрей и ткнул еще раз. Сухотин проснулся после третьего тычка.
- Ась? – испуганно спросил он. – Чего, сотник?
- Не спи, брат, - сказал Андрей. - И давай будить всех. Кричат во сне мужики. Неровен час, кто услышит. Прирежут, как свиней в хлеву. Обидно ведь будет!
- Еще как обидно, после такого-то дела! - согласился Сухотин, и они принялись расталкивать храпунов.
Последним Андрей разбудил Горюна, дал ему поспать чуток побольше. Потом они с Сухотиным принялись прикидывать, как вернуться в монастырь. А шум схватки за краем обрыва все не стихал и даже, вроде, усиливался.
Лишь к утру, обе воюющие стороны догадались, что бьют своих же союзников. Шум и крики наверху постепенно стихали, только башенные пушки продолжали кидать ядра в правых и виноватых. Наконец, польские и стрелецкие начальники сумели остановить избиение, битва сапежинцев с тушинцами прекратилась. По приступкам к Кончуре с грохотом посыпались уцелевшие вояки, еще плохо различимые в предрассветном сумраке.
Андрей лежал под кустом и радовался. Поляки истребили немало тушинцев, те перебили не меньше шляхтичей, обе стороны истратили весь порох для пищалей, затупили сабли, палаши и бердыши, да и просто устали от многочасовой бойни. Сидельцы уложили множество врагов из пушек и пищалей и сохранили весь боевой припас на стенах. Приступ не получился! Эта радость на время заставила его забыть о трудном возвращении.
Они пролежали в кустах, прикрытые ветками, почти до полудня. Солнце подходило к зениту, когда со стороны поляков послышались резкие звуки трубы, и через овраг к монастырю прошли три поляка с белым флагом.
- Переговорщики! - радостно шепнул Андрей Сухотину, хотя тот и без него понял. – Как только поляки пойдут за убитыми, мы тоже двинемся.
- А если как в тот раз? - резонно усомнился Сухотин.
- Тогда будем лежать еще день.
Сухотин досадливо закряхтел, но промолчал. Андрей очень надеялся, что Долгорукий сразу допустит поляков к стенам, ведь приступ не состоялся, сидельцам собирать нечего, кроме турусов и лестниц. К тому же воевода понимает, что надо скорее дать вылазным возможность вернуться в монастырь.
Вскоре через овраг потянулись поляки, тушинские стрельцы и мужики с носилками. Андрей выждал, и когда поток их прервался, поднял своих. Он велел хорошенько спрятать пищали под кафтанами и повел отряд к ближайшим приступкам.
- Может, прямо по обрыву, сотник? – предложил Сухотин. – Наткнемся на поляков, а они злы на стрельцов.
- Бог не выдаст, свинья не съест, - повторил Андрей любимую присловицу Юрко и громко сказал: - Братцы! Держаться нагло, смотреть ляхам прямо в глаза, рот не открывать! Пищали ни в каком случае не показывать!
Уже у верха обрыва им встретились поляки с носилками, на которых лежали убитые. Они спускались боком, чтобы не перекашивать носилки, на стрельцов посмотрели со злобой, что-то прошипели вроде «пше-кше-кше-пше», но задираться не стали, только оттеснили стрельцов к самому краю приступок. Стрельцы не сплоховали, смотрели на шляхтичей будто на опостылевших захребетников. От оврага они увидели, что открыты ближние к ним Пивные ворота и гуськом направились к ним.
От стены к оврагу тянулись по двое поляки и мужики с тяжелыми носилками. К счастью, тушинцы собирали своих павших ближе к Келарской башне, Под самой стеной монастырские мужики торопливо разбирали турусы, уносили бревна и доски в монастырь. У Пивных ворот стояло десятка два стрельцов, Андрей направился прямо к ним, негромко сказал: «Святой Сергий». Стрельцы узнали его, заулыбались, старший сказал:
- Идите в ворота. Нас воевода послал встретить вас.
В этот день стрельцы попарились в бане, сменили бельишко, поели копченой красной рыбы, овсяную кашу с топленым нутряным салом. Потом они отстояли обедню в Никольской церкви, - в Троицкий не протолкнуться, а Успенский забит покойниками, - вознесли Господу благодарственную молитву за спасение их животов от почти неминуемой смерти, поставили свечки за упокой души православного воина Ивана Суетина, павшего в святой битве с супостатом .
Стрельцы отправились в свои каморки отсыпаться, - после двух долгих дней дремоты под кустами! – Андрей же направился в заполненный до отказа Троицкий собор. Как он надеялся, в соборе оказался Юрко Донец. У него в вылазке погибли два казака, один - от ядра с башнн, другой – от польской пули. Друзья крепко обнялись и порадовались своей удаче. Вскоре к ним подошел брат Ферапонт, осенил их крестным знамением и сказал:
- Господь милостив к святой Троице. Вылазка удалась. Поляки сумели приставить лестницы к стене только между Уточьей и Кузнечной башней. Да и то скоро оставили их и побежали сражаться с неведомым врагом, то бишь, со стрельцами Ерофея Шишкина. Милостью Божьей враги побеждены почти без пролития православной крови. Епифанец тоже вернулся, только сотника Шишкина еще нет.
Долгорукий послал охотников искать тела погибших вылазных. Ивана Суетина и двух казаков Юрко отыскали, нашли иссеченные тела сотника Ерофея Шишкина и четырех его стрельцов. Остальных стрельцов из отряда Шишкина так и не нашли ни живых, ни мертвых. Видно, поляки увели их в плен живыми.
Павших отпели и похоронили под стеной у Сушильной башни. Когда перемирие закончилось, Долгорукий собрал совет. Он похвалил вылазных, поскорбел о гибели отряда Ерофея Шишкина.
- Они пали героями. У Кузнечной башни поляки всю ночь до света дрались с тушинйами. Воины сотника Шишкина, видно, не сумели уйти.
Князь перекрестился, тяжко вздохнул.
- Павшим – вечная память и царствие небесное. А мы победили врагов малой кровью. Кроме павших в вылазке, на стенах погибли пять казаков да двое стрельцов от шальных пуль, двух баб и трех мужиков ядрами убило во дворе у стены, они носили дрова к кострам.
Три дня во всех храмах монахи служили молебны во славу православных воинов, победивших врага, а в Троицком соборе архимандрит Иоасаф совершал Божественную литургию. Всех защитников в эти дни кормили лучше обычного, каждому, даже бабам давали в день по кружке душистых наливок и настоек. Казаки разжились вином сверх того и немного побуянили, но без драк и обид.
Снова потянулось сидение в запертых стенах. Вскоре казак-перебежчик показал, что у поляков после неудачного приступа случился большой раздор. Князь Зборовский прискакал к Лисовскому и говорил с ним шумно, долго и весьма обидно. Зборовский обвинял Лисовского за то, что казаки в ночь приступа предательски напали на поляков и перебили лучших его воинов, которых он привел из Тушина. Лисовский тоже накричал на Зборовского за избиение его казаков пьяными шляхтичами, пропившими разум. Паны полковники выхватили сабли, но казаки и шляхтичи растащили драчунов. После того взбешенный Зборовский забрал 3000 казаков у Лисовского, взял своих уцелевших шляхтичей от Сапеги и ушел от «этого каменного курятника» на добычу по русским городам.
Андрей теперь каждый день встречался с друзьями, они слушали богослужения в храмах, часто стояли в Троицком соборе, куда мощный голос Горюна привлекал сидельцев, особенно баб и монахинь. Друзья часами бродили по двору, грелись на солнышке, - а лето выдалось ясное и теплое, - и много беседовали. Они верили в победу, ждали снятия осады не сегодня-завтра. Юрко и Андрей обсуждали известные им события в России. По слухам, князь Скопин-Шуйский уже вышел из Великого Новгорода, надолго застрял под Псковом, но сумел разбить шайки пана Керножицкого и теперь движется к Вологде.
Брат Ферапонт обычно в таких воинских беседах не участвовал, лишь однажды нарушил молчание, однако заговорил о другом. Он вспомнил давние времена, когда народы русского корня расселились по солнечным берегам Средиземного моря, на хмуром Янтарном море, по Дунаю, Лабе и на великом болотистом озере Болотон, по всем землям теперешних европейских стран. Русский язык звучал на огромном пространстве земли, русские корабли ходили из моря Янтарного вокруг земли датчан, франков и иберов в Средиземное море. Русские люди строили прекрасные каменные города, создавали изумительной красоты изображения небожителей, людей и зверей из камня, бронзы и золота.
- А куда все это подевалось? – недоверчиво спросил Юрко. 
- На беду, - сказал брат Ферапонт, - русские люди прикормили окрестные племена кельтов-сыроядцев, обучили их ремеслам и даже русской грамоте. А потом Господь прогневался и наслал на них море, огонь с неба, серу и камни. Русская сила ослабла, а сыроядцы принялись истреблять своих кормильцев и учителей.
- Ну, такое бывает, - согласился Юрко. – А жалко. Жили бы мы теперь на теплых морских берегах!
Андрею очень хотелось, чтобы брат Ферапонт рассказал еще про древних народов русского корня, но он видел, что это неинтересно Юрко. Он лишь спросил, откуда брат Ферапонт узнал все это. Молодой монах нехотя сказал:
- Я испросил у отца Никандра, хранителя нашей библиотеки, дозволения помочь ему в книжной работе. Отец Никандр дозволил, он увидел мое усердие и сказал, что среди Троицких братьев ходит сказание, будто святой Сергий оставил множество древних русских летописей на глаголице и своих записей на бересте о давнем времени и о деяниях наших далеких предков. После него игуменом стал святой Никон, он разобрал записи святого Сергия, признал их, якобы, апокрифическими и почти все сжег. Однако часть записей святого Сергия сохранилась поныне и лежит в нашем хранилище не разобранная, никто не решается прикасаться к записям, сделанным рукой святого чудотворца. Отец Никандр с благословения отца Иоасафа,- архимандрит тогда только пришел на место игумена вместо отца Кирилла, - позволил мне разобрать сии записи. Там я прочитал о народах русского корня. Достойно сожаления, что я плохо знаю древнюю русскую глаголицу, а святой Сергий больше писал на глаголице.
Не одни друзья ждали скорого снятия осады. Солнце и свежие травы победили мор, люди перестали болеть, больные постепенно исцелялись. Среди сидельцев после почти бескровной победы царило благодушие в ожидании прихода сильного войска князя Скопина-Шуйского. Это встревожило воевод, и князь Долгорукий собрал на совет полковников и сотников.
- Нельзя терять готовности к приступу, - сурово заговорил он. – А стрельцы и особенно твои казаки, Алексей Иваныч, растелешились, будто в бане, ходят голыми до пояса, оружие побросали, кто куда. Это весьма опасно. Так не раз случалось у нашего брата. Кто слышал о Пьяне, тот знает. Русское войско вышло из Нижнего Новгорода против полчища хана Арапши, разбило передовые отряды татар и встало на Пьяне. Наши воины праздновали победу, на радостях стали пить-гулять, оружие сложили в телеги, тетивы у луков спустили. И тут налетел на них Бузулук-хан. Побили, считай, все наше войско, вдобавок сожгли Нижний Новгород и угнали в полон русских людей без числа. Понятна притча?
Полковники и сотники виновато молчали, а Голохвастов добавил:
- Казаки говорят: не кажи гоп, пока не перескочишь. А бывалые люди сказывают: не хвались, едучи на рать, а хвались, едучи с рати! Наша рать с поляками еще не кончилась, они стоят под стенами.
Князь хохотнул и продолжал, уже резко и сурово:
- У нас мало боевого припаса. Стрельцы обтрепались, срамно смотреть. Казаки твои, боярин Алексей Иваныч, ходят разбойниками с большой дороги. Царь-батюшка не отвечает на мои послания, патриарх Гермоген молчит на слезные просьбы архимандрита Иоасафа. Вся надежда на князя Скопина. Тот со шведским воеводой Яковом Делагарди уже отбил Торжок. Можно бы ликовать и звонить в колокола, да рано. Чем ближе к нам Скопин, тем злее станут поляки. Надо ждать приступа со дня на день. Сокровища святой Троицы не дают панам покою. Потому – всех на стены, старшим – готовить припас. Кроме камней, нам, считай, отбиваться нечем. С благословения отца Иоасафа станем разбирать мощеные дороги.
Епифанец предложил в случае приступа повторить вылазку, Голохватов его поддержал, но Долгорукий покачал головой.
- В последний раз нам Господь помог. Второй раз поляков не поймать на голый крючок, они теперь наших стрельцов сразу перебьют. 
Андрей понимал, что князь прав, им при вылазке несказанно повезло, а такая удача два раза не повторяется. Договорились, что Епифанец и Юрко Донец в случае приступа поведут на вылазку казаков в польской одежде, а стрельцам лучше стоять на стенах.
Архимандрит Иоасаф пошептался с ключником братом Родионом, и тот с лукавой усмешкой сказал:
- Не вините меня в грехе, православные воины, однако надо бы пустить в дело еще один боевой припас. В монастыре переполнены все отхожие места. Очистить бы их, наполнить этим добром бочки и поставить на стены. Мы очистим отхожие места, а полякам не понравится пуще смолы и серы, когда на них польется сие.
Архимандрит перекрестился и проговорил:
- Прости, Господи, грехи наши тяжкие. Творим непотребное не кощунства ради, но победы над еретиками для. Сей боевой припас не единожды применяли многие осадные сидельцы. 
Под общий хохот предложение отца Родиона приняли.
В тот же день сидельцы принялись разбирать мостовые и поднимать камни на стены. Монахи чистили отхожие места, заполняли большие бочки их содержимым и поднимали на стены. Над монастырем разлилось мерзкое зловоние, многие плевались и поминали нечистую силу, но все понимали, что при недостатке боевого припаса это поганое зелье весьма сойдет. Андрей так забил проход на стене камнями и зловонными бочками, что стрельцы с трудом протискивались к бойницам. Из серьезных припасов у него осталось по две бочки извести и смолы, да бочка серы. Воды и дров под стеной Прасковья со своими бабами запасла в достатке.
Воеводы оказались правы. 27 июля в польском стане к обеду снова зазвучала музыка, оттуда доносилось лихое пение, со стены Андрей видел конные ристалища и пляски шляхтичей. К Андрею на стену архимандрит прислал десяток самострельщиков-схимников, однако брата Ферапонта он послал на стену к Водяной башне, там поляки обычно шли на приступ особо большими силами.
Сидельцы исповедались и причастились, принесли клятву над мощами святого Сергия. Князь Долгорукий на этот раз нарушил свой обычай, ночью не предавался питию, но усердно молился в Троицком соборе. Оба воеводы на конях объезжали по двору всю стену и напутствовали пламенными словами каждый отряд перед занятием боевых мест. Андрей много раз слушал князя, но когда сейчас воевода обратился к его небольшому отряду, он почувствовал воодушевление.
- Мы чуть не год держим большие воровские силы под стенами святой Троицы. В сей долгой битве за землю русскую, за веру православную пали три четверти наших воинов. Защита святой Троицы стала единственным примером стойкости за все долгие годы Смуты. Так положим животы свои за Русь святую, за веру нашу!
Этот приступ едва не оказался роковым. Поляков и воровских казаков подгоняла злость за долгое и бесплодное сидение под стенами Троицы, где «черные вороны» прятали несметные сокровища. Враги понимали, что скоро им придется уйти от этих стен, а то и со всей русской земли без славы, без чести, без золота, оставить всякую надежду на обогащение, и лезли на стены с небывалым упорством. Защитники отбивались с отчаянием обреченных.
Когда поляки побежали к стенам с лестницами и потянули турусы, стрельцы палили в бойницы из пищалей, монахи-самострельцы без промаха поражали врагов железными стрелами, не отставали и лучники. Андрей велел стрельцам не жалеть припаса, лишь оставить в берендейках по три заряда для самого крайнего случая. Однако поляки добрались до стен, приставили лестницы и полезли по ним. Защитники принялись кидать в осаждающих камни, лить черпаками на гордые польские головы зловонное содержимое отхожих мест. Это помогло, поляки опешили от такого небывалого боевого припаса и даже кое-где побежали с лестниц.
Когда огромный запас камней уменьшился наполовину, и уже казалось, что вот-вот поляки ворвутся на стену, Андрей велел бабам вдовицы Прасковьи поднимать чаны с кипятком и смолой. Он заранее подсказал Прасковье густо размешать в кипятке известь и насыпать серы в смолу, чтобы стрельцы не тратили на это время. Хотя стрельцы и монахи бились яростно и не щадили живота своего, поляки все чаще достигали бойниц и уже начинали запрыгивать через них на стену.
Андрей отозвал Горюна, они вдвоем приняли обжигающий даже через рукавицы, брызжущий огнем и дымом чан с кипящей смолой, подальше от него установили чан с кипящим едким щелоком. К себе в помощь Андрей позвал одного монаха и одного стрельца. Они вчетвером метались от бойницы к бойнице и хлестали едкий кипяток и жидкое пламя в лица поляков с оскаленными ртами. Остальные без передышки кололи поляков копьями и рогатинами, рубили бердышами, сдвигали лестницы, кидали камни, метали нечистоты.   
И поляки, наконец, дрогнули. Их даже сквозь дурман хмеля ужаснули нечеловеческие вопли ошпаренных и горящих заживо товарищей. А им на головы, руки и одежду сыпались огненные брызги смолы и струи кипятка, вдобавок их заливало омерзительно зловонное месиво. Шляхтичи протрезвели и посыпались с лестниц вниз. Андрей хлестнул в бойницу последний черпак смолы и перевел дух. Снизу доносился многоголосый вой пострадавших, а уцелевшие поляки в ужасе бежали к Глиняному оврагу. Вдогонку им грохотали башенные пушки подошвенного боя и разили отступавших резаным железом. Сердце Андрея переполнила радость воина, победившего в трудной битве сильнейшего врага.



Победа

Лето заканчивалось спокойно. Потери в последних приступах заставили Сапегу и Лисовского отказаться от попыток штурмовать монастырские стены, но они не теряли надежды добраться до несметных сокровищ Троицы и решили уморить уцелевших сидельцев голодом и болезнями. Перебежчик, запорожец Лазарь Семенов говорил, что Сапега опять запросил помощи у Тушинского Вора, ибо «черные вороны в каменном гробу» чинят ему много пакостей.
Защитникам Троицы приходилось тяжко. В монастыре давно кончилась мука, осталось мало зерна, пресные ржаные просфоры отец Родион с благословения архимандрита выдавал теперь только на праздники, по одной на едока. Солонины сохранилось в подвалах и погребах немало, но один вид ее у многих вызывал тошноту. Хорошим подспорьем оказалась квашеная трава, запасенная неутомимыми бабами под началом отца Захария. Стрельцы и мужики охотно хлебали щи из нее, но отец Родион и эту зелень отпускал весьма бережно.
Долгорукий на советах все больше негодовал на царя-батюшку и на славного воеводу Скопина-Шуйского.
- Мы с воеводой Алексей Иванычем послали немеряно гонцов к царю Василию да к князю Михаилу. Отец Иоасаф тоже, поди, не меньше слезных прошений отправил к патриарху Гермогену. Так, отец Иоасаф?
- Воистину так, - скорбно покивал головой архимандрит. – Ответа же не получил ни единожды. А немало вестников добирались до Москвы, мне брат Авраамий сообщал о каждом.
- Ну, так и не будем больше отправлять гонцов. Каждый сиделец теперь целой сотни стоит. Царю-батюшке не до нас, не до земли русской. Заперся он в своих царских палатах в Кремле, заговорщиков ловит. А славный воевода, князь Михаил Васильевич Скопин, чрезмерно осторожен. Шведский князь Делагарди разбил Зборовского и Шаховского под Торопцом, так те паны теперь соединились с Керножицким под Тверью. Решился наш воин, повел войско вместе со шведами на Тверь. Пишут мне верные люди, битва великая там шла три дня и три  ночи. С Божьей помощью одолели русские люди врага. Нет бы князю Михаилу Васильевичу тут же идти на Москву, нас по пути выручать. Так нет, убоялся воевода наших супостатов, Сапегу да Лисовского, не пошел к Троице, повернул на Ярославль. А в Ярославле, ведомо мне, опять все не слава Богу у князя Михаила Васильевича. Подошли к нему ополчения народные без числа, можно бы идти на Москву. Так теперь наемники Делагарди отказались воевать, пока жалованье вперед за три месяца не получат. А казна у князюшки пуста. Сидит славный воевода в Ярославле, да ждет, кто бы ему золота для наемников дал.
- Православные русские люди повсеместно отрекаются от целования Вору, - добавил архимандрит. – Пишут мне игумены из многих северных городов: поднимается народ за веру православную. Без воевод, без князей, без бояр сами уездные земства собирают ополчения, люди последнее отдают на снаряжение. Смилостивился Господь над нами, почти все северные города изгнали поляков да тушинских воров.
Архимандрит высвободил худую ладонь из широкого рукава рясы, стал загибать пальцы.
- Нижний Новгород, Вологда, Устюжна Железнопольская, Вычегда, Галич, Кострома, Городец, Кашин, Тотьма, - из сих городов прислали мне игумены благую весть. По благословению епископа Ионы пермяки и вятичи связались с белоозерцами да великоустюжанами, послали к Нижнему Новгороду ополчение навстречу князю Федору Шереметеву, тот уже, пишут, недалеко от Нижнего. Соловецкая братия послала князю Скопину всю свою казну до последней серебряной ложки.
- Вот и я про то говорю, - Долгорукий пристукнул кулаком по столу. – Святые отцы, горожане, посадские, мужики, - весь народ встает. А царь-батюшка молчит! Писал мне верный человек, купцы Строгановы из Соли Вычегодской послали князю Скопину 17 000 рублей. Да сукна доброго на 10 тысяч кафтанов для ратников. А наши стрельцы обтрепались, как нищеброды, и царю дела нет. Простые мужики бьют врага топорами да вилами, а  царское войско заперлось в Москве, не может совладать с ворами. Ты, святой отец, про Устюжну Железнопольскую говорил. В той Устюжне горожане да мужики затворились, три  приступа отбили, вылазкой отогнали воровские шайки пана Козаковского от города своего! За деревянными стенами! А мы сидим за каменными!
- С пропитанием худо, князь Григорий Борисович, - негромко заметил архимандрит. – Зерно молоть некому. Заквашиваем всего по четыре кади на день.
- Пленных берите, чего их даром кормить! – нахмурился князь.
- Пленные и мелют, - покивал головой архимандрит. – Да мрут они много. Прислужниц наших, баб посадских молоть ставим. За помол четверти даем 12 гривен, а брать некому. Обессилели бабы, падают у жерновов.
- Ну, стрельцов я не дам! – отрезал князь. – И казаков тоже!
В эти дни Андрей часто встречался со своими друзьями, и они теперь больше всего говорили о скором изгнании поляков и о снятии осады. О событиях за стенами монастыря немало знал Юрко. Казаки часто ходили на мелкие вылазки за порохом, вином и «дуваном», приносили пропитание, делились со стрельцами. Не раз они приводили с собой запорожцев-перебежчиков и принимали их в свои отряды. От тех запорожцев Юрко и узнавал новости.
- Народ поднимается, - говорил он. – Жизни не стало от грабежа. Поляки грабят, каждый князь, каждый пан берет, а потом приходят другие и снова грабят. От Вора едут мытники, берут последнее на подати. Ну, и запорожцы не гнушаются мужицким добром.
- Не жалуют казаков на Руси, - добавил Андрей довольно ехидно.
- Казаки разные, - возразил Юрко. – А слава черная на всех нас ложится. Вон, запорожец Семен Подопригора говорил про своего атамана Наливайку. Злобствовал тот Наливайко всю зиму у Владимира и Суздаля. Мужиков казнил, на кол сажал. Семен говорил, Наливайко на спор рубил мужикам головы, мол, с одного удара голова с плеч. Чуть не сотню мужиков зарубил своей рукой. Потом не поделил добычу со Зборовским, тот его велел повесить.
- Сколько таких наливаек бесчинствует на Руси, - печально проговорил брат Ферапонт. – Потому казаков народ и не жалует.
- Оно и обидно, - согласился Юрко. – А почему казаки бесчинствуют? Ну, запорожцы, - злее нет врага для русского народа. А донцы, да азовцы, кубанцы, терцы, - народ вольный, плати им жалованье, будут верно служить. Так царь да бояре за людей их не считают. В смертную рубку – казаков вперед. Кончилась битва, - казакам ни жалованья, ни пропитания, ни припаса. Как хочешь, сам добывай. Вот и добывают. Мои хлопцы без дувана с голоду бы померли, голыми задами сверкали бы. Хорошо, воевода Голохвастов сквозь пальцы смотрит на наши вылазки. И порох мы давно тратим только польский. А запорожцам – лишь бы напакостить, надо, не надо, грабят. Тот же Семен говорил, у Наливайки казаки в деревнях, что сами не съедят, - кидают в навоз, конями топчут. Тут не дуван, а власть туманит головы. Ох, портит людей власть.
- Не власть портит людей, - сурово возразил брат Ферапонт, - но во власть рвутся порченые люди. Бога забывают такие властолюбцы. Твои-то казаки много ли в храмы ходят? Потому и бесчинствуют, не боятся Божьего гнева.
Юрко покосился на брата Ферапонта, ухмыльнулся зловредно.
- Наливайко, сказывал Семен Подопригора, баб обесчестил тысячи! Девок попортил – без числа!
Брат Ферапонт в ужасе закрестился, забормотал молитву, а Юрко продолжал с той же насмешкой в голосе.
- А сами бабы? Их родичи выкупают у Наливайки, так они сами прибегают назад. Понравились им казаки, по нраву пришлись!
- Тьфу на тебя! - в сердцах воскликнул брат Ферапонт.
- Юрко! – укоризненно одернул друга Андрей.
- А чего он: Бога забыли, в храмы не ходят! Ну, ладно, брат Ферапонт, прости меня. А дворяне, бояре да князья больно помнят Бога? Перебежчики говорят, когда они бились с ополченцами, так дворяне из ополчения сами набрасывались на мужиков, били их в спину, отбирали пушки и к тушинцам переходили. И царь наш московский, и патриарх твой Гермоген, - давно пора отогнать ляхов от святой Троицы. Отгонят Сапегу, - Лисовский сам уйдет. Так нет же. Кабы не наш дуван, казаки наши с голоду бы подохли, в Троице ни одного казака не осталось бы!
Долгорукий опять помирился с Голохвастовым, и теперь они вместе ежевечерне предавались питию наливок и настоек в трапезной. Однажды утром весьма хмельной князь увидал Андрея у трапезной, заулыбался во весь рот, позвал его. Андрей нехотя подошел.
- Осуждаешь, племянник? Не суди, да не судим будешь. – Он дружески хлопнул Андрея по плечу, едва удержался на ногах. – А как не пить? Мы приступ отбили, поляки сидят смирно, только и возрадоваться питию. Что будет завтра – человеку знать не дано, один Господь ведает судьбу человеков.
А близкое будущее не сулило сидельцам ничего хорошего. На очередном совете оба воеводы сидели хмурые и вроде даже трезвые.
- Опять беда надвигается, - заявил князь. – Получил я верную весть. Прав оказался воевода Алексей Иваныч. Король Сигизмунд собрал превеликую рать, двинул на Русь, осадил Смоленск!
Полковники и сотники от этой вести зашевелились, загудели. Весть и в самом деле недобрая, - думал Андрей. – До сих пор защитники Троицы отбивались от шаек самовольных князей и панов, которых объединяла лишь неутолимая жажда овладеть сокровищами Троицы. Король Сигизмунд не останавливал разбойников, отпускал на Русь своих противников-шляхтичей, сам же не вмешивался в русские дела. У него в Польше шла своя Смута, рокош по-польски. А самовольные князья и паны не больно-то ладили друг с дружкой. Лисовский, Рожинский, Зборовский, Вишневецкий, братья Тышкевичи, казачьи атаманы частенько перечили Сапеге, рубились друг с другом, по своей воле уходили от Троицы на грабеж. Из шести приступов враги лишь два раза дошли до стен, а четыре раза их воеводы не сумели договориться между собой. Отряды поляков, воровских казакоы и тушинцнв действовали каждый сами по себе, и приступа не выходило. Даже обе вылазки его маленького отряда получились удачными лишь потому, что осаждающие не доверяли друг другу и охотно поверили в «измену».
Теперь же, когда польский король объявил войну московскому царю, и на Русь пришло королевское войско, беда усугубится, а уж им в Троице с ее несметными сокровищами, придется несказанно тяжелее. Король Сигизмунд пожелает сам завладеть сокровищами «каменного лукошка с яйцами», его обученные солдаты будут лезть на стены день за днем, ночь за ночью, на полное истощение сидельцев. А в Троице почти нет ни воинов, ни боевого припаса.
В палате гудели голоса. Долгорукий не вмешивался, пусть каждый поймет опасность. Потом он стукнул кулаком по столу, разговоры смолкли.
- Князь Григорий Борисович, скажи, - спросил Голохвастов, - много ли войска привел Сигизмунд под Смоленск?
Долгорукий разладил на столе бумагу, которая лежала перед ним.
- Много! Одной конницы польской у Сигизмунда 12000, пехоты иноземной 5000, запорожских казаков тысяч 15, да отряд татар без числа. И привез Сигизмунд, кроме того, осадные пушки с ядрами по пяти пудов и более, стенобитные орудия и множество пороков-катапульт.
Опять зашумели, задвигались полковники и сотники. Снова князь помолчал, пока новость не обсудили. Голохвастов снова спросил:
- А я слыхал, в Польше шляхта не больно-то слушает короля Сигизмунда. Главный их гетманок, князь Жолкевский, будто отговаривал короля и противился походу на Московию. Выходит, не отговорил?
- Да, воевода Алексей Иваныч, в Польше своя Смута, свой рокош. Однако Сигизмунд укоротил своевольников и вот – пошел на Русь. Он не захотел сразу идти на Москву, решил проверить свои силы на Смоленске. Теперь нам одна надежда – стойкость смолян. Устоят они, - Сигизмунд дальше не пойдет. На наше счастье, польский Сейм не дал Сигизмунду денег на поход, король собрал войско на свое золото.
- В Смоленске воеводой князь Михаил Борисович Шеин, - уточнил Голохвастов. – Воин весьма опытный и твердый духом.
- Да поможет Господь смолянам, - перекрестился архимандрит.
- Да уж, - хмуро заметил Долгорукий, - на Бога вся надежда. На Бога да на рознь врагов наших. Ни Сапега, ни другие польские паны, которые стоят за Тушинского Вора, не рады приходу Сигизмунда. Боятся, отнимет он у них славу, да богатства. В Тушине шляхта сговорилась на конфедерацию против короля. Заправилой там пан Мархоцкий, наш кум Рожинский тоже заодно с конфедератами. Сигизмунд прознал про то, послал в Тушино пана Стадницкого, дабы уговорить конфедератов встать на сторону короля, а Вора изгнать. Рожинский уговаривал и Сапегу войти в конфедерацию, да тот отказался. И для нас это тоже опасно. Теперь Сапега меж двух огней, - с одного боку король, с другой – конфедераты. Он не отступится, пока не завладеет богатствами Троицы прежде них всех. Надо ждать приступа.
- Н-да, - протянул Голохвастов. – А у нас припасу – кот наплакал. И главного припасу нет совсем.
Все с недоумением посмотрели на воеводу, тот пояснил:
- Отец Родион столь бережливо дает пропитание, что отхожие места пустые!
И он громко захохотал.
Смех-смехом, а готовиться к приступу надо. Из кладовых отца Родиона выгребли остатки смолы, выскоблили добела огромные лари, набралось по бочке на стену. По ночам монахи выводили мужиков и баб за ворота, они скоблили смоляные потеки со стены, сдирали с земли росплески смолы от прошлых приступов. Набрали еще по две бочки на стену.
Умельцы из монастырских служек, мужиков и стрельцов мастерили самострелы и луки, точили деревянные стрелы. При ночной вылазке казаки притащили из сожженной Кузнечной слободывсе уцедевшие наковальни и меха, в монастырских службах мужики сложили из камня новые горны, приспособили меха, кузнецы перековали мелкое железо в полосы, нарубили треугольные срезни – самые простые наконечники для стрел. Наковали множество чесноков, набросали их у стен. Все проходы на стенах забили камнями. В избытке запаслись водой под стенами, сложили тут же запасы дров, прикрыли их от дождя.
Пошел второй год осадного сидения. 23 сентября отслужили молебны, отстояли всенощную во спасение святой обители от врага. Половина сидельцев поочередно неотлучно стояли на стенах. Все, и стар, и млад, мужики и бабы исповедались и причастились в ожидании смертной битвы, клятвенно целовали серебряную раку с мощами святого Сергия  в Троицком соборе.
На Андроника в польском стане с утра поднялась суматоха. Архимандрит тут же приказал бить во все колокола, непрерывно совершать службы во всех храмах. Андрей поднялся на стену. К его удивлению, над Запасной стеной не гремела музыка, и поляки не плясали. Они строились в отряды, и к обеду потянулись конными и пешими колоннами позади Запасной стены на Угличскую дорогу и на Дмитровскую. Почему они уходят? Неужто снимают осаду?
Часть поляков ушла, но у стен осталось немалое их войско. Сидельцы удвоили внимание. Шли дни за днями, однако ничего не менялось. На апостола Луку Андрей со стены увидал на Угличской дороге за Вондюгой, куда он столько раз водил свой отряд за дровами в Мишутинский лес, небольшое облачко пыли. Осень стояла сухая, дождей не выпадало уже две недели, и пыль клубилась, будто знойным летом. Облачко быстро приближалось. Вот оно скатилось в овраг к Вондюге, и вскоре из оврага выскочили всадники, десятка два. Они скакали бешеным галопом прямо к Конюшенным воротам.
Андрей насторожился, не обман ли какой затеяли поляки. Разглядеть всадников он еще не мог, но увидал, что по одежде они не похожи ни на шляхтичей, ни на казаков. Маленький отряд быстро приближался к монастырю, и вскоре скрылся за выступом Плотничьей башни.
Ни пушечных, ни пищальных выстрелов не слышалось, но от Каличьей башни донеслись приглушенные расстоянием крики. Уж не гонцы ли это долгожданные от князя Скопина? Эх, сбегать бы, посмотреть! Андрей переглянулся с Кирдяпиным, у того горели глаза. Оставить его за старшего и сбегать? Андрей посмотрел на Угличскую дорогу и насторожился. За Вондюгой росло новое облако пыли, побольше первого. И вот к оврагу  вынесся еще один отряд, много больше первого. Яркие жупаны, блестящие нагрудники и шлемы, - поляки! Всадники скатились в овраг, выскочили на ровное место.
С Каличьей башни загрохотали пушки, башню окутали белые облака порохового дыма. Несколько коней грохнулись на землю, несколько шляхтичей свалились с седел. Пушки громыхнули еще раз, опять забились кони на земле, покатились упавшие всадники. Поляки замедлили разбег, стали рассыпаться по сторонам. В третий раз прогрохотал пушечный гром. Всадники развернулись, помчались обратно к Вондюге и скоро скрылись за краем обрыва.
- Сотник! – возбужденно выкрикнул Кирдяпин. – Дозволь, я сбегаю? Вдруг это подмога, гонцы?
Андрей тяжко вздохнул. Сам он не должен оставлять стену.
- Беги, Кузьма. Только быстро. Мало ли что.
Однако Кирдяпин застрял у Каличьей башни надолго. Андрей и стрельцы извелись от нетерпения. По монастырскому двору к Каличьей башне пробежали бабы, мелькнул золоченый еловец, - сам Долгорукий туда поехал. Выходит, прибыли важные гости. Неожиданно колокола Никоновской церкви зазвонили благовест, но другие храмы не подхватили ликующий набат. Наконец, явился Кирдяпин. Андрей хотел отругать его за мешкотню, но у того глаза сияли таким восторгом, что язык не повернулся говорить суровые слова.
- Сотник! – кричал Кирдяпин на бегу. – Братцы! Подмога идет!
Стрельцы и монахи забыли про бойницы, сгрудились в узком проходе вокруг Кирдяпина и Андрея.
- Сам видал! – возбужденно говорил десятник. – Гонцы! В синих кафтанах! Двадцать человек! Сотник у них Данила Луков. От Калязина скакали сто верст, считай, без передышки! К нам подмога идет, целый полк!
Стрельцы радостно зашумели, даже монахи заулыбались, закрестились.
- Стрельцы, что ли? – спросил кто-то. – В кафтанах синих?
- Ополченцы!
- Казаки, выходит?
- Тьфу! Говорят тебе – ополченцы. Посадский люд, мужики. Сотник, забыл я, тебя князь-воевода зовет.
- Чтоб тебя! – рассердился Андрей. – Не мог сразу сказать.
В княжеской палате кроме обычных участников совета сидел незнакомый воин средних лет в синем суконном кафтане, в черных яловых сапогах, на коленях у него лежала синяя же шапка, похожая на стрелецкую.
- Вот, товарищи мои, - радостно объявил князь. – Радость у нас! Сотник Данила Луков привез весть. Войско князя Скопина и шведского воеводы Делагарди разбили под Калязином Сапегу! Так, сотник Данила?
- Так, воевода, - коротко ответил гонец.
Долгорукий помолчал, дабы все прониклись важностью происходящего. Все  уже слышали о прибытии гонцов, но толком никто ничего не знал. Изумления никто не показал, но лица осветила радость. Святые отцы многократно перекрестились, Голохвастов стукнул кулаком по колену, Юрко толкнул Епифанца в плечо. Князь удовлетворился общей радостью и продолжил.
- Князья Скопин и Делагарди не решились идти к Москве, выходит, не придут и к Троице. Они опять отошли на Ярославль, Углич и Ростов. Туда подходят ополчения из северных городов. К нам князь Михаил Васильевич послал полк воеводы Давыда Жеребцова. Так, сотник Данила?
- Так, князь, - все так же коротко подтвердил гонец. Посланец воеводы Жеребцова не отличался разговорчивостью. Он с любопытством поглядывал на собравшихся из-под густых темно-русых бровей, но лишних слов не говорил.
- Так вот. Со стен никому не уходить, смотреть в оба, как бы супостаты какую гадость не подстроили. Сапега может затеять битву с полком Жеребцова, а то и на приступ пойдет. А ты гость дорогой, скажи, что делается на Руси. Мы тут в осадном сидении больше года вестей не получаем.
Данила Лукин чуть склонил голову, еще сильнее прищурил глаза, - не иначе, из торговых, решил Андрей, сто раз отмерит, а отрезать не отрежет, - и приятным баском степенно заговорил, сильно выделяя «о».
- Что в России, спрашиваешь, князь? Смута в России, как и год назад, даже хуже. Однако народ разобрался, поднимается против Вора, поляков да черкасов.
- Ты-то сам откуда, сотник Данила?
- Костромские мы. Вся моя сотня костромские. Собрал народ, у кого что было, снарядили ополчение. Сукно хорошее купили, бабы кафтаны сшили. Сапоги яловые стачали каждому. Да что говорить, народ понимать стал, идет в ополчение, последнее добро отдает.
- Про воеводу своего, Давыда Жеребцова расскажи, сотник Данила.
- А что говорить? Добрый воевода.
- Откуда он?
- Мужики говорили, ржевский он. Крепкий мужик, но своевольный. У Бориса Годунова не в большой чести был, Самозванцу крест целовать отказался.  Царь  Василий тоже его не жаловал, послал в Мангазею воеводой. Там Жеребцов, говорят, добрый Кремль срубил. А этим летом он с сотней сибирских казаков пришел из Мангазеи, мы выбрали его воеводой, освободили Кострому от воров и пошли на Калязин к князю Скопину.
- Князь Григорий Борисович, - не вытерпел отец Родион. – Дозволь спросить сотника Данилу. А скажи, православный воин, что везет в обозе ваш отряд?
Андрей усмехнулся. Кто про что…
- Хлебушко везем. Слыхали мы, с хлебушком у вас не густо.
- Весь подъели, - подтвердил отец Родион. – А овощей не догадались прихватить? Капусту, ну там репу, лучок?
- А чего везти капусту за сто верст? Мы шли, в деревнях капуста добрая, и репа не собранная еще. Дозволит  Жеребцов, сходим за капустой и за репой.
Долгорукому эти слова заметно не понравились. Ишь, Жеребцов им дозволит. А не дозволит Жеребцов, - тогда как? Князь нахмурился и спросил:
- Князь Михаил Васильевич Скопин грамоту мне послал?
- Послал, как иначе. У Жеребцова грамота.
Долгорукий пристукнул кулаком.
-Да что мы, - дорогих гостей баснями кормим! Отец Родион?
- Конечно, конечно, - встрепенулся ключник. - Банька, потом потрапезуем осадной нашей пищей. Милости прошу. День праздничный, скоромный.
- А где мы поселим полк воеводы Жеребцова?
- Найдем! Места теперь много.
Отец Родион обильно попотчевал гостей щами из квашеной травы с соленой говядиной, копченой красной рыбкой, соленой белой. Воеводы угощали гостей наливками и настойками и угощались сами с полковниками от души. А сотники со своими стрельцами и казаками, монахи и мужики стояли на стенах, тут же спали. И смотрели во все глаза на Угличскую дорогу, каждому хотелось первым увидеть столь долгожданную подмогу. Под стеной у чанов с водой и смолой спали бабы, для тепла они улеглись на дрова и укрылись всяческим тряпьем. Перед рассветом Андрей услышал на польской стороне шум и голоса, однако тревога оказалась ложной, видно, вернулся один из разбитых под Калязиным польских отрядов.
Утро и половина дня прошли во все нарастающем нетерпении. Октябрь продолжал баловать на редкость ясной погодой, в отличие от слякотного прошлого года. Свободные стрельцы нежились на солнышке, даже сдержанные монахи старались хоть немного погреться в теплых лучах. Уже после обеда далеко за Вондюгой на Угличской дороге поднялись клубы пыли. Пыльный след медленно приближался, и вот из-за леса к обрыву правого берега Вондюги выехал небольшой отряд всадников, а за ним потянулась длинная темная колонна пеших и конных. Передний отряд всадников спустился в овраг, поднялся из него и остановился.
У Андрея тревожно забилось сердце. Проклятое место! Как раз там, на подъеме от Вондюги погиб верный и надежный его соратник Наумов со всем своим десятком. Андрей поглядел за Глиняный овраг. Вдруг поляки сейчас бросятся на полк Жеребцова, как тогда, зимой, на его маленький отряд? Ведь у Жеребцова полк тоже не больно велик, от головных всадников до последних рядов пеших ополченцев всего сажен сотни три, от силы четыре.
Однако поляки не собирались затевать битву с пополнением. На Запасной стене густо толпились шляхтичи, их, пожалуй, наберется куда больше, чем ополченцев, однако они лишь смотрели на приближающийся отряд, размахивали руками. Но тревога все не отпускала Андрея. Если все эти поляки сейчас бросятся на полк Жеребцова, - они просто сомнут их, как сотня верховых смяла, растоптала и изрубила десяток Наумова на этом самом месте! А сидельцам некого послать навстречу Жеребцову, иначе никого не останется на стенах.
За Глиняным оврагом, за Вондюгой раздались выстрелы пушек, это поляки пытались обстреливать ополченцев. Однако ядра падали далеко от отряда, чуть дальше половины расстояния, и польские пушкари вскоре прекратили пальбу, решили не переводить порох попусту. Потом из-за края Запасной стены вырвался большой конный отряд, помчался галопом на ополченцев. Те остановились, развернулись в сторону всадников, укрылись за бревенчатыми щитами на подводах, дружно грянули из сотен пищалей. Несколько шляхтичей свалились с седел, остальные рассыпались и повернули обратно. Ополченцы двинулись дальше. И вот из оврага уже поднимаются сотнями пешие ополченцы, за каждой сотней шел небольшой обоз, опять сотня пеших, опять обоз. На дальней стороне к оврагу подходила последняя сотня, скоро весь отряд окажется в виду монастыря.
Дрогнул воздух от гулкого звона множества колоколов. На всех храмах враз затрезвонили, зазвенели, загудели колокола. Частые волны ликующих звуков колоколов наполнили, казалось весь окоем. Андрей снял шапку, перекрестился, стрельцы встали на колени, монахи запели что-то торжественное и радостное.
Головные всадники отряда остановились, слезли с коней, сняли шапки и шлемы, встали на колени, закрестились. Весь отряд Жеребцова, все 900 человек, разом повалились на колени, сорвали с себя шапки, крестились, кланялись в землю. У Андрея защемило сердце, и в то же время тревога вспыхнула с новой силой. Если сейчас поляки бросятся на отряд, - страшно подумать!
Он тут же отбросил тревожные мысли. Русские люди из множества северных городов, мужики из далеких глухих русских деревень впервые в жизни увидали святую Троицу, ее золотые купола, ее белые стены, закопченные порохом, залитые смолой, в щербинах от польских ядер, услышали никогда не слыханный ими благовест, - и встали на колени! Нет на русской земле человека, который не знает о сердце русского православия, обители Пресвятой и Живоначальной Троицы, не слышал о твердости ее защитников. На всей русской земле за долгие годы Смуты лишь Троица не склонилась перед врагами, только ее защитники не прельстились лживыми посулами Тушинского Вора и всяческих самозванцев. Города и селения, посады и деревни открывали ворота перед Вором, перед поляками, перед черкасами, перед мелкими самозванцами, их жители целовали крест Тушинскому царю и ложному патриарху Филарету. А Троица одна стояла гордо и непреклонно за народ русский, за веру православную.
- Ах ты, Господи… - послышался сзади прерывающийся голос.
Андрей оглянулся. У соседней бойницы стоял Кирдяпин без шапки, смотрел на коленопреклоненных ополченцев, и в глазах его блестели слезы.
Защитники встретили долгожданных боевых товарищей куда торжественней и радостнее, чем если бы встречали царя. Они обнимали и целовали ополченцев, бабы вешились им на шею, радостным возгласам и расспросам не виделось конца. Три  дня не умолкал малиновый перезвон, архимандрит Иоасаф, и все монахи без устали служили молебны во всех храмах, пели псалмы. Стрельцы, казаки, мужики и даже бабы водили дорогих гостей по двору и гордо показывали свое небогатое осадное хозяйство.
Ополченцы радовались и удивлялись не меньше. Они с разинутыми ртами ходили по монастырскому двору, срывали шапки у каждого храма, задирали головы на сияющие под солнцем золотые купола, робко входили в храмы, останавливались на пороге и замирали. Все до единого отстояли долгую очередь, чтобы приложиться к серебряной раке с мощами святого чудотворца Сергия Радонежского. Суровые мужики, видевшие за годы Смуты немало бед и горестей, подолгу молча стояли над бесчисленными могилами возле храмов и под стеной от Сушильной до Уточьей башни, крестились, бормотали молитвы, качали головами.
Отец Родион распорядился без перерыва топить все три бани, ополченцы после битвы под Калязиным и долгого перехода к Троице парились до бесчувствия. Три дня на дворе стояли дощатые столы с лучшим, что оставалось у сидельцев. Ополченцев кормили жирными щами из соленой говядины и квашеной травы, угощали соленой и копченой красной и белой рыбой. Жеребцов привез в обозе зерно и муку, коровье масло, соленое свиное сало, и это тоже без особой бережливости шло на угощение.
Когда улеглись радости встречи, воеводы собрали совет. К удивлению Андрея, во главе стола сидели вместе Долгорукий и Жеребцов, причем князь занимал место слева от Жеребцова и выглядел не сильно радостно. Выходит, князь Скопин в своей грамоте поставил главным воеводой Троицы Жеребцова!
Жеребцов решил идти на большую дальнюю вылазку за пропитанием. Ни ему, ни ополченцам не больно понравились щи из травы и соленая конина с говядиной, которые, к тому же начинали попахивать от долгого хранения. Долгорукий возражал, он ждал приступа и не хотел отпускать большой отряд, который в вылазке мог понести большие потери. Однако Жеребцов не послушал князя и увел отряд по знакомой ему Угличской дороге. Монастырский двор опять опустел, и защитники почувствовали себя осиротевшими.
Отряд вернулся через четыре дня с богатыми запасами пропитания, пригнал большое стадо скота и возы сена. Кладовые отца Родина пополнились горами мешков зерна и муки, капусты и репы, лука, укропа и чеснока, множеством кадушек и бочек с солеными огурцами. Ополченцы догадались даже привезти несколько возов сушеных грибов! В службах застучали ножи и лопаты, мужики и бабы рубили капусту на засолку. Вместо опостылевшей солонины теперь все защитники ели наваристые щи из свежей говядины с настоящей капустой, репой и солеными огурцами! Отец Родион выделял каждому едоку огромные куски пышного пшеничного хлеба. Истомившиеся на однообразной и не очень вкусной пище сидельцы поглощали лук и чеснок целыми головками, а укроп – пучками. И все это сдабривалось кружками монастырских наливок и настоек из неиссякаемых подвалов отца Родиона.
А Долгорукий осерчал на своевольного Жеребцова, между ними состоялся шумный и долгий разговор, в котором участвовал и Голохвастов. Князь перестал звать Жеребцова и его сотников на свои трапезы, и теперь он с Голохвастовым и полковниками предавался питию отдельно от ополченских начальников.
А потом воеводы снова собрали совет. Долгорукий заявил, что пора начинать вылазки за дровами. Запасы от польских лестниц и турусов кончаются, а впереди – морозы.
- Теперь у нас народу хватает, - сказал князь, - поляки пока сидят смирно, можно делать большие вылазки. Стрельцы и казаки останутся на стенах. А твои ополченцы, воевода Давыд, пускай ходят в Деулинский лес и в Мишутинский овраг.
Однако Жеребцов воспротивился. Все ополченцы многократно слышали рассказы защитников о кровавых вылазках за дровами в прошлую зиму, и воевода  не хотел губить своих людей понапрасну. После небольшой словесной перепалки Жеребцов повернулся к архимандриту, отцу Родиону, отцу Никандру, перекрестился, поклонился и сказал:
- В Троице дров в достатке. Святые отцы дозволят разбирать деревянные строения, снять крыши, полы, стропила. Понятно, не сразу все, а помаленьку. Долго нам тут не сидеть, скоро придет войско князя Скопина-Шуйского, и поляки снимут осаду. Благословите, святые отцы, такое богоугодное дело, чем попусту губить людей из-за дров.
Архимандрит подумал, пошептался с отцом Родионом и казначеем отцом Никандром, - и благословил сие богоугодное дело. Зато Долгорукий разобиделся совсем.
- Выходит, я душегуб? Зря гонял людей на смерть ради дров? Да мы бы тут все вымерзли как клопы, кабы не вылазки за дровами!
После этого он и Голохвастов неделю без передышки предавались питию.
Поляки продолжали сидеть смирно, воровские казаки на Волкуше и у Рыбной слободы показывались редко и малыми кучками, видно, Лисовский опять ушел на воровской промысел. Перебежчиков становилось все больше, и они показывали, что Сапега редко появляется под Троицей и лишь для того, чтобы забрать еще один отряд, а Лисовский завяз в битвах с ополченцами у Костромы. Однако осаду враги держали крепко, и при любой попытке защитников выйти из ворот осыпали их ядрами и пищальными пулями.
Долгорукий мрачнел все больше. Князь видел, что он теряет власть в монастыре. Давыд Жеребцов взял весь хлеб и все пропитание на себя, выделял монахам необходимое на каждый день. На помол муки из зерна он ставил своих ополченцев. Без согласия князя он два раза выводил свой отряд на большие ночные вылазки за порохом и за пленными для тяжелых работ. К тому же тайные послания к Долгорукому перестали приходить, и он не знал, что делается в Тушине и в Москве. А князь Скопин-Шуйский по-прежнему не торопился идти к Москве и снимать осаду с Троицы.
Уже после Рождества гонец принес Жеребцову весть от Скопина. Большой воевода писал, что его войско с наемниками князя Делагарди отбили у Сапеги Александровскую слободу, и что туда же подошел от Нижнего Новгорода князь Шереметев с большим ополчением. Князь сообщал также, что посылает из Александровской слободы отряд воеводы Григория Валуева в 600 ополченцев.
На спешно собранном совете воеводы решили готовить большую вылазку для встречи отряда Валуева. Долгорукий и Голохвастов хотели ждать подхода ополченцев, а потом, если поляки и казаки кинутся на них, ударить им в спину. Жеребцов настаивал не ждать, а сразу пройти всеми силами сзади по лагерям осаждающих и разгромить их. Для того надо разделиться на четыре отряда и при подходе отряда Валуева ударить с четырех сторон: на поляков - с обоих концов Запасной стены, а на лисовчаков – от московской дороги и от Рыбной слободы.
- Сил у нас мало, - возразил Долгорукий, - мельчить их - себе во вред. Мы тут отбиваемся чуть не полтора года, а теперь можем все потерять в один день.
Спорили долго, но Жеребцов стоял на своем. Договорились ждать подхода отряда Валуева. Жеребцов разделит свой полк на два отряда, один пойдет навстречу Валуеву по Александровской дороге, а второй отряд ударит по лагерю Сапеги с левого края Запасной стены, от Красной горы. Тогда сапежинцы не сумеют прийти на помощь черкасам. А остатки осадных сидельцев, и стрельцов, и казаков, собрать в засадный полк, который в решительный момент битвы ударит врагам в спину.
- В башнях хватит половины пушкарей, на стенах - монахов и мужиков, - твердо говорил Жеребцов. – Ляхи не готовят приступ, ни лестниц, ни турусов у них не видать. Откроем для моего первого отряда и для встречи Валуева Красные ворота, а для моего второго отряда – Водяные. Поставим в каждых воротах по десятку пушек, пушки надо зарядить не ядрами, но рубленым железом, «орехами». Да в пушки набить пороху по полтора заряда, тогда убойная сила станет сажен на сто, а то и сто пятьдесят. Разорвет пушку-другую – не беда. И в каждый мой отряд надо дать по десятку пушек с «орехами». Страшное дело «орехи», сам видал, одна пушка косит ворога на сто сажен.
И Долгорукий, и Голохвастов поначалу упирались против такого  рискованного замысла, но все-таки согласились. Долгорукий на этом совете вообще почти не говорил и все больше хмурился. Жеребцов окончательно убедил его и Голохвастова тем, что если сейчас не разбить супостата, то придется еще полтора года сидеть в осаде.
В тот же день сидельцы и почти все ополченцы, кроме караульных принялись рубить железо и молотами окатывать рваные куски его в «орехи». Жеребцов сам показывал неумелым, как сподручнее рубить и окатывать крепкое железо. Страшный грохот и лязг не умолкали в монастыре два дня и две ночи. Пушкари и стрельцы стаскивали пушки с верхних рядов башен, устанавливали их в воротах и на санях за бревенчатыми щитами. В башнях монастыря осталось чуть больше половины пушек, а на стенах всего-навсего две сотни монахов и мужиков.
На третий день дозорные с Воротной башни увидели вдалеке на Александровской дороге черную ленту войска. Воровские казаки от Рыбной и от Служней слободы тоже разглядели приближающихся ополченцев, забегали, засуетились, и вскоре два больших пестрых конных скопища двинулись с двух сторон, от Терентьевской рощи через Сазонов овраг и от Служней слободы вдоль Служень-оврага к Александровской дороге. Тут же загремели их пушки с высокого обрыва Кончуры, но ядра не достигали цели.
Воеводы в монастыре на этот раз действовали в полном согласии с решением, принятым на совете. Долгорукий расставил оставшиеся пушки в подошвенных каморах башен и в двух открытых воротах, монахов и мужиков поднял на стены. Одни отряд ополченцев  с десятью пушками на санях под командой сотника-ополченца Серафима Сучкова вышел из Водяных ворот и рысью направился к южному краю Запасной стены. Жеребцов с десятью монастырскими пушками на санях повел свой второй отряд из четырех сотен от Красных ворот по Александровской дороге навстречу Валуеву. Голохвастов собрал небольшой засадный полк из двух неполных сотен стрельцов и двух сотен казаков в Сушильной башне у Потайных ворот. Отсюда быстрее всего можно подоспеть в битву, откуда бы ни попытался враг привести подмогу.
Голохвастов отправил Андрея на Сушильную башню и велел смотреть во все глаза на все четыре стороны. Андрей взял с собой Кирдяпина, Горюн, конечно, увязался за ними. Андрей с трудом взобрался на верхушку шатровой крыши башни, откуда хорошо просматривались все окрестности монастыря. Сначала он посмотрел в сторону Красной горы. Ополченцы Сучкова бегом перебрались по льду Кончуры, поднялись по косогору и уже скрывались за левым краем Запасной стены. Поляки не ждали дерзкой вылазки, их пушки с Красной горы с запозданием принялись палить на вылазным, несколько ополченцев остались лежать на снегу, но отряд уже скрылся за валом. Оттуда послышалась приглушенная расстоянием ожесточенная пищальная пальба. Ополченцы стреляли залпами, поляки огрызались разрозненной пищальной трескотней.
Андрей посмотрел на Александровскую дорогу. Там черкасы со стороны Сазонова оврага уже подскакали к отряду Валуева на убойный выстрел пищали, между ними и ополченцами завязалась оживленная перестрелка, но на сабельный удар казаки не решались. В отряде Валуева оказалось множество саней с установленными на них невысокими бревенчатыми щитами. Ополченцы под прикрытием этого «гуляй-города» были недосягаемы для казачьих пуль, а их выстрелы разили врагов без промаха.
Однако к Александровской дороге быстро скакал большой отряд лисовчаков вдоль Служень-оврага, враг мог ударить ополченцам с незащищенной срубами стороны. Но к месту схватки бегом приближался отряд Жеребцова, пушкари уже стаскивали пушки с саней, устанавливали их на снег. Жеребцов зорко следил за ходом схватки и распорядился нацелить пять пушек на Служень-овраг, а пять – в сторону Сазонова оврага. Его пешие ополченцы построились по сотням в десять рядов и встретили казаков дружными, частыми залпами. Стреляли рядами, тут же весь ряд падал на колено, ополченцы заряжали пищали, а следующий ряд прицельно палил и опять освобождал обзор.
И тут раздались громоподобные пушечные выстрелы. Жеребцов знал, что говорил об «орехах» и о полуторном заряде пороху. Первые же выстрелы по казакам проделали заметные бреши в конных толпах. Черкасы десятками валились с седел, их задетые «орехами» кони бились в снегу, кони без седоков мчались во все стороны. А пушкари продолжали свою страшную работу.
Вот от отряда Жеребцова отделились несколько всадников и поскакали по дороге навстречу уже близко подошедшей подмоге. Оттуда к Жеребцову галопом летел десяток конных, вот они сошлись, оба воеводы подъехали вплотную, обнялись и тут же замахали руками. Жеребцов показывал в сторону Служень-оврага, а Валуев, если это был он, махал рукой в сторону Кончуры и Терентьевской рощи.
Пальба продолжалась. Черкасы, лихие вояки с мирными людьми,  замешкались, побоялись оказаться между двух огней, развернули коней и помчались к своим позициям. Пушки ополченцев били вдогонку, и каждый выстрел валил на снег нескольких всадников. Андрей удивлялся: пороху всего на ползаряда больше, а грохоту намного больше, «орехи» летели невиданно далеко, и пушки пока оставались целыми.
Воеводы, видно, договорились. Жеребцов развернул свой отряд вдоль Служень-оврага. Его пушкари и ратники погрузили пять пушек на сани и двинулись к разоренной Служней слободе вдогонку за отступающими казаками. А ополченцы Валуева продолжали палить из пищалей и пяти оставшихся пушек по казакам в сторону Кончуры. Враги и тут не выдержали, развернули коней и помчались вниз по склону к реке.
Андрей посмотрел на Запасную стену. Пушечный грохот от Александровской дороги заглушал все звуки. Однако из-за левого края Запасной стены к небу поднимались многочисленные хвосты черного дыма. Видно, ополченцы Сучкова зажгли деревянные строения в польском лагере. А на середине длины вала над срубами густо клубился белый пороховой дым, - значит, сапежинцы отступили к центру своего стана.
Впервые за долгие месяцы осадного сидения Андрей просто смотрел, как сражаются другие. Ему страшно хотелось вмешаться в битву, но он понимал, что запасной полк Голохвастова должен выжидать своего часа. Этот час может и не наступить, но рисковать последними воинами никак нельзя.
Над Служней слободой тоже заклубился черный дым от подожженных построек, а Жеребцов упорно оттеснял казаков за Уточью башню и за Белый пруд. Выходит, опытный воевода решил идти через Вондюгу и Кончуру навстречу отряду Сучкова позади Запасной стены и разбить сапежинцев до конца. Отряд Валуева почти весь поднялся на обрыв за Кончурой, и в Рыбной слободе тоже загорелись избы. Пока дела у новых воевод шли неплохо.
Бой продолжался почти весь день. Запасной полк до вечера простоял в готовности под Сушильной башней, но его помощь так и не потребовалась. К вечеру усталые и возбужденные ополченцы Жеребцова подошли к Конюшенным воротам, а уже в сумерках через Красные ворота под торжественный перезвон всех колоколов вошел отряд Григория Валуева. Оба отряда потеряли не больше сотни ополченцев.
Ликование по случаю небывалой победы продолжалось всю ночь, колокола не умолкали и на следующее утро. Воеводы снова собрались на совет, и Валуев заявил, что не собирается сидеть в тесноте за стенами. Его горячо поддержал Давыд Жеребцов.
- Надо бить поляков, а не сидеть тут и жевать тухлую конину, - заявил  он. –  Сил у нас теперь хватает.
Жеребцов решил оставить в монастыре почти все привезенное пропитание и идти с обоими отрядами ополченцев по Угличской дороге навстречу князю Скопину. Защитники монастыря прощались с ополченцами как с родными и не скрывали своей тревоги. Их оставалось совсем ничего, всего-то по две неполных сотни стрельцов и казаков. Архимандрит Иоасаф напутствовал уходящих православных воинов с великой печалью, ибо сильно опасался за сокровища Троицкой ризницы. Если Сапега в последнем отчаянии пойдет на приступ, защитники могут не устоять. Жеребцов утешил игумена.
- Сапеге теперь не до Троицы. После вчерашнего у него сил на вас не осталось. Он мечется между Вором, королем Сигизмундом и конфедератами. Подмоги ему никто не дает, все ждут, когда он сам приведет свое войско. Приступа не будет. А не сегодня-завтра подойдет князь Скопин-Шуйский, у него 100 000 войска. Сапега не дурак, не станет тут сидеть.
Зато Долгорукий не скрывал своей радости. Он избавился от сильных соперников и снова становился полновластным воеводой осажденной Троицы. На радостях он угостил уходящих воевод и всех их сотников обильной трапезой с великим питием. А через два дня после ухода Жеребцова и Валуева князь, наконец, получил долгожданную весть от верных людей из Тушина. Он спешно собрал совет, чтобы поделиться новостями.
- Многие поляки в Тушине ушли от  Вора на сторону Сигизмунда. В Тушине остался один Рожинский со своим отрядом. Черкасы тоже взбунтовались и хотели убить Вора. Тот бежал в Калугу. Да как! Зарылся в навоз на санях!
- Возблагодарим Господа за великую милость к народу русскому, - истово перекрестился архимандрит. – Теперь у нас один царь!
- Э-э! – предостерегающе поднял палец Долгорукий. – Цари у нас не уменьшаются в числе, а множатся. Кроме Шуйского в Москве, Вор в Костроме принят с почетом и шлет по русским городам послания, где подписывается царем Дмитрием Иоанновичем. Да Маринка в Тушине объявила царем своего сына Ивана,  младенца, и воровские казаки встали за Воренка. Вот уже третий царь на Руси. И это не все. Русские тушинцы опасаются мести и по совету ложного патриарха Филарета Романова решили отправить князя Салтыкова с послами к Сигизмунду, - хотят просить короля посадить на царский престол в Москве его сына Владислава. Так что, святой отец, у нас четыре царя. Да в Пскове дьякон Сидорка объявил себя царем Дмитрием Ивановичем, и псковитяне присягнули ему. Кого славить будем?
На мученицу Татиану Андрей разглядел со своей стены великую суматоху в польском стане. Шляхтичи снимали пушки на батареях, увозили их за стену. А там поляки убирали разноцветные шатры и строились в отряды. К полудню по всем окрестностям заполыхали пожары, поляки подожгли уцелевшие теплые строения. Черный дым стлался над Кончурой, над Вондюгой, окутывал монастырь, ибо подул обычный северо-западный ветер. Защитники угрюмо смотрели со стен, как опять во всех слободах горят постройки, поставленные подневольными мужиками на недавних пепелищах.
Андрей со стены видел, что позади Запасной стены поляки отряд за отрядом уходили по Дмитровской дороге, увозили на санях пушки и весь свой скарб, награбленный в русских городах за пятнадцать с лишним месяцев. Когда последний польский отряд скрылся за далеким пригорком, все колокола Троицы грянули веселый перезвон. Звонари будто состязались в умении, и воздух во всей округе дрожал от могучего радостного звона. Андрей оставил на стене десяток Мальцева, а со всеми остальными побежал к Троицкому собору. Там собрались почти все сидельцы. Такого ликования монастырь не видел даже при встрече отряда Жеребцова. Люди обнимались, лобызались, хлопали друг друга по спинам, толкали под бока, кричали нечто бессвязное, но победное, многие даже плясали от великой радости.
Долгорукий, однако, опасался польской хитрости и велел оставить на стенах дозорных стрельцов и казаков, а ворота пока держать закрытыми. Он сам ездил по двору на коне весьма веселый и то и дело обращался с благодарственными словами к ликующим защитникам. Он увидел Андрея, подъехал к нему сам, низко нагнулся с седла, чуть не упал и с блаженной улыбкой сказал:
- Вот теперь, племянник, не грех воздать должное монастырским наливочкам и настоечкам! А ты вот не вкушаешь пития, и многие радости теряешь. 
В тот же день, когда воеводы убедились, что поляки ушли, архимандрит Иоасаф устроил великий крестный ход вокруг неколебимых стен монастыря. Андрей шел со своими стрельцами, и они не уставали удивляться. Стены монастыря, которые они без малого шестнадцать месяцев защищали от врага, выглядели ужасно. Залитые потеками смолы, серы, извести и осадного средства отца Родиона, в щербинах и трещинах от ударов польских ядер, закопченные дымом, они внушали и страх, и уважение.
Три дня ликовали защитники. Отец Родион с благословения архимандрита Иоасафа раскрыл подвалы и погреба, монахи выкатили во двор двухсотведерные бочки со старинными наливками и настойками. На дощатых столах возле Успенского собора высились горы соленого мяса, холодца из говяжих голяшек, звенья красной и белой рыбы, пласты свиного сала, караваи пшеничного хлеба.
Новый казначей отец Никандр выдал стрельцам, казакам, мужикам и бабам жалованье за последние полгода из монастырской казны. Жалованье раздали не только живым, но и погибшим, с наказом передать его семьям павших. Жалованье Наумова взял Мальцев и поклялся стрельцам, что передаст его вдовице и двум деткам десятника. Князь Долгорукий хмурился, ибо эта щедрость ложилась долгом на его воеводские плечи.
А отец Иоасаф и матушка Марфа одарили всех защитников поистине царскими подарками. Выжившим монахам и монахиням из первоначальной братии они саморучно повесили каждому на шею золотые цепи с тяжелыми золотыми крестами, на которых умельцы из монастырских служек всю зиму чеканили  образ святого чудотворца Сергия. Новопосвященные получили серебряные кресты на серебряных же цепочках. Каждый инок, каждая инокиня получили черные суконные рясы и клобуки, да черные покрова из драгоценного шелка.
Но этим дело не ограничилось. Отец Родион еще в конце прошлой зимы по благословению архимандрита извлек из богатых запасов монастыря тяжелые скатки ярко окрашенного тонкого сукна и холста. По благословению матушки Марфы монахини и швеи из баб с весны не разгибались над шитьем. И теперь все стрельцы получили новые красные кафтаны с серебристыми петлицами, с ярко-желтым подбоем, красные же стрелецкие шапки с дорогой куньей опушкой и зеленые шаровары. Правда, сукно оказалось не совсем красным, а отливало морковным цветом, но стрельцов новенькое одеяние обрадовало искренне. Они тут же сбросили старое тряпье в заплатах и надели  все новенькое.
Казакам достались в подарок нарядные жупаны, широкие казацкие штаны и шапки, - все из тонкого сукна самых ярких цветов, которые только нашлись в кладовых. Мужиков наградили теплыми армяками синего сукна и портами из крашеной холстины, а баб порадовали яркими, тоже тонкого сукна поддевками и холщовыми крашеными юбками. Почти все тут же переоделись, и  монастырский двор среди холодной зимы расцвел, будто лесная поляна в жаркий летний день. 
На четвертый день после ухода поляков, в попразднование Богоявления, через Красные ворота в монастырь под малиновый звон всех колоколов въехал на могучем гнедом коне славный воевода князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. 


Разлука

- Возблагодарим Господа за спасение святой Троицы и наших жизней, - негромкого проговорил брат Ферапонт. – Радость свершений и ликование побед укрепляют слабых, однако лишь горечь поражений и тяжесть кровавых утрат во имя великого дела куют истинную твердость духа народов и каждого человека.
Три друга стояли на стене у Воротной башни и смотрели вниз на торжественный отъезд князя Василия Скопина-Шуйского из монастыря со всем войском. В душе у каждого кипели чувства, и они в молчании вспоминали долгие месяцы осадного сидения, когда родилась и окрепла их боевая дружба.
Долгорукий еще оставался в монастыре, он не пошел с войском Скопина под Дмитров, ибо царь Василий отзывал его. Князь собирался отъехать из Троицы завтра утром и пригласил с собой Андрея. Голохвастову с казаками князь Скопин велел оставаться в монастыре до его особого извещения.
Андрей еще вчера вечером простился со своими соратниками, и душа его сильно томилась от разлуки с верными боевыми товарищами. Стрельцы, а их осталось от тысячи Долгорукого всего полтораста человек, испросили разрешения отца Родиона и поставили праздничные столы в монастырской трапезной. Еды и пития отец Родион выделил им щедро, и они пировали всю ночь. Всех стрельцов, переживших осадное сидение, собрали в две неполные сотни под началом Есипова и Ходырева, и воевода Скопин ввел их в свой княжеский полк.
Остатки сотни Андрея: двадцать два стрельца, три десятника, да он, - сидели за одним столом. Горюн обещал проститься с товарищами позже, после всенощной, ибо архимандрит Иоасаф просил его в эту ночь петь в хоре. Стрельцы пили настойки и наливки за свою победу, помянули всех павших товарищей, вспомнили ратные дела за шестнадцать месяцев осадного сидения.
- Прощай, брат боярин Андрей, - сказал за всех на прощанье Кирдяпин. – Не знаю, увидимся ли, это уж как Бог даст. А только все мы согласны в одном. Такого сотника, как ты, вряд ли когда найдем. Много наших полегло, а все гораздо меньше, чем в других сотнях. Любит тебя Господь, помогает и бережет. И мы с тобой были спокойны, из каких переделок выходили! А то оставайся с нами? Нет? Ну, тогда храни тебя Господь. Мы будем помнить тебя по гроб жизни.
Андрей облобызался со всеми своими стрельцами. Кирдяпин, Сухотин и Мальцев долго обнимали его, хлопали по спине. У многих на глазах блестели слезы. 
- Прощайте, братцы. Храни вас Иисус Христос.
Андрей трижды поклонился стрельцам, касаясь рукой пола, перекрестился, надел шапку, повернулся и пошел, не оглядываясь, чтобы не показать своей слабости. Ему хотелось плакать, и он с трудом удерживал слезы.
Он решил зайти в Троицкий собор. Там совершал службу сам архимандрит, и Андрей долго стоял, крестился на образа и слушал слаженный хор, который вел могучий приглушенный голос Горюна. Торжественное пение, слова молитвы, мерцающий отюдесками полумрак собора немного успокоили его мятущуюся душу. А потом Горюн подошел к нему и сказал:
- Боярин, отпусти меня Христа ради. Меня отец Иоасаф зовет в монастырь. Ему голос мой по нраву. Дела мои в осадном сидении он зачтет как послушничество и сразу посвятит в чернецы. Много я грехов сотворил, немало душ людских загубил. Меня никто не ждет, родных никого не осталось. Буду отмаливать грехи свои тяжкие да молить Господа за всех нас, а за тебя особо.
Тут же к ним подошел сам архимандрит. Он выглядел печально.
- Господь наделил твоего слугу, сын мой, великим даром. Буду рад видеть его среди Троицкой братии моей, вопреки обычаям и указам. Такому голосу пропадать в безвестности – великий грех. 
Андрей подписал заготовленную архимандритом отпускную грамоту на Горюна, получил благословение святого отца, крепко обнялся с Горюном и ушел из собора. На душе его лежала неподъемная тяжесть. Он остался совсем один, теперь у него ни стрельцов, ни верного защитника.
На дворе уже светало. Андрей медленно брел к жилью Долгорукого, и вдруг его кто-то тронул за рукав. Он оглянулся. Господи, старая караульная монахиня, кажется, матушка Анисья!
Монахиня перекрестила Андрея и сунула ему в руку свернутую в трубочку грамоту.
- Вот тебе, православный воин боярин Андрей, от нашей Дашутки. Жива Дашутка, здорова. А ты, голова бесшабашная, иди сей же час к матушке Марфе. 
 Матушка Марфа встала навстречу Андрею, протянула руку для лобызания и сказала обычным резким и твердым голосом:
- Благословляю тебя, боярин Андрей, на славные подвиги. Благословляю вас с Дарьей, моей верной гоф-фрейлиной, на венчание и на долгую счастливую жизнь в согласии, мире и любви. Совет вам да любовь.
Она вложила в его ладонь тяжелый золотой перстень. В тусклом свете  сверкнул острыми иглами сияющих лучей большой прозрачный камень со множеством граней.
Он начал благодарить, но бывшая королева Ливонии прервала его.
- Не надо слов, боярин Андрей. Ты чист душой, оставайся таким.
Она с королевским величием снова протянула ему руку ладонью вниз. Андрей с почтением облобызал руку матушке Марфе и ушел.
На дворе он развернул грамотку от Дарьюшки.
«Здрав будь, миленький мой Андрюшенька. Неустанно молю Господа о милости Его к тебе и жду тебя каждый Божий день. Мы с батюшкой пребываем во здравии, он тоже молится за тебя, хотя сильно недужит. Живем мы в Москве, патриарх Гермоген посвятил батюшку в иеромонахи и поставил на храм Всех святых. Прощай, миленький мой. Помни свою Дарьюшку».
Долгорукий встретил его с пьяной  радостью, которая тут же сменилась такими же пьяными слезами.
- Не оценил царь-батюшка своего верного слугу, племянник! Я ведь защитил святую Троицу! Никто бы не сумел,  я же спас! А меня…
Он всхлипнул, вытер рукавом глаза.
- В опалу меня, племянник. Меня! Ладно, не в Пустозерск. В вотчину свою еду, не пожелал царь Василий видеть меня, князя Долгорукого-Рощу! И ладно. Не ради славы, но отечества нашего спасения для! Веры нашей православной! Одно утешение, отец Иоасаф повелел отпустить мне пять бочек столетних наливок, да пять – настоек. Будет чем утешаться в опале.
А потом пришли минуты тяжкого прощания с верными друзьями. И вот они втроем стояли на стене и молчали. Первым заговорил Юрко. Губы его улыбались, но в глаза таилась печаль. Он спросил Андрея:
- Ты, Андрюха, конечно, прямо к своей красавице и – под венец?
- Да, - твердо ответил Андрей. – Только душа неспокойна. Один Бог знает, что ждет нас, а оставлять Дарьюшку вдовой никак не хочется.
- Так не оставляй, - резонно заметил Юрко. – Тебя удача любит. У казаков это самое главное. Верь в свою удачу.
- Не оставляй любви своей на позднее время, - добавил брат Ферапонт, - ибо лишь Господу ведомо будущее человеков.
- Это значит, не тяни со свадьбой, - хохотнул Юрко. – Не то такую красавицу уведут из-под носа.
Они снова помолчали. Андрей повернулся к Юрко.
- Ну, а ты что будешь делать?
Юрко сдвинул казацкую шапку на лоб, почесал затылок.
- Хочу проведать родителей своих, батьку и мамку. Отвезу им жалованье за год и весь дуван. А дальше – видно будет. Наверно, вернусь сюда, к Голохвастову, атаман он ничего. А не то пойду к князю Скопину, в полк к Тарасу Епифанцу. На наш век лихого времени хватит.
Он помолчал и вдруг непривычно мечтательно проговорил:
- Думка у нас с Тарасом есть. Кончится на Руси Смута, вернемся мы на Дон, да устроим там казацкую державу в привольной степи. Без царя, без князей и бояр! Эх, знали бы вы, братцы, какие степи у нас, какая воля!
И он обратился к брату Ферапонту.
- И ты, брат, пошел бы со мной на Дон! Казаки – православные люди, поставим тебе на крутом берегу церковь с золотым куполом, станешь у нас главным монахом, как там у вас, - иеромонах, что ли? Будешь наши грехи отмаливать у Господа.
- Я давно избрал свой путь, - задумчиво отозвался молодой монах. – В Троице грядут перемены, братия должна держаться воедино.
- А-а! – протянул Юрко. – То-то я гляжу, отец Иоасаф пребывает в печали все эти дни. Его что, - того?
Юрко сделал жест, будто сощелкивал что-то с большого пальца. Брат Ферапонт кивнул.
- Увы. Архимандрит Иоасаф вызвал немилость патриарха Гермогена. Ему предстоит вернуться на старое место, в Боровский монастырь. В Троицу же едет игуменом архимандрит Дионисий Зобиновский.
Андрею стало жаль отца Иоасафа. При всех недостатках архимандрита, - за верность православной вере, за твердость духа патриарх мог бы много выше оценить духовного пастыря Троицы. А Юрко присвистнул:
- Выходит, у святых отцов своя склоки? Чего они не поделили?
- Слыхал я, - неохотно проговорил брат Ферапонт, - царь Василий потребовал от отца Иоасафа выдать ему чуть не всю казну Троицы. Мол, нечем платить шведским наемникам. Отец Иоасаф возмутился душой и отказал.
Юрко покачал головой.
- Смел отец Иоасаф. А что, брат, если тебе этого преподобного Дионисия – того, и самому стать игуменом в Троице?
- Господь уберег меня от соблазна властолюбия. Если Господь сподобит, я стану разбирать записи святого Сергия. Переведу их на кириллицу, перепишу на лучшую бумагу. Надо сохранить потомкам откровения святого чудотворца.
- Да сожгут их, эти откровения. Ты сам говорил, почти все сжег преемник Сергия, как его, Никон, что ли? А теперь, когда ты переведешь, сожгут и остальное.
- Подобное не исключено, - подтвердил брат Ферапонт. – Однако я решил. При милости Божьей, постараюсь сберечь для далеких наших потомков мысли святого Сергия. Я перепишу их на кириллице и на латыни и заложу в такое место, где они сохранятся на века.
Юрко с уважением посмотрел на брата Ферапонта и промолчал.
Друзья снова глядели вниз, и у Андрея защемило сердце. Из Красных ворот выходили стрельцы в новых кафтанах морковного цвета. Сколько их входило в эти ворота вместе с ним полтора года назад, и как мало осталось! Он увидел своих стрельцов, разглядел Кирдяпина, Сухотина, Мальцева. Верные боевые братья, сколько пережито вместе за долгое осадное сидение!
У Андрея вдруг помимо его воли вырвались горячие слова:
- Я вернусь к вам, братцы мои! Найду вас в Москве и обязательно вернусь!
А внизу стрельцы в морковных кафтанах вдруг остановились, повернулись к Красным воротам, сняли шапки и дружно опустились на колени.   





               







                Часть 2


БЕССЛАВИЕ ЦАРЯ ВАСИЛИЯ


В Москве

После Троицкого сидения сотник яузских стрельцов Андрей Грязной поехал в Москву с дядюшкой, князем Долгоруким-Рощей, первым осадным воеводой Троицы. Стоял яркий предвесенний солнечный день, и они сидели в крытом возке с откинутым пологом. Легкий ветерок приятно освежал лицо. Князь-дядюшка всю долгую дорогу до Москвы изливал свою обиду на неблагодарного царя Василия, боярского выскочку, шубника.
- Меня! Первого Троицкого воеводу, - в вотчину! В опалу! Не пожелал видеть!
Князю можно было посочувствовать. В Троицу чуть не на второй день после снятия осады приехал московский дьяк Самсонов. Он привез князю щедрый подарок царя за верную ратную службу: шубу с царского плеча и малый золотой кубок. Пока князь в полной растерянности моргал глазами и ждал чего-то более достойного, бесстыжий ярыга вручил ему грамоту с царским повелением. Царь Василий Иванович предписывал воеводе прямо от Троицы ехать в свою сельскую вотчину и в Москве не показываться. После такого подлого удара в спину князь запил всерьез и пробудился лишь через седьмицу.
Архимандрит Иоасаф; духовный пастырь троицких сидельцев, не получил совсем никакой награды за стойкость в осаде. Он всем сердцем разделял обиду князя и на прощанье подарил ему из монастырских подвалов пять бочек столетних наливок да пять бочек ядреных настоек, не считая множества запечатанных сулей со старинными напитками. Сейчас воевода, чтобы немного утешиться, то и дело прикладывался к сулеям с монастырскими настойками и наливками. Андрей пить отказался, дядя одобрил его воздержанность.
- И молодец, племяш. Я так сестре своей Елене Борисовне и скажу. Мол, молодец у тебя сын. Герой из героев, а пить – ни-ни. У тебя, Андрюха, все впереди. И слава будет, и хула, и почести, и опала. На царской службе не соскучишься. А я вот выпью маленько. За нас с вами и за хрен с ними!
Дядя надолго припал к сулее, потом смачно крякнул и выдохнул:
- Ох, хороша зверобойная!
Он с трудом попал в узкое горлышко липовой затычкой, вытер усы, покрутил головой и снова забормотал.
- Ох, хороша! Это, племяш, на сибирском зверобое. Сам Грозный царь Иоанн Васильевич посылал обоз в Сибирь за тамошним зверобоем. Это сколько же лет настойке? Ну-ка, у тебя голова молодая, сам посчитай.
- Наверно, лет двадцать пять, - прикинул Андрей.
- Вот видишь! – одобрительно кивнул князь-дядя. - Крепкий царь был, недаром – Грозный. Не чета кое-кому. Потому народ Смуту учинил. Не принял народ боярских царей, ни Годунова, ни этого выскочку Шуйского. Сам знаешь, чуть не вся Россия присягнула Тушинскому Вору. У Шуйского только и осталось, что Коломна, Смоленск, Серпухов, да Нижний. И наша Троица, само собой. Ну, там, Казань, Пермь, Сибирь, так до них за три  года не доскачешь. Сибирь совсем не в счет, там русского народу мало. А русские города – все присягнули Вору. Чай, – Дмитрий Иванович!  Настоящий царь, Рюрикович, сын твердого, справедливого царя, радетеля народного, истребителя бояр-кровопивцев.
Дядя опять откупорил сулею, хорошенько хлебнул, крякнул, покрутил головой, занюхал крепкую настойку рукавом царской шубы.
- Я – князь, окольничий боярин, но бояр-вотчиников не уважаю. Нет, не уважаю. Оно, конечно, племяш, есть меж бояр достойные, вот отец твой. Так он боярин не родовой, не вотчинник, его отца, деда твоего, в бояре Иоанн Васильевич поставил из дворян, из опричников. А вот потомственных бояр, Рюриковичей, Гедиминовичей, - не уважаю. И цари боярские – не настоящие, не державные они государи. Вотчинники драли с народа семь шкур, держали хуже скота. Ну, быдло, оно и есть быдло. Однако большие вотчинные бояре всей державе вред несут. Крепкая власть царя-самодержца им – нож острый, мнят они вернуть себе былое удельное княжение. Сильный государь – сильная держава, в ней нет места удельным княжествам. Сильный царь сам раздает поместья верным слугам. Отбирает вотчины у супротивников и раздает преданным.
Дядюшка огорченно покрутил головой и запил досаду из сулеи, от удовольствия крякнул, опять вытер усы рукавом дареной шубы.
- Эх, племяш мой дорогой! Вот скажи, что мне всего горше было в осадном сидении? Приступы? Нет, приступов я не боялся. Скудность припасов? Опять же нет, ты знаешь, припасов у нас хватало, хоть солонина и начала пованивать. Наши потери от ворога и мора? Горько терять своих, горько хоронить их. Однако не бывает битвы без павших, а осадного сиденья – без мора. А то мне было горше горького, что посылаю я вас, своих воинов, на смерть ради неправедного царства бояр. Вроде за державу бьемся, а выходило – не за державу, а за вотчины боярские, за удельную власть больших бояр. Вот что было мне горьше редьки с хреном. А иначе – никак. Иначе – полный конец державе нашей.
Князь говорил и не ждал ответа, видно, облегчал свою душу после долгого вынужденного молчания. Не мог же он все это говорить сидельцам? Андрей слушал с интересом, хотя дядюшка часто путался, забывал, о чем говорил только что, повторял одно и то же. Возок уютно скрипел полозьями по накатанной дороге, свежий предвесенний ветерок пьянил Андрея не хуже, чем дядюшку столетние настойки. В долгом осадном сиденье молодой сотник не думал ни о чем этаком державном. Троицу осадил враг, и он стремился разбить этого врага, заставить уйти от стен монастыря, снять скорее осаду.
Полозья вдруг мерзко завизжали по наледи, возок пошел юзом, наехал на сугроб, накренился, седоков тряхануло так, что Андрей больно прикусил язык. Ишь, подумал он про себя, развесил губы. А дядюшка поправил шапку, откинул полог, высунулся и заорал на возницу:
- Ты, раззява! Не дрова везешь! Уснул, польский лазутчик? Вот я ужо тебя!
Возок снова пошел ровно, дядюшка снова уселся.
- Уснул Степанка, курицын сын!  О чем, бишь, я? Большие бояре! Да, главный враг нашего государства – они! Дай им волю, растащат русскую землю на удельные княжества. Не о державе забота у них, а о своем богатстве. А как царь Иоанн Васильевич стал их прижимать, они измену развели. Нет, чтобы вместе с царем державу поднимать, народ укрепить, так они каждый за себя, за имение свое, за родовую вотчину свою. Мешал им Иоанн Васильевич, ох, как мешал. Окружили его тогда заговорщики-бояре, подослали к нему коварных змеев Адашева и Сильвестра. Вползли те злодеи в доверие к царю, а сами решили извести его и весь его род. Мешал он им грабить Русь. Вот Иоанну Васильевичу и пришлось стать Грозным. Истреблял он измену, опричнину завел. Каленым железом, дыбой и плахой искоренял своих врагов. Бояре стоном стонали, а народ радовался, поместные дворяне укреплялись, чернь ликовала. Царь-батюшка радеет за народ, истребляет кровопивцев-бояр!
Князь еще отхлебнул немалый глоток. Андрей с интересом слушал дядю и понимал, что не от обиды за опалу говорит тот крамольное, но в опалу попал первый осадный воевода Троицы за неуважение к царю Шуйскому. Не скрывал дядя никогда своих мыслей о боярском царе, донесли добрые люди о том царю-батюшке, вот и едет князь Долгорукий-Роща в свое сельцо под Москвой. А дядя разошелся.
- При Феодоре Иоанновиче бояре еще крепче окружили царя, начали брать верх. Однако большой воли царь Феодор боярам не давал. Народ стал мирно жить. А злодеи бояре не успокоились. Последний Рюрикович им поперек горла встал. Зарезали они малолетнего царевича Димитрия в Угличе, мать его, Марию Нагую, чуть не отравили, да ее немецкий лекарь отпоил зельями, осталась она жива. А бояре после отравили и самого царя Феодора. Главные отравители – Годуновы. Как умер Феодор Иоаннович, - они возликовали, бояре. Бориску на царство возвели. Земства не спросясь, своих дворовых принудили кричать Бориску на царство. Народ опять стоном стонать начал. Ты, может, не помнишь, в в Москве народ бунт поднял против отравителей. Борис-царь кровью тогда залил Москву.  Потому, как появился Самозванец, вся Русь тут же присягнула ему, поверили люди чудесному избавлению Димитрия Иоанновича от лютой смерти. Оно, может, и не поверили, да ум-то у всех есть. Лучше самозванный Иоаннович, чем царь из бояр-кровопивцев. И теперь Тушинскому Вору верят больше, чем боярскому выскочке Василию. Да что там Вор! Чуть не в каждом уезде свой самозванный царь, то Иоаннович, то Феодорович. И ведь люди идут за ними! Любой ложный Иоаннович народу лучше боярского царя! Ибо надежду он дает! Идут за ним, животы свои не жалеют. Может, догадываются, что ложный, а верят, ибо хотят верить.
К изумлению Андрея князь-дядя, кажется, не хмелел, только лицо его все больше краснело, пока не стало почти свекольного цвета. Его дыхание густо обдавало винными парами, и Андрей то и дело отворачивался, чтобы дохнуть свежего, морозного воздуха. А князь все продолжал изливать обиду.
- Нет, племяш, царь Василий меня наградил за верную службу. По царски наградил! Шубой с царского плеча одарил! Кубок золотой на целую гривну! Больше и желать нечего. А видеть не захотел преданного слугу. И хорошо. И я его видеть не хочу! Меня, первого осадного воеводу Троицы – в вотчину!
В виду Москвы князь, дабы не мозолить глаза царским доносчикам,  велел вознице ехать самой короткой дорогой по Сретенке и Лубянке к Варсонофьевскому монастырю, на подворье боярина Петра Васильевича Грязного. Сам он после смерти жены и младенца при родах жил бобылем и теперь не хотел оставаться один в пустом княжеском тереме, а пуще того – в сельской своей вотчине.
На отцовском дворе их встретили отец, мать и вся дворня. Встречали как героев, как дорогих и почетных гостей. Матушка с обильными слезами обнимала сына и брата-воеводу. Отец склонился перед шурином в поклоне и сдержанно прижал к груди Андрея, похлопал по спине. В его глазах блеснула гордость за сына.
Вскоре приехал брат отца, Александр Васильевич. Он подробно рассказал, как после бегства Вора из Тушина его сторонники разошлись в разные стороны. Многие поляки из конфедератов ушли под Смоленск к королю Сигизмунду. Сапега и Лисовский отказались подчиняться кому бы то ни было и теперь бродят по Руси со своими бандами. Часть поляков, большинство черкасов и многие русские тушинцы потянулись за князьями Дмитрием Трубецким и Юрием Шаховским к Вору в Калугу. Александр Грязной среди многих тушинских бояр, дворян и служилых людей вернулся в Москву, они все покаялись в грехе и стали служить Шуйскому. Последним покинул Тушино неистовый пан Рожинский, напоследок он сжег его, ушел с отрядом в Волок Ламский и увез с собой тушинских думных бояр и ложного патриарха Филарета Романова.
Обильный пир затянулся далеко за полночь. Андрей выпил немного вина, но больше слушал старших. Говорили обо всем на свете, но разговоры постоянно возвращались к царившей на Руси Смуте. Отец спросил Долгорукого:
- Князюшка, шурин мой дорогой, скажи, почему вы там не открыли ворота? Ради чего вы столько претерпели, положили чуть не всех своих сидельцев? Не за Шуйского же? Он-то вас позабыл, за полтора года только и прислал, что двадцать пудов пороху.
Князь криво усмехнулся.
-Да, добрую подмогу царь Шуйский нам прислал. Ежели зарядить все пушки, то на пять залпов хватило бы. Порох мы у поляков добывали. Сколько воинов положили на вылазках за порохом, - не счесть. 
- Так ради чего вы стояли?
Князь поднял полный кубок, медленно выпил его до дна, крякнул, заел хорошим кусом молочного поросенка, жаренного на вертеле. Потом он положил сжатые кулаки на стол и совсем трезвым голосом сказал:
- Стояли мы, зятюшка мой дорогой, боярин Петр Васильевич, сам знаешь, за что.
Князь склонил багровое лицо в поклоне чуть не в блюдо с поросенком.
- Стояли мы за то же самое, за что ты сам каждый день ездил в Кремль на службу к царю Василию. И брат твой, сват мой почтенный, Александр Васильевич, знает, ради чего он два года служил Тушинскому Вору, то бишь, названному царю Дмитрию Иоанновичу.
Догорукий опять склонил голову к самому столу, на этот раз почти в чашку с тертой редькой..
- А стояли мы все за роды свои, ибо без наших старинных, да неправедно обделенных родов не будет русской державы. Растащат ее большие вотчинники на удельные княжества. Василия Шуйского возвели на престол они, большие вотчинники. А наши старинные роды они затерли. Мы Русь поднимали, а они нас – за печку. Биться с врагом – мы, животы свои губить в битвах за землю русскую – мы. А царские лизоблюды вотчины и поместья павших себе отписывали, да и от наших вотчин кус за кусом отхватывала. Цари же боярские, Годунов, Шуйский, указами этот грабеж закрепляли. Вот и рассуди, за что мы с племяшом в Троице стояли.
Князь надолго припал к кубку, потом крякнул, заел настойку моченым яблоком и продолжал.
- Выходит, за родичей своих стояли мы, да за землю русскую. И стояли мы за истинного царя, которого народ выберет на Москве, выберет не кучка думных бояр со прихлебатели, а Земский Собор всей русской земли. Истомилась русская земля без истинного, крепкого царя, оскудела. Без малого пятнадцать лет Русь бедствует с боярскими выскочками.
- Ох, верно говоришь, князь Григорий Борисович, - поддержал его дядя Александр. Он повернулся к брату и горячо заговорил. – Вот я, к примеру, брат Петр. Неужто не знал я, что Тушинский Вор – он и есть Вор, жидовин краковский, а никакой не сын Иоанна Васильевича? И все мои товарищи в Тушине про то знали. А служили Вору. Почему? Да потому служили, что народ на Руси верил в тушинского царя. Считай, чуть не вся русская земля присягнула Вору, ибо верила в его истинность. Многие видали, что он жидовин из жидов, никакой не Рюрикович, однако верили, ибо верить хотели. Князья Трубецкой, Шаховской, - в глаза Вору говорили, что не царевич он, не Иоаннович. А служили. Ибо дорожили родами своими, державой русской. Ибо знали, что сила русской державы – в нас. Верили в соединение всех православных в единую державу. Русские и литва – испокон веку родные братья. Соединись мы – никакой враг не страшен такой силе. И поляков в свою веру сумели бы обратить. Потому не в том дело, какой царь ныне сидит на престоле, а какого царя мы выберем всей землей.
В разговор вмешался дядя князь Иван Борисович.
- В Тушине, сваты мои дорогие, родовитых князей да вотчинных бояр не было. Служить Вору пошли князья из бедных родов да поместные дворяне. Родовитые вотчинники вокруг Шуйского кружились, отхватывали себе наши вотчины, да дворянские поместья. А Вор нас уважал. Без нас он с чернью не совладал бы. Чернь-то шла к нему, чтобы от боярского гнета избавиться. Дай ей волю, она все сметет. А построить ничего чернь не сумеет без нас. Мы же держали ее в послушании. Вор видал это и наделял нас поместьями, дабы удержать при себе. Ныне Вор в Калуге снова окреп, и по мне лучше его царем посадить, чем снова кого из родовитых вотчинников. Из них кого не выбери, - получится тот же Годунов или Шуйский.
- Так! – грохнул Долгорукий по столу кулачищем.
Отец поднял полный кубок.
- Сваты дорогие, окажите честь, давайте выпьем! Радость у нас с Еленой Борисовной большая. Героев, славных сидельцев Троицких встречаем с победой!
Однако радость встречи со славными сидельцами продолжалась недолго. На третий день на грязновское подворье приехал из Кремля дьяк Козьма Трепов с грамотой от царя. Князю Григорию Борисовичу Долгорукому-Роще царь Василий Иванович Шуйский повелевал немедля отъехать в сельскую вотчину и в Москве не появляться до нового царева решения. Мрачный князь в тот же день отбыл в свое сельцо в 10 верстах от Москвы. На прощанье он подарил отцу Андрея и его дяде Александру по бочке троицкой столетней  настойки.
После отъезда князя Андрей остался единственным героем в отцовском доме. Отец много расспрашивал его о Троицком сидении, о вооружении поляков и черкасов, об их ратных приемах, о нравах польских князей и панов, о вылазках. Матушка всплескивала руками, постоянно ахала, а то и плакала. Когда любопытство родителей иссякло, Андрей рассказал им о Дарьюшке, спросил родительского благословения. Матушка опять заахала, снова прослезилась, а отец посуровел, долго молчал, потом проговорил:
- Коли любовь у вас, - дело серьезное. Да и пора тебе, сын, семью заводить, давно уже не отрок, надо о продолжении нашего рода думать. Дворян Девочкиных знаю, достойные люди. Дворянин Иван Девочкин у государя Димитрия Иоанновича Первого казной ведал. Царь Василий его постриг насильно в монахи. Видно, он и есть троицкий казначей отец Иосиф. Достойный дворянин, державного ума.
Он помолчал. Андрей понял, что отец не будет противиться его выбору, однако благословения он еще не получил.
- Я к чему это говорю, сын? – снова заговорил отец. - Род свой блюсти надо. Мы-то, Грязные, при царе-батюшке Иване Васильевиче поднялись. Дед твой, Василий Григорьевич Грязной-Ильин, в первых думных дворянах у престола служил. Высоко поднялся. И веселить царя умел, и гнев его укротить, и слово за невиновных сказать, душой никогда не кривил. Изменники-бояре пуще огня боялись его. А после того, как Малюта Скуратов в приступе под Пайдой погиб, дед твой за него в опалу угодил. Государь отослал его в Нарву воеводой, а оттуда – в Донец. Там дед твой попал в плен к татарам, они у государя просили за него выкуп в сто тысяч. Дед твой Василий Григорьевич пять лет писал государю, уж потом батюшка-царь выкупил его за две тысячи.
Он тяжело вздохнул и замолчал. Андрей с тревогой ждал отцовского слова. Наконец, отец снова заговорил.
- Род Девочкиных достойный. Да вот, сын, время-то какое идет. И конца не видать…
- И что ты говоришь, Петр Васильевич! – всполошилась матушка. – Какое время? А вспомни, - как ты сватов прислал к родителям моим. Время похуже было. Каждый день ждали, то ли будем живы, то ли твой батюшка с опричниками на двор приедет, и всему конец. Ничего, живы остались, слава Богу.   
Отец заулыбался.
- Да что ты, Елена Борисовна! Разве сравнить. Тогда – лепота и благодать при царе Иоанне Васильевиче. Грозен был царь, его и прозвали не зря Грозным, так ведь лес рубят – щепки летят. Правильный царь был, порядок ценил. Не воруй, - и будешь здрав. Не впадай в ересь жидовствующих богоборцев, - и не угодишь в опалу. Царь Грозный державу укреплял и православную веру от всяческих ересей очищал. А, что говорить! Любовь, Андрюша, превыше всего! И Господь учит нас возлюбить ближнего. Благословляю тебя.
На другое утро Андрей встал пораньше, сам оседлал Воронка, взял кольцо с большим диамантом, - подарок бывшей королевы Ливонии, матушки Марфы, - с трудом надел его на мизинец до первого сустава и с отцовским конюшенным Николаем поехал по привычным тесным и кривым улочкам Белого города к церкви Всех святых. Душу его наполняла радость, сердце не чуяло никакой беды. Он думал о скорой встрече с милой сероглазой Дарьюшкой.
Москва удивила его. После строгой торжественности Троицы, даже заметно разоренной долгой осадой, ему все казалось здесь убогим и неухоженным. Москва тоже пережила долгую осаду тушинцев и поляков, почти двухлетнюю осаду, хотя не в таком плотном окружении врага, и пришла в запустение. Начиналась весна, и вся зимняя мерзость вылезала из-под черного от грязи снега. На улицах прохожие и проезжие тонули в глубоком месиве из снега и грязи, повсюду скверно пахло гниющими отбросами и нечистотами. Дома выглядели убогими и заброшенными, кое-где чернели пепелища. Каменные храмы смотрелись белыми воронами среди этой скверны и горелой черноты. Москвичи казались Андрею угрюмыми, растерянными и злыми. Под заборами валялись в грязи пьяные, в той же грязи сидели и ползали бесчисленные убогие, нищие и бесноватые, они громко и непочтительно вымогали милостыню. Несладко пришлось Москве, - подумал Андрей.
На паперти церкви Всех святых стояла большая, тесная толпа молчаливых москвичей. Они крестились, многие бабы плакали, иные рыдали.
- Отпевают кого-то, - догадался Николай.
Они привязали коней к церковной ограде, Николай остался сторожить их, Андрей стал осторожно пробираться сквозь толпу к двери в церковь. У порога он спросил одного мужика, по одежде – из торговых:
- Кого отпевают?
- Отца Иосифа.
Андрей не сразу понял, сделал еще шаг, и только тут до него дошло.
- Отца Иосифа Деточкина?
- Кого ж еще.
Солнечный день вмиг потемнел в глазах Андрея.
Он отстоял долгую заупокойную у гроба с телом отца Иосифа, рядом с печальной Дарьюшкой в черной одежде. По ее бледному лицу текли слезы, и он ничем не мог утешить свою любушку. Изредка он украдкой осторожно сжимал ее тонкие пальцы, Дарьюшка поднимала на него заплаканные глаза и слабым движением высвобождала руку. Лишь однажды она еле слышно проговорила:
- Ох, Андрюшенька, миленький…
После похорон и скромных поминок они остались втроем: Дарьюшка, матушка Марфа и Андрей. Лицо бывшей королевы Ливонии, белое, как беленая стена, не выражало никаких чувств. Она негромко говорила обычным своим хрипловатым, резким голосом, будто железо позвякивало по железу.
- Степка Кошкин, злодей, виновен в безвременной смерти отца Иосифа. Обещал, клятвопреступник, не пытать священнослужителя до послания патриарха Гермогена, а видать, подверг невиновного пытке. Повредил все внутри, изверг. Гореть его душе в вечном огне. Как отец Иосиф до Москвы доехал, диву даюсь. Надорвалось сердце его, вот и умер безвременно, царство небесное его безгрешной душе.
У Андрея щемило сердце от вида поникших плеч и заплаканного лица Дарьюшки, он чувствовал, что она вся дрожит.  Он негромко проговорил:
- Кошкин получил свое. Умер мучительно.
Матушка Марфа пристально поглядела ему в глаза долгим взглядом. Андрей выдержал взгляд, но почувствовал, что она читает в его душе, как в раскрытой книге и видит то же самое, что вдруг снова предстало перед ним будто наяву. Приступ, яростная толчея защитников на стене у бойниц, едкий дым от горящей смолы, серы и пороха, крики и вопли. В его ушах снова раздался дикий, нечеловеческий визг Кошкина, голова которого горела, облитая смолой, а тело корчилось на каменном полу под ногами стрельцов. Он снова увидел твердый, суровый взгляд верного Горюна.
Матушка Марфа сказала суровее обычного:
- Господь рассудит всех нас, а я отпускаю отмстителю сей грех. 
Она пристально посмотрела на Андрея, увидала свой подарок на его мизинце, ее лицо чуть заметно исказилось от горя, она печально покачала головой и сказала:
- Я возьму Дарьюшку в Новый Девичий монастырь. Пусть отойдет душой. Поляков от Москвы отогнали, Вор сидит в Калуге, черкасы разбежались. Ты, боярин Андрей, можешь навещать ее. А через год, если Господь сохранит нас, поговорим о сватах.
Дарьюшка подняла на Андрея глаза и слабо улыбнулась.
В марте победитель воровских орд воевода князь Скопин-Шуйский вместе с Первым ополчением вошел в Москву. Москвичи встречали его как избавителя, в княжеских и боярских теремах шли непрерывные пиры, молодого воеводу повсюду приглашали почетным гостем, его посещением гордились самые знатные бояре и князья. По всей Москве открыто говорили, что боярскому выскочке Василию Шуйскому пора и честь знать, царем всея Руси надо выбрать князя Скопина-Шуйского.
Скопин-Шуйский по приговору царской думы начал готовить войско для похода на выручку Смоленска, который уже больше полугода осаждал король Сигизмунд Третий. Андрей с отцом встретились с князей Андреем Голицыным, тот свел их с большим воеводой, и Андрей попросил князя Скопина-Шуйского принять его в стрелецкий отряд князя Голицына. Михаил Васильевич тут же спросил Голицына, и они поставили Андрея к его большому изумлению головой, полковником яузских стрельцов. Отец выделил ему десяток даточных людей из своих дворовых.
Для Андрея начались многотрудные дни. Стрелецкий полк еще по указу Иоанна Васильевича состоял из пяти сотен стрельцов. В Троицком сидении Андрей легко справлялся с сотней, теперь же ему многое оказалось внове. К тому же кое кто из старых стрельцов приняли молодого полковника с обидой и даже с ворчанием. Мол, молодо-зелено, наломает новый полковник дров, а нам расхлебывать. Однако со временем все наладилось. Андрей с согласия князя Голицына назначил своим помощником, полуголовой верного Кузьму Кирдяпина, а Сухотина и Мальцева поставил сотниками. Этих опытных воинов, которые прошли все шестнадцать месяцев геройской Троицкой осады, бились с врагом  почти в ежедневных вылазках,  уважали в полку.
Князь Михаил Васильевич добился царского указа о вооружении  стрельцов надежными и легкими русскими завесными пищалями с ударным кремневым замком. Московские оружейники день и ночь готовили новые пищали. Такая пищаль вместо старых полупудовых фитильных весила всего десяток фунтов, а крепкий ремень позволял легко надевать ее на плечи и при нужде быстро изготовиться к пальбе. Кремневый замок избавлял стрельцов от многотрудных хлопот по сбережению тлеющего фитиля и запального  зарядца сухими даже в затяжной дождь. Стрельцы, прошедшие Троицкое сидение, не могли нарадоваться и вспоминали, как они мучались с фитилями и затравкой при вылазках в дождливые ночи. Однако новые пищали получила только половина яузцев. Остальныем пришлось довольствоваться привычными, но требующими много хлопот фитильными пищалями.
Андрей каждый день по несколько часов готовил свой полк к походу и к сражениям. Стрельцы учились держать строй десятками, сотнями и всем полком, не рассыпать его ни в каком случае. Они подолгу  бились друг с другом бердышами и саблями в показных боях, учились отражать нападение с разных сторон и со всех сторон сразу, стоять против конницы. Особенно старательно приучал он стрельцов к пальбе залпами, - за долгие месяцы Троицкого сидения он убедился в действенности дружной пальбы даже малого отряда.
Сначала по указке шведского наставника он ставил стрельцов в десять рядов, как делали все наемники. Это позволяло вести непрерывную пальбу. Каждый ряд после залпа уходил назад, выстраивался позади и снова заряжал пищали. Когда десятый ряд разряжал пищали, первый снова успевал изготовиться к пальбе даже с фитильными замками. Однако стрельцы жаловались на неудобство, ибо им приходилось делиться на полусотни, бегом переходить назад,, и они постоянно путали строй.Наемники при такой пальбе быстро переходили с первого ряда в последний и успевали зарядить пищали, но стрельцам с бердышами это оказалось не сподручно. Андрей пытался, по Троицкому опыту, обучить стрельцов пальбе лежа, с колена и стоя, с бердышей, но и это не помогало. Даже когда первые ряды палили лежа, а последние стоя, с упором на бердыши, то среднему ряду приходилось палить на полусогнутых ногах, враскарячку. К тому же густой дым от пальбы неподвижными рядами при безветренной погоде закрывал стрельцам весь обзор.
Андрей со своими сотниками долго ломал голову над более удобным строем. После многих раздумий и проб они приняли привычный сотенный строй в пять рядов. Два первых ряда палили с колена, причем второй ряд палил через плечи первого. Третий, четвертый и пятый ряды палили стоя, с упором на бердыши, в промежутки между стрельцами передних рядов.
Чтобы пальба сотнями получалась непрерывной, стрельцам приходилось поспешать, как скоморохам на ярмарке. Поначалу они второпях то забывали раздувать тлеющие фитили, и те гасли, то рассыпали запальный зарядец, то плохо забивали пыжи, и выстрел получался слабым. Однако непрерывное каждодневное учение с пальбой вхолостую принесла свои плоды. Довольно скоро яузцы научились палить в пять рядов не реже, чем шведы и немцы в десять рядов. Каждый ряд заряжал пищали и успевал изготовиться к новому залпу, пока Андрей громко и неторопливо читал «Отче наш».
Когда шведский наставник возмущенно пожаловался воеводе Голицыну на самовольство полковника Грязного, тот сам пришел посмотреть на яузский полк. Андрей поставил стрельцов в пять рядов, велел приготовить по пять зарядов и крикнул:
- Братцы, не подведите! К пальбе залпами готовься!
Яузцы не подвели своего молодого полковника, к тому же легкий ветерок быстро относил дым в сторону. Дружная и непривычно быстрая пальба в пять рядов понравилась Голицыну, он даже позвал самого князя Скопина полюбоваться «русским строем». Большой воевода весьма одобрил новый строй, похвалил проворных стрельцов  и повелел выдать им из своих запасов по чарке зелена вина. Однако шведские и немецкие наставники продолжали обучать других стрельцов и ополченцев пальбе в десять рядов с постоянным перемещением рядов спереди назад.
Скопин-Шуйский намеревался выступить в поход в конце апреля, и заранее послал к Волоку Ламскому передовой отряд воеводы Григория Валуева. В Волоке Ламском собрались последние беглецы из Тушина: поляки под началом пана Рожинского и тушинцы вместе с ложным патриархом Филаретом Романовым. Среди них начались раздоры, дело доходило до потасовок и рубки на саблях. В одной из потасовок Рожинский упал на каменные ступени, сильно растревожил старую рану на боку и вскоре умер. Отряд воеводы Валуева внезапным налетом захватил Волок Ламский, разбил польские и тушинские отряды, взял в плен ложного воровского патриарха Филарета Романова и под охраной отправил его в Москву на патриарший суд.
Отец говорил Андрею, что многие священнослужители намеревались  низложить честолюбивого Филарета и отправить его до скончания живота простым чернецом на Соловки. Однако патриарх Гермоген решил по иному. Он не захотел ронять в глазах народа достоинство ростовского митрополита, а с ним и всех служителей православной церкви,  и объявил, что Тушинский Вор держал Филарета в плену, подвергал многим лишениям и унижениям, которые, дескать, Филарет с честью выдержал. Патриарх сохранил Филарету прежний сан митрополита, однако оставил его в Москве.
- Имеющие глаза ничего не видят, - ворчал отец, крайне удивленный решением патриарха. – Филарет Романов честолюбив без меры, и он еще принесет Гермогену и всем православным многие беды.
Зато Андрей простодушно порадовался новому ратному успеху воеводы Валуева. Ведь это прорыв отряда Валуева с великим боем к Троице привел к окончательному снятию осады. Воеводу Григория Леонтьевича он видел в Троице лишь несколько раз, однако высоко ценил его ратное умение, и теперь всем сердцем желал ему новых побед. 
Москва продолжала чествовать молодого князя-победителя и благословлять его на победу над Сигизмундом. Появились гадатели, которые предсказывали, что умиротворение России наступит, когда царем станет молодой Михаил Васильевич. Однако ликование в один черный день сменилось печалью и тревогой. Перед самым выступлением в поход князь Михаил на пиру у князя Воротынского вдруг занемог, у него пошла кровь из носу и изо рта, а через несколько дней он помер.
Москва заволновалась и закипела. Говорили, что героя-воеводу отравили по наущению Василия Шуйского. Вспоминали, что рязанские дворяне Прокопий и Захар Ляпуновы посылали еще в Александровскую слободу грамоту Михаилу Скопину, в которой называл его государем и просили молодого князя сесть на престол в Москве вместо бездельного и двоедушного Василия Шуйского. Вот Шуйские и убрали соперника.
Андрей с отцом пошли в Кремль на похороны Михаила Скопина-Шуйского. Молодого князя хоронили в Архангельском соборе, где издавна находились усыпальницы лишь великих князей и царей.
- Царь Василий противился, однако думные бояре настояли, - сказал отец. - Видишь, царя нет, не соизволил.
Когда отпевание закончилось, все собравшиеся потянулись к гробу. Андрея поразил вид покойного: лицо почернело, покрылось какими-то волдырями, тело вздулось. После выхода из собора, уже на паперти Андрей услышал негромкие разговоры.
- Вот и царь Борис так умер, и царь Феодор. Все приметы сходятся. Язвы, тулово распухло…
- А святейшего-то Гермогена не видно. Он во всем за царем Василием идет.
- Князя Дмитрия Шуйского рук дело. Женка его, княгиня Катерина Григорьевна, - она отравила большого воеводу на пиру, верные люди говорят. Сам-то Дмитрий на престол метит после брата Василия. 
- Катерина - кровь Григория Малюты-Скуратова, куда денешься. Душегубский род.
- Когда князь Скопин въезжал в Москву, Дмитрий-то Шуйский сказал: вот едет мой соперник. Они и убрали.
- Чернь чуть не спалила его подворье, стрельцы едва отстояли.
- Недолго Шуйским осталось царствовать.
- Тише, князь, уши везде.
- Чего там. Филарет, слыхал я, уже признал царем Владислава- королевича. Из Тушина когда еще послы отъехали под Смоленск к Сигизмунду, просить на царство Владислава. Филарет благословил послов. 
- И верно. Своих нельзя больше на престол сажать. Владислав примет православие, - настоящий царь будет, древнего царского роду, Гедеминович.
Подозрительная быстрая смерть героя-воеводы окончательно отвратила москвичей от Василия Шуйского. Предводители его противников стали искать нового царя. Называли князей Василия Голицына, Федора Мстиславского, Ивана Воротынского, думного боярина Ивана Никитича Романова, других больших бояр и князей, а самые горячие головы требовали избрать на царство шведского королевича Густава-Адольфа. Многие же называли будущим царем России польского королевича Владислава. В этих тревогах все думать забыли о походе под Смоленск. Заботы князя Скопина-Шуйского по подготовке войска могли пойти прахом.
Тем временем Тушинский Вор укрепился в Калуге, к нему перешли многие тушинцы, черкасы и самовольные польские паны со своими отрядами, он сумел снова собрать немалое войско. Московская знать боялась Вора пуще огня, а чернь сходилась к нему тысячными толпами. Народ желал иметь на престоле настоящего Рюриковича, сына первого помазанника Божьего, царя Иоанна Васильевича, радетеля народного, грозного для бояр-кровопивцев. К тому же князь Шеин слал из осажденного Смоленска слезные мольбы о помощи, ибо силы смолян иссякают, в городе настала великая скудность с пропитанием и ратными припасами, народ вымирает от глада и мора. Москва спохватилась и снова стала думать о войне, на этот раз уже с двумя сильными врагами.
В эти дни от своего воеводы князя Голицына Андрей узнал печальную весть. Старый свирепый враг, знакомец по Троицкому сидению полковник Лисовский после снятия осады ушел вместе с атаманом Прозовецким грабить русские города. Разбойное войско сожгло Суздаль, Переяславль-Залесский, Ярославль, осадило Торопец. Однако вскоре Лисовский понял, что в разоренных залесских городах большой добычи не взять и решил искать счастья у Пскова и Великого Новгорода. Их путь в те богатые края лежал через Калязин.
Навстречу разбойничьей орде спешно двинулся из Дмитрова воевода Давыд Жеребцов с отрядом. Жеребцов успел войти в Калязин прежде Лисовского и Прозовецкого, но подготовить оборону ему не хватило времени. Почти на его плечах в Калязин ворвались поляки и черкасы. В жаркой битве ополченцы Жеребцова нанесли большой урон врагу, но большинство защитников пали. Раненный воевода вместе с немногими уцелевшими ратниками попал в плен. Обозленный Лисовский зверски отомстил храброму воеводе за сопротивление, а особо за свое поражение под Троицей, он приказал казнить Жеребцова и всех пленных мучительной смертью.   
Андрей всей душой скорбел о павшем воеводе. Отряд Жеребцова первым пришел на выручку защитникам Троицы, когда их силы иссякали, привез в осажденный монастырь хлеб, порох и многие припасы. Андрей ценил  Жеребцова как воеводу выше, чем первого осадного воеводу, своего дядю, князя Долгорукого-Рощу. Жеребцов решительно отменил кровопролитнык вылазкм за дровами и добился согласия архимандрита Иоасафа разбирать на дрова деревянные строения монастыря. К снятию осады за половину зимы в печи пошла добрая часть деревянных монастырских построек, зато сидельцы не потеряли на вылазках за дровами ни одного человека. Тот же Жеребцов при подходе отряда Валуева настоял на большой вылазке, хотя князь Долгорукий опять противился. В вылазке ополченцы Жеребцова вместе с отрядом Валуева нанесли большой урон осаждавшим, именно это вынудило Сапегу и Лисовского снять осаду с Троицы.
А Москва продолжала волноваться. Подогрели москвичей вести из Рязани. Там неистовый Захар Ляпунов с братом Прокопием подняли народ против Василия Шуйского и требовали его смещения. Говорили, что Ляпуновы вошли в сношение с Вором и в то же время - с ярым противником Шуйского – князем Василием Голицыным. Рязанские воеводы звали того и другого на царство. Трон под Шуйским шатался, положение царя Василия могла поправить лишь блестящая победа над поляками. Царь повелел спешно готовить войско для победоносного похода к Смоленску. Главным воеводой он поставил своего брата Дмитрия Васильевича Шуйского.
В последний вечер отец и матушка проговорили с сыном далеко за полночь. Матушка больше молчала и утирала глаза платком. Говорил отец.
- Ты, сын, не лезь на рожон. Князь Григорий Борисович говорил, в Троице ты геройствовал, где надо и не надо, однако Господь хранил тебя. Однако в Троице вы стояли за святое дело. А теперь…
Отец тяжело вздохнул.
- Князь Дмитрий Шуйский – не воевода, что греха таить. Властолюбивый самолюбец, а ратного таланту Бог не дал. Метит на царский престол, вот и желает показать себя героем. Царь Василий назвал его наследником престола. Он может загубить все войско. Держи ухо востро. Твой воевода князь Андрей Васильич Голицын, - воин опытный и среди бояр его вместе с братом Василь Васильичем почитают, слушай его. И сам береги своих стрельцов. Верю, справишься. Да и не о том я хотел тебе сказать, сын.
Отец надолго замолчал, Андрей терпеливо ждал.
- Вот шурин мой, князь Григорий Борисович тут говорил, вы в Троице стояли за землю русскую, за веру православную, за царя, который на Москве будет. А в вашем походе, -  все не то. Победите вы – укрепится царь Шуйский, а это беда для русской земли. В Москве многие бояре и князья против Шуйских, и царя из знатных вотчинных родов они больше не хотят. Выберут царем Федора Мстиславского – обида Голицыным и Трубецким. Выберут Василия Голицына – его не примут другие роды. Кого ни выбрать из своих, - другие не смирятся.
Отец замолчал, и Андрей спросил:
- Батюшка, ты все говоришь: князья, бояре, да чернь. А мы-то, дворяне, - куда склоняемся? Вот Ляпуновы, - они куда народ зовут, ради чего неистовствуют?
- Как куда? Против вотчинных бояр да князей идут дворяне. До Грозного царя чуть не вся русская земля, все холопы под боярами были. Царство слабело, ибо бояре – каждый лишь свою корысть искал. Всю державу вотчинники разделили. Они призывали на Русь ливонцев, литву, поляков, - дабы свои права укрепить. Измена пошла на Руси. Иван Васильевич ради укрепления державы создал опричнину, начал отбирать у изменников вотчины и оделял своих верных дворян поместьями. При нем поместное дворянство набрало большую силу. Мой батюшка, твой дед Василий Грязной при Грозном царе поднялся. Ну, а Годунов, за ним Шуйский стали отбирать у дворян поместья и снова раздавать их в вотчину большим боярам да князьям. Вот ради того Ляпуновы и встали против Шуйского, ради защиты поместного дворянства.
- За поместное дворянство, против вотчинного владения?
- Ну, можно и так сказать. Вотчинникам сильная держава не нужна, мешает она им обогащаться. Грозный царь держал их в узде, а ныне распрями земля русская сыта по горло. России надобен царь, которого примут все: и вотчинники, и поместные, и служилые люди, и чернь. Да нет единства на русской земле. Разве можно угодить сразу всем? Простой народ, чернь, стоит за Вора. Пусть он не сын Иоанна Васильевича,  самозванец, а народ верит в него, вот, дескать, пусть он и станет царем. Поместные дворяне, обедневшие князья – за Вора, дабы пресек он бесчинства вотчинников. Однако не дело краковского жидовина на русский престол сажать. Рязанские воеводы Ляпуновы по  молодости своей кого только ни метят на царство. И Скопина-Шуйского, и Василия Голицына, и шведского королевича Густава. Их слушают многие. Вотчинники, большие бояре и князья стоят за королевича Владислава. В Москве вошел в силу ростовский митрополит Филарет Романов, он с братом, думным  боярином Иваном Никитичем стоит за Владислава на словах, а что у них на уме – Бог ведает. Слыхал я, Филарет намерен посадить на престол сына своего Михаила.
Отец налил себе чарку троицкой зверобойной, выпил ее, крякнул, потянулся за соленой осетриной. Андрей смотрел, как отец жует и начинал понимать, к чему он завел этот разговор. Отец снова заговорил.
- У тебя своя голова, сын, не хочу принуждать тебя думать, как я. Пойми одно. Вот говорят, - Смута. Не Смута, сын, война. Самая настоящая война. Вотчинники встали против сильной единой державы. Простой народ, торговые люди, ремесленники, чернь, смерды, много служилых, даже немало дворян и князей, - встали против вотчинных бояр. Мы теперь сами бояре, да не вотчинные. А вотчинники завладели всей пахотной землей, закабалили смердов, прикрепили к земле свободных ранее крестьян, дерут с них семь шкур. Мало того, они у дворян силой забирают холопов, а говорят, что, мол, те сами к ним перешли в Юрьев день. Потому царь Феодор Иоаннович и отменил Юрьев день, чтоб вотчинники не разбойничали. И ведь все своей корысти ради. Для того они и царей своих поставили, Годунова и Шуйского.
Отец выпил еще чарку зверобойной, отрезал ломоть буженины, с удовольствием вгрызся в него.
- Ты, сын, правильно делаешь, что не пьешь этого зелья. Мне-то на службе государевой пришлось ее полюбить. Верой и правдой оберегали мы престол Рюриковичей. Твой дед, Василий Грязной первым опричником у Иоанна Васильевича стал. Теперь враги Грозного царя опричников зверями кровавыми выставляют, тиграми лютыми. Не верь тому, не звери опричники, не тигры кровавые. Батюшка царь их держал в строгости пуще монашеской. И дед твой, первый опричник, не был кровавым зверем. Крамолу, измену он истреблял. Вотчинники в страхе перед сильным государем вступали в переговоры с ливонцами, с поляками, с литвой. Карал царь изменников. И другая беда надвинулась в те годы на державу, - ересь жидовствующих. В церкви православной к тому времени многое множество развелось выкрестов из жидов. Они приняли православие, а на деле служили папе римскому да своему иудейскому богу Яхве, ересь несли на Русь, разрушить хотели православие. Божественную сущность Христа отрицали. Пресвятую Богородицу не почитали. Иоанну Васильевичу с ними много пришлось бороться. Потому он и стал первым помазанником Божьим, над всей православной церковью встал, дабы укрепить ее. Да и то царь-батюшка больше половины этих еретиков миловал. Богобоязненный был государь. Даже когда Дума приговаривала изменников казнить, царь вступался, миловал злодеев – и бояр-изменников, и жидовствующих еретиков. А бояре начали его травить злыми зельями, решили истребить весь царский род. После Казани…
Отец огорченно помотал головой, выпил еще чарку, закусывать не стал, занюхал душистым ржаным хлебом, крякнул.
- После Казани сильно занемог царь-батюшка. Видно, бояре испугались силы молодого царя, притравили его. Помирать собрался, соборовался. И потребовал от бояр присягнуть наследнику, младенцу Димитрию, старшему своему сыну. Из думных бояр, а их двенадцать человек, десять присягнули Димитрию. А двое думных и чуть не все московские бояре – кто совсем не приехал к царю, кто отказался присягать. Отказчики требовали на царство двоюродного брата царя, князя Владимира Андреевича Старицкого. Главным заводилой у них стал Иван Шуйский, отец нынешнего царя. Князь Старицкий даже грозил тем, кто присягнул Димитрию, мол, погодите, я стану царем, вам худо придется. И царевы ближние, поп Сильвестр и Адашев, эти отшатнулись от царя, подстрекали отказчиков. Однако Иоанн Васильевич исцелился Божьей милостью. Злодеи затрепетали, но царь-батюшка простил всех отказчиков. Однако они в страхе начали бежать в Польшу. А Сильвестра и Адашева Иоанн Васильевич отдалил от себя. Но заговорщики не успокоились. Они подговорили кормилицу царевича, и та утопила младенца Димитрия в реке. Государь их опять миловал, а они отравили первую царицу, Анастасию Романовну Захарьину-Юрьеву, потом отравили вторую царицу, Марию Темрюковну. А к третьей своей жене, Марфе Васильевне Собакиной, государь даже взойти не сумел. На венчании она занемогла и вскоре умерла в девстве. Отравили ее злодеи. Потому Синод и разрешил Иоанну Васильевичу венчаться в четвертый раз – на Марии Нагой, ибо третий брак попросту не состоялся. Ну, что бояре сделали с Нагими, ты знаешь. И наследника, Иоанна Иоанновича, они отравили, а потом и самого государя. Уж больно схоже они оба померли.
Отец потянулся за очередной чаркой, но Андрей решительно остановил его руку. Отец ожег было его взглядом, но смирился, вздохнул.
- Эх, житье наше тяжкое. Про царя Бориса ты знаешь. На всей Руси началась Смута. А уж при Шуйских… Зря что ли большой воевода Болотников поднял народ, два года громил царево войско, возил с собой ложного царевича Петра Феодоровича? Нет, боярские цари не о государстве думают, но о корысти боярской. А русские люди не принимают их, не хотят больше боярского ярма. Потому и открывают города всяческим проходимцам. Лучше какой-нибудь, прости Господи, Ерошка Иоаннович, чем боярский царь. И пока сам народ не выберет себе царя истинным Земским Собором, - не будет мира на Руси.
Андрей снова нарушил почтительное сыновье молчание.
- Батюшка, а кого ты сам видишь царем на Руси?
- Не хотел я говорить тебе про то, но раз спрашиваешь… Я вижу царем на Руси того, кто вернет мир русской земле и народу русскому. Не хочу никого называть, но уж если выбирать из того, что есть, то новый царь должен вести свой род от Рюриковичей, однако прямых Рюриковичей не осталось, истребили они сами себя. Потому надо нам смотреть на Гедиминовичей. Гедимин, великий князь Русско-Литовский – самый великий государь из всех, кто правил на Руси и в Литве. В годы усобицы и розни он еще при татарах объединил все западные и южные русские княжества под своей рукой. Его сын Ольгерд с Олегом Рязанским, Дмитрием Суздальским и Михаилом Тверским хотел собрать все православные княжества в единую державу от моря Балтийского до моря Хвалынского и от моря Черного до моря Белого. Происками князей Московских тот великий помысел не удался. Нынешний польский король Сигизмунд Третий – Ягеллон, потомок великого русско-литовского князя Ягайлы, внука Гедимина. Однако его сажать на престол в Москве не следует, он может притеснять православие, да и жидовствующие еретики у нас не перевелись, а это, сам знаешь, - новая война, народ не потерпит. А вот сын Сигизмунда, отрок Владислав, - тут можно надеяться. Тушинцы из москвичей, как твои дядья Александр да Иван, они с поляками не ладили, а отправили посольство к королю Сигизмунду просить на царство молодого Владислава. Иные из них стояли за Вора, иные – за самого Сигизмунда, а сошлись на Владиславе.
- А чем хорош Владислав? Он же молодой, будет оглядываться на отца, на Сигизмунда.
- Может, и будет, - вздохнул отец. – Все надеются, что он примет православие, выборная Дума станет направлять его. Мы заключим вечный мир с Польшей, Русь поднимется из разрухи, соединится с Литвой и Польшей. Однако Сигизмунд хитер, и все может выйти не так. Говорят, тушинский договор с Сигизмундом писал князь Михаил Салтыков, его вотчинники сильно обидели, вотчины растащили. С ним под Смоленск поехал еще один князь из захудалых, Василий Михайлович Рубец-Масальский. Да вот верховодит в том посольстве тушинский думный дворянин Федька Андронов, из кожевников. Этот мать родную ради корысти продаст. Сам видишь, единства меж тушинцами нет, а на Владиславе согласились все. Тушинцы верят, что они будут править при Владиславе, вотчинники намерены сами при нем властвовать. Филарет Романов спит и видит, как он при Владиславе сына своего на царство посадит. Однако другого выхода ныне я для Руси не вижу, только Владислав. Мир с Польшей нам пуще всего нужен. 
Перед тем, как идти спать, отец и матушка благословили Андрея иконой святого Георгия Победоносца.
В начале июня большой воевода князь Дмитрий Шуйский во главе тридцатитысячного русского войска выступил, наконец, из Москвы и направился к осажденному Смоленску. Вместе с московским войском шли десять тысяч наемников, шведов и других западных солдат, под началом графа Делагарди. Впереди огромного войска двигалась дворянская конница князя Данилы Мезецкого, а пешие полки возглавлял стрелецкий отряд князя Голицына. Передовым полком Голицын поставил яузских стрельцов Андрея Грязного. Яузцы взяли с собой в поход иерея Савелия и дьякона Варраву из слободской церкви Вознесения Христова.






Поход

Войско Дмитрия Шуйского направилось из Москвы кружным путем, по Ярославской дороге через Троицу. Андрей шел пешком впереди своего полка и нес на себе все оружие. Он еще с Троицкого сидения твердо решил делить со стрельцами все тяготы ратной службы, не возноситься над ними. Стрельцы глядели на своего полковника с уважением, ибо в других полках головы и даже многие сотники ехали верхами.
Путь оказался безрадостным, но не из-за великой ноши и долгих переходов. Сразу за Ярославским воротами в Земляном валу воинам представилось ужасающее зрелище. Вдоль всей дороги висели удавленные на виселицах, подвешенные за ребра, лежали на колесах, торчали нанизанные на колы казненные. Почти все трупы оказались недавними и источали мерзостный смрад гниющего мяса. Андрей поначалу даже прикрыл глаза, низко повесил голову и довольно долго шел, не поднимая глаз. А сзади него раздавались негромкие голоса стрельцов.
- Сколько народу приняло мучительную смерть.
- То разбойники и воры.
- Они тоже люди, сват.
- И то верно. Какая умная голова додумалась развесить их тут?
- А это чтоб ты, братец, шел на врага без оглядки. Не то и тебя сюда приволокут.
- Царь Василий повелел карать измену и воровство. Для острастки.
- А я так скажу: зверство, они и есть зверство. Смертный грех.
- Насмотришься, - не больно-то захочешь за такого царя живот класть.
- Ты, сосед, язык укороти. Донесут, и до врага не дойдешь.
Омерзительный частокол тянулся до самых Мытищ. А в первом же селе за Мытищами они увидали новую картину. Вдоль дороги стояли несколько десятков мужиков, - по одежде из пахотных, - стояли они босиком, спиной к прохожим. По обочине дороги вдоль них ходили два ката с длинными кнутами и с силой хлестали мужиков по ногам. Расправа началась давно, ибо у многих наказуемых порты уже висели окровавленными клочьями.
- Правеж, - сказал кто-то сзади. – За недоимки. Будут пороть, пока долги не отдадут.
- Или не отдадут Богу душу, - угрюмо добавил другой.
- Помрет мужик, - поставят его женку. Или сынов по очереди.
- После такого правежа какой из мужика работник. Считай, без ног.
- Что царь, что бояре, - буркнул еще один стрелец.
- Тут не царь и не бояре. Тут свои, земская власть.
- Так земские творят по указу царя!
Первую остановку войско сделало у Троицы. Здесь все ратники принесли клятву на чудотворящих мощах святого Сергия Радонежского. Кроме того, за два дня похода выявилось много непорядка, и воеводам пришлось остановиться на несколько дней. А самым большим непорядком оказалось назначение главным воеводой брата царя – Дмитрия Шуйского. Князь Андрей Голицын не скрывал своего недовольства.
- Заносчив князь Дмитрий. Своеволен, а ума не палата. В ратном деле не смыслит. Это надо – конницу вперед послал. И все войско одной дорогой идет. Наломаем мы с ним дров. 
Среди яузских стрельцов набралось около сотни старых Троицких сидельцев. В поход все яузцы надели кафтаны морковного цвета, которыми старых сидельцев одарил архимандрит Иоасаф после снятия осады. Андрей разделил их поровну между сотнями, поставил их десятниками, дабы они передавали свое ратное умение другим стрельцам. Теперь эти опытные воины показывали новичкам монастырь и вспоминали свои подвиги во время героической и горькой долгой осады. Их слушали с разинутыми ртами, уважительно качали головами, много выспрашивали. Все они восхваляли своего сотника Андрея Грязнова, которому, не иначе, сам Господь помогал уберегать стрельцов в самых гибельных делах.
Говорили они об обороне Пивного двора и о чудесном спасении из чудовищного пожара по тайному ходу, о лихих вылазках во время приступов, когда они малым отрядом сумели два раза стравить поляков с тушинцами, и те били друг друга так, что не сумели дойти до стен. Изумление вызвали рассказы о подрыве подкопа, когда погиб весь десяток Спиридона Ушатова, а от десятка Ивана Наумова осталась всего половина. Много ахов и охов раздавалось, когда сидельцы говорили о вылазках за дровами, и опять они хвалили сотника Грязного, который из каждой вылазки приводил стрельцов почти без потерь, лишь однажды дьявольским попущением конные поляки изрубили весь десяток Ивана Наумова.
Сейчас Андрея поразила скученность и толчея в Троице, похуже, чем в первые дни осады. На этот раз все постройки и даже монастырский двор занимали раненые, больные и увечные. Вокруг монастыря на месте сгоревших посадов и слобод плотники рубили новые избы, население понемногу налаживали порушенное хозяйство. Почти все службы за стеной уже восстали из пепла, и там работа шла день и ночь. 
Все три дня стояния войска у Троицы Андрей провел с братом Ферапонтом, он разыскал верного друга в первый же день, и они почти не расставались. Обычно молчаливый брат Ферапонт при этой встрече разговорился.
- Отца Иоасафа у нас больше нет. Игуменствует в Троице архимандрит Дионисий Зобиновский из Старицкого Успенского монастыря. Пастырствует отец Дионисий весьма твердо. Среди братии много недовольных, иные открыто ропщут, думаю, пошли жалобы святейшему Гермогену.
Андрей на примере своего дядюшки-князя уже понимал, что после ратных побед героев оттесняют в сторону лукавые царедворцы, но он не хотел говорить об этом. Он тут наговорит чего не следует и уйдет, а брат Ферапонт останется до скончания живота своего.
- Оно понятно, - усмехнулся он. – Новая метла.
 Брат Ферапонт отрицательно качнул головой.
- Не только ужесточение порядков. Архимандрит Дионисий ревностно борется с ересью жидовствующих, подвергает сомнению иные уставные, канонические молитвы, находит в них отступления от православных канонов, а то и прямую римскую ересь и иудейство. На проповедях говорит, мол, жидовствующие губят православие. Они считают Ииусаса Христа человеком, пророком, вроде иудейского Моисея. Они в день Воскресения Христова празднуют иудейскую Пасху…
Андрей твердо решил переменить разговор, а то брат Ферапонт может пострадать за свою откровенность, доносчиков хватает и среди братьев во Христе.
- А где теперь отец Иоасаф? 
- Пресвятейший патриарх еще зимой отослал его на старое место, в Боровский Пафнутьевский монастырь. Это в Серпуховском уезде.
Андрей покрутил головой. Вот так и бывает в земной юдоли. Архимандрита Иоасафа он глубоко уважал, как твердого духовного пастыря при долгом осадном сидении. И вот вместо заслуженной награды, - опала. Слава Господу, что отца Иоасафа патриарх не сослал простым чернецом куда-нибудь в Белоозеро, а то и на Соловецкие острова. Но говорить об этом он опять не стал, а только спросил:
- За что его так?
Брат Ферапонт тяжко вздохнул.
- Златолюбие сильных мира сего. Царь Василий еще в январе, при тебе, прислал в Троицу дьяка Семена Самсонова. Тот привез царский указ и грамоту патриарха Гермогена. Отцу Иоасафу велено было выдать дьяку Самсонову всю казну и все сокровища Троицы. Для оплаты шведским наемникам. Отец Иоасаф воспротивился.
Андрей опять покачал головой, на душе у него стало тяжко. Они тут сидели в осаде шестнадцать месяцев, потеряли по восемь человек из каждых десяти, но не позволили Сапеге и Лисовскому разграбить сокровища Троицы. Теперь же царь Василий с благословения патриарха сделал то, что не удалось разбойным польским панам, тушинцам и воровским черкасам. А брат Ферапонт продолжал негромко говорить.
- Отец Иоасаф возмущался, мол, царь Василий еще до осады забрал из казны Троицы чуть не двадцать тысяч рублей, а потом взял у нашего келаря отца Авраамия на московском подворье 1000 рублей, и позже – еще 900 рублей. Долги царь не отдал, а прислал дьяка Самсонова забрать последнее. Отец Иоасаф не позволил.
- Дальше с отцом Иоасафом понятно, - заметил Андрей. – И чем все кончилось?
- Увы, - вздохнул брат Ферапонт. – Пока новый игумен Дионисий принимал дела, из Москвы вернулся троицкий келарь отец Авраамий и со рвением отдал царским дьякам всю казну, все сокровища дотла. Даже сукна и меха забрали. Оставили дьяки в обители лишь немного серебряных сосудов, малых и плохих.
Друзья помолчали. Андрей в эти дни видел несколько раз на монастырском дворе келаря Авраамия, о котором много говорили при осадном сиденьи. Говорили о келаре разное, но больше осуждающее. Долгие грозные месяцы отец Авраамий отсиживался на московском подворье и немало преумножил свое богатство на монастырских припасах в голодной Москве, а после снятия осады выставлял себя спасителем Троицы.
При первой встрече у Андрея сложилось не благое мнение об отце Авраамии. Среднего роста, средних лет, весьма плотный сложением, келарь двигался по двору кошачьими шагами и смотрел из-под черного клобука оценивающим, настороженным взглядом. На лице его навсегда застыла нарочитая, неискренняя улыбка, от которой появились неисчезающие глубокие морщины у рта и на щеках. Он напоминал иных скоморохов, которые сурьмой, белилами и румянами наводили на своих мерзких харях точно такие же неисчезающие улыбки.  Видно, хитер и лукав был отец Авраамий.
Брат Ферапонт снова заговорил.
- Отец Дионисий делает весьма благие дела. Ты видал, в монастыре множество больных, израненных и увечных. В округе разорение, люди мрут. В Клементьевской слободе весной хоронили в день по сотне человек. Братья по благословению отца Дионисия ездят по окрестным селам, собирают недужных, свозят сюда. Отец Дионисий призвал лекарей, они исцеляют страждущих. Однако многие умирают. Наш игумен денно и нощно совершает службы во исцеление, исповедует, причащает и погребает. Уже до четырех тысяч мы похоронили после осады. В Клементьевке, в Служней слободе, в Терентьевой роще, на Волкуше, в обители возле Успенского собора, у Троицы, по деревням – не счесть могил усопших.
Снова наступило долгое молчание, на этот раз тягостное. Андрей вспомнил великое множество похороненных за осадное сидение, - и воинов, и мирных жителей, и детишек, - сначала их хоронили вокруг храмов, пока не осталось свободного места для могил, а потом стали хоронить во рвах у стены от Сушильной башни до Уточьей. Где-то у Сушильной башни лежат стрельцы Наумова вместе со своим десятником. Он спросил:
- Павших защитников от стены – перехоронили? Помнишь моего десятника Наумова?
- Мы их останки перенесли на Княжье поле. Ты помнишь, Андрей, погребали их в осадном сидении без извести, известь берегли на приступ, отец Дионисий опасался мора при  перезахоронении. От мора Господь миловал, но иные болели. Воинов погребли в Служней слободе отдельно в братской могиле, поставили там каменный крест. Отец Дионисий благословил поставить там часовню.
Андрей попытался отвлечь брата Ферапонта от печальных дум.
- Ты не знаешь, брат Ферапонт, где теперь Юрко Донец? Слыхал ли что о нем?
На лице брата Ферапонта, изнуренном постоянным суровым постом, мелькнуло подобие бледной улыбки.
- Сей доблестный православный воин, да ниспошлет Господь Свою милость ему, после снятия осады отъехал на Дон. Вместе с Тарасом Епифанцем и его казаками. Их от полка осталось не больше полусотни, отъехали все. С той поры нет о них вестей.
Брат Ферапонт встал, перекрестился на главы Успенского собора, трижды поклонился. Андрей последовал его примеру. Обоих охватили воспоминания о третьем верном друге, бесстрашном и удачливом казаке Юрко Донце.
- Эх! – тяжело вздохнул Андрей.
Он вдруг в порыве чувств крепко обнял брата Ферапонта за худые, костистые плечи. У обоих на глазах блеснули слезы. Андрей резко отвернулся, вытер глаза рукавом и спросил:
- А как, брат Ферапонт, твое намерение сохранить записи преподобного Сергия?
Исхудалое лицо молодого монаха будто осветилось.
- Милостью Господа нашего отец Дионисий поставил меня хранителем библиотеки. Отец Никандр преставился от многих лишений, царствие небесное его безгрешной душе. Теперь я без помехи переписываю берестяные записи святого чудотворца Сергия с глаголицы на кириллицу и латынь. При Господней милости, к новому лету закончу сей труд.
- Ты нашел место, где захоронить их?
Брат Ферапонт посуровел.
- Нашел. Не спрашивай меня о том, Андрей. Тебе я не смогу лукавить. Пусть сия тайна умрет вместе со мной. Мысли и размышления преподобного чудотворца сохранятся для потомков.
- Ой ли? Ты запрячешь их, они там и сгинут.
- Нет, Андрей, не сгинут. В греческой земле, в италийской и в египетской поныне находят древние изображения, картины и даже папирусные свитки. А им уже более двух тысяч лет. Записи святого преподобного Сергия найдут гораздо ранее двух тысяч лет. Я придумал, как сохранить их в целости, без тления.
Брат Ферапонт много времени проводил на службах и в молитвах, и тогда Андрей бродил по монастырю вместе со своими стрельцами. Новичков поражала теснота и толчея на монастырском дворе. Монахи каждый день привозили из окрестных селений полные телеги больных, умирающих от голода и увечных со страшными ранами. Поляки и черкасы до своего изгнания обращались с мирными людьми хуже диких кровожадных зверей. После снятия осады в окрестные села и деревни наехали слуги владельцев этих селений, князей и бояр, и расправа пошла пуще прежнего. Уцелевших холопов предавали лютым мучениям за многие недоимки с живых и с давно умерших.А потом явились земские ярыжки – взыскивать подати в государеву казну. Следом прибыли царевы дьяки из Разбойного приказа с заплечных дел мастерами, - выискивать тех, кто по доброй воле или по жестокому принуждению служил Вору, полякам и черкасам.
Андрей видел людей без рук, без ног, с выколотыми глазами, с содранной ремнями кожей, с переломанными ребрами, с размозженными костями. Почти все монастырские постройки превратились в больницы, забитые стенающими людьми. От вида сотен и даже тысяч этих несчастных у Андрея стыла душа. Стрельцы скрежетали зубами, бормотали молитвы, крестились, в сердцах роняли черные слова. Они раздавали убогим милостыню из своего небогатого жалованья, кормили их Христа ради своими съестными припасами.
- Ах Ты, Господи, - пробормотал как-то набожный Мальцев. – Беда-то какая народная. Весь русский народ истребят, поганцы.
- А кто поганцы? – процедил сквозь стиснутые зубы бледный от гнева Сухотин. – Оно, конечно, ляхи зверствовали, изгалялись над людьми, так они еретики, латиняне, чужие тут. Черкассы – безбожные разбойники, они тоже не наши. А злее того мучат народ свои, православные, боярские да царские слуги. Подати выбивают в казну ненасытную, измену да воровство карают, как наш аспид Степан Кошкин. Поляки да черкасы вон когда ушли, а увечных не убывает. Чтоб им в аду вечно жариться! Сколько неповинного народу загубили! Потому люди идут к Вору, защиту ищут от бояр.
- Ты, Софрон, хоть бы оглядывался, - негромко предостерег его Кирдяпин. – Доносчиков и в святом месте хватает.
Сухотин сверкнул на него взглядом узких, черных глаз, наполовину обнажил саблю.
- Живым им меня не взять! – и с лязгом бросил лезвие в ножны.
Андрей при каждом удобном случае заходил в Троицкий собор послушать пение и увидеть своего бывшего верного слугу Горюна, ныне инока Иакова. Теперь вместо архимандрита Иоасафа службу там совершал сам игумен Дионисий,  иногда его замещали отец Авраамий или отец Родион. Под сводами храма торжественно звучал хор, и среди множества голосов Андрей легко различал приглушенный, но по-прежнему мощный голос брата Иакова. Они увиделись всего два раза и то недолго. Брат Иаков часами пел в соборе, а в остальное время вместе с плотниками ставил новые строения взамен сожженных и разобранных на дрова при осадном сидении.
В первый раз Андрей сам нашел Горюна на Пивном дворе, куда его привела память о былом. Здесь он со стрельцами почти два месяца отбивался от поляков, ходил на дерзкие ночные вылазки. Отсюда они чудом спаслись из адского пожара, вызванного калеными добела польскими ядрами. Сейчас от старого пожарища уже не осталось следов. Тут трудились десятков пять плотников с пилами и топорами под началом огромного монаха. Андрей без труда узнал в монахе своего верного оруженосца и защитника. Горюн увидел его, изумленно округлил глаза, заулыбался, перекрестился, воткнул топор в бревно и быстро подошел к нему. Он склонился перед своим бывшим боярином и сотником, Андрей крепко обнял Горюна, удивился его худобе, - сквозь рясу прощупывались мощные кости и суставы.
- Вот не ждал, - невнятно бормотал Горюн и все отворачивал лицо. – Сподобил Господь. Я в Троицком храме видал тебя, да не поверил глазам. Явил Господь милость великую.
- Будет тебе, Горюн, будет, брат Иаков, - хрипло проговорил Андрей, как когда-то Горюн утешал его, будто маленького. – Кланяются тебе мой батюшка и моя матушка. Желают тебе здравия и всяческих благ в служении Господу нашему.
- Ох Ты, Господи, - говорил Горюн, и голос его прерывался. – Уж как я стараюсь. Грехи свои смертные отмаливаю. Не знаю, простит ли Господь такого грешника, душегуба. За тебя молюсь, боярин, за родителей твоих молюсь.
- Матушка Марфа отпустила тебе все твои грехи,  - вспомнил Андрей.
Однако эта весть не смягчила печали Горюна. Всегда молчаливый, - каждое слово из него приходилось обычно тащить будто клещами, - Горюн в иночестве, видать, малость оттаял душой и теперь разговорился. Они сели на бревно в холодке.
- Горя кругом сколько, боярин. Свое горе забываешь в великой  скорби людской. Согрешил народ русский, видно. Многими грехами согрешил, вот Господь нас испытывает.
Они  проговорили чуть не целый час, потом Андрей спохватился, что отрывает Горюна от работы, и распрощался. Второй раз они встретились у Троицкого храма, Горюн поспешал туда на вечерню. Они вспомнили старых соратников, Горюн спросил:
- Верно говорят, боярин, игумена Иоасафа в Боровском монастыре Сапега посадил на кол? А воевода Жеребцов лютую смерть принял в Калязине от рук еретика Лисовского?
- Да, брат. Помолись Господу за спасение их душ.
Горюн явственно скрипнул зубами.
- Молюсь, боярин, денно и нощно молюсь за убиенных православных. Мне как слуге Господнему должно прощать врагов своих и даже возлюбить их. Грешен я. Не могу простить живодерам Сапеге и  Лисовскому. Они и тут свирепствовали, будто львы кровожадные. Помнишь, как Лисовский наших казнил? 
Андрей молча кивнул. Много воды утекло за год с лишком, а забыть лютую казнь четверых обозных стрельцов, которые везли в осажденную Троицу порох, он так и не сумел. А Горюн все негромко гудел:
- Ладно, ляхи да черкасы. Свои зверствуют не хуже. Сколько безвинного народу царские да боярские каты погубили да изломали. Мол, за измену. Вон, братья во Христе каждый день возами везут калечных да увечных. А какая измена? Ты дай людям жить спокойно, не дери с мужика семь шкур, - и не будет измены. Я с большим воеводой, Иван Исаичем Болотниковым полтора года ходил. Не от добра ходил против царя Шуйского, от жизни своей скотской. Насмотрелся на горе народное. Каты царя Шуйского нас хуже зверей изничтожали. Ох, прости, Господи, грехи мои тяжкие.
Горюн закрестился, отвесил три земных поклона на купола Троицкого собора, забормотал молитву. Потом вдруг спросил Андрея:
- Как ты скажешь, боярин? Надумал я испросить благословения отца Дионисия, да пойти с тобой к Смоленску. А, боярин?
- Я буду рад, братец Горюн! - искренне воскликнул Андрей. – Да благословит ли отец Дионисий?
- За спрос не бьют в нос, - невесело усмехнулся Горюн. – Может и благословит.
Он помолчал и с горечью добавил:
- Душа горит, боярин. Уж так горит, ночами не могу спать. За муки безвинных людей православных. Не усмиряют ту боль ни молитвы, ни пост. Уж так стараюсь! А душа рвется на кровавые куски. Может, в битве с врагом чужеземным душа оттает. А сложу голову, - Господь на Страшном суде воздаст мне.
Однако архимандрит Дионисий не дал благословения своему духовному сыну Иакову на ратный подвиг. Не захотел игумен терять певчего с небывалым мощным голосом, к тому же неутомимого умельца на все руки. Когда войско двинулось от Троицы, Андрей простился с братом Ферапонтом и Горюном со слезами на глазах.
Путь до Можайска лежал через многократно разоренный Дмитров. Здесь больше двух лет хозяйничали поляки Сапеги, зверствовали черкасы. В селах и деревнях почти не осталось целых изб, оборванные селяне ютились в  наспех поставленных шалашах из горелого дерева. На крестьянских ребятишек стрельцы не могли смотреть без великой жалости. Уже в первой придорожной деревне к Андрею подошел хмурый Кирдяпин.
- Голова, стрельцы говорят, надо бы ребятишкам хоть хлеб давать из полковых припасов. Сердце рвется.
- Хлеба у нас маловато, - задумался Андрей и предложил: – А давай, брат Кузьма, кашей их кормить. Ячневой крупы хватит, а нет, пожиже будем для себя варить.
- И верно, - обрадовался Кирдяпин. – Так я велю кашеварам.
С тех пор в каждой деревне стрельцы щедро оделяли голодных, чумазых  и оборванных ребятишек крутой ячневой кашей, слегка сдобренной льняным маслом. Самый бойкие прибегали с плошками, многие же просто подставляли подолы замызганных и заплатанных рубашонок. Стрельцы крестились, иные отворачивали глаза с набежавшей слезой.
Войско не стало останавливаться в Дмитрове, а расположилось вокруг города в шатрах и шалашах. От Дмитрова остались лишь руины. Городская стена во многих местах разрушилась, башни обвалились, на месте деревянных домов и изб лежали груды обгорелых бревен и головешек. Дмитров сильно пострадал еще при  взятии его войском Сапеги, а потом Сапега три месяца отбивался в Дмитрове от ополчения Скопина-Шуйского. Сюда к Сапеге приехала ложная царица Маринка, сбежавшая из Тушина, она даже пыталась вдохновлять поляков на ратные подвиги, однако жизнь в осажденном городе ей пришлась не по нраву, и она направилась отсюда в Калугу, к Вору. Сейчас дмитровцы днем и ночью разбирали завалы на пожарищах, рубили новые дома, восстанавливали ваменные стены и башни. Работали даже малые ребятишки.
От Дмитрова войско свернуло влево, на Звенигород. Впереди все селения занимали поляки и черкасы. Конный отряд князя Мезецкого выбивал их, хотя до серьезной рубки дело не доходило. Ни поляки, ни черкасы не хотели вступать в битву с огромным московским войском и почти всегда отходили без боя. Лазутчики и перебежчики показывали, что все эти шайки направлялись к Смоленску, под защиту королевского войска, а некоторые уходили на Калугу, к Вору. При уходе они грабили селян догола, а то и вовсе сжигали все, что могло гореть.
Ратники насмотрелись на разграбленные дотла поляками и черкасами деревни и села, на сплошные пепелища в бывших порядках изб, на заросшие бурьяном разоренные крестьянские дворы, на селян в нищенских лохмотьях, на голодных полуголых и чумазых ребятишек. В двух селах яузским стрельцам пришлось гасить свежие пожарища. Это идущие впереди всадники-дворяне варили обед и по небрежению, а может, от бездумности подпалили крестьянские подворья. Стрельцы все больше мрачнели и яростно матерились.
Вскоре войско вышло на Смоленскую дорогу. Воеводы собирались остановиться на большую дневку в Можайске, однако город тоже лежал в пепелищах и в развалинах, пришлось продолжить путь. Дневку устроили на западной границе Московского уезда в большом селе Дровнино, дальше начиналась смоленская земля. Князь Голицын уехал на совет к князю Дмитрию Шуйскому. Вернулся он уже поздно вечером и призвал к себе полковников. Воевода сидел мрачнее тучи и сверлил собравшихся полковников пронзительным взглядом. После долгого молчания он заговорил: 
- Такие вот дела, господа полковники. Князь Дмитрий получил тревожные вести. Передовой отряд воеводы Григория Валуева выбил черкасов из Царева Займища…
- Так это благая весть! - воскликнул кто-то из полковников.
Голицын сверкнул на невежду огненным взглядом и продолжил:
- Воевода Валуев собирался идти дальше на Смоленск, однако путь ему преградило войско королевского гетмана Жолкевского. Войско самого короля Сигизмунда! Понятно вам? Это, господа полковники, не шутка, это не самовольные паны вроде Сапеги и Лисовского. Счастье наше, королю польский Сейм не дал денег на войну с Россией. Сейм – это у поляков вроде нашей Думы. Пока Сигизмунд воюет на свои деньги. Однако король - он и есть король. Его пушки не могут разрушить смоленские стены, но от их грохота рухнуло Тушино.
Голицын тяжко вздохнул и продолжал.
- Воевода Валуев с князем Елецким сели в осаду в Цареве Займище. Припасов у них нет, ни ратных, ни пропитания. Укрепления подготовить не успели. У них пять тысяч, а у Жолкевского, пишет Валуев, не меньше десяти тысяч. Добывают они порох и пропитание у поляков. Уже потеряли чуть не пятьсот человек на вылазках.
Князь Голицын замолчал. Полковники тоже молчали, обдумывали грозную весть. До сих пор никто особенно не задумывался о встрече с врагом, все полагали, что время еще есть, вот подойдем к Смоленску, там увидим, что к чему. А тут – на тебе, враг оказался под боком, в тридцати верстах.
- Надо бы спешно идти к Цареву Займищу, - хмуро продолжил, наконец,  Голицын. – Да вот опять не все слава Богу. До Царева Займища по Смоленской дороге через Гжатск тридцать верст, ходу всего один день.  У нас войско – тридцать тысяч, у Жолкевского десять. Однако князь Дмитрий повелел идти в обход, через Клушино. Мол, обойдем поляков и ударим им в спину. А нашим там каждый час дорог. Вот такие дела, господа полковники.
Полковники приглушенно загудели, обсуждали решение большого воеводы. Князь Голицын позволил им выговориться и снова заговорил.
- Выходим завтра до свету. В Клушине подождем остальных. По дороге смотреть в оба. Я-то чего опасаюсь? Гетман Жолкевский – воевода опытный. Наверняка ему лазутчики про нас донесли. На его месте я бы не стал ждать, а двинулся навстречу нам. Наше войско растянется в дороге, бей нас по частям. У гетмана, доносит Валуев, тысячи три крылатых гусар. Королевский конный полк. Слыхали про таких? У них на плечах лебединые крылья, потому и прозываются крылатыми. Три тысячи - не Бог весть, какая сила. Однако эти крылатые гусары налетают, как немцы на Чудском озере: свиньей. Сотня тесно сбивается, конь к коню, и такой свиньей они летят галопом на врага. Копья во все стороны, а копья по три сажени. В поле их не удержать, пробивают любой строй, растопчут и пешего, и конного.
 Полковники снова вполголоса пообсуждали слова воеводы, потом тертый в Троицкой осаде полковник Остаков спросил:
- Князь Андрей Васильевич, ты скажи, как быть. Мы уж расстараемся, нам не впервой бить поляков. Я думаю, надо у Клушина рыть окопы. В окопах гусары не страшны, Хоть крылатые, а повыдергаем им крылья. И копья, я слыхал, у них длинные, да легкие, полые, ломаются при ударе.   
- Дело ли копать окопы? – заворчал полковник Рощин. – Эдак мы все поля до Смоленска перекопаем. Время потеряем, а гетман не придет, останется под Царевым Займищем, разобьет Валуева.
На него замахали руками. Слова Голицына о крылатых гусарах подействовали.
- Береженого Бог бережет!
- День-два Валуев продержится, а мы обережем войско, все равно придем, отгоним поляков.
Андрей спросил воеводу:
- Князь Андрей Васильевич, Жолкевский ведь пойдет по Смоленской дороге, не так ли? Может, уговорить князя Дмитрия идти навстречу ему?
Князь побагровел, стукнул кулаком по дощатому крестьянскому столу.
- А то ему не говорили!. Куда там. У князя Дмитрия главный советчик князь Хованский. Он и нашептал воеводе про Клушино. После того большой воевода и слушать ничего не хочет. Потому слово мое вам такое. Идем спешно на Клушино. Там за селом большой плетень, версты на три, а то четыре. В середине его прорезает дорога, там деревушка. Справа от дороги встанут шведы графа Делагарди, немцы фельдмаршала Горна и французы-мушкетеры Делавиля, а мы – слева. У самого плетня князь Дмитрий велел поставить конницу князя Мезецкого. Мы встанем позади конных, в сотне, а лучше в двух сотнях саженей от плетня. Как придем в Клушино, - собрать все лопаты, ломы, кирки, идти к плетню. Выставить сторожей. Половина стрельцов пускай отдыхает, половина – сразу копать окопы, почаще будем менять.
Еще не взошло солнце, когда яузский передовой полк вышел из Дровнино. Ночь стояла жаркая и душная, стрельцы не выспались.
- И чего мы потащились на Клушино? – ворчал Кирдяпин. – Семь верст не крюк
- Воеводы решили, - коротко отозвался Андрей. Он уже объяснил сотникам замысел князя Дмитрия и не хотел повторять то, с чем сам не мог согласиться.
- Оно конечно, - ядовито заметил Кирдяпин. – Воеводам виднее, они высоко сидят, далеко глядят. А там нашим каждый час дорог. Помнишь, полковник, как мы ждали подмоги в Троице? Пока мы тут тащимся за семь верст киселя хлебать, у них всяко может стрястись.
Андрей опять не стал спорить с сотником. Он полностью соглашался с опасениями воеводы Голицына. Куда вернее сразу идти на Царево Займище через Гжатск по прямой и широкой Смоленской дороге. Там сидит в осаде без припасов отряд воеводы Валуева. И сидельцам каждый час дорог. Да и гетман Жолкевский не дурак, лазутчики ему уже донесли, что русское войско двинулось по обходной проселочной дороге через Долгое и Клушино. Гетман вполне может разделить войско и встретить русских под Клушином. Туда от Царева Займища те же тридцать верст, что им от Дровнино. Вот будет веселья, когда придется биться с поляками у Клушина, а Валуев останется в осаде.
От Дровнина до Долгого без малого двадцать верст. Отряд князя Голицына шел по правому берегу Москвы-реки, она здесь брала свое начало, и стрельцы не уставали удивляться.
- Смотри, братцы, Москву-реку переплюнуть можно!
- Да уж, курица вброд перейдет.
- Это что же выходит? Вся Москва-река в триста верст?
- А ты сколько хотел? От Дровнина до Коломны и будет не больше.
- А разговоров-то! Вот Ока – тыщу верст, поди. А уж Волга-матушка и все четыре тыщи.
Андрей широко шагал впереди полка, слушал разговоры стрельцов за своей спиной и незаметно погрузился в воспоминания. Думал он о родителях, о старых друзьях по осадному сидению в Троице. Как-то они сейчас? Куда пропал Юрко Донец, жив ли он? Где собирается брат Ферапонт схоронить для потомков записи святого Сергия Радонежского? Но больше всего его беспокоили мысли о Дарьюшке.  Дарьюшке совсем несладко, наверно. Какая уж радость в сиротстве да еще в монастыре при суровой матушке Марфе.
В Москве за время подготовки к походу он всего три раза сумел увидеться с Дарьюшкой в Новодевичьем монастыре. Суровая матушка Марфа не препятствовала их встречам, но смотрела на Андрея так, что Дарьюшка забоялась.
- Ты, миленький, уж потерпи этот год. Матушка Марфа не злая, просто она много претерпела и по-другому не может.
- Тебя она не обижает?
- Что ты, Андрюшенька. Она меня любит. Опять называет гоф-фрейлиной и не отпускает от себя. Я все время думаю о тебе, но давай подождем маленько.
Накануне выступления в поход Андрей с конюшенным Николаем и десятком отцовских даточных съездил в Новодевичий монастырь проститься с Дарьюшкой. Встреча их прошла не так, как ему хотелось.  Матушка Марфа разрешила своей гоф-фрейлине свидеться с суженым в трапезной, под присмотром двух старух-монахинь. В одной из них Андрей узнал ту самую матушку Анисью, которая в Троице все грозила ему страшными карами, если он, бесшабашная голова, обидит «нашу Дашутку». Умница Дарьюшка не стала рыдать и голосить перед новой долгой разлукой.
- Миленький мой, Андрюшенька, - негромко говорила она. – Ты вернешься невредимым. Я знаю. Ты в Троице лез в самые опасные дела, и всегда Господь сохранял тебя живым и здоровым. Верю я, Он оберегал тебя для меня. И теперь Он заступится за тебя. А я буду ждать и каждый день молиться за твое здравие. И матушка Марфа будет молиться за тебя.
На прощанье Дашутка чуть поколебалась, оглянулась на монахинь и вдруг кинулась на шею Андрею, крепко обняла его, поцеловала и тут же отскочила.
- Прощай, миленький!
Старухи сделали вид, что ничего не видали.
В Долгом воеводы устроили короткий привал, полковые кашевары сварили похлебку, стрельцы пообедали, щедро угостили деревенских ребятишек. Отец Савелий с дьяконом Варравой отслужили короткий молебен, и полк двинулся дальше. До Клушина оставалось с десяток верст, однако они дались тяжело. Жара стояла невыносимая, солнце уже стало склоняться к западу, и его палящие лучи били прямо в глаза. Стрельцы обливались потом, они давно сняли с себя кафтаны, но тащили их на себе, ибо Андрей запретил складывать их и оружие в обоз. Он помнил слова воеводы Голицына о возможном нападении поляков и послал своих даточных людей на конях вперед и в обе стороны от дороги. Однако все обошлось, и вот впереди зачернели избы Клушина.
Андрей послал сотню хозяйственного Мальцева собирать по дворам лопаты, сам пошел с ними, остальные стрельцы забились в тень у изб и плетней, достали из заплечных мешков хлеб, принесли воды из колодцев. Вода оказалась мутной. Идущая впереди дворянская конница успела вычерпать воду чуть не до дна. Клушинские хозяева ворчали на стрельцов, неохотно расставались с добром.
- Ишь, ловкие какие. Чужое добро отбирать.
- Москва она такая. Загребущая.
- Долгорукая!
Клушинский староста на вопрос Андрея, зачем они поставили за селом такой длинный плетень, почесал пегую бороду и охотно ответил:
- А как иначе? Дальше идет вяземская земля. Озоруют вяземские. То сено наше увезут, то стадо угонят.
- Чего же они такие разбойники?
- Издавна так пошло. Дед мой сказывал, там вотчина князей Вяземских. С князя Павла повелось, разбой-то. Князь Павел сам с оружными дворовыми озоровал. Без загородки нам никак нельзя.
Стрельцы собрали всего сотни две лопат, Андрей велел Мальцеву дать короткую передышку его стрельцам, а остальных стал поднимать, чтобы быстрее выйти к плетню, о котором говорил князь Голицын. Почти все стрельцы разморились и успели вздремнуть после долгого перехода, лишь в сотне Сухотина раздавался смех.
- Ты, сотник, говоришь, знаешь крылатых гусар? Страх, поди? Сам-то не обмарался?
- Ну-ну, - добродушно отбивался Сухотин от насмешников. – Посмотрю я на вас, как они попрут. Копья у них – вон, вроде журавля у колодца. И скачут бешеной свиньей, конь к коню.
Из Клушина прямо на запад вела плохонькая дорога, она прорезала небольшой березовый лесок и вышла на широкое поле. Далеко от нее с обеих сторон темнели перелески, впереди, у самого края окоема, чернела полоса леса. К Андрею подскакал воевода Голицын с полусотней охраны.
- Через версту будет плетень. У самого плетня стоит конница князя Мезецкого, как и говорил воевода Дмитрий Иванович. Ты, полковник, остановись саженях в сотне от них у самой дороги и сразу – копать окопы. Остальные полки я поставлю левее тебя и сзади. За тобой встанет полк Веденеева. Левее тебя – полк Остакова, а за ним во втором ряду – Рощин. Ну, а крайними слева будут полки Страшнова и Овцына. За ними встанут ополченцы князя Бутурлина. Я тебя почему в первый ряд у дороги поставил? Если нагрянут поляки, они наверняка пойдут по дороге, твой полк обучен, остановит их. Верю в твоих стрельцов, видал, как они палят. Опять же троицкие сидельцы у тебя. Да смотри, чтоб дворяне князя Мезецкого стрельцов твоих не потоптали, если кинутся в отступ. Тоже, вояки, сидят в седлах, как собака на заборе. Ишь, конницу впереди пеших поставить! Ума палата.
- Может, князь Андрей Васильевич, прямо дорогу перекопать?
Князь подумал.
- Оно, конечно, лучше бы. Да если поляки не подойдут, изгадим дорогу, завтра обоз застрянет. Копай у самой дороги. Поляки могут пойти по дороге, могут проломить плетень и ринуться по полю прямо на нас, а могут обойти плетень слева и ударить вон из того леса. Окопы будем копать так, чтобы отбиваться на три стороны. За нами слева встанут другие отряды, прикроют нас с левой руки.
Воевода уехал, полк продолжал движение. С обеих сторон дороги тянулся выгон с невысокой травой. Вскоре впереди за березовой рощицей зачернела длинная, от левого края окоема до правого, черточка. Вот он, плетень! Высокий, выше  роста человека и длинный, в каждую сторону версты по две, оба конца упираются в лес. Можайские мужики надежно огородились от вяземских озорников. У плетня по левую сторону дороги до далекого леса виднелись во множестве кони, вокруг них суетились пешие. Солнце уже клонилось к закату, конники-дворяне успели развести костры, и к небу в безветрии  поднимались тонкие струйки бледного дыма. Тысяч десять, а то и все пятнадцать конных, - прикинул Андрей.
Когда до конного отряда осталось сотни три саженей, Андрей решил ближе к всадникам не подходить, чтобы избежать сумятицы, если дело дойдет до битвы. Он остановил полк,  собрал сотников и объяснил задачу. Сотники потолковали и решили копать окопы углом в четыре ряда. Первый ряд сделать длинным, на две сотни, остальные – короче, на сотню каждый окоп, чтобы палить привычными рядами. Одна сторона окопов протянется вдоль дороги, другая – вдоль плетня. От Клушина уже подходят другие стрелецкие полки князя Голицына. Тогда, откуда бы ни пошли поляки, их встретят дружной пальбой. Рыть окопы решили в две перемены, одна копает, другая отдохнет и поужинает. Когда задымили костры, и первая перемена стрельцов принялась копать, Андрей велел Кирдяпину следить за работой, а сам подозвал к себе даточных на конях, уселся в седло и легкой рысью поскакал вперед, к плетню. Он решил посмотреть, что делается за плетнем.
У самой дороги плетень разрывался, и в разрыве стояли с обеих сторон дороги избушки, не больше десятка. Маленький отряд проскакал сквозь деревню, вдогонку залились шавки, но всадники уже вырвались на просторное поле, заросшее высокой, ждущей косарей травой. Закатное солнце освещало его яркими лучами, которые били прямо в глаза. На поле темнели густые рощицы и купы кустарника, вдали его со всех сторон окружала черная полоса леса. С Андреем поравнялся отцовский конюший Николай.
- Боярин, ты говорил, могут поляки подойти. Надо бы поостеречься. Вдруг они уже в лесу затаились.
- Еще с полверсты пройдем, там посмотрим. Ускакать всегда успеем.
Они прошли рысью еще полверсты и остановились. Низкое солнце слепило глаза, и впереди трудно было разглядеть что-либо.
- Братцы, - сказал Андрей даточным, - смотрите в оба во все стороны, не блеснут ли латы в кустах или в лесу.
- Да как против солнца увидишь, - проворчал Николай.
- Ничего. Особо смотрите налево, поляки от Царева Займища оттуда придут. И солнце там меньше слепит.
Андрей долго всматривался в черную полосу леса впереди и по обеим сторонам, но все казалось спокойным, к тому же мешало солнце.
- Боярин, - воскликнул один даточный, - вон слева, кажись, блеснуло.
Андрей повернулся в ту сторону, пристально всмотрелся, но ничего не увидал. Он уже хотел обругать пугливого даточного, как вдруг Николай с тревогой в голосе сказал:
- И впрямь, боярин. Блестит.
И тут Андрей сам увидел. На далекой опушке леса слева, в полуверсте от них мелькнул острый лучик солнечного зайчика. Потом невдалеке от первого лучика сверкнул другой, третий. А даточные уже наперебой указывали новые и новые проблески в темной полосе леса. Вскоре из леса на широкий луг вывалил отряд пеших солдат в сверкающих кирасах. Андрей прикинул, что их не меньше тысяч двух. А за пехотинцами на луг выехали конные с белыми лебедиными крыльями за плечами. Воевода Голицын оказался прав, гетман Жолкевский рискнул разделить свой отряд, частью сил успел выйти к Клушину и теперь преградил путь русскому войску.
- Слыхал я, - проговорил Николай, - гусары прозываются от гуся по чешскому. Они носили за плечами гусиные крылья. А эти, глянь, лебединые нацепили.
- Все, братцы, - сказал Андрей. – Скачем назад. Надо доложить воеводе. Поляки пришли.






Ночь перед битвой

Пока Андрей ездил за плетень, Кирдяпин не терял времени. Стрельцы успели выкопать все четыре ряда окопов глубиной по колено и продолжали углубляться, а вал выкопанной земли укрывал их спереди по пояс.
- Ежели с  первых двух рядов палить с колена, то хватит, - с гордостью заявил полуголова.
Андрей покачал головой.
- Первые два ряда – хватит. А третий и четвертый надо копать по пояс, тогда можно палить стоя.
Кирдяпин насупился.
- Устали мужики, отдохнуть бы.
- Выкопаем, отдохнем, - твердо заявил Андрей. - Вели копать третий и четвертый окоп по пояс.
- Ладно, - проворчал Кирдяпин. Он помолчал и оживился: – А посмотри, полковник, мы верно надумали, что сделали окопы углом. Половина идет вдоль дороги, половина смотрит на плетень. Не пройдет супостат! В первый ряд поставим две сотни. Если рыть четыре ряда…
Он с надеждой посмотрел на Андрея, не отменит ли полковник свое указание, но Андрей лишь сердито дернул плечом. Кирдяпин вздохнул и продолжал:
- Если четыре ряда, то в четвертый ряд, я думаю, поставим Мальцева, мужик надежный. В случае чего не подведет.
- Вот и хорошо, в четыре ряда, - одобрил сотник Иван Квасов. – Будем палить, как приучены.
С дороги послышался тяжелый конский топот. К окопам опять подъехал князь Голицын с охраной.
- Молодцы, стрельцы! - бодро крикнул он. – Пойдет супостат – остановим.
Андрей рассказал ему о подходе королевских войск и крылатых гусар. Голицын нахмурился.
- Чуял я, гетман Жолкевский не станет ждать. Давай, полковник Грязной, поехали со мной к большому воеводе Дмитрию Васильевичу.
Андрей посмотрел на Кирдяпина. Догадливый помощник кивнул головой.
- Справимся, полковник. Будет четыре ряда. Потом выставим дозоры, а остальные – спать. Устали стрельцы.
- Ладно, - согласился Андрей. Он сам заметно устал за день под палящим солнцем, да к тому же ничего не ел с утра. – Только вели, брат Кузьма, заготовить в берендейки по два десятка зарядов. По два десятка, понял? Да каждому раздай еще пороху, свинца и пыжей на десяток сверх того.   
Князь Дмитрий Шуйский разбил стан в версте от окопов, с южной стороны от дороги позади большого войскового обоза. Дорога вывела всадников на пологий подъем, заходящее солнце ярко освещало впереди острые верха двух соединенных между собой огненно-алых шатров. Всадники  остановились и повернулись в сторону плетня, чтобы осмотреть поле возможной скорой битвы. Сквозь слепящие лучи просматривался весь лагерь большого русского войска. Андрей удивился: кроме его стрельцов окопы рыли только полки из отряда князя Голицына. Три полка расположились левее его стрельцов, а четыре остальных – позади них, во второй линии. Стрельцы и ополченцы других отрядов окопов не рыли, они готовились к ночлегу прямо на открытом поле. С северной стороны от дороги стояли наемники, там поле расцвело яркими пятнами шатров.
- Вон, Грязной, - указал рукой Голицын в ту сторону, - видишь, у самого плетня встали шведы князя Делагарди, чуть дальше к северу, - немцы и прочий сброд фельдмаршала Горна. А за ними, ближе к селу, стоят французы, конные мушкетеры барона Делавиля. Свой стан Делагарди поставил у самого Клушино. Не готовятся союзнички к битве. Ах, ты, Господи, Аники-воины. Хлебнем мы с ними, я уж их знаю, видал в деле. Шагу не сделают без денег.
Андрей всмотрелся в лагерь наемников и встревожился.
- Князь Андрей Васильевич, погляди, у шведов какая-то свалка кипит. Дерутся, что ли?
- У меня глаза уже не те, - вздохнул воевода. – А не мудрено, если дерутся. Они от самой Москвы жалованье требуют. Слыхал я, князь Дмитрий Иванович выдал графу Делагарди жалованье наемникам за два месяца из Троицкой казны. Так Делагарди пожадничал, как купец, не стал перед битвой выдавать жалованье. Убитым, мол, жалованье ни к чему, а после битвы живым больше достанется. А этот сброд без денег не хочет воевать.
- А дерутся-то почему?
- Кто их знает, - снова вздохнул Голицын. – Слыхал я, князь Дмитрий  послал к шведам дьяка Якова Демидова с казной. Немного денег, а больше мехами и сукнами. Вот, видно, шведы не хотят брать меха и сукна. Да и в самом деле, куда их девать, сукна-то. Думаю, Делагарди велел отдать деньги своим шведам, а немцы и прочий сброд возмутились. Похоже, из-за денег дерутся вояки. Может, бьют дьяка Демидова.
Дмитрий Шуйский устроил пир в двух огромных шатрах, соединенных широким проходом. За длинными столами, составленными «покоем» и накрытыми богатыми скатертями, сидели воеводы. Во главе стола Андрей увидел царского брата, большого воеводу Дмитрия Шуйского, коренастого, невысокого, с редкой проседью в густых черных волосах. Князь Голицын приблизился к Шуйскому, низко поклонился и негромко сказал:
- Князь Дмитрий Иванович, поляки пришли. Перед плетнем встали. Вот полковник Грязной их видал. 
Шуйский поднял на него не в меру веселый взгляд.
- Пришли, говоришь? Вот и хорошо. Завтра мы им покажем, как ходить по нашей земле. – Он с трудом повернул голову к Андрею. – Ты, что ли, Грязной? Сколько их там?
Голоса за столом стихли, воеводы ждали ответа Андрея. Он поклонился Шуйскому и ответил:
- Князь Дмитрий Иванович, я видал пехоты тысячи три и крылатых гусар тысячи две. Они вышли из леса на поле. А сколько в лесу, - не знаю.
- Пять тысяч? – хмыкнул Шуйский. – А всего у гетмана тысяч девять, от силы десять, не больше. Смехота.
Он подумал и повернулся к воеводе, сидевшему от него вторым с левой стороны.
- Князь Мезецкий, пошли десяток своих конников в поле, пусть посмотрят получше. А ты, князь Голицын, садись вон туда. И полковник твой, как его, пусть тоже садится.
Князь Мезецкий после слов Шуйского даже не поднялся с места, поманил к себе пальцем одного из стражей, что-то сказал ему, тот вышел из шатра. Голицын и Андрей уселись на свободные места. Богато одетые соседи покосились на полковника в простом стрелецком кафтане, но потеснились. Андрей сел и осмотрелся. Он впервые видел вместе всех воевод огромного московского войска. Слева от себя Шуйский посадил князя Хованского, за ним сидел Мезецкий, потом князья Яков Барятинский и Василий Бутурлин.
Справа от Шуйского Андрей увидел шведского графа Якоба Делагарди, прославленного сподвижника безвременного умершего воеводы Скопина-Шуйского. На Делагарди сияли позолотой легкие доспехи, а на столе перед ним стоял золоченый шлем с высоким пучком пышных, будто пух, белых перьев. Рядом с Делагарди выпрямился, будто проглотил аршин, высокий седоватый фельдмаршал Эверт Горн, тоже в доспехах, но отделанных серебром. Последним справа от Шуйского Андрей узнал французского воеводу конных мушкетеров барона Делавиля в короткой голубой накидке без рукавов с большими белыми крестами на груди и спине, под накидкой поблескивала железная кираса с золотыми и серебряными украшениями.
Русские воеводы ввиду сильной жары явились на пир без доспехов, в расшитых серебром и золотом легких пестрых одеждах из драгоценного шелка. Князь Голицын в медной кирасе и Андрей в запыленном походном кафтане морковного цвета выглядели на пиру будто серые вороны в стае яркоцветных павлинов. Пирующие уже испили немало крепких наливок и настоек, под легкими сводами шатров звучали вразноголосицу густые голоса, приглушенные из уважения к хозяину пира.
Голицын отхлебнул из серебряной чеканной чаши крепкой настойки, крякнул, помотал головой и придвинул к себе серебряное блюдо с печеным гусем, набитым яблоками. Андрей пить не стал, - он опасался, что поляки после недолгого отдыха нападут на русское войско, а в бою нужна трезвая голова, - высмотрел на столе неподалеку от себя половину печеного молочного поросенка и принялся за него. У него во рту с утра не было ни маковой росинки, и теперь он старался не выказать недостойной жадности, хотя руки от голода немного дрожали. Он жевал нежное мясо с хрустящей корочкой намеренно неторопливо, хотя ему хотелось глотать кусками, разглядывал пирующих и прислушивался к голосам, доносившимся от головного стола.
Вот слуга за спиной Делагарди хотел налить ему в кубок вина из серебряного кувшина. Шведский воевода затряс головой, приставил ко лбу пальцы, будто рога и замычал: Му-у! Слуга в недоумении  смотрел на шведа, а тот все шевелил пальцами и мычал.
- Не видишь, холоп, граф Яков желает зубровку? – гневно крикнул на слугу Шуйский.
Делагарди перестал мычать, опустил руки, отчаянно закивал головой:
- Тьюр! Окса! Зубер!
Шуйский громко возгласил:
- Воеводы! Пьем во славу непобедимого графа Якова Делагарди! В честь графа встанем!
Когда выпили и расселись, Шуйский вдруг обратился к Голицыну:
- А ты что, князь Андрей, не пьешь? Или мои настойки плохи для тебя? Или не уважаешь графа Делагарди? Говори!
Князь Голицын встал с кубком в руке, поклонился брату царя.
- Напитки твои, князь Дмитрий Васильевич, хороши! И славного воеводу графа Якова Делагарди я почитаю, как великого и непобедимого воителя! Прости меня, оголодал я за целый день, не мог оторваться от гуся.
За столом захохотали, Шуйский тоже улыбнулся, Голицын громко воскликнул:
- Пью во славу непобедимого полководца граф Якова Делагарди, да за победу над польским гетманом Жолкевским!
Он снова поклонился Шуйскому, поклонился шведу, высоко поднял кубок и припал к нему. Шуйский и Делагарди с довольными улыбками следили за ним. Голицын оторвался от кубка, перевернул его верх дном, мол, выпил до капли, и сел. Андрей про себя ухмыльнулся, хитроумный Голицын «пил» из пустого кубка, его чаша со зверобойной стояла на столе. Шуйский с громким смехом спросил:
- Слыхал я, князь Андрей, ты велел своим стрельцам рыть окопы? Нежто убоялся поляков?
Голицын снова поднялся.
- Нет, князь Дмитрий Иванович. Поляков я не боюсь. Под твоим началом разобьем мы гетмана! А береженого Бог бережет. Да и стрельцам не грех поразмять руки, чем бездельем маяться.
- Вот это верно говоришь, князь. – Голос Шуйского звучал по хмельному чересчур громко. – Утром я двину войско на гетмана. У нас на одного поляка – шесть воинов. Сотрем супостатов в прах! Будет гетман бежать без оглядки до самого Смоленска к своему королю Сигизмунду. Садись, князь Андрей. Холоп, подай князю Андрею еще одного гуся!
Под общий хохот Голицын сел. От первого гуся уже остались лишь кости, он принялся за второго. Делагарди высоко поднял кубок с полюбившейся ему зубровкой и громко заговорил что-то по-своему, изредка вставляя искаженные русские слова. За его спиной вырос толмач и, когда князь закончил длинную речь, сказал почти чисто по-русски:
- Светлейший князь Якоб Делагарди говорит. В Ливонии по предательству союзников попал он в плен к гетману Жолкевскому. Гетман как рыцарь одарил знатного пленника с польской щедростью. Дал гетман светлейшему князю шубу со своего плеча. Из простой рыси.
За столом поднялся громкий смех. Воеводы оценили шутку Делагарди. Толмач дождался тишины и снова заговорил.
- Сиятельный граф и победный воин Якоб Делагарди говорит также. Он завтра разгромит гетмана Жолкевского. Он возьмет гетмана в плен. И подарит пленнику шубу. Подарит не простую рысью, но из соболей.
Пирующие с веселыми возгласами подняли чаши и кубки, стали снова пить во славу непобедимого шведского воеводы и за победу над поляками Жолкевского. Делагарди опустошил очередной кубок с зубровкой и с хмельной радостью закивал головой. Пир продолжался.
Андрей доедал поросенка и посматривал на головной стол. К Шуйскому сзади подошел высокий, худой мужчина, по одежде дьяк, и зашептал князю в ухо. Князь нахмурился, отогнал дьяка размашистым движением руки, мол, изыди, и громко позвал:
- Гаврила Пушкин! Поди сюда!
Неподалеку от Андрея из-за стола поднялся плотный невысокий мужчина в легком кафтане из расшитого золотом шелка, подошел к Шуйскому, низко поклонился.
- Дьяк Гаврила! – По-хмельному чрезмерно громко крикнул Шуйский. – Вон Яков Демидов пришел с жалобой на немцев. Я послал его туда с жалованьем, с золотом, мехами и сукнами. А он говорит, его разграбили. Золото забрали, а меха и сукна побросали на землю и потоптали. Требуют еще золота. Так, Яков?
- Истинно так, князь Дмитрий Иванович, - поклонился дьяк. – Сам я чуть жив ускакал.
Шуйский повернулся к Делагарди.
- Князь Яков, что же это твои воины непотребствуют, а? Царское жалованье на землю покидали, потоптали.
Делагарди с широкой улыбкой хотел что-то сказать, но пошатнулся и уронил голову на стол.
- А! – пренебрежительно махнул рукой Шуйский. – Что русскому здорово, то немцу смерть. Не умеют пить по-нашему.
Послышался густой голос, это заговорил фельдмаршал Горн. Он говорил по-русски, с обильным вставлением немецких слов.
- Ваш светлость! Карош зольдат всегда драть кулаки. Зольдат не идти нах криг оне костен. Я знать, драйциг зольдатен ушел дурх забор цум гетман Жолкевски. Гетманс шпионен обещать зольдатен гольден. Надо это… гольден, костен. Бистро, бистро.
- Вот они, союзнички! – заорал Шуйский. – Шагу без денег не сделают. Деньги им! Бистро! Брат мой, царь Василий Иванович им всю Корелу отдал! Из-за них на нас сам Сигизмунд войной пошел! Из Троицы все сокровища им отдали, веками копленные. А им все мало!
Шуйский побагровел так, что Андрей даже испугался, не хватил бы его удар. А князь орал все громче.
- Гаврила Пушкин! Возьми в моей казне десять… нет, двенадцать тысяч золотом. Скачи к этим златолюбам! Дьяк Демидов покажет дорогу. Да возьми сотню стрельцов с собой. Нет, две сотни возьми! Не то и тебя разграбят!
Гаврила Пушкин и Яков Демидов низко поклонились и в поклоне задом вперед вышли из шатра. За столами царило молчание, все ждали продолжения гнева царского брата. Слышалось лишь тяжкое дыхание Шуйского, да заливистый храп Делагарди. Большой воевода с минуту смотрел перед собой невидящими от бешенства глазами, потом вдруг махнул рукой, обмяк. Слуга тут же поставил перед ним золотой кубок. Шуйский поднял кубок, рука его заметно дрожала, вино плеснуло на дорогую скатерть.
- Пейте! – заорал Шуйский. – За нашу победу завтра!
Воеводы в молчании  подняли кубки и чаши, стали пить. Князь Голицын легонько толкнул Андрея в бок и негромко сказал:
- Ты, Грязной, съел поросенка? Ну и хватит. Потихоньку выбирайся отсюда и скачи в полк. Не мешкай. Я тоже скоро приеду. Ох, хлебнем мы с таким воеводой и с этими союзничками.
Андрей немного подождал, чтобы не привлекать внимания к себе. Наконец, князь Барятинский громко возгласил очередную здравницу в честь великого воеводы князя Дмитрия Ивановича, и пирующие припали к чашам и кубкам. Андрей быстро подтянул к себе давно высмотренного гуся, завернул его в расшитый рушник, сунул сверток под кафтан, - угостить сотников, - и выскользнул незамеченным из шатра.
Стояли самые короткие летние ночи, и дневная духота не успевала уходить. Солнце давно зашло, но он хорошо видел все вокруг в легких сумерках. Вокруг пиршественных шатров кучками стояли, сидели на теплой земле и даже лежали стражи воевод. Андрей отыскал своих даточных, под завистливым взглядом Николая сунул гуся в заседельный торок и легко вскочил в седло.
- За мной!
Он тронул Воронка, и маленький отряд легкой рысью поскакал на запад по хорошо различимой дороге. Кто-то из воевод не терял времени, и ополченцы окружали стан Шуйского гуляй-городом, - возами и телегами с бревенчатыми срубами на них. На всем протяжении большого поля светились огоньки бесчисленных костров. Они горели не только в русском стане, но и далеко впереди за плетнем. Польских костров тоже виднелось не мало. Андрей забеспокоился. Дмитрий Шуйский говорил, что у Жолкевского не больше шести тысяч воинов, но князь мог в самонадеянности ошибаться.
На русской земле продолжали бесчинствовать многочисленные отряды самостийных польских панов и запорожских черкасов. Андрей знал, что его «знакомцы» по Троицкому сидению не успокоились. Свирепый Лисовский с паном Прозовецким после разгрома отряда Жеребцова в Калязине увели свой большой отряд за добычей на псковщину, но князь Сапега бродит где-то неподалеку, ищет выгоду, по слухам он ушел из Калуги от Вора и подался к Сигизмунду под Смоленск. Неистовый Зборовский тоже может оказаться здесь. Еще в Москве говорили, что среди казаков набрал большую силу донской атаман Иван Заруцкий, он болтается как цветок в проруби от Вора к Сигизмунду, от Сигизмунда к Сапеге, от Сапеги к Шуйскому. Если все эти разбойники соединятся с Жолкевским, то бабушка надвое сказала, кто одолеет завтра в битве.
Андрей с досадой покрутил головой.  Воеводы пьянствуют, Шуйский и Делагарди бахвалятся будущей победой. Не пьянствовать надо, а поднимать все войско и ударить по гетману, пока поляки не изготовились к битве. А как поднимешь, когда наемники не хотят воевать без денег и разграбили войсковую казну у дьяка Демидова. Вдруг Гаврила Пушкин не управится с ними? Две сотни стрельцов не устоят против тысяч хорошо обученных наемников.
Он решил проехать через стан наемников и посмотреть, что там творится. Он тронул поводья, и умный Воронок взял вправо от дороги.
- Боярин, там немцы, - предостерегающе проговорил Николай.
- Вот и посмотрим на немцев. Вдруг нашу казну придется отбивать?
Они отъехали уже порядочно от дороги, когда впереди послышался великий шум и гвалт. Андрей всмотрелся в легкие сумерки, там бесновалась немалая толпа. Навстречу Андрею скакали бешеным галопом несколько всадников. Когда они подскакали ближе, Андрей узнал Гаврилу Пушкина и дьяка Демидова, разглядел, что одежда на войсковом казначее весьма растерзана, дьяк выглядел не лучше.
- Гаврила Пушкин! – крикнул Андрей. – Что там творится? Может, помочь?
Всадники резко остановили коней.
- Кто тут? – тяжело дыша спросил Пушкин. – А, полковник Грязной? Какое там помочь. Эта сволочь опять разграбила казну. Шведы забрали золото себе, на них набросились немцы и скотланды. Морды бьют, скоро резаться начнут. Еле ноги унесли.
- А твои стрельцы, боярин?
- Отбиваются. Может, живыми уйдут.
Пушкин безнадежно махнул рукой и тяжелой рыстю поскакал в сторону пиршественных шатров, - докладывать большому воеводе о непотребстве наемников.
- Ну и ну, - пробормотал Николай. 
Андрей направил Воронка в объезд разбойной орды, глубже в стан наемников, поближе к плетню. Его маленький отряд неторопливо рысил мимо множества костров. Наемники не готовились к битве, они сидели кучками у огней, громко и раздражено звучали иноземные слова. Николай тревожно проговорил:
- Боярин, пищали изготовить бы. Мало ли что.
Андрей приподнялся на стременах, обернулся к даточным, в полный голос крикнул:
- Братцы, заряжай пищали! Готовься палить!
Он подождал, пока все зарядили пищали, - даточные справились быстро, приучились все-таки, - и тронул коня дальше. По его прикидке они уже проехали стан наемников, пора поворачивать к плетню и вдоль него идти к своим окопам. Вскоре он подъехал почти вплотную к плетню и направил Воронка вдоль него к югу. Почти сразу за плетнем горели польские костры. Поляки заметили его отряд, и от одного костра раздались громкие крики:
- Герман, кум, приди, приди! Злото, злото! Кум, приди!
- Ах, сволота! - воскликнул Николай. – Это ж они немцев переманивают к себе! Золото сулят. И ведь пойдут немцы!
От стана наемников послышался топот и шум. К плетню быстро приближалась небольшая галдящая толпа наемников в блестящих нагрудниках и шлемах. Вот толпа подбежала к плетню, затрещали сухие жерди, раздались громкие озлобленные крики. Слов было не понять, но ясно, что наемники свирепо матерились по-своему.
- Ломают плетень! – крикнул Николай. – Бегут к полякам!
- Братцы! – привычно гаркнул Андрей. – Поверх голов! Разом! Пали!
В сумерках оглушительно грохнул дружный залп десятка пищалей. Свой заряд Андрей приберег. Наемники у плетня затихли и вдруг с отчаянными воплями кинулись обратно в свой стан.
- Заряжай! – скомандовал Андрей и принялся громко читать «Отче наш».
Даточные с привычной быстротой прочистили стволы шомполами, скусили бумажные патроны с порохом, насыпали зарядец на запальную полку замка, закрыли крышку полки, высыпали порох в ствол, забили пыж, опустили в ствол пулю, забили второй пыж. Андрей еще не успел закончить молитву, как все даточные уже зарядили пищали.
- Молодцы, братцы! Нынче нам придется попотеть.
Он снова двинул Воронка вдоль плетня, однако через несколько шагов пришлось остановиться. Плетень на длину не меньше пяти саженей был разрушен, около пролома валялись в беспорядке жерди, столбы и кучи сухого хвороста. Совсем рядом на польской стороне горели костры и вокруг них темнели плотные кучки воинов. Поляки увидели всадников и снова закричали свое:
- Кум, герман, приди, злото!
- Пальнуть, что ли? Ишь, разорались, - буркнул Николай.
- Нельзя, - сердито одернул его Андрей.
Ему самому страшно хотелось проучить наглецов, но он понимал, что один залп его отряда принесет большую беду. Поляки всем войском могут кинуться на беспечных русских воинов через проломы, ведь пролом, ясное дело, в плетне уже не один. И наемники, пожалуй, все перебегут к врагу, чтобы получить обещанное «злото».
Они доехали вдоль плетня до дороги, свернули на нее и направились к своим окопам. И тут Андрей увидал, как впереди над далеким отсюда Клушиным взметнулся язык пламени. Он остановил Воронка, а на месте села уже полыхало море огня. Солома на крышах вспыхивала быстрее пороха, и пламя легко охватывало пересохшие на долгой жаре бревна. Андрей понял, что польские лазутчики беспрепятственно пробрались через стан наемников и подожгли село. Даточные возбужденно заголосили.
- Эх, распротуды их в перетак! – отчаянно крикнул Николай. – Да что ж это за такое?
На дороге у окопов всадников встретил встревоженный Кирдяпин.
- Полковник! - крикнул он. – Что делать будем?
- А нам не привыкать, брат Кузьма, - спокойно сказал Андрей. –  Вспомни Троицу, Пивной двор. Поднимай стрельцов, гасите костры. Спать сегодня не придется.
- А никто и не спит. Тут разве уснешь?
С дороги от стана Шуйского послышался бешеный конский топот. Уже надвигалась темнота, и всадников не было видно. К окопам подскакал князь Голицын с охранной полусотней.
- Грязной, ты тут? – крикнул он.
- Тут, князь Андрей.
Голицын крикнул своим стражам:
- Быстро полковников ко мне!
Все восемь полковников прибежали быстро, благо войско Голицына стояло тесными рядами в две линии окопов.
- Господа полковники, - обратился к ним Голицын. – Готовьтесь к битве. Поляки полезут, лишь стемнеет. Заготовьте десятка по два, а то и три зарядов. Добавочно порох и свинец сейчас вам подвезут. Палить дружно, из окопов не уходить, стоять до последнего. Вторая линия, не перебейте своих, берите повыше. Гусары попрут по дороге, в окопах они не страшны. Бить их без пощады, без передышки, в морды, в бок, в спины, иначе они сомнут задние отряды. Грязной и ты, Веденеев, ваши полки стоят у самой дороги, пусть стрельцы сильно не высовываются. У гусар копья по три сажени  длиной, выставить над окопами бердыши, копья об них обломаются. От пеших отбиваться пальбой, до рукопашной старайтесь не доводить. И смотреть по сторонам. Справа наемники ненадежны, а слева свои, ополченцы воевод Барятинского и Бутурлина. Они поленились рыть окопы, могут дрогнуть в чистом поле. Ну, господа, постоим за землю русскую, за веру православную! С Богом!





                Битва

Андрей стоял в углу третьего ряда окопов со стрельцами Софрона Сухотина и вслушивался в ночную темноту впереди, у плетня. Кирдяпин и Квасов со своими сотнями держали первый, самый длинный ряд окопов, Лаптев занял второй ряд, а в четвертый Андрей поставил сотню Семена Мальцева. Он рассчитал, что неторопливый, рассудительный Мальцев, который никогда не терял головы, в случае беды сумеет надежно прикрыть весь полк сзади.
Окопы в его полку располагались ряд от ряда в трех саженях, - достаточно близко, чтобы стрельцы чувствовали единство строя, и хватало места не задеть своих при пальбе. Кроме того, при конной атаке ни один всадник не сумеет перескочить сразу через два окопа. За углом четвертого ряда Андрей поставил своих даточных с конями и наказал конюшенному:
- Ты, Николай, при тревоге уложи коней, стрельцов укрой за ними. Если конные поляки прорвутся через окопы, выпали дружно и затаись, пусть скачут дальше. Если пойдут пешие, - отбивайся пальбой, до рукопашной не доводи.
- Сообразим, боярин.
 В двадцати саженях позади Мальцева стоял в окопах полк Веденеева, а слева от стрельцов Андрея, - тоже в окопах, - полки Остакова, Суслова и Хвостова. За ними во втором ряду занимали окопы полки Есипова, Овцына и Рощина. Князь Голицын с охранной полусотней расположился позади второй линии окопов за полком Веденеева.
Время тянулось медленно. Ничто не предвещало вражеского нападения, но Андрей верил ратному чутью князя Голицына, да и сам он испытывал тревожное напряжение, которое в Троицком сидении ни разу его не подводило. Он прикидывал, что еще можно сделать перед неизбежным боем, но понимал, что теперь ни от него, ни от князя Голицына уже почти ничего не зависит. Он два месяца неустанно приучал свой полк отбивать нападение врага, и успех битвы будут теперь решать стрельцы. Если они не дрогнут, не замешкаются при пальбе, не покинут окопов, - полк устоит.
А теплая ночь пахла свежевскопанной землей и цветущими луговыми травами. На безлунном небе ярко сияли знакомые узоры звезд. Большой ковш начал запрокидываться, значит, полночь уже прошла, но полной темноты не наступило. За дорогой, за станом наемников, над далеким лесом бледно розовело небо, солнце в эти короткие ночи не опускалось глубоко за край земли. На востоке догорало Клушино, и от зарева пожарища небо в той стороне казалось черным и беззвездным.
Стрельцы догадались расстелить кафтаны на заднем краю окопов и сидели на них, свесив ноги в окопы, многие дремали, опершись на пищали. На их белых рубахах чернели широкие перекрестья берендеек с тяжелым запасом готовых зарядов, пороха и свинцовых пуль. Над окопами Смутно чернел частокол узких лезвий крепко вбитых в землю бердышей
- Садись, полковник, - негромко сказал Сухотин, - еще настоимся.
Андрей постелил на край окопа кафтан, уселся на него, свесил ноги в окоп, оперся на пищаль, и мысли его снова обратились к предстоящему сражению.
- Понимаешь, брат Софрон, - с досадой сказал он, - не догадался я посмотреть весь плетень. Вдруг перед нами его тоже разобрали? Тогда поляки прямиком по полю кинутся на нас. А теперь уже поздно идти смотреть.
- Это всегда так, - усмехнулся в темноте Сухотин. – Чего-нибудь да забудешь. А плетень напротив нас навряд ли разобрали. Ты сам говорил, ломали плетень немцы-перебежчики. У нас впереди дворяне, они свои, не побегут, поди, к полякам.
- Поляки тоже ведь не спят, могли и они проходы разобрать.
- Да нет, - уверенно возразил Сухотин. – Кабы поляки начали ломать плетень, треску – на все поле, конники хоть разок бы пальнули по ним. А там тихо всю ночь. Вот, думаю я, полковник, хуже у нас другое. И кто только от большого ума догадался поставить конницу впереди пеших. Ведь случись что, - кинутся они в отступ, потопчут нас, как траву.
- Тут уж ничего не поделаешь, брат Софрон, - бодро ответил Андрей, хотя это давно беспокоило и его. – Если конные побегут на нас, - заляжем в окопы и пропустим их.
Сотник помолчал и с тоской в голосе вдруг сказал:
- Трава-то поспела. Скоро покос начинать, на Петров день. Два года косу в руках не держал.
- Еще покосишь, брат Софрон. Прогоним поляков, выберем царя, и – коси, не хочу. 
- Кабы так, - вздохнул Сухотин. – Тут вон какая добрая трава. Мы половину поля вытоптали, а после битвы – какой уж там покос. Клушинские без сена останутся. Мало того, избы у них сожгли, так и скотину нечем кормить в зиму. И чего людям мирно не живется? Все жадность. Чужое добро покою не дает.
Разговор смолк. С обеих сторон похрапывали стрельцы, они безмятежно положили головы на скрещенные ладони, а ладони – на смертоносные дула заряженных пищалей. Андрей почувствовал, что его тоже тянет в сон. Все-таки за день пришлось помотаться. Он уселся поудобнее, закрыл глаза. Почти сразу перед ним из темноты выплыло милое лицо Дарьюшки с ясными серыми глазами, окруженными длинными темными ресницами. Дарьюшка, любушка, она осталась одна на всем белом свете после смерти отца Иосифа. А он сидит тут за триста верст он нее, от своей названной невесты. Вся надежда на матушку Марфу, бывшая королева Ливонии не даст в обиду сиротку, свою верную гоф-фрейлину.
Он встрепенулся, отогнал дрему и сладкие думы, спрыгнул на дно окопа, прислушался. Кажется, началось! Поляков хлебом не корми, только дай ночью повоевать! Справа за дорогой в стане наемников отчетливо громыхнул короткий сухой залп, за ним второй, третий.
- Тревога! – заорал Андрей хриплым после дремы голосом. – Сотники! Готовься! Кирдяпин, Кузьма, проспал?
- Порядок, полковник, - отозвался Кирдяпин.
Стрельцы прыгали в окопы, послышались отрывистые команды сотников, полусотенных и десятников.
- Стрельцы! – надрывался Андрей, он понимал, что это его последняя команда, потом его просто не услышат в шуме схватки. – Держать окопы до конца! Палить только по команде, как на ученье! Из окопов не уходить!
Он замолчал и прислушался. Справа продолжали грохотать залпы с непривычно короткими перерывами, наемники палили в десять рядов и без особой торопливости успевали перезарядить пищали. С той же стороны в мгновения тишины доносился приглушенный расстоянием визгливый рев, будто бесновалось стадо диких кабанов.
Далеко впереди у плетня, где стояли конники князя Мезецкого, раздавалась густая, но разрозненная пальба. Дворяне так и не приучились палить залпами, - досадливо подумал Андрей и порадовался: впереди плетень цел, а поляки не дураки ломиться через него. Значит, они полезут на его полк только по дороге,  ведь дорога через деревню открыта.
И тут далеко впереди с дороги раздался отдаленный, но быстро нарастающий конский топот, который перекрывал слитный звериный вой.
- Полковник, - донесся голос Кирдяпина, - гусары!
Братцы! - закричал со всей силы Андрей. – Подпускай на сорок сажен! Готовься!
Как обычно бывало в Троицком сиденье, он вдруг почувствовал уверенное спокойствие. Устоим! Стрельцы не дрогнут!
Бешеный топот и ужасающий вой раздавались уже совсем близко, и вот из темноты стала стремительно вырастать темная слитная масса. Пора!
- Братцы! - завопил Андрей привычную команду. – Разом! Пали!
Одновременный грохот двух сотен пищалей на мгновенье оглушил его. Он резко мотнул головой, чтобы прочистить уши, и, прежде чем скомандовать второй раз, на мгновенье прислушался. От дороги совсем рядом с окопами вместо слитного рева неслись отчаянные вопли поляков и тонкий визг раненных коней. Свинцовый ливень спереди и сбоку буквально скосил несколько рядов тесно сомкнутых всадников вместе с конями. Удачней не могло быть. Однако гусары продолжаться мчаться вперед, темная плотная масса уже поравнялась с окопами, а с дороги раздалось несколько одиночных выстрелов. Андрей быстро прокричал:
- Второй ряд! Разом! Пали!   
И тут же скомандовал в третий раз.
Два новых залпа довершили дело. На дороге вопили, выли, визжали кони и люди. Еще в Троицком сиденье Андрей навсегда уверовал в силу дружной и быстрой пальбы, но там под его началом была всего сотня, да и то она с каждой вылазкой убывала. А тут – целый полк, пятьсот пищалей! И Мальцев еще не вступал в схватку.
Сквозь невероятный шум и гвалт с дороги слышался удаляющийся топот: уцелевшие гусары сумели развернуть обезумевших коней и теперь бешено гнали их подальше от этой неожиданной убойной пальбы в упор из темноты.
- Молодцы, братцы! – изо всех сил крикнул Андрей. – Заряжай и готовься!
- Давно готовы, - отозвался из переднего окопа Кирдяпин.
- Готовы, полковник, - подтвердил Квасов.
- Убитые, раненые есть?
- Степана Суетина задело, - отозвался Квасов. – Несильно. Палить может.
- Сотники! – предупредил Андрей. – Эти не ждали отпора. Второй налет будет крепче. Держись!
- Устоим, полковник!
На дороге все кричали и стонали раненые, храпели и визжали покалеченные кони. Через этот нестерпимый гвалт со стороны наемников все так же размеренно и часто гремели слитные залпы. Видно, там поляки проникли через проломы в плетне. Однако наемники держались стойко, залпы слышались в одних и тех же местах. Впереди, у плетня дворяне тоже вступили в бой, оттуда доносилась сплошная трескотня выстрелов, среди которой изредка раздавались недружные залпы.
- Полковник, идут!
Голос Кирдяпина вернул Андрея к близким делам. На этот раз наученные печальным опытом гусары, видимо, летели в атаку несколькими отрядами. Далекий рев казался намного мощнее, а от дробного топота множества копыт подрагивала земля. Ночная темнота уже уступила место предрассветному сумраку, и Андрей разглядел, что на его полк несутся несколько плотно сбившихся конных отрядов. Гусары теперь мчались не только по дороге, но и по полю, на левую сторону его окопов и на соседний полк Остакова. Андрей мельком порадовался, что стрельцы догадались рыть окопы углом, и крикнул:
- Сотники! Палить по команде! Правая сторона – по дороге! Левая, пятидесятники, – по полю!
- Понятно, полковник!
- Разберемся!
Андрей обернулся к заднему ряду окопов и предупредил:
- Мальцев, Семен! Берите чуть выше, не заденьте своих!
- Не заденем!
Топот и рев быстро приближались, но приходилось выжидать, ибо пищальные пули теряли убойную силу на тридцати, от силы на сорока  саженях. Чтобы не рисковать, придется, видно, первый залп опять дать саженей с сорока. С такого расстояния пули убить не убьют, но покалечат и коней, и людей. А по дороге уже стремительно приближалась первая плотно сомкнутая сотня гусар. За ней Андрей разглядел вторую такую же плотную темную массу, а за второй виднелась и третья. Чего их так манит дорога? – подумал Андрей и тут же сообразил: - Рвутся к обозу с богатой добычей! Ну, еще чуть-чуть. Пора!
- Сотники! Правая сторона! Разом! Пали!
Из окопов в сторону дороги рванулись огненные выплески и раздался грохот сотни пищалей. Через небольшое время грянули пищали Квасова, но Андрей уже отвернулся от дороги и смотрел в поле. Оттуда на его полк летела плотной кучей всего одна сотня гусар. Где же две другие? Ага, вон они, взяли заметно левее и мчатся на полк Остакова, а то и на отряд Бутурлина. Ну, с одной-то сотней справимся, - подумал Андрей и крикнул:
- Левая сторона! Разом! Пали!
Теперь грохот стоял такой, что дальше командовать бесполезно. Вся надежда на выучку стрельцов, на твердость сотников и пятидесятников. Не зря же он два месяца изводил полк учением с холостой пальбой, и не зря князь Скопин-Шуйский выкатил его стрельцам бочку крепкого зелена вина!
Вторая атака гусар оказалась намного опаснее первой. Гусары теперь атаковали полк много большими силами, и они уже знали, что их здесь ждут стрельцы в окопах. Всадники не стали придерживать коней и разворачивать их. Они неудержимо летели вперед, на пули в упор. Залпы валили их десятками, но гусары бесстрашно смыкали строй и продолжали галопом рваться к окопам.
Уже заметно посветлело, и стало видно, что остатки передовой сотни прорвались сквозь свинцовый заслон и мчались по дороге дальше, к стану Шуйского. По ним хлестнули тремя залпами стрельцы Веденеева, кучка гусар еще уменьшилась, но ускакала от пуль. Теперь за ней по дороге так же неистово рвалась вторая сотня. Мерные залпы стрельцов валили поляков с коней, но остальные мчались вперед и будто не обращали внимания на смертоносные пули.
А с левой стороны, с поля получилось гораздо хуже. Его стрельцы выпалили четыре раза, сотня Лаптева успела дать второй залп, – молодец, Иван, не подкачал! – однако поредевший, но все еще плотный табун взбешенных коней с озверевшими всадниками уже налетел на окопы. Обезумевшие кони перескакивали через окопы, проваливались в них, торчащие лезвия бердышей распарывали им брюхо. Кованые копыта калечили стрельцов, тяжелые туши валились на них сверху, придавливали к земле. Пальба продолжалась, но уже вразнобой. Резали уши визги коней, русская матерщина густо мешалась с польской божбой. Остатки гусар проскочили через все четыре ряда окопов. Вдогонку им грохнул залп сотни Мальцева, прогромыхали разрозненные выстрелы полка Веденеева, - и пальба стихла. Но свалка и суматоха продолжались,  раздавались отчаянные визги коней и стоны раненых, русские и польские богохульные выкрики, остервенело бились покалеченные кони.
И тут на окопы яузцев налетела еще одна сотня крылатых всадников. Эта сотня, видно, мчалась вначале по дороге за первыми двумя, но гусары догадались свернуть левее дороги, заваленной тушами коней и трупами людей, и теперь ударили по ошеломленным и почти безоружным стрельцам. Андрей выхватил из-за пояса пистолет, свалил ближайшего гусара, успел подумать, что если бы не окопы, то им тут всем пришел бы полный конец, как вдруг на него стремительно полетела тяжелая туша. Он успел упасть на дно окопа, от страшного удара дрогнула земля, стенки окопа обвалились и почти засыпали  его, а сверху придавила невыносимая тяжесть.
Когда он с превеликим трудом и многими кряхтениями выполз из-под земли и конской туши, бой уже закончился. Поредевшая последняя сотня гусар, наделавшая столько бед, умчалась вперед, по ней еще палили вдогонку стрельцы Веденеева, но Андрей помутневшим взором увидел, что сотня уже проскочила веденеевские окопы и быстро удалялась в сторону обоза на недосягаемое для пищалей расстояние. Слева от окопов громыхали довольно далекие залпы, там отбивались стрельцы Остакова, Суслова, Хвостова и ополченцы Бутурлина. Андрей мельком подумал, что левым полкам повезло куда больше, чем им, на тех налетела всего-то две-три сотня, и то сколько грохоту!
Неподалеку от Андрея в окопе судорожно билась лошадь с распоротым бердышом брюхом и переломанными ногами. Она совсем обвалила стенки окопа, а из под нее виднелось неподвижное тело придавленного насмерть стрельца. Над окопами густо висели вопли, визги и крики. Андрей вылез из обвалившегося окопа и осмотрелся. Все сотники остались живыми и собирали стрельцов, наполовину оглушенных и крепко помятых в разрушенных окопах. Стрельцы принялись вытаскивать из окопов раненых и убитых, с натугой выволакивали конские туши, собирали разбросанные пищали и бердыши.
А его больше всего беспокоила возможность новой атаки. Если гусары налетят в третий раз, - от полка останутся рожки да ножки. Надо скорей восстанавливать строй в этих наполовину разрушенных окопах. Он подозвал к себе сотников. Рассудительный Мальцев предложил сваливать убитых коней и поляков впереди окопов, вместо разбитого копытами земляного вала.
- Укроемся за ними, - отобьемся.
- А раненых сложим за четвертым окопом, - добавил Кирдяпин.
- Телеги нужны, полковник, - сказал Сухотин. – Раненых бы в обоз, там лекари.
Когда договорились, Андрей велел:
- В первую очередь собрать и зарядить все пищали. Держать их под рукой. Выделить из каждой сотни десяток дозорных. Пусть залягут впереди окопов за конскими тушами. Глаз не спускать с дороги и плетня!
Сотники разошлись наводить порядок. Андрей крикнул Николая, тот подбежал и сказал, что троих даточных насмерть затоптали польские кони.
- А твои кони целы?
- Какое там. Взбесились и умчались вместе с поляками.
- И Воронок!?
- Нет, боярин, - измазанное в земле лицо Николая скривилось в улыбке. – Воронок конь ратный, на дурость не пошел.
- Тогда, брат Николай, собери польских коней, сколько сумеешь, и скачи в обоз. Нужны телеги, раненых вывозить, пока живы. Будет кто там супротивничать, - бей в морду и забирай телеги.
Николай с уцелевшими даточными ушел ловить польских коней, которые бродили без всадников вокруг окопов. Вскоре его маленький отряд поскакал по дороге к обозу. Андрей пошел смотреть, что осталось от полка, и все поглядывал в сторону плетня. Дворяне Мезецкого там уже прекратили пальбу, их, скорее всего, прикрыл плетень, и поляки им особо не досаждали. У Бутурлина и Барятинского пальба тоже стихла, зато от стана Шуйского доносились частые беспорядочные пищальные выстрелы. Он опять забеспокоился. Если полк Шуйского отобьет гусар, они на обратном пути могут снова налететь на его окопы. Он крикнул:
- Мальцев, выставь двоих дозорных, пусть глядят на восток!
- Выставил, полковник.
Стрельцы постепенно расчищали окопы от конских туш, от раненых и убитых. Коней и убитых поляков укладывали вместо вала впереди окопов, у поляков за плечами висели поломанные и поникшие длинные белые лебединые крылья. Своих убитых стрельцы бережно положили в ряд позади четвертого ряда окопов. Стрельцы уже вытащили больше пятидесяти конских туш, но еще там и тут из завалов земли торчали конские ноги, головы и крупы с хвостами. Раненых, своих  и чужих, относили за последний окоп, умельцы перевязывали им раны. Андрей подивился: щедр сердцем на добро русский человек. В бою бьется с врагом не щадя живота своего, а после боя жалеет раненных врагов так же, как своих товарищей.
Убитых стрельцов уже набралось восемнадцать человек, зато покалеченных копытами и помятых конскими тушами оказалось тридцать семь человек, почти никто из них в строй не годился. Меньше всего пострадали стрельцы в окопах вдоль дороги, мимо них промчались по дороге, считая с первой атакой, три сотни гусар, но особого вреда не причинили. А вот через левую сторону окопов прошли бешеным галопом одна за другой две сотни гусар на озверевших конях и натворили много бед. Кроме убитых и раненых товарищей стрельцы здесь потеряли почти все бердыши. Польские кони в стремительной скачке налетали на торчащие из окопов лезвия и с размаху переломали крепкие деревянные рукоятки.
Два первых мелких окопа левой стороны оказались почти полностью заваленными обвалившейся землей. В окопах и вокруг них среди трупов и конских туш торчало множество обломков длинных гусарских копий. Андрей поднял один обломок длиной побольше сажени и удивился, какой он легкий вместе с четырехгранным железным лезвием. Понятно, почему поляки так ловко управлялись с этими трехсаженными копьями, они оказались полыми. Это страшное на вид оружие годилось всего на один смертельный удар.
Он вышел на дорогу и снова ужаснулся. Вдоль правого ряда  окопов дорогу и ее обочины густо усеивали конские туши и трупы поляков в несколько слоев. Гусары рвались вперед и не обращали внимания на потери. Залпы стрельцов уложили на дороге за две атаки не меньше полутора сотен гусар, скакавших плотным строем, и еще больше их коней. Вокруг бились в предсмертной муке и пронзительно ржали кони с переломанными ногами, громко взывали о помощи раненные гусары. Несколько оседланных коней бродили возле дороги по полю.
- Прибрать бы раненых, - подумал Андрей, - хоть враги, а все люди.
Он посмотрел через дорогу на стан наемников. Взошедшее солнце ярко освещало поле до далекого леса, и на всем этом поле продолжалась ожесточенная битва. Наемники стояли плотными, четкими прямоугольными рядами, их окутывали густые клубы белого порохового дыма. Далеко отсюда один такой отряд отбивался от польской пехоты. Всего в сотне саженей от дороги, ближе к плетню, конные гусары атаковали сомкнутый полк солдат в медных нагрудниках и железных шлемах, - кажется, немцев. Немцы стояли как на учении, четырехугольником, - у них это называется каре, - в десять рядов с каждой стороны, и, успел прикинуть Андрей, человек по пятьдесят в ряду.
На каре немцев от плетня галопом летел тесно сомкнутый отряд гусар, острия их копий поблескивали на солнце непривычно далеко впереди коней. Над плечами гусар красиво трепетали от встречного ветра высокие белые лебединые крылья. Перед немецким полком вспухли облака белого дыма, и тут же долетел мощный звук на редкость дружного, короткого залпа, будто выпалила большая пушка. Почти без перерыва за первым залпом последовал второй, третий, четвертый. Густой белый дым окутал уже половину немецкого полка, а короткие, громкие залпы продолжались почти без перерыва.
Из строя гусар валились на все стороны убитые всадники, грузно летели на землю кони, но поляки не обращали внимания на губительный огонь, не сбавляли стремительного разбега и продолжали мчаться галопом на немцев. Вот-вот их длинные копья прорвут плотный строй солдат в медных нагрудниках, обезумевшие кони растопчут врага, и в ход пойдут тяжелые палаши. Но немцы не дрогнули, они продолжали палить без передышки уже по второму разу, и гусары один за другим сыпались из скачущего плотного строя на землю. До столкновения оставалось мгновение, и тут гусары не выдержали. Они широким кругом развернули коней в обе стороны, сломали свой строй и врассыпную помчались назад к плетню. Вдогонку им грохнуло два залпа, и пальба стихла. 
Стойкость немцев и четкая их пальба поразили Андрея. Он прикинул, что у немцев в каре целых четыре таких полка, как у него, а всего, пожалуй, около трех тысяч человек, больше половины стрелецкого отряда князя Голицына. И тут же подосадовал, что стрельцы отбивались отдельными полками. Если бы так слаженно, как немцы, действовал весь отряд Голицына из четырех тысяч стрельцов, да еще в окопах, то никакая атака никаких гусар не прорвала бы их строй.
Тут же он с гордостью подумал, что его полк выдержал испытание пострашнее, чем немцы сейчас, на его глазах. Две или три тысячи немцев отбились от сотни гусар в светлое время, а пятьсот его стрельцов уложили целиком гусарскую сотню еще в темноте, когда врага не видно, и куда целиться, непонятно. На рассвете же стрельцы удержались при атаке сразу трех сотен бешеных гусар, и перебили не меньше половины их. Устояли бы немцы-наемники при таком раскладе?
- Грязной! – раздалось сзади.
К окопам подъезжал князь Голицын со стражей. За шумом битвы, раздававшимся со всех сторон, Андрей не услышал топота. Воевода осматривал место недавней яростной битвы и одобрительно проговорил:
- Молодец, полковник Грязной. Думаю, супостат на наши окопы больше не полезет. Не по зубам! Много стрельцов потерял?
- Считаем, князь Андрей Васильевич. Убитых не так много, а с покалеченными - человек шестьдесят.
- Не горюй, полковник. Они пострадали как герои за землю русскую. Вы, смотрю, положили этих гусей-лебедей не меньше двух сотен. Да с сотню побили Веденеев и Остаков. Через окопы прорвалось поляков – кот наплакал. А всего-то у гетмана, слыхал я, было тысячи две этих гусар.
- Раненых бы увезти в обоз, - попросил Андрей. – Я послал своих даточных, да видно, не дают им телег.
- Я уже послал за телегами. Заодно привезут обед и по чарке всем. Да уже вон они.
И в самом деле, по дороге от обоза тянулись пароконные повозки. Голицын еще раз посмотрел на заваленную трупами и конскими тушами дорогу.
- Этих убирать не будем. Гусары по ним не пойдут. Пусть ломают ноги на поле.
- Тут раненые.
Голицын сурово сдвинул брови.
- Мы их не звали. За чем пришли, то и получили.
Он помолчал и уже мягче сказал:
- Отвезем своих в обоз, - подберем и этих, кто жив. Сложим у плетня, пусть поляки забирают.
Князь повернулся в сторону наемников.
- Выдыхаются поляки. Уже пятый час битва идет. Скоро передышка будет. Корми стрельцов, поправляй окопы. Часа через два начнется пуще прежнего. Гетман ждать не станет, у него за спиной Валуев. Князь Мезецкий сказывал, перебежчик от поляков показал, у гетмана своего войска тысяч десять. Собралась вся сволочь, что от нас убегала. Еще к нему подошел атаман Заруцкий с казаками, тоже тысяч восемь-десять, да пан Зборовский с конным войском. И это не все, неподалеку стоит Сапега с отрядом. Если они все вмешаются в битву, - нам не сдобровать, жарко придется, весьма жарко. Готовься, полковник.
Он посмотрел на стан Шуйского, где взошедшее солнце просвечивало сквозь цветные шатры, и с досадой воскликнул:
- Эх, вояки, леший их побери! Ну, что бы стоило навалиться на поляков? Самое время. У Шуйского в обозе свой отряд в семь тысяч. У Мезецкого конников тысяч восемь, истомились дворяне без дела. Один удар – и с гетманом кончено. А мы чего-то ждем.
Он плюнул и ожесточенно выматерился.
- Если гетман нас одолеет, - конец Шуйскому. Такого позорища Москва ему не простит.
- Выстоим, князь Андрей Васильевич! – уверенно отозвался Андрей.
- Мы-то выстоим, - вздохнул воевода. – А вот наемники…
- Они лихо бьются, я сам видал.
- Бьются лихо, - нехотя согласился Голицын. – Так это они животы свои спасают. А граф Делагарди им жалованье до сих пор не выплатил. Они с Шуйским золото придержали, а меха да сукна, ты сам слыхал, наемникам ни к чему в чистом поле. Вот отгонят они поляков, - куда повернутся после? Так что, полковник, держись. Порох-то и свинец есть?
- Мы немного истратили. Зарядов по пять-шесть.
- Готовь побольше зарядов. После передышки куда как жарко придется. А я поеду к Шуйскому. Надо бы ударить прямо сейчас, самое время. Эх, распротак в воеводскую бабушку!


Разгром

После обеда Андрей велел стрельцам и сотникам спать. Если Голицын прав, то через час, от силы через два поляки начнут новую атаку, а люди не спали больше суток. Он оставил по десятку от каждой сотни, своих даточных и один десяток поставил в караулы, а четыре десятка посадил готовить заряды в бумажных патронах и катать пули. Однако неумытые, перемазанные землей полусонные стрельцы шевелились вяло, дело шло через пень-колоду. А тут прискакал посыльный от Голицына и сказал, что воевода собирает всех полковников.
Голицын вернулся от Шуйского взъерошенный, насупленный и злой, как черт. Он сидел на конской туше позади окопов Веденеева, а восемь полковников расположились перед ним прямо на земле.
- Ну, господа полковники, дело дрянь! Наш главный воевода сидит в обозе за телегами, выступать на гетмана не собирается. Молил я его, на коленях ползал! Поляки, говорю, выдохлись, а у нас свежие полки! Ни в какую. Просил у него пушек, хотя бы пару-другую, - не дал. А перебежчики сказывают, к полякам пришел пан Зборовский с казаками, - пять тысяч привел. Жолкевский обещал им жалованье – из нашего обоза! И ждет, мол, гетман пушки. У него их аж два фальконета, да они в лесу застряли.
Воевода вдруг налился багровой кровью и злобно заорал:
- Два фальконета! А у Шуйского в обозе восемнадцать пушек без дела стоят!
Он с размаху ударил по конской туше кулаком и принялся материться. Полковники терпеливо ждали. Черные и богохульные слова извергались из Голицына довольно долго, пока гнев князя не утих. Потом он заговорил почти спокойно, хотя излишне громко.
- Самая же пакость, - союзники наши, наемники. При мне прискакал к Шуйскому этот граф Делагарди. Потребовал жалованья для своих. Грозил, что без жалованья они биться не станут, а то и перейдут к полякам. Те им обещают наше золото.
Князь передохнул, изверг новый поток черных слов и продолжал:
- Схватились воеводы не на живот, а на смерть. Шуйский визжит, что все Троицкое золото отдал шведам и немцам. Делагарди орет, мол, давай еще. За сабли хвататься начали, мы уж собирались их разнимать. Тут Делагарди заматерился по-ихнему и убежал. А Шуйский после того не стал со мной говорить. Мол, иди и не кажись мне на глаза.
Воевода опять замолчал и пригорюнился. Андрей догадался, что после неудачной встречи с Дмитрием Шуйским князь хорошенько хлебнул чего-нибудь крепкого, уж больно горячим стал. Полковник Веденеев негромко спросил:
- Скажи, князь Андрей Васильевич, нам-то что делать?
- Думать надо, господа полковники. Да быстро. Поляки вот-вот снова полезут. Ты, полковник Грязной, самый молодой, говори.
Андрей Смутился, но не от робости. Он вдруг впервые понял, что на нем теперь лежит не только забота о своем полку, - в своих стрельцов он верил крепко, - но и обо всем московском войске. Тут, возле сожженного Клушино, русское войско вместе с наемниками все еще сильнее поляков. Но Шуйский с семью тысячами и восемнадцатью пушками укрылся в обозе. Наемники могут отказаться от битвы без жалованья. Тогда останутся три пеших отряда: Голицына, Бутурлина и Барятинского, - это почти двенадцать тысяч стрельцов и ополченцев. Да еще впереди стоят восемь тысяч всадников князя Мезецкого. А за обозом затаился в лесу запасной полк князя Хованского в девять тысяч. Московское войско все вместе - большая сила, да над этой силой нет главного воеводы. Каждый отряд стоит сам по себе. Андрей увидел обращенные на него взгляды и заговорил.
- Князь Андрей Васильевич, господа полковники. Войско наше идет под Смоленск. Смоляне уже девять месяцев сидят в осаде. Впереди, в Цареве Займище стоит воевода Валуев с пятью тысячами. И вот я так думаю. Пусть даже наемники уйдут, нас тут все равно больше, чем поляков. Хорошо бы прямо сейчас ударить на поляков. Но без большого воеводы ничего не выйдет. Потому надо подождать. Если поляки снова кинутся, мы отобьемся. А после битвы надо сразу идти на Царево Займище. Ну, а не полезут поляки, - вечером снимаемся и идем опять же на Царево Займище, пока Жолкевский тут сидит.
Он снова посмотрел на воеводу и на полковников. Князь задумчиво кивал головой, то ли одобрял его, то ли сожалел о таких пустых и глупых словах. Веденеев смотрел на него с веселой усмешкой, Остаков задумчиво рассматривал молодого полковника, Есипов прикрыл глаза, Рощин и Овцын спокойно молчали, Хвостов и Суслов разглядывали землю перед собой.
После него сказали свое слово остальные полковники. Говорили они разное, но все сводилось к одному. Надо скорее соединиться с другими отрядами, и пока поляки считают потери, ударить по ним. Если Шуйский откажется, - выбрать нового большого воеводу и разбить врага. Не сумеют воеводы договориться, - готовиться к битве и отбить поляков с большим уроном для него. После битвы идти на Царево Займище, а оттуда с Валуевым – на Смоленск. Голицын терпеливо слушал, когда все высказались, он заявил:
- Говорили вы, господа полковники, все верно. На Шуйского надежды нет. Готовьте полки к новой битве. Я поеду к воеводам Бутурлину, Барятинскому и Мезецкому. Уговорю их – ударим всеми отрядами по полякам. Не уговорю, - будем ждать нападения поляков и отобьем их. После битвы пойдем на Царево Займище.
Он помолчал и сурово добавил.
- В сражении всяко бывает. Не дай Бог, поляки возьмут верх, - будем пробиваться вон в тот лесок, запомните.
Голицын указал на темнеющую полосу леса на юго-западе за плетнем и поднялся с конской туши.
- Если со мной что стрясется, - каждый полк идет туда сам по себе, там собирайтесь и решайте, что делать. Будет потерь немного – идите к Цареву Займищу. Растреплют нас поляки, - уходите на Москву. Москва без войска осталась. Но это – на крайний случай. Я погибать не собираюсь. Готовьтесь к битве.  Главное – берегите стрельцов.
Солнце уже поднялось почти к самому полудню и заливало землю, невыносимым зноем. Андрею страшно хотелось спать, голова гудела, но он пересиливал себя. Через час он сменил дозорных, посадил готовить заряды других стрельцов, которые успели немного подремать. Сам же, чтобы не уснуть, сел на Воронка и выехал за дорогу посмотреть на стан наемников, ибо там началось некое непонятное движение.
На поле наемники строились в колонны. А в полуверсте от дороги со стороны шатров стана Делагарди к разрушенному плетню ехала шагом группа всадников. Один из них держал высоко поднятую пику с белым лоскутом на ней. На переднем всаднике посверкивали под солнцем золоченые доспехи, а над шлемом в безветрии колыхался пучок высоких белых перьев.
- Это что же они, паскудники, затеяли? – услышал Андрей рядом голос Кирдяпина.
Упрямый помощник его не стал спать, а поехал за ним на польском коне. Он хмуро глядел покрасневшими от бессонной ночи глазами на происходящие в стане наемников.
- Это, брат Кузьма, граф Делагарди со своими воеводами едет на переговоры с поляками, - угрюмо отозвался Андрей.
- Продажные шкуры, - процедил Кирдяпин. – Сдадут нас за тридцать сребреников.
А на поле перед ними граф Делагарди со своими полковниками подъехал к поваленному, разбитому плетню и остановил коня. Всадник рядом с ним замахал пикой с белым лоскутом. Навстречу им с польской стороны выехала небольшая группа всадников тоже с белым флагом на длиннющем гусарском копье. Поляки, как и наемники, остановились в нескольких саженях от остатков плетня на своей стороне.  Передний всадник в простой медной кирасе и железном шлеме с пучком черных перьев осмотрел поле и тронул коня. Не иначе, сам гетман Жолкевский, - подумал Андрей. Делагарди тут же двинулся навстречу Жолкевскому. Оба небольших отряда остались стоять на своих местах.
Шведский и польский воеводы съехались как раз на обломках жердей от плетня. Делагарди выхватил длинную шпагу и поднял ее рукоятью к лицу, острием вверх, потом снова вложил в ножны и поклонился поляку. Польский воевода снял железный шлем с черными перьями, помахал им и поклонился  шведу. После этого они стали о чем-то говорить, оба то и дело показывали руками в разные стороны. Говорили они долго. Наконец, Делагарди повернулся к своим сопровождающим, его знаменосец развернул коня к немецкому стану и широко замахал пикой с белым лоскутом.
Немцы тотчас же быстро встали в плотную четырехугольную колонну, подняли знамена и мерным шагом направились к месту переговоров. До Андрея донесся сухой треск барабанов и звонкий гром медных тарелок. Из группы возле Делагарди выехали три всадника, в одном из них Андрей разглядел долговязую сухопарую фигуру фельдмаршала Эвера Горна. Горн дождался, когда колонна немцев приблизилась к нему и вместе с двумя спутниками возглавил уходящий с поля сражения полк. Немцы размеренным шагом прошли мимо Делагарди и Жолкевского, те одновременно подняли обнаженные клинки. Колонна немцев миновала плетень и вскоре ее скрыли заросли высокого кустарника.
Делагарди сделал знак знаменосцу, и тот снова широко замахал своим белым флагом. Тут же с середины поля к воеводам двинулся самый большой полк наемников-шведов. Шведы, как и немцы, шагали ровными плотными рядами, над колонной трепетали разноцветные знамена и флажки на пиках, а впереди полка пятьдесят барабанщиков отбивали шаг. Даже издалека дробный, трескучий звук барабанов бил Андрею не только в уши, но, казалось, проникал в душу, в сердце и убивал всякую надежду. Рядом негромко матерился Кирдяпин. На дороге уже стояли не только они двое. Подошли все сотники, многие десятники и стрельцы. Русские воины угрюмо смотрели, как их предают платные союзники и оставляют одних перед лицом врага.
Передний ряд шведского войска поравнялся с воеводами. Делагарди снова поднял шпагу острием вверх, поклонился Жолкевскому, тронул коня и вместе с сопровождающими занял место впереди барабанщиков. Когда прошел последний ряд шведов, Жолкевский снял шлем, помахал им вдогонку, развернул коня и вместе со своей охраной поскакал в глубь польского стана.
- Ну, и что станем делать, полковник? - спросил бледный от злости Кирдяпин.
- Будем бить гусар, брат Кузьма. А потом пойдем на Царево Займище.
Андрей еще раз посмотрел на стан наемников. Там в опустевшем поле оставался лишь полк всадников в голубых коротких накидках с белыми крестами. Тысяча конных мушкетеров графа Делавиля, - вот и все, что осталось от почти десятитысячного войска наемников.
- Мерзавцы! - проговорил Андрей сквозь стиснутые зубы. – А им, брат Кузьма, царь Шуйский отдал всю казну, да еще обобрал подчистую нашу Троицу. В придачу подарил шведскому Карлу нашу исконную Корелу.
- Мы-то, дураки, сберегли сокровища Троицы от поляков, - усмехнулся Кирдяпин. – Сколько народу положили, сколько всякого хлебнули за полтора года. А они…
Андрей не вытерпел, крепко выматерился и развернул Воронка к окопам.
- Поехали, брат. Пора поднимать стрельцов.
Тут он увидел, что чуть не половина полка уже стоит на дороге, и заорал, теперь не сдерживая злости:
- Стрельцы! Чего раззявились!? Сотники! А ну, готовься к обороне! Занимай места! Черт подери этих немцев!!
Он глубоко вздохнул, чтобы унять гнев, и уже спокойнее крикнул:
- Поляки вот-вот полезут! Держись, братцы!
Будто в подтверждение его слов далеко за плетнем, прямо напротив их окопов один за другим грохнули выстрелы двух польских пушек. Гетман Жолкевский дождался своих фальконетов. Андрей и сотники надрывали глотки, расставляли разоспавшихся стрельцов по местам. Сонные стрельцы стряхивали с себя дрему, разбирали готовые заряды, укладывали их в кармашки и кисеты берендеек, занимали места в полузасыпанных окопах, готовили пищали, втыкали в землю бердыши с обломанными рукоятками.
Две польские пушки грянули снова, потом после долгого перерыва еще и еще раз. В той стороне у плетня стояли конники князя Мезецкого, они зашевелились, садились в седла, но особого беспокойства там не наблюдалось. Польские пушкари, понял Андрей, били не по коннице, а по плетню, старались ядрами проделать в нем проходы.
 - Полковник! – позвал его Кирдяпин. – Глянь-ка на этих, на лавилей!
  За дорогой в середине опустевшего поля конные мушкетеры в коротких голубых накидках с белыми крестами на груди и на спине уже построились четырехугольником в десять длинных рядов, человек по сто в ряду. На них со стороны остатков плетня галопом мчались две плотные группы гусар с непривычно длинными копьями и с высокими лебедиными крыльями на плечах. Они стремительно сближались с мушкетерами, норовя обойти французов с двух сторон, и их неистовый вой доносился даже сюда, за полверсты. Первый ряд мушкетеров окутался пороховым дымом, и вскоре долетел грохот дружного залпа. Из обеих групп гусар с размаху грузно грохнулись на землю кони, по вытоптанному полю кубарем покатились люди, ломая копья и белые крылья. Но гусары не замедлили бега коней. 
Мушкетеры первого ряда быстро развернули коней в обе стороны, резво обогнули свой полк и вот уже выстроились позади последнего ряда. А в гусар выпалил второй ряд их товарищей, и тотчас так же споро  перестроился назад. Гусары продолжали мчаться на французов, хотя потерь у них оказалось немало. На поле бились о землю и дико ржали кони, катились люди. Грянул третий залп, четвертый. Гусарам оставалось до противника не больше двух десятков саженей, и тут у мушкетеров случилась заминка. Пятый ряд разрядил пищали, но не сумел перейти назад. Кони не слушались всадников, вставали на дыбы, мешали шестому ряду палить. Оттуда раздалось несколько разрозненных выстрелов, но гусары уже сшиблись с мушкетерами. Мощный удар с двух сторон сломал стройные ряды мушкетеров. Поляки отбросили переломанные копья, засверкали длинные лезвия палашей.
Однако горячей схватки не случилось. Мушкетеры не стали драться с врагом, прыснули во все стороны. А гусары проломили их строй, снова сомкнулись в две плотные группы и тем же галопом, без задержки помчались дальше, в сторону обоза русского войска. Потрепанные мушкетеры собрались в нестройную орду и погнали коней прочь от места схватки, к далекому лесу на северном краю поля, в сторону Погорелого Городища.
От досады Андрей шваркнул свою стрелецкую шапку на землю. Все! Последние наемники разбежались, как тараканы, бросили своих русских союзников на произвол судьбы. Теперь против поляков стояли только четыре разрозненных русских отряда, в обозе вместе с трусливым Дмитрием Шуйским укрылся пятый, да за ним в лесу молчит отряд Хованского. И князь Голицын пропал неведомо куда. Наверно, он все еще пытается уговорить других воевод действовать заедино, да, видно, ничего не получается.
Два польских фальконета замолчали. Они разбили плетень и сейчас конные черкасы старого знакомца Зборовского и пешие шляхтичи начнут атаку. Под стенами Троицы Зборовскому не удалось показать ратную лихость, зато тут, в чистом поле ему раздолье. Андрей подъехал к своим даточным за окопом Мальцева, отдал Николаю коня.
- Вы тут не геройствуйте, - строго сказал он. – Не дай Бог, прорвутся черкасы, палите им вдогонку и хватит. Пуще глаза берегите коней. После битвы пойдем на Царево Займище, кони понадобятся.
На этот раз Андрей велел стрельцам занять только левую сторону окопов, обращенную к плетню, - враги пойдут оттуда. Только сотню Кирдяпина он разместил на старом месте, в окопе вдоль дороги, на крайний случай, если казаки прорвутся. Стрельцы засели за конскими тушами и примерялись к пальбе из мелких теперь окопов. Сам Андрей подошел к сотне Сухотина, сел на убитую лошадь, вытер мокрый лоб шапкой.
- Жарко, брат Софрон. А скоро еще жарче придется.
- Это уж как Бог даст, - рассудительно отозвался Сухотин. –Я вот смотрю, сколько добра пропадает.
Он показал на богатые седла убитых польских лошадей.
- Три таких седла можно на доброго коня выменять. А то и два сойдет. За милую душу.
- Эх, Софрон, - вздохнул Андрей. – Седла пропадают, это, конечно, беда. Да тут вот все русское войско пропадает. Царство  Московское прахом идет.
- Верно, - подтвердил Сухотин. – Прямо, как в сказке про Ивана-дурака. Пошли по шерсть, а вернулись стрижеными. Да и вернемся ли?
- Вернемся, Софрон! Непременно вернемся. Нас на Москве ждут.
Перед его глазами опять возникло милое личико Дарьюшки. Но тут от плетня послышался жуткий вой множества озверевших людей. Запорожцы Зборовского ринулись на конницу князя Мезецкого. Андрей встал на конскую тушу, - под ногами в распухшем брюхе что-то мерзко булькнуло, на такой жаре падаль уже начала разлагаться. Он увидел, что черкасы врубились в русскую конницу, и там закипела отчаянная рубка. Даже сюда, чуть не за версту, донесся дикий рев многих тысяч глоток. Яростно кричали люди, ржали в смертной тоске кони. Дворяне стойко выдержали первый наскок. Запорожцы по своему обычаю не стали втягиваться в долгую рубку, отхлынули, ускакали врассыпную в поле.
Андрей уже знал повадки черкас, как называли запорожцев. Они лихо мчались на врага, врубались в его ряды, но при первом отпоре рассыпались, откатывались назад, снова налетали, снова отскакивали. Вот и сейчас казаки собрались в поле и опять помчались на дворянскую конницу. На этот раз дворяне встретили супостата нестройным залпом сотен пищалей, но казаки успели врезаться в их ряды, закипела отчаянная сеча, и казаки опять умчались в поле.
Ну, где же воеводы? – с досадой думал Андрей. – Самое время двинуть ополченцев и стрельцов к плетню на помощь конникам, обогнуть их и ударить по казакам с двух сторон. Больше у Жолкевского, скорее всего, войск нет, дорога на Царево Займище открыта. Но стрельцы Голицына по-прежнему сидели в окопах, ополченцы Бутурлина и стрельцы Барятинского стояли колоннами в поле слева. А на дворянскую конницу уже в третий раз неслись с поля казаки.
Всадники опять встретили их нестройным залпом, но казаки сумели с разбега врубиться в их гущу, и дворяне не выдержали страшного напора. Огромная лавина всадников чуть не в версту шириной покатилась назад, на своих же стрельцов и ополченцев.
- Куда, остолопы!?- заорал Андрей, будто конники в этом шуме могли услышать его.
Ополоумевшие от страха всадники вместо того, чтобы обогнуть русские отряды и укрыться за их спинами, собраться для отпора, гнали коней прямо на окопы стрельцов и колонны ополченцев. Вот-вот взбесившиеся кони налетят на русское войско, растопчут его и размечут по полю. Все пропало! Конец Московскому войску. И Москве конец.
- Стрельцы, - закричал изо всех сил Андрей. – Берегись! Ложись в окопы! Пропускай своих и бей казаков!
Лавина взбешенных коней с обезумевшими всадниками неслась на русские позиции. Однако дворяне успели заметить окопы и сумели отвернуть коней в обе стороны. Часть конницы помчалась к дороге, перескочила через завалы трупов и поскакала по полю к обозу. На дороге бились несколько коней с переломанными ногами. Основная масса обогнула окопы голицынских стрельцов и врезалась в колонны ополченцев Бутурлина и стрельцов Барятинского. Насколько мог увидать Андрей, из голицынского отряда всадники задели крайние левые полки Хвостова и Рощина.
Русская дворянская конница разметала русских пеших воинов и рассыпалась во все стороны по широкому полю. За дворянами гнались запорожцы, палили по ним из пистолетов, из коротких, мушкетов, рубили саблями. А на окопы Андрея уже налетал большой отряд казаков в ярких, скоморошьих одеждах.
- Братцы! Разом! Пали! – закричал Андрей.
Грохнули пищали стрельцов Лаптева из второго окопа. Кирдяпин и Квасов мудро приберегали заряды. А казаки уже совсем рядом.
- Квасов, разом! Пали! 
Андрей уже видел перед собой выпученные глаза казачьих коней, клочья пены на мордах, оскаленные желтые зубы, блеск острий на пиках. Грянула пищали сотни Квасова. Тут же стрельцы Кирдяпина через головы своих выпалили чуть не в упор по конским мордам.
- Сухотин! Разом! Пали!
Еще без малого из сотни стволов с грохотом полетели пули в казаков. Но запорожцы уже осаживали коней, поднимали их на дыбы, разворачивали на задних ногах и уносились назад, в поле. Часть казаков свернула к дороге и помчалась по ней.
- Мальцев! Разом! Пали!
Кони с размаху падали на землю, ломали ноги и шеи, казаки катились по земле. Несколько десятков запорожцев прорвались сквозь свинцовый ливень и погнали коней к обозу. Вдогонку им раздалось несколько выстрелов, - Николай с даточными не растерялись. Однако огромное войско отскочивших назад казаков собиралось в поле, дальше убойного полета пуль, для нового удара.
- Братцы! Готовься!
Но запорожцы на этот раз не пошли на окопы под дружные залпы. Они разделились на два отряда, обогнули окопы голицынских стрельцов, один отряд поскакал правее дороги к стану Шуйского, второй разметал остатки отрядов Бутурлина и Барятинского и тоже умчался к обозу.
- Ишь, торопятся на дуван! – в возбуждении от успеха закричал Сухотин.
А от плетня на остатки русского войско быстрым шагом, почти бегом надвигались пешие поляки.
- Стрельцы! - прокричал Андрей сорванным голосом. – Раненых и убитых – за окопы! Занимай места!
До боя с пешими поляками дело не дошло. Шляхтичи не захотели понапрасну губить свои животы, когда враг уже разбит, а впереди более удачливые гусары и казаки грабят богатый русский обоз. Они обошли окопы с двух сторон, дальше убойного полета пуль, и потрусили вслед за казаками. Андрей посмотрел в сторону стана Шуйского. Там уже не виднелось ярких полотнищ княжеских шатров, гусары и казаки подрубили столбы, свалили шатры и теперь, скорее всего, дрались меж собой за сокровища войсковой казны.
С левой стороны поля к окопам подскакал князь Голицын, остановился позади полка Веденеева. Оттуда замахали полковым знаменем. Андрей побежал к воеводе. Туда же подошли полковники Остаков, Суслов с замотанной кровавой тряпкой головой, Есипов и Овцын. На лице Голицына страшно багровел свежий порез, из него обильно сочилась кровь, князь досадливо морщился и промакивал рану окровавленной холстиной. Он соскочил с коня и грузно уселся на уже заметно распухшую конскую тушу.
- У нас мало времени, господа полковники, -  заговорил он. – Дела плохие. Князь Мезецкий подался в отступ, его дворяне потоптали отряды Барятинского и Бутурлина. Князь Барятинский убит, князь Бутурлин тяжело ранен. Наш славный большой воевода князь Шуйский, думаю, уже давно скачет к Можайску. Полный разгром!
Голицын смачно плюнул за конскую тушу и продолжал.
- У нас убиты полковники Хвостов и Рощин. Дворяне и черкасы прошли по их окопам. Говорите, господа полковники, что будем делать. Полковник Грязной, ты первый.
- Идти на Царево Займище!
Голицын кивнул головой и повернулся к Веденееву.
- Идти на Москву. Свергать царя Шуйского, выбирать истинного царя!
Воевода опять кивнул головой.
- Полковник Суслов!
- Не знаю князь. У меня в полку большие потери. Еще не сосчитали, но почти половину помяли дворяне. Надо по Божески похоронить павших, уберечь раненых.
- Полковник Остаков!
Остаков тяжело вздохнул. Андрей знал его еще по Троицкому сидению. Тогда царь Шуйский послал сидельцам двадцать пудов пороху, сопровождал обоз сотник Остаков с шестью десятками стрельцов. Сейчас Остаков еще раз тяжко вздохнул и проговорил:
- Тут, господа, мы просрали! Теперь гетман Жолкевский пойдет на Москву. В Москве войска осталось немало, но вряд ли кто будет биться с поляками. Москвичи, как узнают про Клушино, поднимутся против Шуйских. А нам, думаю, надо идти к Москве, спасать ее от поляков.
Остаков помолчал и добавил:
- И выбирать истинного царя. Не обессудь, князь Андрей Васильевич, но боярских царей нам хватит после Годунова и Шуйского. Нужен настоящий царь, хоть польский Владислав, хоть шведский Густав.
Есипов и Овцын стояли за возврат к Москве. Князь Голицын опять промокнул лицо кровавой тряпицей, посмотрел на нее и сказал:
- Мое слово, господа полковники, такое. Русское войско разбито, однако наши полки устояли. Война с поляками не кончена. Вы все говорили верные слова. Спасать Москву – надо, слов нет. Выбирать царя надо. С честью похоронить павших – святой наш долг. Увезти раненых, исцелить их – надо. И на Царево Займище идти тоже надо.
Он замолчал и опять принялся промокать порез на лице. Полковники угрюмо молчали и недоуменно переглядывались. Андрей тоже не понял, что же предстоит делать ему.
- Сделаем так, господа полковники, - заговорил Голицын. – Поляки и черкасы грабят обоз, про нас вспомнят не скоро. С часок времени у нас есть. Спешно собирать убитых и раненых, все припасы. Потом не мешкая идем вон в тот лесок.
Голицын опять указал на юго-западную опушку далекого леса и снова промокнул лицо. Полковники ждали.
- Там у поляков какой ни то обоз есть. Отобьем обоз, погрузим раненых и убитых, уйдем в лес. Там разделимся. Полковник Грязной спешно пойдет на Царево Займищ, возьмет с собой все припасы, которые мы отобьем у поляков. Воеводе Валуеву хоть такая подмога понадобится. И весть ему надо передать об этом вот…
Голицын повел рукой по сторонам, указывая на заваленное трупами поле.
- Ну а мы, пять полков и остатки еще двух, - двинемся через лес на Гжатск. Там похороним павших по христиански, перевяжем раненых, тяжелых оставим крестьянам. Соберем припас и – на Москву через Можайск.
Он замолчал, промокнул лицо, пытливо оглядел полковников.
- Кто не согласен, господа полковники, - вольному воля. Без всяких обид. Вы все стояли твердо, до конца. Говори, полковник Грязной.
- Согласен, князь Андрей Васильевич!
- Лучше, пожалуй не придумать.
- Согласен, воевода.
- Верно сказал, князь Андрей.
Голицын поднялся с конской туши.
- Иного не ждал, господа. Поднимайте полки. Время дорого. А я тут скажу слово полковнику Грязному для воеводы Валуева.
Пять полковников ушли к своим окопам. Веденеев заметно прихрамывал. Голицын не стал терять времени.
- Дорога каждая минута, полковник. Если больше не выдастся времени, ты передай воеводе Григорию Леонтьевичу вот что. Московское войско сгинуло. Шуйским конец. Идти на Смоленск с такими силами – кур смешить. Гетман Жолкевский, думаю, не оставит за спиной войско Валуева, он отсюда двинется на Царево Займище. Придет он туда с новыми силами. Шведы и французы ушли и не вернутся, а вот немцы и прочая сволочь передались полякам. Наши, кто жив остался, злы на Шуйских. Я думаю, половина разбежится, а половина перейдет к полякам, чтобы согнать Шуйских из Москвы. Князь Мезецкий со своими дворянами, как пить дать, перейдет к полякам. Так что силенок у гетмана прибавится немало. Запомнишь, полковник Андрей?
- Запомню, князь Андрей Васильевич.
- И еще скажи. Мой брат князь Василий Васильевич говорил, на Москве многие большие люди стоят за королевича Владислава. Нравится, не нравится, а многие за него. Думные бояре – за Владислава, они пуще смерти боятся Калужского Вора с его чернью. Филарет Романов, бывший тушинский патриарх, говорит разное, лукавит, юлит, однако пока он – за Владислава. Он насмотрелся черни в Тушине, а его многие слушают. Патриарх Гермоген тоже примет Владислава, если тот пообещает перейти в православие.
Голицын тяжело вздохнул, перевел дух после долгой речи.
- Потому воевода Валуев и князь Елецкий пусть крепко думают. Губить последнее войско или сберечь его. Лучше, если они подпишут почетный мир с гетманом и согласятся на Владислава. Приведут они войско в Москву – там посмотрим, как быть с королевичем. А их войско нам еще ох как пригодится. Ну, с Богом, полковник. Береги стрельцов. Не прощаюсь, может, в лесу увидимся.
 



Ночной поход

Андрей еще увиделся с воеводой. Его стрельцы не захотели оставлять павших товарищей и, тем паче, раненых на поле боя. Пока они собирали раненых и убитых, укладывали их на кафтаны, остальные полки Голицына тоже справились, и за плетень двинулись всем отрядом. Солнце только коснулось края далекого леса, когда стрелецкий отряд собрался на большой поляне у мелкого ручья неподалеку от лесной дороги на Царево Займище.
Князь разрешил короткую передышку, еще от плетня он отправил меньше пострадавшие полки Остакова и Веденеева захватить польский обоз у западной опушки леса и теперь ждал их. На поляне тут же задымили костры. Стрельцы уложили раненых на лапник под деревьями, дали им пить, перевязали наскоро раны, напились и умылись сами. Не успели усталые воины усесться за кашу, как у опушки леса появились повозки. Поляки оставили свой небогатый обоз почти без охраны, стрельцы без единого выстрела захватили его и пригнали около сотни телег вместе с возчиками.
Раненых и убитых уложили на телеги, польские припасы съестного уложили на возы. Когда начали строиться в поход, на дым костров подоспели ополченцы из отряда Бутурлина с полковником Степаном Телятевым.
- Со мной тут семьсот человек, - угрюмо сказал Телятев Голицыну. – Остальные, кого не перетоптали конные дворяне, - передались гетману.  Воевода Бутурлин ранен, его подобрали поляки.
 С опушки леса послышался шум, и на поляну вышла еще одна  немалая толпа стрельцов в малиновых кафтанах с черными петлицами, - остатки отряда князя Барятинского. Их привел голова Семен Лопухин.
- Я привел девять сотен, - сказал Лопухин. - Князь Яков погиб, его растоптали конные, наши же. Остальные передались полякам.
Князь Голицын собрал полковников на совет.
- Нас больше шести тысяч, - сказал он, - сила немалая. Думаю, надо идти на Гжатск, там похороним убитых, оставим раненых, живые отдохнут пару часов. И двинемся через Можайск на Москву. Кто хочет говорить, господа полковники?
Его полковники, уже знакомые с этим замыслом, молчали. Заговорил Телятев.
- А может, князь Андрей, идти к Цареву Займищу?  Там князь Елецкий и воевода Валуев ждут подмоги.
Сказал слово и Семен Лопухин.
- Я согласен с князем Андреем. У Валуева пять тысяч. Нас тоже не намного больше. С такими силами идти на Смоленск против короля Сигизмунда – верная смерть. У того, я слыхал, тысяч пятьдесят, а может, и сто. У нас за спиной гетман, а у него после такой битвы, - он не  удержался, презрительно плюнул, -  войско втрое увеличилось. Надо идти на Москву.
- На том и порешим, - твердо заявил Голицын.
Он встал, но тут с северной опушки опять послышался шум и конское ржание.
- Гусары? – насторожился Лопухин.
Голицын сощурил глаза, прислушался.
- Не похоже, там наши караулы.
Из леса на поляну выехали трое конных, коней вели под уздцы по двое стрельцов. Передний всадник с перевязанной головой тяжело слез с седла, склонился перед Голицыным.
- Здрав будь, князь Андрей Васильевич, – негромко сказал он. – Я – полковник Полтев из войска князя Мезецкого.
Стрелецкие полковники и Степан Телятев загудели.
- Это они нас потоптали!
- Герои, без памяти улепетывали от гусар.
- А гусар-то всего тысяча!
Полтев улыбнулся, широко расставил руки.
- Вот они мы. Казните нас! 
- Ладно, полковник, - усмехнулся Голицын. – Ты скажи, как там?
Он кивнул в сторону Клушина. Полтев нахмурился и поморщился.
- Полный разгром. Мы доскакали до обоза, гусары по пятам. Слава Те, Господи, они кинулись грабить обоз, мы отошли подальше. Нам беглые обозные сказывали, князь Шуйский с охранной сотней чуть не телешом ускакал на Можай, а дьяка Демидова поляки схватили. Тут к обозу подоспели черкасы, тоже накинулись на войсковую казну, стали рубиться с ляхами. Князь Мезецкий собрал нас и говорит, мол, Шуйским теперь конец, царя на Москве нет. А нам выбирать: Вор или королевич Владислав. Кто как, говорит, а мне чернь хуже Владислава. Кто со мной, - поехали передаваться полякам.
Полковник Полтев опять ожесточенно плюнул с презрением, сморщился.
- Считай, князь, все дворяне согласились с князем Мезецким. А я не стал. Собрал охотников, три с половиной сотни, и повел на Царево Займище. А тут ваши караулы. Выходит, нам по пути?
- Мы, полковник, идем на Гжатск, - сказал Голицын. – А оттуда на Москву. Ты с нами? Воевода Валуев с войском, думаю, через пару недель тоже на Москву двинется.
Полтев немного подумал, поглядел на своих товарищей и махнул рукой.
- А, князь! Пожалуй, ты прав. Коли так, в Москве мы куда нужней, чем тут. Только надо не мешкать. Поляки, поди, уже дограбили наш обоз. Вот-вот двинутся назад, к Цареву Займищу. А с ними теперь и наших перебежчиков тысяч с десять. Сила! Надо уходить.
- Ну, так выходим, - приказал Голицын. – Ты, полковник Полтев, веди своих конников в голове отряда. До Гжатска по лесу верст двадцать, к утру надо успеть.
Полковники построили остатки разбитого русского войска, и отряд двинулся по узкой лесной дороге на восток. Телеги с ранеными и  убитыми расположили десятка по два между полками. На поляне остался князь Голицын и Андрей со своими стрельцами. Воевода подозвал своего писаря с его запасами, написал несколько слов, свернул бумагу трубочкой, обвязал ниткой, запечатал своим перстнем с печаткой и отдал Андрею.
- Передашь это воеводам в Царевом Займище. Я тебе, боярин Андрей, уже все сказал. – негромко проговорил Голицын. – Еще говорю: пуще всего нам нужно беречь войско. Воеводам в Цареве Займище надо писать мир с гетманом. Можешь еще сказать князю Елецкому и воеводе Григорию Валуеву: князья на Москве низложат Шуйского и выберут новую боярскую Думу. Дабы не попасть под власть Вора и его черни, они согласятся на королевича Владислава. Тушинские послы под Смоленском о том же торгуются с королем Сигизмундом, однако они больше пекутся о своих животах, а не о русской земле. Дело не во Владиславе. Сегодня Владислав, а завтра видно будет. Когда воевода Валуев и князь Елецкий станут писать договор с гетманом, пусть помнят о русской земле. Какой мир они тут подпишут с гетманом, такой мир будет и у Москвы с Сигизмундом. Все понял, полковник?
- Да, князь Андрей Васильевич. Войско беречь, мир писать от всей русской земли, соглашаться на Владислава, идти спешно к Москве.
- Верно. Ну, счастливого пути, полковник.
Голицын шагнул к Андрею, крепко обнял его, потом тяжело поднялся в седло, тронул коня и вместе с охранной полусотней рысью поскакал вслед за отрядом, который уже скрылся в лесу.
Андрей подошел к своему полку. Стрельцы уже построились по сотням и ждали его. Выглядели они сумрачно. Понятно, кому охота отправляться нивесть куда вместо своих домов и семей. Сотники тоже смотрели сумрачно.
- Братцы! – громко, чтобы слыхали все, крикнул Андрей. – Мы идем на Царево Займище. Надо передать весть воеводе Валуеву о разгроме русского войска. Да и подмога им нужна, ждут нас там.
Он замолчал, молчали и стрельцы. Вперед шагнул Кирдяпин.
- А дальше что, полковник?
- А дальше, брат Кузьма, от нас зависит, сохранится русское войско, или все погибнут, откроют Москву полякам. Мы подпишем с гетманом достойный мир от всей русской земли, вернем все русские города от поляков, и с честью вернемся в Москву. Крест целую, братцы, - беречь вас пуще своего живота.
Он вытащил из-за пазухи золотой нательный крест поднял его над головой, чтобы все видели, поднес к губам и истово поцеловал. Стрельцы загудели, но уже одобрительно. Кирдяпин спросил:
- А кого царем выберем, полковник?
- Царя будет выбирать вся русская земля! – громко сказал Андрей. – Пока придется соглашаться на королевича Владислава, а вернемся в Москву, - там сделаем по-своему. Ну, братцы, в поход. До Царева Займища без малого тридцать верст, к утру надо поспеть, пока гетман не сел нам на пятки. За мной!
Стрельцы сотнями двинулись за ним. В середине полка двигались тяжело груженые возы с припасами. Перед выходом из леса на дорогу к Андрею подошел Николай.
- Боярин, стрельцы не спавши сутки, устали, поди. Может, сумки на наших коней навьючить?
Андрей с благодарностью взглянул на отцовского конюшенного. Он, полковник, не догадался освободить усталых стрельцов от лишнего груза, а Николай подумал о них.
Стрельцы оживились, быстро связали сумки по две, перекинули их через спины коней, приторочили к седлам. На каждую из двенадцати лошадей пришлось почти по сорок сумок, для верховой лошади ноша нелегкая, но посильная, зато стрельцам большое облегчение. Даточных с навьюченными конями поставили в середине колонны сразу за возами, и полк двинулся в вечернем сумраке по дороге на  юг.
Стрельцы шагали за Андреем широким шагом. Тридцать верст – не велик путь, но стрельцы сильно устали. Они не спали уже вторую ночь, им пришлось отбить две бешеные атаки неистовых крылатых гусар, атаку черкас, а теперь они почти без отдыха спешили по ночной дороге. Обычных шуток-прибауток не слышалось, над дорогой раздавался только тяжелый топот сапог, стук копыт и скрип колес. Андрей с головы полка постепенно переместился в хвост колонны и теперь шел рядом с Сухотиным за его сотней
Он опасался, что поляки после неожиданной для себя победы под Клушином тут же на радостях двинутся к Цареву Займищу, чтобы раздавить  последнее русское войско и развязать себе руки для похода на Москву. Они могут нагнать его полк и легко одолеют усталых стрельцов.
На душе у него лежала тяжесть от горького и постыдного поражения. Гетман Жолкевский с десятью тысячами воинов и двумя фальконетами сумел разбить огромное московское войско из тридцати тысяч стрельцов и ополченцев с восемнадцатью  пушками да еще с десятью тысячами опытных платных наемников. В том, что наемники – опытные и стойкие воины и сражаться умеют, он убедился сам, когда видел, как отбивались от  гусар немцы и французы. Однако наемники не захотели класть животы свои на чужой земле за чужого царя и предали русских. А разрозненные отряды русского войска без большого воеводы сражались каждый сам по себе. И вот – позорный, неслыханный разгром.
После Клушина войско гетмана не уменьшилось, а окрепло. Пусть поляки потеряли половину воинов, и их теперь осталось всего тысяч пять. Но к ним передались тысяч десять русских да две или три тысячи наемников. «Сволочь бездельная со всей Европы», - говорил князь Голицын о наемниках. Сволочь, она и есть сволочь, сволоклись со всех стран буйные драчуны да пьянь, однако ради них царь Шуйский отдал шведам Корелу, дочиста обобрал ризницу Троицы. Теперь ни Корелы, ни сокровищ, ни наемников. И русские перебежчики злы на Шуйских за воинский свой стыд и будут биться со сторонниками царя Василия с великой злостью.
Гетман поведет эти 15-18 тысяч с восемнадцатью захваченными пушками на Царево Займище, а там всего-то тысяч пять наших, да его четыреста уцелевших стрельцов, если они сумеют пробиться к осажденным через польские заставы и караулы. Надо суметь! Четыре сотни его опытных и проверенных в битве стрельцов – сила немалая, польские припасы тоже понадобятся, да и горькую весть надо скорее передать воеводам, они ведь до сих пор ждут подхода огромного московского войска, чтобы вместе двинуться на выручку осажденным смолянам.   
Он шел с Сухотиным в облаке пыли позади полка и тревога грызла его все больше. Надо спешить, надо успеть раньше поляков! При поспешном отступе от Клушина стрельцы не успели заготовить бумажные патроны и пули, теперь в берендейках у каждого оставалось всего по три-четыре заряда. Если придется вступать в битву, - с гетманом или с польскими заслонами, то заряжать пищали придется по старинке: сыпать в ствол порох из рога, забивать пыж, опускать кусок свинца, снова забивать пыж, сыпать из рога зарядец на запальную полку, укладывать рог с порохом, свинец и мешочек с пыжами в береднейки. Тут три раза «Отче наш» прочитаешь, пока изготовишься к новому залпу. Рукопашный же бой обессиленным стрельцам не выдержать, поляки просто раздавят их, особенно если налетит хотя бы сотня крылатых гусар.
К этим ратным тревогам добавлялось сильное беспокойство за Дарьюшку. Калужский Вор быстро узнает о разгроме московского войска и, конечно же, спешно двинет свое немалое разбойное войско на беззащитную Москву. Что будет с Дарьюшкой, если безжалостные черкасы захватят Новодевичий монастырь? Тут никакая королева Ливонии не поможет, ей придется думать о своем спасении. Когда Андрей начинал думать, что хмельные запорожцы могут сделать с красавицей Дарьюшкой, у него темнело в глазах, и он скрипел зубами от бессильной ярости. Не надо было отправлять Дарьюшку с матушкой Марфой! Пусть бы пожила нареченная невеста у его родителей! Мало что так не принято, а куда еще деваться круглой сироте? Ну, хоть бы у дяди Александра пожила.
Когда по прикидке полк прошел верст двадцать, Андрей решил дать стрельцам небольшую передышку. Короткая ночная темень уже начала рассеиваться, и полк остановился в густом березово-еловом перелеске у первого попавшегося ручья. Костров не разводили, даточные развьючили лошадей, привязали их к деревьям, чтобы остыли от нелегкого пути. Стрельцы же первым делом кинулись к ручью пить, умылись и снова пили, пили и  пили свежую прохладную воду. Потом сотники разрешили стрельцам полежать на теплой земле, лапник ломать нет времени. Стрельцы разлеглись под деревьями, бывалые подняли ноги, оперли их о стволы. Андрей велел Мальцеву поставить караульный десяток у самой дороги.
- Устали стрельцы, - спокойно сказал сотник.
- Пусть лежат у самой обочины, да смотрят в оба. Не дай Бог, гетман погоню послал.
Мальцев увел ворчащих стрельцов к дороге. Андрей улегся под сосной на мягкую землю, покрытую толстым слоем давно опавшей хвои, поднял усталые ноги, опер их о сосну. Даточные расположились рядом.
- Николай, - негромко позвал Андрей, - не давай мне спать, брат. Даточные пусть поспят, а ты уж потерпи, до Царева Займища недолго осталось, там отоспимся.
- Ладно, боярин.
Дрема навалилась на Андрея сразу, как только он положил голову на свернутый кафтан. Он встряхнулся, приказал себе думать о дальнейшем пути. И тут же его глаза опять закрылись, и на него навалилось сладкое забытье. Двое суток без сна давали себя знать. Он снова с усилием встряхнулся, сел. Все тело ныло, ноги гудели, голова казалась будто набитой опилками, как у тряпичной куклы. И тут от дороги послышался негромкий зов Мальцева.
- Полковник, а полковник!
Андрей с трудом поднялся на ноги, засунул за пояс пистолеты, прицепил саблю, навесил на спину пищаль и побрел на голос.
- Что тут у тебя, брат Семен?
- Кажись, погоня, полковник. Земля гудит, будто кони скачут.
- Далеко? – спросил Андрей, и тут же понял, что задал глупый вопрос. Однако Мальцев серьезно ответил:
- Вроде с версту.
- Так…- пробормотал Андрей. Значит, гетман все-таки решил не ждать света. - Что делать будем, сотник?
- А что делать?  Схоронимся в лесу, проскачут, мы следом двинемся.
- Потом нам через них не пробиться в Царево Займище.
- Не драться же со всем войском, - резонно ответил Мальцев. – Найдем лазейку, пройдем к своим. У гетмана наших полно, кто разберет. Без пальбы не обойтись, а другого выхода нет.
Отдаленный топот уже слышался в воздухе.
- Уводи своих, брат Семен. Скажи, чтоб никто не подавал голоса. Пришлешь моих даточных, я тут посмотрю, что к чему.
Мальцев увел караульных в лес, вскоре подошел Николай с даточными. Андрей велел им тихо залечь за деревьями и не выдавать себя. Топот становился все слышнее, похоже, погоня шла галопом. И вдруг издали, со стороны погони послышался неясный крик. У Андрея сжалось сердце, настолько этот крик напомнил ему о чем-то глубоко пережитом. Он прислушался и не поверил своим ушам. С дороги, уже саженях в ста до него донеслись такие знакомые слова:
- Святой Сергий! Святой Сергий!
Господи, да что же это там? Таким кличем в Троицком сидении защитники отличали своих от врагов. Но кто мог кричать эти слова здесь, в двух сотнях верст от Троицы? Московское войско разбито в пух и прах, а поляки не могли выкрикивать эти ненавистные им слова. Может, это посланцы от князя Андрея Голицына?
Андрей решительно поднялся на ноги и, не таясь, громко крикнул навстречу быстро приближающейся темной массе:
- Святой Сергий! Святой Сергий!
Уж если это обман, так хоть погибнет он со святым именем. С дороги послышался чей-то страшно знакомый голос:
- Святой Сергий! Хлопцы, стой!
Конные остановились в десятке шагов, в темноте ни кони, ни всадники не различались. Тот же голос все так же громко позвал:
- Кто тут? Стрельцы, отзовись!
Не может быть! Андрей узнал этот голос, так говорить мог лишь один человек на свете, его верный дружок, лихой казак Юрко Донец!
- Юрко! – заорал он. – Это ты?
- Андрюха! – послышалось с дороги. – Чертяка! Иди сюда! У нас нет времени!
Андрей выскочил из-за кустов на дорогу и тут же попал в крепкие объятия. Даже в темноте от разглядел хорошо знакомую белозубую улыбку до ушей и лихо закрученные тонкие усы. Конечно, это Юрко! От казака густо пахло дорожной пылью, потом и конской мочой.
- Здорово, дружок!
- Здравствуй, брат!
Юрко стиснул его плечи, Андрей сжал друга. Они хлопали друг друга по спине и хохотали от радости нежданной встречи. Андрей первым пришел в себя, отстранился.
- Ты чего тут делаешь, брат?
- За вами гонюсь, Андрюха! Слушай, друже. Еще увидимся, там уж обнимемся как следует. Слушай. Пан Жолкевский поднял все войско, идет к Цареву Займищу. Меня послал наш атаман, Иван Заруцкий. Всего не скажешь. Мы были в войске Жолкевского, но Заруцкий нас в бой не посылал. Он говорил, что ваш воевода Голицын повел свое войско к Цареву Займищу и велел сказать, чтобы вы торопились. Вам надо успеть до света туда. Заруцкий будет задерживать ляхов, да мало ли что, гетман упрямый как черт. Не знаю, сколько вас тут и знать не хочу. Я скажу Заруцкому, что вас десять тысяч. Против такой силы поляки не пойдут на приступ. Заруцкий говорит, надо подписать с поляками мир, Андрюха! А потом спешить к Москве. Понял, друже?
- Понял, брат. А скажи, так ты против нас пошел?
Юрко хохотнул.
- Не против вас. Против боярского царя Шуйского! Больше за боярских царей я кровь проливать не стану! Слыхал, что царь Василий с нашей Троицей сделал? А сколько там наших полегло! Заруцкий говорит, пусть на Москве будет царем Дмитрий Иванович, ну, Калужский Вор, или королевич Владислав. Кто ни будет царем, все лучше, чем боярская власть.
Андрей молчал. Он слыхал про донского атамана Заруцкого, тот крутился в стане Тушинского Вора, но сильно не геройствовал, чего-то выжидал. Получается, этот Заруцкий, хоть идет с Жолкевским, а  думает так же, как отец, как воевода Голицын. Черт побери, голова лопнуть может! Выходит, Заруцкий хоть и враг, а помогает против поляков?
Юрко нетерпеливо тряхнул его плечи.
- Андрюха, друже, ты понял?
- Понял, - тяжело вздохнул Андрей.
- Поднимай своих и – ходу в Царево Займище. Я тут останусь, подожду остальных донцов, мы с Заруцким потребуем от гетмана привал хоть на час. А ты спеши к воеводе, или кто тут у тебя. Ну, дай еще раз обниму тебя, дружище! Эх, черт раздери, такого друга встретил, а поговорить некогда! Вот жизнь пошла! Запорожцы говорили про стрельцов в морковных кафтанах с серебряными петлицами, я сразу понял, что это ты бьешь ляхов. Поспешай, Андрюха! Твои с какой стороны стоят? С этой? Тогда я своих хлопцев поставлю с другой стороны. Ну, прощевай. Не поминай лихом!
- Прощай, брат Юрко. Тебе благословение от брата Ферапонта.
- Живой, чертяка!? Эх, вот друг, так друг, хоть и монах! Увидишь, от  меня кланяйся. Прощай, Андрюха.
Юрко вскочил на коня, негромко гикнул и направился в лес по другую сторону дороги. Темная масса конных потянулась за ним. Андрей тяжело потрусил к стрельцам, полным голосом велел сотникам поднимать спящих, велел торопиться, - сзади идет все польское войско. Даточные кинулись поить остывших лошадей.
Усталый полк продолжил путь. И Андрей, и сотники знали, что после короткой передышки измученным стрельцам станет еще труднее, усталость с новой силой навалится на них, но версты через две все втянутся в бесконечное движение. На этот раз Андрей поставил сухотинских стрельцов в голову, а Кирдяпина – в хвост. Сотникам он наказал идти позади своих сотен и без всякой жалости подгонять отстающих, подгонять твердым словом, черным словом, пинками. Надо спешить, надо успеть прежде поляков!
Сам он опять пошел впереди полка и сразу взял быстрый, широкий шаг, хотя ноги отказывались идти, а спина и плечи нестерпимо ныли под тяжестью пищали и берендейки. Он еще не отошел от нежданной встречи с Юрко и горько жалел, что от растерянности ничего не рассказал другу, только мычал, как неразумный теленок. Вот Юрко молодец! Сообразил, какие слова надо выкрикивать, чтобы стрельцы не перебили его хлопцев. Он шагал и все думал, что должен был сказать верному другу. Вот ведь как жизнь поворачивается. А Юрко прав, они еще обязательно встретятся!
 К концу первой версты Андрей едва держался на ногах, но заставлял себя идти все так же быстро. Сзади тяжело сопели, спотыкались и вполголоса матерились стрельцы, но он не сбавлял ходу. Вторая верста досталась ему еще тяжелее, но к середине третьей он вдруг почувствовал облегчение. Он велел переднему десятнику Коркину вести полк таким же шагом, а сам остановился на обочине, дождался второй, мальцевской сотни. Конечно, полк растянулся, хотя сотники позади своих сотен неустанной матерщиной подгоняли отстающих. Он немного прошел вместе с Мальцевым, подбодрил стрельцов твердым словом, снова остановился на обочине, дождался квасовской сотни и опять хриплым голосом заставлял стрельцов ускорить шаг.
- Братцы! Подтянись! Нам до света надо в Царево Займище!
Стрельцы поднимали поникшие головы, подтягивались, ускоряли шаг. Андрей снова отходил на обочину и ждал следующую сотню. За сотней Квасова шли навьюченные лошади, и к Андрею подошел Николай.
- Боярин, запалим коней. Шутка,такой груз!
Лошади шумно дышали, храпели, вскидывали морды, от них густо пахло потом и мокрой горячей шерстью.
- Коней жалко, брат Николай. А стрельцов жальче. Ты уж как-нибудь.
Кирдяпинской сотне в хвосте полка приходилось хуже всех. В безветрии жаркой и душной ночи пыль от стрелецких сапог, коней и колес стояла густым туманом, Андрей почувствовал, как трудно ему дышать. Он едва узнал Кирдяпина, так покрыла пыль его верного помощника.
- Тяжко, брат Кузьма?
- Можно терпеть, полковник! – бодро прохрипел Кирдяпин и тут же гаркнул на отставших: - А ну, прибавь шагу! Недолго осталось, братцы!
Андрей отошел на обочину, с трудом обогнал полк и снова зашагал впереди. Короткая ночь кончалась, стало развиднеться, и вот впереди за рощей заблестела река, а за ней показались срубы небольшого острожка из свежеошкуренных бревен. Вскоре у самой дороги Андрей увидел ручей.
- Слава Те, Господи! – вырвалось у него. – Братцы, стой! Разбирай сумки с лошадей и ложись! Отдохнем малость.
Стрельцы развьючили покрытых пеной коней, даточные стали их прогуливать, а весь полк кинулся к воде. Пить, пить, пить! Смыть пыль с лица и опять пить без конца. Сотники и опытные десятники отгоняли стрельцов от воды, яростно шипели, что пить много сразу нельзя, вода ударит в ноги, те опухнут от водянки, но попробуй остановить истомившихся от жажды людей при виде воды!
Андрей собрал сотников на южной опушке рощи и залег с ними на невысоком пригорке. В версте перед ними за широким лугом между двумя речушками лежало Царево Займище. Саженях в трехстах на том берегу правой реки в кустах проглядывались высокие шатры польского стана. С левой руки, тоже саженях в трехстах на другом берегу второй речушки виднелась другое множество шатров. В полуверсте от стрельцов весь луг пересекали видимые в рассветных сумерках черные валы недавно вскопанной земли, там в окопах, скорее всего, сидели свои. Вокруг стояла тишина, какая бывает только незадолго до рассвета, когда и люди, и животные, и даже растения крепко спят перед пробуждением.
- В окопах, видно, наши, - шепотом прохрипел Кирдяпин.
- Как бы они спросонья нас не перебили, - забеспокоился Мальцев. – Наши спереди, поляки с боков. И сзади гетман подпирает.
Андрей молчал и напряженно думал. Дойти до Царева Займища оказалось нелегко, но попасть к своим намного труднее. Могут сзади напасть поляки Жолкевского, недаром Юрко так торопил его. Могут свои принять за врагов. Могут подняться здешние поляки, встретить их пищальным боем и ударить в рукопашную. Как ни раскладывай, а риск большой, Мальцев прав, перебьют в двух шагах от цели. Думай, полковник, думай, время уходит, вот-вот здешние поляки начнут пробуждаться, да и гетман спешит по дороге.
- Ну, братцы, что будем делать?
- Дозволь, боярин, - прогудел Николай, он подошел к начальникам и с кряхтением улегся тут же. – Даточных со мной восемь душ. Сядем на коней и помчим к своим. Поляки спят, Бог даст, проскочим, позовем подмогу.
- А не даст Бог, - усмехнулся Сухотин. – Кони заморились, на середине луга упадут. Только переполох поднимете.
- А может, братцы, так сделаем? – подал голос Квасов. – Я свою сотню поведу через речку вон к тем шатрам, другая сотня через другую речку подберется вон к тем. Остальные пойдут прямо к окопам по лугу. Ежели поляки всполошатся, мы ударим на них с двух сторон. Пока разбираются, где свои, где чужие, - мы переплавимся и пройдем к окопам. 
- Нет, Никита, - возразил осмотрительный Мальцев. – Делиться никак нельзя. Поляки перебьют и твою, и другую сотню. Да и нам достанется.
- Делиться нельзя, - подтвердил Кирдяпин. – Надо держаться кучно, в строю наша сила. Строимся по сотням и идем прямо к окопам. Идем молчком. Пока поляки сообразят, мы уже у своих будем. А успеют налететь, - отобьемся пищальным боем. По три-четыре заряда у стрельцов есть, этого хватит, и наши услышат, должны подсобить.
Андрей поддержал Кирдяпина. Они вернулись к стрельцам, построили полк плотным строем, каждая сотня вытнулась в цепочку. Самую пострадавшую сотню Квасова по общему согласию поставили в середине строя с возами и телегами, а верховых даточных – впереди полка. Андрей развернул полковое знамя и вручил его Николаю. Впереди каждой сотни подняли сотенные и полусотенные знамена. Андрей обратился к посуровевшим стрельцам.
- Братцы! Мы дошли до Царева Займища. Надо пробиться к своим. Идем строем, без всякого шума. Сотники – впереди. Тут от реки до реки сажен с полтораста, польские пищали с другого берега не достанут. Пушек у них нет. Идти быстро, рысью, беречь дыхание, держать строй. Если поляки начнут перебираться через реки, - бегом к окопам. Подойдут на убойный выстрел – палить сотнями по команде. Патронов мало, потому бить только прицельно. Да поможет нам Господь. Вперед, за мной!
Андрей с пищалью наготове трусил за верховыми даточными и порадовался, как красиво развевается шелковое полковое знамя. На белом поле красный крест, в левом верхнем углу – пятиконечная красная звезда, по числу сотен. На этом же поле у сотенных знамен – узкие красные треугольники,  каждая сотня – это луч пятилучевой звезды, стрельцы не перепутают сотни, каждый луч смотрит в свою сторону. В правом верхнем поле у сотен Кирдяпина, Сухотина и Мальцева – золотые изображения пятиглавого Успенского собора в Троице – память о долгом и победном осадном сидении.
Он мотнул головой, отгоняя посторонние мысли и посмотрел вперед. Длинная колонна в пять рядов с небольшим обозом в середке быстро приближалась к окопам. Уже стало совсем светло, вот-вот взойдет солнце. Впереди на невысоких валах перед окопами стали появляться люди, видно, караульные заметили неведомый отряд и стараются понять, кто идет, свои или враги. Поляки с другой стороны обеих речек тоже увидели полк и начали выбираться из шатров на берега.
На середине луга Андрей посмотрел за левую реку. Там среди кустов мелькало уже много людей, однако поляки не сильно обеспокоились и не пытались помешать им. Он посмотрел за правую реку, кусты там оказались много гуще, однако сквозь них он разглядел, что и там поляки выбрались из шатров, забегали, замахали руками, оттуда донеслось несколько пищальных выстрелов. Однако ни с правой стороны, ни с левой враги не пытались переправиться через реку.
Когда до окопов осталось сотни две сажен, Андрей скомандовал Николаю:
- Николай, гони!
- Слушаюсь, боярин!
Даточные ударили изнуренных коней каблуками по ребрам и пустили их в галоп. Андрей еще раз приметил, как красиво вьется знамя на быстром скаку и обернулся к стрельцам:
- Братцы! Бегом! За мной! Держи строй!
Он из последних сил припустил по кочковатому лугу, усеянному высохшими коровьими лепешками. Он бежал, то и дело оглядывался на полк и старался не сбить дыхания, мало ли что, вдруг придется отбиваться от поляков. Стрельцы тяжело топали сзади, спотыкались на кочках, чертыхались и матерились, однако не растягивались и строй держали. Молодцы! Шагов через сотню, - до окопов оставалось уже рукой подать, - он крикнул:
- Кирдяпин! Веди, брат Кузьма, полк! Лаптев, Квасов, Мальцев, Сухотин, - за мной, в хвост!
Он и четыре сотника пропустили полк вперед и потрусили сзади. На бегу Андрей зорко смотрел по сторонам, за левую речку, за правую. Теперь кусты полностью закрывали оба польских стана, но судя по всему, поляки по-прежнему к бою не готовились. Он отбежал немного в сторону, посмотрел вперед. На валах перед окопами густо стояли ополченцы, призывно махали руками. Полковое знамя яузцев развевалось уже позади окопов! От острожка к окопам бежали сотни две ополченцев с пищалями. А из-за леса в спину Андрею ударили первые лучи восходящего солнца.




Царево Займище

В воротах острожка прибывший полк встретил воевода Валуев. Андрей видел его еще в Троице и теперь сразу узнал коренастого  воина средних лет с широким лицом, густо заросшим черным волосом, - сказывалась литовская кровь предков. Воевода распорядился разместить новых стрельцов, а сам сразу, без расспросов повел Андрея к князю Елецкому. В тесной горнице деревенской избы они усадили Андрея, как долгожданного гостя и тут же принялись расспрашивать, где московское войско и когда оно подойдет. Андрей понял, что воеводы приняли его потрепанный полк за передовой отряд победоносного войска Дмитрия Шуйского. Ему стало нестерпимо стыдно, когда он рассказал о позорном разгроме под Клушином.
Черная весть поначалу не ошеломила воевод. Они, видно, не сразу поняли, что  стрелецкий полк молодого полковника – это все, что осталось от огромного московского войска, что поход на Смоленск не состоится, и что даже долгожданной помощи против гетмана Жолкевского больше ждать неоткуда. Они просто не поверили нивесть откуда свалившемуся в острожек молодому стрелецкому полковнику. Некоторое время они оба сверлили Андрея недоверчивыми и даже растерянными взглядами и молчали. Валуев жег его пристальным взором прищуренных глаз и молчал. Князь Елецкий, высокий, с тонким станом, то почесывал короткую русую поросль на лице, то барабанил пальцами по столешнице.
А ведь они примут меня за лазутчика, - вдруг подумал Андрей. Ни Валуев, ни Елецкий не поверят, что сорокатысячное войско Дмитрия Шуйского с пушками и конницей вдребезги разбито десятитысячным отрядом гетмана Жолкевского. Такого просто не может быть!
Князь Елецкий вдруг грохнул кулаком по столу, вскочил и крикнул так, что в ушах зазвенело:
- Стража!
В горницу вбежали человек пять караульных с бердышами.
- Взять лазутчика!
Караульные окружили Андрея, двое схватили за локти, выдернули из-за стола и принялись скручивать ему руки веревками, еще трое сорвали с него пищаль, пояс с саблей и берендейку.
- Герасим! – приказал князь старшему стражнику. – Скажи полковнику Ончину, новых стрельцов запереть в амбарах, оружие отобрать, не выпускать, глаз не сводить! 
Герасим выбежал. Князь тяжело перевел дух, сел за стол, недобро поглядел на связанного Андрея.
- А с тобой, полковник, разговор особый.
- Погоди, князь Федор, - спокойно сказал Валуев, – не горячись. Он от нас никуда не денется.
Ошеломленный Андрей пытался пошевелить плечами, но скрученные за спиной локти не позволяли сделать никакого движения. Да и драться со своими ему не очень хотелось. Он догадался, что воевода Валуев занимается в отряде ратными делами, и может ему поверить. Князь же Елецкий ведает всеми другими нарядами, он ничему и никому не верит, как его дядюшка, князь Долгорукий, и у него есть свой мастер заплечных дел, вроде Степана Кошкина в Троице.
Валуев тяжело поднялся из-за стола, подошел к Андрею и внимательно посмотрел ему в глаза.
- А я ведь знаю тебя, полковник. Ты в Троице сотником был? Сын боярина Петра Грязного?
- Да, - прохрипел Андрей.
- Слыхал я о твоем геройстве в Троице. Ну-ка, расскажи снова, как там получилось под Клушином?
- Развяжите! Связанный говорить не стану.
- Станешь, голубчик, еще как станешь, - с угрозой проговорил Елецкий. – У нас не такие разговаривают.
- Сегодня гетман Жолкевский придет сюда от Клушина, спросите у него, где московское войско.
 - Не по чину дерзок! – заорал Елецкий. Он подбежал к Андрею, замахал кулаками. – С кем говоришь, щенок!
- Погоди, князь Федор, - все так же спокойно остановил Елецкого Валуев. – С пыткой всегда успеем. Может, полковник и не врет.
- У меня грамота от князя Голицына! – вдруг вспомнил Андрей.
- Где? – насторожился Елецкий.
Андрей кивнул на берендейку, котора валялась на полу.
- Ну-ка, - князь мотнул головой стражникам.
Один тут же подобрал берендейку, обыскал все кармашки, нашел смятую трубочку грамоты Голицына, с поклоном отдал Елецкому. Тот нетерпеливо сломал печать, разорвал нитку, развернул бумагу, прочитал  и недоуменно поднял брови.
- Слушай, Григорий Леонтьевич, что тут писано. «Князю Федору Андреевичу Елецкому и воеводе Григорию Леонтьевичу Валуеву. Московское войско разбито под Клушином, князь Шуйский бежал сам-десять в Можайск. Посылаю вам с вестью яузского полковника Андрея Грязного со стрельцами.  Верьте ему. Боярин князь Андрей Васильевич Голицын». Ишь ты, верьте. А если князь Голицын сам передался гетману и послал своего лазутчика? Москва ни словам, ни слезам не верит!
- Князь Федор, - проговорил Валуев. – Вели развязать полковника.
Елецкий вскинулся, но под пристальным взглядом воеводы отвел глаза, буркнул караульным:
- Развяжите.
Стражники развязали тугие веревки. Андрей размял плечи и руки, - эх, врезать бы недоверчивому князю прямо промеж глаз! – глубоко вздохнул.
- Садись, полковник Грязной, - миролюбиво проговорил Валуев. – Не обессудь, мы в осадном сиденье, тут всяко бывало. Садись, сказывай, что передал тебе князь Голицын для нас.
Андрей с трудом сдержал рвущиеся из него обидные слова, сел, сглотнул комок в горле. Он старался говорить спокойно, но едва удерживался от крика. Обращался он только к Валуеву, на Елецкого смотреть не мог.
- Мои стрельцы две ночи не спали! Две битвы с поляками выстояли! Черкасов отбили! Положили четыре сотни крылатых гусар! Всю ночь бежали рысью, чтобы вас предупредить! Пока гетман не подоспел!
- Погоди со стрельцами, полковник. Хорошо, что ты думаешь прежде о них, а не о себе. Однако сперва скажи нам слова князя Голицына.
Андрей еще раз глубоко вздохнул. Надо держаться, не то им всем придется тяжко. Надо сдержать праведный гнев! Господи, надели терпением и спокойствием!
- Они разбили нас по очереди. Каждый отряд сражался сам по себе. Князь Дмитрий Шуйский сидел в обозе с пушками. Ни одна пушка ни разу не выпалила. Князь Хованский с засадным полком стоял за обозом в лесу. Наемники бросили нас, ушли. Немцы, англичане, прочая сволочь передались полякам со знаменами и барабанами. Делагарди на моих глазах говорил с гетманом. Потом увел своих шведов куда-то на север, видно, в Погорелое Городище, тоже со знаменами. Мы бы устояли, нас смяли наши конные князя Мезецкого. Они стояли впереди нас, кинулись в отступ. Князь Барятинский погиб, говорят, конями затоптали. Воевода Бутурлин ранен, его поляки взяли. Князь Мезецкий с дворянами передался полякам. У князя Голицына осталось шесть,  нет, без моего полка пять с половиной тысяч стрельцов. Мы отошли в лес. Полковник Телятев от воеводы Бутурлина привел восемь сотен ополченцев. От князя Барятинского полковник Лопухин привел девять сотен стрельцов. Потом подъехал полковник Полтев из отряда князя Мезецкого. С ним три с половиной сотни конных. Князь Голицын мой полк послал к вам, сам увел всех на Гжатск. Оттуда через Можайск они пойдут к Москве.
У него от долгой жажды перехватило горло, он закашлялся.
- Воды полковнику! - резко приказал Валуев караульным.
  Те суматошно кинулись к жбану с водой, один подбежал к Андрею с ковшом, он жадно выпил, половину ковша вылилась на кафтан.
- Ну, а что говорил князь для нас? – повторил Валуев.
- Перво-наперво он говорил, главное – сберечь войско.
Валуев многозначительно поглядел на Елецкого, тот мрачно молчал.
- Потом он сказал, Шуйским конец, бояре и князья не простят Василию и Дмитрию позора под Клушином, свергнут Василия с престола, - твердо сказал Андрей и мстительно поглядел на Елецкого.
Тот вскинулся, глаза его злобно засверкали.
- Воруешь, стрелец! – заорал он. – И князь твой Голицын – вор!
- Не шуми, князь Федор, - сурово оборвал его Валуев. – Пусть полковник говорит. У князя Андрея Голицына брат Василий Васильевич, – большая сила в Москве, он зря не скажет. Князья Голицыны говорят не от себя, - от думных бояр и больших князей. Говори, полковник Грязной.
- В Москве войско есть, но оно ненадежно, потому князь Андрей повел свой отряд на Москву. И вам наказывал беречь войско. Говорил, надо писать мир с гетманом, да тянуть время, чтобы Москва собрала силы. Говорил, под Смоленском тушинские послы торгуются с Сигизмундом о мире, да думают больше о своих вотчинах и своем имении. В их договоре ничего нет о русской земле. Однако, что писать в договоре, он не сказывал.
Андрей говорил и злился на себя. Когда он слушал князя Голицына, ему все казалось понятно. Сейчас нужные слова никак не находились, и воеводы примут его рассказ за ребячий лепет. Он помолчал, собрался с мыслями.
- В Москве бояре и большие князья – за королевича Владислава. Они боятся Вора и его черни, потому согласны на Владислава. 
Елецкий опять вскинул голову, бросил злобный взгляд на дерзкого стрельца, но промолчал.
- Говори, полковник, - снова подбодрил Андрея Валуев.
- Тушинские послы под Смоленском, сказывал князь Голицын, согласны присягать Владиславу. Филарет Романов – тоже согласен на Владислава. Патриарх Гермоген, - если Владислав примет православие, он его венчает на царство. Вот, кажется, все. Да, забыл. Ляпуновы писали шведскому королю, чтобы прислал в Москву на царство королевича Густава… или нет, Адольфа. А думные бояре и князья в Москве приговорили не сажать больше на царство никого из своих, из русских. И еще князь говорил, какой мир вы подпишете с гетманом, такой мир подпишет Москва с королем Сигизмундом.
Андрей замолчал и опустил голову. Не сумел он передать державные слова князя Голицына! Одно дело – отбивать крылатых гусар, а за всю русскую землю думать – голова не та. И зачем он согласился вести полк в Царево Займище? Надо было идти со всем отрядом в Москву, выручать Дарьюшку из Новодевичьего, спасать ее от разбойников Вора! Князь Голицын не подумал, что их тут примут за лазутчиков. А чем теперь все это кончится, один Бог ведает. Не верят ему воеводы, хоть на коленях проси.
Однако воевода Валуев, видно, поверил ему.
- Ну и что будем делать, князь Федор? – хмуро спросил Валуев. – Полковник Грязной говорит правду. Будь он лазутчик, зачем ему уговаривать нас беречь войско и тянуть время переговорами с гетманом?
- Пытать его с пристрастием, - с ненавистью сказал Елецкий. – И князьям Голицыным в Москве не поздоровится за воровство против законного государя. При живом царе призывать на царство какого-то поляка Владислава!
- А ты подумай, князь, - все так же хмуро возразил Валуев. – Шуйским конец, это князь Голицын верно сказал. Не простят москвичи им Клушина. Такое войско загубить! Сорок тысяч не устояли против десяти! Смоляне теперь одни остались.
- Он лазутчик! Врет!
- И князь Голицын лазутчик? - усмехнулся Валуев. – Нет, князь Федор, не лазутчик молодой полковник Грязной. И не врет он. Что бояре с князьями порешили не сажать на царство никого из своих, - я сам слыхал еще  в Москве. А про Владислава, - сам знаешь от боярина Ивана Салтыкова, в грамоте тушинцев о мире с Сигизмундом то же писано. Да и то посуди, кого сажать на царство? Калужского Вора? Он у нас один остается в государях. Шведского Густава-Адольфа, людей смешить? Князя Мстиславского? Так другие бояре и князья грудью встанут против своего. Нет, ты уж, князь Федор, не обессудь, а я верю полковнику. И князь Голицын с нем верные слова нам передал. Вели князь, снять стражу со стрельцов.
- С кем говоришь, воевода!? – неистово завизжал Елецкий. – Я старший по чину! У меня грамота от государя Василия Ивановича!
- Полковник, выйди! – рявкнул Валуев. – У нас с князем Федором тут разговор не для твоих ушей. Иди, освободи своих стрельцов, скажи, я велел!
- Слушаюсь, воевода Григорий Леонтьевич! 
Андрей нарочито медленно надел берендейку, поднял с лавки и затянул ремень с саблей, вырвал у стражника, - тот вроде не хотел отдавать,  - свою пищаль с дорогим колесцовым замком, поглядел на князя Елецкого. Тот передернул плечами и отвернул голову. Андрей поклонился воеводе Валуеву и вышел за порог.
В правой стороне от крыльца воеводской избы возле длинного сруба он увидел своих стрельцов. Они стояли плотным строем по сотням и держали наизготовку пищали. Сбоку от них шумела немалая толпа здешних ополченцев. Андрей подумал, что назревает стычка между новоприбывшими и старожилами, однако ополченцы явно разбирались с кем-то другим, стиснутым в середине толпы. Стрельцы увидали своего полковника с оружием и без стражи, оживились, но пищалей не опустили. Андрей подошел к ним.
- Полковник! - крикнул Кирдяпин, - Нас тут повязать хотели, за лазутчиков приняли. Чего там воеводы порешили?
- Вас повяжешь, - радостно усмехнулся Андрей. – Поверили воеводы. Не лазутчики мы. Пошли, братцы, размещаться. Вам тут, вроде, указали жилье?
- Братцы ополченцы! – оглушительно заорал Кирдяпин. – Не виноватые мы! Отпускай Гераську!
Ополченцы затихли, оглянулись, расступились. В середине толпы показался встрепанный Герасим, старший княжеский караульный. Он испуганно озирался, глаза его воровато бегали по сторонам.
- Ты, Герасим, свободен, - нарочито громко сказал Андрей. - Иди к своему князю. Воевода Григорий Леонтьевич велел. А нам надобно поселяться тут.
Ополченцы снова зашумели, но уже обрадовано, Герасим же пугливо засеменил к воеводской избе. Вдогонку ему понеслись озорные крики.
- Беги, пока цел, Гераська!
- Ябеда зловредная, житья от тебя нету!
- До первого боя, Гераська–доносчик! 
К Андрею подошел рослый ополченец с черными петлицами на синем кафтане. Его глаза победно блестели и говорил он с возбуждением.
- Будь здоров, полковник! Я – Семен Сарафанов, полковник ярославского полка. Тут мои малость пошумели, не дали Герасиму оружие у твоих отобрать. Да и стрельцы твои не промах, молодцы-орлы. Пошли, я покажу, где вам селиться, у нас тут тесно. А ты расскажи про Клушино. Выходит, там воевода Шуйский обгадился по уши?
Стрельцов поместили в два больших амбара в страшной тесноте. Кирдяпин еще раньше успел раздать сотникам наряды, обошлось без суматохи. У амбаров встал караул из десяти самых крепких охотников, сменный десяток уложили спать на пару часов, стрельцы натаскали воды из колодца, вымылись холодной водой за амбаром, надели чистое белье, погрызли принесенные с собой сухари и завалились спать вповалку на застеленном соломой полу. За двое суток все так умотались, что бревенчатые стены обоих амбаров, казалось, ходили ходуном от могучего многоголосого храпа.
Тем временем Андрей коротко рассказал Сарафанову о разгроме под Клушином. Слух об этом уже разошелся по острожку, и к амбару сбежалось много встревоженных ополченцев, начались горячие расспросы. Однако Андрей взмолился.
- Братцы, мы все третьи сутки не спавши. Дайте поспать!
Он разделся за амбаром догола, выколотил пыль из кафтана, портов, рубахи и шапки, вымылся холодной водой с черным мылом, надел чистое, раздвинул в амбаре двух храпунов, улегся поближе к двери и подумал, что сразу провалится в сон. Однако сон не шел. Он вертелся на жестком полу, в голове гудело от долгой бессонницы, а перед закрытыми глазами мелькали видения. На него мчался плотный строй гусар с невероятно длинными копьями, кони норовили разбить ему голову коваными копытами, тут же тянулась бесконечная дорога, окутанная густым облаком удушливой пыли, ноги спотыкались о кочки, левое плечо страшно ныло от тяжести пищали и берендейки.
Он переворачивался на другой бок, зажмуривал глаза, но тут же вспыхивала тревога: удержит ли Квасов окоп от гусар с поля, не сомнут ли они бешеным натиском стрельцов? Над ним мелькало брюхо коня, тяжкая стремительная туша с гулом и с треском переломанных костей рушилась на окоп, а он все возился с зарядом и никак не мог забить пыж. Мелькало прекрасное и печальное лицо Дарьюшки, и вдруг все заслоняли наглые запорожцы в пестрых скоморошьих одеяниях, с оскаленными ртами. 
Он крепко выругался про себя, встал и вышел из амбара. Караульные охотники, конечно, сидели у стены и спали, уткнув головы в колени, пищали торчали над их головами, а на приступке сидели Кирдяпин и Николай. Лица у обоих помятые, под глубоко запавшими  и покрасневшими глазами – черные полукружья.
- Чего не спишь, полковник? - хрипло спросил Кирдяпин. – Спи, мы тут покараулим.
- Не спится, - пожаловался Андрей. – Чертовщина всякая лезет в глаза. Ты, брат Кузьма, разбуди сменных, пусть ополоснутся да сядут на карауле. А этим, - он кивнул на мирно спящих охотников, - тоже поспать надо.
Кирдяпин с хрустом потянулся.
- Тебя, полковник, воеводы шибко прижимали?
- Поначалу прижали, потом отошли.
- Да и то сказать, - рассудительно заметил Кирдяпин. – Мы вот с Николаем тут рассудили. Воевод можно понять. Прибежали мы нивесть откуда, да с такой вестью. Войско разбито! Поляки следом идут! Сразу не разберешься, может, и правда нас поляки прислали как лазутчиков.
- Разобрались, - коротко ответил Андрей.
- Ну, и слава Богу. А нам ополченцы сказали, тут начальники не больно ладят меж собой. Князя Елецкого народ не одобряет. Он ума не богатого, а любит чиниться. Вреда от него они натерпелись. Кабы не воевода Валуев, разбежались бы, а то и полякам передались. Зато воеводу Валуева слушают. Они уже собрали своих полковников на совет, поди, и тебя скоро призовут. Ты бы все-таки поспал хоть час.
- Ладно, братцы, - твердо сказал Андрей. – Смените караульных, да  идите сами спать.
Новые караульные, взбодренные холодным мытьем, попарно ходили вокруг амбаров. Андрей сидел на приступке, слушал могучий храп из амбара и чувствовал, что сон начинает одолевать его. Однако спать никак нельзя, он сам отпустил Кирдяпина. Пусть сотники поспят, потом уж придет его очередь. А голова становилась все тяжелее и гудела все сильнее, он даже думать ни о чем не мог.
Неподалеку послышались голоса. От ворот острожка к воеводской избе бежали три ополченца, они громко кричали:
- Поляки пришли! Поляки! Царские знамена принесли!
Они подбежали к воеводским караульным, те пустили одного вестника в избу. Вскоре из избы вышел уже знакомый Андрею Герасим, подошел к амбару и с опасливой угодливостью сказал:
- Полковник, воеводы велят идти к ним.
Переговоры с гетманом затянулись на две недели и шли трудно. Жолкевский после немалых потерь под Клушином, видно, не хотел больше  губить своих воинов, а передавшимся ему немцам и русским не особо доверял. В день своего победного возвращения от Клушина он позвал русских воевод на переговоры, к нему за окопы поехал Валуев с тремя полковниками из ополченцев. Андрея воевода после совета отпустил спать, и тот лишь на другой день узнал, что Валуев и гетман заключили перемирие на две недели, до конца переговоров.
А потом выяснилась и еще одна причина нежелания гетмана волевать с осажденными. Валуев, видно, сумел намекнуть Жолкевскому, что в Царево Займище подошел от Клушина весь стрелецкий отряд князя Голицына в шесть тысяч с большим обозом припасов. Силы сидельцов удвоились, теперь они отобьют любой приступ.
Потянулись довольно спокойные дни, но Валуев не давал воинам размякнуть духом, поляки в любой день могли нарушить перемирие. Воевода разделил войско из двенадцати полков на три части. Три полка постоянно стояли на карауле в острожке, три занимали окопы в поле вокруг Царева Займища, а шесть полков отсыпались, отдыхали и через сутки заменяли товарищей в окопах и на бревенчатых стенах.
Переговоры шли на том лугу, по которому полк яузцев прошел в Царево Займище. В сотне саженей от окопов царевские мужики протянули от реки Сежи до реки Любигости крепкую изгородь из жердей, в середине ее оставили проход в две сажени и сколотили стол, который полностью закрывал проход. Поляки над столом поставили на высоких столбах навес из ярких, легких тканей для защиты от палящего солнца и возможных дождей. За этот стол садились переговорщики, никто из них не мог перейти на другую сторону. Несколько раз, когда новоприбывшие стрельцы сидели в окопах у изгороди, Валуев брал Андрея на переговоры, и он видел, как день за днем обе стороны после ожесточенных споров вписывали в будущий договор одно условие за другим.
Переговоры начались трудно. Жолкевский сразу же потребовал от Валуева, чтобы русское войско перешло на сторону короля Польского и великого князя Литовского Сигизмунда III и целовало крест королевичу Владиславу, как царю Московского государства.
- У меня войска в три  раза больше, - гордо заявил он в первый день. – Да еще двадцать пушек, мы отняли их у московитян, а у вас ни одной. Мы размечем вашу крепость из дерева по бревнышку. А потом возьмем Москву.
- Попытайся, ясновельможный гетман, - спокойно ответил Валуев. – Может и размечешь, а может и нет. Ты сперва возьми Москву, а уж тогда мы – твои.
Гетман во гневе стал из-за стола.
- Я начинаю штурм! К вечеру вас приведут ко мне на веревках.
- Не хвались, едучи на рать, ясновельможный гетман, а хвались с рати едучи! – дерзко усмехнулся Валуев.
Гетман хватил кулаком по столу и ушел со своими полковниками. Вскоре вокруг всей линии  окопов вокруг Царева Займища и острожка стали собираться отряды поляков, русских перебежчиков из Московского войска и перешедших к Жолкевскому наемников. Валуев велел полковникам занять окопы вокруг села всеми силами и оставил в острожке один запасный полк.
- Навряд ли они пойдут, - спокойно говорил он полковникам на совете, - гетман воин опытный, не захочет губить свое войско. Там русских вдвое больше, чем поляков, и бабушка надвое сказывала. Однако всякое бывает, если они полезут – держаться до последнего! Терять нам, господа, нечего, а на нас смотрит вся Россия. Не покроем позором свои головы, как князь Шуйский под Клушиным!
Воевода оказался прав. Осаждавшие пошумели вдали от окопов, несколько раз пальнули из пушек, однако ядра не долетали до сидельцев. Перед окопами яузцев появились было гусары со знакомыми стрельцам белыми лебедиными крыльями на плечах. Они на виду противника сгрудились в плотный строй, выставили свои копья невероятной длины и с шумом и визгом погнали коней галопом к окопам. Стрельцы приготовились отбиваться. Однако лихие гусары не дошли на убойный выстрел пищалей, они круто развернулись широкой дугой и поскакали той же плотной толпой вдоль окопов.
- Ишь, пугают, - усмехнулся Кирдяпин. – А запал уже не тот. Немало мы их положили у Клушина.
- Да уж, на окопы они больше не поскачут, - поддержал его Сухотин. – Осталось их после Клушина всего-то сотни две – три.
В тот же день, когда солнце стало клониться на закат, враги ни с чем ушли в свои станы, а со стороны клушинской дороги к новой изгороди подошли три шляхтича и замахали белым флагом на пике.
- Ага, гетман желает говорить, - удовлетворенно сказал Валуев. – Уважим ясновельможного пана. Полковники Страшнов, Иньшин, Грязной, поехали к изгороди.
 Однако переговоры опять не получились.
- Я желаю говорить с князем Андреем Голицыным, - надменно заявил Жолкевский.
Андрей насторожился, а потом обрадовался. Валуев все-таки убедил гетмана в подходе всего отряда Голицына! Вот почему поляки не решаются на приступ. Вот почему Валуев взял его с собой! Гусары, видно, рассказали Жолкевскому про стойкость под Клушином стрельцов в кафтанах морковного цвета с серебряными петлицами, с голубым подбоем, в малиновых шапках с меховой опушкой и в желтых сапогах. Выходит, гетман всерьез считает, что князь Голицын привел в Царево Займище весь свой отряд, тогда силы русских тут удвоились. Потому он и не решился на приступ при равных, по его представлению, силах. Валуев, видно, уже давно добивался этого, теперь он нарочито медленно повернулся к Андрею, пристально посмотрел на него и все так же спокойно ответил  гетману:
- Князь Андрей малость недомогает и не может подъехать сюда.
Жолкевский недоверчиво прищурил глаза и тоже посмотрел на Андрея. Тот принял гордый вид и выпятил грудь, мол, смотри, гетман, вот они мы, все пришли сюда и будем бить вас пуще, чем под Клушином!
- Тогда я говорю то, что говорил, - высокомерно заявил Жолкевский. – Присягайте королевичу Владиславу, как государю Московии и вместе с нами идите на Москву.
- Вот и я говорю то же, что говорил, - невозмутимо ответил Валуев. – Сначала возьмите Москву, и тогда мы ваши.
Такие споры не по делу продолжались почти три дня. На третий день гетман после недолгого перерыва на трапезу привел за стол переговоров князя Ивана Салтыкова, главного посла тушинцев к королю Сигизмунду, и тот отдал Валуеву список договора тушинского посольства под Смоленском, который король Сигизмунд отказывался подписывать уже больше полугода.
На встречи с поляками ходил в основном Валуев, ибо князь Елецкий в первый же день отличился нетерпимой гордостью и разговаривал с гетманом и его гонорными полковниками весьма свысока. На эти встречи Валуев брал трех, иногда четырех своих полковников, каждый день разных, из тех, чьи полки либо отдыхали, либо сидели в окопах у изгороди. После каждой встречи Валуев собирал совет, подробно рассказывал, о чем шла речь на этот раз и спрашивал совета у полковников, как быть с очередным разногласием.
На эти советы почти всегда приходил иерей Афанасий из царевской церкви Иоанна Предтечи, а иногда Валуев брал его с собой на переговоры с Жолкевским.
Гетман Жолкевский тоже приводил с собой трех - четырех полковников, и почти всегда Зборовского, которого Андрей по слуху знал еще с Троицкого сидения. На переговоры неизменно являлись несколько ксендзов. Послы встречались за столом каждый день с утра, иногда, когда споры заходили в тупик, делали перерыв на полдня. Стрельцы и ополченцы отсыпались в покое, а воеводы с полковниками потели и ломали головы над хитроумными словами договора. Список Ивана Салтыкова все они изучили чуть не наизусть.
Тушинцы выставляли королю Сигизмунду два десятка условий, но из всех них Андрей считал главными лишь три: русские признают королевича Владислава царем всея Руси, поляки уводят свое войско от Смоленска без ущерба для округи, и на русской земле сохраняется нерушимая православная вера. О переходе Владислава в православие тушинцы прямо не писали, но требовали его венчания на царство патриархом Московским по православному обычаю, что на деле означало его переход в православие.
Все остальные требования Смоленского договора казались Андрею мелочными и корыстными. Возвращение холопов прежним владельцам; сохранение за боярами и служилыми людьми всех благ и льгот, полученных от прежних государей, включая Самозванца и Вора; выплата всем им прежнего жалованья; возврат всех пленных бояр и служилых людей с их детьми и женами; списание долгов с разоренных городов, волостей и с покойников; запрет Жидам вести торги и всякие дела в Московском государстве и прочее. Эти требования тушинских послов подтверждали слова князя Голицына о том, что бояре и дьяки больше думают о своих богатствах и вотчинах, чем о нуждах русской земли. Запрет Жидам появляться в Московском государстве напомнил Андрею слова отца о борьбе Иоанна Грозного с жидовствующими еретиками, которые искажали православие.   
А воевода Валуев и князь Елецкий на советах спорили между собой по каждому условию будущего мирного договора. Елецкий стоял на том, чтобы принять полностью тушинский договор без всяких изменений.
- Мы тут подпишем тушинский мир с гетманом, тушинцы под Смоленском покажут наш договор Сигизмунду, тогда королю куда деваться, подпишет он мир! – убеждал князь.
Поначалу споры начальников по условиям мира казались Андрею если не пустыми, то мелочными. Вроде, в тушинском договоре все писано верно. Однако постепенно он стал разбираться в отличиях условий, которые раньше не видел. Ему вспоминались разговоры отца о царствовании Грозного царя, о том, как ради укрепления единого русского государства царь разделил русскую землю на уезды вместо былых княжеств, ввел земское правление в уездах, искоренял боярское вотчинное владение землей и холопами и насаждал владение поместное, дворянское. Вотчинники же противились царскому желанию, они исподволь пытались восстановить свои старинные, родовые права на удельное княжение, а это прямо вело к раздроблению державы.
И князь Елецкий, и дворянин Валуев одинаково опасаются Вора. Елецкий происходил из старинного, но обедневшего княжеского рода, он не входил в число знатных вотчинников, однако не  скрывал своей ненависти к черни, которая шла за Вором, и опасался мести черни своим бывшим хозяевам, если на царство сядет ложный Дмитрий Иоаннович.
Дворянин Валуев тоже не хотел воцарения Вора, но лишь потому, что видел в нем одного из самозванцев. В нем говорила сильная неприязнь к многочисленным лже-иоанновичам и лже-феодоровичам, которые появились на Руси после убиения вотчинниками законного царя Феодора Иоанновича. Воевода происходил из старинного литовского рода, его предок, Тимофей Волуй геройски пал в Куликовской битве. Андрей знал от отца, что Григорий Валуев один из немногих дворян отказался присягнуть первому Самозванцу, он своей волей пошел с заговорщиками Шуйского и сам нанес Самозванцу смертельный удар саблей, когда тот пытался бежать. И сейчас Валуев пойдет на все, лишь бы не допустить на престол любого лже-иоанновича или лже-феодоровича.
Князь Елецкий соглашался с договором тушинцев и не хотел менять в нем ни одного слова. Он, как и тушинцы, тоже хотел получить от договора с Сигизмундом побольше выгод для своего впавшего в скудость княжеского рода и вернуть ему былое величие. Он видел в поместных дворянах своих соперников и противился всяческим льготам для них и послаблений для черни. К черни же он относил кроме холопов всех свободных горожан и селян.
А поместный дворянин Валуев стремился к обратному, хотел как можно сильнее ограничить самовластие больших бояр и не хотел возвышения княжеских родов, ни знатных, ни захудалых, Он не скрывал своего убеждения, что вотчинное владение землей и холопами неизбежно приведет к ослаблению государства и к его распаду. Поэтому он настаивал на включение в договор множества послаблений для дворян и для всех свободных людей, в том числе и казаков. 
Ни Елецкий, ни Валуев прямо не говорили об этих своих помыслах, но они прекрасно понимали друг друга и яростно спорили по каждому слову договора. Сходились они лишь в одном: сейчас надо присягнуть королевичу Владиславу, как царю Московскому и всея Руси, потом вместе с польским войском навсегда покончить с Вором и всеми прочими самозванцами, а там – видно будет. И Андрей уже понимал, что «там» каждый из его начальников видит свое, противное другому.
«Там» князь Елецкий вместе с вотчинниками посадит на престол своего боярского царя, который отнимет у дворян поместья, розданные им Иоанном Грозным, Феодором Иоанновичем, Самозванцем и Тушинским Вором и вернет их в вотчинное владение своим сторонникам, князьям и боярам. «Там» князю Елецкому боярский царь возвратит в вечное владение всех холопов, которые ушли к Вору или подались в казаки. «Там» ему нужен царь, ревностно оберегающий права старинных княжеских родов, ему нужен царь, который царит, но не правит. Иного царя ему не надо. Править Россией при таком царе будет боярская Дума.
Валуев же видел «там» сильного царя, избранного подлинным Земским Собором, который царит самовластно, пресекает все попытки вотчинников раздробить державу на удельные княжества. В укреплении государства и в искоренении боярского и княжеского самвластия царю помогает дворянство, которое за свою преданность получает царскую награду поместьями и холопами. Править такому царю помогают служилые дворяне и дворянская Дума из самых верных его сторонников.
Елецкий в этих спорах всегда терпел поражение, ибо все полковники в Царевом Займище вышли из поместных дворян и дружно поддерживали Валуева. Однажды при таком споре Валуев сердито мотнул головой в сторону Андрея.
- Князь Федор, ты пойми, вон полковник Грязной передал нам слова князя Андрея Голицына, мол, о земле русской надо думать. И я согласен с князем. У тушинцев, считай, одна забота, - о своих богатствах. Тушинский договор писал князь Михаил Салтыков, из захудалого рода. Вот он и хочет нашими руками поднять захудалые княжеские роды. А на Руси хватает знатных вотчинников, куда их еще плодить? Русская земля им только и нужна, как  и народ наш – добывать новые богатства. А мы должны такой мир подписать с гетманом, чтоб не стыдились за нас потомки наши.
Валуев достал из кармана сложенную вчетверо бумагу, развернул ее, разгладил ладонью на столе.
- Можно соглашаться с тушинцами, однако прежде надо требовать от поляков иное. Первое: мы присягаем королевичу Владиславу, если он примет православие, не станет рушить нашу веру, не будет строить на русской земле римских костелов и призывать ксендзов. Да чтобы полякам и литовцам не давать служилых мест, не посылать их воеводами и старостами в наши города. Обойдемся без них. Это первое.
Воевода умолк, сурово посмотрел на князя, на полковников и добавил:
- Не то они тихой сапой возьмут власть над нами. Пусть прежде со своим рокошем справятся.
Он перевел дыхание: 
- Второе: король Сигизмунд снимет осаду со Смоленска и уведет войско в польскую землю без ущерба и разора для округи. А все порубежные города останутся как раньше за нами, за Московским государством. Всех пленных людишек, не только бояр да служилых, а всех до одного, - вернуть. Русских на русскую землю, поляков и литву – на польскую и литовскую.
Воевода опять помолчал, чтобы все поняли его слова. Князь Федор вскинул было голову, но ничего не сказал. А Валуев продолжал.
- Третье. Польских отрядов в Московском государстве не держать. Полякам над русскими людьми хитростей, ущемлений, убийств, грабежей не чинить, жен и детей не позорить, людей и крестьян не отнимать.
Валуев снова обвел всех взглядом и закончил:
- Четвертое. Против Вора, который называет себя царем Дмитрием Иоанновичем, стоять заодно, а которые города за ним – очистить их к Москве. Вот эти четыре условия, и на них мы должны прежде всего стоять. А все прочее от тушинцев, все эти целбоносные мощи, жалованье или там взятое в боях, про Жидов, про милости прежних государей, - это как вы решите, господа. Можно про то писать, а можно и не стараться, в Москве бояре сами надумают еще много чего. Но первые четыре условия – для меня как крестное целование.
После долгих споров, - князь Елецкий упорно настаивал на соблюдении всех тушинских условий, - совет приговорил писать мир с четырьмя условиями воеводы, а все остальные требования тушинцев принять, однако по возможности укоротить, дабы не вводить раздор среди русских людей, да и бумагу не переводить зазря.
Теперь день за днем обе стороны за столом под цветным навесом яростно спорили по каждой буковке будущего мира. Андрей бывал на переговорах через два дня на третий и замечал, как устанавливалось согласие. Он убеждался, что под Царевым Займищем встретились два достойных человека, равных по державной мудрости и твердости духа. Валуев сумел коротко выразить надежды русских, а Жолкевский постепенно соглашался с его условиями.
Сухопарый  гетман в своих немалых годах не казался стариком, его взгляд будто принизывал насквозь, ум не потерял остроты. Говорил он немного, но обдуманно и веско. Польские полковники нередко оставались недовольны его мягкостью к русским, однако Жолкевский умел твердым и разумным словом укоротить даже самых горячих. Князя Елецкого тоже беспокоила уступчивость гетмана.
- Ох, Григорий Леонтьевич, - не раз говорил он на советах, - лукавит гетман. Обманет, нутром чую, обманет нас хитрый поляк. Они же, поляки и литовцы, нас за людей не считают, мы им – дикие варвары, а таких обмануть для них не грех. Гетман знает, что без подписи короля Сигизмунда наш мир – пустая бумага, вот и соглашается с тобой. Потом скажет, мол, король не подписал мир. И двинет войско на нас, а потом на Москву.
- Может и лукавит, - соглашался Валуев, - а может и не лукавит. Он тоже знает, что без подписи нашего государя да без приговора боярской Думы этот мир – тоже пустая бумажка. Однако мы будем стоять на своем. Если поляки порушат наш мир, - у нас всех, князь Федор, совесть останется чистая. И народ возмутится коварством поляков.
- Что толку в чистой совести, если поляки и литовцы заполонят Русь?
- Не заполонят, князь Федор. На русскую землю супостату придти легко, нет у нас каменных крепостей и стен на рубежах, - рассудительно заметил Валуев. - А вот унести ноги с русской земли куда тяжелее, не у каждого выходит. Зато после нас переговорщикам в Москве много легче будет мир писать.
Когда Андрей в стрелецком кафтане морковного цвета с серебряными петлицами в третий раз появился за столом переговоров, гетман Жолкевский со вниманием взглянул на него и обратился к Валуеву.
- Я вижу одного этого стрелецкого полковника. Почему не появляются другие полковники князя Андрея Голицына? И как здоровье светлейшего князя?
Валуев выдержал пристальный взгляд гетмана и спокойно ответил:
- Я говорил тебе, ясновельможный гетман, князь Андрей не может тут появиться. Он посылает от себя полковника Андрея Грязного. Другие его полковники заняты другими делами. Если князь Андрей соизволит прислать других, они придут, не соизволит, - я ему указывать не могу. А сам князь здоровье свое поправляет.
Переговоры тянулись неспешно, а житье у сидельцев выходило несладкое. Никаких запасов в Царевом Займище не оказалось. Припасы, которые яузцы привезли с собой на десятке возов, тут же пошли в дело и скоро кончились Для немногих оставшихся коней ополченцы косили бурьян и всяческую сорную траву по неудобьям, даже снимали старую солому с крестьянских изб. Кони с голоду ели эту дрянь, но тощали и слабели на глазах. У Андрея болело сердце за Воронка, умный конь ел все, что давали ему, но смотрел на хозяина таким укоряющим взглядом, что хоть кричи караул. Он с даточными несколько ночей ходил в недалекую рощу, там они рубили молодые зеленые ветки для коней, но поляки скоро прознали про эти вылазки и поставили вокруг рощи крепкие караулы.   
А самим сидельцам пришлось куда хуже. Немногие запасы печеного хлеба, муки и зерна они растягивали как могли, из зерна варили жидкую кашу, из муки - болтушку, но и такое пропитание выдавали весьма скудно. Весь крестьянский скот, всю птицу и всю зелень с царевских огородов съели еще до прихода яузцев, теперь многие сидельцы косились голодными глазами на стрелецких коней, пришлось выделять каждую ночь сильный караул к сараю, где стояли кони. Кашевары изредка угощали сидельцев щами из лебеды, крапивы и сныти, но это постное варево запахом и вкусом весьма напоминало вареную траву для поросят, ели его без всякого удовольствия, да и его не хватало.
Хозяйственный Мальцев нашел среди стрельцов вязальщиков, они расплели все веревки, которые собрали, связали бредни и пару ночей успешно цедили бреднями Сежу и Любигость возле «своего» берега. Несколько дней яузцы почти досыта ели рыбу и благословляли башковитого сотника. Однако поляки прознали про рыбаков и на третью ночь отогнали их от воды пищальными выстрелами. Да еще пригрозили по-польски, но вполне понятно, что на первый раз палили без прицела, а на другой раз, москали, пощады не ждите. С тех пор стрельцы украдкой, из-за кустов забрасывали в речки плетеные из прутьев корчаги на длинных веревках, но таким уловом полк не накормишь.
Через десять дней Андрей скрепя сердце дал приказ пустить на пропитание одного из двенадцати коней. Вся конина до последней косточки пошла в котлы, и стрельцы несколько дней охотно хлебали жидкую «мясную» похлебку, забеленную мукой. Поначалу конину хотели засолить, как делали в Троицком сиденье, но соли в Царевом Займище тоже не оказалось. Конину для варки приходилось давать весьма бережно, один забитый конь для четырехсот голодных стрельцов – не сытость, только душу бередить.
В эти дни Андрей с невеселой усмешкой впервые начал думать, что пока для него война оборачивается не столько геройством в битвах, сколько постоянным голодом и скудной, скверной пищей. За этими мыслми тянулись другие, тоже невеселые. Ради чего он уже ровно два года не выпускает из рук тяжелую пищаль и каждый день подвергается смертельной опасности? Вот он собирается вести под венец сероглазую красавицу Дарьюшку, а где они будут жить с молодой женой, да на какие шиши? Полковничье жалованье - не богатство, воинской добычи, или, как называл Юрко Донец, дуван, он пока не добыл. Сидеть на шее родителей не дело, просто стыд. И он страстно, с наивностью молодой души надеялся на внезапную удачу. Пока Господь бережет его от смерти и от увечий, а там, авось, вознаградит его богатством за верную ратную службу православному отечеству.
За две недели Валуев и гетман договорились по всем условиям, кроме одного. Жолкевский наотрез отказался писать о переходе королевича Владислава в православную веру.
- Это может решать только великий государь Сигизмунд, король Польский и великий князь Литовский. Великий государь может и не согласиться с переходом своего сына в православие. Тогда зачем мы тут с тобой, воевода Григорий Валуев, две недели ломали копья за этим столом? Нет, пустое писать я не стану.
Как ни убеждал его Валуев, - даже приводил с собой князя Елецкого, и тот запальчиво отстаивал это условие, - Жолкевский не хотел и слушать.
- Мы с тобой, ясновельможный воевода, оба лишь воины. Мы можем биться за короля или царя, можем писать мир по военным делам. Но мы не можем указывать государям, какую веру им принимать. Придем с тобой в Москву, ваша Дума отправит послов к великому государю, пусть они разрешат этот вопрос.
Лучшее – враг хорошего. Валуев решил уступить по этому условию.
- Слава Богу, - говорил он на совете, - поляки уйдут от Смоленска без шкоды и разорения, вернут нам порубежные города, отдадут всех пленных. Православная вера останется нерушимой, костелов и ксендзов мы на русскую землю не допустим. Поляки не станут притеснять русский народ, воеводство и староство мы им не дадим, в наши дела лезть им не позволим. Со всем прочим мы сами сладим своим умом.
- И царь будет у нас римский еретик? – ядовито спросил князь Елецкий.
Его вопрос удивил Андрея. Князь никогда раньше не возражал против королевича Владислава на московском престоле. Видно, Елецкий решил не мытьем, так катаньем изменить условия договора. Валуев догадался о намерении князя и возразил почтительно, но твердо.
- Я думаю так, князь Федор, - спокойно ответил он, - Москва не примет Владислава без венчания патриархом по стародавнему обычаю. А станет ли патриарх венчать на царство католика, - про то сам патриарх и думные бояре решат без нас. Гетман верно говорит, не наше это дело. А станем мы дальше упрямиться, он порушит наш договор. И опять, лыко-мочало, начинай сначала. А гетман дело разумеет. Он, я слыхал, долго отговаривал своего короля от похода на Смоленск.
За день до подписания договора князь Елецкий и воевода объехали все свои полки и рассказали ополченцам и стрельцам об условиях договора. Защитники Царева Займища понаслышке знали о ходе переговоров, о признании царем Москвовского государство польского королевича Владислава и о несогласии гетмана Жолкевского на переход Владислава в православную веру до решения самого короля Сигизмунда. Особого шума по этому поводу не поднялось, всем уже до смерти надоело кровавое неустройство на русской земле и бесконечные битвы с поляками, с Вором и со свирепыми черкасами из-за боярских царей и самозванцев.
- Будет у нас теперь настоящий царь, древней царской крови, - сказал  Кирдяпин. – Не то, что наши выскочки из бояр.
- Был бы царь, а бояре ему воли не дадут, - возразил Сухотин. – Уж они своего не упустят. Второго царя Грозного они не потерпят.               
Рассудительный Мальцев заметил:
- Худой мир лучше доброй ссоры. Народу хозяйство из разора надо поднимать. Это надо же, на моей жизни ни одного года спокойного не было.
- Не только на твоей, Семен, - невесело усмехнулся Кирдяпин. – Мне дед говорил, больше полтыщи лет кровь людская без передышки льется на русской земле. Вон немцы да французы эти полтыщи лет себе дворцы из каменного кружева строят, сады да цветники разводят, а у нас ни года спокойного отродясь не получалось. Пусть царь будет, какой ни есть, лишь бы мир настал.
Подписание договора о мире состоялось на следующий день. Польские и русские писари положили на столе четыре списка договора, два на польской латинице и два на русской кириллице. На польской стороне встали три ксендза с большим четырехконечным крестом и с литым из серебра изображением девы Марии в половину человеческого роста. С русской стороны у стола царевский иерей Афанасий с причетником разместили восьмиконечный православный крест, образ Спасителя и икону Иоанна Предтечи.
По обе стороны изгороди встали плотными рядами от берега Сежи до берега Любигости вчерашние враги. С русской стороны вместе с ополченцами и яузскими стрельцами построились неровными рядами царевские мужики. Андрей старательно вглядывался в польское войско и к своей радости не видел там стрелецких кафтанов. Среди польских отрядов стояли полки московских ополченцев в синих, коричневых и черных кафтанах, разглядел он дворян князя Мезецкого, они выделялись яркими короткими кунтушами на польский манер, а стрельцов не увидел ни одного. Он перекрестился, слава Богу, московские стрельцы не нарушили своей присяги, своего крестного целования на мощах святого Сергия. Видно, после разгрома под Клушином они не передались полякам, а просто отправились по домам.
От поляков к столу подошел гетман Жолкевский, с другой стороны стола встали князь Елецкий и воевода Валуев. Они одновременно подписали договоры сначала на своем языке, потом перешли на другой конец стола и подписали договоры на чужом языке. За гетманом договоры стали подписывать Зборовский, Струсь, Маскевич, немец Горн, польские полковники, подошел к столу с польской стороны хмурый князь Данила Мезецкий, за ними пошли польские ротмистры, а от русских подписались двенадцать полковников и все сотники.
Жолкевский взял один подписанный договор на польском языке и один на русском, два оставшихся забрал Валуев под косой взгляд Елецкого. Гетман высоко поднял руку с договором, и тут с польской стороны победно грянули звонкие литавры, запели  трубы, зазвенели бубны. Оба войска нескончаемой цепочкой по одному двинулись к священникам на крестное целование.
Когда к отцу Афанасию потянулись стрельцы Андрея в кафтанах клюквенного и морковного цветов, гетман пристально посмотрел на русских воинов, потом с подозрением в голосе сказал Валуеву:
- Я вижу у тебя, ясновельможный воевода Григорий Валуев, только один стрелецкий полк все того же молодого полковника. А где князь Андрей Голицын и другие его стрелецкие полки?
Валуев слегка пожал широкими плечами и ничего не ответил. А Жолкевский вдруг коротко усмехнулся.
- Я давно понял, ясновельможный воевода, что никакого князя Голицына тут нет, как и всего его отряда. Не думай, что ты обманул меня. Мои полковники Зборовский и Струсь тоже догадались о твоем обмане и требовали прервать переговоры и начать штурм. Однако я их удержал. Польскую земля разорил долгий рокош таких неистовых панов и князей, русскую землю давно разоряет ваша Смута. Нашим народам, польскому и русскому, нужен мир. Потому я подписал наш договор и сделаю все, чтобы убедить великого государя Сигизмунда. Жду от тебя того же в Москве.
На другой день рано утром русские воины двинулись из Царева Займища по Смоленской дороге на Гжатск. Впереди шагали повеселевшие стрельцы в кафтанах морковного цвета. Андрей шел впереди полка, ноги сами несли его вперед, он торопился. Его очень беспокоила судьба Дарьюшки в Новодевичьем монастыре, ведь Вор уже наверняка двинулся из Калуги на Москву.
Воевода Жолкевский отправил польские отряды своего войска под началом Зборовского и Струся вслед за русскими к Москве. Сам же гетман с тремя уцелевшими сотнями крылатых гусар полковника Маскевича, с перешедшими к нему наемниками Горна и с десятью тысячами русских перебежчиков во главе с князем Мезецким направился к Смоленску порадовать короля Сигизмунда своим двойным успехом под Клушином и Царевым Займищем.


Новодевичий монастырь

В Гжатске Валуев дал своему войску короткую передышку.На остатки войсковой казны он велел закупить пропитание и разделил его по полкам. Когда войско строилось для похода, к Андрею подошли его сотники.
- Слышь, полковник, - смущенно сказал Кирдяпин. – Мы тут вот что надумали. Дорога на Москву свободная. Вор, если пошел из Калуги, то через Серпухов, по Оке. Ты бери своих даточных и скачи вперед. Выручай свою суженую. Мы тут справимся.
У Андрея сжалось сердце.
- Спаси вас Бог, братцы! – вырвалось у него.
- Чего там, - проговорил Сухотин. – Святое дело. Мало ли что.
- Хватило бы коней, мы бы все с тобой подались, - добавил Мальцев.
Андрей разыскал Валуева и рассказал о своей тревоге. Воевода с неожиданной теплотой ответил:
- Раньше бы сказал. Не теряй времени, полковник. Кто за тебя тут будет?
- Полуголова Кирдяпин, Кузьма. Опытный воин. Троицкий сиделец.
- Скачи, Грязной. Бог тебе в помощь.
Долгие проводы – лишние слезы. Полк уже построился к походу, однако стрельцы быстро развьючили коней, даточные оседлали их. Андрей обнял сотников, простился со стрельцами, велел слушаться полуголову Кузьму Кирдяпина и сотников, вскочил на Воронка. Маленький отряд из девяти всадников рысью двинулся по Смоленской дороге на Можайск.
Сердце говорило Андрею, что надо спешить, однако кони в Царевом Займище за две недели застоялись и порядком оголодали, им требовался отдых и кормежка. Чтобы не запалить коней, ехали то рысью, то шагом, на пологих уклонах пускали их в легкий галоп. В первый день ехали без передышки до самого вечера и остановились после заката у ближайшей реки. Как ни берегли коней, а за этот день успели пройти верст шестьдесят, до Москвы оставалось около сотни верст. Даточные стреножили коней и пустили их пастись под присмотром двух караульных. Себе сварили кашу и спали на лапнике под открытым небом до первого проблеска рассвета.
Андрей спал плохо, его мучило беспокойство. Ещё в Цареве Займище он начал сомневаться, прав ли князь Голицин, что повел свой отряд в Москву, а его полк послал к воеводе Валуеву. Может, надо было всему отряду идти на Царево Займище, показать свою силу Жолкевскому, тот сразу бы стал сговорчивее, и стрельцы давно бы оказались в Москве.
Он уверял себя, что по-другому все бы вышло хуже. У Жолкевского теперь войско в тридцать тысяч, воин он опытный, приход всех пяти тысяч князя Голицына его бы не испугал. Зато Вор сразу бы двинулся на Москву, - при первой же вести о клушинском разгроме. Черкассы и прочая воровская сволочь не оставила бы в покое Новодевичий монастырь. Конечно, князь прав. Вроде все правильно, но тревога не оставляла Андрея. За время сидения в Царевом Займище многое могло случиться. Сапега, Заруцкий, мелкие шайки воров, - они наверняка двинулись к Москве, и Новодевичий монастырь стоит на их пути отсюда. Андрей измучился от этих сомнений и едва дождался рассвета.. . . 
На следующий день шли резвее. Во встречных селениях отряд не останавливался. Даточные, привыкшие к сытой жизни на отцовском подворье, мрачнели, когда проезжали через деревни и села. Покосившиеся избы с просевшими соломенными, редко щеповыми крышами говорили об откровенной нищете их обитателей. Изможденные старцы и бабы в ветхой посконной одежде провожали всадников настороженными, боязливыми взглядами исподлобья. Чумазые ребятишки в заплатанных рубашонках до колен испуганно выглядывали из-за остатков плетней, разобранных своими и чужими войсками на дрова.
- Скудно живет народ, - проворчал в одном селе Николай. – Грех большой, места-то богатые. И то сказать. Хозяева, поди, на подати берут все подчистую. А тут - Смоленская дорога. Литва идет – забирает последнее. Наши идут – тоже, прости, Господи, не милуют. Ни скота, ни птицы не видать.
Андрей передал остатки полковой казны Кирдяпину, и денег на покупку пропитания, даже хлеба, у них не осталось. Всадники сами ели одну ячневую кашу, и ту варили не вдосыта, растягивали скудный припас крупы. Одаривать голодных ребятишек было просто нечем, и отряд торопился проехать селения побыстрее.
К полудню третьего дня проехали Фили, и Андрей остановил отряд на вершине пологого холма. Верстах в десяти перед ними за болотистыми лугами и перелесками лежала Москва, веками наезженная дорога вела к Смоленским воротам в Земляном валу. А у подножья холма от большой дороги отходил проселок к югу. Там, тоже верстах в десяти, на той стороне Москвы-реки, напротив устья Сетуни стоял Новодевичий монастырь.
- Ну, что, брат Николай, пойдем сразу на Новодевичий?
Николай почесал отросшую в долгом походе льняную бороду.
- Попытка не пытка, боярин. Я так понимаю, нам каждый час дорог. Тогда сворачиваем на Сетунь. Там в Усть-Сетуни, я слыхал, есть паром через Москву-реку прямо к Новодевичьему.
- Да, брат. А если Вор уже на Сетуни?
- Тогда, боярин, на рожон лезть не с руки. Вернемся обратно на Смоленскую дорогу, по мосту перейдем на левый берег и через Плющиху поскачем к Девичьему полю. Оттуда до монастыря рукой подать, там посмотрим, что к чему.
Андрей тяжело вздохнул и стиснул зубы. Дорог каждый час, и надо бы идти самой короткой дорогой на Сетунь, переправляться к Новодевичьему. А если в Усть-Сетуни уже стоит войско Вора? Тогда придется терять время, возвращаться на Смоленскую дорогу и делать крюк по левому берегу. Нет, надо спешить.
- Братцы, за мной!
Воронок пустился легким галопом вниз по склону. Солнце за спинами всадников только повернуло от полудня на закат, когда впереди за густыми кустами ивняка блеснула полоса воды. Отряд остановился в версте от устья Сетуни. Впереди, на берегу теснилась кучка изб. Если бы сейчас с Андреем оказался десяток кирдяпинских, сухотинских или мальцевских стрельцов, привычных к дерзким вылазкам, он без раздумья ворвался бы в деревню, даже если она уже занята войском Вора. Однако даточные могут сплоховать. Но выбора все равно нет.
- Братцы! Скачем в деревню. Если там Вор, разворачиваемся и галопом идем назад на Фили.Зарядить пищали, запалить фитили!
У крайней избы Андрей остановил Воронка, велел Николаю смотреть в оба, при опасности дать выстрел в воздух из пищали. Сам он соскочил с седла и отворил дверь в темную курную избу без окон. Через волоковое оконце сочился слабый свет, Андрей пригляделся. У печи стояла баба и с испугом смотрела на него. За ее сермяжную юбку крепко держались две девчушки и мальчонка лет десяти.
- Здравствуй, хозяйка, - как можно мягче сказал Андрей. – Я – стрелец от Москвы. Скажи, голубушка, воровские казаки тут есть?
Взгляд бабы смягчился.
- Стоят на лугу какие-то разбойники.
- Они не разбойники! – уверенно проговорил звонким голосом мальчонка. – Они мне хлебца дали.
- А Новодевичий они заняли? – сердце Андрея забилось как в лихорадке.
- Вроде нет, стрелец. На ту сторону они не плавились, не видала я.
- Они на козьем лугу стоят! – уверенно проговорил мальчонка.
В дверь кто-то сильно постучал. Андрей выбежал из избы и натолкнулся на Николая.
- Боярин, черкасы!
Андрей взлетел на Воронка и огляделся. На дальнем конце порядка изб, саженях в пятидесяти, стояла группа пестро одетых всадников с тонкими пиками.
- Уходим, боярин?
- Погоди, брат.
Андрей всмотрелся в неведомых всадников. Черкасы от Вора вряд ли дали бы гостинец голодному деревенскому мальчонке. Может, это казаки от Москвы? Он решился.
- Ждите меня тут, братцы. Приготовить пищали.
Он тронул Воронка и рысью поскакал к всадникам. Рядом послышался топот копыт.
- Я с тобой, боярин, - услышал он голос Николая. – Мало ли что.
От конных отделился всадник в ярко-красном кунтуше и зеленых шароварах, на его голове блестел высокий шведский шлем с пучком пестрых перьев. Когда они съехались шагов на пять, Андрей не поверил своим глазам.
- Юрко!
- Андрюха! Чертяка!
Друзья подъехали вплотную и крепко обнялись. У Андрея защемило сердце. Ведь это же опять Юрко Донец, верный друг по Троицкому сиденью! Сколько пережито вместе! И в ночном походе после Клушина он так выручил их всех! Юрко крепко хлопнул его спине.
- Вот уж, не думал, не гадал! Живой и красивый!
- А ты откуда тут, Юрко?
- Сразу не сказать. Тогда у Царева Займища поговорить не довелось, уж теперь все расскажу. Мы тут в дозоре, высматриваем калужских. Ну, ты свадьбу-то сыграл со своей красавицей? Семейный теперь?
- Нет, Юрко. Все в женихах хожу. Так уж вышло. Тоже сразу не сказать.
- Поехали в наш стан, мы тут в полуверсте от деревни, на Козьем лугу. Ты расскажешь, я расскажу. Воды за полгода много утекло.
Андрей заколебался. Тревога за Дарьюшку немного улеглась: ни поляки, ни черкасы не заняли монастырь, Юрко тут, рядом. Но как она там, сероглазая красавица?
- Понимаешь, Юрко, я хотел в Новодевичий. Там моя Дарьюшка.
Юрко беззаботно хмыкнул.
- Не выйдет сейчас. Монашки никого из мужиков не пускают в монастырь. А уж вечером и думать нечего. Да ты не бойся за Дарьюшку свою. Там у них сотня стрельцов стоит, сторожат стрельцы невест Христовых. Поехали к нам, а утром переплавишься.
- А ты сюда по делу подъехал?
- Какое дело! Увидали вас, вот и поехали посмотреть.
По пути к казачьему стану Юрко рассказывал.
- Я после Троицы погостил у батьки с мамкой. Жалованье им оставил, весь дуван. Мужиков нанял, ставить новую хату. А сам вернулся к хлопцам. Тараса Епифанца помнишь?
Андрей кивнул.
- Ну, вот он у нас полковник. В полку больше тысячи хлопцев. А я все в сотниках. Тарас звал меня в полуполковники, хлопцы соглашались, а я отказался. Ни к чему хомут на шею. Гуляю с сотней, сам себе хозяин.
За деревней, на широком лугу, прямо напротив Новодевичьего монастыря стояли с десяток ярких шатров, около каждого горел костер, и сидели кучками казаки. При виде своего сотника они оживились. Юрко сдвинул железный шлем на лоб.
- Давай так, Андрюха. У тебя сколько народу, вроде, восемь без тебя? Степан, Туляк!
Андрей с искренней радостью увидал еще одного Троицкого знакомца, спасителя Дарьюшки и ее отца. Он соскочил с Воронка и крепко обнял Степана. Тот на радостях сильно хлопнул его спине, оглнулся на казаков у костра:
- Хлопцы! К нам такой гость! Самый геройский стрелец в Троице!
- Степан, - прервал его Юрко. – Ты возьми стрельцов, пусть пожуют казацких харчей. А ты, Андрюха, иди со мной.
- А ну, стрельцы, - весело скомандовал Степан, - расседлай коней, стреножь, пусть пасутся. Седла береги, не то - мы народ лихой.
 Даточные расседлали усталых коней, обвязали им передние ноги веревочными путами и пустили щипать траву за шатрами. Сами с седлами на плечах пошли за Степаном к кострам.
Юрко и Андрей тоже расседлали коней, спутали им ноги, пустили пастись, и уселись на седла у одного костра среди десятка казаков. Над костром в двухведерном казане булькала какая-то густая похлебка, а вокруг казана на рогульках лежали пищальные шомпола с нанизанными большими кусками мяса. От запаха жареного мяса у Андрея засосало в животе.
- Ну-ка, хлопцы, - обратился Юрко к казакам у костра, - надо накормить гостя. Это мой дружок, Андрей Грязной. Вместе в Троице сидели.
- Тут на всех хватит, - добродушно отозвался бородач постарше остальных. – А я ведь тебя, стрелец, в Троице видал. Это ты подкоп взорвал? Отчаянное дело!
- Ты, Иван, не корми соловья баснями, а подавай-ка горилку! Праздник у меня!
Бородач с готовностью поспешил к шатру и вскоре вернулся с хорошей, на полведра, баклагой из сушеной тыквы.
- Ты, Андрюха, пить-то научился? – с насмешливой заботой спросил Юрко.
Казаки негромко заржали. Андрей не обиделся, он был страшно рад неожиданной встрече.
Кашевар разложил по чашкам густую ячневую кашу с кусочками сала.
- Отведай, стрелец, казацкого кулеша.
За последние годы Андрей отвык привередничать в еде и приучился  есть все, что удавалось раздобыть, но кулеш с салом ему понравился больше, чем простая каша, которой чаще всего довольствовались его стрельцы. Надо стрельцам сказать про кулеш, - подумал он, подбирая ложкой остатки кулеша из чашки. А казаки уже очистили казан, и кашевар вопросительно посмотрел на Юрко.
- Давай по мясам! – скомандоваал Юрко. – И горилку!
Казаки сняли с рогулек над костром шомпола, с чертыханиями руками стащили с них большие куски шипящего жареного мяса, разложили их по чашкам. Бородатый Иван разлил из баклаги в чарки и кубки горилку. Юрко поставил перед Андреем небольшой серебряный кубок, наполненный золотистой жидкостью.
- Выпьем, хлопцы, за встречу с моим дружком! Чтоб мы жили и радовались, а враги наши чтоб подохли!
Крепкая горилка обожглп горло, Андрей после первого глотка осторожно отставил кубок и ухватил руками кусок обжигающего мяса. Он уже насытился кулешом, но сочное ароматное мясо с дымком снова пробудило голод.
- Как мясо? – заботливо спросил Юрко.
- Лепота!
- Ну и ешь на здоровье. Не баранина, но уж не сравнить с троицкой кониной.
- А что это?
- Козлятина. Мы тут в селе купили десяток коз.
Андрей недоверчиво посмотрел на друга. Чтобы казаки закупали у сельчан пропитание? Юрко понимающе кивнул.
- Правда, купили, вот те крест. Мы не запорожцы, не разбойники. Заплатили с лихвой.
Когда расправились с мясом, от соседнего костра поднялись четверо казаков, нагрузились седлами  и направились за шатры.
- Менять сторожей при конях, - пояснил Юрко.
К их костру подошел Николай.
- Что прикажешь, боярин?
Андрей не успел ответить, вмешался Юрко.
- Ну, стрелец; вас казаки накормили?
- Накормили, сотник. До отказа. Давненько так не питались. Спаси вас всех Бог.
- Вот и хорошо. Идите спать по шатрам.
Николай вопросительно смотрел на Андрея.
- Иди, брат, спать, - сказал Андрей.
- А кони, боярин?
Николай покосился на казаков. Те, уже порядком хмельные, весело засмеялись.
- Иди, стрелец, спать, - успокоительно проговорил Юрко. – Ничего вашим коням не будет.
Николай покачал головой и ушел. Юрко спросил:
- Андрюха, так ты видал брата Ферапонта?
- Видал. Мы шли через Троицу, там стояли три дня. Живой брат Ферапонт, только отощал сильно от постов.
Юрко вздохнул и пояснил казакам:
- Это наш третий дружок по Троице. Монах, слуга Божий.
Казаки снисходительно захмыкали. Кто-то буркнул:
- Дармоеды Божьи!
- Не скажи, - сурово оборвал насмешников Юрко. – Брат Ферапонт еще тот герой. Чуть не каждую ночь со своими монахами на вылазку ходил. Нас вот с Андреем от верной смерти не раз выручал. Так что, хлопцы, монахи тоже разные бывают. Как и казаки.
После ужина казаки вольготно раслеглись у костра, Андрей рассказал о походе московского ополчения на Смоленск, о разгроме под Клушином, о Царевом Займище. Казаков его рассказ не удивил.
- Ты уже знаешь, мы тоже были там, - спокойно заметил Юрко. – С Иваном Заруцким. У него десять тысяч донцов. Мы с вами не бились. Заруцкий в битву не кидается, семь раз примерит, а уж отрежет как надо. Вот запорожцы – те дорвались. Они сожгли Клушино, а потом кинулись дуванить царский обоз.
Казаки негромко засмеялись, Юрко тоже усмехнулся.
- Ну, с дуваном и мы не отстали. Грех такое богатство отдавать запорожцам и ляхам. Полковую нашу казну потом везли на шестнадцати возах. Когда московское войско разбежалось и передалось ляхам, Заруцкий велел мне скакать на Царево Займище, догонять вас. Ну, ты знаешь. Он говорил, надо Шуйских прогнать, да настоящего царя выбрать всем народом.
Сытые и хмельные казаки постепенно расходились от костра, и вскоре друзья остались вдвоем. Юрко подбросил охапку сырого ивняка в потухающий костер, и к небу повалил густой, едучий дым.
- Вон как судьба повернулась, - задумчиво проговорил Андрей, глядя на улетающие вверх искры. – В Троице мы с тобой вместе били поляков, а у Клушина ты с поляками бился против меня.
 - Нет, Андрей, - твердо сказал Юрко. – Не против тебя. У Клушина, положим, мы с вами вовсе не бились. И все донцы не пошли на московских. Дуван взяли, что было, то было. Так то святое дело. Мы дувана от Клушина послали на Дон батькам нашим целый обоз. А русской крови на наших саблях нет. И шли мы с Заруцким не против тебя, не против твоих стрельцов. Шли мы против бояр и против их боярского царя.
- А пришлось бы, рубился бы с моими стрельцами?
Юрко помолчал, покачал головой.
- Может, и рубился бы. Казакам боярское царство – пуще ножа острого. Ты вот боярский сын, а против тебя нет в моей душе зла. Друг ты мой навечный. Если так выйдет, я жизнь свою положу за тебя, Андрюха, верь мне. А вот мой дед Ерофей ушел казаковать на Дон от своего боярина Троекурова. Тот как зверь сыроядный пил кровь мужиков своих. Дед Ерофей мне, мальцу, такое про боярина своего говорил, - по сей день душа горит. Когда-то встретимся с Троекуровым на узкой дорожке. Пока на Руси царствуют бояре, - жизни мужикам не будет.
Юрко замолчал. Друзья смотрели на слабые дымные огоньки костра. В последнем свете закатной зари на той стороне Москвы-реки слабо блестел одинокий золотой купол монастыря. Оттуда донесся колокольный звон. На всенощную зовут инокинь, - догадался Андрей, - Дарьюшка с суровой матушкой Марфой сейчас идет в храм.
- А ты сам, Андрей, знаешь, за что жизнь кладешь? – вдруг негромко спросил Юрко. – За что ты шел в Клушино, - знаешь?
Андрей ответил не сразу. Когда он шел с полком из Москвы, он твердо знал, что идет снимать осаду польского короля Сигизмунда со Смоленска. Он шел биьться с врагами русской земли. Однако с тех пор за недолгое время он столько увидал, столько передумал, что теперь на вопрос Юрко не мог ответить просто. Юрко не дождался его ответа и заговорил сам:
- Смутно на душе, друже. Вот поднялись наши казаки на бояр. И донцы, и кубанцы, и запорожцы. Говорят, Смута на Руси. Я тоже не сразу разобрался, только после Троицы стал маленько понимать, что к чему. На Дону у батьки с мамкой отоспался в покое, столько передумал всякого. Не Смута на Русской земле, Андрей, а война, настоящая война. Не одни казаки встали на бояр, весь народ поднялся на кровопивцев-бояр. Вроде, святое дело. Беда только, головы хорошей над народом нет. Шатается народ в недоумении. А ты вот, - умный, грамоте обучен, ты за что шел в московском войске, за что бился под Клушином? 
- Я-то? – задумчиво переспросил Андрей. – Ну, из Москвы я пошел против польского короля Сигизмунда. Снимать осаду королевскую со Смоленска пошел. Смоляне уже без малого год в осаде сидят, сам знаешь, как там сладко. Пошел я, Юрко, ворога чужеземного изгонять с русской земли. А вот потом как-то не так все вышло. По сей день горько. Гетман Жолкевский с войском в десять тысяч разбил сорок тысяч московского войска. Да еще у нас было тысяч десять наемников. И – на тебе, наемники разбежались, а половина нашего войска передалась полякам. А потом мы с воеводой Валуевым в Царевом Займище подписали с гетманом мир. Присягнули царю Московскому и всея Руси польскому королевичу Владиславу, сыну врага нашего, короля Сигизмунда. Почему так все повернулось, не знаю, Юрко.
Андрей замолчал. Он пытался собрать свои противоречивые мысли. Юрко тоже молча встал, собрал побольше зеленых ивовых веток, бросил их на подернутые серым пеплом угли костра, снова уселся на седло.
- Почему так вышло, Юрко? – снова повторил вопрос Андрей. – Ну, князь Дмитрий трус и пьяница. А вот остальные воеводы, - не все же они трусы и пьяницы. И все сорок тысяч войска – почему не стали биться с поляками? Может, не хотели? Вот мой полк, - стрельцы уложили три сотни крылатых гусар. Может, даже четыре. И запорожцев отбили от окопов, - тоже, считай, с сотню угробили.   
- Так ты теперь полковник? – с уважением спросил Юрко. – А сколько стрельцов в твоем полку?
- Было пять сотен. Почти сотню потеряли у Клушина. Но устояли! И все войско моего воеводы князя Голицына, - устояло. Правда, два наших полка конные дворяне потоптали, когда кинулись в отступ прямо через нас. Отошли мы, когда все остальные уже разбежались и передались гетману. Раненых собрали, убитых. Надо же их похоронить по христиански.  Князь Голицын послал меня в Царево Займище, а сам с войском пошел спасать Москву от Вора и поляков.
 - Ну, это ты уже говорил. Выходит, до Клушина ты все понимал, а после – сумятица в душе?
- Не то, чтобы сумятица…
- Вот-вот, - хмуро отозвался Юрко. – Даже тебе не все понятно. А у казаков вовсе туман в головах. Сам рассуди, пошли мы с Заруцким против бояр, против Шуйского. Пошли за настоящего царя. А с нами шли запорожцы. Этим разбойникам все одно, кого рубить, лишь бы дуван взять. Бояре, дворяне, мужики, стрельцы, ополченцы, -  никакой разницы им. Разбойники, одно слово. А выходит, мы – тоже разбойники?
- И князь Сапега с вами пришел к Жолкевскому, - невесело усмехнулся Андрей. – Помнишь, поди, Сапегу?
- Ну, Сапега, - тот сам по себе. Сапега у ляхов, как запорожцы у нас. Однако он тоже не стал биться с вами у Клушина, выжидал, чья возьмет. Обоз Шуйского дуванил вместе с нами. А потом подался в Калугу, к Вору. Не захотел идти под своего польского короля.
- С Вором ему удобно, - уверенно заметил Андрей. – Вроде царь всея Руси, а слушаться не обязательно. Они же Вором вертели, как хотели.
Юрко вдруг ахнул. Андрей удивленно посмотрел на друга.
- Я же тебе не сказал! – возбужденно воскликнул Юрко. – Заруцкий у Царева Займища не стал дожидаться вашего мира, увел нас на Москву. Кое-кто из его хлопцев подались к Вору. На днях они вернулись сюда, такое рассказали! Когда Вор двинулся на Москву, Сапега пошел с ним. Шли они по Оке, через Серпухов. Сапега взял Боровск и Пафнутьевский монастырь.
- И что? - с тревогой спросил Андрей.
Он знал, что в Пафнутьевский монастырь святитель Гермоген после геройского Троицкого сидения сослал архимандрита Иоасафа за непослушание царскому и патриаршему повелению. Теперь бывший духовный пастырь троицких сидельцев и осаждавший Троицу князь Сапега могли встретиться в Пафнутьевском монастыре. Такая встреча вряд ли кончилась добром.
- Там же игуменом наш отец Иоасаф, - продолжал Юрко. – Казаки говорили, в монастыре первый воевода - князь Волконский. Он хотел сесть в осаду. Стены у монастыря крепкие, войска хватало. А два других воеводы, Змеев и Челищев, стояли за Вора и открыли ворота Сапеге. Резня была, хлопцы говорили, страшная. Князь Волконский рубился в дверях храма. Ляхи его искрошили в капусту.
- А отец Иоасаф?
- Отца Иоасафа ляхи схватили, привели к Сапеге. Когда Сапега увидал, что ему попался тот самый троицкий игумен, он за свой позор под Троицей велел посадить его на кол. Вот так жизнь поворачивается,  дружок мой.
- Ну, зверь! – вырвалось у Андрея.
- Кто? – хмуро усмехнулся Юрко. – Сапега зверь? Ну, зверь, что сказать. Так он враг, он зло питал на отца Иоасафа. Как же, полтора года простоял под Троицей, столько гонорных шляхтичей потерял, а ушел без чести и без дувана. А кто сослал отца Иоасафа в Боровск? Кто разграбил сокровища Троицы? А? Царь Шуйский! Так кто зверь? Нет, Андрей, я теперь до конца против любого боярского царя и против всех бояр. Сапега – он кто? Лях, враг наш, разбойник, как наши запорожцы. А тут свой царь-батюшка такое злодейство сотворил.
- Царство небесное мученику Иоасафу, - с искренним чувством перекрестился Андрей. Перед его глазами возникла ужасная картина, и он содрогнулся.
- Царство небесное загубленной душе, - тоже перекрестился Юрко. – А царя боярского и всех бояр – под корень.
- А меня? – вздохнул Андрей. - Отца моего – тоже под корень?
- Ну, ты какой боярин? Ты боярский сын, стрелец, ты герой. У тебя ни вотчины, ни даже поместья. И отца твоего я в обиду не дам. А другие бояре-кровопивцы … Пойми, весь народ встал против бояр. Шесть лет бояре воюют с народом. Со своим православным народом. Столько зла накопилось на бояр. Горе горькое глаза затмило, мужик теперь крошит все подряд. Сам знаешь, лес рубят, щепки летят…
Юрко помолчал, подбросил охапку веток в потухающий костер, снова заговорил.
- В битве все понятно. Перед тобой враг, руби его без пощады, не то он тебя срубит. Победил – бери дуван. А тут начнешь думать, голова кругом идет. Говорил я тебе в Троице, мы с Тарасом Епифанцем задумали сделать на Дону казацкую державу. Без царя, без бояр. Теперь понял я, не будет у нас казацкой державы. Не даст Москва нам вольно жить. Нас ведь бояре за разбойников выдают, а земля на Дону, - чернозем на сажень. Разгорятся глаза у бояр на нашу землю, опять кровь польется. Наша, казачья кровь. Бояре нас по сей день считают за своих беглых холопов, хотят снова вернуть в свою кабалу А мне не с руки идти опять к боярину Троекурову в холопы.
- И чего вы теперь порешили, Юрко?
Тот невесело улыбнулся.
- Некуда вольному казаку податься, Андрюха. Придется совать голову в московское ярмо. Пойдем мы под московского царя. А взамен пусть он признает казаков за вольных. Будем мы верно оберегать русскую землю от турок да крымчаков, от татар и ляхов. Пусть Москва нам за порубежную службу шлет жалованье. Сами выберем себе атаманорв, землю пахать будем, хлеб растить, скот разводить. Да никаких бояр и ляхов!
Юрко замолчал. Андрей осторожно спросил:
- Смирится ли Москва с казацкой вольностью? Земля у вас, говоришь, изобильная, бояре потребуют себе вотчины на Дону. Не бояре, так дворяне, кто верх возьмет в этой Смуте. А земля без холопов – кому она нужна? Вот и начнут новые хозяева кабалить вольных казаков.
- Вот! – Юрко стукнул себя кулаком по колену. – Вот то-то и оно! Однако наши хлопцы твердо стоят: никаких хозяев над нами! Наши отцы отбили эту землю от турок и крымчаков, нашей кровью казацкой она полита, мы и хозяева на ней. Эх!
Юрко не договорил. Оба друга долго молча сидели у остывающего костра. С той стороны доносился колокольный звон. Как-то там Дарьюшка, - подумал Андрей и опять тяжело вздохнул. Разговор Юрко о дуване растревожил его старую рану. Юрко берет дуван у врага, отвозит родителям, копит на семейную жизнь. А что может предложить Дарьюшке он?  Стрелецкий полковник, а гол, как сокол. Вести молодую жену от венца к родителям на шею? 
Утром в шатер, где еще крепко спал Андрей, вошел встревоженный Николай и растормошил его.
- Боярин, беда! Казаки Воронка забрали.
Пока Андрей протирал глаза, послышался сонный голос Юрко.
- Кто забрал?
- Не знаю, сотник. Твой казак забрал.
- Тьфу, чтоб тебя. Поспать не дадут.
Они все трое вышли из шатра, в глаза ударили лучи только что взошедшего солнца.
- Где конь? – сердито спросил Юрко.
- А вон, - указал Николай.
Через два шатра кучка казаков окружила могучего вороного коня под чужим седлом. На коне гордо восседал казак в шелковой рубахе лазоревого цвета, в широченных желтых шароварах и в ярко-зеленых сапогах. Казаки одобрительно поглаживали Воронка, а тот растерянно махал хвостом и переступал ногами.
- Эй, Лавруха! – заорал Юрко. – Подь сюда, вражий сын!
Лавруха все с тем же гордым видом подъехал к сотнику. Зеваки казаки подошли вместе с ним.
- Твой? – спросил Юрко у Андрея.
- Мой.
- Что, Лавруха, - почти ласково обратился Юрко к гордому казаку, - хорош конь?
- Ой, хорош, сотник! Чудо как хорош! Птица!
- Где ж ты такого чудо-коня добыл? Поди, у ляхов отбил? – все также ласково спрашивал Юрко.
Лавруха начал понимать, что ласковость сотника не приведет к добру и молча сверкал глазами из-под черных бровей.
- Хлопцы, - обратился Юрко к окружившим их казакам, - что делают с казаком, который украл коня у своего?
Казаки поняли, что их ждет забава и со смехом заговорили:
- В воду посадить!
- Пятьдесят горячих!
- На круг поставить!
Юрко совсем согнал улыбку с лица, насупился.
- Ну, Лавруха, ты вольный казак, сам выбирай. На круг, пятьдесят горячих или в Москве-реке утопить тебя?
Юрко рассердился по-настоящему и закричал на Лавруху:
- А ну, ляший потрох, слазь с краденого коня! Ты у кого коня украл? Ты же у моего дружка коня украл! У стрелецкого полковника! У моего гостя дорогого!
Лавруха мигом очутился на земле и молча принялся рассупонивать подпругу. А Юрко уже бушевал.
- Пятьдесят горячих по голому заду! Прямо тут, на виду у монашек, пусть полюбуются! А ну, вражина, вертай коня полковнику!
Лавруха лихорадочно снимал седло с Воронка. Андрею стало его жалко, что с дурака-казака возьмешь?
- Юрко, - попросил он друга, - не наказывай казака. По дури он взял Воронка, не со зла.
Юрко еще сильнее насупился, потом хмуро буркнул:
- Ну, Лавруха, ты в долгу у полковника. В другой раз поблажки не жди!
 После скромного завтрака, - Андрей спешил, - Юрко с десятком казаков проводил гостей до парома, который стоял у причала за лагерем. Даточные завели на паром коней, казаки легко подтянули паром к левому берегу Москвы-реки, спустили две толстые длинные доски-сходни, даточные начали выводить коней на берег. Юрко крепко обнял Андрея.
- Прощай, дружок мой.
- Прощай, Юрко. Свидимся ли?
- Свидимся! – уверенно заявил Юрко. – Тебя Бог любит, убережет от напастей. А я тоже не лыком шит. Кланяйся от меня своей красавице-невесте.
- А ты нашел свою красавицу, Юрко?
Юрко молча отвернулся. Андрей не стал бередить другу душу, видно, не все ладно у него с красавицами.
Два казака втащили тяжелые сходни на паром, остальные ухватились за толстый канат, поднатужились. Между берегом и паромом появилась и стала быстро расширяться полоса воды. На корме парома Юрко махал железным шлемом с перьями. Андрей низко поклонился другу, взлетел в седло и направил Воронка к воротам монастыря. Даточные потянулись следом.
Монастырь окружал частокол из бревен сажени в полторы высотой, густо побеленных известью. Не защита, - покачал головой Андрей. Дощатые ворота совсем огорчили его: они преграждали путь нищебродам, но разлетелись бы в щепки от одного хорошего удара крепким бревном. А сейчас Новодевичьему монастрю грозила серьезная опасность. Ока уже находилась в руках Вора и Сапеги, их разбойники могли в любой миг появиться у монастыря. Ни Москва-река, ни смешной заборчик не преграда для запорожцев и лихих самостийных панов, одичавших в долгих разбойных набегах на мирные города и селения.
У раскрытых ворот на скамеечке сидели две монашенки средних лет, их окружали стрельцы в кафтанах вишневого цвета с синими петлицами и в желтых сапогах. Стрельцы от скуки зубоскалили с монашенками, те беззлобно отбивались от насмешников вялыми шутками. Навстречу Андрею поднялся коренастый стрелец со сдвинутой на затылок зеленой шапкой. Остальные стрельцы повскакивали и кинулись к бердышам, прислоненным к беленому забору.
- Кто таков?
- Яузский полковник Андрей Грязной. У меня надобность до матушки Марфы Старицкой.
После небольших споров договорились. Даточные с конями останутся у ворот, а одна из монахинь проведет полковника к игуменье. Саблю, пищаль и пистолеты придется оставить даточным.
- Шапку сними, полковник! - крикнул вслед старший стрелец. – Матушка Марфа не велит по монастырю в шапках ходить.
Монахиня привела Андрея к большому каменному храму.
- Это собор Рождества Пресвятой Богородицы девы Марии, - пояснила она. – Матушка Марфа тут утреню совершает. Ты подожди, я скажу ей. Мужикам в храм не велено.
Она вошла в храм, откуда доносилось стройное пение женского хора на два голоса. Андрей принялся осматривать монастырский двор. Между выбеленными деревянными строениями проглядывала беленая бревенчатая наружная стена со сторожевой вышкой. На вышке маячила фигура стрельца с бердышом.
- Андрюша! – послышался сзади негромкий нежный возглас.
Андрей резко обернулся и замер. К нему подходила Дарьюшка. Даже под черным платком, закрывавшим ее голову, лоб и подбородок, лицо девушки изумило его красотой.
- Дарьюшка! - выдохнул Андрей внезапно охришим голосом и шагнул навстречу.
Дарьюшка подошла почти вплотную, и ее сияющие серые глаза заслонили весь мир.
- Какая ты красавица, - прошептал он. – Здравствуй!
Девушка потупила глаза.
- Здравствуй, миленький, - негромко прозвучал ее голос.
Они протянули друг другу руки и тут же отдернули их. Андрею показалось, будто в его пальцы ударила молния, а Дарьюшка охнула и закрыла ладонями лицо. Андрей снова поднял руки, ему хотелось обнять нареченную невесту, но сзади послышался нарочитый суровый женский кашель. На пороге храма показалась пожилая монахиня и окинула его подозрительным взглядом.
- Дашутка! – послышался ее скрипучий голос.
- Что, матушка Анисья?
- А ничего, - весьма ядовито отозвалась монахиня и повернулась к Андрею.
Монахиня нисколько не изменилась с Троицкого сидения, он сразу узнал ее.
- Это ты, что ли, бесшабашная голова? Все геройствуешь, все в самое пекло лезешь! Черти, что ли, тебя туда тащат, прости Господи? Мы уж тут лоб разбили об пол в молитвах за тебя.
- Матушка Анисья, - начал было Андрей, но монахиня прервала его.
- Подойди-ка, православный воин, благословлю тебя. – Она трижды перекрестила Андрея. – Храни тебя Господь всемилостивый. Матушка Марфа велела ждать ее в палате. Пошли, Дарьюшка.
Она засеменила вперед, Андрей и Дарьюшка пошли следом. Их ладони опять соединились, и сердце Андрея сладко защемило, у него даже потемнело в глазах. А девушка чуть слышно ойкнула, пошатнулась, невольно прижалась к нему и ухватилась за рукав его кафтана. Матушка Анисья, не оборачиваясь, негромко, но явственно пробурчала:
- Идите, идите. Ишь, сомлели. Молодые еще, глупые. После венца будет время млеть.
Старая карга, - беззлобно чертыхнулся про себя Андрей. – Глаза у нее на затылке, что ли?
Дарьюшка отстранилась от Андрея, выпустила его руку. Он покосился на нее и увидел, что девушка залилась густым румянцем.
Матушка Анисья ввела их в богато украшенную просторную палату, перекрестилась и тут же отошла в угол к иконе Богородице в серебряном окладе с самоцветами. Она опустилась на колени и принялась шептать молитву, истово креститься и отвешивать поклоны до пола. Молодые будто перестали существовать для нее.
Дарьюшка осторожно потянула Андрея за рукав к скамье, но он порывисто обнял девушку и прижал ее  к себе. Они замерли от счастья, все вокруг исчезло, осталась лишь пьянящая сладость прикосновения. Сколько продолжалось это блаженное забытье, Андрей не знал, Но вот Дарьюшка глубоко вздохнула и уперлась ладошкой ему в грудь. Он опомнился, покосился на матушку Анисью. Та застыла на коленях перед иконой неподвижным изваянием.
- Садись, Андрюша, - прошептала девушка и потянула его к скамье.
Андрей сел, скамья под ним легонько скрипнула. Матушка Анисья тут же встрепенулась, с кряхтеньем поднялась с колен, с трудом распрямилась и повернулась к ним.
- Ох, грехи наши тяжкие, - простонала она и на негнущихся ногах, с рукой на пояснице поплесась к скамье напротив. – Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься. Полные четки отчитала «Богородице, Дево», а в четках семь десятков да семь бусинок.
Она с кряхтеньем уселась, но тут дверь резко распахнулась, и в палату решительными шагами быстро вошла Марфа Старицкая. Андрей и Дарьюшка вскочили, игуменья подошла к ним. Андрей низко склонился в поклоне перед бывшей королевой Ливонии, коснулся рукой пола, выпрямился со склоненной головой. Матушка Марфа трижды перекрестила его и протянула руку ладонью вниз. Андрей с превеликим почтением осторожно коснулся губами царственной десницы.
- Здравствуй, полковник Грязной, - раздался знакомый резкий, почти не женский голос.
Андрей краем глаза увидел, как просияло лицо Дарьюшки от гордости за жениха. Матушка Марфа уселась в большое золоченое кресло рядом с резным столом. Дарьюшка тут же поставила перед ней низкую скамеечку для ног.
- Сестра Анисья, ты ступай, - приказала игуменья.
Монахиня низко поклонилась и засеменила к двери.
- Дарья, ты тоже оставь нас.
Дарьюшка с поклоном удалилась и плотно закрыла за собой дверь.
 - Садись, сын мой. Я была у князя Андрея Голицына, он говорил про Клушино, про тебя.
Дарьюшка умолила ее съездить к князю! – радостно подумал Андрей. А матушка Марфа продолжала.
- Теперь ты скажи мне про мир с гетманом Жолкевским, который вы подписали в Царевом Займище. Воевода Григорий Валуев еще не пришел в Москву с тем договором.
Андрей как мог короче рассказал о договоре. Матушка Марфа слушала его молча, не перебивала. Когда он закончил, она резко поднялась, прошла по палате из угла в угол, снова села, помолчала. Андрей с тревогой думал, знает ли матушка Марфа о мучительной смерти архимандрита Иоасафа в Пафнутьевском монастыре. Ведь она глубоко уважала троицкого игумена, это она с архимандритом Иоасафом устроила побег Дарьюшки с отцом из осажденной Троицы. Без ее помощи отец Иосиф погиб бы мучительной смертью в пыточном застенке Степана Кошкина, и один Бог ведает, что сталось бы с Дарьюшкой, да и с ним самим. Матушка Марфа написала письмо князю Сапеге с «небольшой просьбой»: пропустить беглецов через польский лагерь беспрепятственно. Светлейший князь Ян Сапега выполнил эту небольшую просьбу бывшей королевы Ливонии. Но враг остается врагом, прошло чуть больше полгода с тех дней, и вот Сапега зверски казнил архимандрита Иоасафа. Нет, Андрей чувствовал, что не сможет передать черную весть матушке Марфе. Пусть она узнает об этом от кого-то другого.
Матушка Марфа, наконец, заговорила.
- Григорий Валуев – из древнего дворянского рода, он мудрый державный муж, - твердо сказала она. – Выходит, теперь у нас государем королевич Владислав. Чтож, это лучше всего. Выборные цари из бояр разорили народ, растерзали государство на куски. Однако король Сигизмунд не отправит молодого сына в Москву, захочет сам править у нас. Отсюда предвижу многие бедствия. Вор уже взял Каширу, идет на Коломну. А где гетман Жолкевский сейчас? Где королевское войско?
- Я слыхал, гетман поехал к Смоленску к королю с договором. А его войско ведет на Москву пан Зборовский. Впереди поляков идет воевода Валуев со своим войском. Я опередил их дня на три, от силы на четыре.
- Один день уже прошел.
Матушка Марфа вроде бы рассуждала, но голос ее звучал все так же резко. Она опять задумалась. Андрей терпеливо ждал. Хотя монашеский сан лишал всякой надежды эту последнюю законную претендентку на русский престол, бывшую королеву Ливонии тревожила судьба России. Его самого будущее отечества тоже волновало, но сейчас он гораздо больше беспокоился о Дарьюшке, об их общей судьбе. Будто уловив его мысли, матушка Марфа все так же резко проговорила:
- Ты, сын мой, приехал за своей невестой.
Она не спрашивала, она утверждала. Андрей прокашлялся, но заговорить ему опять не дали.
- Я сама вижу, теперь твоей невесте надобно более надежное убежище. Мой монастырь вот-вот займут воры или поляки. С поляками я сумею справиться, а вот воры… С Вором, я знаю, идет князь Ян Петр Сапега, однако он ненадежен.
По ее бесстрастному лецу мелькнула легкая тень. Андрей понял, что она знает о смерти архимандрита Иоасафа от руки светлейшего князя. Игуменья опять задумалась, и он решил вмешаться.
- Я…- начал было он, но матушка Марфа опять бесцеремонно перебила его.
- К твоим родителям ее нельзя отправить. Не положено обычаями православными невесте жить с родителями жениха, До венца это грех. К их родичам ей тоже нельзя. Да и во всей Москве ей убежища не будет. Москву скоро займут солдаты короля Сигизмунда, начнутся большие неурядицы. В сельских вотчинах еще опаснее, там нет никакой защиты. Вот что, полковник. Придется Дарью отправить куда-то подальше, куда не дойдут ни поляки, ни воры.
Она ненадолго задумалась и снова заговорила, будто все уже решила и за Дарьюшку, и за Андрея.
- В Нижнем Новгороде игуменствует в Зачатьевском женском монастыре моя двоюродная тетка, вдовая княгиня Репнина, во иночестве Анна. Нижегородцев все эти годы Бог миловал, ни Самозванец, ни Вор, ни разбойники туда не добрались. В Казани Дарья тоже может спокойно прожить этот год в монастыре Успенья Пресвтой Богородицы, у игуменьи Аграфены, вдовы князя Андрея Шереметева. В Перми игуменствует моя двоюродная сестра вдовая княгиня Ольга Мстиславская. В Перми спокойней, чем в Нижнем и в Казани.
Андрей слушал твердые слова матушки Марфы и холодел. Отправить Дарьюшку на целый год за тридевять земель? Одну, к незнакомым людям? В далекий Нижний? В Казань к татарам? В дремучую Пермь? А матушка Марфа продолжала изрекать.
- Мешкать нельзя, полковник. Сам говоришь, у нас в запасе дня три, а то и два, потом подойдут польские солдаты. Лучше всего Пермь, туда никакой супостат не доскачет.
- Далеко! – вырвалось у Андрея.
Матушка Марфа впервые на его памяти чуть заметно улыбнулась.
- Зато надежно. Ладно, полковник, придется везти твою невесту в Нижний. У тебя с собой стрельцы есть?
- Восемь даточных.
- Хватит. От разбойников отобьются, а против настоящего войска и всего твоего полка мало.
Матушка Марфа говорила так уверенно, что Андрей поверил ей и в душе согласился, что лучше всего Дарьюшке пересидеть этот год в Нижегородском Зачатьевском монастыре.
- Твои даточные надежные?
- Я сам поеду!
- Тебе нельзя, полковник, - еще более резко сказала матушка Марфа. – Что за суженые, которые за год до венца не расстаются!
У Андрея вырвался глухой стон.
- Терпи, сын мой. Даточные твои надежные, не убегут к Вору?
- Не убегут.
Андрей верил Николаю. Отцовский конюшенный не предаст сам и удержит в руках остальных даточных. Но как не хотелось отправлять сиротку Дарьюшку нивесть куда, в неведомое! Однако матушка Марфа права. К Москве скоро подойдет польское войско, с Оки на Москву движется Вор, дабы опрередить соперников. В самой Москве вот-вот вспыхнет бунт против Шуйских, если уже не вспыхнул. Сторонники Шуйских встанут против королевича Владислава. В стольном городе неизбежно польется кровь, и немалая. Во всей Москве не останется спокойного места ни в княжеских теремах, ни в монастырях.
- Ну, что, сын мой? – резкий голос матушки Марфы вернул его в монастырскую палату. – Нижний? Я пошлю с Дарьей еще трёх монахинь. Сестра Анисья тоже поедет с ней.
Он встал и низко поклонился мудрой игуменье.
Дарьюшка выслушала решение о переселении в Зачатьевский Нижегородский монастырь к игуменье матушке Анне Репниной довольно спокойно. Она лишь чуть побледнела и с тревогой посмотрела на Андрея.
- Так лучше будет, Дарьюшка, - сказал Андрей.
- Хорошо, матушка Марфа, - тихонько проговорила Дарьюшка.   
Игуменья встала.
- Пойду распоряжусь, чтобы полковника и его стрельцов разместили на ночь. Вы ждите меня тут.
Она вышла из палаты и затворила за собой дверь. Дарьюшка и Андрей бросились в объятия друг другу.
- Прости меня, - пробормотал Андрей после долгого молчания. – По другому никак не выходит.
- Не тревожься за меня, миленький, - прошептала Дарьюшка. – Я верю, Господь сохранит нас с тобой и нашу любовь. А я всегда буду ждать тебя.
- Я провожу тебя до Яузских ворот! – воскликнул Андрей.
Глаза девушки радостно засияли.
А матушка Марфа все не возвращалась.



  Свержение царя Шуйского

Москва бурлила и кипела. Когда Андрей с даточными сопровождал возок с Дарьюшкой и монахинями к Яузским воротам, они с трудом продвигались по Белому городу, и он не раз пожалел, что не поехал вокруг стены Белого города через Земляной город. Сразу за Пречистенскими воротами путь им преградила немалая толпа. Москвичи с разинутыми ртами слушали бородатого мужика, а тот надорванным голосом выкрикивал слова с грамоты, которую держал обеими руками перед глазами.
- Оставьте боярского царя Василия! Мы оставим своего царя Дмитрия Ивановича! Выберем истинного царя Руси и Литвы!
- Это от Вора посол, - озабоченно проговорил Николай. – А ведь, боярин, смотри, - слушает народ воровского посла!
И в самом деле, бородача слушали смирно, толпа одобрительно гудела.
На Волхонке им пришло пробиваться сразу через несколько кучек народу. Над одной возвышался ополченец в синем кафтане, из широко разверстого рта насся его басовитый крик.
- Хватит боярского царства! Нацарствовались! Войско загубили! Долой Шуйского! Никаких бояр! Королевич Владислав! Древнего царского рода! Гедиминович!
Ополченцу тоже внимали благосклонно. А рядом в другой куче народа шла нешуточная свалка. Одни москвичи пытались стащить крикуна в польском кунтуше с бочки, другие отгоняли их, сам крикун ловко отбивался ногами и без устали голосил:
- Князя Ивана Павловича на царство! Он пресечет Смуту!
- Это какого же князя Ивана Павловича? – недоуменно спросил Николай.
- Сапегу, - усмехнулся Андрей. – Князя Яна Петра Сапегу.
Николай озадаченно покрутил головой и только хмыкнул. А в середине следущей толпы стоял на телеге коренастый мужик в богатом кафтане из легкой зеленой ткани, явно из приближенных какого-то влиятельного князя, и неистово вопил:
- Князя Василья Голицына! Москвичи, братцы, князя Василья Голицына на царство! Гедиминович! Старинный царский род!
На Воздвиженке опять выкрикивали королевича Владислава, а на Охотном ряду толпа мужиков в простой одежде вразноголосицу орала:
- Дмитрия Ивановича!
- Царь Дмитрий за народ! Он искоренит злодеев бояр!
С Лобного места сразу два горластых крикуна надрывались на две стороны, а вокруг волновалась и шумела разгоряченная толпа.
- Смотри, боярин, - обратился Николай к Андрею. – Никак, Ляпуновы!
Прямо в их сторону с Лобного места неистово кричал зычным голосом коренастый, плечистый мужчина в дворянской одежде.
- Долой Шуйских! Хватит! Нацарствовались!
Наконец, даточные и возок через Ильинские ворота выехали на Воронцово поле и вскоре оказались на Владимирской дороге за Земляным валом. Настало время прощаться. Возок остановился, из него вышли три монашенки и с ними Дарьюшка. Лицо ее побледнело, она смотрела печально. Монашенки опустились на колени и принялись креститься и кланяться в землю на золотые купола церкви, которые воднелись из-за вала.
При монашенках и даточных Андрей не решился обнять суженую. Они стояли лицом к лицу и неотрывно смотрели друг на друга.
- Прости, Дарьюшка, - негромко сказал Андрей. – Ты сама видала, в Москве нет покоя. Прощай. Я приеду за тобой.
- Прощай, Андрюша, - чуть слышно прошептала девушка. – Я буду ждать тебя, миленький.
Андрей подсадил ее в возок, низко поклонился ей и монашенкам, закрыл кожаный полог.
- С Богом, братцы! Николай, брат… - голос его прервался.
- Не тревожься, боярин. Бог даст, на третий день вернемся. Прощай.
Возок и верховые даточные уже скрылись за купой деревьев на повороте дороги, но Андрей все не мог заставить себя повернуть назад. Уже в который раз он отправляет Дарьюшку неведомо куда, к чужим людям. Наконец, он взхдохнул и тронул Воронка.
- Ну, здравствуй, герой!
С нарочитой суровой усмешкой отец обнял сына, они троекратно облобызались. Андрей с изумлением увидел, что глаза отца подозрительно заблестели влагой. Отец снял руки с его плеч, поспешно повернулся к жене.
- Твой черед, Елена Борисовна!
Матушка повисла на шее сына. Андрей удивился, какая она маленькая и легкая.
- Андрейка! Сынок мой! Живой вернулся! Князь Андрей Голицын такие страсти рассказывал! Мы к нему ездили про тебя узнать. Не пущу больше тебя ни на какую войну!
- Ладно, мать. Чего уж там сырость разводить, - бодрился отец. – Гордиться надо! Наш сын геройский воин. Полковник! Всех крылатых гусар у гетмана перебил! Почетный мир с ним подписал!
От похвалы Андрей густо покраснел. Смеется, видно, отец.
К вечеру собрались гости. Приехал дядя Александр с женой Софьей Павловной и с двумя сыновьями-отроками, Иваном и Михаилом. Неожиданно явился дядюшка князь Григорий Борисович. Власть Шуйского ослабла, с ним после Клушина никто не считался, и дядюшка решился нарушить суровый царский запрет. С ним приехал его брат, князь Иван Борисович с княгиней Анастасией, с дочерью Пелагеей, девицей на выданье и с семнадцатилетним сыном Леонтием.
Пока слуги готовили стол, двоюродные братья обступили Андрея. Отроки смотрели на геройского полковника с открытыми ртами, просили показать колесцовую пищаль и боевую саблю. Андрею пришлось опоясаться саблей, засунуть пистолеты за пояс и навесить пищаль.
- Уж ты! – с уважением восхитился Иван. – А сабля не застрянет в ножнах?
Вместо ответа Андрей одним движением выхватил саблю, крутнул ее над головой и, не глядя, бросил в ножны.
- А как это ты попадаешь в ножны, ты же не глядел? – не верил Иван.
- Уметь надо! – усмехнулся геройский полковник.
- Дай попробовать!
- Нет уж. Ты поначалу с палкой поучись. Не то все пальцы отрежешь. Я знаешь, сколько учился с деревянной саблей, и то с настоящей-то потом  ведро крови пролил.
Старший Иван отстал от сабли и вцепился в другое.
- Ты, брат, много гусар убил? – допытывался он.
- Правда, что у них копья по три  сажени? – приставал отрок Михаил.
Леонтий старался держаться с достоинством, и хотя глаза у него блестели жадным любопытством, и он шумно дышал, однако глупых вопросов не задавал. Подошла, не вытерпев, и Пелагея. Мило порозовев, она спросила:
- Братец, поди страшно было?
- Конечно, страшно, - сознался Андрей. – Только бояться некогда. Главное, чтобы стрельцы палили дружно и быстро заряжали.
Пелагея глубоко вздохнула.
- У гусар такие красивые плюмажи на шлемах. Белые крылья, будто у ангелов. И усы тоненькие, не как у наших.
Матушка увела обеих женщин и девицу на свою половину. Леонтию и отрокам дозволили сесть за большой стол, хотя в самом конце, отдельно от взрослых.Леонтий остался этим весьма недоволен и насупился. За столом сначала говорили о постыдном разгроме московского ополчения под Клушином, о договоре воеводы Вадуева с гетманом Жолкевским. Поднимали кубки за здравие молодого стрелецкого полковника. Дядюшка князь Григорий Борисович быстро охмелел, видно, в своей вотчине он чрезмерно пригублял троицкие настойки и наливки.
- Конец державе! – громко жаловался он. – Полный разор. Такого никогда не бывало. Царь трусливый и бездельный, бояре рвут Русь на куски. Пока я сидел в Троице, мою Знаменку отдали боярину Хвостову. Это как же понимать? Я сам окольничий боярин, а вотчинников не жалую. Нет, не жалую.
- Не горюй, свояк, - утешал его отец. – Бывало и хуже на Руси. Выдюжим. Ляпуновы поднимают москвичей, вот-вот сбросят Шуйских, мы выберем на царство Владислава, подпишем мир с королем Сигизмундом. Кровопролитие кончится, наладим порядок.
- Эх, дорогой мой затюшка, Петр Васильевич, - вздохнул князь Иван. – Твоими бы устами… Даром мы со сватом Александром чуть не два года сидели в Тушине? Чернь не примет Владислава на царство. Чернь идет за Вором. Для холопов он не Вор, а законный царь Дмитрий Иоаннович, сын Грозного царя Иоанна Васильевича, народного заступника. Чай, слыхал, что пишут Воры москвичам? Мол, оставьте царя Василия, а мы оставим своего царя Дмитрия и выберем истинного царя Руси и Литвы! А кого они выберут на Русь и Литву? Да того же своего Дмитрия Иоанновича!
- Верно говоришь, князь Иван Борисович, - вступил в разговор дядя Александр. – Ляпуновы не сегодня-завтра скинут Шуйских. Царя Василия уже никто за царя не считает, разве что святейший Гермоген. Дай волю москвичам, - выберут на царство Вора. Ляпуновы набрали большую силу, москвичи слушают их. А Ляпуновы стоят за Вора. Одна надежда, - нет у москвичей одной головы. А князья Голицыны и Мстиславские тоже не лыком шиты. Выведут на сход свою дворню, напоят вином половину Москвы, вот и выкрикнут на царство того же князя Василия Васильевича, либо князя Федора Ивановича. Голицыны – Гедеминовичи, Мстиславские – Гедеминовичи, оба рода старинные, царские. После Шуйских народ не больно жалует Рюриковичей. Выберут Гедиминовичей. А по нам со свояком князем Иваном Борисовичем, что в лоб, что по лбу, при таких царях нам не видать наших поместий, последнее отберут вотчинники! Потому мы  служили в Тушине, чтоб руки вотчинникам укоротить, поместья сберечь.
Дядя Григорий Борисович вдруг вскинул поникшую было голову и совсем трезвым голосом воскликнул:
- Чего это мы, родня? У нас тут молодой полковник, герой! Он в Троицком сиденье ляхов без счета перебил и в Клушине всех крылатых гусар истребил, - о том князь Андрей Голицын сказывал. А крылатых гусар одолеть не шутка. Ну-ка, скажи, полковник, что молодые наши думают? Кого царем будем сажать?
Все взоры устремились на Андрея. Отец довольно улыбался в густые усы с заметной проседью. Дядя Александр хитро кивал головой, мол, давай, племяш, поучи нас, дураков старых. Дядя Иван строго прищурил глаза и пристально смотрел на него. Юный Леонтий вытянул в нетерпении  шею, отроки Иван и Михаил опять раскрыли рты в ожидании мудрого слова от двоюродного брата, геройского полковника.
Андрей слегка Смутился, но лишь от неожиданности. Многие дни и ночи, в походе от Москвы, под Клушиным, в Царевом Займище, на обратном пути он напряженно размышлял над всем, что происходило в России, что он видел своими глазами. Он обумывал наказ князя Андрея Голицына, неторопливые рассуждения воеводы Валуева, слова гетмана Жолкевского, разговоры стрельцов, рассказ своего друга Юрко Донца. Теперь он мог говорить не с чужих слов, но от своего разума.
- Не мне встревать в такой разговор, - начал он и помолчал в надежде, что старшие согласятся и не станут выспрашивать его. Однако уловка не удалась. Дядя Григорий Борисович хлопнул ладонью по столу.
- Ты, Андрей, полковник, а не красная девица. Говори, племянник!
Андрей пожал плечами. Понравится кому, не понравится, а он скажет, что думает.
- Вору царем не быть. Холопы и свободный люд за него, надеются на защиту от вотчинников бояр. Однако ни бояре, ни князья, ни поляки того не допустят, понятно, почему. Не выберут царем ни князя Голицына, ни князя Мстиславского, никого другого из князей и бояр. Другие князья и бояре не позволят никому из них возвысится над всеми. Я так разумею, сейчас посадят на царский престол королевича Владислава. Мы замиримся с королем Сигизмундом, это первая задача у нас. А там видно будет. Может, останется у нас царем Владислав, если примет православие и станет править по Русской Правде. А не примет – выберут кого другого. Из русских выберут, всем народом.
Он замолчал и оглядел сидящих за столом. Все молчали. Отец кивал головой, глаза его улыбались. Князь Григорий Борисович опять стукнул кулаком по столу.
- А я что говорил! – воскликнул он. – Слышу слово не юноши, но мужа! Полковник дело сказал! Из молодых, да умен гораздо!
И он осушил немалый кубок.
Дядя Александр покачал головой.
- Слов нет, умен ты, племянник. Да по молодости говоришь сердцем. А есть еще брюхо. Оно свое требует. В Москве войска тридцать тысяч, а надежды на него нет, стрельцам полгода жалованья не плачено, - шумят стрельцы. Князь Андрей Голицын  привел от Клушина семь тысяч, - у Шуйского долг перед ними за два месяца. А стрельцам да опролченцам семьи кормить надо. Тридцать семь тысяч войска – эти тебе не шутка, страшная сила. Вот и получится, кто тряхнет мошной, тот и станет царем. 
- Нет, свояк, - возразил князь Иван. – Наемники да поляки, - те не пойдут на битву, пока им не уплачено. А наши, - сам знаешь. В Тушине поляки и черкасы только и знали, что жалованье требовали, да селения русские зорили и грабили. Чернь же не жалованья ради за Вором пошла, - им справедливый царь дороже любой корысти. Не пришлось бы нам с тобой, свояк Александр, каяться перед государем Дмитрием Иоаннычем, да снова присягать ему.
Утром на подворье пришел стрелец Сикавин из сотни Кирдяпина и позвал Андрея к воеводе Голицыну. Андрей не стал брать коня, князь Голицын жил неподалеку, у Покровских ворот, и они пошли пешком. Сикавин, опытный воин, еще с Троицкого сиденья, по дороге рассказывал: 
- Мы вчера к обеду в Москву пришли. Думали, пойдем по домам, отмоемся в баньке, хоть с неделю хозяйством займемся. А к вечеру пришел посыльный от воеводы, тот полковников сегодня собирает с утра. Наш Кузьма не стал тебя на ночь глядя тревожить, а утром вот меня послал.
- Как вы шли к Москве? Баловства на дороге много?
- Баловства-то? Да особо не было баловства. Черкасы мельтешили по сторонам. Один раз, у Петрищева, чуть не налетели на нас. Кузьма построил полк, велел нашей сотне пальнуть поверх голов. Ускакали. Черкас - он молодец против овец, а против молодца – сам овца.
- В слободе тихо?
- Какое там тихо. Жены убитых, прости, Господи, вдовы, - Сикавин перекрестился, - воют в голос. И кормильцев потеряли, и жалованья за них не получили. Стрельцы тоже недовольны. Жалованье-то нам Шуйские два месяца не дают. Шумят мужики.
Мысль о том, что его полк два месяца не получал жалованья, с Царева Займища тревожила совесть Андрея, а со вчерашнего вечера, после слов дяди Александра он и вовсе потерял покой. Полковую казну они потратили до последней полушки, добычу у врага не взяли, сами потеряли обоз с нехитрыми припасами и с отцом Савелием,  жалованье царь платить не хочет. А полковая казна – забота полковника. Добывай деньги, где хочешь, а стрельцам ущербу не делай. Никудышний он еще полковник!
Когда они пришли на княжеское подворье, Андрей велел Сикавину сидеть с караульными и ждать, - мало ли что. Сам он отцепил саблю, вынул из-за пояса оба пистолета, отдал Сикавину и пошел в княжескую палату на второе жилье.
В палате на польских резных креслах у стен сидели в ряд все восемь полковников. Кроме Веденеева, Остакова, Хвостова, Рощина и Страшнова Андрей увидел двух новых, бывшего сотника Курицына из полка убитого Рощина, второго он не знал, видно Голицын поставил его взамен погибшего под Клушиным Овцына. Воевода молча ходил по палате из угла в угол. Когда вошел Андрей, он остановился и хмуро сказал:
- Наконец изволил. Долго спишь, полковник Грязной.
Андрей вспыхнул, но Голицын махнул рукой.
- Не вскипай. Садись. Ты славно исполнил свой долг у Клушина, однако почивать ныне недосуг.
Князь остановился посреди палаты.
  - Вот что, господа полковники. Думали мы дать стрельцам отдых после похода, а не выходит. Гетман Жолкевский подошел к Москве, стоит с войском в Хорошеве, восемь верст от Земляного города. Гетман прислал грамоты Шуйскому и всем москвичам, что в Москву не войдет, если царь Василий отречется от престола, а москвичи присягнут королевичу Владиславу. Все города от Вязьмы до Волока Ламского уже присягнули Владиславу. А Вор занял Боровск, Серпухов, и Каширу, там горожане присягнули ему. В Зарайске воевода князь Дмитрий Пожарский сел в осаду. Зарайцы тоже хотели присягнуть Вору, однако князь принудил их затворить город, пока народ не выберет единого царя. Сам Вор стоит в Коломенском и собирается идти на Москву. И это не все. Донской атаман Заруцкий с двадцатью тысячами казаков занял правый берег Москвы-реки от Сетуни до Воробьевых гор. В Москве 40 тысяч войска, однако надежды на это войско нет, ополченцы, дворяне и стрельцы сильно шумят, требуют жалованье. Так что, господа полковники, отдыха нам не будет. Спрашивайте.
Князь сел в кресло и пристально смотрел на полковников. Полковники настороженно молчали. Первым заговорил Остаков.
- Дозволь, князь Андрей?
- Говори, полковник.
- Жалованье надо выдать стрельцам. И вдовам убитых под Клушином. Стрельцы недовольны.
Полковники одобрительно загудели. У Андрея немного отлегло от сердца, не один он в долгу перед стрельцами. Воевода пристукнул кулаком по подлокотнику.
- Будет жалованье! Мой брат, князь Василий Васильевич, говорил, думные бояре вчера приговорили взять деньги на жалованье войску из царской казны. Царь Василий сильно упирался, однако бояре настояли. Сегодня дьяки привезут мне деньги за неплоченное жалованье и на два месяца вперед. В том мое слово. Скажите стрельцам.
- Это дело, - пробасил Веденеев.
- А нам, господа полковники, опять за дело. Сегодня в Москве будет сумятица. Эти рязанцы, - князь поморщился, - братья Ляпуновы, Прокопий да Захар, мутят народ, мол, царя надо менять. Ну, Прокопий, тот  больше по ратному делу, а Захар – ох и говорун, мастер народу голову кружить. Не вышло бы большой беды. Все полки поставим следить за порядком в Белом Городе. Полковник Веденеев, ты поставишь стрельцов от Яузских ворот до Китай-города. Полк Хвостова – от Солянки до Варварки. Полковник Остаков – от Мясницких ворот до Неглинки. Полки Есипова и Рощина – вокруг Китай-города. Полк Курицына – от Петровских ворот до Неглинки. А полк Грязного – от Неглинки вокруг Кремля до Боровицких ворот. Тебе, полковник Соломин, - тут незнакомый Андрею полковник кивнул головой, - сидеть в готовности в Яузской слободе. Караулы держать до утра. У кого начнется сумятица, - звать на подмогу соседний полк. Чуть что – извещать меня. Все понятно?
- Это что же, князь Андрей Васильевич, - спросил Остаков, - одним нашим стрельцам караулить весь Белый город?
- Не весь. И не одним. От Тверских ворот до Москвы-реки, как раз против Жолкевского, стоит Григорий Валуев, у него шесть тысяч войска. Князь Мстиславский с ополчением, двадцать тысяч, занял Замоскворечье – против Вора, если полезет. Заодно и против Заруцкого, этот уж больно ненадежен. Его разбойники буянят на Воробьевых горах.
- Дозволь, князь Андрей Васильевич? – спросил Андрей.
- Спрашивай, полковник Грязной. Я говорил про тебя в Думе. Хвалили тебя думные бояре. В Царевом Займище гетман принял твой полк за все мое войско, потому и стал покладистым. Спрашивай.
- Ты говоришь, Ляпуновы. А думные бояре как решают? Другие князья как думают?
- Кто как думает, не знаю, - Голицын впервые улыбнулся. – После Клушина все они против Шуйских. А кого посадить на престол вместо царя Василия, - тут кто во что горазд. Я-то думаю, согласятся на королевича Владислава. Вместе с поляками мы уймем Смуту и справимся с Вором. А дальше – один Господь ведает. Будем выбирать настоящего царя. Всем народом. Земским Собором.
Эх, надо было Воронка взять! – сокрушался Андрей, когда вышел от князя. Он велел Сикавину бежать в Яузскую слободу и сказать Кирдяпину, чтобы собирал полк на караульную службу.
- Ждите меня, - торопливо сказал он. – Я возьму коня и приеду.
Воронку в этот день пришлось немало поскакать по Москве. Андрей привел полк к Лобному месту, сотню Мальцева поставил у храма Спаса-на-рву, сотню Квасова – у Фроловских ворот Кремля, которые теперь больше стали называть Спасскими. Сухотину достались Боровицкие ворота, Маслову – Никольские. Андрей на Воронке раставлял сотни и высматривал, где начинает кучковаться московский люд, чтобы поставить там самую надежную сотню Кирдяпина. А москвичи клубились вокруг всего Кремля, постепенно собирались большими, взбудораженными толпами. Когда он в последний раз вернулся к Лобному месту, сотня Кирдяпина уже оказалось окруженной толпой и прижатой к самому помосту. Однако стрельцы не терялись, а Кирдяпин зубоскалил с особо ретивыми бунтарями.
- Почтенные, да мы же вас оберегаем! Вдруг Шуйские начнут усмирять бунт! Вот мы злодеев и охолодим!
- Что-то мало вас против Шуйских! – беззлобно заметил торговый человек в ярко расшитой рубахе.
- А мы – один на десяток тянем! – нашелся Кирдяпин. -                Мы под Клушином всех гусар перебили, пока князь Дмитрий труса праздновал.
Андрей спешился, оставил Воронка Николаю и пробился к самому помосту. Толпа при виде стрелецкого начальника насторожилась.
- Братцы! Да что ж такое! – завопил кто-то в толпе.
- Против нас Шуйские стрельцов пустили! – поддержал крикуна другой. 
- Господа москвичи! Братцы! – громко крикнул Андрей. – Мы не против вас! Нас не Шуйские послали! Мы вас оберегаем от разбойного люда, от татей!
Тут толпа дружно развернулась спинами к стрельцам и будто забыла про них. Андрей через головы увидал, как из Спасских ворот к Лобному месту идет кучка богато одетых людей. Впереди широко шагал, широкоплечий мужчина с короткой черной бородой, в голубом кафтане, блестевшим на солнце золотым шитьем. Рядом с ним, на полшага сзади держался настоящий великан, почти на голову выше, тоже в голубом кафтане, расшиым золотом. В середине группы Андрей разглядел нескольких священников, окруживших невысокого человека в белой с золотом церковной одежде, расшитой крестами, с белым клобуком на голове.
- Ляпуновы! – зашумела толпа.
- Вон впереди – Захар, а с ним – Прокопий. Ишь, богатырь!
- Гляди, братцы, Федор Хомутов, Иван Салтыков.
- Ходили сказать Шуйскому, чтоб уходил с престола.
- Видно сорвалось. Не хочет Шуйский с царства уходить.
- Смотри, смотри, сам патриарх!
Толпа почтительно расступилась, группа людей во главе с братьями Ляпуновыми прошла к Лобному месту, поднялась на помост. Москвичи шумно приветствовали неистовых рязанских дворян, в воздух полетели шапки. Захар Ляпунов шагнул к самому краю помоста, поднял обе руки, потряс ими и что-то громко крикнул. Однако из-за шума Андрей не услышал его слов. Он повернулся к своим стрельцам.
- Братцы! Стрельцы! – изо всех сил закричал он. – А ну разом: Тихо! Тихо!
- Ти-хо! Ти-хо! - дружно заорала сотня стрелецких глоток.
Толпа затихла. Захар Ляпунов благодарно махнул рукой Андрею, мол, молодец, полковник, и громко заговорил. Голос у него оказался могучий, настоящий воеводский голос, он разносился над всей площадью.
- Москвичи! Православные! Были мы у царя Василия! Сказали ему: уходи! А мы уж сами о себе как-нибудь промыслим!
Толпа опять разразилась воплями. Андрей уже собирался скомандовать стрельцам, однако рассудительные из москвичей быстро утихомирили крикунов. 
- Царь Василий не хочет добром уходить! На меня кинжалом махал! – громогласно кричал Захар. – Я ему говорю: не тронь, не то разорву тебя руками на куски!
Ляпунов опять потряс могучими руками над головой. Москвичи зашумели, захохотали. Такими руками можно и в самом деле разорвать человека, тем более, щуплого и трусливого Василия Шуйского.
- Я не разорвал царя Василия! – гремел Ляпунов. – Чай, царь! Патриарх Гермоген за него вступился! Выбран Василий Земским Собором! Сгонять с престола его надо Земским Собором! Всем народом! Что скажете, православные? Будет у нас Василий!? Или долой его?
- Долой! – взорвалась толпа единым ревом. В общем гвалте послышались пронзительные крики:
- Поцарствовали Шуйские!
- Хватит боярских царей!
- Долой кровопивцев!
На краю помоста рядом с Захаром Ляпуновым появился человек в раззолоченном церковном одеянии. Он что-то сказал Ляпунову, снял с шеи и поднял высоко над головой массивный золотой крест. Белая митра на его голове сверкала крупными самоцветами. Толпа узнала патриарха, затихла, многие повалились на колени, однако не все..
- Патриарх!
- Святейший Гермоген!
Патриарх осенил толпу троекратным крестным знамением. Тут опустились на колени даже самые упрямые, закрестились. Над площпдью стало совсем тихо.
- Православные! – заговорил патриарх звучным, немного надорванным голосом. – Русские люди! Не дело чините! Ибо сказано в Писании: всякая власть – от Бога! Царь Василий помазанник Божий! Один лишь Господь всемогущий волен отставить государя от царства! Вас же смущают богоборцы! Немыслимо! Царя Василия волей Божьей избрал на царство Земский Собор! Опомнитесь, православные! Побойтесь гнева Господня! 
В коленопреклоненной толпе раздались недоуменные возгласы, они становились все громче, множились. Москвичи стали подниматься с колен, отдельные крики превратились в неистовый шум. Голос патриарха потонул в общем гвалте. В толпе там и тут вспыхнули потасовки, то ли православные били богоборцев, то ли богоборцы урезонивали сторонников патриарха.
- Православные! Ти-хо! – надрывался с помоста Ляпунов.
Андрей снова решил вмешаться и повернулся к стрельцам.
- Братцы! Разом!
- Ти-хо! Ти-хо! –рявкнули сто глоток.
Мощный мерный крик перекрыл шум.
- Ти-хо! Ти-хо! Ти-хо!
Стрельцы вошли в азарт и голосили самозабвенно. Постепенно тишина восстанавливалась. Еще там и тут взлетали к небу крики, но вскоре прекратились и они. Захар Ляпунов шагнул к самому краю помоста, поднял обе руки над головой.
- Православные! Москвичи! Русские люди! Земский Собор! Нас тут мало! Надо собрать со всех городов! Идем к Серпуховским воротам! Там места хватит! Будем сгонять Шуйских! Всем народом! Все к Серпуховским воротам! Зови всех к Серпуховским воротам!
Огромная толпа, плотно забившая Пожар, который недавно иные стали называть Красной площадью, заволновалась. Сначала медленно, поодиночке, потом жиденькими струйками люди потянулись от Лобного места мимо храма Спаса-на-рву, поставленного Иоанном Грозным в память о блаженном Василии, к Москворецкому мосту на Ордынку. Вскоре уже вся толпа двигалась к Москве-реке. Великан Прокопий Ляпунов нагнулся и громогласно позвал:
- Полковник!
Кирдяпин толкнул Андрея в бок.
- Тебя, полковник.
Андрей повернулся к помосту.
- Я – полковник Грязной.
- Выручай, полковник Грязной. Веди стрельцов к Серпуховским воротам. Там будет разный народ. И от Вора, и от Заруцкого. Не допустить крови! 
- Хорошо, воевода.
Ляпуновы со спутниками сошли с Лобного места. Андрей заметил, что они плотно обступили патриарха, тот слабо взмахивал руками, вроде даже упирался, но его влекли к Москворецкому мосту.
- Кузьма! – обратился Андрей к Кирдяпину. – Пошли одного стрельца к Мальцеву, другого к Квасову, пусть ведут свои сотни к мосту. Мы их там подождем. Еще одного пошли к Сухотину, он у Боровицких ворот. Тут за старшего Софрон останется, пускай они с Лаптевым пошлют караулы по десятку вокруг Кремля, Москва двинулась к Серпуховским воротам, тут народу почти не осталось, справятся. И еще одного - бегом к воеводе Голицыну, пусть расскажет ему, что тут делается. А мы с тобой - к Серпуховским воротам.
Трое стрельцов кинулись в разные стороны. Четвертого Андрей задержал.
- Серафим, скажи князю Голицыну. Мол, с тремя сотнями я пошел к Серпуховским воротам, там Ляпуновы собирают народ, будут сгонять царя Василия с престола. Они увели с собой патриарха Гермогена. У Кремля остались сотни Сухотина и Лаптева. Думаю, тут передряг не будет. Скажи, полковник просит подмоги к Серпуховским воротам. Там соберутся казаки - и воровские, и от Заруцкого. Всякое может быть. Все понял, Серафим?
Стрелец подумал, поморгал глазами, кивнул головой.
- Понял, полковник.
- Ну, беги. Одна нога тут, другая там.
Сотня Кирдяпина рысью добежала до Москвы-реки, вскоре туда подошли сотни Мальцева и Квасова.
- Поднять полковое знамя и сотенные знамена! – приказал Андрей. – Братцы! Идем к Серпуховским воротам. Там собирается народ, будут сгонять Шуйского с престола. Придут черкасы от Вора и казаки от Заруцкого. Может получиться свалка. Держаться сотнями, не терять никого их виду. В случае чего давать знаменами знаки. До пальбы ни в каком случае не доводить. Я буду с сотней Кирдяпина. За мной, братцы!
По наплавному мосту из связанных бревен стрельцы перешли на Большой остров, оттуда по такому же Малому Москворецкому мосту перебрались на Ордынку и быстро двинулись в сторону Серпуховских ворот. Андрей широко шагал впереди с Воронком в поводу. Он свято выполнял данную еще в Троицком сиденье клятву ни в чем не выделяться из стрельцов без особой надобности. Когда шагаешь вместе со стрельцами на своих двоих, лучше понимаешь, каково приходится всем. А с высоты седла многое видится иным.
Возле Серпуховских ворот у Земляного вала колыхалась и гудела огромная толпа. Проворные москвичи успели оповестить всех встречных и поперечных о народном сходе. В толпе выделялись кучки казаков в ярких жупанах и рубахах, там и тут Андрей видел блестящие железные польские шлемы с высокими пучками перьев. В середине толпы умельцы успели соорудить помост из крепких досок на высоких бочках, на этом помосте стояли десятка полтора богато одетых людей. Вот уже месяц над Москвой стояла неимоверная жара, однако многие на помосте потели в шубах и высоких горлатных шапках.
Стрельцы пробились поближе к помосту. Андрей разглядел обоих братьев Ляпуновых и патриарха Гермогена. Прокопий Ляпунов тоже увидел стрельцов, узнал Андрея, помахал ему рукой, мол, держи порядок, полковник. Андрей послал сотню Квасова вправо от помоста, сотню Мальцева – на левую сторону. Наказал обоим сотниками держать сотенные и полусотенные знамена высоко и следить за полковым знаменем. В случае чего давать знаки знаменем, а если начнется явный непорядок, кричать: Святой Сергий! Сам он с сотней Кирдяпина остался прямо против помоста.
А над толпой разносился надрывный голос патриарха.
- Когда Бог избавил Израиль от рабства, он поставил над ним царем Моисея! Бог помазал дух Моисея!  Бог назначил Моисея для исполнения воли Своей! Как могущественно помазанье Божие! Сила Божия исходит через царя и движет человеками! Царь Василий есть помазанник Божий! Царь есть начальник над всеми начальниками! Ибо всякая власть от Бога! Великий грех идти против помазанника Божьего! Ибо сие значит идти против Бога!
У патриарха от натуги перехватимло горло, он закашлялся долгим сухим кашлем. Толпа непочтительно загудела. Собравшиеся явно не разделяли воззрения святейшего Гермогена на святость власти царя Василия. Послышались крики:
- Шуйские царство разорили!
- Войско загубили без чести!
- Царь Василий Троицу ограбил, как разбойник!
- Долой боярское самовластие!
Захар Ляпунов шагнул к краю помоста.
- Святейший Гермоген говорит не от себя! Он говорит от царя Василия! – разнесся над толпой его зычный голос. – Первый помазанник Божий, царь всея Руси Иоанн Васильевич Грозный изрек! И в Писании сказано! Не подобает священникам царское творить! Нигде не найдено, чтобы не разорилось царство, руководимое попами! Боярский царь Василий радеет за одних лишь бояр! Бояре же везде сеют неправды и нестроение! 
Над толпой прокатился одобрительный гул. Ляпунов воздел обе руки, и когда шум малость утих, продолжал.
- Бояре жителей себе сотворили, как рабов! Своих же рабов сделали над нами господами! Мзду собирают себе безмерно! Всё творят бояре по мзде! Царя Василия бояре избрали ради своей корысти! Вы, люди русские, имеете волю от Бога! Отриньтесь от неправедного боярского царя! Ибо растащат его бояре державу нашу по своим вотчинам! Прочь Шуйских от престола царского!
Толпа опять разразилась восторженными криками. Тут и там из общего гама вырывались возгласы:
- Истомили бояре народ!
- Согнать Шуйских с престола!
- Отставить царя Василия!
Однако кое-где слышалось иное.
- Святитель правду изрек!
- Москва – не Земский Собор!
- Грех гнать помазанника Божьего!
Рядом с Захаром Ляпуновым встал высокий, широкоплечий мужчина в богатой одежде, поднял руку. Москвичи узнали его.
- Князь Иван Воротынский!
- Свояк царю!
- Слушай князя Ивана!
Князь Воротынский голосом не уступал Ляпунову.
- Православные! Люди русские! Царя Василия поставил Земский Собор! Вся земля поставила! Отставить его может лишь вся земля! Кто тут, кроме москвичей! А ну, подай голос!
Тут же с разных концоы понеслись крики:
- Рязань!
- Серпухов!
- Тверитяне мы!
- Коломна!
- Ростов Великий!
Когда выкрики смолкли, князь Воротынский отвесил толпе поясной поклон.
- Выходит, тут собралась вся русская земля! Со всех городой! Земский Собор! Мы вольны отставить неугодного царя! И выбрать народного государя! Истинного!
- А-а-а!!! – взревела толпа.
Андрей видел, что Ляпунов и Воротынский разожгли людей по полного самозабвения. Он и сам чувствовал в себе порыв тут же идти в Кремль и свергать с престола неправедного боярского царя, вотчинника. Он усмехнулся и посмотрел на сотенные знамена Квасова и Мальцева, знамена стояли прямо, значит, все вокруг помоста спокойно.
А на помосте Воротынский и Ляпунов посмотрели друг на друга, князь сделал рязанцу приглашающий жест рукой и отступил назад. Ляпунов поднял руку.
- Православные! – загремел его мощный голос. – Вольны мы отставить неправедного царя?
- А-а-а!!!
- Вольны!
- Долой Шуйских!
- Люди русские! – Луженая глотка Ляпунова перекричала неистовый шум. – Согласны вы отставить от престола царя Василия Шуйского!? Кто согласен, кричи: долой!
- Долой! Долой1
Крики слились в единый рев, Ляпунов и все на помосте терпеливо ждали. Наконец, гвалт постепенно стих, и тут послышались другие возгласы. В толпе оказались и несогласные.
Ляпунов услыхал их и снова закричал:
- Кто желает царя Василия? Кто желает, кричи: Василий!
Возник невообразимый шум. Каждый из несогласных выкрикивал имя своего избранника, и расслышать что-либо оказалось невозможно. В разных концах толпы снова возникли потасовки. Ляпунов опять воздел обе руки и стал ждать тишины. Нескоро, но относительная тишина настала снова.
- Братцы! Православные! – возвысил голос Ляпунов. – Так дело не пойдет! Нынче мы одно дело делаем! Будет у нас царь Василий и дальше? Или долой царя Василия? Нового царя выберем завтра!
Вся округа взорвалась таким ревом, что Андрей понял: скоро придется вмешаться. Вокруг раздавались крики и вопли. Из общего несусветного шума выделялись пронзительные возгласы.
- Сколько народу люто казнил, которые шли за Дмитрием Иванычем!
- За недоимки шкуру спускал с людей! За мертвых брал, ирод!
- Бориска царевича Димитрия зарезал, а Шуйский клятву преступил, выгородил убийцу!
- Юрьев день совсем отменил!
- Большого воеводу Ивана Исаевича клятвопреступно казнил! Все войско его мучительной смерти предал!
- Святую Троицу ограбил, разбойник! Сидельцы отстояли Троицу, в царь ограбил!
- С брательником войско загубил в Клушине!
- Сноху подослал, князя Скопина отравили!
Где-то рядом с Андреем раздался могучий голос:
- Вольных казаков раздать боярам хочет!
Андрей посмотрел на помост. Ляпунов что-то говорил Воротынскому, тот пожал плечами, обернулся к невысокому плотному боярину с окладистой рыжеватой бородой. Андрей узнал думного боярина князя Ивана Мстиславского. Тот помотал головой. Ляпунов подошел к другому боярину, потянул его за рукав раззолоченного кафтана, но и этот отрицательно качнул головой и высвободит руку. Его Андрей тоже узнал, это брат воеводы Андрея Голицына, думный боярин князь Василий Голицын. Все понятно, усмехнулся Андрей. Думные бояре не желают царя Василия, иначе бы не пришли сюда, однако по новому царю у них нет согласия. Больше ждать нельзя, пора прекращать шум. Он повернулся к стрельцам, взял у знаменного полковое знамя и три раза махнул им справа налево. Сотенные знамена с обеих сторон помоста повторили его знак. Андрей крикнул окружавшим его кирдяпинским стрельцам:
- Братцы! Разом! Ти-хо! Ти-хо!
- Ти-хо! Ти-хо! - загремело вокруг.
Стрельцы Мальцева и Квасова подхватили крик. Над толпой понеслись мощные мерные крики:
- Ти-хо! Ти-хо! Ти-хо!
Крикуны в толпе, наконец, догадались, что им не перекричать стрельцов, и перестали голосить. Захар Ляпунов на помосте поднял руки. Андрей махнул знаменем и стрельцы замолчали.
- Люди русские! – раздался голос Ляпунова. – Надо решать! Пока мы тут мешкаем, царь Василий соберет своих приспешников! Затворится в Кремле! Тогда он опять останется на престоле! Снова польется русская кровь! Православные! Помните! В Хорошеве, на Поклонной горе стоит литва! В Коломенском стоит Вор! Надо отставить царя Василия! Царство не останется сирым! Пока не выберем царя! Будет править царская Дума! Кто не хочет царя Василия, кричи: долой! Остальным молчок! Кто долой? 
- Долой!
- Долой!
- Кому люб царь Василий? Кричи: Василий!
В разных концах послышались было одиночные крики: Василий! Василий! Однако вокруг сторонников царя Шуйского дружно замахали кулаками его противники, и крики «Василий!» смолкли.
Ляпунов широко перекрестился.
- Свершилось! Волей Земского Собора Василий Шуйский больше не царь! Кончилось боярское царство! Православные, ура!!
Андрею на этот раз показалось, что под его ногами явственно дрогнула земля. Перекрывая невообразимый шум, Ляпунов что-то крикнул, но даже с близкого расстояния его слова еле слышались.
- Князь Воротынский и патриарх Гермоген пойдут к Василию Шуйскому! Сказать, что Земский собор отставил его от царства! Пусть уходит на свое подворье! А мы выберем истинного царя!



Пострижение
 
Следующий день после «Земского собора» у Серпуховских ворот прошел довольно спокойно. Князь Голицын сдержал слово, и утром войсковой казначей выдал полковникам стрелецкое жалованье за два месяца похода и на месяц вперед золотыми и серебряными монетами. Он выдал жалованье и на всех погибших под Клушином.
Перед выходом в караул Андрей собрал сотников, раздал им жалованье. Стрельцы заметно повеселели и собирались на службу охотно. Когда полк построился, Андрей рассказал задачу на сегодня
- Берендейки снарядить полностью. Однако пищали в ход без моей команды не пускать. Будет сумятица, - разгонять зачинщиков рукоятками бердышей. Упаси Бог пролить хоть каплю крови. Москва как бочка с порохом, одна искра, - и все полетит к чертям.
- Стрельцы в других слободах тоже ворчат, - покачал головой Мальцев. Не всем воеводы дали жалованье. – Недовольны стрельцы. А ополченцев, говорят, совсем без жалованья оставили. Вон бутурлинским сказали, вы, мол, передались Сигизмунду, пускай Сигизмунд вам и платит. Народ шумит.
- Так у нас воевода – князь Голицын, - с уважением проговорил Сухотин. - Его брат Василий Васильевич – первый боярин в царской Думе!
- Вот и выберем царем  князя Василия Васильевича! – воскликнул Квасов. – Без жалованья не останемся.
- Эх, брат, - укорил его Кирдяпин. – Забыл, какой мир мы с гетманом подписали? Какому царю крест целовали? Владиславу! Вот и стой за свое целование. Это девки непотребные лезут к тому, кто деньгу даст.
Отстраненный от престола Шуйский затаился на своем арбатском дворе. Москвичи собирались кучками и шумели, но без особого рвения. Пожар, - Красную площадь вокруг Лобного места опять битком заполнила огромная толпа, но из начальников никто не появился. После великого шума на Лобном месте появился патриарх Гермоген с несколькими белыми священниками. Москвичи узнали святителя, крики быстро утихли.
- Православные! – сорванным голосом хрипло прокричал патриарх. – Расходитесь по домам! Молите Господа отпустить вам великий грех бунта! Против помазанника Божьего! Святая православная церковь не признаёт низложения законного государя Василия Шуйского! Я, предстоятель русской православной церкви, говорю вам! Наш государь – царь Василий!
Само небо, казалось, задрожало от возмущенных криков многих тысяч глоток. Москвичей несказанно обидело небрежение к их воле, к воле Земского Собора у Смоленских ворот. Они приговорили царю Василию сойти с престола, все, как один человек, сказали Шуйскому «долой», а теперь сам патриарх говорит, что их слово, слово всей Москвы, всей русской земли ничего не значит. Патриарх продолжал что-то говорить, величественно воздевал руки, но его больше не желали слушать.
Андрей уже опасался, что стрельцам придется отбивать патриарха у буйного скопища, однако все обошлось. Москвичи – народ привычный ко всему. Пошумели, там и тут в толпе возникли потасовки, будто воронки водоворотов на глади широкой реки, однако поднять руку на патриарха всея Руси никто не решился, да и намерения такого всерьез ни у кого не возникало. Одно дело пошуметь, и совсем другое – пускать в ход кулаки, да еще против самого святителя. Через час москвичи излили все свое негодование в криках, поутихли и разошлись с гордостью: они отвергли слово самого патриарха! Они превыше всех и повинуются лишь Господней воле и слову Земского Собора. Многие недоумевали, есть у нас царь или нет у нас царя, однако площадь опустела.
На всякий случай, Андрей оставил полк в карауле вокруг Кремля до позднего вечера. На ночь Андрей велел сотникам выделить по десятку в караулы и менять их каждые три часа. Днем его полку предстояло снова занять свои обычные места в Белом городе.
Когда Андрей поздно вечером пришел домой, у отца опять сидели гости, все те же андреевы дядья, но на этот раз без детей и жен. Приехал из дальнего звенигородского поместья опальный средний брат отца, Тимофей Васильевич Грязной. Он «со товарищи» прошлой весной, когда Андрей сидел в Троице, затеял мятеж против царя Василия, однако царские послухи успели донести Шуйскому, прежде, чем дошло до дела. Заговорщики потерпели неудачу и разбежались по дальним деревенькам, затаились там. Царь из осажденной Москвы не стал их преследовать, да и не смог, если бы захотел. А теперь власть Шуйского кончилась, никто из его противников не боялся кары.
Голодный Андрей набросился на обильное угощение и слушал умные речи старших. Беседа родственников шла, видно, уже долго. Сейчас говорил дядя князь Иван Борисович Долгорукий.
- Ляпуновы и князь Григорий Шаховской обманули москвичей. Я сегодня видался с князем Григорием, он смеялся, мол, москвичи глупее неразумных ребятишек. Мнят себя умными, а обмануть их проще пареной репы, как простофиль. Они, де, не помнят своего крестного целования царю Василию, а мы своего царя помним, и будет у нас государем Дмитрий Иванович. Те слова князя Григория разошлись по Москве, народ сильно шумит.
Пока гости глубокомысленно качали головами, князь Григорий Борисович, на удивление почти трезвый, обратился к отцу Андрея:
- Зять мой почтенный, боярин Петр Васильевич, скажи ты нам, а что у вас в Кремле говорят, о чем бояре думают? Мне в своем поместье невдомек, а ты каждый день ездишь на царскую службу в Кремль.
- В Кремле разноголосица, - сказал отец. – Думные Бояре вот-вот раздерутся. Князь Василий Голицын метит на престол, за ним стоит его брат Андрей Васильевич, а за князем Андреем – стрелецкое войско. Вон мой сын, полковник, не даст соврать, князя Андрея Васильевича войско сильно уважает. И за Василь Васильичем идут многие, ибо Голицыны ведут свой род от великого русско-литовского государя Гедимина.
- Не допустят Мстиславские Голицыных на престол, - покачал головой князь Иван.
- Не допустят, - согласился отец. – Князь Федор Иваныч Мстиславский сам видит себя на престоле. Их род тоже идет от Гедимина. Ныне он поставлен большим воеводой над всем московским войском, стоит у Поклонной горы, силы у него побольше, чем у Голицыных.
- А митрополит Филарет? Он что-то помалкивает, - поинтересовался дядя Тимофей.
- Какое там помалкивает, - усмехнулся отец. – Филарет ласковый, тихонький с виду, да ухватистый, змеем вползает в души. Тому поддакивает, тому нашептывает, с тем поскорбит. Голицыным славит князя Василия, Мстиславским восхваляет князя Федора. Слыхал я, князю Шаховскому он на кресте клялся за Вора. Де, Дмитрий Иоаннович поставил его, Филарета, патриархом всея Руси, и он будет, как и прежде, служить государю Дмитрию Иоанновичу верой и правдой.
- Ну и ну, - покрутил головой князь Григорий Борисович.
- Вот и я говорю, Филарет себе на уме. А сам, чаю я, намерен утвердить на престоле свой род Романовых. Сам-то он как чернец не может сесть на царство, так сына своего, отрока Михаила тихой сапой подвигает к царству.
- Лукав Филарет, - подтвердил дядя Александр. – Вон сват князь Иван не даст соврать, в Тушине этот Филарет уж как лебезил перед Дмитрием Иоанновичем, а у самого явственный скрежет зубовный, что не может сам сесть на престол.
- Ну, и кто у нас царем будет? – усмехнулся дядя Григорий Борисович.
Отец пожал плечами.
- Полагаю, королевич Владислав. Воевода Валуев привез договор с гетманом, Москва его как героя встречала. И бояре никуда не денутся, согласятся с Владиславом. Сами они друг дружку к престолу не допустят, поместные дворяне царей из вотчинников не хотят, и народ не желает больше боярских царей. А кто еще? Вор? Так тут бояре в один голос, они пуще всего опасаются Вора и его черни. Вон, князь Иван Салтыков нынче сказал, мол, лучше служить королевичу, чем быть побитыми от своих холопов и в вечной работе у них мучиться!
- А я вот, как въехал нынче в Москву, слыхал, - подал голос дядя Тимофей, - будто Шуйские силу свою собирают. И вроде патриарх за Шуйского твердо стоит, не признает его отстранения.
Андрей тут же вспомнил появление Гермогена сегодня на Лобном месте, его призыв за Шуйского, возмущенные крики толпы.
- Да, - подтвердил отец, - святейший недоволен отстранением Шуйского. Говорит, незаконное сотворили, помазанника Божьего согнали с престола воровски.
- Ну, а Филарет? – снова спросил дядя Тимофей.
- А что Филарет? Лукавец, он и есть лукавец, - усмехнулся отец. – Филарет и патриарху поддакивает. Хоть Гермоген занял его патриарший престол в Москве, однако после Тушина не осудил Филарета за лжепатриаршество у Вора, оставил ему митрополичий сан и ростовское митрополитство, выставил его мучеником за веру православную.
Дядя Александр вдруг обратился к Андрею.
- Скажи, полковник, что стрельцы говорят? А то мы тут царям косточки перемываем, а сила-то у войска, у стрельцов.
Андрей торопливо дожевал кусок осетра.
- Стрельцы стоят за воеводу Андрея Васильевича. Наши полки за него куда хочешь пойдут. Он нас под Клушином от позора спас, войско уберег. Сегодня вот жалованье за три  месяца выдал. Другие полки знают про это, тоже пойдут за Голицыным. Однако сам князь стоит за королевича Владислава.
Дядя Александр задумчиво покивал головой и поднял брови.
- Думаю я, король Сигизмунд не отдаст своего сына в Москву на съедение нашим боярам. Сам захочет править на Руси. Посадить на престол Владислава,- это поставить государем на Руси Сигизмунда. Несогласных много наберется.
- Князь Андрей Голицын тоже так думает, - сказал Андрей. – Но, говорит, сейчас это лучше, чем Вор и боярская усобица. Первым делом, - мир с поляками. Вместе с ними разбить Вора, вернуть беглых воровских холопов хозяевам. А там видно будет.
- Умен князь Андрей, - промолвил дядя Александр, и за столом все закивали головами. – Умен и себе на уме. Там видно будет, говоришь? Вот «там» и станет у нас государем Василий Голицын.
- В Кремле многие думают, как князь Андрей, - заметил отец. – Понятно, не о Голицыных на престоле, а замириться с поляками и вместе разбить Вора. Каждому боярину охота сесть на престол, а перед Вором они забудут о распрях. До поры. Вон вчера князь Федор Мстиславский грамоту получил от гетмана Жолкевского. Тот пишет Думе от короля, чтоб  выдали им Шуйских и присягали Владиславу.
- Против силы не попрешь, - хмуро сказал дядя Григорий Борисович.
- Какая сила у гетмана?- удивился дядя Иван. – У него своих и двадцати тысяч не наберется. А в Москве – стрельцов и ополченцев тысяч сорок будет.
- Гетман под Клушиным с десятью тысячами разбил сорок тысяч наших, - не удержался Андрей.
Дядья дружно засмеялись, мол, прав молодой полковник. Дядя Иван добавил:
- И у Сигизмунда под Смоленском не меньше сотни тысяч войска.
Смех смолк, а князь Григорий Борисович уже с хмельным упрямством продолжал, хотя язык у него начал малость заплетаться:
 – Вот и я своим умишком думаю, не в числе дело. Ныне Сигизмунду не до Москвы, на Москву он не пойдет, пока Смоленск не возьмет. А возьмет, - бабушка надвое сказала, что дальше получится. В Польше и Литве за Сигизмундом тоже не все стоят. Ему свой престол удержать надо. Королевский Сейм отказал Сигизмунду в деньгах на войну с Москвой. Под Смоленском он на свои деньги воюет, а денежек маловато, и топчется он там уже без малого год. Вряд ли он после Смоленска пойдет на Москву. Особенно, если Москва присягнет Владиславу. Однако и нам без Сигизмунда не сдобровать. У Вора в Коломенском тысяч сорок, да у гетмана на Поклонной горе тысяч двадцать. Москва меж двух огней, а у бояр наших распря. Вот я про что говорю. Не выстоять нам. Получится хуже Клушина.
Он вдруг повернулся к Андрею.
- Твоя невеста, племяш, слыхал я, в Новодевичьем? Говорили мне, гетман нынче вошел в Новодевичий. Увози невесту, пока не поздно.
Отец засмеялся.
- Да ты, шурин мой, князь Григорий Борисович, все позабыл. Увез Андрей невесту. В Нижний увез.
- Ох, - всполошился кнзь Иван. – Слыхал я, Дума собирается отдать Шуйскому Нижний в кормление.
Сердце Андрея забилось. Если Шуйских сошлют в Нижний, там обязательно начнется сумятица. Эх, надо было соглашаться с матушкой Марфой на Пермь! Уж туда ни Вор, ни поляки, ни Шуйские не доберутся.
- Ничего, сын. – упокаивающе проговорил отец. – Ляпуновы не пустят Шуйских в Нижний. Вот выберем царем Владислава, и Ляпуновы выдадут всех Шуйских Сигизмунду. Не доедет Василий до Нижнего.
Рано утром Андрея разбудили сразу два вестника. Первым, едва открыв глаза, он увидал долгожданного отцовского конюшенного Николая. Тот широко улыбался запыленным, утомленным лицом с резкими морщинами.
Андрей вскочил с постели и кинулся к Николаю прямо в исподнем.
- Как Дарьюшка? – крикнул он.
- Будь спокоен, боярин, - улыбался Николай. – Слава Богу, передали красну девицу с рук на руки игуменье матушке Анне. Приняли твою суженую, боярин, с честью, Матушка Анна сказала, будет держать ее при себе.
- Слава Те, Господи! – от всей души воскликнул Андрей и перекрестился.
Только тут он заметил, что в окошко льется яркий солнечный свет, услышал победный крик петуха со двора, короткое ржание коня у крыльца. – В дороге все спокойно было?
Николай ответил не сразу, лицо его посуровело.
- Мы-то проехали спокойно. А так – кипит Русь. В Покрове народ, вроде, бунтовать собирается. Шумно было в Покрове. Владимир мы проехали спокойно, а в Гороховец даже не заехали, гороховцы затворились, не выпускают никого, не впускают, ждут царя Дмитрия Иоанновича. И в селах только и разговоров, что про законного государя Дмитрия Иоанновича.
- Ждут Вора, - посуровел Андрей.
Смута, проклятая Смута вот уже сколько лет не дает людям спокойно жить. Как говорил Юрко, не Смута на Руси, а война народная. Простой народ встал на бояр и боярских царей, которые растаскивают державу на вотчины. И дворяне идут против бояр-вотчинников, они поведут народ за собой, а потом закабалят тех, кто поверил им. В этой суматохе поляки могут прибрать к рукам русскую землю и поживиться за наш счет. Нет покоя на Руси, и когда он настанет, один Бог ведает.
- Ждут, - согласился Николай. - Смятение в народе, боярин. Народ не желает боярского царя, не желает поляков. Верят в Вора, да и то - черкасов его больно не жалуют. Черкасы народу хуже разбойников.
- А в Нижнем как?
- Особо не разглядели, мы как приехали, так и уехали в тот же день. Но вроде спокойно.
Вторым вестником оказался посыльный стрелец от князя Голицына. Воевода спешно созывал полковников к себе. Андрей сам оседлал Воронка, взял Николая с даточными, хоть они зевали во весь рот после долгой дороги, и они рысью поскакали к князю Голицыну. По пути Андрей радостно думал, что он очень своевременно забрал Дарьюшку из Новодевичьего монастыря. До Нижнего сумятица не скоро доберется.
Голицын сразу заговорил о деле.
- Шуйские не смиряются с отстранением Василия Ивановича. Собирают приспешников, хотят вернуть его на престол. Гетман вчера прислал князю Мстиславскому грамоту. Требует вернуть на престол Шуйского, пресечь бесчинства до избрания Владислава. Видать, для гетмана и Сигизмунда Москва без царя куда страшнее Москвы с царем Шуйским. Допускать этого никак нельзя. Дума приговорила постричь Василия в иночество. Ляпуновы с чудовскими монахами сегодня постригут его.
- Князь Андрей, а что с его братьями? - спросил Веденеев. – они же не успокоятся.
- И братьев постригут, - жестко сказал воевода, - и жен их. Князь Дмитрий по сю пору мнит себя наследником престола. Его в миру никак нельзя оставлять. А где двое, там и третий. Сделаем так. Я с полком Грязного пойду на Арбат, ко двору Шуйского. Там рядом у Смоленских ворот стоит воевода Валуев с войском, однако мало ли что. Шуйские могут собрать приспешников, и гетман не спускает глаз с Москвы, вдруг захочет  вмешаться. Валуеву может статься недосуг до Шуйских. Вчера чей полк отдыхал, твой, полковник Соломин? Ты поставишь караулы вместо Грязного вокруг Кремля. Остальные полки – по своим местам. Смотреть в оба, Москва бурлит. Патриарх  Гермоген народ смущает, воры кишат в городе, наглеют. Не допустить бунта. Стрельцам взять полный припас. А пуще всего, не дразнить чернь, не допустить крови.
Князь зорко посмотрел на полковников. Все они согласно кивали головами, и Андрей поймал себя на том, что тоже соглашается со всеми распоряжениями воеводы. Вчера он не лукавил, когда говорил дядьям, что стрельцы пойдут за князем Голицыным, куда он скажет. Из всех воевод одного Андрея Голицына так уважали в войске. Скажи он сейчас: пошли сажать на престол моего брата, князя Василия Васильевича, - и ведь пойдут! С радостью и верой пойдут. Но не говорит воевода таких слов. Понимают братья-князья Голицыны, что сесть на престол хоть и трудно, но можно. А вот удержать престол никак не получится. Много крови прольется. Бояре, поляки, казаки, чернь Вора, - не примут царем князя Василия Голицына, одного из богатейших вотчинников. Вот утихнет Смута, тогда видно будет.
Полк шел на Арбат через весь Белый город. Воевода ехал впереди на кауром коне, его окружала полусотня стражей на таких же конях. За стражей двигались верхами недовольные, полусонные даточные с Николаем во главе, а за ними шагал Андрей в полном боевом снаряжении с Воронком в поводу. Следом шли пешие стрельцы с завесными пищалями на спине, с саблями на боку, с бердышами в руках. Перед выходом из слободы князь Голицын оглядел снаряженный полк, нахмурился, покачал головой, громко сказал:
- Без приказа пищали не снимать, сабли не обнажать, бердышами не махать!
У двора Василия Шуйского, несмотря на еще довольно раннее время, уже начинал кучковался любознательный московский народ. Слухи по Москве разносились быстрее ветра, и люди спешили поглядеть, как неистовые рязанцы Ляпуновы станут постригать царя Василия в монахи. Люди увидали стрельцов, заговорили.
- Смотри, стрельцы!
- Выходит, и правда!
- Эй, служивые! - крикнул кто-то бойкий. – Вы за Шуйских или за Ляпуновых?
- Мы за вас, - тут же весело отозвался находчивый Кирдяпин. – Мы против озорства!
- А правда, царя Василия в монахи постригать будут?
- Про то нам не ведомо.
Голицын подъехал к воротам, люди расступились. Перед полуотворенными воротами стоял десяток ополченцев с пищалями в руках.
- Кто старший? – грозно спросил Голицын с седла.
- Я, - шагнул вперед высокий стрелец.- А ты кто таков?
- Князь Андрей Голицын. Давно тут стоите?
- С третьих петухов.
- Хозяин дома?
- Дома, князь, где ему быть?. – Старший ополченец усмехнулся. – Нам князь Федор Иванович велел поставить тут караулы со вчерашнего вечера. Как царь Василий приехал из Кремля, так и стоят наши караулы. Нам наказано никого не впускать, а паче того, - не выпускать.
- Из других ворот он не мог уехать?
- Никак не мог, князь. У всех ворот наши караулы. И на дворе два десятка наших, и снаружи по всей стены цепью стоят.
- Князь Федор Иваныч Мстиславский не приезжал?
- Пока не приехал. Обещал утром быть, да что-то все нету.
В это время послышался приближающийся стук колес, сквозь него доносились громкие голоса. К воротам подъехали два крытых возка и пара телег. Из первого возка вылез знакомый Андрею невысокий и плотный князь Мстиславский. Старший ополченец выпрямился, взял пищаль на плечо.
- Все тихо? – спросил Мстиславский у караульного.
- Тихо, князь Федор Иванович.
Мстиславский тронул коня, подъехал к Голицыну. Князья чинно поздоровались.
- Будет ли князь Василий Васильевич? – спросил Мстиславский.
- Не будет. Он меня просил привести стрельцов на смену твоим.
- Много ли стрельцов?
- Полк Грязного.
- Ого, - уважительно усмехнулся Мстиславский. Он оглядел улицу и озабоченно проговорил: - Что-то Ляпуновы мешкают. Ну, князь Андрей Васильевич, ставь стрельцов, я своих ополченцев отправлю в Замоскворечье, там тоже неспокойно.
Голицын подозвал Андрея.
- Поставишь сотню у ворот и сотню во дворе, остальных – вокруг ограды. Чтоб мышь не проскочила!
Андрей велел Кирдяпину поставить сотню у ворот, Сухотину – занять двор и ждать его, а сам с тремя сотнями и со старшим ополченцем пошел вдоль каменной ограды расставлять караулы. Старший ополченец снимал своих сторожей, Андрей заменял их стрельцами. Подворье Шуйского оказалось большим, массивная ограда тянулась чуть не на полверсты. В таком дворе за каменными стенами можно выдержать сильный приступ. Он наказал сотникам поднять сотенные знамена и смотреть в оба. Старший ополченец повел своих караульных в сторону Волхонки, к Москве-реке, Андрей обошел все подворье и с другой стороны подошел к Голицыну. Тот сидел на коне в окружении конных стражей. Стрельцы Кирдяпина стояли у ворот плотной ценью, а в нескольких шагах перед ними колыхалась уже немалая толпа. Пока Андрей расставлял караулы, народу у двора Шуйских заметно прибавилось, телег и возков тоже набралось больше десятка. Увидев Андрея, князь легко спрыгнул с седла.
- Ляпуновы уже там, - качнул он головой в сторону массивных полуоткрытых железных ворот, - князья тоже все собрались. Ты, полковник, оставь тут за себя полуголову, иди со мной.
Через железную решетчатую калитку они вошли на большой, тесно застроенный двор, там между строениями стояли десятками стрельцы Сухотина, между ними виднелись кучки ополченцев, они с любопытством посмотрели на вошедших.
- Это ляпуновские, - буркнул Голицын и пошел к высокому крыльцу.
- Кузьма, - обратился Андрей к Кирдяпину, - следи за порядком. С рязанцами не задирайся.   
Кирдяпин умоляюще посмотрел на него. Андрей усмехнулся, еще бы, не каждый день царей постригают в монахи, зрелище редкостное. Однако порядок прежде всего. Он развел руками, мол, прости, брат Кузьма, ничего не поделаешь, и поспешил за Голицыным. Перед входной дверью путь им преградили двое рослых дворян, судя по широким лицам, рязанцев.
- Не велено!
- Я князь Голицын!
Воевода отстранил рязанцев и вошел в сени. Андрей подмигнул рязанцу помоложе, тот совсем неожиданно широко ухмыльнулся и препятствовать не стал. В переходе Голицын ткнул пальцем в живот подвернувшемуся ляпуновскому караульному с копьем в руках.
- Где?
- В молельне. Все там.
- Как туда идти? Я князь Голицын.
- Эй, ключник! – гаркнул караульный через плечо.
Из-за его спины появился понурый ключник.
- Отведи князя в молельню.
Ключник не двигался, из глаз его потекли слезы.
- Веди, холоп! – рявкнул Голицын.
Ключник затрусил по переходам и лестницам. Откуда-то из глубины дома послышались глухие голоса, они становились все громче. Вот раздался чей-то вопль, но слов не разобрать. Ключник хлюпнул носом, втянул голову в плечи, закрестился, что-то забормотал.
- Молчи, холоп!
Князь Голицын держался сурово и надменно, ключник замолчал и еще быстрее засеменил дальше. После множества поворотов и нескольких лестниц они оказались возле большой двери резного красного дерева. У двери стояли несколько добрых молодцев с наглыми лицами, не иначе, ближние к Ляпунову дворяне. Двое из них шагнули навстречу подошедшим.
- Куда? Не велено!
- Кому не велено!? – загремел воевода. – Я князь Голицын! А ну, прочь!
Не дожидаясь ответа, Голицын рывком отворил тяжелую дверь и вошел в молельню.Андрей вскинул подбородок и шагнул за ним. Слабо освещенная молельня оказалась заполненной людьми, и в святом месте стоял гвалт, хоть образа выноси. Голицын решительно продвигался вперед, раздвигал чьи-то бока, толкал в спины, шагал по ногам, Андрей держался за ним. На них со всех сторон огрызались, чертыхались и шипели богато одетые люди и монахи в черных рясах. Монахов тут набралось, пожалуй, не меньше, чем мирян.
Наконец, они пробились к свободному месту преред небольшим золотым аналоем с самоцветами. На аналое лежали толстые книги, горели свечи, их колеблющееся пламя поблескивало на золотых окладах образов. Справа от аналоя через большое окно с цветными стеклышками пробивался солнечный свет. У аналоя стоял князь Мстиславский.
- А, князь Андрей Васильевич, - обратился он к Голицыну. – Слава Богу, можно начинать, они все тут.
Андрей обратил взгляд на то, что находилось перед ним. А перед ним стоял в углу, прижавшись к образам спиной, сам недавний батюшка-царь Василий Иванович Шуйский. Выглядел помазанник Божий страхолюдно. Растерзанные одежды, всклокоченные волосы на голове без шапки, растрепанная борода. Из широко разверстого рта извергались бессвязные вопли. Его держали за руки братья Ляпуновы.
- Изверги! Богохульники! Всех на кол! Нет вашего права!
- Ну, будет тебе, будет, князь Василий, - почти добродушно уговаривал его великан Прокопий Ляпунов густым басом. - Это недолго. Чик, - и ты слуга Божий. Не противься, с нами не сладишь.
- Вас, Ляпуновых, конями дикими разорву! – верещал Шуйский.
- Откуда тут кони? – удивился Захар. – Я тебя добром просил: сойди с престола. Ты не захотел, теперь уж терпи, раб Божий.
- Лишние вон! – раздался голос Мстиславского. – Вон! Все вон!
В битком набитой молельне началось движение, толкотня, однако желающиъ упустить редкостное событие не находилось, люди просто переходили с места на место.
- Кому говорю!? – заорал Мстиславский. – Тут останутся монахи и князья! Прочие – вон!
Крик первого думного боярина подействовал. Присутствующие с невнятным ропотом постепенно освобождали молельню.
- Мы, князь, поди тоже останемся тут? – насмешливо спросил Захар Ляпунов.
- Останетесь! А все – вон! Ты кто таков! – князь не узнал Андрея и накинулся на него.
- Это же мой геройский полковник Грязной, - укоризненно сказал Голицын. – Отличился в Клушине, в троицком сиденье, в Царевом Займище мир с гетманом писал.
- Ладно, пусть остается, - проворчал Мстиславский и снова завопил  дурным голосом: - Вон! Вон!
За последним изгнанным закрылась дверь, в молельне остались десятка полтора монахов, братья Ляпуновы, Андрей и шесть князей. Остался и бывший царь Василий Шуйский. Рядом с ним затравленно озирался его брат, бесславный воевода Дмитрий, и очень похожий на Дмитрия, только моложе, - князь Иван Шуйский. Тот стоял неподвижно, с опущенной головой.
- Начинай, святой отец, таинство, - приказал Мстиславский.
Из кучки черноризников вышел высокий монах с изнуренным лицом, направился к Шуйскому.
- Чудовский игумен, архимандрит Иосиф, - пробормотал кто-то сзади.
- Не-е-ет!!! – потряс молельню отчаянный крик.
- Ты, князь Василий, не шуми. – сурово проговори Мстиславский.
- Я царь! – заорал Шуйский. – С кем говоришь, холоп! Меня земля русская на царство возвела!
- Какая земля? - пренебрежительно ответствовал Мстиславский. – Мы, бояре, тебя возвели, холопы наши тебя кричали на царство.
- Я царь! – кричал Шуйский. –Укороти руки, вор!
- Какой ты царь? – с укоризной, как неразумному младенцу возразил Мстиславский. – Был ты царь, да весь вышел. Мы полагались на тебя, своего царя. А ты что нацарствовал? Ни ума, ни таланту. Одно ты сделал хорошо, разбил Ваньку Болотникова, да лже-царевича Петрушку повесил. Все прочее ты делал вкривь и вкось. Кто вызвал на Русь Вора? Ты! Ты возвысил Вора своим бездельным правлением. Ты руками Вора роздал наши вотчины всяким выскочкам. Ты, князь Василий, шатнул чернь к Вору. Мы при твоем царствовании сами чуть не стали холопами черни. Потому уходи. Не захотел ты по добру оставить престол, уходи из мира. Не захочешь сам – заставим!
- Патриарх Гермоген не признает! Он проклянет вас до седьмого колена! Предаст вечной анафеме!
- Ха! – пренебрежительно хмыкнул Мстиславский. – Гермоген – твой домашний патриарх. А на Москве патриаршествует Филарет. Ты сам ставил его патриархом. Народ идет за Филаретом, не за Гермогеном.
- Я низложил Филарета!
- Боялся его, вот и низложил. Ты червь, Филарет тебе не по зубам. А он уже признал королевича Владислава, зовет православных присягнуть Владиславу, новому царю Московского государства. 
- Ну, уж тебе-то, князь Федор, не быть на престоле! – со злорадным оскалом заявил Шуйский. – Знаю, метишь сам на мое место. Не быть тому!
- Род Мстиславских куда превыше рода Шуйских. Шуйские пошли от захудалого изгоя, шуйского князя Кирдяпы. А Мстиславские ведут род от великого государя Гедемина. У нас больше прав на престол. Из-за тебя, мокрица, Мстиславские не сели на царство.
Шуйский что-то закричал, но от злости горло у него перехватило, и из его уст вылетали лишь бессвязные звуки. Мстиславский снова обратился к чудовскому игумену.
- Чего тянуть, отей Иосиф. Начинай таинство.
- Не дам! – завопил Шуйский, отчаянным рывком выдернул руку из лапищи Захара Ляпунова и закрылся ею.
К Шуйскому шагнул незнакомый Андрею молодой князь, чуть старше его.
- Князь Василий! – закричал он. – Не позорь княжеское достоинство! Согласись добром. Не марай нас всех!
- А-а-а! – зарычал Шуйский. Ты, Ванька Салтыков, молод учить меня! Я велю тебя с твоим отцом, князем Михаилом на куски изрубить!
 - Отец Иосиф! – повысил голос Мстиславский. – Не тяни!
- Всехъ вас погублю! – задергался Шуйский в руках Ляпуновых, на губах его появилась пена, как у бесноватого.
- Стой смирно, князь, не то придавлю, как мышь! – грозно пробасил Прокопий Ляпунов.
Шуйский испуганно затих. Архимандрит Иосиф  взял с аналоя толстую книгу, зажженную свечу и торжественным голосом обратился к бывшему царю.
- Сними мирские одежды, сын мой.
Князь Василий беспомощно извивался в руках Ляпуновыз и выл от бессильной злобы.
- Князь Тюфяков, - резко приказал Мстиславский, - сними с князя Василия одежды.
Князь Тюфяков с застывшей ухмылкой принялся расстегивать застежки и золоченый пояс на царских одеждах. Шуйский тоскливо выл. Оставалось вытащить его руки из рукавов, но мешали Ляпуновы, которые держали жертву врастяжку за запястья, будто распятого. .
- А ну, погоди, князь.
Прокопий просунул одну ручищу под одежды Шуйского, ухватил его за голое плечо так, что тот взвизгнул, и второй рукой стянул с Шуйского враз все правые рукава. Захар повторил действие брата, царские одежды упали на пол, и Шуйский оказался голым по пояс. Тощенький телом, заросший густым седеющим черным волосом, он сразу потерял всякое подобие царского величия. На нем оставались лишь расшитые золотом  парчовые порты и красные сапожки с загнутыми носами.
- Ну!? – грозно спросил Захар. – Сам  снимешь, или помочь?
Насилие, видно, сломило волю слабодушного царя. Он закивал головой. Андрей отвернулся, уж больно мерзостно выглядел полуголый Шуйский со встрепанными черными с проседью волосами, - недавний повелитель всея Руси. Что-то вроде жалости к беззащитному пожилому человеку защевелилось в дуще Андрея. Но тут же перед его глазами встало поле битвы под Клушином, усеянное телами павших русских воинов, - огромное московское войско погибло лишь по вине Василия и Дмитрия Шуйских. Он вспомнил тяготы долгого Троицкого сидения, - стрельцы и казаки шестнадцать месяцев удерживали Троицу, а Шуйский за все это время только и прислал, что двадцать пудов пороху. Сидельцы не дали полякам и черкасам разграбить сокровища Троицы, - это сделал Шуйский после ухода врага. Шуйский сослал архимандрита Иоасафа в Пафнутьевский монастырь, где тот принял мученическую смерть от поляков Сапеги. Славный воевода князь Долгорукий-Роща не пустил врага в Троицу, а Шуйский вместо награды сослал его в сельскую вотчину.
Андрей решительно повернулся и стал смотреть на Шуйского. Поделом этому боярскому выскочке, шубнику! Захар Ляпунов отпустил левую руку Шуйского.
- Снимай одной рукой!
Однако Шуйский схитрил. Он вдруг грохнулся на колени и съежился в комок с воздетой правой рукой, которую крепко держал великан Прокопий.
- Не дам! – раздался режущий уши визг. – Злодеи! Воры!
- Ну, не дашь, так не дашь, - почти добродушно буркнул Прокопий.
Он легко поднял Шуйского и перевернул его в своих руках вверх ногами. От неожиданности бывший царь захлебнулся криком и смолк.
- Князь Тюфяков, снимай с него порты и сапоги.
Шуйский нелепо болтал в воздухе ногами, а князь Тюфяков довольно ловко стащил с него сапоги, порты и исподники. Прокопий перевернул нагого Шуйского вверх головой, поставил на ноги, но крепко прижал его руки к голым бокам. Срамной вид бывшего государя привел князей в смущение. Голицын плюнул, отвернулся, Мстиславский перекрестился, кто-то проронил негромкое черное слово, монахи принялись креститься, дружно затянули молитву.
- Не срамил бы ты себя и нас, князь Василий, - заметил кто-то из князей.
- Ты! Мерин-Волконский! – завизжал Шуйский. - Я тебя взаправду мерином сделаю!
- Постыдись, князь Василий, - упрекнул Шуйского еще один князь.
- А с тебя, Заикин! С живого шкуру сдеру!
- Руки коротки, - буркнул Заикин.
- Ну, отец Иосиф, - раздался громкий голос Мстиславского, - надевай на постригаемого, что там у вас положено. Срам смотреть.
Чудовский игумен протянул Шуйскому длинную рубаху из небеленого холста. Шуйский молча замотал головой и забился в руках Ляпуновых. После небольшой возни архимандрит надел на голого Шуйского параман с нашитыми крестами из белого холста, Ляпуновы натянули на бывшего царя  рубаху. Игумен растерянно обернулся к Мстиславскому.
- По святому обряду постригаемому должно ползти к царским вратам, а братья читают над ним молитву и светят освященными свечами.
- Н-да, - буркнул Мстиславский и некоторое время размышлял.
- А чего там! – нашелся Захар Ляпунов. – Ложись, Василь Иваныч, на брюхо и ползи к аналою.
Шуйский замотал головой так, что казалось, она вот-вот оторвется.
- Пособи, Прокопий, - попросил Заахал брата, - уложим постригаемого на пол и протащим к аналою.
Ляпуновы растянули Шуйского на полу молельни и без спешки потащили его поближе к аналою. С пола доносился негромкий мучительный стон. Монахи запели громче, стали брать с аналоя свечи, зажигать их от огоньков других свечей и принялись крестить Шуйского горящими свечами. Шуйский сдавленно выл. Из хора монахов выделялся печальный, тонкий и чистый голос. По спине Андрея пробежали мурашки.
- Спаситель! – раздавалось под низким потолком молельни. – Жизнь свою я провел блудно, взирал на неисследованное богатство Твоих щедрот. Теперь же не презирай мое обнищавшее сердце. К Тебе с умилением взываю: я согрешил, Отче, против Тебя и перед совестью…
Когда хор смолк, и монахи отошли в сторону, архимандрит сурово спросил Шуйского:
- Зачем ты пришел сюда?
Шуйский не отвечал, лишь протяжно и нескончаемо выл.
- Зачем ты пришел сюда!? – возвысил голос отец Иосиф.
Захар Ляпунов нагнулся и легонько ткнул лежащего кулачищем в бок.
- Говори, постригаемый!
- У-у-у! – раздавался бесконечный вой.
Присутствующие заметно растрялись, никто не ждал такого оборота. Мстиславский сдвинул брови.
- Что станем делать с упрямцем, князья?
- Да он сомлел! Святой отче, а можно, я буду за него обет говорить? – нашелся Тюфяков.
Архимандрит задумался, в сомнении покачяал головой, потом лицо его посветлело.
- При пострижении умирающих такое дозволяется. Сей случай можно полагать за подобное.
- Слава Те, Господи! – обрадовался Мстиславский. – Конечно, можно! Как царь он, считай, умирающий. А то уже умер.
- Говори обет за постригаемого, сын мой, - кивнул архимандрит Тюфякову.- Я снимаю с тебя сей грех.
- Что говорить-то?
- Говори: жития постнического ради, святой отче. Да говори не от себя, а за него. Ну, постригаемый, зачем ты пришел сюда?
- Жития постнического ради, - тут же ответствовал Тюфяков.
- Прими обет целомудрия, сын мой, - обратился архимандрит к Шуйскому и запел: - Ибо есть скопцы, которые из чрева матери родились так, а есть скопцы, которые сделались скопцами ради Царства Небесного! Кто может вместить в себя, да вместит!
Он закончил пение и опять обратился к Шуйскому:
- Сочетаешься ли ты со Христом?
Шуйский уже перестал выть, но молчал. Архимандрит повернулся к Тюфякову.
- Говори за него: да, святой отче, при содействии Божьем.
- Да, святой отче, при содействии Божьем, - повторил Тюфяков.
Архимандрит еще более торжественно обратился к Шуйскому:
- Прими обет нестяжания, сын мой.
Он помолчал и запел, монахи подхватили слитным хором:
- Если хочешь стать совершенным, продай имение твое и раздай нищим. И будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, и следуй за мной.
И опять спросил Шуйского:
- Даешь ли обет нестяжания, сын мой?
Тюфяков без подсказки ответил за Шуйского:
- Да, святой отче, при содействии Божьем.
Архимандрит в третий раз обратился к лежащему Шуйскому, которого прижимали к полу братья Ляпуновы:
- Прими обет послушания, сын мой, - и тут же запел вместе с монашеским хором: - Тогда Иисус сказал ученикам Своим: если кто хочет идти за мной, отвергни себя и возьми крест свой и следуй за мной.
Закончив пение, архимандрит спроси Шуйского:
- Даешь ли ты обет послушания Господу Богу и духовному наставнику своему  и старшим над тобой слугам Господним, сын мой?
- Да, святой отче, при содействии Божьем, - возвышенным голосом ответил Тюфяков.
- Отрешаешься ли ты от сатаны и от всех дел его, и от всех слуг его, и от поклонения ему, и от всего великолепия его?
- Да, святой отче, при содействии Божьем.
Архимандрит пропел короткую.молитву и велел Ляпуновым:
- Поверните его на спину.
Братья легко, как полешко, перевернули Шуйского на спину. Архимандрит взял с аналоя толстую книгу и положил ее на лицо Шуйского. Тот завертел головой, книга сползла на пол. Захар Ляпунов проворчал нечто, явно не церковное, поднял книгу и прижал ее ко лбу Шуйского.
- Раскрой ее, - велел архимандрит. – Еще. Еще, Два листа назад. Хватит.
Он запел:
- Покажи мне, Господи, праведные пути к спасению и отъятием волос отними от постригаемого мирские желания.
Потом он обычным голосом сказал:
- Посадите постригаемого.
Прокопий обхватил Шуйского за бока и посадил на пол. Один из монахов с поклоном поднес архимандриту большие ножницы. Тот протянул их Шуйскому.
- Сын мой, подай мне ножницы. Я верну их тебе, а ты с лобызанием руки моей будешь трижды подавать их мне в знак добровольного, чистосердечного желания принять постриг.
Шуйским смотрел на него бессмысленным взором, он не шевелился и не издавал ни звука.
- Готов, - брезгливо бросил Мстиславский. - Мокрица бессильная. 
- Могу я подавать тебе ножницы, святой отче? – спроси Тюфяков.
- Можешь, сын мой.
Архимандрит трижды подал ножницы Тюфякову, тот трижды вернул их игумену с лобызанием его руки. Отец Иосиф с легким покряхтыванием опустился перед Шуйским на колени и воскликнул:
- Во имя Отца и Сына и Святого Духа постригается раб Божий во святое иночество!
Он неторопливо выстриг ему на голове крест. Постригаемый не шевелился. Архимандрит с усилием поднялся и осенил новопостриженного крестным знамением:
- Во отречение от мира  сего нарекаю тебя иноческим именем Варфоломей!
Он надел на новообращенного Варфоломея черную скуфейку и протянул Ляпуновым черную же рясу:
- Наденьте на него.
По молельне пронесся общий глубокий вздох. Князь Мстиславский обратился к братьям бывшего царя:
- Ваша очередь, князья. Сами будете или Ляпуновы помогут?
Унижение Василия лишило братьев всякой воли. Они без сопротивления приняли обет и постриг, сначала Дмитрий, за ним Иван. А бывший царь всея Руси в скуфейке и рясе продолжал сидеть на полу, бессильно привалившись к аналою плечом.
Андрей теперь смотрел на него без жалости, напротив, его переполняло чувство глубочайшего омерзения. Можно ли быть настолько безвольным и слабым, настолько лишенным всякого мужества, чтобы полностью забыть свою человеческую сущность, свою гордость и свою честь. Ты был царем великой державы, - мысленно говорил он Шуйскому. – Подумал бы ты сейчас о своей державе! И эта мокрица пять лет правила Россией, повелевала всеми ее людьми! Поистине, можно пожалеть народ, принявший такого государя.
Монахи окружили новопостриженных и повели их к выходу. Князь Голицын внимательно посмотрел на Андрея и негромко сказал:
- Мерзостно. Однако необходимо. Дабы в русских людях осталась память, какой участи заслуживает государь, который ради своей корысти забыл о нуждах отечества. Так будет и впредь, если потомки наши сохранят мужество в сердцах своих.
Все вышли из дома, никто не произносил ни слова, молчали даже Ляпуновы. Монахи усадили новопостриженных в крытый возок.
- Дай сотню в караул,- сказал Голицын Андрею. -  Мало ли что. Остальные пусть стоят тут.
Андрей кивнул и крикнул Сухотину:
- Софрон, со своей сотней проводи новообращенных в Чудов монастырь. Потом вернешься сюда. 
Новообращенных братьев во Христе под охраной сотни Сухотина монахи повезли в Кремлевский Чудов монастырь. Молчаливая толпа настороженно расступалась перед поездом. На крыльце все так же молча стояли князья,  Ляпуновы с ближними дворянами, а у ворот сдерживали толпу стрельцы Кирдяпина.
Мстиславский обратился к Голицыну:
- Скажи стрельцам, пускай впустят во двор москвичей.
Голицын обернулся к Андрею, тот молча кивнул и крикнул:
- Кузьма!
- Чего? – тут же подскочил е нему Кирдяпин.
- Впусти во двор москвичей. Да без толкучки. Сколько войдет, остальные пускай ждут на улице.
Настороженные москвичи без шума заполнили двор, стрельцы снова перекрыли вход в ворота. Мстиславский подошел к перильцам крыльца и громко сказал, обратившись к москвичам:
- Православные! Свершилась воля Божия! Царь Василий не исполнял свой государев долг перед народом русским! Земским Собором он отставлен от престола и нынче пострижен в иноки именем Варфоломей! Да хранит Бог землю русскую! Скажите всем, завтра у Арбатских ворот будем нового царя выбирать! Всем народом! Земским Собором!
Князь повернулся и вошел в дом, толпа провожала его невнятным гулом, который больше напоминал ропот. Андрей вдруг подумал, что отныне Мстиславскому никогда не сесть на престол. Русский народ жалеет обиженных, даже если этот обиженный совершенно недостоин жалости. Князь Василий Голицын мудро не приехал на пострижение Шуйского, но присутствие Андрея Голицына тоже, пожалуй, ставило крест на попытках Василия Васильевича занять царский престол.
Голицын приказал Андрею:
- Очисти двор от толпы. Стрельцы пускай караулят. Сейчас съедутся.
- Кто? – спросил Андрей и тут же осекся, устыдился своей глупости. Кто мог съехаться на подворье бывшего государя Шуйского, которого только что постригли в монахи? Конечно, те, кто собирается править государством до избрания нового царя, а то и после. Голицын метнул на него огненный взгляд, мол, любопытен, полковник, не по чину, однако коротко буркнул:
- Дума, кто же еще. 
- Всех пускать? – уточнил Андрей.
- Думных – всех. Знаешь думных бояр?
- Не всех, - сознался Андрей.
- Должен знать, полковник, - жестко сказал Голицын. – Ну, брат мой, князь Василий Васильевич. Князь Иван Михайлович Воротынский. Боярин Иван Никитич Романов. Князь Шереметев Федор Иваныч. Князь Борис Михайлович Лыков. Ну, патриарх Гермоген, само собой. Митрополит Филарет, если приедет. Князя Трубецкого Александра Васильевича пустишь, хоть он не боярин. Из думных дьяков приедет Василий Телепнев, еще дьяк Томила Луговской, этих пустишь. Князья Хованский, Мезецкий. Бояр и князей, близких к Шуйскому, - ни ногой. Остальных – сам разберешься, у меня спросишь. Ну, мне недосуг с тобой. Князья ждут.
Голицын повернулся к Андрею спиной, - спина выражала недовольство бестолковым полковником, - поднялся на крыльцо и исчез за дверью.




Семибоярщина

На опустевшем дворе Шуйского остался Кирдяпин с десятком  стрельцов, остальные с бердышами в руках плотно загораживали ворота с улицы. Толпа у ворот заметно поредела, но не расходилась. Возок с новопостриженными уже давно скрылся за углом. Андрей глубоко вздохнул. Он набирал и набирал в грудь воздух, и ему казалось, что никогда не наполнит ее. Потом шумно и протяжно выдохнул. Кирдяпин и стрельцы молча смотрели на своего полковника вроде бы с испугом, иные раскрыли рты.
- Как там было? – с нарочитой небрежностью спросил помощник.
- Мерзостно, брат Кузьма, - ответил Андрей и вспомнил слова князя Голицына. – Мерзостно, но необходимо. Дабы в потомках наших осталась память, какая кара ожидает нерадивого и корыстного государя.
- Поделом Шуйскому, - коротко отозвался Кирдяпин и с надеждой проговорил:  – Может, теперь конец Смуте. С царя Шуйского Смута началась, с ним она и кончится. Выберем нового царя, и настанет порядок у нас.
- Вряд ли, брат Кузьма. Шуйских больше нет, однако остались бояре, поляки, Вор.
- Н-да, - огорченно крякнул Кирдяпин.
Солнце стояло уже высоко, и Андрей вдруг почувствовал голод, утром он позавтракал весьма не основательно. В Троицком сиденье он привык есть все, что стояло на столе: когда еще придется потрапезовать, - а тут, в отцовском доме успел разбаловаться.
- Кузьма, - с надеждой спросил он, - стрельцы хоть догадались взять с собой что пожевать?
- А как же? Идешь на день – бери припасов на седьмицу, - усмехнулся Кирдяпин. – Да ты не бери в голову, полковник. Софрон успел тут с ключником потолковать, стряпухи уже варят-парят на весь полк. Через часок поедим в трапезной для дворовых, если не побрезгаешь.
- Лучше бы прямо сейчас, - поморщился Андрей. – А то тут бояре начнут съезжаться. Будем пропускать, кого надобно.
- А кого не надобно, - не пускать, - кивнул головой Кирдяпин. - Тогда, полковник, пошли, я тебе покажу, где. Ты пожуешь, чего Бог послал Шуйским, а я тут покараулю.
Бог послал Шуйским много знатной снеди, но Андрей не мог долго сидеть за столом. Он торопливо съел две чашки наваристых щей с говядиной, умял каравай ситного, потом осилил немалую кулебяку с белой рыбой, запил добрым квасом, поблагодарил стряпух и поспешил во двор. Там его встретил озабоченный Кирдяпин.
- Святитель Гермоген приехал, - сообщил он. – Грозил нам всем анафемой до седьмого колена. Вон, слышишь, Ляпуновых честит.
Через открытое стекольчатое окно второго жилья доносился надорванный голос патриарха, различались отдельные слова.
- Не признаю! Нет моего благословения! Тюфяков обет говорил! Тюфякова – в монахи!
В короткие перерывы между криками патриарха слышались иные, густые голоса, однако слов не понять. А тут к воротам, оцепленным яузцами, стали съезжаться один за другим бояре и князья. За короткое время приехали почти все. Названных князем Голицыным Андрей с честью провожал в палату на втором жилье. Из не названных приехал князь Иван Степанович Куракин. Когда Андрей сказал ему, что без позволения князя Голицына он не может пустить его в дом, Куракин рассвирепел, замахал посохом, чуть не угодил ему в глаз. Стрельцы с бердышами наизготовку тут же плотно окружили гневливого боярина, Андрей пошел спрашивать Голицына. Он поднялся на второе жилье и решительно распахнул массивную дверь в палату, где собирались думные бояре. В уши ему ударил такой нестерпимый шум, что он даже отшатнулся. Собравшиеся кричали все разом. Он разглядел багрового от натуги Захара Ляпунова, тот через всю палату орал Ивану Романову:
- Ишь, чего захотел, боярин! Опять боярского царя нам на шею посадить! Да и молод твой племянник. Не место Романовым на престоле! Дмитрий Иванович!
Андрей вошел в палату, и тут его чуть не сбил с ног патриарх, который устремился к двери. Святителя за широкий рукав белой с золотом ризы пытался удержать митрополит Филарет.
- Не попущу бесчинства! – хрипел Гермоген.
- Святейший, судьба отчизны! – громогласно урезонивал его Филарет.
Андрей проскользнул мимо иерархов к воеводе, благо, тот сидел недалеко от двери.
- Князь Куракин пожаловал, Иван Степанович. Пускать? – негромко сказал он в самое ухо Голицыну.
Тот чуть призадумался, потом кивнул:
- Пусти,
Вернулась из Кремля сотня Сухотина. Софрон выглядел сильно огорченным, на вопрос Андрея хмуро ответил:
- Да нет, все сошло. А неладно с государем-то так вот.
- Шуйские получили по делам своим, - твердо ответил Андрей и снова повторил слова Голицына: - дабы все наши государи знали, что с ними будет за нерадение к народу. Вспомни Клушино, брат Софрон. А пока веди своих в трапезную, вон служка покажет.   
Приехали вместе думные дьяки Телепнев и Луговской. Вскоре к воротам подскакала полусотня польских шляхтичей, не гусары, без крыльев, но стрельцы Сухотина сразу выстроились у ворот в боевой порядок по десяткам и ощетинились бердышами. За их спинами плотно загородила ворота сотня Кирдяпина. Андрей подошел к полякам.
- Я полковник Грязной. Кто у вас старший, паны?
К нему двинул серого в яблоках коня задиристого вида всадник с тоненькими, как ниточка усами, в голубом кунтуше с золотыми шнурами, над его медным шлемом колыхались пышные перья.
- Я ротмистр Пржевицкий. Имею послание ясновельможного пана гетмана Жолкевского к вашему господарю.
- Государь отъехал в Кремль, - не моргнув глазом соврал Андрей, - пробудет там до ночи.
Ротмистр недоверчиво пошевелил тоненькими усами, показал на плотный строй стрельцов:
- Зачем стжельцы? Рокош?
- Какой рокош? – пожал плечами Андрей. – Служба такая. Езжайте в Кремль, паны.
Он знал, что в Кремль поляков не пустят, ворота Кремля сторожили полки Есипова и Курицына. Ротмистр снова пошевелил усиками, пристально уставился на Андрея. Тот спокойно выдержал испытующий взгляд. Ротмистр повернул коня, крикнул своим:
- В кжемль!
Хмурые москвичи нехотя расступились перед поляками. Только ускакали поляки, за спинами толпы раздались крики:
- Пади! Пади!
Со стороны Волхонки к воротам подъехала карета иноземной работы с резными дверцами, со стекольчатыми окошками, запряженная шестеркой буланых коней. На правом переднем коне сидел разряженный боярский кучер, по иноземному форейтор.
- А ну, стрельцы, расступись! – по хозяйски закричал он.
- А ты кто таков? По какой надобности? – нелюбезно спросил его стоящий в воротах Сухотин.
- Боярина Захарьина мы, не видишь?
С запяток кареты соскочили еще два таких же разряженных боярских холопа, подбежали к воротам. Андрей через строй стрельцов подошел к форейтору. Про Захарьина князь не говорил, - соображал он по пути. - Там уже два Романовых, Иван и Филарет, этот будет третий, Романовы и Захарьины - в близком родстве. Втроем они глотками филаретова сынка на престол протащат. Не пущу!
- Боярина Захарьина, говоришь? – спросил он небрежно, будто о захудалом дворянине. – По какому делу боярин приехал к Шуйскому?
- Не твое дело, служивый, - вздернул тот холеную бороду. – Ишь, любопытный. Вели пропустить!
- Хозяев нет дома, - пожал плечами Андрей. – Не велено никого пускать.
- А это чьи кареты!? – взбешенный форейтор показал на несколько княжеских возков во дворе. – Ты ври, да не завирайся! А ну, пропускай!
Андрей рассердился.
- Не ори, холоп! Поворачивай оглобли! Сказано, не велено, значит, не велено! Ну, сам поворотишь, или стрельцы помогут?
Настороженные стрельцы уже плотно обступили боярскую карету, двое крепко взяли обоих передних коней под уздцы.
- Ответишь за бесчестие, стрелец! – пригрозил форейтор.
Дальше он настаивать не стал, вскочил на своего коня и развернул его прямо на стрельцов, стоящих в воротах. Однако после Клушина и Царева Займища напугать яузцев оказалось не так-то просто. Двое еще крепче ухватили передних коней под узды, кто-то ударил левого кулаком по морде, в сторону упряжки грозно нацелились лезвия бердышей.
- За обиду государевых людей ответишь, боярский холоп, - веско и громко проговорил Андрей. – Уезжай мирно, не то стрельцы выпорют тебя прямо тут, на виду всей Москвы. Ну, кому сказано?
Наглость холопа вмиг испарилась, он сник и осторожно стал осаживать коня. Двое стрельцов под уздцы развернули передних от ворот.
- Расступись, москвичи! – послышался веселый голос Сухотина. – Не то боярин к боярыне не поспеет!
Под хохот толпы упряжка медленно отъехала от ворот. Хозяин иноземной кареты так и не показался народу.
- Пойду, скажу воеводе, - обратился Андрей к Кирдяпину. – Ты тут сам смотри, Кузьма.
- Чего они там? – с любопытством во взгляде мотнул полуголова короткой бородой в сторону стекольчатых окон.
- Державную думу думают, - нарочито уважительно ответил Андрей. – Кого на царство сажать.
- А! Важнецкое дело!
В большой палате на втором жилье гвалт продолжался с неослабевающей силой, на вошедшего полковника никто даже не посмотрел, то ли уже привыкли к нему, то ли вошли в раж. Андрей склонился к воеводе, коротко сказал про Захарьина.
- Ну и ладно, - буркнул тот. – Романовых тут и без него хватает. Ты, Грязной, оставайся, глядишь, понадобишься разнимать буянов. Садись вот тут, да помалкивай.
Андрей уселся в ненадежное на вид резное кресло рядом с воеводой и незаметно огладелся. У передней стены, спиной к окнам сидели князья Федор Мстиславский и Василий Голицын. Мстиславский что-то раздраженно и громко говорил, его, кажется, никто в палате не слушал, каждый старался перекричать остальных и высказать свое. Василий Голицын с задумчивым выражением на лице тонко улыбался. Справа от Мстиславского угрюмо смотрел в пол патриарх Гермоген, а рядом беспокойно вертелся митрополит Филарет, ложный патриарх при Воре в Тушине. За Филаретом вдоль глухой боковой стены сидели князья Куракин, Воротынский, Лыков и Трубецкой.
Левее Василия Голицына у второй боковой стены спикойно и даже вроде безразлично в сидел в кресле Прокопий Ляпунов, а рядом с ним его брат громко кричал что-то Мстиславскому. За рязанскими воеводами сидели князья Мерин-Волконский, Засекин и Тюфяков, все трое хмурые, явно обиженные тем, что им достались места после безродных Ляпуновых. Дальше смиренно притулились за низкими столиками думные дьяки Телепнев и Луговской, перед ними лежали листы бумаги и стояли искусно литые серебряные чернильницы с перьями.
Споры в палате стояли нешуточные.
- Раз не Дмитрий Иоаннович, так кто!? – орал Мстиславскому багровый Захар Ляпунов.
Мстиславский в это время что-то кричал Куракину, но на слова Ляпунова тут же ответил:
- Королевич Владислав!
- На какого хрена нам поляк, еретик!? – распалялся все пуще Ляпунов.
- Мы с ним подпишем вечный мир с Сигизмундом и выгоним Вора!
- Не согласен! – Захар повернулся к брату. – Ты, Прокопий, согласен на поляка?
- Не согласен! – ударом набатного колокола прогудел Прокопий.
- Видишь, князь? России нужен русский царь! Вот ты, к примеру, князь Федор! Из Гедиминовичей! Старинный царский род! Раз не Дмитрий, так садись сам на царство!
- Ну, Захар, рассудил! – вдруг громко засмеялся Мстиславский. – Это после того, как я силком постриг Шуйского, - мне на царство? Не примет народ такого царя! Распря разгорится пуще прежнего.
- Я подниму народ за тебя! – Ляпунов истово перекрестился, - Вот те крест! Мои рязанцы уломают москвичей, выберем тебя всем миром!
- Нет! – Мстиславский грохнул кулаком по столу. – Если меня станете кричать, - постригусь в монахи! Стану вместе с Василием Шуйским ваши грехи отмаливать!
В палате почти все захохотали, Андрей тоже не удержалмя, усмехнулся умилительной картине, как Мистиславский и Шуйский в монашеских одеяниях мирно стоят рядышком на коленях перед святыми образами и молятся за спасение Руси. А Мстиславский кричал:
- Нет, Захар! Нет, нет и нет! Забудь про это!
- Князь Федор Иванович, - подал голос Трубецкой. – Надо ли тебе супротивиться? Народ тебя знает, почитает.
- Нет! – резко обернулся к нему Мстиславский. – Надо же понимать! Я знал, на что иду, когда приехал сюда постригать Шуйского! И в Думе мы уже присудили: отдавать престол своим, русским, сейчас никак нельзя. Не пришло время.
Думные бояре согласно закивали головами, Ляпунов в растерянности молчал, потом в новым напором закричал Василию Голицыну:
- Князь Василий! Уж ты порадей за Россию! Соглашайся на престол!
- Нет, Захар, - спокойно ответил князь Василий, - я уже тебе говорил. Ныне русский царь – погибель России.
- Так ты ж не постригал Шуйского! – настаивал Ляпунов. – Нет на тебе никакого греха! Примет народ тебя царем!
- Я не постригал. А брат мой, князь Андрей Васильевич, со стрельцами стоял тут, москвичи видали. Потому – все мы повязаны святой порукой, никому из русских на царстве не бывать.
- Не бывать! – громко заявил Куракин. – Только королевич Владислав!
- Князь Василий! – не отступал Ляпунов. – Соглашайся! Ты в Думе мудрость державную проявил. Брата твоего, князя Андрея, после Клушина войско почитает за первого воеводу. Не одни стрельцы, - ополченцы, казаки, все пойдут за ним, куда скажет. Род Голицыных – от Гедимина, старинный царский род. Окажи милость!
- Не уговаривай, Захар. Мы в Думе присудили: никого из русских. А себе я другое дело нашел. Вот выберем Владислава, и я поеду с посольством к королю Сигизмунду писать вечный мир. Благо, у нас уже два договора готовы, тушинский и воеводы Валуева.
- Выходит, Владислав, - огорчился Ляпунов.
– Не согласен на еретика! – закричал вдруг патриарх. Он вскочил с кресла и воздел над головой массивный золотой наперсный крест. - Нет вам моего благословения!
- Святитель, - примирительно промолвил Мстиславский. – Мы тоже не хотим еретика на царство. Королевич Владислав примет православие, ты его венчаешь на царство по православному обычаю. Окрестишь его Владимиром, или какой там еще святой на «веди».
- А это как король Жигмонт рассудит! – горячился патриарх. – Вот не согласится он на православие сыну своему, тогда как? Надо царство отдавать своему, православному, русскому. Не хотят князья Федор и Василий, - вольному воля. Не сошелся свет клином на них. Есть другие древние роды на святой Руси! Боярин Иван, ты что молчишь? Романовы - тоже Рюриковичи!
Думный боярин Иван Романов развел руками.
- Дума приговорила, - с явным сожалением ответил он.
Сидящий рядом с патриархом Филарет быстро закивал головой, тоже развел руками. «Хорошо я сделал, что не пустил Захарьина, - подумал Андрей. – Они тут втроем вытянули бы своего Романова на престол. А какой же это Романов? Филарет, как чернец, не пройдет. Сам Иван, что ли?» Его недоумение разрешил Филарет.
- Сын мой, Михаил, весьма достойный юноша. Набожен, богобоязнен, денно и нощно молит Господа нашего за народ русский, за землю русскую.
- Святой Филарет! – Резко прервал его Мстиславский. – Сказано: не давать царство русскому! Чего воду в ступе толочь?
- Ох, грехи наши тяжкие, - с нарочитым смирением вздохнул Филарет и замолчал, обиженно нахохлился. 
Мстиславский и Василий Голицын переглянулись, князь Федор кивнул головой, Голицын заговорил.
- На том и порешим. Завтра созовем народ к Арбатским воротам, будем выбирать королевича Владислава. Почтенные бояре и князья, приводите с собой всех дворовых, чтоб кричали Владислава. Каждый думный боярин выставит по три бочки крепкого вина. Нет, пожалуй, по пять. Тогда, глядишь, управимся быстро, без особого крика. Так, бояре и князья?
- Так!
- Само собой.
- Дал слово – держись.
Когда разноголосица стихла, Захар Ляпунов недовольно пробурчал:
- Владислав, так Владислав. Хоть его, хоть шведского королевича Густава-Адольфа. Свято место не будет пусто. А вот, господа, пока Владислав к нам едет, кто царством править станет? Без головы никак нельзя.
- Дума и будет править, - поднял брови Василий Голицын. – Мы все тут, восемь думных бояр. Есть еще четыре боярина, их звать не будем, они прихлебатели Шуйского. Старший думный боярин – Федор Иванович Мстиславский. Кроме него: князь Иван Михайлович Воротынский, князь Андрей Владимирович Трубецкой, мой брат, князь Андрей Васильевич, князь Борис Михайлович Лыков, князь Федор Иванович Шереметев, боярин Иван Никитич Романов. Вот мы и будем править, пока не приедет избранный царь.
В палате явственно раздался недоуменный ропот. Его выразил Мстиславский.
- Князь Василий Васильевич, - обратился он к Василию Голицыну, - Ты не назвал себя, без тебя в Думе только семь бояр.
- Вот и будет у нас семибоярщина, - усмехнулся Василий Голицын. – А я, пока не отъехал под Смоленск, буду всячески споспешествовать.
- Все порешили, - недовольно заговорил патри арх, - и за весь народ порешили, и за святую православную церковь. Однако знайте, еретика на русское царство я венчать не буду!
- Святитель, народ – что стадо, - ответил ему тоже с недовольством Филарет, - куда пастырь погонит, туда стадо и пойдет. У нас же теперь пастырь о семи головах.
Василий Голицын прихлопнул ладонью по подлокотнику кресла.
- Пора разъезжаться, бояре и князья. И так чуть не весь день тут просидели. Завтра после заутрени собираем народ к Арбатским воротам.
Бояре и князья стали подниматься из кресел, разминали затекшие от долгого сидения поясницы. Воевода Голицын легко поднялся и сказал Андрею:
- Завтра, как зазвонят к утрене, выводи полк к арбатским воротам. Там много вина будет, накажи стрельцам: не пить ни в каком случае!
На следующий день, на пророка Илью, над Москвой с утра нависло знойное марево. Хотя солнце не проглядывало сквозь мглу, к концу утрени уже наступила невыносимая духота. Площадь у Арбатских ворот быстро наполнялась народом. Кто-то уже успел распорядиться еще с вечера, и посреди площади возвышался высокий, в рост человека помост из свежих бревен и неструганных толстых досок. Этот же «кто-то» приказал расставить на площади кучками по пяти сорокаведерных бочек с крепким вином в семи разных местах, - каждый из «семибоярщины» выполнил наказ Василия Голицына.
Ранние пташки из живущих вокруг москвичей тут же сгрудились вокруг заветных бочек. Боярские виночерпии уже выломали днища у первых бочек и начали раздавать вино большими кружками. Получившим свою долю они мазали дегтем жирный крест на правой руке. Народу все прибавлялось, и яузские стрельцы стали возле каждой кучки бочек по полусотне, ибо «веселие Руси питие есть», а питие намечалось обильное. От жары и духоты винные пары быстро ударят в головы, и тогда держись.
Ввиду жары Андрей разрешил стрельцам снять кафтаны и шапки, теперь они отличались от простых москвичей черными широкими перекрестиями тяжелых берендеек на белых рубахах. Сотня Кирдяпина окружила помост, а одну полусотню Мальцева, свободную от караула у винных бочек, решили оставить в запасе прямо за помостом. Знаменосцы подняли сотенные и полусотенные знамена. Когда виночерпии опустошили по три бочки, они, будто по знаку, перестали раздавать вино. Разгоряченный люд зашумел, стрельцам пришлось плотно сомкнутьсчя вокруг бочек, и тут на помосте появились зачинщики всенародного сбора, все семь бояр, Василий Голицын, оба брата Ляпуновых и дьяки Телепнев и Луговской.
Андрей стоял среди сотни Кирдяпина прямо перед помостом и хорошо разглядел напряженное лицо князя Мстиславского, спокойную улыбку Василия Голицына, недоуменное и даже обиженное лицо Захара Ляпунова. Огромная толпа полупьяных москвичей придвинулась к помосту, стрельцы едва сдерживали напор, им пришлось крепко ухватиться за древки бердышей и устроить из них что-то вроде загородки..
- Почтенные! Осади! – кричал неунывающий Кирдяпин. – Вы же помост снесете вместе с боярами!
С немалым трудом толпу удалось остановить в нескольких шагах от помоста, передние из москвичей упирались животами в древки бердышей, которые стрельцы держали на весу. Андрей уже хотел призвать на помощь запасную полусотню от Мальцева, но тут толпа издала единый вздох, стиснутые в толпе люди принялись срывать с себя шапки, дружно закрестились, иные становились на колени.
- Патриарх!
- Святитель Гермоген!
- А вот ростовский митрополит!
- Филарет!
На помост величественно взошел патриарх, с ним Филарет и пять архимандритов, все в праздничных, белых с золотом ризах. Бояре на помосте сняли горлатные шапки, подошли под благословение. Потом Мстиславский что-то сказал патриарху, тот нехотя кивнул головой. Первый думный боярин шагнул к краю помоста, поднял обе руки. Толпа стихла, немногих бестолковых буянов в разных местах площади успокоили соседи. Собор русской земли по избранию нового царя Московского и вся Руси начался.
Вопреки опасениям Андрея выборы царя заняли всего часа два. Мстиславский объявил приговор Думы о пострижении низложенного народом царя Василия Шуйского вместе с его братьями и их женами. Толпа немного пошумела, но больше из любопытства. Потом Мстиславский назвал состав государевой Думы, которая будет править до приезда нового царя. Народ опять малость пошумел, но семибоярщину принял.
Гвалт и крики начались при выборе царя. Когда Мстиславский сказал, что семибоярская Дума присудила звать на царство польского королевича Владислава Жигмонтовича из древнего царского рода Гедиминовичей, который примет православие и будет венчан самим патрархом Гермогеном по православному обычаю, площадь загудела. Выкрикивали больше одобрение приговору Думы, бояре вывели на площадь всех своих дворовых, и те дружно орали Владислава, но слышалось и иное. Кричали Василия Голицына, Федора Мстиславского, выкрикивали Ивана Павловича Сапегина. В разных концах раздавалось много голосов за Дмитрия Иоанновича. Страсти разгорелись нешуточные, там и тут то и дело закипали потасовки.
Андрей забеспокоился: у Арбатских ворот собралось не меньше десятка тысяч самого разного люда, заметно разгоряченного питием. Сильно пьяных не оказалось, но под жарким солнцем в духоте и толчее хмель закружил многие буйные головы. Если дойдет до куласных боев, его полк может не справиться, на каждого стрельца выйдет не меньше двух десятков буянов, а пускать в ход бердыши и особенно пищали никак нельзя.
Однако Мстиславский и Василий Голицын заранее все предусмотрели. Когда гвалт над площадью разгорелся до непотребства, старшие бояре помахали кому-то руками. Тут же виночерпии в семи концах проломили днища у оставшихся полных бочек и снова стали раздавать вино. Народ забыл про царей и ломанулся утолять нестерпимую жажду, стрельцам у бочек пришлось попотеть, но обошлось без вредительства членов.
В то же самое время боярские крикуны усугубили рвение, и над площадью все слитнее зазвучали крики:
- Владислава!
- Владислава Жигмонтовича!
- Королевича Владислава!
Эти дружные крики почти забили все остальные возгласы. Особо упорные еще кричали Дмитрия Иоанновича, но к таким тут же кидались и затыкали им рты кулаками. Вскоре вся многолюдная толпа самозабвенно орала Владислава.
Чуть не испортил задуманное дело патрарх Гермоген. Он подошел к самому краю помоста, опасно наклонился над толпой, начал что-то кричать. Хмельные москвичи обратили веселые и хмельные взоры на предстоятеля православной церкви, немного успокоили крикунов, и Андрей расслышал слова святителя.
- Примет королевич Владислав православие, - будет мое согласие! Не примет – моего благословения еретику не будет!
- А-а-а! – взвыла толпа.
И тут весь неслыханный шум перекрыл мощный голос Захара Ляпунова:
- Примет! Королевич Владислав примет нашу веру! И венчается на царство по стародавнему православному обычаю!
- А-а-а!
Над площадью раздался громоподобный бас Прокопия Ляпунова, который решил подсобить брату:
- Примет! Сам не захочет – заставим! Не в новинку!
- А-а-а! – пуще прежнего взревело хмельное собрание.
Тем дело и кончилось. Обрадованные своим единодушием люди допили вино, - у двух бочек смели стрельцов, крепко помяли виночерпиев, - и стали расходиться, чтобы теперь уже как следует отпраздновать избрание нового всенародного царя Московского и всея Руси.
Воевода Голицын с помоста подозвал Андрея, спистился к нему.
- Хвалю, полковник Грязной. Послужил России на славу. Полку твоему выделяю две бочки вина. Потом дай стрельцам неделю роздыху. Сам же завтра после обедни приходи ко мне.
Вечером отец как всегда дотошно расспрашивал Андрея о событиях двух последних дней. Когда Андрей закончил повествование, он озабоченно покачал головой.
- С Шуйскими ловко получилось. Да за них никто не встанет, Василию давно пора была уходить с престола. И с Владиславом бояре не ополошали. Однако у семи нянек дитя без глазу. Когда еще король Сигизмунд пустит своего сына в Москву на съедение нашим боярам? Хлебнем мы горюшка с этой семибоярщиной.
Он помолчал и вдруг спросил:
- Ты, сын, не раздумал вести Дарью Девушкину под венец?
- Нет, - изумился Андрей.
- Я вот надумал выделить тебе сельцо Соковино под моей Тайнинской. Там триста душ. На ратной государевой службе богатства не наживешь, а жену кормить-поить надо, детишки пойдут.
Андрей опустил голову. Сидеть нахлебником на шее отца – не дело, а ничего другого он так и не придумал. Отец продолжал:
- Лет пять назад там насчитывалось пятьсот душ. Кто помер, кого перебили черкасы да воры, а кто подался в казаки да к Вору. Невелико богатство, однако не с пустого места начнете. Обживетесь, - поставишь дом на Москве.
Андрей молчал. Отец с неудовольствием спросил:
- Чего не радуешься, сын?
Андрей встал перед отцом на колени, поклонился в пол.
- Благодарю тебя, отец. Неловко мне. Два года не выпускаю пищаль из рук, а жалованье все на припасы уходит. Ума не приложу, как богатство нажить.
Отец поднялся, обнял сына за плечи.
- Встань, сын. Сам вижу, что неловко тебе. Да я же родитель твой. Мой родительский долг – выделить тебя, потом сам на ноги встанешь.
От волнения Андрей в эту ночь долго не мог уснуть. Он радовался, что теперь ему будет куда вести Дарьюшку от венца, что у них теперь есть какое ни то пристанище. Но тут же его обжигал стыд за то, что он, стрелецкий полковник, не может сам устроить достойную жизнь будущей жене.
Утром он встал с легким кружением в голове и тяжестью на сердце. Идти к воеводе еще рано, и он без всякого смысла толкался по дому, по двору. Когда отец с матушкой ушли на обедню в Ильинскую церковь, он оседлал Воронка и шагом направился к дому Андрея Голицына. Воевода встретил его с непривычной теплотой, усадил в кресло рядом с собой.
- Твой полк ревностно исполнял службу, ты не допустил мятежа, даже свалки никакой не вышло. Остерегаются москвичи при стрельцах буянить, да и слухи по Москве о твоих яузцах прошли славные после Клушина.
Голицын замолчал и пытливо посмотрел на молодого полковника. Андрей тоже молчал, похвала князя не радовала его. Что толку в похвалах, если он живет от жалованья до жалованья. Голицын шевельнул бровью, взял со стола лист бумаги.
- Я говорил о тебе в Думе. Бояре присудили вознаградить полковника Грязного за верную службу. Тебе отписали дом Ивана Шуйского на Волхонке со всей челядью, да три его сельца в Радонежском уезде. Возьми думский указ.
Андрей никак не ожидал такого щедрого подарка и даже не сразу понял, что в один миг стал владельцем довольно богатого поместья. Он молча смотрел на думский указ, и буквы прыгали перед его глазами. Голицын усмехнулся по-доброму.
- Не ждал, полковник Грязной? За государством служба не пропадет, как молитва за Богом. Верю, ты сумеешь заслужить большее. Я еще после Клушина говорил в Думе про тебя, да тогда боярам было не до стрельцов, спасали животы свои, - в Москве чуть бунт не поднялся, Вор двинулся на Москву, Жолкевский. Однако этот указ – не все. Бояре приговорили отличить твоих сотников, каждый возведен во дворянство и получит по пять сотен рублей. Не Бог весть, какое богатство, а все лучше, чем ничего. Вот думский указ, порадуй верных слуг отечества. А полку твоему выделено двойное жалованье за два месяца вперед. И отпуск на неделю.
Князь опять посмотрел на Андрея, уже с усмешкой.
- Вижу, ошалел малость. Ступай, полковник, объяви яузцам  о думской милости. Мне бы самому указы объявить твоим стрельцам, да недосуг, прости. Послы приехали от Жолкевского, гетман требует выдать ему Шуйских. Ну, теперь можно и выдать. Видишь, как успели мы постричь Василия Ивановича с братьями и женками? Кабы промедлили, - нивесть что вышло бы. Ну, ступай, полковник. У меня в Думе дел невпроворот.
- Князь Андрей Васильевич! – наконец, смог выговорить Андрей. – Не знаю, как благодарить тебя!
- Ты заслужил, - перебил его воевода. – Шуйские за одно лизоблюдство раздавали наши вотчины своим прихлебателям. А ты и стрельцы твои живота своего не жалели. Служи впредь ревностно, как служил.
Стрельцы на слова полковника о двойном двухмесячном жалованье вперед радостно зашумели, а когда узнали о даровании сотникам дворянских званий да по пятисот рублей – вовсе возликовали.
Андрей отпустил полк в недельный отпуск, а сам с радостной вестью погнал Воронка домой.
Отец выслушал его спокойно, хотя остался доволен думским решением.
- Испокон веку государи наделяли верных слуг поместьями ла вотчинами. Хвалю, сын. Служил ты отчизне усердно. Слава Богу, воевода Голицын оценил твою службу. Дом князя Ивана знаю, доброе подворье.
- Завтра пойду смотреть дом!
- Сходи. Я пошлю с тобой ключника Ерофея, он поставит на место челядь Шуйского. Ты сам больше молчи, да хмурь брови.
Матушка тут же горячо заявила:
- Тебе, Андрюша, в том доме пока нечего делать. Живи тут, а мы с Ерофеем там сами все обустроим. Обвенчаешься с Дарьей, - введешь молодую жену в новый дом. До той поры не пущу тебя никуда!
- А в села? – будто небрежно спросил отец. – и туда не пустишь?
Матушка призадумалась.
- И в села ему не надо. Ты, Петр Григорьевич, лучше сам сначала посмотри те села. Поставишь там старост, с земством уладишь дело. Андрюша пусть в Москве остается, мало ли что.
На том и порешили. Отец и сын обменялись понимающими насмешливыми взглядами, но так, чтобы Елена Борисовна, упаси Бог, ничего не заметила.
Отец на другой же день с надежными дворовыми уехал в пожалованные Андрею поместья. Дворовых он собирался с согласия мира и уездного земства поставить старостами. Андрей всю неделю отпуска первую половину дня проводил в яузской стрелецкой слободе. Там он побывал во всех осиротевших семьях своих погибших стрельцов и десятников, вдовам Наумова и Ухватова он из пополнившейся полковой казны и своего жалованья выделил немалую толику. Князь Андрей Голицын целыми днями сидел в Кремле в семибоярской думе и его не тревожил, поэтому во второй половине дня он, несмотря на недовольство матушки, каждый день наведывался в свой новый дом на Волхонке, однако Елена Борисовна не подпускала его к хозяйству. Она с ключником Ерофеем пересмотрела всю дворовую челядь, чуть не половину людей отправила в свой дом у Варфоломеевского монастыря и заменила их своими слугами.
- Ненадежны, - объяснила она сыну. – Вредить тебе будут, а у меня не забалуются.
Потом яузский полк снова заступил в привычные караулы. Никакого беспорядка москвичи не устаривали, наоборот, они будто притихли в тревожном ожидании больших неизбежных перемен после приезда выбранного ими царя Владислава Жигмонтовича. Однако тот не торопился занять престол в беспокойной Москве.
На третий день Успенского поста воевода Голицын собрал у себя полковников.
- Готовьтесь к новому делу, господа полковники, - сразу начал князь. – Перебежчики дружно показывают, что Вор вот-вот двинется из Коломенского на Москву, торопится занять престол, пока не приехал избранный царь Владислав. У него тысяч пятьдесят всякой сволочи. Думные бояре опасаются Вора и приговорили собирать войско против него. Большим воеводой поставлен князь Федор Мстиславский. Однако войско его ненадежно, да и чернь московская куда еще качнется. Без подмоги от поляков нам с Вором не справиться. Дума приговорила: нынче ночью пропустить через Земляной город войско гетмана на Коломенское. Поляки пройдут по Крымскому мосту через Якиманку и Мытную слободу мимо Большой Полянки к Смоленским воротам, а оттуда - на Коломенское. Наше дело: не допустить бесчинства от поляков. Пройдут они тайно, москвичи о том не знают и знать не должны.
Князь замолчал и Остаков тут же задал вопрос:
- Выходит, князь Андрей Васильевич, мы сами пускаем хорька в курятник?
- Иного выхода у нас нет, - жестко ответил воевода.
- Зачем полякам через Земляной город идти? – хмуро спросил Веденеев. – Они стоят у Новодевичьего. Куда лучше им идти от Крымского брода мимо Донского и Даниловского монастыря, а там через Тульскую заставу прямо на Коломенское.
Полковники согласно закивали головами. Однако Голицын возразил.
- За Тульской заставой стоит Сапега. У него тысяч тридцать войска. Гетман не хочет биться с сапежинцами, со своими союзниками. И кровь братскую не хочет проливать, и куда там дело повернется, один Господь ведает. А от Сетуни до Воробьевых гор бродят черкасы Заруцкого, эти могут ударить гетману в спину. А того хуже, если Сапега и Заруцкий дождутся, когда московское войско и поляки уйдут на Коломенское, да и кинутся на Москву. Ни тому, ни другому никакой веры нет. Вот и остается пропустить гетмана через Земляной город, да стеречь Москву от тех двух разбойников.
- Одних нас мало, - с сомнением покачал головой Остаков.
- Мы не одни, - успокоил его князь. – Князь Мстиславский поведет московское войско в одно время с гетманом, ближе к стене Белого города, а за поляками пойдет воевода Валуев, у него чуть не десять тысяч.
- Ну, коли так…
- Да, так, - усмехнулся Голицын. – Стрельцы встанут сотнями между поляками и Земляным валом, князь Мстиславский прикроет Белый город, а сзади как пастух пойдет Валуев. Полякам не развернуться.
Ночной проход польского войска через Земляной город прошел мирно. Поляки знали, что у них с обеих сторон стоят московские полки, а сзади за ними идет еще одно русское войско, они шли по Земляному городу быстрым шагом и молча, при скудном свете смоляных факелов. Стрельцы Голицына стояли сотнями вдоль их пути от Крымского брода  до Серпуховских ворот. Андрей видел блеск железных шлемов и медных кирас польских пехотинцев и всадников. Впереди польского войска проехал гетман Жолкевский в таком же простом железном шлеме и медной кирасе, как и его солдаты. За охранным полком гетмана ехали шагом крыьатые королевские гусары с поднятыми вверх тонкими трехсаженными копьями.
Яузские стрельцы увидели высокие лебединые крылья на плечах всадников, настороженно загудели, Андрей тоже почувствовал тревогу. После Клушина эти знакомцы не вызывали добрых чувств. Гусар оказалось всего четыре сотни, они быстро проехали мимо яузцев, и их поглотила ночная тьма. Поляки успели пройти через Земляной город еще до света, а за ними появились нестройные ряды всадников и пеших воинов воеводы Валуева. Эти двигались довольно шумно, с разговорами и негромкими возгласами. Когда послышалась русская речь и донеслось несколько черных слов, - без них никак не обходится, - напряжение отпустило Андрея.
После прохода войска Голицын велел Андрею поставить полк у Крымского брода и наплавного моста, а остальные свои полки расставил вдоль берега Москвы-реки до середины Лужнецкой излучины напротив Воробьевых гор, в виду друг друга.
- Будем стоять, пока князь Мстиславский не вернется от Коломенского, - объяснил он полковникам. – Ставьте шатры и шалаши, варите кашу, выделяйте караульных. Дня два тут придется простоять, если не больше.
- Поляки опять пойдут через Москву? – поинтересовался Андрей.
- Нет, они вернутся по правому берегу к Сетуни, там паром у Новодевичьего монастыря.
- А если под Коломенским Вор возьмет верх? – недоверчиво спросил Остаков. – Тогда и он, и Сапега, и Заруцкий, - все кинутся на Москву. А нас тут всего ничего.
- У Вора поменьше войска, чем у князя Мстиславского и гетмана, -  успокаивающе проговорил Голицын.
- Под Клушиным у гетмана было в пять раз меньше войска, чем у нас, - не унимался Остаков.
- Типун тебе на язык! – рассердился Голицын. – Вор – не гетман Жолкевский. Если дойдет до битвы, одни гусары раскидают всю его сволочь.
- Дай Бог, - с сомнением пробурчал Остаков.
- Ну, господа полковники, - жестко заявил Голицын, - если у Коломенского Вор возьмет верх и все они двинутся на Москву, - будем стоять тут до последнего стрельца. Понятно?
- Куда понятнее.
Первый день у Крымского брода Андрей провел в большом напряжении. Он опасался, что Вор разгромит и московское войско, и поляков. Из головы не выходило постыдное поражение под Клушиным. Там гетман Жолкевский сотворил ратное чудо, он с десятью тысячами разбил вдребезги сорокатысячное московское войско вместе с десятью тысячами наемников. Что, если у Коломенского Вор сотворит такое же чудо? Голицын говорил, у Вора сил меньше, но Андрей полагал, что воевода это сказал ради успокоения полковников. Да еще на подмогу Вору могут подойти войска Сапеги и Заруцкого.
Будут ли русские воины биться за Москву с боярской Думой в ней? Даже сам он впервые за два года чувствовал какую-то неуверенность. До сих пор он просто выполнял волю своих начальников. В Троицком сиденье он подчинялся дяде Григорию Борисовичу, первому осадному воеводе. Потом он шел за князем Андреем Голицыным. Бился с крылатыми гусарами под Клушиным, сидел в Царевом Займище, держал порядок у Смоленских ворот, у дома Шуйского при его пострижении, у Арбатских ворот при избрании царя Владислава. Все это он делал по приказу воеводы, ибо верил ему беззаветно. И вот сейчас он стоит у Крыского брода и готовится отбивать врага, если тот пойдет на Москву.
А кто сейчас для русского народа враг, кто друг? Новый царь Владислав не спешит на престол. Видно, отец и дяди верно говорили, что Сигизмунд не отпустит юного сына в Москву на съедение боярской Думе, он захочет сам царствовать и в Польше, и в Московском государстве. Хорошо ли это для России? Пожалуй, нехорошо.
Может, права чернь, правы простые русские люди, правы те дворяне, которые служили в Тушине, правы дядья Александр и Иван, и благо России принесет именно Вор? Недаром уже шесть лет великое множество людей упорно идут за ложными Дмитриями Иоанновичами? А ведь Россия держится трудом этих самых простых людей, черни. Именно простые люди, чернь своими руками полнят казну государства, умножают богатства, которые пока забирают в свои руки вотчинники.
Или лучший царь – Василий Голицын? Умный, твердый нравом, за ним идут многие. Он крепкий вотчинник, но думает, кажется, не только о своей корысти, а о нуждах всей державы. Сам отказался от престола, выходит, понимает желания простых людей и знает, что пока не пришло его время. Голову можно сломать, а где правда, где кривда, не поймешь.
Да и долго размышлять над державными задачами недосуг, надо готовить оборону у Крымского брода. Андрей собрал сотников.
- Решайте, братцы, что будем делать.
Сотники переглянулись, но говорить не спешили.
- А ты сам, полковник, как думаешь? – спросил Мальцев.
Что-то в голосе верного Мальцева не понравилось Андрею, но он спокойно ответил:
- Копать окопы. Как у Клушина, у дороги, в четыре ряда.
Сотники переглянулись, видно, им тоже не больно-то хотелось воевать.   Сухотин проворчал:
- Надо ли? Стрельцы опять ночь не спамши. Да и сколько можно их от хозяйства отрывать? Все лето – то поход, то караулы, а хозяйство страдает. Отмотают тут себе руки на окопах, какие работники из них?
Сухотина поддержал Квасов:
- Пустая работа. Вор не устоит против московского войска с поляками. Мы тут только весь луг изгадим, мужики спасибо не скажут.
Опять заговорил рассудительный Мальцев:
- Оно, конечно, можно копать. Да вот, зачем? Напротив моста еще куда ни шло. А на берегу – какой толк? Пушек у нас нет, пищали бьют на тридцать сажен. Пойдет супостат бродом, - мы его и без окопов отобьем, не впервой. 
Андрей озадаченно хмыкнул, с насмешкой обратился к своему верному помощнику:
- Ну, а ты что скажешь, полуголова?
Кузьма ответил на сразу. Он переглянулся с сотниками, помолчал. Андрей начал сердиться в душе. Это что затеяли сотники, неповиновение?
- Ну, брат Кузьма? – уже нетерпеливо спросил он.
- Да что говорить, - нехотя выдавил из себя Кирдяпин. – Оно, конечно, сотники верно говорят. Однако, раз ты велишь, наше дело – исполнять.
Он еще помолчал, потом вдруг улыбнулся своей обычной беззаботной улыбкой.
- Лопаты соберем в ближней слободе, да и начнем.
- Так и решим, - Андрей поднялся. – А что стрельцы устали окопы копать, так мы государевы люди, нам Дума двойное жалованье выдала за два месяца вперед из царской казны.
У Андрея после этого разговора остался на сердце тяжелый осадок. Первый раз его сотники стали перечить ему, да так дружно. То ли стрельцы и в самом деле устали от всей этой бестолковщины, то ли он что-то не так делает. Хорошо, Кузьма Кирдяпин хоть с неохотой, но поддержал его.
Он послал Мальцева в ближнюю слободу за лопатами, а сам повел остальных сотников решать, где и как копать. Решили рыть три ряда вдоль берега с обеих сторон Крымской дороги. Первый ряд займут Кирдяпин и Сухотин, за ними станут Квасов и Маслов, а две полусотни Мальцева займут третий ряд по разные стороны дороги.
К вечеру окопы вырыли по пояс, земляной вал спереди прикрывал стрельцов по грудь, они могли палить из пищалей стоя, с упором на бурдыши. Приехал князь Голицын, осмотрел окопы. Сотники настороженно смотрели на своего полковника: станет жаловаться начальству или не станет. Конечно, Андрей не стал, да и на что жаловаться воеводе? Ну, поворчали сотники, однако дело свое делают исправно. Князь громко похвалил стрельцов, чтобы слышал весь полк.
- Молодцы, яузцы! Если до дела дойдет, окопы прикроют от пушек, да и конница не сомнет вас. За труд обещаю еще месячное жалованье – из войсковой казны!
Стрельцы да и сотники заметно повеселели.
- Князь Андрей Васильевич, - спросил Андрей, - а дойдет до дела? Не зря разворотили луг?
- Дойдет ли до битвы, не знаю, - прямо ответил Голицын. – А копали не зря.
Воевода повысил голос, он понимал, что полковник спросил его не из пустого любопытства.
- Яузцы! Вспомните Клушино! Кабы не окопы, мало кто из нас сидел бы теперь тут! Ну, а коли битвы не будет, - и слава Богу.
Ночь прошла спокойно, хотя Андрей велел караульным будить его каждые два часа. На другой день солнце почти добралось до полудня, когда к Андрею прибежал стрелец из полка Курицына, который стоял ниже всех по берегу, напротив Воробьевых гор.
- Там казаки с той стороны кричат полковника Грязного! – сказал он.
Андрей оставил Кирдяпина командовать полком, а сам с посланным потрусил вниз по берегу. Николай тут же поднял даточных и побежал за ним.
- Ты куда? – сердито крикнул на бегу Андрей.
- Я с тобой, боярин! Мало ли что?
«Неужто там Юрко? – думал Андрей на бегу. – Кто еще из казаков знает полковника Грязного? Разве что Тарас Епифанец или Степан Туляк. Наверняка это Юрко. Что хочет сказать старый верный друг?».
Они уже пробежали к берегу напротив Воробьевым гор на той стороне, когда Андрей увидел полковника Курицына. Тот стоял у воды возле трех разномастных рыбачьих лодок. А на другом берегу пасся небольшой табун расседланных коней, и на песке лежали в живописных позах полуголые казаки.
- Эй, казаки! – закричал через реку Андрей. – Кто звал полковника Грязного?
Один из лежащих тут же вскочил на ноги и радостно заорал:
- Андрюха! Чертяка! Плыви сюда! Дело есть!
- Надо ли плыть к черкасам? – озабоченно спросил Курицын. – Больно народ ненадежный.
- Эти надежные! – весело отозвался Андрей.
Он выбрал лодку поменьше и шагнул через борт. Суденышко закачалось, Андрей не удержался и плюхнулся на скамью. Николай уже толкал лодку кормой в реку, когда вода дошла ему до верха голенищ, он грузно перевалился через борт.
- Ну, брат Николай, раз навязался, греби!
Лодка легко одолела полсотни сажен до нагорного берега, там ее ухватили казаки и одним рывком вытащили на песок. Андрей выбрался из лодки и оказался в объятиях Юрко Донца. Голый до пояса, с золотым нательным крестом на массивной золотой цепочке, Юрко крепко хлопал друга по спине. Андрей сжал его плечи, потом немного отстранил и всмотрелся в лицо друга.
С Троицкого сиденья прошло всего полгода, но Юрко заметно изменился. Молодое лицо его стало угловатым, в уголках глаз лучились светлые на загорелой дочерна коже морщинки. Он радостно улыбался во весь рот, но смотрел взглядом твердым и, пожалуй, даже суровым. Это уже не молодой, беззаботный казак, но суровый, опытный воин. Видно, за эти недолгие месяцы друг много испытал.
- Пошли в холодок, - Юрко потащил Андрея за руку вверх по береговому склону.
Они поднялись к подножью высокого обрыва и уселись на траву в тени раскидистого куста. Полуденное солнце заливало жаркими лучами весь огромный луг на правом берегу Москвы-реки, но в тени ветерок навевал отрадную прохладу.
- Третий раз с Троицы видимся, а все поговорить не выходит, - усмехнулся Юрко. – Твой полк без тебя не пропадет за часок-другой?
- Не пропадет, - засмеялся Андрей. – Ну, как ты, Юрко? Все в седле?
- И ты, смотрю, все с пищалью.
- Жизнь какая-то не такая, - пожаловался Андрей. – Два года ровно таскаю эту тяжесть.
- И спишь, поди, с ней?
- Бывает, и сплю.
- Спать лучше с бабой, - пошутил Юрко и тут же посерьезнел. – Твоя красавица где сейчас?
- В Нижнем, - вздохнул Андрей. – В Зачатьевском монастыре у матушки Анны. А ты, Юрко, нашел себе невесту?
- Невеста у казака – острая сабля, - невесело отозвался Юрко.
- Не нашел? И куда девки смотрят?
Юрко вздохнул.
- Нашел. Да тут же и потерял.
- Вышла за другого? – ахнул Андрей.
- Вроде того.
- Ну и забудь ее! Женихов сейчас мало осталось, всем девкам не хватит. А уж за такого, как ты, любая пойдет не только под венец, а и в огонь.
- Только свистни, - все так же печально согласился Юрко. – Ну, черт с ними, с девками. Ты-то как живешь после Сетуни?
- Да так вот и живу. Дарьюшку отправил в Нижний, - матушка Марфа, - помнишь? – так рассудила. Она же теперь круглая сирота, Дарьюшка-то.
- Верно рассудила матушка Марфа, - серьезно ответил Юрко. – В Новодевичьем ляхи встали, а они умеют девкам головы кружить.
Андрей пристально посмотрел на друга. Тот улыбался, но глаза смотрели по-прежнему печально. «Эге, - догадался Андрей, - видно, его невеста ушла к какому-нибудь бравому шляхтичу». Однако говорить об этом не стоило, он лишь крепко обнял друга за широкие, сильные плечи. Они помолчали, и Андрей продолжал свой рассказ, чтобы отвлечь Юрко от воспоминаний о неверной невесте.
- Потом я на Клушино ходил, ну, это ты знаешь. Потом в Москве сгонял со всем народом Шуйского с престола, потом постригал его в монахи. Постригал не я, конечно, монахи, я караулил. Потом всем народом выбирали на царство королевича Владислава.
- Так-таки, Владислава?
- Его. Всех перебрали, а выбрали Владислава. Теперь вот караулю Крымский брод и мост от Вора, от Сапеги, да и от вашего брата. Вот так и живу.
- Наши хлопцы были у Серпуховских ворот и у Арбатских тоже, Заруцкий посылал. Они говорили про стрельцов с серебряными петлицами. Я сразу долгадался, что без тебя там не обошлось. Ну, а дальше ?
- Дальше? – Андрей задумался и вдруг спохватился. –Да! За верную ратную службу отечеству Дума отписала мне дом Ивана Шуйского на Волхонке, - будешь в Москве, жду! И еще три сельца в Радонежском уезде – от него же.
- Ого, - уважительно качнул головой Юрко. – Ты теперь богатый! А я вот после Клушина даже дувана никакого все не возьму. Там-то мы ваш обоз хорошо пошарпали, я тебе говорил. А потом – все впустую. Хлопцы не раз собирались ляхов потрошить, да Заруцкий не велит. А с мужиков что возьмешь, - нищета. Да и грех, своих обижать. Сами ребятишек в деревнях подкармливаем. Какой тут дуван? Хлопцы сильно обижаются.
- На Заруцкого? Или на нищету?
- Тьфу! – захохотал Юрко. – На Заруцкого, на кого еще?
Он вдруг встрепенулся, даже привстал.
- Да, Андрюша! Я ж тебя кричал не только чтоб побалакать. Увидать тебя я страшно рад, однако и дело есть! Тарас Епифанец говорил, Вор уходит от Коломенского! Без битвы уходит, понимаешь? Вроде, обратно в Калугу. Так что караулить Крымский брод тебе ни к чему.
- А Сапега?
- И Сапеге не до Москвы. Ему, говорят, гетман пригрозил и письмо от Сигизмунда ихнего передал, чтоб вернулся Сапега под Смоленск. Сапега спешно снимается и уходит под Смоленск, мириться с королем. И нас не опасайтесь. Заруцкий ни против Москвы, ни против ляхов не пойдет. Прямо не говорит, но, видно, возле Вора будет крутиться. Запорожцы готовятся к походу. Думаю, двинутся с Вором на Калугу.
- И ты?
- Я – как хлопцы, - твердо обрезал Юрко. – Мне дуван нужен. Мне Дума ни деревеньку, ни хату не отпишет. Как бы бояре последнее не отобрали. Мы тут с Тарасом покумекали. В Кашире Маринка с казной Вора сидит, вот мы эту казну попробуем перехватить. Выйдет, - подамся на Дон, отвезу дуван батьке с мамкой. Только смотри, я тебе про Каширу как другу!
- Молчок! – пообещал Андрей. – На Каширу и я бы с тобой подался, мне дуван тоже не помешает.
- Так айда с нами! – обрадовался Юрко.
- Служба, Юрко, - вздохнул Андрей. – Царева служба. Царя у нас пока нет, а служба – она всегда с нами. За тебя молиться буду, чтоб и дуван побольше, и живой остался.
- Это уж как выйдет.
Друзья расстались с неохотой и грустью. Юрко торопился в полк, чтобы идти на Каширу, Андрей тоже спешил передать радостную весть воеводе. Слава Богу, битвы не будет, окопы не понадобятся.
Москва вздохнула спокойно. Опасность от Вора миновала, он без крови вернулся в Калугу. Гетман Жолкевский от Коломенского пошел к Новодевичьему монастырю Мимо Земляного вала в Замоскворечье. Сапега перед его приближением спешно увел свое войско, знающие люди говорили, - подался к королю Сигизмунду под Смоленск. А черкасы Заруцкого ускакали нивесть куда без следа.
Москвичи встречали войско князя Мстиславского ликующим колокольным звоном. Когда в Серпуховских воротах появился воевода Валуев на сером коне, толпа разразилась радостными криками.
- Слава! Слава!
Андрей на Воронке стоял у Серпуховских ворот рядом с князем Голицыным. Тот хмурился. Москвичи в толпе говорили, что Вор намеревался дать битву у Коломенского, но Валуев со своим войском стремительно двинулся вперед, обогнал и гетмана, и Мстиславского, обошел Коломенское и смял воровские заставы. Ни биться на две стороны, ни садиться в осаду Вор не решился и спешно отошел по свободной дороге на Серпухов. Говорили еще, будто Валуев хотел преследовать Вора и разбить его, но Мстиславский не позволил.
- Князь Андрей Васильевич, - спросил Андрей у Голицына, - почему дали Вору уйти?
- Черт его знает, - буркнул воевода. – Может, князь Мстиславский опасался, что вместо Вора появится третий Дмитрий Иоаннович. С этим-то сумеем справиться, а каков окажется третий Вор?
Вечером Андрей увидел дома отца, который только что вернулся из Радонежского уезда. Когда Андрей рассказал отцу о бескровной победе над Вором и о встрече победителей, отец покачал головой.
- Не простят бояре Валуеву такой славы. Он теперь совсем первый человек на Москве. Мало, снял осаду Троицы, он еще почетный мир с гетманом подписал, остановил поляков у Поклонной горы, а теперь и Вора отогнал от Москвы. Слава дворянина Валуева для бояр – нож острый. Если он сговорится с Ляпуновыми, дворяне возьмут верх, тогда вотчинникам конец.
Отец как в воду глядел. Вскоре Андрей услышал, что славный воевода Григорий Валуев по приговору Думы отъехал в Можайск воеводой. Эта весть Андрея сильно огорчила. Опытный и храбрый воин, мудрый державный муж за верную службу отечеству вместо заслуженных почестей и наград отправлен из Москвы подальше с глаз долой, воеводой в порубежный городишко. Верно говорил дядюшка Григорий Борисович после героического Троицкого сидения, что в Кремле ценится не служба отечеству, но лизоблюдство.
Через две недели после изгнания Вора огромная толпа москвичей собралась на Девичьем поле. Для соблюдения порядка князь Андрей Голицын привел сюда все полки своего отряда. В присутствии семи бояр Думы, патриарха Гермогена с высшими иерархами и гетмана Жолкевского москвичи приняли присягу и целовали крест царю Московскому и всея Руси королевичу Владиславу Жигмонтовичу.



 

      Часть 3


Очищение государства Российского


Поляки в Москве

  Успенский собор в Кремле обступила огромная плотная толпа разночинного люда. Яузский полковник Андрей Грязной велел своим стрельцам окружить храм, поднять сотенные и полусотенные знамена, смотреть в оба, пресекать любой непорядок,  однако бердыши и, упаси Боже, пищали в ход ни в каком случае не пускать. Стрельцы растолкали ротозеев, тесно обступили собор, сотню Кирдяпина Андрей поставил у паперти.
- Ты, брат Кузьма, оставайся тут, а я пойду в собор. Мало ли что.
Кирдяпин тяжело вздохнул, в его укоризненном взгляде Андрей угадал осуждение. Мол, ты, полковник, навострился поглазеть на невиданное, а я тут за тебя отдувайся. Однако вслух верный помощник только и вымолвил:
- Ясное дело. Чего уж тут. Иди, полковник, мы привычные, не сомневайся, справимся.
В соборе стояла такая же теснота, как и вокруг него. Андрей успел увидеть, что тут собрались бояре, дьяки и множество больших людей в богатых одеяниях. На амвоне стоял патриарх Гермоген в раззолоченной ризе, а за ним десятка два священников и монахов, Андрей узнал среди них бывшего тушинского ложного патриарха Филарета Романова в нарочито скромной черной рясе и толстенького Троицкого келаря Авраамия Палицына. Он усмехнулся: наш пострел везде поспел. Перед амвоном стояли все семь думных бояр, Мстиславский говорил:
- Святейший Гермоген, гетман Жолкевский от короля готов подписать с нами мир. Такой же, какой он подписал с воеводой Валуевым в Царевом Займище. Король Сигизмунд уйдет с войском от Смоленска без урона для округи. Королевич Владислав взойдет на престол после того, как примет православную веру и будет миропомазан по православному обычаю. 
Патриарх помолчал и ответил звучным голосом:
- Ежели вы пришли с правдою, то будет вам благословение Вселенского Собора и мое грешное. – Патриарх осенил собравшихся троекратным крестным знамением и продолжал: - Буде же вы пришли с лестью и умышлением нарушения православной веры, - не будет вам благословения, и будете вы прокляты во веки веков до седьмого колена от Вселенского Собора. 
Патриарх торжественно воздел над головой массивный золотой крест.
В соборе послышались всхлипывания, кто-то пробился к амвону, Андрей узнал тушинского боярина Михаила Салтыкова, за ним через плотную толпу поспешали князь Василий Рубец-Масальский и еще несколько человек. Видно, тушинские послы к королю Сигизмунду под осажденный Смоленск прослышали о московских делах и поспешили сюда, дабы урвать свою долю. Салтыков пал перед патриархом на колени и со слезой в голосе воскликнул:
- Верь нам, святейший! Будет на Руси государь прямой, истинный, Владислав Жигмонтович!
К Салтыкову присоединился тушинский думный дьяк Молчанов, тоже из посольства к королю Сигизмунду. Он начал что-то говорить, но патриарх вдруг закричал высоким гневным голосом:
- Ты, Мишка Молчанов, вор и изменник! Ты продал римским еретикам веру православную за чечевичную похлебку! Изыди вон из святого храма! Православные, выбейте без чести из храма сего вора и изменника!
В соборе поднялся шум, Андрей пытался пробиться к Молчанову, но другие уже взяли лукавого дьяка под руки и повлекли его к выходу. Гермоген с тяжелым дыханием проводил вора и изменника взглядом, троекратно перекрестился и снова поднял крест высоко над головой:
- Благословляю православных людей на присягу царю Московскому и всея Руси, королевичу Владиславу Жигмонтовичу, буде примет он святую православную веру! 
Через три дня князь Андрей Голицын собрал своих стрелецких полковников. Выглядел думный боярин весьма озабоченно, и голос его звучал тревожно.
- Чернь в Москве не верит полякам, не желает присягать королевичу Владиславу. Придется вам, господа полковники, держать караулы день и ночь.
Полковники негромко загудели, Остаков первым проговорил:
- Князь Андрей, стрельцы все лето в походах и караулах. Хозяйство у них в запустении. Надо бы передышку дать. Иначе останутся их семьи без сена, без дров, без припасов на зиму.
- Надо бы, - согласился Голицын. – Надо бы, да не выходит. Гетман Жолкевский с войском стоит у Поклонной горы. Поляки заняли Можайск, Борисов и Верею. Вчера в Москву от Смоленска приехал Федька Андронов, а к гетману от короля - пан Гонсевский. Кожевника Федьку вы знаете, двоедушец, злодей и вор, каких земля не носила. Сами тушинцы его ненавидят. За ним пойдут все корыстолюбцы, и многие беды принесет он нам. А пан Гонсевский привез грамоту от короля, дабы москвичи присягали не Владиславу, но ему, великому государю Польскому и великому князю Литовскому и всея Руси. Сигизмунду Третьему. Король желает сам править в Московском государстве и на всей Руси.
Полковники опять загудели, но воевода сурово сдвинул брови и поднял руку.
- Шуметь не время, господа полковники. Беда не ходит одна. Верные люди доносят, что Владимир, Суздаль, Юрьев, Галич и Ростов не верят полякам и тайно сносятся с Вором в Калуге. За ними могут пойти другие города. Не только к Вору в Калугу, сами знаете, на Руси ложных царевичей развелось как постенов. Народ изверился, отчаялся и пойдет за любым лже-царевичем. Это беда страшнее Сигизмунда и Федьки. Потому сами думайте, как караулы держать, и как стрельцам хозяйство свое поправить. Москвичи нынче – народ горячий, одна спичка, и  вспыхнет бунт, а тогда всему конец. Я могу одно…
Голицын опять помолчал, видно обдумывал слова, и твердо сказал:
- Я уговорю Думу выдать стрельцам жалованье вперед за три месяца. Все одно, Федька может всю казну разграбить, как сделал в Тушине с воровской казной. Мы с братом, князем Василием, уговорим бояр. Другого ничего не могу обещать. Ставьте стрельцов в караулы, где стояли летом, не забыли, поди, свои места. Я все дни буду сидеть в Думе, о непорядках сразу присылайте весть в палаты князя Василия, а ежели что, сам извещу вас.
- Князь Андрей, в Кремле кто поставит караулы? – озабоченно спросил Веденеев.
Остальные согласно закивали головами. До сих пор стрельцы Голицына несли не слишком обременительные караулы в Кремле, а теперь их отправляют в самую гущу, вокруг Кремля, по Белому городу и в Китай город.
- Дума приговорила, в Кремле поставим в караулы дворян князя Мезецкого
Андрей пришел домой от воеводы весьма огорченный. Он собирался съездить в Нижний, хоть часок повидаться с ненаглядной Дарьюшкой, сиротка уже месяц одна-одинешенька среди суровых монахинь, и вот опять незадача. Он все еще жил в родительском доме, мать и слышать не хотела, чтобы отпустить единственное дитятко в пустой дом на Волхонке. Он страшно сожалел, что не съездил раньше, не хотел сердить игуменью, пусть Дарьюшка обживается там, и вот – дождался. Как теперь он сумеет выбраться в Нижний? Когда Андрей рассказал родителям о словах князя Голицына, Елена Борисовна заахала:
- Да что же это делается, ни дня покою. Ты уж, поди, все плечи намозолил своей пищалью. И у стрельцов дома семья, жена, дети, хозяйство рушится. Когда же все это кончится?
- Погоди, Елена Борисовна, - остановил ее отец. Он посмотрел на Андрея, и тот удивился его необычно хмурому взгляду. – Тут дела похуже, чем в хозяйстве у стрельцов. Князь Андрей не все сказал вам, сын. Гетман торопит Думу отправлять новое посольство к королю под Смоленск, надо, мол, менять тушинских послов на московских. Менять-то надо, да у гетмана иная забота. Он знает, что Сигизмунд не отпустит королевича-отрока в Смутную Москву на съедение нашим боярам. Сигизмунд сам метит сесть на царский престол в Москве и править в едином Польско-Московском государстве.
- Господи, - всплеснула руками мать, - это что же, - мы с еретиками жить будем? С царем римской веры?
- Может, и будем. В Думе нет согласия. Князья Голицыны и Филарет твердо стоят за Владислава, если тот перейдёт в православие. За ними идут Воротынский и Иван Романов. Если они возьмут верх, тогда мы вместе с поляками усмирим чернь, разобьем Вора и выберем истинного государя. Князья же Мстиславский, Трубецкой и Шереметев пуще всего боятся Вора и согласятся даже на Сигизмунда. Чернь им страшнее римской веры. А князь Борис Лыков сам не знает, чего хочет. Гетман через доносчиков-тушинцев разобрался в наших дрязгах, и для него первое дело – удалить из Москвы князя Василия Голицына и Филарета, он всячески торопит отправлять посольство. Тогда Дума без них может признать Сигизмунда. К тому же от Смоленска приехал Федька Андронов, этот готов на все ради корысти. Ежели князь Голицын и Филарет уедут к Смоленску, - вот тогда жди беды. Выходит, сын, твой воевода верно сделал, что не распустил стрельцов.
 - И сколько же это Андрюшеньке ходить в караулы? Ему бы и в самом деле проведать Дарьюшку.
- Это, Елена Борисовна, знает один Господь, - вздохнул отец. – Гетман Жолкевский соблюдает договор, он долго отговаривал Сизизмунда от похода на Смоленск и сейчас держит ляхов в строгости. Однако впадать в королевскую немилость ему не с руки.
Потянулись однообразные дни хождения в караулы. Андрей договорился с сотниками, что в караулы следует выделять в сутки по три  десятка от сотни, в одном дозоре теперь ходили по пять стрельцов.  Конец августа и половина сентября прошли спокойно, поляки сидели по селам и деревням у Поклонной горы, и верховые гонцы с грамотами и указами ежечасно скакали из Кремля к Жолкевскому и от Жолкевского в Кремль.
О чем целый месяц договаривались думные бояре с польским воеводой, Андрей не знал. Князь Андрей Голицын не звал полковников и сам не выезжал из Кремля. Отец тоже мог рассказать лишь немногое. Он говорил, что Дума и гетман сговариваются об устройстве Государства Российского под властью царя Владислава, Главная неувязка пока выходит с приездом Владислава в Москву и с его переходом в православную веру. Сам Сигизмунд присылает указы Думе со своей подписью и печатью, без подписи Владислава. От него приехал пан Гонсевский, весьма гонорный и горячий пан, он требует присягать самому Сизизмунду. Многие в Думе согласны с Сигизмундом, но Голицыны, Воротынскмй, Филарет и некоторые думные дьяки не желают знать Сигизмунда.
Больше всего Жолкевский, по словам отца, торопил Думу с отправкой нового посольства под Смоленск к королю Сигизмунду. Главная проволочка с посольством выходит от князя Василия Голицына. Раньше тот сам намеревался ехать с посольством, но после приезда пана Гонсевского с требованием присягать самому королю Сигизмунду, князь Василий опасался оставлять Москву в руках Мстиславского, Салтыкова, Гонсевского и Федьки Андронова. Однако, как ни тянул Голицын, но 11 сентября посольский поезд покинул Москву. Говорили, что вместе со слугами в посольстве набиралось до 1200 человек. Послами вместе с Василием Голицыным поехали ростовский митрополит Филарет Романов, князь Данила Мезецкий, думный дьяк Томила Луговской, думный дворянин рязанец Захар Ляпунов и вездесущий троицкий келарь Авраамий Палицын. Сопровождать послов до Можайска отправили стрелецкий полк Михаила Бутурлина. Жолкевскому все-таки удалось отослать из Москвы самых твердых противников Сигизмунда.
 Снова потянулись надоедливые караулы, князь Голицын не присылал никаких вестей, и Андрей начал подумывать, что можно оставить за себя Кирдяпина, а самому съездить в Нижний. Дня за три, от силы четыре он обернётся, а за такое короткое время ничего в Москве не случится. Елена Борисовна уже стала собирать ненаглядного сыночка в дорогу, однако вечером 20 сентября озабоченный отец сказал:
- Держись, сын. Теперь твоим стрельцам прибавится хлопот. Дума приговорила впустить гетмана Жолкевского с войском в Москву. Нынче ночью поляки займут Кремль, Белый город и Китай-город. Войска у гетмана десять тысяч, всякое может быть.
- Зачем? – вырвалось у Андрея.
- Я не все знаю, - пожал отец плечами. – Князья Голицын и Воротынский не соглашались, святейший Гермоген сильно негодовал, грозил анафемой, но его никто не слушает. Князь Мстиславский ему при всех сказал, мол, святейший Гермоген, ты занимайся церковными делами, а в мирские не лезь. Остальные бояре настояли, чтобы пустить поляков в Москву. Иначе, мол, от Вора не отобьемся. Вроде, Вор зашевелился в Калуге. За Волгой тоже неспокойно, города сговариваются передаться Вору. 
Тут к Андрею прибежал посланный от князя Голицына и велел  прямо сейчас, не мешкая, поспешать в Кремль к воеводе.
Когда Андрей пришел в Кремль, у князя уже собрались все полковники, весьма встревоженные. Сам воевода выглядел хмурым.
- Пришла весть, что Вор собирается идти на Москву. К нему Заруцкий привел тридцать тысяч черкасов и ногаев, теперь сила на их стороне. И Сапега бродит возле Калуги, того и гляди, передастся Вору, а у него тысяч двадцать. Дума приговорила впустить гетмана в Москву, дабы защитить ее от Вора.
Полковники зашумели довольно громко. Голицын выждал, пока шум немного стихнет.
- Господа полковники, поднимайте стрельцов. По две сотни от полка пусть будут в запасе в слободах, остальных ставьте по местам на всю ночь. Взять с собой полный припас, готовьтесь ко всему, но оружие в ход не пускать без моего приказа. Верю, гетман сумеет удержать шляхту. 
Так в ночь с 20 на 21 сентября Дума впустила войско гетмана Жолкевского в Москву. Поляки разместились в Китай-городе и в Белом городе. Сам гетман и пан Гонсевский с охраной из сотни шляхтичей заняли пустующие палаты Василия Шуйского в Кремле. На другой день Жолкевский с паном Гонсевским объехали все стрелецкие полки, побывали они и в яузском полку. С ними в Яузскую слободу приехал князь Голицын. Андрей построил полк по сотням, гетман обратился к стрельцам с речью. Он сидел на знакомом Андрею еще по Цареву Займищу кауром коне, рядом с ним встал Гонсевский на сером коне и русский дьяк-переводчик. за ними расположилась охранная сотня конных шляхтичей, Жолкевский говорил по-польски короткими фразами и после каждой фразы терпеливо ждал, когда переводчик скажет его слова по-русски.
- Господа яузские стрельцы! Я хорошо знаю ваш полк. Я видел ваши мундиры под Клушино. Вы там храбрее всех московских воинов бились с моими солдатами. Я видел ваши мундиры в Царевом Займище. Вы одни остались верными присяге и готовы были снова биться с моим войском. Я приветствую самых храбрых воинов Московии! Слава! Слава! Слава!
Гетман выхватил палаш из ножен, троекратно поднял его вверх рукоятью к лицу. Стрельцы одобрительно зашумели, князь Голицын нахмурился, а гетман продолжал.
- Ваша храбрость помогла закончить братоубийственную войну. У нас одна судьба, мы в Польше и вы в Московии  пережили тяжелые времена. Польшу долгие годы потрясал рокош. В Московии до сих пор идет Смута. Великий государь Польский и великий князь Литовский Сигизмунд Третий усмирил рокош. Польша и Московия заключили мир. Россия присягнула царю Московии Владиславу Первому. Теперь мы общими силами прикончим Смуту в Московии. Наши христианские государства станут вдвое сильнее, чем раньше.
Эту речь гетмана стрельцы тоже слушали с одобрением и согласно кивали головами. Гетман продолжал говорить все такими же короткими фразами и ждал, когда дьяк переведет. Однако и Андрей, и почти все стрельцы за месяц сидения в Царевом Займище научились понимать многие польские слова, можно бы обойтись без переводчика, но порядок надо соблюдать.
- Теперь нам надо вместе навести покой в Москве, - продолжал гетман. – Царь Московии Владислав Первый должен спокойно въехать в Москву. Для того мы с Московской Думой приговорили: в Москве все будет совместное. Суд – совместный. Приказы – совместные. В караулы вы будете ходить вместе с моими воинами, поровну. Совместные караулы начать сегодня с вечера. Начальник всех караулов – пан Гонсевкий.
Пан Гонсевский снял шляпу с пучком пышных перьев и с поклоном помахал ею. Стрельцы загудели, подчиняться поляку им не хотелось. Однако гетман спокойно продолжал говорить, шум стих.
- Мы с Думой приговорили: за верную службу яузским стрельцам выдать жалованье на два месяца вперед.
Стрельцы перестали шуметь. Шутка ли, к жалованью за три месяца  от воеводы гетман дает еще вперед на два!
- Сегодня вам привезут три бочки вина. Меру хлеба, сто гусей и две бычьи туши. Дабы яузские храбрецы пировали во славу царя Московии Владислава.
Стрельцы остались весьма довольны щедростью гетмана. Пир устроили в тот же вечер за длинными дощатыми столами на улице Яузской слободы. Перед пиром думный дьяк привез яузцам обещанное к жалованье еще за два месяца, Андрей тут же разделил золото по сотням. Когда от вина и обильной еды языки развязались, обычно немногословный Сухотин сказал:
- И чего мы боимся поляков? Они – христиане, молятся тому же Иисусу Христу и Пресвятой Богородице. Уломаем их принять православие. Тогда нам вместе сам черт не страшен!
Большинство стрельцов одобрительно загудели. Андрей с тревогой подумал, что его верные стрельцы могут пойти за любым, кто позвенит у них перед носом мешочком с золотом, как сейчас они пошли за Жолкевским. Однако рассудительный Мальцев охладил всеобщий восторг.
- Не будет того, братцы. Поляки сидят под римским патриархом, он у них папой называется. Так римский папа никогда не согласится отпустить поляков в православие. Он всех немцев натравит на нас с поляками, а такого не допустит. Гетман сладко говорил, дал золото, угощение вот. А не лукавил ли он?
Стрельцы призадумались, но новые чарки вина залили их озабоченность. Андрей старался пить поменьше, но стрельцы то и дело поднимачи чарки во славу своего храброго полковника, и он порядком захмелел. После пира сотники сами назначили стрельцов по караулам.
- Ты, полковник, будь спокоен, - успокаивал его Кирдяпин, хотя глаза у верного полуголовы заметно косили. - Мы привычные. Службу знаем. Иди домой, тебе проспаться надо.
Дома Елена Васильевна всполошилась. Любимый ее дитятко впервые появился дома в сильном подпитии. Однако отец поднес ему полный  ковш холодного огуречного рассола, и голова у Андрея заметно прояснилась. Они уселись за стол, и Андрей  рассказал отцу о приезде Жолкевского, о добавке к жалованью, об угощении, о замечании Мальцева. Отец задумчиво покивал головой.
- Не одни твои стрельцы так думают. Много больших людей тоже стоят за крепкий союз с поляками. Половина думных бояр, чуть не все дворяне и иные дьяки считают такой союз на благо Руси. Сам посмотри на шляхтичей и на наших бородатых увальней. Шляхта и говорит не так, и в обиходе они иные, и в обращении ловчее наших. Главное, союз с Польшей – это конец нашей Смуте. Это торговля со всеми немцами, большой доход в казну. А при бойкой торговле ремёсла наши возродятся. Вон думный дворянин Хворостынин, - он славит шляхту, называет их аристократами, читает только польские книги, наших-то книг светских, считай, нет.
Отец умолк, и тревога Андрея снова стала нарастать. Неужто мы такие плохие перед поляками и прочими немцами? Неужто и впрямь надо русским людям один выход – ополячиться? А отец снова заговорил.
- Верно сказал твой сотник Мальцев. Сигизмунд никогда не пойдет против папы римского. И папа Урбан не допустит перехода поляков и литвы в православие. Мы сами упустили такой момент еще двести лет назад. Теперь поздно, обратно ходу нет. Надо держать ухо востро. Гетман, может, и не лукавит, говорит, что думает. Только над ним король Сигизмунд, а над Сигизмундом – папа римский. А потом, особо верить гетману не следует. С ним ездил переводчиком дьяк Мосолов, так он своими ушами слыхал. Когда гетман вернулся в Кремль, он сказал пану Гонсевскому, мол, теперь это бородатое мужичье будет повиноваться любому моему мановению.
Приезд Жолкевского во все стрелецкие полки склонил стрельцов на его сторону. Хотя подчиняться поляку Гонсевскому стрельцам не больно хотелось, но кроме денег и угощения все понимали, что худой мир лучше доброй ссоры. Польское войско по ротам и эскадронам разместили на кормление в разных концах города,  москвичей обязали кормить союзников за скромную плату. Гетман строго следил за тем, чтобы его солдаты платили за пропитание, но гордые шляхтичи частенько норовили сберечь свое жалованье, и убегали с припасами от разгневанных хозяек без оплаты.
Первое время особого непорядка не случалось. Однажды под вечер стрельцы Мальцева поймали шляхтича, который пытался затащить молоденькую москвичку в сарай. Девица подняла страшный визг, стрельцы услышали, вбежали во двор и схватили сластолюбца. Его отвели к Гонсевскому, а тот отправил шляхтича в суд. Суд по приговору Думы и приказу Жолкевского состоял из равного количества русских и поляков. Судьи единодушно велели самим полякам прилюдно, у Лобного места  выпороть шляхтича кнутом по голому заду.
В другой раз стрельцы полковника Веденеева в совместном карауле услышали выстрел около храма Вознесения в Белом Городе и помчались на звук. Оказалось, захмелевший пан на спор с товарищами пальнул из пистолета в надвратную икону Спаса. Вокруг нечестивца и его сотоварищей уже собралась толпа, и стрельцам вместе с караульными поляками пришлось отбивать святотатца от рассвирепевших москвичей. Грешника доставили к тому же Гонсевскому, но пан не решился назначить наказание, и поганца повели к гетману. Жолкевский повелел собрать суд, сам пришел на судилище и весьма гневно потребовал жестоко казнить виновника, ибо он посягнул на святыню православных союзников, а такого допускать вперед никак нельзя, дабы не вызвать бунта в Москве. Судьи согласились с гетманом, и осквернителя святыни приговорили к отсечению руки, а потом его живьем сожгли на костре. Русские судьи возражали против сожжения, на Руси такое не принято, но поляки настояли, такая казнь давно установлена по римским обычаям для   великих грешников.
В Москве на монетном дворе уже чеканили монеты с изображением царя Владислава, в церквах служили молебны во здравие Владислава. Однако избранный царь Московский и всея Руси Владислав все не приезжал. Отец говорил, что в Думу постоянно приходили указы, подписанные великим государем Польским и великим князем Литовским Сигизмундом Третьим без подписи Владислава. По одному указу Дума поставила боярином пана Гонсевского. Другими королевскими указами получили немалые вотчины бояре Мстиславский, Трубецкой, Шереметев, Лыков. Даже тушинский изменник князь Михаил Салтыков получил в вотчину давно вожделенную богатую Вагу. Князь Мстиславский вдобавок получил почетное звание королевского крайчего, - по-русски это вроде боярина-стольника, крайчий режет мясо за королевским столом. По указу государя сын Салтыкова Иван поехал в Великий Новгород наместником.
Многие пожалования от короля и Думы получили другие тушинцы: князь Рубец-Масальский со товарищи, дьяки Василий Щелканов и Афанасий Власьев,  а мать безвинно погибшего Дмитрия Иоанновича Мария Нагая, во иночестве Марфа, стала владелицей Устюжны Железнопольской,
Великий государь Польский прислал указ и Вору в Калугу. Ложному Дмитрию Иоанновичу король повелевал распустить воровское войско, а взамен давал ему с Маринкой на кормление Самборг и Гродно. Перебежчики говорили, что указ сей вызвал великий гнев Вора и особенно его женки Маринки. Передавали, будто Маринка заставила Вора ответить Сигизмунду непочтительно. Мол, отдай, Сигизмунд, законному царю Московскому и всея Руси Дмитрию Иоанновичу свой стольный город Краков, а царь Дмитрий Иоаннович по великой милости отдаст тебе, Сигизмунду, Варшаву. 
Тем временем в Москве продолжал править гетман Жолкевский. От твердо соблюдал договор, и в городе особого непорядка не замечалась, стрельцы спокойно ходили в караулы вместе с поляками. Москвичи немного ворчали, негромко выражали недовольство поляками, боярами, но пока сидели смирно. Жолкевский же старался умиротворить Москву, расчистить дорогу Владиславу. Он от греха подальше отправил бывшего царя Василия Шуйского в Иосифов монастырь Волока Ламского, его братьев Дмитрия и Ивана – в Белую, их женок вместе с бывшей царицей Марией Шуйской – в суздальский Покровский женский монастырь. Отец говорил Андрею, что Гермоген сильно противился этому, требовал отправить низложенного царя Шуйского с братьями на Соловки, однако Дума согласилась с гетманом,
- Гермогена никто не слушает, - морщился отец. – Он сегодня говорит одно, завтра другое, кричит не по делу. Да и зачем отправлять Шуйского в Нижний? Мало ли у нас самозваных царей развелось? Шуйский в Нижнем тоже потребует себе назад престол. Пусть уж сидят в монастырях подальше от Москвы, раз не сберегли престол.
Уже наступили ночные заморозки, стрельцам в ночных караулах приходилось надевать под кафтаны стеганые тигилеи. В совместных караулах поляки и стрельцы держались все еще обособленно, но помаленьку стали привыкать друг к другу, понимать чужую речь. Когда в особо промозглые ночи грелись у костров, разговоры становились общими. На проверках караула Андрей частенько встречался с польским ротмистром паном Будзилой, и слово за словом, вечер за вечером, тоже разговорился с ним. Пан Будзила признался Андрею, что среди польских начальников, как и в московской Думе, нет согласия. Он очень плохо говорил по-русски, но Андрей уже свободно понимал польскую речь.
- Гетман Жолкевский и велижский староста часто спорят, - говорил Будзило. – Гетман умоляет короля Сигизмунда скорее прислать Вдадислава, а Гонсевский шлет свои грамоты королю, в которых пишет, что Москва готова принять царем самого Сигизмунда.
- Москва не примет Сигизмунда, - заметил Андрей. 
- Я знаю то. Мои товарищи тоже видят. И гетман говорит, что поляки уже были в Москве пять лет назад, так их всех побили московиты. И государя Дмитрия убили. А пан Гонсевский кричит: тогда мы ехали в Москву на свадьбу молодого государя Дмитрия с Мариной Мнишек, к битвам не готовились. Сейчас же московиты ослабли, одних русских дворян и боярских детей побито 300 тысяч, теперь мы сильнее, в Московии рокош, сила у нас, справимся с московитами.
Когда они сошлись ближе, Андрей задал пану Будзиле давно мучавший его вопрос:
- Что твои товарищи говорят про все это? – Андрей повел рукой по сторонам.
- Разное говорят, - поморщили ротмистр. – Одни говорят, нам надо вернуться на родину, там налаживать дела. Я тоже так думаю, но таких немного. Больше тех, кто говорит, дзенькую, пан Анджей, что Московия дикая страна, московиты – варвары, надо скорее взять у них побольше сокровищ и уйти домой со славой и богатством. А третьи говорят, надо отнять у московитов лучшие земли, построить замки, прислать наших купцов, мастеров-ремесленников, основать бурсы, школы, сделать диких варваров образованными, приучить их жить, как живут люди в Польше и в других европейских странах. Я не хочу оставаться в Московии, но сознайся, пан Анджей, ваши бояре и дворяне – не аристократы, не кавалеры, ваши пани и панёнки – не дамы, не знают ни политес, ни этикет, они просто, - как это у вас, - бабы, с ними не о чем говорить.
Однажды, в середине октября, пан Будзила появился в карауле весьма озабоченный. Он отозвал Андрея в сторонку и негромко сказал:
- Пан Анджей, я узнал, гетман Жолкевский собирается выехать из Москвы к королю. Он считает, что наладил московитские дела, и больше ему тут незачем оставаться. Сегодня он получил грамоту от государя, тот повелевает гетману прибыть к нему под Смоленск. В Москве остается комендантом велижский староста пан Гонсевский, он намерен многое изменить.
Ротмистр Будзила оказался прав. 17 октября Жолкевский с небольшим охранным отрядом покинул Москву. Говорили, что гетман по пути забрал из монастырей всех Шуйских, дабы привезти их как почетных пленников к Королю Сигизмунду. Весть об отъезде гетмана Жолкевского быстро разнеслась по городу, москвичи забеспокоились, стрельцы тоже зашумели. Все уже привыкли к твердому в своем слове, справедливому и миролюбивому гетману, а как повернутся дела с гонорным, высокомерным паном Гонсевским – один Господь знает.
- Только порядок настал, и вот - на тебе, - вздыхал озабоченный Мальцев. -  Гетман-то со всеми ладил. Слыхал я, сам святейший Гермоген к нему чуть не каждый день ходил, увещевательные благочестивые речи вел с гетманом, даром, что тот римской веры.
- Тебе, брат Семен, все бы о церковном, – усмехался тоже встревоженный Сухотин. - Новый-то начальник у поляков, слыхал я, первым делом потребовал от бояр признать короля Сигизмунда. Это еще полбеды, так он поставил помощником государева казначея Федьку Андронова. Помяните мое слово, через седьмицу Федька разворует казну.
Кирдяпин, как мог, успокаивал товарищей.
- Слава Богу, братцы, князь Андрей выдал нам жалованье вперед до Рождества, а гетман добавил еще за два месяца. До поста доживем, а там видно будет, Господь не оставит Своей милостью.
- Да уж, - буркнул Сухотин. – Бог не выдаст, свинья не съест.
После отъезда Жолкевского в Москве начались заметные всем крутые перемены. Король Сигизмунд своей грамотой пожаловал пана Гонсевского и князя Михаила Салтыкова в думные бояре взамен уехавших Василия Голицына и  Филарета. Он же пожаловал в думные дворяне и дьяки с десяток своих московских сторонников из тушинцев, а с ними ненавистного многим переметчика и златолюбца Федьку Андронова, весьма нечистого на руку. Москва зашумела.   
При очередной встрече на проверке ночных караулов в ночь на Рождественское заговенье ротмистр Будзила похвастался, что польским воинам пан Гонсевский выдал, наконец-то, жалованье за все время сидения под Москвой.
- Мне достался кусок золота дукатов на триста, - ротмистр сложил пригоршню, показал, какой кусок золота он получил.
- Откуда пан Гонсевский взял золото? – поинтересовался Мальцев, который стоял рядом.
Пан Будзила помялся, но его радость пересилила сомнение.
- Мои товарищи, которые стоят в Кремле, говорили, ваши ясновельможные бояре позволили расколоть золотую статую Иисуса Христа.
Все караульные стрельцы шумно заговорили все враз, но Будзила спокойно обратился к ним:
- Мои товарищи из Кремля говорят, ваши ясновельможные бояре сами приходят в царскую сокровищницу, набивают карманы диамантами и золотом, а когда наша стража останавливает их, они убегают.
Стрельцы загомонили еще громче, но ротмистр взял Андрея за локоть, отвел подальше от костра.
- Пан Анджей, у меня худые вести. Наш караул взял вашего ксендза, как это, у вас…- он замялся, подбирая слово.
- Поп, - подсказал Андрей.
- Да, поп. Он у своего собора кричал, надо подниматься против нас. На пытке поп показал пану Гонсевскому, будто ваши ясновельможные бояре намерены впустить в Москву этот… Ну, кто в Калуге сидит.
- Тушинского Вора?
- Да, его. Пан Гонсевский тут же велел ввести в Кремль немецкий полк маршала Горна, поставить на стены пушки. Потом пан Гонсевский потребовал от ясновельможных бояр, чтобы московиты сегодня же присягали королю Сигизмунду, как государю всей Московии. Много шума вышло. Пан Гонсевский велел взять под стражу ясновельможных панов Голицына, Воротынского и Засекина. Очень много кричал святейший Гермоген, пан Гонсевский велел отвести его в палату, где он жил, и приставить стражу из немцев.
Новость настолько ошеломила Андрея, что он не смог ничего сказать своим стрельцам. Когда стрельцы узнают, что их воевода взят под стражу – неизбежно вспыхнет бунт. Стрельцы готовы идти за князем Андреем в огонь и в воду, и он не сумеет остановить товарищей по оружию. Он сам чувствовал, что душа его кипит, и он может сделать непоправимое. Он попросил ротмистра пока ничего никому не говорить, потом как мог спокойнее попрощался с караульными и поскакал на верном Воронке домой.
Несмотря на позднее время отец не спал. Он сидел в большой столовой палате перед заметно опорожненной немецкой бутылью из зеленого стекла и мрачно смотрел в стену перед собой. Андрей понял, что пан Будзила сказал ему правду. Он почтительно поздоровался с отцом, тот хмуро кивнул головой. Андрей умылся, кликнул в поварню, чтобы несли ему ужин, и сел напротив отца. Отец угрюмо молчал, и Андрей сам начал разговор.
- Мне сегодня один поляк сказал, им выдали жалованье. Разбили на куски золотое изваяние Христа и раздали эти куски вместо денег.
Отец молча налил чашу, осушил ее, крякнул, помотал головой. На сына он не смотрел.
- Отец, это правда?
- Правда, сын! – отец грохнул кулаком по столу и повторил уже криком: - Правда! Изменники! Корыстолюбцы! Сами всю царскую казну разграбили!
- Отец, ты не кричи, - почтительно попросил Андрей. – Мать разбудишь, слез не оберешься.      
- Душа горит, - уже спокойнее отозвался отец. – Я не говорил тебе, чтобы душу не рвать. А раз ты знаешь…Генсевский с Федькой Андроновым отстранили от государевой казны князя Головина, вскрыли все сундуки. Ну, пересчитали сокровища, опись составили. Снова сложили и запечатали. Уже не печатью казначея Головина, а Федькиной. Теперь, за считанные дни, казна, считай пуста. Федька раздавал казну по указке Гонсевского. Себя, конечно, не забыл. Сколько он хватанул, один Господь ведает. И наши думные попользовались. Князь Мстиславский, Мишка Салтыков, Федор Шереметев, дьяки, кто понаглее, - все приходили в сокровищницу, набивали карманы.
Отец снова грохнул кулаком по столу и заорал:
- Изменники! Воры!
- Тише, отец, - снова остановил его Андрей. – А золотое изображение Христа?
- Разбили его поляки на куски, это верно. Ты понимаешь, сын, я точно знаю, Василий Шуйский унаследовал в государевой казне не только изображение Христа из золота. Там были изображения всех двенадцати апостолов, тоже из золота и тоже в величину человеческую. Так, когда хотели взять деньги на жалованье полякам, ни одного изваяния апостолов в казне не нашли. Федька кричал, будто царь Василий отдал их шведам за наемное войско. А куда они делись, того никто не ведает. Может, и Шуйский отдал, а может, Федька с Гонсевским утащили. Пригляду-то за Федькой никакого.
Пока Андрей изумленно моргал, отец осушил еще одну чашу, утер усы рукавом.
- Мало того, скипетр царский, держава, шапка Мономаха – ни одного самоцвета в них не осталось. Трон Ивана Васильевича, там 6 тысяч самоцветов было вделано, - ни одного теперь нет. Борису Годунову шах Аббас Персидский трон подарил из кости слона с множеством самоцветов, - нет ни трона, ни самоцветов. Срам-срамной, - с покровов великих князей в Архангельском соборе все самоцветы пропали и золотые украшения, цепочки там, листочки, застежки…
Отец снова потянулся к немецкой сулее, но Андрей твердо отстранил его руку и отодвинул стеклянный сосуд на дальний конец стола. Отец поморгал, но сказал лишь:
- И правильно, сын. Хватит. До греха недалеко. 
Андрей спросил:
 – Поляк еще говорил, князя Голицына взяли под стражу?
- Взяли, - отец поник головой. – Гонсевскому какой-то иуда донес, будто Дума собирается впустить в Москву Вора. Он стал требовать от Думы указ, чтобы москвичи присягали самому Сигизмунду.  Изменники сразу согласились. Князь Голицын встал супротив. За ним пошли князья Воротынский и Засекин. Как ни ломали их изменники, как ни грозил пан Гонсевский, - они стояли против Сигизмунда. Гонсевский кликнул свою стражу. Ну, и…
- А Гермоген?
- Патриарх наш, хоть и весьма вздорен, и ума невеликого, а тоже уперся. Он же как бык, хоть кол на голове теши, - свое твердит. Прокляну, анафему наложу, ну, и все такое. Ну, и его поляки вывели под белые руки. Под стражу не взяли, но велели не мешаться в мирские дела. А завтра дьяки будут по Москве указ читать, чтобы москвичи присягали Сигизмунду. Вот так оно, сын.
Андрей хотел спросить, что же теперь делать ему, яузскому полковнику, когда Гонсевский взял под стражу его воеводу князя Андрея Голицына, но решил отложить разговор до утра, когда отец отоспится. Изрядно охмелевший отец уронил голову на стол, тут же вскинул ее.
- Отведи меня в опочивальню, сын. Не дело меня такого слугам видеть.
Все эти дни Андрей не высыпался, рано утром он на Воронке ехал в Яузскую слободу менять караулы, ночью часа по три-четыре проверял ночные караулы. Он  постоянно хотел спать, но сейчас не смог уснуть. Слова ротмистра Будзилы и отцовский рассказ растревожили его, как ничто никогда еще не тревожило. Что делать, когда князь Голицын взят под стражу, да еще с согласия Думы? Это же прямая измена. Выходит, Мстиславский и думные бояре в страхе перед  Вором и его чернью готовы продать Россию королю Сигизмунду.
Душа Андрея рвалась выручать воеводу. Поднять стрельцов, - с остальными полковниками он договорится, - ворваться в Кремль, перебить поляков и немцев, освободить князя Голицына, и войско под началом опытного воеводы вышвырнет изменников из Кремля. А там поднимется вся Москва. Полякам придется без чести и славы бежать к своему Сигизмунду. А тот уже второй год топчется под Смоленском и не может взять его. Придется всему польскому войску вместе с королем убираться с русской земли.   
От этих мыслей кровь кипела, и сердце мощными толчками разносило ее по всему телу. Но чем больше он рисовал себе победные картины, тем больше его охватывало сомнение. Так ли все выйдет славно, как он думает? Завтра весть об аресте любимого воеводы дойдет до стрельцов, и тогда жди большой беды. В Москве больше двадцати стрелецких полков, это почти пятнадцать тысяч вооруженных воинов, но они стоят под началом разных воевод, единства между воеводами нет. А бояре впустили в Москву двадцать тысяч поляков вместе с немцами и  прочими наемниками. Если даже все шесть полков Голицына поднимутся на поляков, остальные стрельцы могут их не поддержать, а то по команде воевод и вовсе встанут на сторону поляков. Три тысячи голицынских стрельцов будут уничтожены, а сколько прольется крови мирных москвичей, - страшно подумать. Вместо победы мятежникам придется испить горькую и кровавую чашу поражения и лютого наказания от обозленных поляков. Что же делать, Господи, вразуми! Андрей провертелся на постели, пока на дворе не заголосили петухи, но так ничего путного и не придумал. С гудящей от бессонницы головой и с тяжким камнем на сердце он поднялся еще в темноте, съел пирог, запил горячим грушевым взваром и стал собираться на службу. Отца он не стал будить, не дело тревожить пожилого человека своими сомнениями, ему и так несладко видеть дела бояр-изменников. Он  оседлал Воронка и поехал в Яузскую слободу наряжать стрельцов в караулы. Кроме привычной сабли и пищали он на всякий случай надел обе берендейки с полными карманами и кисетами боевых припасов, да приторочил к седлу, кроме тяжелой сумы с торбой овса для коня, еще суму с изрядным запасом бумажных патронов, пороха, свинца и пыжей
Вопреки опасениям Андрея, его стрельцы не поднялись бунтовать ради освобождения своего воеводы.
- Ты, полковник, не бери в голову, - успокаивал Андрея Кирдяпин. – Оно, конечно, непорядок, когда бояре дерутся промеж себя, да слушают поляка. Однако князя Андрея они к плахе не приговорят, чай, свой он им. Потомят под стражей, да выпустят. А поднимать шум, - поляки нынче сильнее, и бояре нас в изменники запишут. Мы тут со стрельцами промеж собой потолковали, - оно ведь все одно, Владислав или Сигизмунд. Пусть тешатся, пока власть у них. Помнишь, как после Клушина князь Андрей говорил? Главное – сберечь войско. Вот и надо беречь стрельцов да силу собирать. Как веревочка ни вейся, а конец один, полякам на Москве долго не царствовать.
Сухотин и Квасов согласно кивали, а рассудительный Мальцев добавил:
- Нынче народ против литвы не Москва будет поднимать. Тут поляки сильнее, да бояре в измену перекинулись. По другим городам народ должен подняться, а там уж и мы не оплошаем. Пока же другие города за Вора стоят, Москве терпеть надо за грехи тяжкие. Господь терпел и нам велел.
Лаптев с тяжким вздохом покивал головой.
- Оно, конечно, за Москвой много греха набирается. Нагрешил тут народ сильно, вот Господь нас испытывает. Отмолим грехи, искупим вину перед русским народом,  - тогда Господь и повернется к нам, смилостивится. А пока москвичи все грешат и грешат.
Слова умудренных жизнью сотников немного успокоили Андрея, но после отправки караулов он поехал в москворецкий полк, чтобы поговорить с Остаковым, которого он считал самым здравомыслящим из голицынских полковников. Остаков жил в большом бревенчатом доме на два жилья, обильно побеленным снаружи известью, как и все дома в Белом городе. Москворецкий полковник встретил  Андрея приветливо, усадил на почетное место в светлой горнице на два окна из дорогого немецкого стекла. В окна хорошо виднелся большой двор со множеством построек, а через невысокую бревенчатую ограду, тоже густо побеленную, открывался вид на Москву-реку. После неизбежных расспросов и пожеланий, Андрей рассказал своему старшему товарищу о вчерашних событиях в Кремле и о своих тяжких сомнениях.
Остаков выслушал его молча, потом поднялся, подошел к окну, долго смотрел на Москву-реку. Андрей терпеливо ждал, он понял, что весть об аресте князя Голицына оказалась для Остакова неожиданной. Наконец, хозяин дома отошел от окна, сел напротив Андрея.
- Об аресте князя Андрея я не знал. А что бояре пошли на измену и на грабеж государевой казны, - это не новость, про то давно говорят. Одно дело – страх бояр перед чернью, но Вор пока далеко, а своя мошна всегда ближе.   
Он потер лицо с короткой бородкой, с тонкими, на польский манер усами, и спросил:
- Так ты приехал узнать, надо ли нам вести стрельцов на Кремль?
Андрей вдруг почувствовал, что щеки его краснеют. Спокойный вопрос Остакова показал ему всю неразумность его горячих ночных размышлений о спасении отечества и о славе.
- Не надо, полковник Андрей, - уверенно продолжал Остаков. – Я бы пошел, воеводу надо выручать, и другие голицынские полки поднялись бы, однако прочие стрельцы не пойдут за нами. Поляки, хоть  нынче они сильнее, однако до времени не будут чрезмерно злить москвичей. До Калуги – три пеших перехода, а у Вора кроме мужичья – Заруцкий с конным войском в тридцать тысяч, и Сапега недалеко от  Калуги выжидает, куда ветер повернет.
- А как же князь Голицын? – спросил Андрей, чтобы скрыть свое смущение.
- Ничего с князем не будет, - уверенно ответил Остаков. – Бояре знают, за голову князя Андрея род Голицыных спросит с пристрастием с них и с потомков их. Сегодня они Голицына под стражу взяли, а завтра Голицыны им это припомнят. А что бояре приговорили присягать Сигизмунду, так хрен редьки не слаще, - что Сигизмунд, что Владислав, что шведский королевич, - не царить чужеземцам на Руси. Придет время, будет на Руси истинный царь.
- Когда? – вырвалось у Андрея.
Остаков посмотрел ему в глаза, вздохнул.
- Кипит молодая кровь? И то, вы, молодые, мирной жизни, считай, не видали. Да что молодые, мне вон четвертый десяток доходит, а миру и я не видал. Разве при государе Феодоре Иоанновича, - я тогда неразумным отроком был, ничего не смыслил, а батюшка мой, царство ему небесное, все говаривал бывало: Богу молиться надо за здравие царя Феодора, только, мол, при нем я свету белого увидал.  А когда придет истинный царь, - кто знает, не настало то время. Нет единства в народе. Москва нынче под поляками, тут больно-то голову не поднимешь. Другие города надо поднимать, оттуда мир на русскую землю придет. И ты, полковник Андрей, душу свою не береди, голову горячую остуди. Ладно, свою голову потеряешь, так еще стрельцов своих загубишь.   
Первые две недели рождественского поста прошли в Москве почти спокойно, но Андрей в своих разъездах по караулам видел, что среди москвичей нарастает недовольство, слышал открытые разговоры о боярах-изменниках. Думский указ о присяге новому царю Московскому и всея Руси Сигизмунду никто не хотел выполнять. Дьяки государева приказа надрывались, кричали до хрипоты указ с Лобного места, в других людных местах, однако москвичи угрюмо отворачивались и расходились по своим делам.
Разгневанный пан Гонсевский велел немцам оружием согнать москвичей к Лобному месту, но те собрали всего сотен пять случайного народа, остальные при появлении немцев на улицах сумели разбежаться и запрятаться по укромным углам. У храма Покрова, который все больше называли храмом блаженного Василия, стоял караул из стрельцов Квасова с поляками, Андрей как раз подъехал к ним и остановился позади толпы у Лобного места. На помосте стоял князь Михаил Салтыков с десятком дворян и кричал указ Думы о присяге Сигизмунду. Помост окружали немецкие наемники в железных кирасах и шлемах вроде горшков, с короткими мушкетами в руках. Согнанные москвичи смирно выслушали князя Михаила, в середине небольшой толпы послышались крики:
- Хотим Сигизмунда!
- Жигмонта на царство!
Это кричали дворовые Салтыкова. Хмурые москвичи быстро угомонили подневольных крикунов тычками под ребра и по затылку, иных повалили и придавили ногами, дабы не трепыхались. В толпе закричали:
- У нас царь Владислав!
- Где святейший Гермоген?
- Пусть патриарх скажет за Сигизмунда!
Салтыков пытался перекричать толпу, однако его голос пропадал в общем гаме. Боярин рассвирепел, побагровел, выкатил глаза, но не осмелился приказать немцам хватать и бить крикунов. Он сошел с Лобного места, сел в карету и скрылся во Фроловских воротах Кремля. 
Стрельцы говорили, что во всех концах Москвы москвичи не желали слушать указ Думы о Сигизмунде. На Арбате и у Серпуховских ворот, где указ о присяге Сигизмунду читали бояре Федор Трубецкой и Федор Шереметев, москвичи устроили потасовку с боярскими дворовыми и с немцами, стрельцам пришлось вмешаться и успокаивать буянов древками бердышей, двух стрельцов и пятерых немцев москвичи в свалке сильно помяли.
На другой день после отказа москвичей присягать Сигизмунду поляки и стрельцы стали ходить в караулы отдельно. Андрей теперь посылал в караулы по два десятка стрельцов, ибо с каждым днем неустойчивое спокойствие в городе расшатывалось. Польские и немецкие караулы силой пресекали любой шум, среди москвичей появились раненые и даже убитые польскими саблями и мущкетными пулями. Москвичи все больше отворачивались от бояр, которых они теперь прямо называли изменниками. Стрельцы не раз видели кучки москвичей, в которых горластые главари кричали «долой литву!» и «хотим царя Дмитрия Иоанновича!».
Недовольство жителей столицы, видно, сильно тревожило Гонсевского и бояр, ибо на Иоанна Дамаскина во всех людных местах дьяки государева приказа целый день кричали указ Думы о сдаче москвичами всяческого оружия и ратных припасов в разбойный приказ, где сидел дьяк Щелканов. Этот указ привел москвичей в негодование. В первый день оружие никто не сдал. Польские и немецкие караулы стали ходить по дворам и отбирать все, чем можно биться. Отбирали даже плотницкие и дровяные топоры. Поляки под этот указ забирали не только оружие, но и все, что попадалось на глаза ценного, особенно съестные припасы. На торгах то и дело закипали настоящие сражения. Поляки обирали торговцев, а москвичи били грабителей всем, что подворачивалось под руку. Москва бурлила и кипела,
Стрельцы голицынских полков ворчали все громче. Яузцы в караулах  видели все, что творилось в городе. Как-то к Андрею прибежал посыльный от Квасова и сказал, что сотник зовет его на Мясницкую. Андрей вскочил на Воронка и вскоре оказался у мясных рядов. Так кипела настоящее сражение. Мясники и москвичи-покупатели ожесточенно дрались с польским караулом, били литву толстыми досками от столов, крушили их мясными тушами, а кое-кто размахивал мясницкими топорами. Караульные стрельцы Квасова прибежали на шум и теперь стояли в растерянности, не зная, на чью сторону становиться.   
Встревоженный Квасов сказал сотнику, что польский караул стал отбирать у мясников их топоры для разделки туш, заодно они хватали и грузили в сани целые туши. Мясники не стерпели разбоя и начали отбиваться, поляки пустили в ход мушкеты и сабли, зарубили сколько-то человек.
- Сколько поляков? – спросил Андрей.
- Десяток. Да у них пищали и сабли.
Андрей мгновенье подумал и решился.
- Ничего, брат, у нас тоже пищали, сабли, да еще бердыши.  – Он повернулся к стрельцам и крикнул: - Братцы, хватай поляков! Оружие отобрать, поляков вязать!
Против двух десятков стрельцов, побывавших под Клушином, поляки не устояли. Их обезоружили, связали. Хуже пришлось с мясниками, которые в запале без разбору, принялись было бить стрельцов. Обозленные стрельцы тоже не остались в долгу, свалка продолжалась, но теперь мясники и москвичи бились со стрельцами. Андрей и Квасов сорвали глотки, пока им удалось образумить разгоряченных драчунов.
Связанных поляков доставили, как велено, в Панский приказ. Однако голова приказа думный дьяк Михаил Молчанов велел развязать поляков и отпустить их восвояси. Потом он принялся непотребно орать на Андрея:
- Твои стрельцы воруют, полковник! Вперед пойдешь в Разбойный приказ!  Поляков не трогать!
Караульные стрельцы заворчали, ухватили покрепче бердыши. Андрей же спокойно ответил Молчанову:
- Мои стрельцы соблюдают указ Думы: пресекать любой непорядок и шум. Поляки же застрелили и зарубили четверых мирных москвичей. Это они воруют! А ты, дьяк, покрываешь воровство и разбой! Стрельцы, за мной!
Стрельцы оставили связанных поляков в приказе, пусть Мишка Молчанов сам развязывает их, делать ему, изменнику, проклятому самим патриархом Гермогеном, больше нечего.
После этого Андрей стал сильно опасаться, что его стрельцы сами поднимут бунт. Однако этого не произошло. Через два дня после указа о сдаче оружия, на святителя Николая, в Яузскую слободу приехал дьяк стрелецкого приказа Яков Моргач и прочитал новый указ Думы. Именем великого государя Сигизмунда все двадцать московских стрелецких полков собирались в войско под началом боярина Юрия Трубецкого для похода против Вора.
Стрельцы с проклятиями готовились к походу. Ворчали даже надежные, тертые жизнью сотники.
- Это что же выходит? – негодовал Софрон Сухотин. – Нас убирают из Москвы, а поляки тут останутся хозяевами?
- Это прямая измена, братцы! – громко ворчал даже богобоязненный Мальцев. 
Кузьма Кирдяпин молчал, но его лицо налилось кровью, а на багровой шее вздулись жилы.
Через два дня еще затемно стрелецкое войско с пятью польскими ротами вышло из Серпуховских ворот и направилось ближним путем к Оке, на Серпухов. Андрей шагал впереди своего полка в середине огромной колонны, и его душа томилась от тяжких раздумий. Судьба все дальше уводит его от Дарьюшки. Когда он теперь увидит милые серые глаза с пушистыми темными ресницами? Введет ли он когда-нибудь красавицу жену в новый дом на Волхонке? Матушка там все приготовила для их с Дарьюшкой жизни. А он уходит из Москвы. Куда они идут?  Зачем стрельцов убрали из Москвы? Вернется ли он из этого непонятного похода? Тут он вспомнил, что атаман Заруцкий с казаками снова переметнулся на сторону Вора. Верный друг по Троицкому сидению Юрко Донец наверняка все еще ищет свою счастливую судьбу в казачьем войске Заруцкого. Неужто им теперь придется биться друг с другом?
 
 
 

В Калуге.

Казацкий сотник Юрко Донец еще до света выбрался из душной юрты, где в похмельном сне разметались на кошмах его боевые товарищи, и тоже думал о своем друге, стрелецком полковнике Андрее Грязном. Вчера, когда топили в Оке пленных ляхов, один шляхтич крикнул:
- Кровью заплатите за нас! Из Москвы придет наше войско, вам всем конец! 
Вот об этом и вспомнил сейчас Юрко. Войско Москвы – это стрельцы. А полком яузских стрельцов в морковных кафтанах с серебряными петлицами командует его кровный побратим Андрей. Как-то живется верному троицкому другу в Москве, которую бояре-изменники сдали ляхам? Он тяжело вздохнул. За верную службу бояре пожаловали Андрею богатое поместье. Неужто Андрей будет стараться ради своих благодетелей и, если судьба столкнет их лоб в лоб в бою, станет биться за бояр с казаками и с ним, Юрко? Расчетливые москали говорят: дружба – дружбой, а денежки врозь.  Не хотелось верить, что Андрей забудет их кровное братство, но всякое может статься. Эх, вот жизнь настала!   
В его беспокойной казацкой жизни этот год выдался больно уж богатым тревожными и бурными делами. Но теперь овчинка стоила выделки. Летом под Москвой, когда он у Воробьевых гор нежданно встретил своего друга Андрея, полковник Епифанец втайне от атамана Заруцкого повел свой полк на Коломну, где, по слухам, сидела Маринка с казной Калужского царика. Весь маринкин обоз они захватить не сумели, но и того, что взяли, храбрецам хватило. Они отправили добрый дуван в станицы на Дон. За два года службы под Москвой это оказалась самая богатая казацкая добыча. Только тогда Юрко поверил, что его отец и мамка, а значит, и он сам, смогут, наконец, выбиться из постоянной нужды.
После набега на Коломну полк Епифанца нагнал отряд Заруцкого у Боровска. Заруцкий не стал их сильно корить за самовольство, посетовал лишь, что они пошли против казацкого закона и не поделились добычей со всеми казаками. Атаман понимал, что Епифанец пошел на смертный риск, им улыбнулась удача, а за удачу казака не корят. Он в тот же день, будто ждал своевольников,  собрал всех казаков. Епифановские казаки опасались, что атаман поставит их на казацкий Круг, но Заруцкий завел речь совсем о другом. Он объявил, что хочет служить калужскому государю.
- Братцы, в Москве – измена, - горячо говорил атаман. – Мы бились за Москву, а изменники-бояре впустили чертовых ляхов в престольный город. Москали призвали на царство сына проклятого Сигизмунда, еретика Владислава, присягнули ему, как государю!  В Москве правят ляхи. Это позор всем русским людям и нам, вольным казакам. Не бывать тому! Нас зовет на службу к себе в Калугу истинный государь Дмитрий Иванович, Он сын радетеля народного, царя-батюшки Иоанна Васильевича.  Его прозвали  Грозным, ибо он был грозен для бояр-изменников, для рушителей православной веры жидовствующих еретиков и карал измену беспощадно! Дмитрий Иванович – истинный православный государь. Он зовет всех православных бить ляхов и бояр-изменников, где ни попадутся. Казань присягнула Дмитрию Ивановичу! Казанцы прислали государю большое войско и припасы. Государю присягнула Астрахань! Астраханцы тоже прислали Дмитрию Ивановичу войско и многие припасы. Все поволжские татары и понизовые степные ногаи встали за Дмитрия Ивановича. Многие города отшатнулись от Москвы и сговариваются присягать Дмитрию Ивановичу. Не царить ляхам в Москве!
- Не царить! – заорали казаки. – Смерть изменникам! Долой ляхов!
Заруцкий дождался тишины и с новой силой выкрикнул:
- Братцы! Вольные казаки! Идем служить истинному государю! Погуляем по городам, станем бить проклятых ляхов и бояр. Пошарпаем их неправедное богатство! По казацкому обычаю: кто согласен, - направо, кто не хочет – налево. Без всякой обиды! Несогласные – вертайся на Дон!
Конечно, никто из казаков не отошел налево, казацкое братство нерушимо, казацкая сила – в единстве. А больше всего обнадеживала богатая добыча полка Епифанца, каждый верил, что и его счастье теперь не за горами. Заруцкий обрадованно захохотал, потом низко поклонился Кругу, коснулся рукой земли. Он выпрямился, повысил голос:
- Братцы! По казацкому обычаю клянемся на боевых саблях в верности государю Дмитрию Ивановичу!
Он выхватил из ножен саблю, высоко поднял ее над головой, поднес клинок к губам. Над лугом будто полыхнуло солнце от блеска клинков. Заруцкий снова поклонился Кругу.
- Низкий поклон вам, братцы! За верность! Ну, держись, чертовы ляхи! Смерть боярам-изменникам! А мы, казаки, помним наш кровный закон. Дуван добывать только в бою! У мирных людей не брать ни гроша, ни крошки. Кто нарушит закон, - поставим на Круг! Под казацкие сабли! По коням, братцы!
На службе у калужского царя Дмитрия Ивановича скучать не приходилось. Сразу из-под Боровска Заруцкий повел войско не в Калугу, а на Воронеж.
- Готовься к сече, братцы! Москва наслала на Калугу крымских татар, сам Гирей-хан их ведет. Надо поспешать! Татарва сожжет наши станицы на Дону!
Отряд широкой рысью шел на Крым, на перехват татарам. Впереди галопом скакали дозоры. Каждый донской казак понимал, что если татары придут на Дон раньше их, то они сожгут все станицы, порубят стариков, угонят в плен молодых. Надо спасать казацкий вольный Дон!  Первые татарские разъезды встретились в широкой степи за Донцом. Их изрубили, дабы уцелевшие не сумели предупредить Гирей-хана. А потом оба войска встали по обоим берегам синего Миуса.
Заруцкий из своих семи полков оставил против вражьего стана пять, а два скрытно пошли вверх и вниз по Миусу, дабы в решающий момент ударить татарве в спину. Гирей-хан решил, что легко сомнет не такое уж большое казацкое войско и в первое же утро татары с криками и визгом кинулись через Миус на казаков. Страшная сабельная битва кипела от рассвета за полдень. Казаки рубились отчаянно, но татары брали количеством. В полку Епифанца уже осталось не больше половины казаков, когда обходные полки ударили татарам в спину с двух сторон. Татары бежали вместе с раненным Гирей-ханом. А казакам достался огромный обоз с богатой ханской казной.
   Потом победители пришли в Калугу. Юрко и почти все казаки впервые оказались в этих местах, они тут же объехали весь небольшой город и с любопытством осмотрели новую столицу Русского государства. На высоком холме неподалеку от Оки возвышался деревянный Кремль с дубовыми стенами. Вокруг Кремля с трех сторон располагался город, тоже деревянный, его окружал высокий вал с частоколом  по верху, окруженный глубоким рвом. По углам вала на высоких холмах стояли мощные деревянные башни со скатами в ров, за рвом на насыпных валах калужане поставили сторожевые башни. При государе Дмитрии Ивановиче Калуга, как новый стольный город, сильно разрослась. С напольной стороны вала густо теснились посады, старые городища, спешно застроенные деревянными избами, стояли во множестве ногайские зимние юрты. С четвертой стороны город омывала широкая Ока, на другом берегу которой тоже виднелись посады, деревни и слободы, 
Казаки Заруцкого на второй день после прибытия целовали крест государю Дмитрию Ивановичу. Казакам велели построиться у церкви Покрова-на-рву, возле Окских ворот, мол, государь сам выйдет к своим верным слугам. Государь и государыня с боярами и большой стражей из ногаев выехали в золоченых каретах из Яченских ворот в сопровождении большой и пышно разодетой свиты. За земляным валом они  уселись на золоченые престолы: государь на большое, государыня – на меньшее. По бокам государей расселись бояре, среди них знающие указывали князей Дмитрия Трубецкого, Григория Шаховского, Михаила Туренина, Федора Долгорукого, родного дядю государя Андрея Нагого, Ивана Годунова. Здесь же гордо восседал воевода польских и немецких наемников государя гетман пан Валевский. Позади государей и бояр толпились дьяки. Священники уже поставили сияющий золотом аналой перед казаками, положили на него толстую книгу Священного писания, сами встали около алтаря с образами в руках. К алтарю подошел казанский митрополит Ефрем, он давно приехал из Казани исполнять обязанности православного иерарха при государе взамен патриарха Филарета, плененного ляхами и изменниками-московитами. Он осенил всех собравшихся троекратным крестным знамением, покропил вокруг аналоя святой водой и торжественным трубным голосом обратился к казакам.
- Православные воины! Поклянитесь крестным целованием на верность истинному государю Московскому и всея Руси Дмитрию Иоанновичу! Да изгонит Господь еретиков и жидовствующих из стольного города Москвы и расточит их антихристовы воинства! Аминь!
Иерарх перевел дух и еще громче сказал:
- Православные воины, подходите к аналою на крестное целование!
Первым подошел к кресту атаман Заруцкий, он прикоснулся губами к святыни, перекрестился на образ Спаса, облобызал руку митрополита, повернулся к казакам:
- Православные казаки! Братцы мои! Целуйте крест государю Дмитрию Иоанновичу и государыне Марине Юрьевне!
Атаман подошел к престолу, низко поклонился государям  и сел неподалеку от государыни на низкую скамью. Казаки сотнями и полками потянулись к кресту.  Целование длилось долго. Казаки стояли смирно, потихоньку переговаривались. Юрко под эти разговоры успел хорошо рассмотреть государя и государыню. Как говорили казаки, Дмитрий Иоаннович выглядел самым явным жидовином из всех жидов. Огромный горбатый нос, тяжелые веки почти прикрывали выпученные темные глаза с набрякшими, тоже темными мешками, Коротко стриженые волосы открывали сухие хрящеватые уши с мочками, плотно приросшими к голове. Государь, видно, не избегал обильного пития, сейчас принимал целование с достойным видом, но частенько позевывал.. Казаки разглядывали государя, слышались голоса:
- Верно сказывали, жидовин и есть.
- Жидовин из Праги, что у Варшавы. 
 – Будет вам, братцы. Может, и не жидовин. У царя Грозного нос тоже большой и крючком, в него наш государь пошел.
- А пусть и жидовин. Бояр казнит, ляхов истребляет.
- Крестьянам волю дает, иди хоть в войско, хоть на Дон.
- Волю всем обещает.
Государыня Марина находилась на сносях. Из-под раззолоченных парчовых одеяний и дорогих горностаев выпирал огромный живот. Марина, видать, тяжело переносила беременность. Лицо государыни, набеленное-нарумяненное, заметно отекло от излишней влаги в ее чреве, под глазами темнели заметные полукружия. Судить государыню казаки не смели, чай, баба на сносях, чего с нее взять. Зато они почесали языки про своего атамана.
- Ишь, пристроился. Не зря говорят, государыня к нашему атаману благоволит.
- Видишь, она-то смотрит не на государя, на нашего атамана.
- Ну и чего щеритесь? Казаку шарпать, - так золото и диаманты, тискать – так царицу!
- Укоротить вам языки. Чай, Марина Юрьевна – первая венчанная царица всея Руси. Родит сына – будет законный наследник престола. Не чета боярским выскочкам.
- Ну, и молодец наш атаман! В бою – герой, и с бабами не промах.
После крестного целования казакам отвели место в поле за Верхом, неподалеку от церкви святого Георгия. В войске Дмитрия Ивановича было немало понизовых ногаев, они пригнали казакам несколько возов, груженых бычьими и конскими шкурами и толстой кошмой. Тут же ногаи помогли казакам поставить большие юрты из жердей и крепких кож, подшитых изнутри кошмой.
- Не жалей кошмы, братцы,  - говорили бывалые казаки, - в таких юртах ногаи живут в своей степи весь год. А там, в Аксае и на Маныче ветра и морозы – не чета нашим. Потому ногаев зовут юртовыми татарами.
По ногайскому обычаю юрты поставили тесным кругом, дабы при внезапном налете врага они послужили защитой. Полы в каждой юрте застелили двойными кошмами, посредине оставили голое место для костра. По чьей-то указке ногаи к вечеру завезли казакам целую гору дров. В огромных юртах на три-четыре десятка человек загорелись-затрещали костры из тонкого валежника, дым исправно уходил в дыру на самом верху юрты.
Так началась служба Юрко у государя Дмитрия Ивановича. Скучать не приходилось, Заруцкий постоянно рассылал свои полки к городам, захваченным ляхами с наказом выбить еретиков или взять у них богатый дуван. Полк Епифанца под Можайском набежал на огромный королевский обоз, легко перебил стражу из шляхтичей и взял больше сотни тяжело груженых пароконных саней. Никакого золота- серебра в том обозе не оказалось, но казаки пригнали в свой стан у Калуги чуть не полторы сотни саней с говяжьими тушами, битой птицей, мороженой рыбой, тюками коровьего масла и семипудовыми кулями пшеничной муки. Этого запаса провизии могло хватить всему войску Заруцкого до самой весны, хотя атаман велел выделить четверть дувана государю.
Ходили они в другие набеги, под Ржев, под Осташков, на Волок Ламский и без дувана не возвращались. Как-то Тарас довел полк до Великих Лук, там в тяжкой сече, с потерями казаки разбили отряд шведов и привезли в Калугу хороший дуван золотом и мехами, - жалованье шведским наемникам, Потом Епифанец повел своих удальцов к Вязьме, шли ночами, высылали вперед дозоры, дабы разыскать ляшский обоз побогаче. Дозорные нашли такой обоз под Ельней, и полк тут же, без роздыха поскакал на Ельню. Обоз им попался большой и тяжелогруженый. Охрана оказалась сильной, но казаки сумели изрубить королевских шляхтичей. К радости казаков, в обозе кроме ратных припасов, мушкетов, пушек и большого груза пороха оказалось много золотых дукатов и серебряных монет, - королевское жалованье ельнинскому и вяземскому гарнизонам. Поверивший в удачу Епифанец порывался проскочить до Смоленска и по-настоящему поживиться в обозе короля Сигизмунда, но Заруцкий не позволил.
- Не время, Тарас, - сказал он Епифанцу. - С королем нам пока не совладать. А дразнить его попусту ни к чему. Пусть он там с москалями воюет, истощает силу.
При коротких возвращениях из набегов казаки узнавали новости, которых хватало иной раз до изумления. После листопада государь отправил большой пеший отряд из новоприбывших крестьян и холопов под началом князя Федора Долгорукого в Воронеж. Заруцкий сказал, что Дмитрий Иванович намерен устроить в Воронеже новую столицу всея Руси. Вниз от Воронежа по Дону и Донцу он отдаст всю землю до Крыма казакам.
-  Построим там казацкое царство, - уверял атаман. – Будем стеречь рубежи русские от крымчаков и запорожцев. Государь обещает давать казакам достойное жалованье. Кто хочет, - всех наделит землей, паши чернозем, расти хлеб, разводи скот!
Когда они вернулись с дуваном от Ржева, Заруцкий объявил, что государю Дмитрию Ивановичу присягнули Вятка, Пермь и Вологда.
- Прислали они по целому полку стрельцов со всем припасом, пропитание на всю зиму. Скоро соберем новые силы и – на Москву, братцы! Давно пора изменников на кол и в воду!
А позавчера они вернулись от Мещевска, куда с их полком ходили на Сапегу казаки атамана Бежицкого. Перебежчики не соврали, в Мещевске на самом деле стоял обоз Сапеги, и ляхи их не ждали. Казаки нежданно налетели на Мещевск, порубали чуть не полк сапежинцев, взяли весь их войсковой обоз и при уходе сожгли изменнический Мещевск дотла. Дувана хватило на всех, хотя по уговору четверть отошла царю Дмитрию Ивановичу. Они привели с собой четыре десятка пленных ляхов, царь повелел их в тот же день повесить. Царица Марина просила за своих сородичей, но Дмитрий Иванович ляхов и немцев не миловал, нечего чужеземцам гулять по русской земле, пусть закажут это внукам и правнукам.
Вчера они поделили дуван и отправили большой обоз на Дон, отвезти богатую добычу родичам. Для охраны обоза Заруцкий выделил целый полк понизовых казаков. С обозом на вольный Дон пошли женки и дети новых казаков. В каждой стычке казаки теряли товарищей, в Мещевске сотня Юрко потеряла восьмерых. Однако число казаков не уменьшалось. Из закабаленной боярами Московии к ним приходили беглые закупы, смерды и холопы. Молодых и холостых Заруцкий забирал себе и после проверки в ратном деле делил по полкам. Женатых же, особо тех, кто прибежал с семьями, царь Дмитрий Иванович оставлял в пеших казацких отрядах. Семьи беглых они отправляли на вольный Дон, ибо с Дону Москве выдачи нет. Пусть селятся в станицах, обзаводятся хозяйством, растят новых удальцов.
Юрко глубоко вдохнул морозный воздух. Хороша казацкая жизнь! Пока удача с тобой, надо пользоваться ею. Он вспомнил, как вчера большой обоз с дуваном под охраной целого полка казаков скрылся за березовой рощей и вздохнул глубоко и радостно. Батька и мамка получат его долю золотом, серебром и драгоценными тканями, теперь они навсегда забудут о прежней бедности. Батя прикупит у станичного схода еще черноземной земли, наймет новых работников из беглых москалей, заведет большой гурт скота и косяк добрых коней, осенью соберет богатый урожай, продаст с хорошей прибылью. А он будет и дальше добывать дуван на свободную привольную жизнь.
Из юрты выбрались проснувшиеся хлопцы, зазвучали шутки.
- Хороший дуван нам дал Сапега!
- Когда снова пойдем на литву, Юрко?
- Да хоть завтра!
- А то двинем под Смоленск, а?
- Чего там Смоленск? Пошли на Москву, пошарпаем боярскую казну!
Юрко слушал веселые голоса верных товарищей, и в душе его разливалась светлая радость. Сотня Юрко занимала четыре большие юрты, сотник жил вместе с казаками. Атаман Заруцкий с полковниками поселился в Кремле поближе к царю. Казаки уже распечатали сулеи с польской водкой-зубровкой и принялись пировать.
- Слава атаману Заруцкому!
- Слава полковнику Епифанцу!
- Слава сотнику Донцу!
- Слава звонким саблям и ляшскому золоту!
Утихомирились уже заполночь и завалились спать вповалку на толстых кошмах, Утром Юрко проснулся первым, товарищи еще спали. В душной юрте стоял густой перегар. Казаки храпели, беспокойно вскрикивали. Конечно же, караульные и костровые храпели громче всех, костер давно погас, в юрте заметно похолодало. Юрко вполголоса чертыхнулся, никак не приучить вольницу к порядку, налетят ляхи или москали, - бери казаков голыми руками. Он поднялся, надел сапоги, нагольный полушубок, шапку и вышел из юрты. Еще не развиднелось, над казацким юртовым станом царила тишина.
Морозный сладкий воздух быстро выветрил из головы остатки хмельного дурмана, и Юрко опять задумался о вольном казацком царстве на Дону. Они его построят, обязательно построят! Но за волю придется еще немало биться. Первое дело, - выгнать чертовых ляхов с русский земли. Потом уничтожить бояр-изменников с их прихвостнями. А потом всей землей выбрать настоящего государя. Пусть даже им станет калужский Дмитрий Иванович с Маринкой. Жидовин он или не жидовин, законный ли сын царя Ивана Васильевича или самозванец, каких немало развелось на Руси, а он дает волю казакам и беглым холопам, ведет их бить чертовых ляхов, бояр-кровопивцев и их приспешников. Если народ выберет его, государь перенесет столицу в Воронеж, ближе к батюшке синему Дону.
Юрко глубоко вздохнул и вспомнил, что вчера сказал Тарас Епифанец на крики пленных шляхтичей, которого казаки сажали в ледяную воду на Оке.
- Государь говорит, Москва послала войско на нас. От перебежчиков ведомо,  они сперва хотят взять Серпухов, потом Боровск, а потом пойдут на Калугу. Войско сильное, там все московские стрельцы и десяток ляшских рот. Бояре задумали сразу двух зайцев убить. Они убрали стрельцов из Москвы, теперь там царствуют поляки. А второй заяц – Калуга. Готовьтесь, братцы, к кровавой рубке.
От Яченских ворот послышался шум, Юрко всмотрелся. В сереющем  рассветном полумраке из раскрытых ворот коломенского Кремля выезжал немалый отряд. Впереди он разглядел конных ногаев с длинными пиками в руках, за ними ехал золоченый санный возок и несколько возков попроще, за возками - небольшой обоз и опять тянулись конные. Сзади послышалось долгое, шумное, с завыванием зевание. Из юрты выбрался верный побратим, полусотенный Степан Туляк, он помочился в сугроб, встряхнулся, подошел к Юрко, посмотрел в сторону ворот.
- Государь на охоту выехал, - уверенно определил он. – Говорят, большой охотник до зайцев. Стража ногайская, бояре, дьяки, в обозе – питие и съестное.
Охотничий отряд вскоре скрылся за обрывом речки Яченки, Юрко и Степан проводили его взглядом. Идти в душную от перегара юрту не хотелось. Юрко строго сказал:
- Степан, костровых и караульных придется пороть по голому заду. Никакого порядка.
Степка Туляк недовольно засопел, но Юрко еще суровее продолжил:
- Вели хлопцев убрать снег у юрты. Загадили все, а весной сами задохнемся от смрада, будем страдать животами. Ляхов бьем, а у них на каждую роту – нужник в сторонке. Потому они нас дикарями и варварами зовут.
Вскоре прискакал посыльный от Заруцкого:
- Батька-атаман велит всем полковникам и сотникам быть у него.
Заруцкий сказал, что московиты с ляхами подступили к Серпухову, казаки там не стали геройствовать и без боя отошли к Боровску. Московское войско идет за ними по пятам.
- Полковники, сотники, будем ли биться с московитами или отойдем на Воронеж?
- А как ты сам решил, атаман? – спросил кубанский полковник Кабановский.
- Я говорил с государем, - неторопливо ответил Заруцкий. – Государь стоит на том, что весь государев двор, все приказы вывести в Воронеж. В Калуге оставить два-три самых крепких наших полка, - сидеть в осаде, если москали подступят под стены. Всем прочим полкам и ногаям укрыться в лесах. Оттуда набегать на москалей, бить их нежданно в спину, особо ночью. Мы разобьем москалей и ляхов. Потом пойдем на Москву, там всего-то тысячи четыре ляхов. А из Москвы пойдем на Смоленск. На короля!
После недолгих разговоров полковники согласились с атаманом. После обильного обеда Юрко возвратился в свой стан. Не успел он расседлать коня, как со стороны Яченки послышались далекие крики, они быстро приближались. Юрко насторожился, Вот из-за березового перелеска выскочило с десяток верховых, впереди скакал охлюпкой на расседланном коне кто-то маленький вроде мальчонки. Вскоре Юрко разглядел в передовом всаднике не мальчонку, а государева шута-карлика Кошелева. За шутом отчаянно нахлестывали коней еще несколько человек в богатых шубах. Вот до них осталось с полсотни саженей, и тут Юрко расслышал крики.
- Государя убили!
- Арслан убил государя!
- Касимовские татары убили государя!
Всадники проскакали мимо казацких юрт и скрылись за Яченскими воротами в земляном валу. Рядом с Юрко уже стояли его казаки и Степан Туляк. Юрко быстро принял решение.
- Степан, пошли хлопцев к Епифанцу и Заруцкому. А сам бери свою полусотню и – за мной. Быстро! Взять пищали!
Казаки спешно оседлали коней, и вскоре полусотня помчалась по натоптанной копытами и санями дороге, скатилась с высокого обрыва Яченки, поднялись на другой берег. Навстречу им скакали по одному, по двое, а то и мелкими группами всадники, промчались несколько саней. Еще через версту, возле опушки густого ельника, у дорожного креста на вершине невысокого холма казаки остановились.
На истоптанном, залитом кровью снегу лежали несколько трупов. Одних сразили пули, других иссекли сабли. В середине кровавого побоища лежал совершенно нагой труп с отсеченной головой, отрубленной правой рукой, с глубокими ранами от сабельных ударов на теле. На его груди против сердца запеклась темной кровью рана от пули. Возле трупов стояли на коленях несколько человек из свиты государя, Юрко узнал среди них думного боярина Ивана Плещеева, остальные были ему незнакомы. Ошеломленные казаки молча сидели в седлах над  местом побоища. Боярин Плещеев тяжело поднялся с колен, обратился к Юрко.
- Ты сотник, что ли? Вели казакам поднять государя. И слуг его. Ах ты, беда-то какая.
Казаки спешились, Степан Туляк разглядел в прогалине ельника брошенные запряженные сани, с парой казаков пригнал их поближе. С саней сбросили поклажу, расстелили попавшийся ковер. Иссеченное тело государя уложили на ковер, голову и отрубленную руку положили у плеч, прикрыли труп вторым ковром. Пока казаки укладывали в сани убитых государевых слуг, Юрко в растерянности спросил у боярина:
- Как оно вышло-то? Охрана где?
Плещеев поднял на него полные скорби глаза.
- Не углядели. Ни ногаи, ни мы.
- А кто злодей?
- Касимовский татарин Арслан, во крещении Петр Урусов. Может, помнишь, сотник, касимовского хана Ураза? Он еще с Тушина подбивал татар и ногаев передаться Сигизмунду. Недавно приехал в Калугу, говорил воровские речи за Сигизмунда. Государь его посадил в воду. Поганец Арслан из его свиты тоже начал воровать против государя. Его высекли и заточили в темницу.
Плещеев говорил ровным, негромким, чуть хриплым голосом. Ни досады, ни боли не слышалось в его голосе, лишь полная безнадежность вконец усталого человека.
- Арслан убил государя? Один? – недоверчиво спросил Юрко. Ему как-то не верилось, что один сеченый и озлобленный татарин мог выбраться из темницы, прорваться к государю сквозь стражу, уложить нескольких верных слуг, разогнать остальных и изрубить государя. Куда смотрели остальные приближенные?
Плещеев опять тяжко вздохнул.
- Что теперь гадать? Сам я не видал, вон там стоял с дьяками, ногаи там готовили застолье. Услыхал крики, выстрелы, шум великий. Когда прибежал, - ногаи из охраны сбились в кучку, бормочут не пойми что. Арслан, Арслан, руками машут вон туда. Я смотрю, малый отряд конных скачет на полдень, уже с полверсты. Видать, в Крым подались. Тут наши стали съезжаться, ахи, охи, бестолковщина, шут Кошелев вовсе обезумел, визжит, катается по снегу. Я велел им скакать в Калугу, объявить смерть государя. Потом расспросил ногаев из охраны, как вышло. Они лопочут, мол, ничего толком не видали. Ох, беда превеликая. 
Плещеев завздыхал, перекрестился, поклонился саням, где под ковром лежало тело государя, снова заговорил тем же тихим, бесцветным голосом. 
- Вроде, государь тут хотел в засаде стоять, чуть не всех отослал, сам-четыре остался. Десяток ногаев стояли вон там, в ельнике у самой опушки, где эти сани. Откуда ни возьмись, - Арслан с десятком татар. Кто его из темницы вызволил, ума не приложу. Прямая измена. Не иначе, Москва расстаралась. Ах ты, Господи, грехи-наши тяжкие…
- И что дальше? - непочтительно перебил стенания боярина Юрко. – Что ногаи сказали?
- А, считай, ничего. То ли со страху обеспамятели, то ли врут, боятся казни, не уберегли государя. Будто татары перебили слуг государевых, Арслан кинулся с пистолем на государя. Государь выхватил саблю, тут подскочил другой татарин, отсек государю правую руку, а вор выстрелил из пистоля, прямо в самое сердце угодил. Татары раздели государя, отсекли государеву голову, изрубили тело. Ногаи сказывали, Арслан кричал воровское, мол, вот тебе, узнаешь, как убивать наших ханов, а верных слуг своих сечь и в темницу бросать. Потом татары вскочили на коней и ускакали. Да что теперь толку, кто убил, как убил. Осталась Русь без истинного государя. Москва все подомнет под себя, бояре-изменники растащат государство по вотчинам, продадут все полякам.
Сзади послышался глухой конский топот. К месту побоища подскакал небольшой отряд верховых, двое спрыгнули с седел, подбежали к Плещееву. Тот повторил им то, что уже рассказал. Всеведущий Степан Туляк негромко пояснил сотнику:
- Это думные дьяки Черныш и Ян. Видать их послали из города на место, разузнать. 
Скорбная процессия двинулась к городу, уже за полверсты от земляного вала навстречу повалила толпа горожан и казаков. Начались крики, вопли, стенания. Полусотня Донца едва сдерживала напор подданных государя. Конные казак, прискакавшие из города, с гиком и визгом помчались к Яченским воротам, вскоре за земляным валом к серому небу поднялись столбы дыма.
- Ах ты, Господи, - опять застенал все тем же негромким, хрипловатым голосом Плещеев. – Ополоумели казаки, жгут дома татарских мурз. Сожгут ведь город! Давай-ка, сотник, спешно веди своих, пресеки. Расчисти дорогу к Троицкому собору, мы уж сами доставим государя туда.
Полусотня Донца бешеным галопом подскакала к Яченским воротам. Юрко велел Степану поднимать вторую полусотню и вести ее в город ему на подмогу,  сам он махнул плетью оставшимся казакам и проскакал в ворота. В городе творилось светопреставление. Распаленные изменой и убийством государя калужане шумными толпами метались по узким улицам, с криками скакали казаки с обнаженными саблями, в разных местах ярко горели деревянные дома, к небу поднимался черный дым. Юрко увидел на затоптанном снегу несколько трупов и забеспокоился.
- Братцы, - крикнул он казакам, - разгоняй буянов плетьми! Сабли в ход не пускать! Идем к палатам государыни!
Как ни ошеломила его смерть государя, он вспомнил, что Марина – законная венчанная государыня Московская и всея Руси. Дмитрий Иванович венчался на царство при своем приходе в Москву, и вместе с ним патриарх Игнатий по православному обычаю венчал на царство ее.  Раньше на Руси государыни никогда не венчались на царство. Марина вот-вот разрешится от бремени, и если родит сына, тот станет законным наследником царского престола.
Его казаки прорвались через озверевшую толпу за Верх, государыня Марина жила там в единственном каменном доме на два жилья. Еще издали они увидели небольшую толпу, бегущую к Кремлю. Казаки обогнали бегущих, развернулись всей полусотней лицом к ним. Толпа от неожиданности остановилась, но из нее к казакам выскочила простоволосая, в растерзанной домашней одежде, босая женщина с большим животом. Юрко с трудом узнал государыню.
Марина увидела казаков и отчаянно закричала:
- Казаки! Не уберегли моего государя! Убейте и меня!
Юрко спрыгнул с коня, встал на колени перед царицей, широко раскинул руки, чтобы загородить ей дорогу, казаки последовали его примеру. Однако Марина, видно, почти потеряла рассудок от горя. Она толкнула Юрко в грудь выпирающим твердым животом, обожгла его безумным взглядом и визгливо заголосила:
- Где вы были, когда изменники убивали моего мужа! Бейте изменников! И меня убейте! Без мужа мне незачем жить!
Пока Юрко в растерянности раздумывал, что ему делать: хватать ли государыню в охапку и нести ее в палаты, остановить ли ее здесь и ждать Епифанца или Заруцкого, которые выручат его в такой государевой беде, - сзади послышался бешеный конский топот. Рядом резко поднялся на дыбы конь, с него спрыгнул атаман Заруцкий и подбежал к государыне.
- Государыня! Марина Юрьевна! – закричал он. – Подумай о сыне! Береги наследника престола!
Марина перестала голосить, а Заруцкий подхватил ее на руки, легко поднялся с тяжкой ношей в седло и пустил коня шагом назад, к палатам государыни. Он обернулся и крикнул Юрко:
- Сотник, окружи дом государыни! Чтоб мышь не проскочила! Головой отвечаешь!
Степан Донец галопом привел к дому государыни вторую полусотню. Казаки Юрко до темноты стояли в карауле у дома государыни. Потом Тарас Епифанец привел еще две сотни им на смену. Выглядел полковник весьма озабоченным.
- Хреново получается, - негромко сказал он Юрко на пути к стану. – Ногаи снялись, бросили юрты, ушли в степь. Бояре и дьяки уходят к Москве. Холопы разбегаются. Москали выгнали казаков из Серпухова и Тулы, идут на Боровск. Без государя не будет порядка, нам не удержать Калугу.   
В эту ночь казаки не спали. Они изрядно пригубили крепкого зелья, захмелели, вели тревожные разговоры.
- Надо уходить на Дон, - говорили многие. – Отстоять вольный Дон от Москвы. Теперь долгие руки Москвы потянутся к нашей земле.
Другие пытались успокоить товарищей.
- Атаман надумает, как нам быть. Надо идти на Воронеж, поднимать Астрахань и Казань. Другие города пойдут за нами.
- За кого поднимать, - махали руками неверящие. – Государя у нас нет. За Маринку поднимать? Не пойдут казаки за Маринкой. Отец у нее – лях, родичи все – ляхи. Ляшская кровь в ней возьмет верх.
К утру хмель совсем развязал языки. Слышались разговоры, за которые еще вчера говорунов посадили бы в воду, как воров.
- Чего там? Ишь, наследник Маринкин, - с трудом ворочал языком могучий казак Секач с бурым обветренным лицом, которое пересекал глубокий сабельный шрам. -  Государь-то с Маринкой, считай, не жил. Она со многими воровала втихую от него. От кого у нее будет ребятенок, - один Господь ведает.
- Нет, братцы, нам теперь надо, как запорожцам, - уверял молодой казак Савёл из ярославских холопов. – Возьмем вольную казацкую долю себе. Бить и ляхов, и москалей, брать побольше дувана. А там, - утро вечера мудренее. Назад в кабалу боярскую нам никак не можно.
Юрко в эту тягостную ночь почти не пил зелья. Он слушал разговоры своих казаков молча, не пресекал, даже не вмешивался. Его самого одолевали те же тяжкие сомнения. Куда теперь подаваться казакам? Секач прав, теперь у них нет государя. Даже если Марина родит сына, - какой от того прок? Не пойдет народ за сыном полячки, пусть она и венчана на царство московским патриархом шесть лет назад. Однако идти под московских бояр-изменников тоже нельзя, тут Савёл верно говорит. Те вмиг закабалят казаков, возьмут их в крепость, цепями прикуют к земле, а то и жизни лишат за измену, за службу Вору, как они в Москве зовут государя Дмитрия Ивановича. Пойти на вольную добычу, как запорожцы, -  тоже не дело. Если Москву не остановить, она рано или поздно доберется и до Дона, и до Днепра, не позволит ни донцам, ни кубанцам, ни терцам, ни даже запорожцам жить вольно.
Утром он со своей сотней поехал к дому государыни, чтобы сменить караулы, однако там их встретил сам Заруцкий. Атаман сказал, что теперь караул у дома государыни будут нести дворяне князя Дмитрия Трубецкого, которые остались верны государю еще с самого Тушина. И в самом деле, скоро подошли верхами две сотни дворян, и казаки отправились обратно в свой юртовый стан.
Несколько дней прошли в томительном безделье. Казаки без дозволения десятками уходили из юрт в город в поисках новостей и пития. Они уже опустошили свои немалые запасы пития. Юрко опасался, что его боевые братцы превратятся в лихих разбойничков, он уже подумывал увести их куда-нибудь на дуван, но Епифанец настрого запретил покидать Калугу. После этого самому Юрко тоже не сиделось в юрте, он то и дело ездил в город, а то и в Кремль узнавать новости. За себя он оставлял полусотенных, однако те изнывали от скуки и перестали следить за порядком, ему пришлось самому оставаться в полупустом стане с десятком-другим казаков постарше.
На другой день Юрко плюнул на всех и  на все, снова отправился в город. Ему не терпелось узнать, что делается в Кремле. Однако новостей набиралось немного. Бояре и дворяне понемногу бегут в Москву. Из государевых бояр в Кремле остались князья Трубецкой, Шаховской и Плещеев, которые первыми пришли к государю, когда он объявился на Руси после своего чудесного спасения, и не оставляли его даже после ухода из Тушино. Московское войско стояло под Боровском и не двигалось на Калугу, видно, воеводы чего-то выжидали. Знающие калужане говорили, что Заруцкий хотел увезти государыню Марину в Воронеж, но Трубецкой и Шаховской не пустили. Многие уверяли, что государевы бояре отправили послов в Москву, разузнать, как и что, видно выгадывали, как без государя кончить дело миром.
И вот пронесся слух: в Калугу приехал посол от Москвы, воевода князь Юрий Трубецкой, двоюродный брат Дмитрия Трубецкого. Видно, боярам-родичам не хотелось истреблять друг друга в осаде и приступе, они  решили договориться миром. Посла сопровождала сотня стрельцов в морковных кафтанах с серебряными петлицами. Их, вроде, разместили у Кремля на Предвершье. Юрко сбросил с себя полусонную одурь, прихватил с собой Степана Туляка, и они галопом помчались в город поглядеть московских стрельцов, ведь такие кафтаны носили яузские стрельцы их троицкого верного дружка, ныне полковника Андрея Грязного.
Стрельцы и послы стояли на подворье купца Короба в большом деревянном доме на два жилья. У ворот Юрко увидал караульных стрельцов в морковных кафтанах с серебряными петлицами, в желтых сапогах, и сердце его забилось сильнее. Пятеро стрельцов стояли вольно, опирались на бердыши, за плечами у них на широких ремнях висели пищали, на поясах – сабли в ножнах. Напротив подворья толпились небольшими кучками калужские ротозеи.
- Здорово, стрельцы! – закричал Юрко с седла. - У вас полковником Андрей Грязной?
- А ты кто таков?- недоверчиво пробурчал старший караульный. – чего тебе от нашего полковника надобно?
- А я его кровный побратим по троицкому сидению, - прямо ответил Юрко. – Я – Юрко Донец, а это Степан Туляк, тоже троицкий сиделец. Может, и вы в Троице сидели?
- Нет, - уже добрее ответил старший караульный. – Троицкие сидельцы все в начальстве. Кто сотник, кто полусотенный, кто десятник. А полковник наш в Кремле по государевым делам. Будет вечером, тогда приезжай.
- А сотником, стрелец, у вас не Кирдяпин ли Кузьма?.
- Он самый, - поднял брови караульный. – Так ты и впрямь знаешь наших?
- А то врать тебе стану, - хмыкнул Юрко. – Кузьма-то тут? Позови, скажи, казак Юрко Донец приехал поздоровкаться.
Один караульный скрылся за калиткой, и вскоре из нее выбежал Кирдяпин в накинутом на кафтан нагольном полушубке, без шапки. Он увидал Юрко и Степана, кинулся к ним. Казаки соскочили с седел, обняли Кирдяпина, все трое принялись хлопать друг друга по плечам, по спине, пинать под бока.
- Ну, братцы мои, - радостно говорил Кирдяпин. – жить вам два века. Ни в огне вы не горите, ни в воде не тонете.
- Тьфу-тьфу, - усмехнулся Степан. – Еще накликаешь.
Калужане на той стороне улицы оживленно обсуждали встречу своих с московскими стрельцами.
- Ишь ты, видать, стрельцы-то за нас!
- Это еще как бабушка скажет. Может, они нас под бояр подомнут. 
- Чего вы тут? – спросил Кирдяпина Юрко. – Зачем пожаловали!
- Послов привезли. Наш воевода боярин Юрий Трубецкой сватает калужан за Владислава.
- Хрен ему собачий, - засмеялся Юрко. - А что в Москве?
Лицо Кирдяпина посуровело.
– Худо, братцы. Литва разбойничает. Бояре перекинулись к Сигизмунду. Нас вот всех из Москвы убрали, там теперь боярам и литве воля вольная. Мы уходили, так литва у москвичей все ратные припасы отобрала, все, чем можно биться, даже плотницкие топоры. Не поверишь, брат Юрко, колотые дрова не велено продавать на базаре, - мол, поленьями можно драться не хуже, чем палицей. Народ говорит, Москву бояре отдадут Сигизмунду, а не то опять на Москве сядет боярский царь.
- Ну, тому не бывать, - уверенно заявил Юрко, Степан согласно закивал. – Мы тут с атаманами соберем силы, пойдем на Москву, - держись и ляхи, и бояре.
- Дай-то Бог, - вздохнул Кирдяпин.
- Кузьма, - вдруг забеспокоился Юрко. От радости встречи со старым соратником он забыл главное. – а нас с вами не стравят бояре, как дворовых псов? Калужане на Владислава не согласны, а у вас войско под Боровском, - один переход до Калуги. Перебьем друг дружку на радость ляхам и боярам.
- Тому не бывать! – в голосе Кирдяпина прозвучала твердая уверенность. – Стрельцы против донских казаков не пойдут. Под Серпуховом и боя-то, считай, не было. Ваши сами ушли оттуда. Под Боровском тоже боя не допустим, да и боровские не больно-то хотят биться с нами. Нам бы вместе бить литву, а не резать друг дружку.
- Ваш полковник тут будет? - поинтересовался Юрко.
- Будет, да вот не знаю, когда. Он с послами в Кремле сидит. Иной раз за полночь расходятся. Тебе ждать его тут не с руки, может, всю ночь на морозе пробудешь. На подворье тебя пустить не могу, - никак не велено казаков туда пускать. Гонца тебе послать, если полковник приедет, - и то не могу, нам по городу шататься тоже не велено.
- Да, брат, - усмехнулся Юрко. – Обложили нас бояре, как медведей в берлоге. Ни выйти, ни дружка впустить. Ну, ни хрена, мы тут со Степаном проболтаемся, в кабаки заглянем, в корчмы. Нам все дозволено. Будем приезжать к вашим воротам. Ты накажи караульным, пусть нам сразу скажут, когда Андрей приедет.
 - Это уж непременно.
Юрко с Донцом объехали всю Калугу, хотели было проехать в Кремль, узнать, как идут переговоры, однако у всех Кремлевских ворот стояли сильные караулы из дворян князя Дмитрия Трубецкого. Эти отвечали в один голос: не велено пущать. Чтобы время шло быстрее, казаки заехали в один кабак, немного там посидели за питием, вернулись к коробовскому подворью, но полковник еще не вернулся. Они заглянули в другой кабак, снова заглянули на подворье, - полковник все еще в Кремле. Юрко начал беспокоиться, он и Степан целый день шатаются по городу, а его казаки с каждым часом отбиваются от рук. В юртовом стане остался один полусотенный Секач, тот в одиночку не совладает с буянами, да и сам не отворачивается от зелья. Но Степан беззаботно успокаивал его.
- Не бери в голову, Юрко. Тут держава наша рушится, а ты нашел о чем печалиться. Епифанец нас не продаст Москве, если что, - пойдем на ляхов, давно пора дуван брать. 
  Уже затемно казаки в который раз подъехали к купеческому подворью, старший  караульный тут же закричал:
- Воротился полковник! Ждет! Тимофей, проводи казаков к полковнику. 
В большом доме для купеческих  приказчиков в первом жилье разместились стрельцы, послы же и Андрей поселились на верхнем жилье. Андрей встретил старинных друзей с большой радостью. Он сверху услышал голоса и стук сапог, скатился по лестнице, обхватил Юрко, стиснул его, потом так же радостно обнял Степана.   
- Вот Бог дал радость! Догадывался, что вы тут, надеялся увидеться, а не чаял. Пошли на поварню, мы как раз ужинать собирались. Вот жалко, пития нет, я не велю стрельцам пить.
- Мы не опиваем хозяев, - ухмыльнулся Юрко и вытащил из кармана рысьей шубы польскую стеклянную бутыль на четверть. – Я помню, Андрюха, ты избегаешь зелья, так мы со Степаном осилим. Какая встреча без крепкого вина?
На поварне за длинным столом сидели десять стрельцов, которые ездили с послами в Кремль, стряпуха только что начала разливать по чашкам щи. Стрельцы сидели молча, лишь изредка негромко обменивались короткими словами.
- Вот, братцы, - радостно сказал Андрей, - принимайте-привечайте моих кровных дружков. Секавин, Кислов, вы знаете этих удалых молодцев по Троице. Сотник Юрко Донец не раз выручал нас из смертной беды, а полусотник Степан Туляк спас мою невесту от неминуемой погибели, вывез ее с отцом из Троицы через весь польский стан. От меня им всегда низкий поклон. Окажите честь моим кровным дружкам, братцы.
Стрельцы, видно, чувствовали себя в «воровской» столице неуютно, ибо обрадовались приходу друзей полковника. Они оживились, голоса зазвучали веселей.
- Братцы, - заявил Юрко, - полковник вам не велит пить вино, опять же, рождественский пост. Но ради такой встречи…
Он поставил бутыль на стол, вопросительно поглядел на Андрея. Тот засмеялся, махнул рукой.
- Нынче можно, братцы. С одной бутыли разум не пропьете.
После первой чарки во славу ратной кровной дружбы все принялись хлебать густые щи со щучьими головами, заедать пышным ситным хлебом. Провизии в Калуге хватало вволю, польские обозы в достатке «снабжали» и казаков, и жителей пропитанием. Ели, по православному обычаю, молча. Прошла вторая чарка, за ней, под ячневую кашу, сдобренную конопляным маслом – третья. Когда стряпуха убрала со стола, Андрей начал разговор.
- Сколько же мы не видались, Юрко? - Он загнул пальцы. – Ого, почти полгода. Смотрю, вы со Степаном раздобрели, выходит, жили неплохо. 
Юрко и Степан засмеялись.
- Вы в Москве, вижу, тоже не бедствовали, - ответил Юрко.
- Даже в пост не исхудали, - подхватил Степан.
Когда стрельцы отсмеялись, Юрко спросил:
- Вы там с нашими воеводами чего-нибудь порешили?
- Можно сказать, порешили, - задумчиво ответил Андрей. – Поначалу князь Юрий требовал привести калужан к присяге королю Сигизмунду. Два дня лаяли друг дружку, ничего не надумали. Сегодня князь Юрий отказался от присяги Сигизмунду, стоял за присягу Владиславу. Ваши и на Владислава не согласны. Мол, у нас есть венчанная государыня Марина, она вот-вот родит законного наследного царевича, ему мы и будем присягать. Порешили завтра созвать в Калуге сход, спросить народ и войско.
- Не пойдут наши за Владислава, - покачал головой Юрко.
- Не для того казаки пять лет с седла не слезали, - добавил Степан.
Стрельцы разошлись спать, а трое друзей проговорили до утра. Андрею завтра предстоял тяжелый день, надо бы поспать хоть пару часов, но он решил, что продержится, не впервой бессонная ночь. Они с Юрко договорились завтра не терять друг дружку из виду, мало ли что стрясется, когда калужане услышат о присяге Владиславу. Чуть в окне развиднелось, Юрко со вздохом поднялся.
- Пошли, Степан. Ты, Андрей, оберегай своих послов, а мы с казаками поговорим. Не согласится Круг на Владислава, это как пить дать. Горячие головы могут кинуться на вас. Я потолкую с Епифанцем, мы поставим весь полк ближе к вам, в случае чего, подсобим. И Заруцкий, думаю, не допустит крови, остановит казаков, его слушают.
- А я, - тоже со вздохом сказал Андрей, - велю стрельцам не брать с собой никакого оружия. И кулаками махать не позволю. А уж вы там, казаки, смотрите сами. 
После заутрени по городу и по казачьим станам поскакали верховые с криками:
- Казаки! Собирайся на Круг! У Покрова- на-рву! На Круг! Царя выбирать!
- Калужане! На сход! У Покрова-на-рву!  Государя выбирать!
На большом открытом месте за земляным валом собралась огромная толпа. Верховые и пешие казаки, жители Калуги, дворяне из войска Дмитрия Трубецкого, кучки ногаев, которые не ушли со своими в степь. У вала возвышался наскоро сколоченный помост, на него поднялись оставшиеся думные бояре убиенного государя, московский посол Юрий Трубецкой, атаман Заруцкий, епископ Ефрем. Андрей поставил своих стрельцов вокруг помоста, настрого приказал обходиться без крови. В нескольких шагах от помоста гудела и волновалась плотная толпа. Ее удерживала плотная цепь пеших казаков, среди них Андрей узнал Епифанца и Юрко. Говорить начал князь Дмитрий Трубецкой.
- Православные! Господа дворяне! Казаки и калужане! Наш законный государь всея Руси Дмитрий Иванович убит изменниками. Без государя царство стоять не может. К нам пришли послы из Москвы. Они зовут нас на мир с Москвой. Они не хотят крови православных. Они зовут нас присягать королевичу Владиславу. Королевича Владислава благословил на царство патриарх всея Руси Гермоген. Москва признала Владислава царем всея Руси. Что скажете, православные?
Некоторое время в толпе раздавались негромкие голоса, услышавшие передавали слова первого думного боярина тем, кто не разобрал. Потом над толпой возник могучий гул, он нарастал и скоро превратился в грозный рев. Трубецкой поднял руки, потряс ими, призывая православных к порядку. Андрей уже подумывал, что надо приказать стрельцам кричать привычное «Ти-хо! Ти-хо!», но вспомнил, что в чужой монастырь со своим уставом лучше не соваться, можно наломать дров. Толпа ревела, князь Трубецкой махал руками, что-то кричал, но его голос не слышался в мощном шуме. Наконец, гвалт стал стихать, из него вырывались надорванные крики:
- Пускай Москва скажет!
- В Москве измена!
- Где царица Марина?
- Не хотим ляха!
- Московского посла послушаем!
Дмитрий Трубецкой показал рукой своему двоюродному брату, мол, говори. Юрий Трубецкой шагнул на край помоста. Князь не привык говорить с толпой в два десятка тысяч человек, к тому же настороженных к нему и к Москве. Андрей сильно опасался, что московский боярин по привычке назовет калужского покойного государя Вором или цариком, а государыню - Маринкой, да еще скажет, что Маринка воровала  от своего мужа со многими, и чье дитя она носит – непонятно, ну и всякое такое. Тогда – конец всему, калужане просто растерзают и послов, и стрельцов в клочья. Однако князь Юрий не оплошал. Он закричал тонким пронзительным голосом:
- Православные! Ваш царь Дмитрий Иванович почил в бозе! От руки нечестивого мусульманина! Нынче русским людям надо соединяться вокруг Москвы! Москвичи присягнули царю Владиславу! Нам нужен мир с поляками! Вместе усмирим разбойников, изгоним самозванцев! А потом выберем всей землей истинного православного царя! 
В толпе вокруг помоста раздались возмущенные крики, они слились в общий неистовый вопль, будто голосили тысячи юродивых. Слова князя Юрия потонули в неистовом гвалте. На край помоста шагнул князь Дмитрий Трубецкой, что-то закричал, замахал руками, но калужане не успокаивались. К нему присоединился князь Шаховской, потом Заруцкий, они тоже махали руками, пытались образумить толпу. Постепенно крикуны утомились, послышался крик Дмитрия Трубецкого:
- Православные! Царица Марина Дмитриевна, венчанная на царство патриархом Игнатием, - на сносях. Кого она родит? Если сына, - у нас будет законный наследник, Рюрикович.
- А если дочь? – раздался визгливый крик.
Трубецкой развел руками, мол, это как Господь решит.
- А как Москва живет под ляхами?
Шум снова грозил перейти в рев, но Дмитрий Трубецкой снова замахал руками и закричал изо всех сил:
- Наши послы ездили в Москву. Боярин Иван Годунов скажет! Князь Иван, говори!
К краю помоста с опаской подошел коренастый, плотный боярин с короткой черной бородой. Толпа примолкла. Истосковавшиеся без новостей обитатели нового стольного города в напряженном ожидании раскрыли рты.
- Православные! – Мощный голос двоюродного брата умершего шесть лет назад царя Бориса донесся до самых дальних от помоста. - Мы были в Москве! В Москве – худо. Литва взяла верх. В Москве православные живут в страхе. Льется безвинная кровь. Бояре за вотчины признали короля Жигмонта. В Думе раскол, там ныне заправляет мздоимец, изменник Федька Андронов. Он с ляхами разворовал государеву казну! Обобрал церкви до последнего кадила! Патриарх Гермоген лишен слуг и унижен, сидит безвыходно в келье, аки птица в заклёпе! Москвичи не признают царя Жигмонта! Отрекаются от царя Владислава!
Голос Ивана Годунова потонул в новой волне рева из многих тысяч глоток. Его слова распалили и без того возбужденных калужан, и огромная толпа пришла в движение. Андрей видел, что за цепью казаков Епифанца люди начинают рваться к помосту. Его безоружные стрельцы смотрели кто на своего полковника, - с надеждой, кто под ноги, - с хмурой безнадежностью.  Еще немного, - и разгоряченные калужане с запорожцами ринутся к помосту, сомнут его стрельцов, растерзают ненавистных москалей вместе с послом князем Юрием. Он уловил весело-отчаянный взгляд Юрко, верный друг старался развернуть своих казаков лицом к толпе, ему помогали другие сотники Епифанца. И вдруг гвалт и шум перекрыл резкий, оглушительный выстрел. От неожиданности все стихли, люди прекратили бесноваться, напряженно вытянули шеи к помосту. Андрей обернулся.
На краю помоста стоял Заруцкий, в высоко поднятой руке он держал дымящийся пистолет, рядом с ним стоял незнакомый казак. Лицо атамана сияло. Он ликующе заорал громовым голосом, слышным, пожалуй, на том берегу Оки:
- Православные! Государыня родила сына!
Когда Андрей позже вспоминал о калужских событиях, - от стыда горели щеки, и он клялся себе, что вперед ни за что, никогда не допустит такого позора, лучше смерть в бою, лучше пусть потом начальство винит его в измене.
На калужском сходе их всех, послов и стрельцов, спасло от растерзания рассвирепевшими черкасами и калужанами только рождение у Маринки сына. Ликующие черкасы, дворяне-тушинцы и сами калужане на радостях забыли о послах изменнической Москвы. Еще бы, теперь у них появился истинный, законный  наследник, сын государя Дмитрия Ивановича и венчанной царицы Марины. Однако Заруцкий знал черкасов и отрядил весь полк Епифанца на охрану москвичей. Стрельцов и послов проводили до подворья, где они стояли, там велели быстро собираться в дорогу и под охраной тех же казаков выпроводили за город, на зимник, пролегающий по Оке.
Верный друг Юрко не отходил от Андрея, зубоскалил без перерыва, но в глазах его Андрей явственно видел тревогу. Он понимал, что друг беспокоится не только за него, но и за свою судьбу. Одно дело, когда у них был истинный государь Дмитрий Иоаннович, законный наследник царского престола, и совсем другое теперь, когда непонятно, чего ждать впереди. Андрей слышал, как даже казаки, хоть и ликовали при вести о рождении наследника, однако весьма непочтительно называли новорожденного царевича Ворёнком, вспоминали с ухмылками, что царица Маринка частенько воровала со многими и не особенно таилась при этом, а теперь от нее не отходит атаман Заруцкий. Кто будет государем: Ворёнок ли, сама Маринка ли? А вдруг сесть на царский трон захочет сам атаман? Вот это будет настоящий казацкий царь! Уж тогда поживем!
На окском зимнике Андрей распрощался с Юрко и со Степаном Туляком. Они крепко обнялись, у Андрея сжалось сердце. На русской земле бушует Смута, жизнь человеческая не ставится ни во что, каждая встреча с другом казалась ему чудом. Явит ли Господь им еще одно чудо? Увидятся ли они  снова, а если увидятся, то когда и где?
- Прощай, брат Андрюха!
Юрко взлетел в седло, казаки хлестнули коней и умчались к Калуге, только ошметки снега брызнули из-под кованых копыт. А стрельцы поплелись за посольским поездом по окскому зимнику на Серпухов.






                В Зарайске

За месяц стояния под Серпуховом Андрей больше всего истерзался за Дарьюшку. Поляки в Москве, говорили сведущие люди, совсем распоясались, москвичей держат как холопов, в поисках пропитания и наживы вламываются в дома, шастают ротами на окрестные села и города. Когда жители пытаются сопротивляться, они лишают жизни всех подряд. А сапежинцы и черкасы могут набежать и на Нижний, в Нижнем же ни войска, ни ополчения. Тревога мучила его и за родителей. Как они теперь живут в Москве, захваченной поляками, не испытывают ли в голодном городе нужду, цел ли родительский дом, да и живы ли?   
Князь Юрий Трубецкой пребывал в начальственном молчании, много предавался питию с другими князьями и воеводами, но не отпускал ни стрельцов, ни дворянскую конницу. Он ссылался на указы Думы, мол, думные бояре велят оберегать дорогу на Москву и Оку от калужских воров. Да и крымчаки, пишут, могут наскочить. Только на святителя Иоанна Златоуста воевода собрал полковников. Андрей увидел перед князем стопу бумаг с гербами и печатями. Князь многозначительно похлопал ладонью по бумагам.
- Наше сидение тут кончилось, господа полковники.
Полковники загудели, всем хуже горькой редьки надоело бездельное провождение времени, но особой радости лица собравшихся не выражали, полковники смотрели  на воеводу выжидательно и настороженно. А тот после долгого молчания продолжил:
- От Калуги большой опасности теперь нет. Калужане присягнули Ворёнку, как царю всея Руси, однако среди калужан после убиения Вора настали раздоры. Брат мой, князь Дмитрий, пишет, Заруцкий с Маринкой и Ворёнком неделю назад ушел то ли в Тулу, то ли в Воронеж, увел с собой всех казаков. Видно, намерен править сам именем Ворёнка. Среди прочих бывших тушинцев согласия нет. Многие тушинцы без своего царика разбредаются.
Он замолчал и окинул испытующим взглядом полковников. Те настороженно ждали, что воевода скажет дальше.
- Опасность для державы идет с другой стороны. Шведский король Карл Девятый послал своему воеводе Делагарди сильную подмогу. Шведы взяли Орешек, Ладогу, Иван-город, Корелу, подступили к Великому Новгороду. Разбойник Сапега бродит по уездам вокруг Москвы, грабит города, разорил Вязьму, Ржев, осадил Осташков. Пан Лисовский со товарищи свирепствует за Волгой и у Вологды. Надобно остановить шведов и пресечь разбойных панов.
Князь Юрий опять помолчал, покряхтел, заговорил суровее. 
- Дума приговорила: конные полки дворян немедля отправить от Серпухова к Великому Новгороду.
Полковники-дворяне зашумели. Один из них громко сказал:
- Да как же оно, князь Юрий? Изменники и ляхи-разбойники разоряют наши поместья, забирают наших холопов. Москву, сам знаешь, они притеснили дальше некуда. А нас отсылают к Великому Новгороду. Пока мы там воюем шведов, у нас ни поместий, ни людишек не останется.
Воевода вскинулся, гневно посмотрел на дерзкого полковника, угрожающе спросил:
- Кто еще думает, как полковник Линев?
- Правильно сказал Линев!
- Не на шведов надо идти, на Москву!
- Ляхов гнать сперва! Их всего-то в Москве тысяч восемь с немцами, не больше, а нас – двадцать тысяч!
Дворянский полковник Иван Воронцов, - его Андрей знал, - поднялся со скамьи и резко заговорил, глядя в глаза князя Юрия.
- Ты, князь Юрий, сказал, Дума приговорила? А кто из бояр избранных на Соборе, в Думе остался? Кто нынче в Думе заправляет? Федька Андронов там вершит дела! А ему указывает лях Гонсевский. Не на Новгород нам надо идти, а собираться заедино с твоим братом, князем Дмитрием, да идти на Москву!
Князь Юрий налился багровой кровью, хватил кулаком по столу, голос его зазвучал с угрозой.
- Ты о двух головах, видно, полковник Воронцов? Моли Бога, чтобы добрые люди не донесли твои слова в Разбойный приказ! И все вы тут смотрите, господа дворяне! Ишь, волю взяли, Дума им не указ! Так недолго до прямого воровства! Держава в опасности, а у вас заботы о своих поместьях. Возьмет Делагарди Великий Новгород, замирится король Карл с королем Сигизмундом, поделят они меж собой русскую землю, - вот тогда у вас ни поместий, ни людишек не станет. О державе надо думать! О мире с королем Сигизмундом! У нас вся надежда на ратную помощь короля Сигизмунда. Мое слово: завтра с рассветом всем дворянским полкам выходить на Гжатск, оттуда – на Ржев и дальше через Осташков по зимнику на Селигере идти на Демянск. Походным воеводой вам Дума ставит князя Бутурлина. У Великого Новгорода встанете на правом берегу Волхова.  В Великом Новгороде первый воевода – князь Одоевский. Тебя, князь Бутурлин, Дума ставит вторым воеводой, вот тебе указ Думы. Ступайте, господа дворяне, собирайтесь в путь.
Дворяне-полковники с недовольным ропотом поднялись со скамей, потянулись к дверям. Князь Юрий дождался, когда за последним закроется дверь, и обратился к стрелецким полковникам.
- Державе грозят многие враги, господа. Потому вам предстоит отправиться в порубежные города. Вот указы. Пять полков под началом князя Волконского идут на Вологду для защиты Москвы и заволжских городов от шведов.  Четыре полка под началом князя Звенигородского отправляются на Ржев для очищения приволжских городов от сапежинцев. Четыре полка идут на Каширу и четыре – на Елец, дабы препятствовать воровскому атаману Заруцкому и крымчакам набегать на Москву. Два полка, полковника Веденеева и полковника Грязного идут в Зарайск под начало воеводы князя Пожарского. Старшим в походе на эти полки ставлю полковника Веденеева. Всем полкам выходить завтра, чуть завиднеется. Пропитание получите в моем обозе. Там запасы невелики, вы в походе сами пополните в деревнях и селах.
Яузцы-сотники встретили слова полковника о переходе на Зарайск с неудовольствием. Мало того, они прямо выражали свое несогласие.
- Нас бояре все дальше от Москвы отгоняют! – заявил Сухотин. – Стрельцы не согласны.
- На Москву надо идти, полковник! – горячился самый молодой из сотников, Афанасий Лаптев. – Там измена! Бояре продались ляхам за вотчины. Измену надо изгонять из Москвы!
- Так-то оно так, - поддерживал их рассудительный Мальцев, - да в Москву, говорят, нынче не пройдешь. Ляхи караулы у всех ворот поставили. Каждую телегу до соломины смотрят. Не везут ли оружие или чего еще недозволенного. Прежде Москвы надо бы силы собрать. А бояре стрельцов всех раскидали по окраинным городам. Измена и есть. Чего нам в Зарайске делать?
Решительнее всех говорил обычно малоразговорчивый Квасов. Он побывал в воровской Калуге, видел тело убиенного государя Дмитрия Ивановича в Троицком соборе, наслушался казаков-донцов, запорожцев-черкасов и дворян-тушинцев.
- Все войско надо у Москвы собрать, -  уверенно заявил он. – Ляхов гнать из Москвы. Не уйдут добром, взять Москву в осаду, уморить их голодом. И скорее выбирать истинного царя. Русского царя. Всем народом.   
Верный помощник Кузьма Кирдяпин угрюмо молчал, отводил глаза куда-то в сторону, чтобы не смотреть на полковника. Андрей понимал, что полусотенный не может идти против товарищей, но и долг свой нарушать не может.
Андрей не смог убедить сотников. Лукавить он не хотел, а убедительных доводов не нашел, ибо и сам стремился в Москву, сильно тревожился за родителей, да и в Нижний к Дарьюшке куда легче добраться от Москвы, чем из Зарайска. Пришлось звать полковника Веденеева, он в походе старший, пусть приказывает сам.
Однако Веденеев не стал приказывать. Он начал говорить о том же, что и сотники.
- Да, братцы мои, в Москве ныне худо, надо бы выручать москвичей. Ох, как надо. Литва их там совсем притеснила, жизни никакой.
Сотники одобрительно закивали головами, мол, походный начальник Веденеев дело говорит. А Веденеев неторопливо продолжал.
- Судите сами, сотники. Приведу я вас к Москве. В Москву нас литва не пустит. В окрестных селах стоят литовские караулы и черкасы-изменники. Куда нам деваться? Идти в свои слободы? Так казаки за нас наши семьи жизни решат. Биться с литвой? Так нас всего два полка. Разделают они нас под орех. Потом другие полки подойдут, такие же горячие. И они полягут под Москвой. Москвичи нам не помогут, их литва за Земляной вал не выпустит. Может, послать в Москву тайных лазутчиков, чтобы москвичи подняли бунт, кинулись бить литву? Тоже не получится. У москвичей все оружие литва давно отобрала, даже топоры. С голыми руками на шляхту и казаков не пойдешь. Так что делать, братцы? Говорите, - как решите, так и сделаем. 
Пока яузские сотники растерянно переглядывались, - доводы полковника показались им убедительными, - Веденеев снова заговорил.
- Много претерпел русский народ, однако Господь терпел и нам велел. Гнать литву из Москвы надо, истинного царя всем народом выбирать надо, слов нет. Да вот сил у нас пока мало. Силы надо собирать. В Рязани Прокопий Ляпунов поднял народ против литвы. Собрал ополчение. Рязанцы выгнали черкасов из Пронска. К ним подошли муромцы. Другие города шумят, да пока от них толку нет. А в Зарайске - воевода князь Михаил Пожарский. Я знаю князя. Воевода опытный, рассудительный, семь раз отмерит, потом отрежет. Он верен присяге, он не пустил ни литву, ни Сапегу, ни черкасов в Зарайск, отбился в осадном сидении. Если князь соединится с Ляпуновым, - это уже немалая сила. Да наши два полка. Да другие города пришлют рати. Вот тогда можно идти на Москву. Со всех сторон обложим литву, как медведя в берлоге. А пока, братцы,  делать нечего, надо выполнять указ, идти в Зарайск к воеводе Пожарскому.      
За два дневных перехода стрельцы по окскому зимнику добрались до Озёр, а оттуда на третий день к вечеру оказались в Зарайске. Зарайский воевода Пожарский поставил стрельцов в Засечном посаде и велел Веденееву и Андрею утром построить оба полка в каменном Кремле у храма Николы Заразского.
Андрей с Кирдяпиным и его сотней встали на подворье хлебного купца Астахова, оттуда Андрей отправился проверять, как устроились стрельцы. Посад-у-Засеки находился на Астраханском тракте, и его заселяли хлеботорговцы. Когда Андрей вернулся в свое походное пристанище, хозяин приготовил жаркую баню. Стрельцы оживились, с шумом и гоготом хлестали друг друга дубовыми вениками, смывали походную грязь. А потом Астахов, коренастый неторопливый мужчина немалых лет, но еще весьма крепкий, пригласил гостей за стол.
- Не обессудьте, господа стрельцы, разносолов у нас в Николе-Заразском-на-Осётре нет, давно все подъели, да и пост великий идет. Угощайтесь, чем Бог послал.
Бог послал стрельцам щи из квашеной капусты и репы с сушеными грибами, по большому ломтю темного ржаного хлеба, постную кашу из рушеной пшеницы и кислый квас. Хозяин сел со стрельцами за стол, но ел мало, больше говорил. Стрельцы уплетали горячее так, что за ушами трещало, и слушали гостеприимного хозяина. Астахов, видно, немало изъездил дорог с хлебными обозами, знал грамоту, повидал много и говорил складно.
- Город наш невелик, однако идет корнями из давней древности. Знающие люди говорили мне, по всей Оке испокон веку жили русские люди. Может, не одну тысячу лет тому, а может, десять тысяч. Звались они вятичами. Стольный город у них – Резань. А ваша Москва тогда прозывалась Москов, - хозяин лукаво улыбнулся в окладистую бороду, - захудалый городишко в болотах и непролазных лесах. Как наш город называли вятичи, - не знаю, врать не стану. А потом пришли варяги с-под Киева, повоевали вятичей, старшину вятицкого Кучку злодейски убили, народу извели – не счесть. Потом в усобице верх взяла Москва, стал наш город Никола-на–Осётре, по святому чудотворцу Николе Корсунскому, он тут монастырь заложил. Москва обложила вятичей тяжкими поборами, а ничего, богато жили наши прадеды. У нас тут начинается чернозем, хлеб богато родится. Все княжества Залесские мы кормили хлебом, возили его через Коломну на Москву, по Оке на Нижний. Потом пришел из-за Волги Батый, двинулся по Осётру на Рязань. Наш князь Юрий поехал к Батыю, замириться хотел, да ордынцы его убили. Княгиня наша Евпраксия узнала то и кинулась с верхнего жилья терема на камни с младенцем Иваном. Заразилась насмерть. С той поры город стал прозываться Никола-Заразский-на-Осётре. Москвичи, не в обиду вам будь сказано, народ торопливый, все суетятся, будто куда опоздать боятся, так они зовут город наш Зарайском.
Астахов ненадолго умолк, и Андрей уважительно спросил:
- Отец, я слышал, на вас набегали и поляки, и черкасы, и крымчаки. Как оно тут было в лихолетье?
Астахов помолчал, недовольно прикрыл глаза, мол, хоть ты и полковник, а старших перебивать не дело, однако все так же неторопливо и спокойно ответил.
- Всякое бывало. За давние года не скажу, а старики говорят, крымчаки-гиреи то и дело набегали сюда. Однако прежний великий князь Олег Иванович Рязанский порубил тут засеки, неодолимые для конников. Отгоняли наши деды крымчаков не раз и не два. А лет пять тому встал под городом большой воевода Иван Болотников, в город не вошел, а стычки с ним в поле случались немалые. Третьей весной прибежал под наш город пан Лисовский со множеством литвы и черкасов. Наш воевода Исайка Сунбулов оплошал, лисовчаки взяли Кремль, народу побили много. Хлебнули мы тогда от литвы, все подчистую обобрали, шаром покати. Слава Богу, рязанский воевода Прокопий Ляпунов вскорости выбил лисовчаков из города. Потом к нам пришел воеводой нынешний князь Дмитрий Пожарский. Сунбулов у него ходил вторым воеводой, все нос гнул, мол, обидели его. А прошлым летом тушинский царик двинулся на Москву, ну, и нас не забыл. Послал на нас Сапегу и многое множество черкасов. Встали они под стенами, грамоту прислали, мол, отворите ворота, присягайте государю Дмитрию Иоанновичу. Исайка Сунбулов стал мутить народ, призывал отворить город. Многие за ним пошли, московские бояре больно сильно притесняли людишек, а тут – истинный наследный царь. Однако воевода Пожарский со своими людьми не допустил того. Ворота не открыл, вышел в поле и отогнал сапежинцев и черкасов. Исайку же в оковах отправил в Москву.
Андрей слушал хозяина с интересом, однако стрельцы после похода, после баньки и сытного угощения уже клевали носами, и он отправил их спать. Для стрельцов Астахов отвел большой пустой хлебный амбар, днем его работники протопили там железную печку, а потом обильно застелили полы соломой. Полковника и полуголову Астахов хотел уложить в своей спальне, но Андрей пошел спать со стрельцами. Кирдяпин малость огорчился, спать в теплой спальне куда лучше, однако без ворчания отправился в амбар.
Рано утром Веденеев и Андрей построили полки на небольшой площади у Никольского храма в Кремле. Сразу же появился воевода в сопровождении десятков двух всадников. Он дотошно  осматривал строй, говорил с сотниками, опрашивал стрельцов, проверял их оружие, приказал изготовиться к пальбе, показать залповый бой. Андрей опасался, что после месяца безделья в Серпухове его полк покажется Пожарскому расхлябанным. Уже не молодой, но еще не старый, - моложе Веденеева, но заметно старше Андрея, в короткой бороде ни одного седого волоса, - среднего роста, среднего сложения, неторопливый и степенный князь Пожарский понравился Андрею. Говорил он негромко, но чувствовалось, его голос в битве будет слышан всем.
Первым показывал холостую пальбу москворецкий полк Веденеева. Его стрельцы палили, как их учили шведские наставники, в десять рядов. Пожарский похвалил Веденеева и велел изготовиться яузцам. Яузцы не подкачали, не зря же Андрей их постоянно изнурял учением. Пожарскому сильно понравилась пальба залпами в пять рядов, такого ему не доводилось видеть. Стрельцы видели одобрение воеводы и старались не ударить в грязь лицом. Частотой залпов они не уступили москворецким, к тому же опытный воевода сразу приметил, что у москворецких в залпе всего пятьдесят выстрелов, а у яузцев – целая сотня.   
После пальбы воевода захотел посмотреть бой на бердышах и саблях. Москворецкие отмахались неплохо, и Андрей опять забеспокоился. Однако его яузцы разошлись, вертелись скоморохами, отбивались и спереди, и сзади. Под конец сотня Кирдяпина отражала «нападение» остальных четырех сотен сразу со всех сторон.
После показного боя стрельцы снова построились и ждали похвалы князя.
- Молодцы, стрельцы! – громко заявил князь. – Слыхал про ваше ратное усердие под Клушиным, а теперь сам вижу: не подведете в битве. У Клушина полки князя Андрея Голицына, считай, одни били поляков. Вы даже с крылатыми гусарами не сплоховали, уложили их там чуть не всех. И про то, что яузцы после Клушина пришли на выручку воеводе Валуеву в Царево Займище – тоже слыхал. Хвалю оба полка. Жалую каждому полку по бочке вина. Вперед служите так, как мне тут показали. Ваше умение скоро понадобится.
Неделю после этого стрельцы обустраивались на новом месте, ездили в лес по дрова, наняли посадских баб стирать и чинить одежду, клеили и шили бумажные патроны, набивали их порохом, резали свинец на пули. Андрей заплатил хозяевам за постой вперед на две недели, - надо бы на месяц, да в полковой казне уже виднелось дно. На остатки казны Кирдяпин закупил муку и крупу, соль, квашеную капусту, вяленую рыбу. Хотел он закупить мясо и сало, но в окрестных деревнях ничего такого не нашлось, к тому же шел великий пост, потом как-нибудь разговеемся. Андрей решил при первом же разговоре попросить у Пожарского жалованье стрельцам.
Через неделю воевода позвал всех полковников к себе в Кремль. Там в большой палате собралось несколько десятков воевод и полковников, незнакомых Андрею. Пожарский сидел в красном углу в резном кресле из слоновой кости заморской работы, а рядом с ним возвышался чуть не на голову настоящий богатырь. Андрей присмотрелся и чуть не ахнул: это же неистовый рязанец Прокопий Ляпунов! В Москве он видел обоих братьев не раз, они при нем постригали отставленного царя Василия в монахи, но теперь Прокопий приехал в Зарайск без старшего брата. Андрей вспомнил, что Захар Ляпунов уехал с посольством князя Василия Голицына под Смоленск на переговоры с королем Сигизмундом. Ляпунов сидел подбоченившись, смотрел орлом.
Князь Пожарский поднялся, дождался тишины.
- Господа воеводы и полковники! К нам приехал дорогой гость, рязанский воевода, думный дворянин Прокопий Петрович Ляпунов, вы знаете его. Он сам скажет, с каким делом явился в Зарайск.
Ляпунов встал и в просторной палате сразу будто стало тесно от его огромной фигуры, когда он заговорил, воздух будто сотрясался и бил по ушам.
- Господа зарайцы, - зычно, как на большой площади, начал Ляпунов. – Лихолетье на русской земле кончается. Все русские города поднимаются на ляхов, сговариваются меж собой, избирают воевод, собирают ополчение, собирают золото для ратников. Нижегородцы Роман Пахомов и Родион Мосеев сумели пробраться в Москву к святейшему патриарху Гермогену через караулы и дозоры, патриарх с ними переслал свою грамоту всем русским людям. В той грамоте патриарх призывает русских людей отречься от Владислава и Сигизмунда, от изменников в боярской Думе, собрать ополчение, идти на Москву, изгнать ляхов, а потом на Вселенском соборе избрать истинного царя всея Руси. Эту грамоту нижегородцы разослали по многим городам. Смоляне через осадное войско Сигизмунда переслали свою слезную грамоту всем русским людям. Смоляне взывают к нам, мол, где наши начальники, мы признали Владислава, и вот погибаем от латинян. Мне в Рязань прислали грамоты о том же казанцы, нижегородцы, вологжане, муромцы, вятичи, пермяки, суздальцы, ярославцы. Всех не перечтешь. Пора и нам подниматься на Москву и на ляхов!
Ляпунов сделал передышку, чтобы собравшиеся осознали его слова. Зарайские воеводы и полковники смотрели друг на друга и на князя Пожарского. Все знали, что до сих пор Пожарский верно служил Москве, какого бы царя она не выбирала, строго выполнял указы Думы. Когда тушинцы с поляками и казаками осадили Москву, один лишь князь Пожарский не раз бил отряды осаждавших, в одном бою он ранил самого пана Рожинского, от этой раны яросный пан так и не оправился. Он же очистил дорогу на Коломну от воровских шаек мужика Салькова, прорвал плотное осадное кольцо вокруг Москвы, в Москву по этой дороге пошел, наконец, хлеб.  Видно, теперь верный присяге князь Пожарский решил отречься от московских изменников, раз принял Ляпунова и даже собрал воевод и полковников послушать посланца мятежной Рязани. А Ляпунов снова заговорил, и опять Андрей удивился мощи его голоса.
- Народ русский поднимается от Ярославля до Нижнего Новгорода, от Перми до Казани. Из Мурома к Рязани идет ополчение князя Масальского, из Суздаля на Москву – ополчение князя Артемия Измайлова. Вологда и поморские города тоже послали на Москву народные дружины, их ведут князь Пронский и князь Козловский. От Галича и Костромы ведет на Москву войско князь Федор Волконский, от Нижнего Новгорода идет войско князя Александра Репнина. Это не воровские отряды черни и казаков, а истинное народное ополчение со многими служилыми людьми. Все русские города отдали все, что у них есть, дабы снарядить свои ополчения, закупить оружие, порох, пропитание выдать ополченцам жалованье. Два года назад князь Михаил Скопин-Шуйский собрал в Великом Новгороде и северных городах  Первое народное ополчение. Первое ополчение выбило ляхов с русской земли, отогнало Тушинского Вора и его приспешников от Москвы. Боярский царь Шуйский и его родня отравили князя Михаила, они же бездельно загубили Первое ополчение под Клушиным. Теперь русские города собирают Второе ополчение. Рязанцы собрали деньги на полное снаряжение войска в двенадцать  тысяч человек. С жалованьем каждому ополченцу по сорока рублей в год. От вас я жду войска в четыре тысячи. Пропитание, жалованье на два месяца вперед, всю одёжку, оружие и прочий ратный припас мы вам выдадим. Мы с князем Дмитрием Михайловичем уже говорили об этом, теперь я говорю с вами, господа служилые начальники. При вашем согласии буду сегодня говорить со всеми людьми славного города на Осётре.
Слова Ляпунова о жалованье, пропитании и одежде заметно обрадовали собравшихся. Полковники и воеводы переглядывались, перешептывались, кивали головами. Андрей тоже повеселел, он хотел говорить с князем Пожарским о жалованье своим стрельцам, но догадывался, что небогатая войсковая казна зарайского воеводы, скорее всего, уже пуста, вряд ли Москва присылала деньги своим верным слугам. А шесть рублей с полтиной за два месяца сразу на всем готовом для его стрельцов – о лучшем и мечтать сейчас не надо. Но больше всего его душу согрела мысль о том, что теперь он сможет скоро увидеться с Дарьюшкой, которая уже полгода томилась одна-одинёшенька в нижегородском Зачатьевском монастыре. Второе ополчение выгонит поляков и прочих разбойников с русской земли, освободит от них Москву, и он сможет увидеть красавицу-невесту. Теперь он непременно увезет ее из Нижнего в родительский дом или даже в свой новый дои на Волхонке. Мало ли, что так не принято, а держать нареченную невесту в опасности, без всякой защиты он больше не станет.
- Так согласны ли вы, господа служилые начальники? – громогласно спросил Ляпунов.
Неподалеку от Андрея поднялся незнакомый полковник средних лет.
- Дозволь спросить, Прокопий Петрович.
- Спрашивай, полковник. Тут такое дело, - не пироги есть. Надо все в точности знать.
Ляпунов захохотал, довольный своей шуткой.
- Оно, конечно, Москву надо очистить от литвы и от приспешников её. Это первое дело, кто спорит. А только кончится ли на том Смута? Куда пойдут черкасы? Куда смотрят бывшие тушинцы? И самостийные паны, как Сапега и Лисовский, - тоже где-то неподалеку бродят. Справится ли твое ополчение со всеми ними?
Полковник сел, Ляпунов широко улыбнулся.
- Верно думаешь, полковник. Видно опытного воина. Так и мы в Рязани не лыком шиты. Я сам видался в Туле с донским атаманом Иваном Заруцким и запорожским атаманом Андреем Прозовецким. Они согласны идти с нашим ополчением на Москву! 
Его слова вызвали удивленный шум, на лицах собравшихся явственно читалось удивление.
- Ну, донцы – оно, конечно, ладно. А можно ли верить черкасам? – спросил тот же полковник.
- Верить можно только Господу Богу! Конечно, черкасы – народ ненадежный, тати и разбойники, для них главное – дуван. Однако они сильно уважают своего атамана Прозовецкого и пойдут за ним хоть в пекло. Сам же Прозовецкий согласен встать под начало Заруцкого. И Заруцкий, и Прозовецкий поклялись мне крестным целованием, что удержат своих казаков от разбоя.
- А чего Заруцкий с Прозовецким взамен хотели от тебя, Прокопий Петрович? – не унимался полковник.
- А хотят они одного. Чтобы после царем на Руси стал Ворёнок, сын Вора и Маринки.
В палате поднялся шум. В сдержанных голосах слышалось несогласие с таким оборотом дела. Однако Ляпунов все так же уверенно заявил:
- Прежде, чем делить шкуру медведя, того медведя надо завалить и освежевать, - рязанец опять захохотал своей шутке. – Для нас первое дело, - прогнать ляхов и бояр-изменников. А уж потом мы на Земском Соборе всей землей сами выберем царя. Кого весь народ пожелает, тому и быть царем. Я так и сказал Заруцкому с Прозовецким. Мол, не я ставлю царя, а выберет царя весь народ. Выберет народ малолетнего Ивана Дмитриевича, – быть ему государем. Не выберет – не обессудьте, господа атаманы. Ну, они подумали и согласились. Так что до поры до времени черкасов можно не опасаться. Но глаз с них не спускать!
Полковники и воеводы побубнили, покачали головами, пожали плечами и затихли. Такое решение Ляпунова их устраивало. Против выбора Земского Собора никто не пойдет, а если будут сильно несогласные. – таких уговорим, хоть словом, хоть силой.
- А из Калуги, - продолжал Ляпунов, - князь Дмитрий Трубецкой сам прислал грамоту мне в Рязань. Он собирает войско из бывших тушинцев, готов идти с нашим ополчением на Москву, изгнать из столицы дяхов и изменников, а потом выбирать государя Земским Собором. Среди тушинцев и калужан много опытных служилых людей, воины они умелые, это не сброд беглый, не сволочь со всех углов. Они верно служили своему царику, так ведь и другие города присягали Вору, ибо верили, что он – истинный наследник Иоанна Грозного. Теперь, слава Богу, царика татары убили, тушинцам деваться некуда. Я послал князю Дмитрию Трубецкому грамоту, мол, добро пожаловать в ополчение. Отвел ему место под Москвой – в Замоскворечье, Им туда от Калуги ближе всего.
Зарайцы выслушали слова Ляпунова о тушинцах сдержанно. До сих пор они считали тушинцев врагами отечества, но теперь, когда Тушинского Вора больше нет, - может, Ляпунов и прав. В любом случае, прежде всего надо выгнать из Москвы и со всей русской земли поляков, для этого можно принять помощь от кого угодно, потом видно будет.
Поднялся второй зарайский воевода, дворянин Веригин, его Андрей уже знал.
- А скажи, Прокопий Петрович, - обратился он к Ляпунову, - как ты думаешь ополчением управлять? Войско набирается немалое, нужен походный воевода. Потом, к Москве, ты говорил, придут черкасы и тушинцы. С ними как-то надо сговориться, не то выйдет, кто в лес, кто по дрова. Нужна походная Дума или там походный Совет. Как ты полагаешь?
- Тоже верно говоришь, воевода, по державному. Мы в Рязани так решили. Над ополчением ставим первого воеводу. Мы даже прикинули, кто лучше всех вправится. Я потому к вам приехал, что хочу бить челом князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому от всех рязанцев, муромцев, козельцев и прончан.
Он повернулся к Пожарскому, низко поклонился ему, коснулся рукой пола.
- Сделай милость, князь. Рязань, Пронск, Козельск и Муром просят тебя стать во главе русского ополчения. Над всем войском нашим. Знаем твое ратное умение, твою верность присяге. Не откажи народу.   
Пожарского просьба Ляпунова не удивила, видно, у них о том уже состоялся разговор наедине. Князь спокойно поднялся, с достоинством склонил голову.
- Благодарю за честь, Прокопий Петрович. Я согласен вести ополчение на Москву. А там надо заново решать с князем Трубецким и атаманом Заруцким. Если вы решите ставить большим воеводой над всем войском кого другого, - милости прошу.
Ляпунов тоде низко склонился перед Пожарским, коснулся рукой пола.
- Низкий тебе поклон, князь Дмитрий Михайлович, за согласие. Лучшего воеводы мы не видим.
Зарайцы одобрительно зашумели, закивали головами, заулыбались. Пожарский еще раз поклонился, на этот раз всем, и сел. Ляпунов снова заговорил.
- Русская земля чуть не год бедствует без державного управления. Боярская Дума в Москве – не в счет. Бояре там не думают о народе, о русской земле. Они продались Сигизмунду за новые вотчины. В ополчение же придут отряды и дружины из полста городов, а то и больше. Это, считай, без малого вся русская земля. Да еще с князем Трубецким придут тушинцы в немалом числе, и с атаманами  - казаки с Дона и с литовского Днепра. С князем Трубецким и с атаманами у нас уговор. Когда ополчение соберется у Москвы, когда туда придут казаки и тушинцы, - мы всем войском выберем Походный Совет. Походный Совет назначит приказы, как положено в державе. Вот этот Совет и приказы станут управлять русским государством до выбора истинного царя. 
Зарайцы задавали еще немало вопросов. Князь Пожарский больше молчал, но изредка вставлял свое слово. Прежде, чем распустить совет, Пожарский велел завтра сразу после заутрени собрать всех стрельцов и мирных зарайцев на площади у Никольского храма.
На другой день у Никольского храма все стрельцы, - и зарайские, и новоприбывшие полки Веденеева и Грязного, - решили идти с ополчением Ляпунова на Москву, гнать из нее литву и изменников-бояр.  Из мирных зарайцев набрали пять сотен охотников, их свели в пеший полк. Тут же порешили собрать деньги на оружие, боевые припасы, пропитание всего войска и на одежду для охотников, мол, сами обойдемся, без рязанцев, чай, мы не последние люди в державе. Выбрали казначеев из самых надежных купцов.
Зажиточные зарайцы тут же поспешили принести свои запасы, кто чем богат. Хлеботорговец Астахов сбегал домой и принес два увесистых кошеля, один с золотыми, другой с серебряными монетами на пять тысяч рублей. Кроме денег зарайцы приносили драгоценную посуду, украшения, оклады с икон.  Сукна, кож, овчин, войлока и мехов собрали в избытке. Ляпунов с помоста радостно кланялся на все стороны и благодарил зарайцев за щедрую помощь народному ополчению. Он сказал Пожарскому, что известит его о сроке похода на Москву, и уехал.
Вся вторая половина февраля ушла на сбор денег и пропитания для войска, на обучение охотников, закупку оружия и ратного припаса, на шитье одежды ратникам. Решили сшить серую походную одежду не только ополченцам-охотникам, но и всем стрельцам, дабы они не истрепали прежде времени свои яркие кафтаны. Пожарский потребовал изготовить на каждый полк гуляй-город, - бревенчатые срубы с бойницами на пароконных санях, - и выделил на это деньги из войсковой казны. Андрей после совета с сотниками заказал зарайским плотникам такие сани на каждую пятерку своих стрельцов. Воевода выделил на его полк четыре пушки, их тоже поставили на сани. Получался немалый обоз на полк, но зато стрельцы уместили на санях не только все свои припасы, но и теплые шатры из кож и кошмы, теперь в полевом бою они могли укрыться за надежными срубами, а в походе при нужде и сами проехать версту-другую при долгом пути. К марту все приготовления закончились, оставалось лишь ждать вести от Ляпунова. 
Однако поход на Москву оказался долгим, и путь к столице – весьма извилистым. Первого марта в Зарайск прискакали на взмыленных конях трое гонцов. Весть об их спешном прибытии в мгновение ока разнеслась по Зарайску, и стрельцы стали готовиться к долгому пути. Андрей видел, как они оживились, ведь теперь каждый шаг будет приближать их к домам, к семьям, которых они не видели уже больше трех месяцев. И в самом деле, вскоре к Андрею на подворье Астахова примчался гонец от Пожарского.
- Князь-воевода велел не мешкая выводить полк за Рязанские ворота и там ждать его!
Стрельцы спешно запрягли лошадей, грузили припасы на сани и недоумевали:
- Зачем за Рязанские ворота? На Москву надо бы за Коломенские.
Андрей тоже не понимал приказа воеводы, ведь на Москву самый ближний путь – по зимнику на Осётре до Оки, а там сворачивать на Коломну. Но воеводе виднее, может, они с Ляпуновым решили сначала соединиться в общее заокское войско, а уж потом идти на Москву. Он улучил время и галопом заскочил к Веденееву, но старый полковник тоже не знал намерений воеводы.
Все разъяснилось, когда за Рязанскими воротами князь Пожарский объехал полки и объявил, что они пойдут на Пронск. Запорожский атаман Балабан с черкасами подступил к Пронску. Пронский воевода Олябин затворился в городе и просит подмоги, ибо главные силы ушли из Пронска в Рязань к Ляпунову, а послать туда весть Олябин не сумел из-за плотной черкасской осады. Отдавать Пронск на дуван черкасам нельзя, и оставлять за своей спиной большую шайку конных черкасов тоже опасно. Потому сначала надо разбить Балабана.
Походное зарайское войско принесло клятву на мощах Николы Заразского и спешно тронулось в сторону Пронска. По числу саней гуляй-города Андрей понял, что опытный и осмотрительный  Пожарский оставил в Зарайске не меньше двух полков стрельцов и оба полка ополченцев-дворян. Сколько же у Балабана разбойников, если князь надеется справиться с ними войском в две тысячи стрельцов?
До Пронска шли весь вечер и половину ночи. Уже заполночь в серой мгле зимней ночи впереди показались множество огоньков, будто звезды с неба упали на землю.
- Черкассы стоят в поле, в шатрах, - подсказал подошедший Кирдяпин. – Костры жгут. Несладко, видно, на морозе.
Войско остановилось. Вскоре к яузскому полку подскакал Пожарский.
- Грязной, веди полк левее. Там будет лощина, в ней санная дорога. Пройдёшь по лощине до самого разбойного стана. Идите с опаской, без шума, без скрипа. Сигнал – залп из пушек. Тогда всем полком галопом окружай черкасов. На рукопашную не лезь, бей пищальным боем из гуляй-города. Своих не побейте, наши будут со всех сторон. Отбой – второй залп пушек. С Богом!
Князь поехал к следующему полку, Андрей выслал вперед троих конных дозорных искать лощину и повел полк за ними. Лощина оказалась близко, всего в паре сотен саженей. Андрей считал, что до врага версты полторы-две, но в темноте расстояние трудно определить, и полк ехал не меньше часа. Наконец, впереди замаячили тени дозорных. Андрей шепотом приказал полку стоять, сам с сотниками подъехал к дозору.
- Черкассы как раз над нами,   свистящим шепотом доложил старший дозора Малыгин. – До них саженей сотни три. 
- Многовато, - почесал Кирдяпин затылок под шапкой. – Услышат, всполошатся.
- А давайте так, - предложил Мальцев, - тихо поднимемся из лощины, проедем сажен сто, а потом – галопом к стану. Не успеют изготовиться.
- И сани ставить, как воевода Жеребцов, - подсказал Сухотин. – Помните? Уступом, чтоб передний сруб закрывал заднюю пару лошадей.
- Первым идет Кирдяпин, за ним правее - Сухотин, потом Мальцев, ты, брат Лаптев, станешь крайним справа. – приказал Андрей. - Ты, брат Квасов, встанешь сзади, мало ли что. Каждой сотне палить по десяткам! – приказал Андрей. – Сотники, следите, чтоб перерыва в пальбе не получилось. И никакой суматохи. Не давайте опомниться черкасам.
Черкассы, видно, с вечера крепко гульнули, их дозорные у костров спали беспробудно, пушечный залп не вызвал среди них тревоги. Яузцы успели галопом подскакать к их стану на двадцать сажен, сани развернулись в плотную цепочку, Раздались дружные выстрелы десятков. Легкий ветерок относил дым  в сторону, стрельцы видели, как полусонные черкасы выскакивали из шатров, бестолково метались по своему стану, падали под пулями. Каждый десяток успел по пять раз перезарядить пищали, когда справа послышался гром второго пушечного залпа. Бой закончился, у яузцев никто не пострадал.
Возбужденные стрельцы готовились к новой пальбе, но подъехал Пожарский.
- Молодцы, яузцы. От вас, считай, никто не ушел. Хвалю! У рязанских ворот похуже получилось, чуть не половина черкасов ушла.
Пожарский поскакал дальше, к Андрею обратился Кирдяпин.
- Полковник, надо бы пошарпать по стану. Стрельцам дуван не помешает.
Андрей разрешил, стрельцы рассыпались по разбойничьим шатрам, зазвучали веселые голоса, у черкасов оказалось немало награбленного добра.  Когда стало светать, из ворот Пронска высыпали защитники, тоже разбежались по разбойному стану. Довольные яузцы погрузили набитые дуваном мешки на сани.
- А немало тут разбойников мы положили, - заметил Сухотин.
- Не меньше тысячи, - подтвердил Мальцев.
Потом стрельцы вошли в Пронск, там у храма Спаса князь Пожарский и пронский воевода Услонов сказали благодарственное слово освободителям, а архимандрит Иосиф совершил службу во славу победоносных православных воинов. Хозяева скромно угостили своих спасителей, - припасов в Пронске оставалось не так уж много. К вечеру в Пронск вошел отряд рязанцев во главе с Ляпуновым. В рязанском отряде кроме стрельцов оказалось много служилых дворян в новых зеленых кафтанах. Пожарский подъехал к Ляпунову, они о чем-то стали говорить, а Кирдяпин усмехнулся.
- Прозевали рязанцы Балабана. Видно, не больно-то у них порядок. Так и Рязань свою сдадут кому ни то.
Пожарский подъехал к своему отряду и тут же велел стрельцам собираться в дорогу.
- Спешно идем назад, к Зарайску. Гонцы донесли, пока мы громили Балабана, к Зарайску подошел запорожский атаман Семихвост, у него до пяти тысяч черкасов.
К Зарайску отряд вернулся тоже заполночь. С высокого холма Андрей увидел сплошное кольцо костров вокруг стен Зарайска.
- Ого, - заметил Кирдяпин, - тут разбойников шапками не закидать. Как порешит наш воевода?
Воевода порешил, что его четыре полка со стороны Осётра окружат черкасов таким же кольцом, каким черкасы окружили город. Он показал каждому полку его место, между полками получались разрывы, Пожарский велел прикрыть их одной сотней из каждого полка.
- Лихим налетом можем не справиться. По сигналу пушек налетайте гуляй-городом как можно ближе, открывайте пальбу залпами. Если черкасы пойдут на рукопашную, - придется биться. Главное – не терять строй. Воевода Веригин увидит наш бой, выйдет из ворот, вместе мы разобьем разбойников.
Этот бой оказался много тяжелее, чем у Пронска, к тому же стрельцы устали после двух ночных маршей, да и черкасов у Семихвоста оказалось много больше, чем стрельцов. Уже рассвело, а стрельцы все палили и палили из гуляй-города, готовые заряды у них закончились, приходилось терять много времени на подготовку пищалей к новому залпу, сыпать порох на полку и в ствол из рога, забивать вместо пыжей куски кошмы шомполом, резать ножом или отгрызать зубами свинец на пули. К тому же сплошного кольца окружения у стрельцов не получилось, черкасы стали прорываться в разрывы между полками. Давно вступила в битву запасная сотня Квасова, стрельцы там тоже потратили готовые заряды, взялись за бердыши. Андрей велел остальным сотникам вывести по полусотне из санных укрытий на подмогу квасовским.
К счастью, воевода Веригин разглядел бедственное положении отряда Пожарского, оставил на стенах один полк охотников, а второй полк с двумя стрелецкими вывел из трех ворот и ударил черкасам в спину. Уцелевшие запорожцы не стали испытывать судьбу, вскочили на  коней, прорвались из стрелецкого кольца в разрывы между полками и умчались во все стороны в чистое поле.
Пожарский разрешил дуванить черкасский стан, но на этот раз богатая добыча не радовала стрельцов. Яузцы потеряли два десятка убитыми и почти четыре десятка  оказались раненными черкасскими пулями и саблями. Убитых отпели и похоронили у стены храма Николы Заразского, а раненых отнесли в Преображенский монастырь, и монахи принялись исцелять православных воинов, пострадавших за веру и отечество.
Пожарский дал стрельцам передыщку, но на третий день к нему прискакал гонец от Ляпунова. Воевода собрал полковников.
- Завтра затемно выходим на Москву. Брать полный припас на неделю, шатры, коням корму. В Коломне к нам подойдет отряд пронского воеводы Услонова, это четрые полка стрельцов и два полка конных дворян. В Зарайске останется полк стрельцов и полк ополченцев с воеводой Веригиным.



На Москву!

Через три дня отряд Пожарского подошло к Симонову монастырю на правом берегу Москвы-реки. Яузцы оживились, до родной слободы оставался один переход.
- С такой силой мы ляхов в один день выгоним из Москвы! – заявил Лаптев.
- Не хвались, едучи на рать, Иван, - усмехнулся осмотрительный Мальцев. – Брать Белый город, Китай-город да Кремль – это тебе не орехи щелкать.   
- Возьмем! – весело ответил Лаптев. – Смотри, сколько народу собралось, - вся Россия!
И в самом деле, у Симонова монастыря не стало видно снегу из-за множества шатров. По всему окоему дымились костры, ржали кони, слышались голоса ополченцев. И со всех сторон подходили новые отряды. На третий день воеводы объявили общий сбор войска у Московских ворот монастыря.
Такого множества народу Андрей еще не видал. Ни Земский собор по изгнанию Шуйского у Серпуховских ворот, ни сбор всей земли у Арбатских по выбору царя Владислава, ни десятитысячная толпа на Девичьем поле, когда Москва присягала Владиславу, - все это не шло ни в какое сравнение с огромной, неоглядной массой людей у Симонова монастыря. Андрей оставил у полковых шатров по десятку караульных от каждой сотни, а сам со остальными стрельцами пробился через густую толпу поближе к помосту у монастырских ворот. Яузцы пришли на сбор с оружием, подняли полковое, сотенные и полусотенные знамена,
На помост поднялись десятка два человек, многие в праздничных, расшитых золотом одеждах. Среди них возвышался Ляпунов, неподалеку от него Андрей разглядел калужского боярина Трубецкого, атамана Заруцкого, которого Вор тоже произвел в бояре, а за их спинами скромно стоял князь Пожарский. Ляпунов поднял обе руки, потряс ими, гомон над неоглядной толпой немного утих, ополченцы стали вытягивать шеи к помосту, толкали под бока крикунов, прислушались.
- Православные! – разнесся над безбрежным человеческим морем мощный голос рязанского воеводы. – Пришел светлый день для русской державы. К Москве пришли ополчения от тридцати семи городов. Нас тут больше пятидесяти тысяч. Пора изгнать ляхов и бояр-изменников из стольного города Москвы. Пора утвердить порядок в державе! Пора защитить святую православную веру на русской земле!
- А-а-а!!! – отозвалась толпа оглушительным восторженным ревом. Ляпунов немного выждал и снова потряс руками над головой.
- Хватит иноземных царей-еретиков! – прокричал рязанец. – Долой бояр-изменников! Мы нынче выберем Походную Думу. Дума поставит воевод над отрядами. Дума поставит приказы и начальников приказов. Установим порядок на русской земле. Очистим Москву и русскую державу от ляхов и изменников. Тогда выберем Совет Всея Земли! И будем выбирать истинного царя!
- А-а-а!!!
- Православные! Слушай симоновского архимандрита Игнатия!
Толпа притихла. К краю помоста подошел высокий, худой монах в черной рясе, черном же клобуке, троекратно перекрестился, осенил толпу крестным знамением. 
- Православные! – голос архимандрита оказался не слабее, чем у Ляпунова. – У меня грамота святейшего патриарха Гермогена. Партиарх всея Руси томится в заклёпе у еретиков в Кремле. Святейший Гермоген призывает православных всей русской земли соединиться и подняться на еретиков и их приспешников. Еретики требуют от него грамоту к православному ополчению. Требуют распустить ополчение. Патриарх твердо стоит за святую православную веру. Он своим святым словом гонит еретиков из Москвы и со всей русской земли! Изменник Михаил Салиыков кидался на святителя с ножом, патриарх проклял его и весь род его до седьмого колена и во веки веков.
Архимандрит перевел дух и с новой силой прокричал над притихшей толпой:
- Православные! Скоро грядет святое Воскресение Христово. В Москве же бесчинствуют еретики. Они не пускают православных в Божьи храмы, оскверняют соборы и церкви. Еретик Гонсевский устроил в Кремле, в царских палатах костёл. Встанем все за святую православную веру! Освободим Москву и русскую землю от еретиков и изменников! Не пожалеем имения своего и живота своего ради святого дела! Да пребудет с нами Господь Бог!
- А-а-а!!! – еще более мощный вопль из десятков тысяч ртов потряс морозный воздух. Над монастырем взвилась туча черных воронов, но их карканье потонуло в человеческом реве. Андрея вместе со всеми охватил восторг, он успел подумать, что скажи сейчас Ляпунов: братцы, бежим на Москву! – и все пятьдесят тысяч человек тут же кинулись бы по зимнику на Москве-реке изгонять еретиков и изменников из стольного города.
Ляпунов все тряс над головой могучими руками, пытаясь успокоить свое войско. На помощь ему пришел Трубецкой, атаман поднял пистолет и выстрелил в небо. Толпа опомнилась, шум стих. На край помоста встал боярин Плещеев и стал называть тех, кого Походный Совет предлагал выбрать боярами в Походную Думу. Каждое имя вызывало в толпе шумный отклик сторонников, Плещееву приходилось ждать, пока восторженные крики не утихнут.
- Князь Дмитрий Трубецкой!
- А-а-а! - донесся крик слева, где собрались бывшие тушинцы. 
- Боярин Иван Заруцкий!
- А-а-а! – теперь вопили справа казаки и беглые холопы.
- Воевода Прокопий Ляпунов!
От поднявшегося рева снова взлетели стаи ворон над монастырскими куполами.
- Князь Петр Масальский!
Муромцы и мордва проорали славу своему воеводе.
- Князь Артемий Измайлов!
-А-а-а! – заревели суздальцы и владимирцы.
- Князь Семен Пронский! Князь Василий Козловский! Князь Федор Волконский! Князь Андрей Репнни! Князь Иван Бутурлин!
Когда толпа успокоилась, Плещеев надрывно прокричал:
- В Походную Думу выбираем десять бояр! От всех уездов русской Земли! От всех сословий! Кто не согласен, кричи: Нет!
В разных концах толпы раздались недружные крики, но постепенно они смолкли, видно, несогласных оказалось немного, и соседи их быстро урезонили. В это время Андрей заметил, что на помосте Ляпунов что-то говорил Пожарскому, но тот отрицательно мотал головой. Трубецкой и Заруцкий, видно, прислушивались к их разговору, придвинулись в ту сторону. К Ляпунову подошел Плещеев, тоже стал в чем-то убеждать князя, но Пожарский упорно не соглашался. Ляпунов досадливо махнул рукой, Трубецкой и Заруцкий оживленно заговорили что-то, Ляпунов качал головой. Плещеев, видно,  ждал их решения, но трое начальников не соглашались друг с другом. В толпе снова стал нарастать ропот. Наконец, Ляпунов досадливо сморщился, что-то сказал Плещееву. Плещеев пожал плечами, вернулся на край помоста и прокричал:
- Собор Всея Земли выбрал Походную Думу из десяти бояр! Дума ставит воевод на отряды! Воевода земского ополчения – боярин Прокопий Петрович Ляпунов! У казаков воеводой – боярин Иван Мартынович Заруцкий! Над тушинцами воевода – боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой!
- А-а-а!!! – восторженно завопила толпа.
Когда расходились, у Андрея нарастало большое недоумение в душе, не того он ждал от Собора Всея Земли. Да с толпы что взять, - пытался утешить он себя, - толпа неразумна, тут у кого глотка крепче,  тот и прав. Его сотники тоже не сильно радовались.
- Ну вот, - проворчал Кирдяпин. – Видать, наш князь Пожарский отказался от большого воеводы, а эти трое не поделили меж собой.
- Неладно выходит, - согласился Сухотин. – Теперь не будет порядку. Кто в лес, кто по дрова.   
- А по крикам слышно, Заруцкий-то и Трубецкой, видать, не всех своих привели, - недоуменно заметил Квасов. – За Ляпунова вон как шумели, а за этих – не больно-то. И тушинцев, и казаков – всего-то по кучке.
- То-то и оно, - озабоченно проговорил Мальцев. – Эти приберегают своих. Выходит, Москву брать земцам, то бишь, нам. А казаки и тушинцы потом налетят на дуван.
- И мы пахали, - хмуро усмехнулся Лаптев. – Разбойники - они и есть разбойники.
Два следующих дня стрельцы и все ополчение провели в безделье, ждали приговора Походной Думы. Оба этих дня выборные бояре сидели в шатре Ляпунова, держали совет. Яузцы истомились, сотники донимали Андрея.
- Полковник, - заявил Кирдяпин. – До нашей слободы – рукой подать. Давай отпустим стрельцов на денек домой.
Андрей нахмурился, он боялся, что стрельцы размякнут душой в семьях, не соберутся вовремя, а вдруг Дума приговорит завтра начать приступ Москвы. Кирдяпин успокаивающе добавил.
- Ну, оно понятно, не весь полк сразу. Мы тут с сотниками покумекали. Сегодня Дума ничего не приговорит, они просидят дня три. Давай отпустим три сотни, Мальцева, Квасова и Лаптева, мы с Софроном тут останемся. А завтра те придут, наши сбегают. Семьи, поди, истревожились, время-то какое. И впереди нивесть что. А так – смелее пойдут на приступ. Да и для дела польза будет. Посмотрим Земляной город, а может, и в Белый проникнем, в Китай-город.
Андрею и самому очень хотелось побывать в родительском доме у Варсонофьевского монастыря, повидать отца и матушку, хотя бы узнать, остались ли они в Москве или уехали в поместье. Да и живы ли они, - вздыхал он про себя – поляки в Москве лютуют, хоть отец и служит в Кремле, а мало ли что. Но уж ему-то никак нельзя отлучаться. Он согласился с предложением сотников, но велел стрельцам надеть тулупы и полушубки, уложить дуван в сани, будто везут тряпье и пропитание в Москву на рынок из окрестных деревень. Оружия ни в коем случае никакого не брать, даже ножей. Три сотни обрадованных стрельцов запрягли в сани всех полковых лошадей, нагрузили сани тяжелыми сумами и мешками с дуваном и гостинцами, и обоз тронулся к яузской слободе, которая, к счастью, стояла за пределами Земляного Вала. Оставшиеся с нетерпением ждали своей очереди.
В тот же день Андрей отправил стрельцов Кирдяпина и Сухотина  запасаться бревнами или на худой конец, хворостом. Он не раскрыл сотникам свой замысел, ибо пока еще Смутно представлял себе, что надо делать. Сам он надел засаленный овчинный полушубок нараспашку поверх серого походного кафтана, сел на Воронка и отправился к стану казаков. Он надеялся, что его верный  дружок Юрко Донец тоже пришел к Симонову монастырю. Он пока никому не говорил о своей задумке, а она могла здорово подсобить при штурме Москвы, и для осуществления этой задумки Юрко сильно бы помог.
Москву взять приступом весьма не просто. Центр обороны стольного города составляли каменный Кремль и Китай-город, окруженные каменными стенами с башнями, так что получалось сразу два неприступных Детинца, в которых поляки могли сидеть, пока не истощат все припасы и не вымрут от голода. А Кремль и Китай-город, в свою очередь окружал Белый город сплошным укреплением по всему левому берегу большой излучины Москвы-реки от Яузских до Волхонских ворот. Белый город тоже приступом не взять без огромных потерь, ибо его защищала сплошная каменная стена с двадцатью четырьмя каменными же башнями. Все башни заняты поляками, там наверняка стоят пушки, выбить поляков оттуда – задача почти невозможная.
Вокруг Белого города еще при великих московских князьях тысячи москвичей и подневольных крестьян воздвигли высокий Земляной вал с деревянными срубами и башнямина вершине и с укрепленными воротами. Андрей догадывался,  что в Земляной город можно провести немалый отряд стрельцов при небольшом ухищрении.
А вот проникнуть в Белый город гораздо труднее, ибо все ворота под башнями Белого города охраняли польские караулы. Он ломал голову, как провести в Белый город хотя бы сотню своих стрельцов, и наконец, придумал, что легче всего это сделать под видом возчиков. Надо снарядить обоз с мукой или зерном в мешках, с сеном, хворостом или бревнами, к каждым саням приставить двух-трех переодетых в тулупы и полушубки стрельцов под видом возчиков, а остальных спрятать в грузе на санях. Слишком большой обоз вызовет подозрения караульных поляков, дело может сорваться, но несколько небольших обозов саней по двадцать-тридцать позволят скрытно провести в Белый город даже весь его полк. Укрыть стрельцов на пару дней можно на подворье отца, это грозит отцу многими бедами, но думный служилый человек, пожалуй, подозрений у поляков не вызывает. Когда ополчение пойдет на приступ, его полк изнутри прорвется по меньшей мере к двум воротам, снимет польские караулы, преградит улицы, ведущие к воротам из города, и впустит войско в Белый город.
Казачий стан находился ниже по Москве-реке, когда Андрей подъехал, он удивился, что казаков собралось к Симонову монастырю так мало, если считать по шатрам, - от силы три тысячи, а в одном полку Епифанца их не меньше тысячи. Шатры казаки поставили кругами, в каждом круге пылал огромный костер, - где только набрали столько дров? – от костров заманчиво пахло жареным мясом, вокруг сидели и бродили пестро одетые казаки, у шатров плотными табунками стояли кони.
- Эй, хлопцы! – закричал Андрей как можно веселее. – Есть тут у вас мой побратим Юрко Донец? Он в полку Тараса Епифанца!
- А на кой москалю казак Донец? – хриплым пьяным голосом поинтересовался кто-то из казаков от ближайшего костра.
Андрей хотел ответить шуткой, но тут слева из другого круга шатров выбежал сам Юрко.
- Андрюха! – радостно заорал он. – Вот и свиделись, чертяка! Как тебе твой батька говорил, мир широк дуракам, умные люди всегда сойдутся! Ну, слезай, будь гостем!
Андрей слетел с седла, они несколько минут хлопали друг друга по спине, крепко стискивали в объятиях, снова хлопали.   
- Пошли в шатер, - снова предложил Юрко. – Попьем винца, пожуем мясца.
- Нет, Юрко, мне надо с тобой кое о чем поговорить. Есть одна задумка. Пойдем, где никто не услышит.
- Подожди чуток.
Юрко скрылся за шатрами и вскоре выехал оттуда на оседланном коне. Друзья направились вниз по реке, где кончался стан и открывался пустой снежный простор. Андрей попросил, чтобы Юрко достал ему побольше овчинных тулупов и полушубков. Юрко обещал, но стал выпытывать, зачем ему овчинные тулупы. Андрей долго мялся, уклонялся, но, наконец, решился. Он потребовал от друга поклясться самой страшной клятвой, что тот будет молчать о его задумке. Юрко горячо пожелал сам себе самых ужасных кар вплоть до дыбы, горящих углей и каленых щипцов и закончил обещанием никогда не пить вина и не иметь дела с девками, если проговорится. Андрей сдался и рассказал Юрко свой план. Юрко тут же загорелся.
- Давненько мы, брат, не ходили на вылазки! Я с тобой!
- Погоди, Юрко, я свой-то полк не знаю, где укрыть до приступа. У отца на подворье тесно будет, а у соседей – опасно. Куда девать еще и сотню твоих буянов – ума не приложу.
- Да мы сами найдем схрон! – заверил его Юрко. – У тебя батька, вроде, у Варсонофьевского монастыря живет? А у Степана Туляка свояк родного дядьки по мамке ключником у боярина Собакина на                                Мясницкой служит! Степка позавчера ходил туда, сено возил. Боярин уехал в вотчину, дом пустой. Свояк люто не любит ляхов, укроет нас. Это же рукой подать до Варсоновьевского! Как наши пойдут на приступ, мы с тобой возьмем и Лубянские, и Покровские ворота.
- Юрко, - пытался остудить горячего друга Андрей. – Это же еще никто не решил. У меня воевода – князь Пожарский, без него я сам не могу на такое идти. Скажу ему, может и позволит. А может, у него другие задумки. Моим стрельцам желательнее всего бы Яузские и Ильинские. Однако какие ворота будет брать наш отряд, я не знаю.
- Мне легче, - засмеялся Юрко. – Епифанец меня куда хочу отпустит. Я скажу, пойду в Москву дуванить ляхов. Если тебя твой князь-воевода не пустит, я все равно свою сотню проведу в Белый город. Вы пойдете на приступ, а я ударю в спину ляхам! Ты бы дал знать, где будет твой полк.
- Обязательно, Юрко. Только ты молчи про этот разговор, - улыбнулся Андрей. – А то ляхи узнают, будет тебе и дыба, и угольки, и каленые щипцы, да и девки тебе после того не понадобятся. А пока собери побольше полушубков и тулупов.
- Этого добра у нас – бери, не хочу.
- Я к вечеру пришлю сани, заберем.
- Ну, а теперь пошли в шатер. Надо же выпить винца во славу нас!
В тот же вечер Андрей отправил все оставшиеся сани к казакам за тулупами и полушубками, и те привезли целую гору овчин. 
Три сотни яузцев вернулись из слободы лишь поздно ночью, возвращались они порознь, все как один озабоченные. В круге шатров развели большой костер, усаживали вернувшихся, расспрашивали.
- Худо, братцы, в Москве, - негромко говорил десятник Сикавин. - Литва злее разбойников бесчинствует. Ладно бы в Белом городе, так и в Земляном спасу нет.    
- В слободе, считай, всю скотину угнали, - добавил молодой стрелец Мосеев. – У моего родителя птицу подчистую вывели. Голодом сидят наши. 
- Соли опять же не стало, - заметил стрелец Колявин. – Всю выгребли чертовы ляхи. В нашем Береговом порядке люди без соли сидят. Что осенью засолили, - тем и присаливают. А уже весна, без соли зубная скорбь начинается. 
- Собрать бы муку да крупу, отвезти в слободу, - проговорил десятник Емелькин. – Соль тоже.
Андрей с одобрения сотников разрешил собрать все съестные припасы в полку, нагрузить сани, сколько потянут лошади, и отвести в слободу бедствующим стрелецким семьям.
- А прямо сейчас и поедем, - предложил десятник Мордовин из сотни Кирдяпина. – Чего там тянуть.
- И верно, - согласился Андрей. – Чего тянуть.
Стрельцы тут же кинулись снаряжать обоз в слободу, Андрей же собрал сотников с десятниками и стал расспрашивать побывавших в слободе про Москву.
- В Земляном городе ляхов мало, - заявил Лаптев. – Я ходил туда. Правда, у всех ворот караулы, по десятку конных, с мушкетами, палашами. Пускают в ворота с обыском, нет ли оружия. А так в Земляной город пройти можно.
- А в Белом как?
- В Белом побывал Сикавин, - ответил Квасов.
- Расскажи, брат Сикавин, - потребовал Андрей.
- В Белый город я прошел, будто выпивши, - усмехнулся Сикавин. – Да и в самом деле был малость не трезвый. Дома посмотрел на разор, выпил с горя, решил проведать ляхов, высмотреть, что и как. Пригодится ведь, а? С собой прихватил сулейку самогонного вина. Литва в Яузских воротах остановила меня, мол, кто таков, куда, по какой надобности. Я вытащил сулейку, вроде как угощать. Ну, они отмякли, сулейку отобрали, меня взашей втолкали в город. Я пошатался там часа два. Литва в Белом Городе стоит у всех ворот, да по улицам караулами ходят, десятками. Как стемнеет, - никому не велят выходить на улицу. Кто попадется ночью, - без разговоров рожу бьют, отбирают все, даже одежонку, в исподнем отправляют по домам. А кто противится – могут изрубить.
Андрей все думал о своем, его порадовали слова Сикавина, выходит, в Белый город все таки пройти можно, и он спросил:
- Обозы они в Белый город пускают?
- Пускают. Передо мной обоз прошел с бревнами неошкуренными. Литва посмотрела на бревна, рыться в них караульные не стали, обшарили мужиков и пустили. С дровами в Москве нехватка, пускают. 
- А вышел ты как?
- Ну, я прознал порядки, пристроился засветло к обратному обозу, он выходил через Ильинские ворота, возчики не выдали. В воротах караульные обшарили все сани, общупали возчиков и выпустили. Я с умыслом пошел через Ильинские, в Яузских мог на тот же караул напороться.
Кирдяпин с прищуром посмотрел на Андрея.
- Ты, полковник, никак задумал чего?
- Задумал, брат Кузьма, – осторожно ответил Андрей. - Ты иди в слободу, а мы тут бревнами запасемся. Может, пригодятся, а?
- Да уж доходит твоя задумка, Андрей Петрович. – Кирдяпин лукаво улыбнулся и обратился к Сухотину: - Ну, брат Софрон, пошли, время-то дорого. Повезем обоз в слободу прямо ночью.
- Кузьма, погоди на пару слов, - остановил его Андрей, и когда они остались вдвоем, спросил:
- Брат Кузьма, мне бы в Белый город весточку дать родителям. Сумеет кто из твоих стрельцов пройти на подворье боярина Петра Грязного у Варсонофьевского монастыря? Я бы грамотку написал, мол, жив-здоров, собираюсь в гости, да не один. Много гостей приведу, надо их на пару дней приютить.
- Я понял, Андрей Петрович, ты задумал провести в Белый город весь полк?
- Да, брат, - не стал таиться перед верным помощником Андрей. – Пойдет ополчение на приступ, а мы полякам в спину ударим.
- Сотники о том же думают, - кивнул головой Кирдяпин. – Лезть на стены, - это сколько же народу надо положить. А так изнутри снимем караул у ворот, - заходите, люди добрые. А уместится полк на подворье твоего батюшки?
- Тесновато, – покачал головой Андрей и вдруг вспомнил своего дядюшку князя Григория Борисовича, тот после свержения Шуйского наверняка вернулся в Москву. – Кузьма, если уж посылать лазутчика, так лучше двоих. Хорошо бы дать весточку еще и нашему троицкому воеводе князю Долгорукому-Роще. У него большой каменный дом на Маросейке, там можно укрыть половину полка.
- Пиши, полковник, два письма, - согласился Кирдяпин. - Я найду надежных стрельцов, передадут твои весточки. Раз Сикавин прошел в Белый город, – и другие сумеют.
На другой день Дума все еще безвылазно сидела в шатре у Ляпунова, и Андрей велел Мальцеву, Мальцеву и Лаптеву послать стрельцов собирать в окрестностях Симонова монастыря бревна, хворост и сено. Однако когда он вышел из своего шатра, то увидел, что стрельцы не кинулись выполнять его приказ, а скучились большой толпой неподалеку от шатров. Андрей направился к толпе, дабы пресечь непорядок, и не поверил своим глазам. В середине толпы стоял на санях никто иной, как брат Ферапонт! Сани тесно окружали братья Ферапонта во Христе в черных рясах с нашитыми на клобуказ белыми крестами. Его верный друг по Троицкому сидению громко читал какую-то грамоту, стрельцы и ополченцы сняли шапки и слушали, разинув рты. Андрей заметил, что сюда собрались не только его стрельцы, а и москворецкие, пронские и зарайские.
- Архимандрит Дионисий, - громко читал брат Ферапонт, - и вся братия обители Пресвятой и Живоначальной Троицы благословляют православное воинство на святую битву с еретиками. Православаные! Поднимайтесь как один! Освободим Москву и всю русскую землю от еретиков и их приспешников. Да пребудет с вами милость Господа нашего!
Брат Ферапонт закончил читать, трижды перекрестился, осенил стрельцов крестным знамением на все четыре стороны, монахи вокруг него громко запели торжественный псалом. Стрельцы подхватили, хотя многие не знали слов, а только гудели. Андрей протолкался к саням, брат Ферапонт увидел его, глаза его радостно блеснули, однако он остался на санях, пока его братья не допели псалом. Только тогда он не спеша сошел с саней, степенно приблизился к Андрею.
- Здравствуй, брат Ферапонт! – Андрей хотел обнять друга, но догадался, что этого на глазах стрельцов и монахов делать не следует.
- Да не оставит тебя Господь милостями Своими, православный воин Андрей! - торжественно проговорил брат Ферапонт и перекрестил Андрея.
Андрей не утерпел, схватил его руку, крепко стиснул. Он сам не ожидал, сколько радости доставила ему встреча с другом. Брат Ферапонт здесь! Он не один, с ним его братья во Христе, наверняка те самые схимники-воины, которые не раз выручали его от верной смерти в Троицком сидении. Выходит, они опять будут сражаться с врагом плечом к плечу. Брат Ферапонт, кажется, еще больше истощил себя постом и молитвой, на худом лице с аккуратными усами, небольшой  бородкой и волосами до плеч щеки ввалились и скулы выпирали куда сильнее, чем в голодном осадном сидении, глаза же ревностного инока будто источали сияние. Конечно, подумал Андрей, идет великий пост, братья во Христе усиленно постятся, а брат Ферапонт - усерднее многих.
- Надо бы поговорить, - негромко сказал он, - Юрко Донец тоже тут.
Брат Ферапонт знакомым бесстрастным голосом ответствовал, тоже негромко:
- Господь всемилостив, встреча с тобой согрела мою душу, Андрей. Прости, мы с братьями ходим по стану, читаем воинам грамоту от нашей обители и обращение святейшего патриарха Гермогена.
Андрей было огорчился, ему очень хотелось поговорить с братом Ферапонтом без помех, но он тут же нашелся.
- Поедем-ка, брат Ферапонт, к казакам, тут недалеко, сани есть.
Бледные губы молодого монаха тронула улыбка.
- Мы собирались огласить грамоту и обращение всем ополченцам, потому я с радостью прочту ее казакам.
Андрей тут же велел стрельцам освободить пару саней, монахи уселись, двое умело хлопнули коней вожжами, сани помчались по утоптанному снегу в казачий стан. Андрей крепко обнял брата Ферапонта и огорчился: даже сквозь овчинный полушубок прощупывались кости истощавшего от постоянного воздержания в пище инока.
- Я тебя узнал, сотник Грязной, - обернулся к ним возница. – Помнишь меня, я брат Малафей!
- И я тебя помню, брат Малафей. Это ты с братьями спас Троицу от вторжения Лисовского.
- У Красных ворот? Казаки тогда стадо коров отбили у черкасов. Славное дело получилось.
Брат Малафей широко улыбался, брат Ферапонт хранил сдержанное молчание.
Казаки встретили прибытие монахов веселыми шутками.
- Ну, теперь нам сам черт не страшен!
- Божьи чернецы пойдут на приступ впереди всех!
Прибежал Юрко и тут же кинулся обнимать брата Ферапонта.
- Живой чертяка! Вот здорово-то! Я уж не чаял, не гадал. Ей Богу, такая радость! Свиделись! Ну, теперь всем чертям и боженятам на том свете тошно станет!
Брата Ферапонта заметно растрогала неожиданная встреча с друзьями после долгой разлуки, но слова Юрко тут же заставили его посуроветь.
- Не богохульствуй, брат мой. Не поминай имя Божье всуе. 
- Ну-ну, - вмешался Андрей, - хватит, а то опять сцепитесь. Никак не можете мирно.
Юрко созвал казаков, брат Малафей с пониманием посмотрел на брата Ферапонта, забрал у него грамоты, встал на сани и стал громко читать. А Юрко обнял обоих друзей и повлек их к костру внутри шатрового круга. Тут же откуда-то появился ведерный бочонок с вином и жареное мясо, нанизанное большими кусками на шомполы от немецких мушкетов.
- Угощайтесь, хлопцы!
Брат Ферапонт перекрестился и твердо отверг и питие, и  скоромное.
- А, - разочарованно протянул Юрко. – Я и забыл. Великий пост! Ну, а мы с Андрюхой попируем за тебя.
Чтобы не обидеть друзей, Андрей взял чарку с вином, но от скоромной пищи отказался.
- За наше здравие! – провозгласил Юрко и залпом опорожнил свою чарку.      
Андрей отпил немалый глоток, отодвинул чарку и сунул в рот кусок пресной казацкой лепешки. Юрко впился зубами в жареную конину и с набитым ртом начал расспрашивать.
- Как ты живешь, брат Ферапонт? Мы-то с Андрюхой уже третий, нет, вру, четвертый раз встречаемся. Вчера вот говорили, тебя вспоминали. А ты как? Что-то отощал, хуже, чем в осаде стал.
Постепенно разговор наладился. Андрей вовсю старался, чтобы его дорогие друзья по своему обычаю опять не переругались. Брат Ферапонт перестал ужасаться кощунственному поведению Юрко, пробормотал про мудрого царя Соломона, который говорил, что все на свете суета сует и томление духа,  и разговорился.
Оказывается, он с братьями-схимниками пришел в стан ополченцев по благословению троицкого архимандрита Дионисия Зобиновского, дабы укреплять ратный дух воинов, а при нужде самим биться с еретиками за православную веру. Ему удалось побывать в Кремле у святейшего патриарха Гермогена, тот передал ему свое обращение ко всем русским людям и тоже благословил на святую битву.   
- Бедствует святейший немыслимо. Живет в убогой палате, слуг его и бояр еретики отобрали, дров ему не дают, питается подаяниями православных.
- Бедолага, - посочувствовал Юрко.
Брат Ферапонт покосился на друга, однако на лице Юрко не разглядел и тени насмешки.  Андрей опередил друга и спросил:
- Ты, брат Ферапонт, закончил свой труд с записями преподобного Сергия?
- Господь оказал мне Свою милость и дал силы, - сдержанно ответил монах.
Андрей не стал допытываться и спросил:
- А игумен Дионисий все исправляет молитвы?
- Отец Дионисий неустанно борется с ересью жидовствующих.
- Эк, куда хватил святой отец, - заметил Юрко. – Наживёт он себе беду.
- Иные иерархи весьма недовольны его рвением.
- Слава Богу, пока идет Смута, иным иерархам не до него, быть бы живу самим, - не унимался Юрко.
- В Троице все так же много увечных и больных? – Андрей решил отвести разговор с опасного пути.
Брат Ферапонт благодарно взглянул на него.
- Отец Дионисий денно о нощно печётся об исцелении страждущих. Во всех постройках обители устроены больницы, больных и увечных у нас больше пяти тысяч.
- Святые отцы исцеляют страждущих за деньги, как в осадном сиденье? – опять не удержался Юрко.
- По благословению отца Дионисия лекари исцеляют больных и увечных безвозмездно.
Юрко, видно, надоел скучный душеспасительный разговор, и он похвастался:
- А мы с Андрюхой идем на вылазку в Москву, в Белый город. Наши пойдут на приступ, а мы ударим ляхам в спину, откроем ворота.
Андрей предостерегающе посмотрел на него, но брат Ферапонт перекрестил их обоих и коротко сказал:
- Примите мое благословение.
- Пошли с нами! – предложил Юрко. – Бери своих схимников, посчитаемся с ляхами. Или после осады с вас сняли схиму?
- Великая схима возлагается на инока до конца дней его, - возразил брат Ферапонт. - снять ее может лишь смерть.
- Ну, так пошли! Помашешь саблей или там копьем, разомнешься от молитв и поклонов. Помнишь, как ты лисовчаков колол копьем? Ну, прямо святой Георгий!
Андрей опасался, что брат Ферапонт возмутится, но тот неожиданно улыбнулся и проговорил:
- Отец Дионисий благословил нас оказать посильную помощь православному воинству.
- Вот здорово! – обрадовался Юрко.  – Вы, конечно, укроетесь у патриарха? Или на своем подворье в Кремле у этого, как его, отца Авраамия?
- Архимандрит Дионисий предостерегал от сугубой откровенности с отцом Авраамием, ибо троицкий келарь весьма разговорчив, -  покачал головой брат Ферапонт. – Помимо того, попасть в Кремль весьма затруднительно. А выйти оттуда с оружием и вовсе невозможно.
- Ну, так укройтесь в Белом городе. Уж монахов-то ляхи пропустят, скоро Вербное воскресенье, крестный ход, Самый удобный случай.
- Все в руках Господа, - уклонился от ответа брат Ферапонт, но посмотрел на друзей и добавил: - Я привез письмо отца Дионисия к игумену Богоявленского монастыря архимандриту Савватею.
- Ого! – обрадовался Юрко, - это же рядом с Покровскими воротами! Мы с Андрюхой будем у Лубянских ворот. Не побить бы друг дружку.
- У Христовых воинов на клобуках пришиты белые кресты, - заметил брат Ферапонт. 
- Мои стрельцы повяжут на рукава белые повязки, - вставил Андрей.
- Ну, а мои хлопцы привяжут белые повязки на шапки, - решил Юрко. – А для верности будем кричать «святой Сергий», как когда-то в Троице.
Стрельцы Кирдяпина и Сухотина вернулись из слободы лишь под утро. Кирдяпин сразу разбудил Андрея, тот уселся на кошме, протер сонные глаза и увидел кроме Кирдяпина еще двух стрельцов.
- Вот, полковник, Самыгин и Корин ходили в Белый город, передали твои письма. Говори, Самыгин.
- Я, полковник, прошел через Покровские ворота, добрался до Варсонофьевского монастыря, спросил дом боярина Петра Грязного, меня пустили. Твоих родителей, полковник, дома нет, они отъехали в поместье, там ключник Ерофей, я отдал твое письмо ему. Он меня усадил за стол, потчевал до отвалу.
- Ты, Василий, про дело! – одернул Самыгина сотник.
- Я и говорю про дело. Ерофей говорил, Москва с нетерпением ждет освобождения от поляков, москвичи укроют стрельцов, а он примет весь яузский полк в любой день на сколько угодно. Где разместить, - найдет.
- Спасибо, брат Василий! – искренне поблагодарил Андрей Самыгина. – Вот уж обрадовал, век тебе буду благодарен. А ты как сходил, братец Корин?
А Корин неторопливо говорил;
- Я был на Маросейке, нашел дом князя Долгорукого-Рощи. Дом большущий, каменный, двор – за каменной стеной. Однако самого князя в Москве нет, он в поместье, весь год не появлялся. А ключник его, уж прости, полковник, плут из плутов. Не то что в дом, даже во двор не пустил. Мол, знать ничего не знаю, ведать не ведаю, ходят тут всякие, иди своей дорогой, добрый человек, не то караул крикну. Немудрено, если он княжеское добро уже спустил и мошну свою набил. Так что ничего у меня не получилось, уж не гневайся. Вот твое письмо, возьми обратно.
- Какой там гнев, брат Корин, - вздохнул Андрей. – Это ты прости меня, что попусту сгонял в Москву, от семьи оторвал.    
Походная Дума сидела три дня. На четвертый Пожарский призвал своих полковников, с пронскими стрельцами теперь в отряде князя набралось двенадцать полков.
- Дума присудила идти на приступ Белого города в понедельник Светлой седьмицы, - объявил князь. – Трубецкой и Заруцкий привели лишь малую часть войск, придется ждать.  Отпразднуем святую Пасху и начнем битву. Если казаки и тушинцы не подойдут, брать Белый город придется земскому ополчению. Воеводой ополчения поставлен Ляпунов. Каждому отряду отведено место приступа. Мы будем брать Лубянские и Покровские ворота,  оттуда пойдем на Кремль.
Князь замолчал и осмотрел полковников. Те пребывали в задумчивости. Андрей разочарованно спросил:
- Князь Дмитрий Михайлович, а кто будет брать Яузские и Ильинские ворота?
Пожарский коротко усмехнулся.
- Знаю, Грязной, твоим яузцам сподручнее идти на Яузские ворота. Однако их будет брать отряд князя Бутурлина. Да дело в другом. Брать Белый город приступом, значит, положить половину ополчения у стен и в воротах. Мы с Ляпуновым решили, что надо до приступа провести в Белый город часть войска под видом обозов или богомольцев. Я проведу зарайских стрельцов полковника Сабанеева, укрою их у моего двоюродного брата, князя Глеба на Солянке. Полковники Веденеев и Грязной, вы – москвичи, сумеете до приступа укрыть в Белом городе свои полки?
Андрей сказал, что сможет, Веденеев тоже обещал провести свой полк в Белый город.
- Вот и ладно, идите в Москву сегодня же. Послезавтра – Вербное воскресенье, в Москве будет большой крестный ход, богомольцев наберется много, стрельцы затеряются среди них. В Москве затаитесь на неделю, не всполошите поляков. Остальные полки в Светлый понедельник за час до света подходят на гуляй-городах к воротам, зарайские – к Лубянским, пронские – к Покровским. Там сами смотрите. Если поляков у ворот мало, - сбивайте их и открывайте ворота. Если стражи у ворот много, - начинайте пушечный бой по башням и стенам у ворот. Поляки поднимутся на стены, полк Сабанеева открывает Покровские ворота, полк Грязного – Лубянские. Ты, Веденеев, перекроешь Лубянскую площадь, не допускай подмогу к полякам от Кремля и Китай-города. Гуляй-города вводите в Москву, понадобятся. Я сам сегодня пойду с зарайцами в Москву. За меня тут останется второй зарайский воевода Веригин, слушайте его. Все понятно, господа полковники? Тогда - с Богом.
Андрей приказал сотникам готовить обозы, а сам помчался по лагерю ополченцев, дабы предупредить Юрко и брата Ферапонта, что яузцы будут брать Лубянские ворота.   

 


Лубянские ворота


Андрей в отчаянии огляделся. Его полк разбился на сотни, и каждой приходилось тяжко. Сухотин сгрудил сани гуляй-города кольцом у наружного входа в подбашенный проход Лубянских ворот, и его стрельцы одиночными выстрелами отстреливалась от немцев, которые засели в ближних домах на Сретенке и медленно, но неумолимо приближались к воротам. Сотня Кирдяпина в таком же кольце гуляй-города у выхода из подбашенного прохода сдерживала поляков, напиравших с Лубянской площади.
Стрельцы Квасова попали под залповую пальбу поляков на Малой Лубяной, потеряли чуть не десяток, потом, наконец, догадались оставить сани на улице и укрылись в домах. Их выстрелы не пускали поляков от Кремля к воротам, но и сами они не могли выйти на улицу. Лаптев со своей сотней застрял где-то у Варсонофьевского монастыря, он даже не успел далеко отойти от дома боярина Грязного, Андрей догадывался, что эта сотня тоже отбивалась на все четыре стороны. А стрельцы Мальцева в первые минуты, когда поляки еще не опомнились, через боковую дверь из подбашенного свода забрались на стену и заняли ее от Лубянской до Рождественской башни. Очистить Лубянскую башню от поляков стрельцы не сумели, зато сами оказались под обстрелом с двух сторон и затаились под укрытием заборал и всяческого хлама, которого на стене хватало. 
Где же ополчение? – недоумевал Андрей. – Почему воевода Веригин не ведет остальные полки на выручку ему и князю Пожарскому? Тот час назад прислал к Лубянской башне гонца, известил, что Сабанеев взял Мясницкие ворота, велел держать Лубянские до подхода зарайских полков, им послана весть. И с тех пор – молчок. Ляпунов и без гонца слышит пальбу в Москве, мог бы догадаться двинуть войско на приступ. Наверняка, у Мясницких ворот Пожарскому приходится не слаще, чем им тут. А полк Веденеева куда-то пропал, может, стрельцов перебили у Неглинки, поляки прут от Кремля ротами и целыми полками.
Сколько же их в Москве? Говорили, тысяч пять, а его стрельцы уже два часа бьют и бьют ворога, где-то у Яузских ворот должны вступить в сражение стрельцы Бутурлина, а поляков все прибавляется, как голов у Змея Горыныча. И откуда взялись немцы, - целый полк, - в Земляном городе? Придется тут пропадать во славу государства Московского. И до сих пор не видать ни казаков Юрко, ни схимников брата Ферапонта, видно, те тоже завязли в переулках.
А ведь все начиналось хорошо. В пятницу его стрельцы в усердно измазанных, засаленных и кое у кого даже заплатанных полушубках, в валеных сапогах и в крестьянских треухах прошли в Москву через трое ворот под видом обозов с сеном, бревнами и зерном для боярина Петра Грязного. Дескать, у боярина подряд от самого ясновельможного пана Гонсевского. Дабы не насторожить поляков, в сани запрягли лишь по одной лошади и каждые сани сопровождали только двое стрельцов, а пятеро со всем оружием залегли в каждый сруб гуляй-города на санях. Саней набралось много, а вот лошадей – маловато.
Сено, мешки и бревна укладывали прямо на срубы, а чтобы спрятанные внутри стрельцы не задохнулись, груз укладывали свободно, лишь бы скрыть сруб. Караульные поляки в воротах особого рвения при досмотре не проявляли, пропустили почти беспрепятственно. В родительском доме оказался только ключник Ерофей с тремя слугами, да отцовский конюшенный Николай с десятком бывших даточных.
- Боярин Петр Васильевич с боярыней и всей дворней изволили отъехать в Тайнинскую, - пояснил Ерофей. – Сразу после Рождества. А мы тут караулим двор, как бы лихие людишки не разграбили да не сожгли, упаси Бог.
Как Андрею ни хотелось повидать родителей, он обрадовался, что отец и матушка в безопасности. Он тут же велел всем слугам собираться и  спешно уходить в Тайнинскую. Однако Ерофей и Николай не хотели покидать родное подворье.
- Да как же, боярин? – хмуро говорил Ерофей. – Разве можно оставлять без призора? Растащат, а не то, - упаси Бог, сожгут.
- Поляки бесчинствуют, боярин, - поддакивал Николай. - Если они набегут, мы отобьемся. Чай, научились заряжать пищали!
  - Уходите,- потребовал Андрей. –
В Тайнинской вы больше надобны. Того и гляди, туда поляки наедут, черкасы налетят. А тут и без вас есть, кому от поляков отбиваться.
Подворье отца теперь плотно забили лошади, сани со срубами гуляй-города, копны сена, бревна и кули с зерном. Стрельцы заняли все помещения большого дома, людскую, поварню, даже чуланы, Стрельцы привезли даже все три пушки, выделенные на его полк. Лошадей загнали в конюшню и в коровник, сани поставили прямоугольником перед воротами, получился настоящий острожек с пушками в трех срубах. Сеном набили пустую овчарню, птичий двор, амбары. Бревна уложили вдоль забора со стороны улицы, откуда могли нагрянуть непрошенные гости. Эти работы заняли два дня, ибо Андрей приказал стрельцам безвылазно сидеть в доме, а на дворе работал лишь один десяток. Еду варили в поварне по ночам, стоял великий пост, но зерно привезли с собой, а в подвалах нашлось немало бочек с соленьями, лежали груды репы и моркови.
Стрельцы радовались, что так легко прошли в Белый город, Андрей же начинал тревожиться, хотя никаких причин к тому не ивделось. Ночью он велел стрельцам и сотникам спать по очереди, сам дремал урывками, его мучило какое-то нехорошее предчувствие. Три года непрерывной ратной службы приучили его к тому, что когда  опасное дело начинается больно хорошо, - это не к добру.
В Вербное воскресенье Андрей отправил десяток самых смекалистых стрельцов по двое в город. Он велел им хорошенько посмотреть, где ходят по городу польские караулы, сколько их стоит у Лубянских и Покровских ворот, что делается в Кремле и в Китай-городе. Вернулись лазутчики лишь в сумерках с тревожными вестями.
- Лубянская башня занята литвой, - говорил Сикавин, - их там не меньше роты, караулы ходят по стене, считай, постоянно, в воротах стоят и с внутренней, и с наружной стороны по десятку, меняются часа через четыре.
У Покровских ворот стрельцы видели то же самое, видно, поляки затевают недоброе, ибо из разговоров москвичей выходило, что прежде таких строгостей не было.
- В Кремль мы не прошли, - доложил Самыгин. – Литва стоит в воротах, никого не впускает, не выпускает. Слыхали мы, патриарх Гермоген провел крестный ход на осляти в Кремле, однако народу собралось мало. Москвичи напуганы, сидят по домам. Спрашивал хозяев, говорят, Федька Андронов и боярин Мишка Салтыков призывают литву бить москвичей, ибо они, дескать, замышляют бунт под видом крестного хода.
- В Китай-городе крестный ход вел архимандрит Авксентий, - сказал Корин. - Народу тоже собралось мало. Тут, полковник, такое дело, не знаю, как сказать.
- Говори, как сумеешь.
- Да как-то все неладно. В крестном ходе многие повязали белые пояса из холста. Из дворовых бояр, из приказных. Люди сказывали, пояса эти велено надеть, кто стоит за короля Сигизмунда. Мол, поляки будут бить москвичей, а с поясами – не тронут. Потому москвичи не пошли на крестный ход.
- И верно, - подхватил Самыгин. – У Кремля собралось немного народу и, считай, все с белыми поясами. Я все дивился, отчего бы это. Неладно дело, полковник.
- Надо упредить князя Пожарского, - встревожился Кирдяпин. – Не то, пока мы ждем Великого понедельника, поляки, глядишь, перебьют москвичей.
- В город ходить лишь с белыми поясами! – предупредил Андрей.
Послали одного за другим двух гонцов к Пожарскому на Солянку, они не вернулись ни в этот день, ни утром Страстного понедельника, но Андрей надеялся, что хоть один добрался до воеводы, А посланные в понедельник на улицу приносили все более тревожные вести. По Белому городу все чаще ходят польские караулы, они хватают и обыскивают всех встречных, хотя москвичи опасались покидать дома. Даже в дома входят, высматривают. То ли поляки прослышали про стрельцов, то ли Федька Андронов с Салтыковым уговорили Гонсевского усилить строгости. А вестей от Пожарского все не поступало. Весь день прошел в тревоге. Андрей приказал стрельцам заготовить заряды из всего пороха, оставить про запас лишь малую часть, пушечный припас не трогать.  Стрельцы набили все кисеты на обеих берендейках, да еще нашили сумки из найденных в подворье дубленых кож и тоже привязали их к берендейкам, так что груз получился немалый. 
Во вторник двое стрельцов, посланных к Кремлю еще затемно, вернулись быстро.
- Кажись, начинается бунт, полковник. Литва в Кремле втаскивает пушки на стены. Согнали всех возчиков, велят возить пушки. Возчики противятся. У Спасских и Никольских ворот возчики дерутся с литвой, есть убитые.
     Андрей послал еще десяток лазутчиков в город, наказал смотреть в оба и тут же доносить обо всем тревожном. И тревожные вести посыпались одна за другой.
- Литва ходит по дворам, забирает лошадей.
- На Сретенке москвичи порубили караул. Литва палит в каждого, кто выходит на улицу.
- На Малой Лубянке хозяева заваливают улицу дровами, всяческим скарбом, делают завалы.
Уже совсем рассвело, когда кто-то сильно заколотил в ворота. Андрей махнул рукой Кирдяпину, сам с подсменными выскочил из дому, подбежал к воротам. В толстые створки снаружи размеренно били бревном, дубовые ворота дрожали. В смотровой глазок Андрей увидел, что с десяток поляков раскачивали толстое бревно и били по воротам, еще с десяток поляков стояли в сторонке с мушкетами наготове. Он оглянулся, караульные и подсменные стояли по бокам ворот, он показал им на острожек из гуляй-города, мол, занимай место, готовь пищали.  Только стрельцы укрылись за срубами и приготовили пищали, как одна створка ворот с громким треском завалилась и повисла на одной петле. Поляки бросили бревно и хлынули во двор.
- Братцы! – закричал Андрей. – Разом! Пали!
Грохнул дружный залп двадцати пищалей, Из верхнего жилья ударили стрельцы Кирдяпина. Поляки мешками свалились на снег, он окрасился темной кровью. Уцелевшие поляки кинулись от ворот по улице, но из окон верхнего жилья снова загремели выстрелы. Из дома выбежал Кирдяпин.
- Ни один не ушел, - похвастался он. – Все, полковник. Вот и началось. Назад ходу нет.
Убитых поляков сложили за амбаром, ворота закрыли, кровавые пятна на улице заьросали снегом. Сотники собрались вокруг Андрея.
- Молодцы караульные, - одобрительно сказал Сухотин. – Такого еще не бывало. Уложили двадцать поляков, а у нас – ни одного раненого. Прямо сказка.
- Что делать будем, полковник? – Кирдяпин смотрел озабоченно. 
Андрей и сам хотел бы знать, что теперь делать. Другие польские караулы, конечно же, слышали пальбу, могут сбежаться на шум, тогда вместо Лубянских ворот придется отбиваться тут, все задуманное сорвется. Хоть бы князь дал знать, как и что!
К счастью, после заутрени прискакал, наконец, верховой посыльный от князя Пожарского, заколотил в ворота, караульные стрельцы впустили его, Андрей подбежал к долгожданному вестнику. Тот мешком сполз с седла, его серый кафтан залила кровь. Гонец прохрипел:
- Князь Дмитрий велит спешно брать Лубянские ворота. Держите их до подхода зарайцев, они берут Покровские ворота.
- Сотники! – закричал Андрей, – готовь сани! Идем брать ворота!
Стрельцы принялись растаскивать сани гуляй-города, запрягать лошадей, двое рысью понесли раненного вестника в дом. Андрей потрусил рядом, спросил:
- Братец, как там у вас, у Покровских ворот?
- Взяли, - с натугой проговорил гонец. – Целую сотню положили. А взяли. В городе литва бьет москвичей. Вот еле проскочил, достали все-таки, а Степана Козина убили. Поспешайте, братцы.
Как договаривались, всех лошадей отдали сотням Кирдяпина, Сухотина и Мальцева. Первым погнал коней Сухотин, следом помчалась сотня Кирдяпина, потом Мальцева. Квасову лошадей не осталось, три десятка его стрельцов толкали сани со срубами перед собой, а три десятка тянули гуляй-город позади, остальные шли с пищалями наготове внутри этой защиты. Стрельцы Лаптева выносили бревна со двора и укладывали их поперек улицы, дабы преградить дорогу полякам, если они пошлют подмогу от Кремля с стенам Белого города. Этой сотне предстояло идти к воротам и по пути устраивать завалы. 
Андрей поехал к Лубянским воротам с сотней Кирдяпина, две пушки с пушкарями отправили с этой сотней, третья пушка досталась Сухотину. Они не стали выезжать на Лубянку, проехали переулками. По царскому указу у стены на сотню саженей должно быть чистое место, однако своевольные москвичи давно застроили все до самых стен. Для обороны плохо, зато можно незаметно проехать к самим воротам. В переулке недалеко от ворот стрельцы остановили лошадей под прикрытием домов. Андрей с Кирдяпиным подбежал к последнему дому и выглянул. К его радости, польский караул не закрыл ворота, несколько поляков стояли в створе и настороженно смотрели вдоль Лубянки. Впрочем, мушкеты у них висели за спиной. В городе тут и там раздавались выстрелы, слышались отдаленные крики. Сзади сопели и фыркали лошади.
Они давно обговорили, как действовать, однако Андрея мучили сомнения, мало ли что может случиться, любой пустяк сорвет все дело.  Кирдяпин, видно, думал о том же, ибо спросил хриплым шопотом:
- А если караульные перебьют возчиков и лошадей? Может, едем тихо, караульные крикнут остановиться, мы успеем проехать половину, тут всего-то ничего открытого места. И – залпом, первая полусотня, вторая. А?
Андрей решительно мотнул головой.
- Нет. Кузьма, ничего менять не беем. Галопом вперед и больше шума.
Они вернулись к саням, заняли свои места. Возчики подобрали вожжи, стрельцы в срубах изготовились к пальбе. Кирдяпин негромко свистнул. Возчики хлестнули лошадей, те с места взяли в галоп, сани гуськом вырвались на открытое место, стрельцы заголосили, кто во что горазд: Святой Сергий! Святой Сергий! Когда гуляй-город растянулся цепочкой напротив ворот, караульные насторожились, начали стаскивать пищали с плеч.
- Стой! – заорал Андрей во весь голос. Возчики резко осадили лошадей, стрельцы смолкли. – Братцы! Разом! Пали!
Хватило одного залпа. Тут из переулка напротив вырвалась сотня Сухотина, его сани с резким разворотом проскочили подбашенный проход, вылетели на наружную, сретенскую сторону ворот, остановились. Как договаривались, обе сотни спешно ставили сани полукругом у обоих входов в ворота, лошади внутри круга. Вдоль стены к воротам цепочкой подлетели сани Мальцева, они остановились, стрельцы выскакивали из срубов, гуськом бежали под стеной в ворота, в подбашенный проход, ныряли в раскрытую дверь с винтовой лестницей наверх. Из бойниц башни раздались разрозненные выстрелы, послышались крики раненных стрельцов, дико завизжали задетые пулями кони.
Пока все шло, как намечалось. Стрельцы Кирдяпина и Сухотина подтянули свои сани почти вплотную к воротам, тут их не доставали мушкетные пули со стены и из башни. Теперь оставалось выбить поляков из башни. Андрей велел Кирдяпину держать под прицелом боковую дверь в башню, сам кинулся по лестнице наверх и на первой площадке увидал пятерых стрельцов, которые сгрудились в узком проходе на стену и держали под прицелом железную дверь в башню, подпертую бревном. У стены лежал убитый стрелец. Обстоятельный Мальцев запер поляков в башне, заклинил двери бревнами, и для сугубости поставил пятерку стрельцов караулить дверь. 
Он поднялся выше, на второй площадке у двери в башню увидел такую  же картину, пятерка стрельцов навели пищали на подпертую бревном дверь в башню, а на площадке лежали двое убитых, один поляк, другой - стрелец. Андрей кинулся выше, там  на площадке никого не было, дверь в башню опять таки оказалась закрытойи подперттой бревнами. Из прохода на стену слышались выстрелы. По стене шел узкий, не больше двух аршин проход, частью прикрытый выступами каменных заборал. Проход давно не чистили, его загромождали опрокинутые бочки, груды камней, доски, бревна. За этим хламом и выступами заборал укрывались стрельцы Мальцева. Ближние стрельцы держали на прицеле дверь в башню. Чуть дальше по проходу Андрей увидал Мальцева, тот сидел за грудой камней и сам себе заматывал тряпицей руку поверх окровавленного рукава кафтана. Андрей подбежал к нему, над ухом тут же певуче взвизгнула отскочившая от камней пуля, он быстро шлепнулся задом на пол.
- Что тут вышло?
- Неладно вышло, полковник, - невнятно проговорил Мальцев, он держал один конец тряпицы в зубах. – В башне поляков не меньше роты. И чего им понадобилось, в башне-то? Сплоховали мы. А может, выдал кто. 
    Андрей задумался. Да, его полк застрял, и сам он свалял дурака, не додумался, что поляки займут башню. Лубянские ворота они вроде как бы взяли, однако ополчению к ним ни с одной стороны не подойти, поляки из башни и из ближних домов всех перебьют. Надо как-то выкуривать ворога, прежде всего из башни. Пожалуй, придется втаскивать пушки по лестнице на площадки и бить по дверям. Нет, площадки тесные, проходы на стену хитроумно ломаны, там пушки лишь покалечат стрельцов, значит, надо тащить пушки сюда на стену, бить по верхней двери. Но для пушкарей нужен сверху навес из бревен, иначе их тут же перебьют поляки из верхних бойниц башни.
- Вот что, брат, - сказал он Мальцеву. – Нужен навес из бревен, мы сюда пушки затащим. И не давай полякам выйти из башни. Я сейчас.
Он скатился по лестнице в подбашенный проход, тут же отскочил в сторону, - откуда-то сверху в камни с визгом ударила пуля. Кто-то оттащил его за рукав в сторону. Он увидел несколько стрельцов, которые неподвижно лежали у стен прохода.
- Жмись к стене, полковник, - услышал он голос Кирдяпина. – Тут в своде сливы, поляки сверху палят. Вон, троих у меня положили. Сливы, видно идут коленом, сверху пуля не теряет силы, а снизу не проходит.
Час от часу не легче. Выходит, и в подбашенный проход не сунешься. А время идет, вот-вот подойдут зарайские полки, а они тут колупаются, как слепые щенки.   
  - Стрельцы догадались, - снова заговорил Кирдяпин. – Забивают сливы овчиной. Овчина пулю не пропустит.
Стрельцы, прижавшись к стенам, бердышами разрезали свои полушубки, поддевали куски овчины древками, посыпали шерсть порохом из рогов, поджигали и засовывали в сливы. Слава Богу, хоть одно дело сделано.
- Кузьма, надо поднять пушки на стену, там на каждом ярусе железная дверь, мы верхнюю со стены разобьем ядрами. Иначе опозоримся на веки веков.
- Эх, мать честная! – Кирдяпин сдвинул шапку, почесал темя. – В пушке-то пудов двадцать, если не тридцать. А на лестнице двоим не разойтись. Жилы порвем, килу наживем. Слава те, Господи, хоть сливы заткнули.
Он кинулся к выходу из ворот, послышалась его  команда. Андрей поглядел вверх, в своде было не меньше десятка сливов, под каждым стрелец концом рукояти бердыша затыкал все глубже тлеющую овчину. Все работа, - не к месту усмехнулся Андрей, однако сверху пули больше не визжали, никого не калечили. А пушкари и помощники из стрельцов уже по четверо волокли на веревках две пушки. За ними стрельцы тащили кожаные мешки с ядрами, картузы с порохом. Ядро всего-то четыре фунта, а поди ты, тяжесть какая. Вот уж, как говорит матушка Елена Борисовна, корову на баню тащить. Самому тут бы остаться, да Мальцеву наверху понадобится его помощь.
Стрельцы с грохотом уронили пушки у двери на каменную площадку. Они уже дышали тяжело, а впереди – три яруса по тесной лестнице.
- Братцы, - спокойно сказал он, - вы не надсаживайтесь. По ступеньке, по ступеньке, особо торопиться некуда. Я пошел впереди. С Богом.
На стене стрельцы Мальцева уже настелили сверху навес из двух рядов бревен, благо, этого добра тут нашлось в достатке. И, молодцы, - догадались саженях в пяти от входа в башню навалить высокий завал. Теперь пушкари могут спокойно делать свою работу. А стрельцы, прижимаясь к заборалам, перебрасывали все дальше вперед бочки и набитые чем-то мешки, - устраивали следующий завал, чтобы продвигаться к следующей башне. От нетерпения ему казалось, что прошло уже много времени, когда на лестнице послышалось тяжелое сопение, кряхтение, хриплое поминание некой матери и самого Господа Бога. Наконец, из проема с лестницы показались две спины, стрельцы имели навык таскать тяжести по лестницам, верхние перекинули веревки через плечи, опустили пушку почти до полу, а задние, наоборот, короткими веревками подняли чугунную тяжесть до груди. Вот они с сопением вышли в проход и неподъемная бронзовая чушка гулко грохнулась на каменный пол прохода. 
- Мальцев! – крикнул Андрей. – Давай два десятка сюда. Ставь пять рядов по четыре в ряд. Первый ряд - лежа, второй - сидя, два ряда с колена между плеч, пятый – стоя. Держать под прицелом дверь в башню. Как пушкари собьют дверь, палить рядами без перерыва.
Пушкари уже втащили на стену вторую пушку, принялись заклинивать ее меж заборал бревнами и досками прямо на каменном полу, дабы при отскоке от выстрела она не перекалечила всех вокруг. Тем временем стрельцы втащили на стену тяжелые мешки с ядрами и картузы с порохом, пушкари начали забивать ядра и порох в жерла обеих пушек. Андрей велел стрельцам Кирдяпина быстро уходить под башню.
- Да по пути уводите всех стрельцов с площадок у дверей, иначе ядра перебьют их. Держите нижнюю дверь под прицелом, поляки могут кинуться из башни вниз.
- Готово, полковник! – крикнул старший пушкарь.
Андрей осмотрелся, стрельцы Мальцева в десятке шагов позади пушки тесно сбились с пищалями наготове, пушкари укрылись за заборала, только с двух сторон дымились фитили на железных прутьях. Кажется, все готово.
- С Богом, братцы! Пали!
Первая пушка рявкнула так, что у всех заложило уши, задрожал каменный пол. Четырехфунтовое ядро ударило в окованную железом дверь башни, во все стороны брызнуло каменное крошево, ядро со скрежетом и визгом отскочило, загрохотало вниз по лестнице. Когда рассеялся густой дым, Андрей увидал на двери большую вмятину. Оковка не выдержала удара, и по ней разошлись трещины. Расклинка из бревен удержала пушку на месте, из пушкарей и стрельцов, слава Богу, никого не задело.
- Вторая! Пали!
От второго ядра на железной двери появилась еще одна вмятина с трещинами внутри, однако дверь еще держалась. Пушкари сноровисто заряжали обе пушки, хотя в тесном проходе они мешали друг другу. Старший пушкарь оглянулся, оскалил зубы:
- Теперь дверь вылетит!
От третьего ядра дверь со стороны запора отошла от каменной кладки, а четвертое сорвало ее с петель, и она рухнула внутрь башни. 
У Андрея от пушечного грохота уши будто забило ватой, он крикнул изо всей силы пушкарям:
- Пушкари, укройся!
Пушкари метнулись за заборала, а он высунулся из укрытия к стрельцами с пищалями и скомандовал:
- Первый ряд! Пали!
Ни своей команды, ни даже залпа четырех пищалей он почти не услышал, однако сзади его накрыло облако белого дыма. В ушах гудело, будто по голове кто-то ударил тяжелой дубиной, Но он снова крикнул:
- Второй ряд! Пали! 
Выждал, когда мимо пронеслось второе облако с запахом тухлых яиц, и скомандовал еще раз, еще и еще. Теперь – вперед!
- Братцы! За мной!
Он выхватил правой рукой из ножен саблю, левой – пистолет из-за пояса и кинулся в черный проем башни. За ним побежали стрельцы с бердышами наизготовку. В башне оказалось не меньше двух десятков поляков, да еще с десяток лежали без движения на полу. Мимо уха Андрея просвистела пуля, справа блеснул клинок. Андрей разрядил пистолет в лицо поляку с мушкетом, рубанул, не глядя, вправо, отскочил к стене, изготовился к сабельному поединку. Однако пушечные выстрелы и залпы пищалей ошеломили уцелевших, и они почти не оказали сопротивления. Стрельцы заполнили все помещение, бердышами уложили упорных, скрутили остальных. Верхний ярус башни оказался в руках стрельцов.   
Под ногами оставались еще два яруса, занятых поляками, но стрельцы без команды знали, что делать. Одни тут же стали палить из пищалей в отверстия сливов на нижний ярус, внизу пули отскакивали от стен и калечили поляков. Другие разрывали польские кунтуши на куски, посыпали их порохом из рога, поджигали фитилями и проталкивали рукоятями бердышей в черные отверстия.
- Выкурим ляхов, полковник! – У Мальцева левая рука висела неподвижно, рукав кафтана запекся темной кровью, лицо почернело от порохового дыма, но он весело скалил зубы.
Теперь для освобождения башни от поляков требовалось лишь время, но было ли оно у них? Уже давно должны подойти зарайцы, а в ближних домах перед воротами засели немцы. Андрей выглянул в бойницу на Земляной город. Внизу у самых ворот он увидел острожек из срубов гуляй-города. Сухотин догадался поставить полукольцом сани со срубами друг на друга, его стрельцы оказались недосягаемы для немцев и палили одиночными выстрелами по окнам ближайших домов, откуда  вылетали белые клубы дыма: упорные немцы продолжали обстреливать его стрельцов. Изредка от острожка рявкала пушка, и в стенах домов появлялись черные пробоины. Андрей подозвал Мальцева и старшего пушкаря.
- Надо выбить немцев из домов. Видите, палят из мушкетов. А к воротам вот-вот подойдут зарайские стрельцы. Как увидите наших, - бейте по окнам из пищалей, бейте прицельно, берегите порох. И еще, брат Мальцев, поставь снова по пятерке стрельцов против нижних дверей из башни. И десяток пусть держат завал на стене, не то поляки от Рождественской башни прорвутся к нам. А вы, братцы пушкари, одну пушку направьте на Земляной город, а вторую - на Белый. Из Белого города по любой улице тоже могут подойти поляки. Смотрите, наших не перебейте, в городе два полка стрельцов, они должны подойти к воротам, у них белые повязки на рукавах.
Пушкари с помощью стрельцов втащили пушки в башню, стали укреплять их в бойницах, Мальцев поставил к бойницам по два стрельца, велел непрерывно палить в окна домов на Сретенке, откуда вырывался пороховой дым. Андрей выглянул в бойницу на Белый город. Стрельцы Кирдяпина тоже поставили полукруглый острожек из саней, но выстрелов оттуда не слышалось. Зато впереди, в тесных переулках Лубянки гремели недалекие частые выстрелы пищалей и польских мушкетов. Там сотни Квасова и Лаптева все еще отбивались от поляков.
Андрей перешел к боковой бойнице, поглядел в сторону Петровских ворот. Наверняка Ляпунов послал хотя бы по одному полку к каждым воротам, однако изгиб стены и ближняя Кисельная башня не давали разглядеть, что делается у Петровских и у следующих, Тверских ворот. Остается надеяться, что там стрельцы тоже не сплоховали. Он перешел на другую сторону башни, посмотрел вдоль стены налево, на Покровскую башню, где должны биться стрельцы Сабанеева под началом самого князя Пожарского. Однако и здесь соседняя Мясницкая башня загораживала стену, не давала ничего толком увидеть, но там, вроде бы, все спокойно, особой пальбы не слышно. Он перевел взгляд в сторону Маросейки. Яузские и Ильинские ворота должны брать стрельцы князя Бутурлина. Серый пасмурный день не позволял хорошо разглядеть даль, но ему показалось, что из бойниц Ильинской и Яузской башен вырываются облачка белого дыма. Андрей вздохнул. Не поймешь, то ли Бутурлин занял башни и громит поляков в Белом городе, то ли поляки держат башни и бьют его стрельцов.
Эх, что-то не ладится у наших воевод. Москворецким стрельцам давно бы пробиться от Лубянской площади к Мясницким и к Лубянским воротам, а от Веденеева уже три часа ни слуху, ни духу. Где же ополчение, черт побери! Ну, пусть гонец Пожарского целый час поспешал к Симонову монастырю, ну, пусть еще два часа отряды зарайских и пронских стрельцов и ополченцев без особой спешки шли от монастыря к Москве и через Земляной город, однако им бы в любом случае пора быть здесь! Андрей про себя чертыхнулся и поспешил по винтовой лестнице вниз.
На площадке внизу стоял густой, невыносимо едучий дым от тлеющего в каземате тряпья, - молодцы стрельцы! – а из полуоткрытой двери высовывалось древко копья с привязанной белой тряпкой. К стенам площадки прижимались пятеро стрельцов с пищалями наготове.
- Полковник! – крикнул один из них. - Сдаются, что ли, ляхи?
Андрей придвинулся к дверной щели, дверь из башни открывалась на площадку, и стрельцы догадались подпереть ее бревном, так что поляки не могли выйти из заполненного дымом каземата. А дым оттуда валил все гуще, так что стрельцы на площадке начали кашлять и материться. 
- Эй, ясновельможные паны! - крикнул он в щель. – Мушкеты и сабли бросай сюда!
Через несколько мгновений на площадку с металлическим лязгом посыпались мушкеты и сабли поляков.
- Все бросили? – кричал Андрей. – теперь связать руки! Руки связать! Выходить по одному! Поняли? Связать руки и – по одному! Иначе – смерть!
Через щель протиснулись один за другим восемь поляков, - полуживых от угара, с руками, связанными у кого сзади, у кого спереди. Они валились на каменный пол площадки и жадно дышали широко открытыми ртами, надрывно кашляли, глаза их покраснели и слезились. Трое стрельцов стали туже связывать им руки и для верности ноги, - веревки у стрельцов всегда в запасе, - Андрей следил за щелью, а двое с пищалями держали дверь под прицелом.
- Все, что ли? – крикнул Андрей в щель.
В каземате царило молчание, только дым валил все гуще. Он приказал стрельцам закрыть дверь и покрепче подпереть ее бревном. Если кто остался внутри, - пусть пеняет на себя.
- Братцы, смотреть за этими в оба. Мушкеты, сабли отложите подальше, заберите порох и все прочее, если что найдете. Скажите сотнику Мальцеву, пусть перетащат этих в верхний каземат.
Андрей подождал, пока сверху не показались стрельцы и побежал по лестнице вниз. На следующей площадке пятеро стрельцов целились в подпертую бревном железную дверь, а вокруг нее из невидимых глазом щелей уже пробивались струйки едучего дыма.
- Как они там? – кивнул он на дверь.
- Колотят! – засмеялся один из стрельцов. – Не сладко дышать!
- Смотреть в оба! Не открывать!
Он сбежал в подбашенный проход и долго не мог отдышаться. Глаза резало, по щекам текли слезы. Он прохрипел: 
- Брат Кузьма, надо послать по пятерке стрельцов к Лаптеву и Квасову. Пускай скорей пробиваются сюда. Одним полком мы все равно Москву не очистим, а тут отобьемся до подхода ополчения.
  Целый час прошел в перестрелке, немцы из Земляного города и поляки с соседних башен заметно усилили огонь, видно, к ним подошло подкрепление. Из бойниц Рождественской и Мясницкой башен загремели польские пушки, ядра летели вдоль стены и били с двух сторон в камни Лубянской башни, от ударов во все стороны брызгали осколки камней. Из окон ближних домов на Лубянке тоже полетели пули в сторону ворот, поляки все же прислали своим подмогу, а ополчение так и не подходило. Не присылал вестей князь Пожарский, от Юрко и брата Ферапонта тоже ни слуху, ни духу. Наконец, в переулках у Лубянки раздались редкие залпы пищалей, их звуки постепенно приближались.
- Наши пробиваются! – обрадовался Кирдяпин.   
Однако радовался он рано. Из переулка показались сани со срубами гуляй-города, их толкали стрельцы в серых кафтанах с белыми повязками на рукавах. Квасов, - определил Андрей. Стрельцы выкатили сани из переулка на широкую Лубянку и тесно сгрудили их, укрылись за ними. Поляки без перерыва палили по срубам их окон со всех сторон. Перебьют ведь наших, в отчаянии подумал Андрей, надо выручать, а как? Послать туда стрельцов от ворот, - так половину поляки уложат по дороге, а помощи от этого Квасову – ни на грош. Из башни поляков в домах не возьмешь, - и далеко, и не видно, зряшный перевод пороху. Он ломал голову, как помочь Квасову, рядом скрипел зубами и негромко матерился Кирдяпин.
И тут на Лубянке что-то произошло. Выстрелы поляков из окон стали много реже, по улице из дома в дом забегали пестро одетые люди, слышался разноголосый крик. Поляки вдруг стали выскакивать из домов на улицу, они выбегали из дверей, выпрыгивали из окон, и тут попадали под пищальный бой стрельцов Квасова. Андрей не мог понять, что там творится, одежда у неведомых помощников и у поляков не различалась, но тут он расслышал крики: Святой Сергий! Святой Сергий! И тут же один востроглазый стрелец из башни закричал:
- Братцы! Да это наши! У них белые повязки на шапках!
У Андрея отлегло от сердца. Конечно, это Юрко со своей сотней пробился через половину Белого города на выручку другу! Кабы не казаки, - стрельцы Квасова погибли бы тут до последнего!
Квасов, видно, узнал своих спасителей, его стрельцы под прикрытием срубов бегом потащили сани по Лубянке к воротам, а казаки Юрко заскакивали в один дом за другим и тоже продвигались к воротам.
- Кузьма, - радостно закричал Андрей, - раздвигай сани, впускай наших!
Наконец, сотня Квасова подтянула сани к воротам. Андрей выбежал навстречу стрельцам. Этой сотне уже второй раз пришлось тяжелее всех, как и у Клушина. Он обнял Квасова.
- Ну, брат, пробился таки! Тяжко пришлось?
- Да уж нелегко, - хрипло выговорил Квасов.   
- Братцы! – закричал Андрей квасовским стрельцам. - Ставь сани друг на друга!
- Погоди, полковник, - остановил его Квасов. – Надо выгрузить убитых и раненых.
Пока сотня пешим ходом с тяжелыми санями пробивалась от Варсонофьевского монастыря, чуть не половина стрельцов попали под польские пули. Разгоряченные боем стрельцы вынесли из срубов одиннадцать убитых и восемнадцать тяжелораненых. Их отнесли в подбашенный свод, уложили на польские кунтуши, снятые с убитых врагов, умельцы стали перевязывать раны, останавливать кровь. В проходе стало совсем тесно, сюда еще раньше свели всех уцелевших лошадей, уложили убитых и раненых при взятии башни, а теперь покалеченных заметно прибавилось.
Стрельцы Кирдяпина уже ставили сани у ворот друг на друга, под такой высокой защитой польские пули из города стали не страшны. Андрей подумал, что часть саней надо отдать Сухотину, но тут в подбашенный свод вбежали несколько казаков.
- Где полковник Грязной? – услышал Андрей знакомый голос. – А, вот он ты, жив-здоров, герой! А я своих оставил в домах. Сотник твой говорил, за ним идет еще одна твоя сотня. В случае чего, прикроем. А ты покажи мне Белый город с башни, пригодится.
Они поднялись в верхний каземат башни. Там дым от горящего тряпья еще не рассеялся, но дышалось уже легче. У стен лежали рядком связанные поляки, их стерег стрелец с пищалью, у каждой бойницы пристроились по двое стрельцов, в бойницах на Сретенку и на Лубянку пушкари установили пушки, заклинили их бревнами.
- Тут не повернешься, - разочарованно протянул Юрко, - А как на крышу залезть? Пошли, Андрюха, туда пули не достанут.
Они по приставной лестнице поднялись на крышу башни. Отсюда отлично просматривались и Белой город, и Земляной. Андрей всмотрелся в дома на Сретенке, где засели немцы. Те, видно, берегли порох, стрельбу вели редко. А ополчение так и не подходило. Сзади раздался голос Юрко.
- Ты, Андрюха, смотри сюда.
Андрей подошел к другу, посмотрел на Белый город. День еще не кончался, но улицы почти не просматривались, сверху казалось, будто они затянуты белесым туманом. Это же пороховой дым, - догадался Андрей. Видно, бой идет во всем городе. А Юрко говорил:
- Я еле пробился к Лубянской площади, везде полно ляхов. Не стал при всех говорить, они там бьют москвичей всех подряд, стреляют, режут. Видно, злобствуют за нас, отыгрываются на неповинных. На улицах сплошняком мертвые лежат, от крови не видать снега. Ладно бы мужики, а то и бабы, и ребятишки. Сколько же тут ляхов скопилось, а? И пушки у них. Могут задавить нас, как мух.
Андрей услышал со стороны Лубяной площади приближающие залпы пищалей. Лаптев пробивается! – решил он. Дай-то Бог ему без потерь прорваться к воротам, тогда весь полк будет в сборе, можно думать, что делать дальше. Юрко тоже услыхал выстрелы.
- Твои, что ли?
- Да, видно, последняя сотня идет. А ополчения все нет.
Юрко громко заматерился.
- Чего там наши атаманы тянут? Не поладили, что ли, меж собой? Пока они грызутся, ляхи всю Москву кровью зальют. Вот тебе и Великий вторничек. Ну, Андрюха, я пошел, надо твоим пособить. Ты уж стрельцов тут держи, мало ли что. Мы справимся. Ну, удачи нам обоим.
Друзья обнялись, Юрко загрохотал сапогами по лестнице, Андрей продолжал смотреть на Лубянскую улицу. Дружные выстрелы пищалей все приближались, Лаптеву приходилось нелегко, как раньше Квасову. Вот внизу из ворот выбежал Юрко с десятком казаков, они потрусили к ближним домам. А из переулка на Лубяную улицу стрельцы Лаптева выкатывали сани, и гуляй-город стал приближаться к воротам. Между домов забегали казаки, польские выстрелы из окон стали заметно реже, стали слышны крики: Святой Сергий! Святой Сергий!. Андрей поспешил вниз, в башне становится весьма тесно, надо встречать Лаптева и где-то размещать стрельцов, хотя бы в задымленных казематах башни.
У Лаптева потери оказались больше, чем у Квасова: четырнадцать убитых и двадцать два раненых. Самого Лаптева тоже задела польская пуля, его голову стягивал окровавленный лоскут холста.  Пока стрельцы вынимали из срубов гуляй-города раненых и убитых, пока распрягали лошадей и вводили их в забитый до отказа подбашенный проход, Лаптев рассказал, что его сотня от самого подворья боярина Грязного пробивалась через густой мушкетный огонь поляков.
- Ляхов в городе видимо-невидимо. Идут ротами от Кремля, от Китай-города. Где они там сидели, в такой тесноте? Бьют всех, кто подвернется. Мирных москвичей поубивали без счета. У Варсонофия из каждого окна палят. Уж не чаяли добраться к вам живыми. Кабы не монахи, - все бы легли.
- Какие монахи? – удивился Андрей и тут же догадался.
Он обернулся. Среди стрельцов в серых кафтанах мелькали черные рясы и клобуки с нашитыми белыми крестами. Андрей испугался за своего друга.
- А брат Ферапонт где? Он живой?
 - Живой, - улыбнулся Лаптев и тут же скривился от боли. – Вон он, несет раненого. Мы свернули на Малую Лубянку, а там из окон – ну, просто град свинцовый. Стрельцы залегли в срубах, я ломаю голову, как быть. И тут ляхи ни с того с сего стали выпрыгивать из окон. Ну, мы не растерялись, уложили их немало. А потом из домов с каждой стороны выбегают монахи с белыми крестами, кричат: Святой Сергий! Не поверишь, полковник, - на каждый дом всего два монаха, а ляхов в домах десятка по два. Как они управились, ума не приложу.
Андрей едва дослушал Лаптева и кинулся в ворота к брату Ферапонту. Тот с другим братом во Христе укладывал раненого у стены.
- Брат Ферапонт! Живой!
Монах выпрямился, на его лице запеклась кровь, но губы слабо улыбнулись. Он перекрестился, перекрестил Андрея.
- Господь всемилостив, сохранил наши жизни, лишь один брат убит.
Андрей крепко обнял друга, опять поразился его худобе.
- Где вы целый день пропадали, брат Ферапонт? Я уж не чаял тебя увидеть.
- Истину изрекли твои уста, мы и в самом деле пропадали. Да Господь уберег, мы живы, враги же наши повержены. Однако надо бы раненых отсюда перенести, тут холодно, до утра померзнут. В ближних домах на Лубянке еретиков нет, может, туда перенесем? И напоить, покормить надо бы, не то ослабеют.
Андрей спохватился. Брат Ферапонт прежде заботится о ближних, уж потом о себе. Он сам целый день ничего не ел, даже не пил, но голода не чувствовал, лишь сильно пересохло горло. Стрельцам же, особенно раненным, нужно попить-поесть. Каждая сотня привезла с собой по бочке воды, по паре мешков пшеничной муки из отцовских запасов, немало прочего съестного. Он велел Квасову и Лаптеву занять ближние дома по Лубянке и в переулках, перегородить все проходы-проезды санями гуляй-города, выставить крепкие караулы, народу теперь хватало, отнести в дома раненных, во дворах укрыть лошадей, дать им воды и сена. И спешно варить кашу, печь лепешки. На помощь двум пострадавшим сотням он послал по два десятка стрельцов Сухотина и Кирдяпина. Заодно он послал стрельца разыскать в ближних домах сотника Юрко Донца. Скоро стемнеет, могут нагрянуть поляки, надо действовать заодно, чтобы казаки и стрельцы в темноте не перебили друг друга. Стрельцы засуетились, заржали лошади, заскрипели по снегу сани, подбашенный проход постепенно освободился.
Андрей с сотниками обошел свой стан, убедился, что стрельцы знают дело, раненые лежали в теплых домах, кони стояли во дворах, хрумали сено, дымились костры, в котлах варилась густая мучная каша, в печах умельцы пекли лепешки. Оставалось удержаться до подхода ополчения, а оно будто сквозь землю провалилось.




Москва в огне

День уже клонился к вечеру, когда от Мясницкой башни прискакал князь Пожарский в сопровождении двух десятков верховых, все они сидели на расседланных лошадях, выпряженных из саней. Князь поднялся на башню, оглядел стрелецкий стан у ворот и на Лубянке, похвалил Андрея за умение и расторопность, спустился в нижний каземат, провонявший горелым тряпьем, и велел собрать сотников. Андрей заодно позвал обоих друзей послушать воеводу.
- Хвалю стрельцов за ратное умение и смелость. Теперь почти все ворота в наших руках.  Вы захватили Лубянские ворота, а Сабанеев –Мясницкие. Полк Веденеева держит половину домов на Лубянской площади, дальше он не продвинулся, поляки подбрасывают свои роты от Кремля, он отбивается в домах и в острожке. Яузские и Ильинские ворота заняли с большим боем стрельцы князя Бутурлина, у них немало потерь. Покровские ворота осадил князь Волконский, однако ворота пока у поляков. Петровские и Тверские ворота взяли рязанцы с Ляпуновым. Арбатские и Никитские – ополченцы князя Масальского. Пречистенские ворота остались у поляков, там казаки Прозовецкого сплоховали, не сумели быстро выбить поляков, в башнях от Арбатских до Пречистенских ворот сидят поляки, придется выбивать их утром. Серпуховские ворота в Замоскворечье взяли ополченцы князя Полтовского, они дошли до  Ордынки, завтра пойдут на Боровицкие ворота через Большой остров. У Калужских ворот стоят дворяне князя Трубецкого, не сумели их взять. А нам с рассветом идти к Кремлю. Надо очистить от поляков Мясницкую и Лубянку, соединиться с князем Бутурлиным. Он выбьет поляков из Китай-города, а мы осадим Спасские и Никольские ворота Кремля. Готовьтесь к большой битве, господа.
Когда князь замолчал, Андрей спросил:
- Дозволь узнать, князь, где пронское и зарайское ополчение? Мы целый день держим ворота, а их все нет.
Пожарский нахмурился, но ответил спокойно.
    - Они попали в засаду в Земляном городе. Там в домах засели немцы и шведы, думаю, их тысячи три, не меньше, они уложили много наших. Воевода Веригин ранен, полковники без воеводы не сумели договориться, засели до утра в домах, вперемешку с немцами. Утром они подойдут к нам.
- Князь, - спросил Юрко, - а где казаки атамана Заруцкого?
Пожарский хмуро посмотрел на него, помолчал, потом спросил:
- Ты от донского атамана Заруцкого?
- Да, князь, полк Тараса Епифанца. У меня тут всего одна сотня. А остальные наши куда подевались?
- Ляпунов послал донцов атамана Заруцкого на Поклонную гору. – все также будто нехотя ответил Пожарский. - Там к Москве идет от северских городов Сапега, А от Можайска подходит войско пана Струся. Казаки Заруцкого должны их остановить.
Утро Страстной среды застало троих друзей у верхней бойницы Лубянской башни. Они молча смотрели на Кремль, который хорошо просматривался сверху через большую Лубянку и Никольскую улицу. Душу Андрея охватила грусть, к которой примешивалась тревога. Как не раз прежде, друзья снова выручили его в трудный час, и вот опять приходится расставаться. Когда судьба опять сведет их, да и сведет ли, уцелеют ли они в такое бурное время?
Он перевел взгляд с далеких башен Кремля на Лубянку. Там в полуверсте от стены стоял острожек из гуляй-города, окутанный густым дымом от пищалей и пушек. Ночью подошли зарайские полки князя Пожарского, ополченцы заняли многие дома по Лубянке и Мясницкой, поставили на улицах острожки и с первым проблеском рассвета двинулись к Кремлю. Бой на улицах начался еще до рассвета, но ополченцы продвигались медленно, приходилось выбивать поляков из каждого дома. Пожарский находился где-то впереди с зарайскими стрельцами.
- В городе пожары, - негромко сказал брат Ферапонт.
Андрей и сам уже заметил, что в разных концах Белого города к низкому серому небу поднимаются столбы черного дыма, но они на расстоянии казались такими неопасными. Теперь слова брата Ферапонта встревожили его. В деревянном городе пожар в одном дворе может уничтожить целую улицу, а сейчас, среди сражения, когда со всех сторон свистят пули, никто не кинется тушить огонь.
Его полку князь приказал двумя сотнями держать Лубянскую башню, а остальным сотням двигаться за ополчением к Кремлю. За ворота со стороны Сретенки можно теперь особо не опасаться, немцы, видно, не захотели оставаться в окружении и в темноте ушли неведомо куда. Однако в Земляной город могут войти сапежинцы или гусары Струся, предусмотрительный Пожарский не хотел полагаться на случайность. Теперь сотням Кирдяпина, Сухотина и Мальцева пора начинать движение по Лубянке и переулкам в сторону Кремля, добивать затаившихся поляков, дабы те не нанесли ополченцам удар в спину. На Лубянских воротах Андрей решил оставить поредевшие сотни Лаптева и Квасова. Он повернулся к друзьям.   
- Может, останешься, а, Юрко? Пойдем на Кремль, выбьем поляков, отпразднуем победу.
- Нет, Андрюша.
Юрко как всегда беззаботно улыбался, однако он впервые назвал друга Андрюшей, а не Андрюхой, и от этого сердце Андрея сжалось. Юрко не показывает вида, а разлука тревожит и его.
- Мое место с казаками, - продолжал Юрко. – Моим хлопцам тут нечего делать. Вас вон сколько собралось, справитесь. А хлопцам нужен дуван. Пошарпаем Сапегу, не впервой. И у Струся есть, что нам пригодится. Я уже с хлопцами говорил, мы пойдем прямиком по стене, сойдем у Арбатских ворот и – на Поклонную гору.
Он глубоко вздохнул и как-то виновато добавил:
- Тесно в городе. Тут как в дремучем лесу, а нам простор нужен, добрый конь да крепкая сабля. Придем к нашим, сядем на коников – и айда, держись, вражья сила! Так что братцы, давайте прощаться.
Он обнял брата Ферапонта, похлопал его по спине. 
- Тебя, брат Ферапонт, сам Господь бережет. Еще не раз свидимся. Выручай своего патриарха из ляшского узилища. Да не лезь на рожон, тебе многое предстоит в жизни.
- Прими мое благословение, Юрко, - брат Ферапонт трижды перекрестил Юрко. – Один Господь ведает судьбу человеков, тебя же хранит Иисус Христос и казацкая удача. Будь здрав, брат мой.
Юрко обнял Андрея.
- Ну, твой путь, полковник, прямой и ясный. Бог тебя любит, сохранил тебя в Троице, под Клушиным, в Царевом Займище, убережет и в Москве. Свидимся! Верно твой батька говорит, мир широк дуракам, а мы-то люди с умом!
Он захохотал и резко оборвал смех.
- Прощайте, дружки мои. Удача удачей, а что впереди, - кто знает? Я вот уже шестой год не выпускаю саблю из рук, а когда повешу ее на стену в своем доме на берегу Дона? Ладно, братцы, удачи всем нам. Не поминайте лихом.
Юрко вышел из башни на стену, и тут же затерялся среди казаков, которые непрерывной вереницей шли к соседней Кисельной башне. Брат Ферапонт перекрестил Андрея.
- Мне тоже пора. Мои братья во Христе решили идти с передовыми полками, дабы первыми войти в Кремль, избавить святейшего Гермогена от унижений и лишений. Прощай, Андрей, да хранит тебя всемилостивый Господь. 
Он исчез на лестнице, и вскоре два десятка монахов с короткими копьями в руках и пищалями за спиной двинулись по Лубянке к острожку из гуляй-города. Андрей с Квасовым и Лаптевым обошел казематы башни, осмотрел оба гуляй-города у обоих концов подбашенного прохода, обнял остающихся сотников.
- Держитесь, братцы. Думаю, особой опасности нет, но вдруг сюда прорвутся сапежинцы или поляки Струся. Будет тяжко, присылайте гонца, я поверну полк на выручку.
Три сотни яузцев медленно продвигались по Лубянке и переулкам. Стрельцы прижимались к стенам и заборам, забегали в каждый двор по обе стороны улицы и в переулках, осматривали дома, заглядывали в сараи и амбары, где могли спрятаться поляки, перебегали в следующий двор. Поляков тут не осталось, только все чаще во дворах и на улицах попадались их трупы. Они уже не пытались отбивать ополченцев, как вчера, видно, они увидели, что противник гораздо многочисленнее и медленно отходили в сторону Кремля и Китай-города.
Андрей перебегал от дома к дому и только теперь увидал, что натворили рассвирепевшие поляки. Ворота у всех домов разбиты в щепки, окна выбиты, двери сорваны с петель. На дворах и улицах кое-где лежали трупы поляков, но больше попадались мертвые москвичи, - бабы, старики и ребятишки, мужиков немного. Трупы лежали на обильно залитом кровью снегу, поляки не тратили на мирных жителей пороху, а устроили зверскую резню, рубили безоружных людей саблями. Из окон нескольких домов слышался плач младенцев, но Андрей не мог замедлять движение полка, надо соединяться с ополчением и идти на Кремль, младенцев и покалеченных подберут уцелевшие соседи.
На Лубянской площади, когда подул ветерок от стены, он почувствовал сильный запах дыма, где-то огонь пожирал сухое дерево. В первом же доме он взбежал на верхнее жилье, выбил раму с мутными кусочками слюды и посмотрел на город. Перед ним через крыши домов просматривалась Кузнецкая улица и за ней Петровка. Ветер дул как раз оттуда, обычный для московской погоды «тверяк», и запах дыма наверху чувствовался сильнее. В той стороне, откуда дул ветер, к небу косо поднимались уже десятки черных дымов, видно, пожар разгорался не на шутку. Он сбежал во двор, остановил пробегавшего мимо Мальцева и сказал ему про дым. Хозяйственный и обстоятельный Мальцев всегда откуда-то знал все новости, будто ему их приносила сорока на хвосте.
- Пожар, полковник, - в голосе Мальцева звучало беспокойство. – Поляки жгут дома. Бабы говорят, боярин Михайла Салтыков первый велел поджечь свой дом, чтобы нам не достался. И еще говорят, не одни поляки, дворня бояр тоже поджигает дома. Видно, бояре решили спалить весь Белый город.
Однако отвлекаться на пожар недосуг. Звуки боя впереди, становились все громче, слышались залпы стрелецких пищалей, польских мушкетов, изредка грохотали пушки. Пороховой дым смешивался с дымом уже множества пожаров, ветер нес удушливую мглу с Белого города на Кремль, дышать становилось трудно. Яузцы прошли Лубянскую площадь, двинулись по Никольской. Передние полки выбили поляков не из всех домов, в некоторых они еще сидели, и яузцам приходилось с опаской осматривать каждый двор, каждый дом, выбивать затаившегося врага.
Поляки при уходе зажигали дома и сараи, когда стрельцы заставали таких, они без пощады приканчивали злодеев на месте из пищалей или рубили бердышами. Вокруг Андрея то и дело свистели пули, изредка вскрикивали раненые. Товарищи подбирали раненых, заносили их в дома, наскоро перевязывали, привязывали на ворота белый лоскут с рукавов, -  потом надо будет перенести всех в безопасное место.
Впереди над домами в уже в густой дымке показались островерхие башни Кремля, левее стали видны башни Китай-города, там должны двигаться стрельцы Сабанеева. Перед Богоявленским храмом Андрей увидал немалую кучку поляков. Они сломя голову, заячьими петлями бежали по Ильинке к Кремлю, видно, решили прекратить убийственный для них бой на улицах и укрыться за неприступными каменными стенами. К Андрею подбежал незнакомый стрелец в зеленой шапке, из зарайских.
- Я от князя Пожарского! – он задыхался от бега. – Воевода велит остановиться за последними домами на Ветошной улице, к Кремлю не идти.
Андрей оглянулся, его яузцы сзади него и по обеим сторонам дворами двигались пятерками к Ветошной, на другой конец улицы с Ильинки уже должны выйти пронские стрельцы с Мясницкой, ополченцы князя Бутурлина от Ильинских и Яузских ворот или стрельцы князя Волконского от Покровских ворот. Кольцо ополченцев вокруг Китай-города и Кремля сжималось все плотнее. Он крикнул пробегавшему неподалеку стрельцу из сотни Кирдяпина.
- Скажи сотнику, на Пожар не выходить!
- Понял, полковник, - отозвался стрелец и крикнул приказ соседям.
Яузцы остановились под прикрытием последних домов Ветошной улицы перед самым Кремлем. Впереди лежало открытое пространство в сто саженей, левее высилась Спасская башня, правее – Никольская, а между ними - Кремлевская стена из побелевшего от времени камня с тремя рядами бойниц. На открытом пространстве от домов до стены лежало множество трупов, лошадиные туши, опрокинутые сани и телеги. По Пожару к Спасским и Никольским ворота со всех ног кучками бежали уцелевшие поляки. Вдогонку им гремели бесполезные на таком расстоянии пищальные выстрелы, да изредка грохотали пушки.
- Эх, - крякнул над ухом Кирдяпин. – Чего мы стоим? Сходу брать Кремль! А, полковник?
Андрей покачал головой. Раз Пожарский не велел выводить стрельцов на Пожар и сходу бежать в Кремль, пока ворота открыты, значит, есть тому резон. Воеводе виднее. В городе оказалась тьма-тьмущая поляков, многие до сих пор сидят в домах, ударят в спину, а в Кремле, поди, шагу некуда ступить от них, перебьют стрельцов как щенят.
- Ах, ты, Господи! - ахнул у левого уха Сухотин – Смотри, полковник!
Левее, мимо Лобного места к еще открытым Спасским воротам бежали зарайские стрельцы в зеленых шапках, среди них Андрей разглядел несколько черных фигур. Схимники брата Ферапонта! – мелькнула мысль. – Спешат выручать патриарха Гермогена! В то же мгновение бойницы Спасской башни и стены с обеих сторон от нее окутались густым пороховым дымом. Выпалило одновременно не меньше двух десяток пушек, ядра ударили в гущу наступающих, много фигур в серых кафтанах с разбегу рухнули на грязный снег и остались лежать неподвижно.
Зарайские стрельцы не сразу поняли, что происходит, и продолжали бежать к воротам. Пушки грянули еще раз, снова немало наступающих упали. Остальные догадались повернуть назад и помчались под защиту домов. Пушки выпалили еще раз, несколько  бегущих повалились на снег, остальные успели укрыться за домами. Андрей всматривался в лежащих на открытом месте, среди стрельцов он разглядел несколько трупов в черных монашеских одеяниях. Острой болью его сознание прорезала мысль: жив ли брат Ферапонт?
- Полковник Грязной! – услышал он и повернулся на голос, рядом стоял зарайский стрелец. – Воевода зовет к себе. Поспешай, он сильно ранен. Того и гляди, память потеряет. Пошли, покажу, он в доме купца Кузина.
По дороге стрелец сказал, что князь шел с передовым зарайским полком, - полковника убило, - первая пуля ударила ему в голову,  но воевода остался в строю. Потом стрельцы нарвались на польскую засаду в домах, те пропустили первые ряды стрельцов, потом ударили залпом из четырех десятков мушкетов, не меньше, пули снова задели князя, уже всерьез.
Пожарский лежал на широкой купеческой кровати с балдахином, - заморская выдумка, чтобы с потолка на спящих не сыпались клопы. Рядом с воеводой стояли несколько стрелецких полковников, Андрей узнал Веденеева и Сабанеева. Он подошел ближе, у князя Дмитрия всю рубаху на груди и животе густо залила кровь, голова обмотана окровавленной холстиной. Темная борода и усы без следов седины резко выделялись на белом, как известка, лице Пожарского. Лекарь ножом разрезал на князе рубаху и осторожно сдирал с тела успевшие присохнуть окровавленные лоскуты.
- Полковники,.. - слабо проговорил Пожарский. – Кремль не брать… Занимайте дворы, подтягивайте пушки. Не выпускайте поляков из Кремля… Если пожар… Отводите полки к воротам… Зарайские – к Лубянским, на Сретенку… Пронские – к Мясницким. Собирайте раненых, Припасы…
Князь замолчал, его глаза закрылись.
- Потерял память, - сказал лекарь. – Идите, господа полковники, я тут справлюсь.
- Надо увозить князя куда-нибудь, - сказал Сабанеев. – Тут его оставлять не дело.   
- Остановлю кровь, завяжу раны, тогда увозите, - поднял голову лекарь. - Пока его тревожить нельзя.
Полковники вышли на крыльцо. Из Белого города на Кремль двигалась густая волна горячего, удушливого дыма. Неподалеку в черных клубах уже взвивались к небу зловеще багровые языки пламени.
- Уходить за ворота, Увозить князя из Москвы, - твердо сказал один из зарайских полковников. – Белый город весь выгорит.
- Стрельцов спасать, - добавил второй. - Раненых собирать, уносить в безопасное место. Поляки в эту геенну огненную не сунутся.
Андрей решился.
- Тут есть монахи из Радонежского Троицкого монастыря. Они увезут князя Дмитрия. Я сейчас найду их.
Он кинулся на Ветошную улицу, где остались его стрельцы.
- Братцы! – закричал он. – Найдите монахов-схимников! Они где-то левее, напротив Лобного места! 
Несколько стрельцов побежали искать схимников. Дым делался все гуще, уже становилось трудно дышать. Клубы дыма закрыли Кремль, лишь Смутно виднелись верхушки башен.
- Кирдяпин! Мальцев! Сухотин! – со всех сил закричал Андрей. – Ко мне!
Вскоре подбежали все три сотника.
- Кирдяпин, ты, брат, пока оставляй сотню тут. Мальцев, Семен, ты бегом веди своих на Лубянку, собирай лошадей, сани, оставляй нам для раненых, припасы отвози за ворота на Сретенку, там, поди, пожара нет. А ты, брат Софрон, веди стрельцов назад, как мы шли, собирайте всех раненых, грузите на сани, Бегом, братцы, не то сгорим ко всем чертям! Где монахи!?
Мальцев и Сухотин убежали к своим сотням, Кирдяпин созывал своих стрельцов. Пожар уже подобрался к середине Ильинки, вот-вот запылают дома на Ветошной, тогда станет куда хуже. Одно хорошо, - мелькнула мысль, - в таком огне ни одного поляка не останется, из Кремля они тоже не сунутся, можно без опаски идти к Лубянской башне.
Из дыма к нему приблизились две черные фигуры, в одном монахе Андрей узнал брата Малафея.
- Брат Малафей! – заорал он. – Веди своих схимников, спасайте князя Пожарского, он раненый, в доме купца Кузина, вон там.
- Брат Евстафий, - сказал брат Малафей второму монаху. – Веди сюда братьев, несите раненых. 
- Где брат Ферапонт? – спросил Андрей, когда второй монах убежал.
- Живой! - на закопченном лице монаха появилась улыбка. – Ранило его в ногу на Пожаре, быстро идти не может. Вывезем князя, полковник.
- Вы что же, хотели сами спасать патриарха? Двумя десятками брать Кремль?
- Не сподобил Господь, - помрачнел брат Малафей.
Андрей повернулся к Кирдяпину. Вокруг сотника уже собрались его стрельцы, на глаз их осталось не больше семи десятков.
- Ну, брат Кузьма, будем с троицкими братьями спасать князя Дмитрия. Выведем монахов к Лубянской башне, там видно будет.
- Может, Андрей Петрович, тут где переждем? Куда в такое полымя соваться? Сгорим к свиньям.
- Тут, брат Кузьма, мы в дыму скорей сдохнем.
- Выйдем на Пожар, поляки нас не разглядят, дыму там поменьше, - продолжал гнуть свое верный помощник.
- Нет. Уходим, Кузьма. Пересидим пожар за воротами.
- Оно тебе виднее, полковник, - пробурчал Кирдяпин. – Уходим, так уходим.
Подошли монахи, их осталось двенадцать человек, они по двое несли на растянутых рясах своих пятерых раненых, сзади ковылял брат Ферапонт, он опирался на копье.
- Н-да, - почесал затылок Андрей и только тут заметил, что где-то потерял шапку. – Вас, братья во Христе, небогато. Самих, гляжу, спасать надо. Ждите тут, а мы пошли за князем. Кузьма, пусть стрельцы поищут где-нито пару лошадей, а лучше сани, князя на руках не вынести, сильно изранен. Братцы, четверо – со мной.
Князь по-прежнему лежал без сознания, но лекарь, к счастью, уже остановил кровь и закончил перевязку. Стрельцы сорвали со стены толстый ковер, расстелили его на полу у постели, и в растерянности остановились. 
- Как же переложить? – недоуменно спросил один. – Не помер бы.
- Перекладывайте, - приказал лекарь. – До сих пор не помер, и дальше жив будет. Лишь сильно не трясите.
Пока искали сани и лошадей, пока укладывали князя, пока мастерили носилки для раненых и убитых, полки князя Пожарского уже ушли к воротам Белого города. Кирдяпин отправил три десятка впереди скорбной процессии, за ними две ледащие клячи с трудом тянули сцепленные гусем розвальни, в которые положили князя и самых тяжелых раненых. За санями монахи и стрельцы по четверо несли убитых и раненых на самодельных носилках из холстин и пестрядин, привязанных к жердям. Монахи сумели под прикрытием дыма подобрать всех своих братьев во Христе, пораженных ядрами на Пожаре. Замыкали шествие два десятка стрельцов с пищалями наготове. Почти все дома на Никольской уже пылали, в таком аду можно не опасаться польских засад.
Передние стрельцы забегали во дворы, искали оставленных при наступлении раненых и убитых, число носилок все увеличивалось. Во дворах и на улицах истошно голосили бабы, кричали младенцы, люди даже не пытались тушить огонь, вытаскивали домашний скарб на улицу, хотя море огня все равно поглотило бы их добро. Из нескольких дворов слышался дикий конский визг, стрельцы выводили перепуганных лошадей, вытаскивали сани, перекладывали на них раненых и убитых с носилок. Чтобы лошади не взбесились, им на головы накинули мешки, каждую пришлось тащить  по двое за уздечки. Андрей держался рядом с санями, на которых лежал князь Пожарский, возле него брат Ферапонт довольно бойко скакал на одной ноге с помощью копья и клюки.
А пожар все усиливался. В конце Никольской, на развилке к Неглинной и Лубянке стрельцы уже шли между двумя стенами огня, в дыму все дышали с трудом, у Андрея начинала кружиться голова от угара. Скорее, скорее уходить к воротам, выходить за стену на Сретенку, там можно отдышаться, хотя дым, конечно, перевалил за стену, но такого жара не должно быть. Пылающие деревянные дома стали рушиться, на улицу сыпались горящие головни, пришлось прикрыть всех раненых мешками, дабы защитить их от ожогов. Князь время от времени приходил в себя, обводил мутным взором огненное море, пытался что-то говорить, и снова впадал в беспамятство.
На Лубянской площади ветер немного развеял дым, стало чуть легче дышать. У водопоя стояли стрельцы Сухотина с десятком запряженных больших дровяных саней, На них тут же переложили раненых и убитых с носилок, почти все стрельцы разгрузились от  тяжелой ноши. Десятник Сучков сказал Андрею, что сотник с остальными идет впереди по переулкам, стрельцы пытаются разыскать дома с белыми лоскутами на воротах, где они оставили раненых при наступлении на Кремль, однако почти все тряпицы сгорели от сильного жара и искр, приходится искать наугад, заглядывать во все дома. Раненых и убитых все прибавлялись, однако Сухотин и Мальцев оставляли за собой все больше саней и телег, теперь некоторые из них шли порожняком.
Впереди на Лубянке стояла сплошная завеса огня, стрельцы с опаской смотрели в ту сторону, куда им предстояло идти. От такого вселенского пожара мартовский холод не чувствовался, и Андрей велел всем окатиться водой, особо же беречь берендейки с пороховыми зарядами.
После небольшой передышки снова тронулись в путь сквозь пламя и дым. Искры со всех сторон сыпались на стрельцов, мокрая одежда дымилась и обжигала тело.
- Ну, полковник, мы при тебе в огне не горим, в воде не тонем. Куда там Пивной двор! – щерился Кирдяпин. – Мы тут прокоптимся, - тыщу лет не протухнем!
Вскоре впереди показалась шатровая крыша Лубянской башни. Стрельцы прибавили ходу, лошади затрусили, брат Ферапнот совсем запыхался со своими клюками, однако садиться на сани отказывался. У Лубянских ворот северо-западный ветер немного относил дым от стены на город, стрельцы жадно хватали воздух, все надрывно кашляли. С городской стороны ворота и башню сторожили стрельцы Лаптева, Квасов охранял подход от Сретенки, со стороны Земляного города. Стрельцы Сухотина уже вышли через ворота на Сретенку и почти все лежали на грязном снегу, остывали после безумного похода через геенну огненную. А хозяйственный Мальцев успел занять десяток домов на Сретенке для полка и поставить у них караулы, чтобы отваживать зарайских. Всю Сретенку от самых ворот и все ближние дворы биткои заполнили лошади и сани.
Андрей решил оставить у ворот те же сотни Квасова и Лаптева. Прибывшие из адского пекла стрельцы Кирдяпина повалились на затоптанный, грязный снег, а успевшие малость остыть стрельцы Сухотина принялись разносить раненых в дома на Сретенке. Андрей с грустной усмешкой глядел на свое потрепанное, обгоревшее воинство. Почти у всех стрельцов немилосердный жар, искры и головни прожгли кафтаны и полушубки, у многих сгорели не только шапки, но и волосы на головах, бороды и усы курчавились короткой опаленной порослью. Князя Пожарского на розвальнях завезли во двор богатого каменного дома известного рыботорговца Судакова и уложили на постель. Лекарь тут же принялся осматривать воеводу.
 Андрей созвал в этот дом сотников на совет. Почти без споров решили оказать посильную помощь раненым, благо, у стрельцов всегда в запасе целительные травы и мази, перевязать им раны и отправить, не мешкая, в Яузскую слободу, там жены и слободские знахарки поставят пострадавших на ноги. Туда же перевезти павших, дабы отпеть в слободской церкви Фрола и Лавра, похоронить по христиански. Остальным отмыться в здешних домашних банях от копоти и грязи, варить кашу и держать посменно караул на воротах до утра. Утро вечера мудренее, утром придет какая-то весть от Ляпунова, станет понятно, что делать дальше. Нападения поляков при таком пожаре можно не опасаться, но смотреть в оба, в карауле не дремать.
Долго думали, как быть с раненным князем Пожарским. Братья Ферапонт и Малафей предлагали увезти князя в Троицу. Андрей сильно опасался, что князь не выдержит долгой тряски. Он хотел оставить его тут, в добром доме при надлежащем уходе лекаря. Однако Кирдяпин убедил его, что нельзя полагаться на войскового лекаря, надо отправлять воеводу в Троицу, там черная братия непременно исцелит его раны. Не зря они уже три года исцеляют больных, увечных и калек. Андрей почти согласился с сотником, он хорошо знал, что Кузьма зря не скажет, но его тревожило еще одно: на долгой дороге князю угрожало нападение поляков Струся, Сапеги или, хуже того, запорожцев. Однако Кирдяпин и тут нашелся.
- Давай, полковник, дадим князю крепкий караул. Ну, скажем, твою, Софрон, сотню. У тебя осталось больше всех стрельцов, чай, отобьете любую шайку. И в Троице ты сумеешь сговориться с монахами.
В конце концов, решили отправить Пожарского в Троицу, как только лекарь очистит его раны, омоет целебными настоями, смажет мазями и хорошенько, уже без спешки, перевяжет. Тогда долгую дорогу князь с Божьей помощью перенесет, на санях тряска не так уж опасна, а от разбойных шаек стрельцы Сухотина сумеют отбиться. Заодно договорились отобрать для опасной поездки самых добрых коней и самые крепкие сани гуляй-города.
Андрей вышел из дома, разыскал брата Ферапонта, сказал ему об отправке князя в Троицу.
- Заодно и твоих братьев во Христе отвезут туда. Ну, и тебя тоже. А вы в случае чего, подсобите стрельцам отбиться от разбойников. Болит нога?
Брат Ферапонт почти твердо стоял на ногах, опирался лишь на одну клюку. Он как-то внимательно посмотрел на Андрея, слегка улыбнулся бледными губами:
–- Господь учит терпеть страдания, Каждый из нас обучен исцелять раны. Братья с молитвами очистили мне рану, смазали ее, обложили целебными травами и перевязали. Господь милостив, кость не задета. В Троицу отправим павших и тяжелораненых. Остальные схимники останутся тут. Меня тревожит другое. Мы вместе с тобой и с Юрко бьемся с врагами уже без малого три года, Господь всемилостивый прежде оберегал нас от ран телесных в нелегких испытаниях. И вот меня поразила пуля еретика. Я неустанно молюсь о спасении тебя и Юрко Донца от вражьего оружия. 
Он перекрестил Андрея, тот обнял брата Ферапонта, его тронула забота друга о них с Юрко.
- Твои молитвы оберегут нас с Юрко, друг ты мой дорогой. И, позволь заметить, Господь учит, что суеверные приметы есть язычество и бесовство, не так ли? Ничего с нами плохого не будет. Все будет хорошо! – Он посмотрел на ногу брата Ферапонта и спросил: - Ты сможешь подняться на стену? Мне надо посмотреть город.
- Смогу, - без колебаний ответил монах.
Однако даже первую ступеньку винтовой лестницы он преодолел с  трудом, нога у него не гнулась и, видно, сильно болела. Андрей решительно сунул брату Ферапонту в руки свою пищаль, нагнулся, взвалил друга на плечо и зашагал вверх. Исхудалый инок оказался на удивление легким, но к концу подъёма Андрей заметно выдохся. Он с грузом на плече вышел на стену, где вчера они с Мальцевым выбивали поляков из башни, осторожно опустил брата Ферапонта на пол, взял у него  пищаль, привалился к заборалу и долго не мог отдышаться. 
Весь верхний проход стены оказался заполненным, стрельцы и ополченцы в обгоревших кафтанах, многие без шапок, с опаленными волосами, с опаленными лицами без бород и усов молча смотрели на Белый город. Со стены открывалась поистине адская картина. Уже темнело, но огромный пожар освещал Белый город будто в солнечный день. Все неоглядное пространство от Волхонки до Яузских ворот полыхало огнем, небо застилала сплошная пелена черного дыма, казалось, над Москвой висела невиданная черная туча. До них доносился глухой гул рвущегося вверх пламени, сквозь него доносился колокольный набат, треск рушащихся деревянных домов и приглушенные крики тысяч бедняг, оказавшихся в море огня.
Андрей впервые за день подумал, что родительский дом тоже горит, - совсем недалеко, чуть левее впереди. Особой горечи эта мысль не вызвала, сейчас шло прахом добро многих тысяч людей, нажитое многолетним трудом. Всю Москву придется возводить заново из пепла и обугленных головешек. Он посмотрел в сторону Волхонки, там огонь, кажется, свирепствовал слабее, может быть, его новый дом, выделенный ему боярской Думой, останется цел. Но эта мысли тоже лишь скользнула по краю сознания. То, что он видел и испытал днем, то, что увидел сейчас со стены, сделало горечь потери своего хозяйства малой и слабой. Рядом негромко заговорил брат Ферапонт.
- Изобилен и богат сей город, ни Париж, ни Рим, ни Лиссабон не могут равняться с ним протяженностью и населением, красотой многочисленных храмов.
Брат Ферапонт помолчал и добавил:
- Так писал италийский негоциант Паоло Белучини. Я читал его записки о Москве, он прибыл сюда при царе Феодоре Иоанновиче. 
- Ничего, брат Ферапонт. Не раз Москва переживала подобное. Отец говорил, только при Иоанне Грозном она трижды сгорала дотла. Русские люди снова поставят город, и будет он так же изобилен и богат. 
Всю ночь над Белым городом полыхало чудовищное пламя. Только к утру пожар стих, и Москву закрыл густой сизый дым от догоравших головешек. Когда Андрей менял караул в воротах, от Петровских ворот прискакал воевода Прокопий Ляпунов. Он велел собрать полковников из отряда князя Пожарского. Пока полковники прибывали, Андрей рассказал Ляпунову о ранении князя, об отправке его в Троицу. Ляпунов покачал головой.
- Жаль, опытный воевода был. И полки ваши теперь без головы. А дел ратных – немеряно. 
Полковники собрались все в том же доме Судакова. Ляпунов коротко рассказал о битве в Москве.
- Князь Бутурлин от Яузских и Ильинских ворот продвинулся по Солянке до Китай-города. Князь Волконский выбил ляхов из Покровских ворот, дошел до Рыбной улицы, там его остановили ляхи пушечным боем со стен Китай-города. Мои рязанцы взяли Петровские и Тверские ворота, выбили ляхов с Охотного ряда и с Кузнечной улицы. Князь Масальский от Никитских и Арбатских ворот дошел до Кремля. Смоленские ворота и Пречистенские - у ляхов. Туда от Поклонной горы идет пан Струсь с войском. Ну, Струсь – забота Заруцкого и Прозовецкого, а наше дело такое.
Ляпунов потер воспаленные от пожара щеки, оглядел полковников и твердо сказал:
- Ставлю над вами воеводой князя Бутурлина. Ты, Грязной, останешься тут, на Лубянских воротах, ты, Сабанеев, встанешь на Мясницких. Прочие зарайские полки идут на Солянку, пронские – на Варварку. По пути бить без пощады ляхов и немцев, которые засели в домах. Не пускать их в Китай-город. Ни один живой лях не должен уйти из Белого города. Потом князь Бутурлин поведет вас на Китай-город. К вечеру надо выбить ляхов оттуда. Выходить не мешкая. А теперь, Грязной, веди-ка меня на стену, надо поглядеть, что и как. 
Даже сквозь сизую дымку было видно, что Белый город выгорел дотла до самого Кремля. На черном пепелище там и тут высились закопченные руины каменных домов, Кое-где на огромном пожарище копошились люди, что-то искали, что-то перетаскивали с места на место. А со стороны Солянки и Варварки уже доносились пушечные выстрелы, залпы пищалей и мушкетов. Отдаленные звуки боя слышались от Волхонки. Ляпунов долго смотрел на западную сторону.
- Казаки и тушинцы не больно-то стараются, - крякнул воевода. – Тушинцы берегут животы свои, а казакам все одно, лишь бы дуван взять. Из-за них тяжко придется стрельцам.
Он посмотрел на Кремль, его башни отсюда сквозь плотную дымку не просматривались, но за Москвой-рекой густо клубился черный дым, а через него там и тут виднелись багровые языки пламени.
- Чертовы ляхи, зажгли Замоскворечье, - Ляпунов стукнул кулачищем по заборалу. - Видно, князь Полтовской не сумел далеко продвинуться, Эх, вояки, леший их раздери. Один ваш воевода пробился к Кремлю, да и его теперь нет.
Ляпунов всмотрелся в левую сторону, на Маросейку и Солянку. 
- Упорствуют ляхи, не уходят, - вроде как бы с удовлетворением проговорил он. – Ну, тем лучше. Чем больше перебьем, тем меньше их останется в Кремле. Справимся. А, Грязной?
Ляпунов не ждал ответа, Андрей же понял, что воевода твердо надеется быстро выбить поляков из Китай-города, а потом бросит стрельцов на приступ Кремля, чтобы первым войти в царскую крепость, пока не подошли другие отряды ополчения. Он вспомнил князя Пожарского. Тот первым привел свои полки через горящую Москву к открытым воротам Кремля, но остановил войско на Пожаре, не стал губить стрельцов в безумном броске на неприступную крепость, переполненную поляками. А честолюбивый рязанец готов положить все свои полки ради слабой возможности ворваться первым в Кремль, ради призрачной славы освободителя. Андрей не забывал, как в троицком сиденье при самой кровавой вылазке конный отряд поляков ворвался в монастырь через Водяные ворота, однако лихих рыцарей быстро перебили бревнами с крыш схимники брата Ферапонта. То же самое ожидает и ополченцев, если они каким-то чудом, с огромными потерями преодолеют стены Кремля или проломятся через закрытые ворота. 
 Два дня в выгоревшем до основания Белом городе и в горящем Замоскворечье шли упорные бои. Поляки по ночам делали отчаянные вылазки из Кремля и из Китай-города, их сильные отряды оттесняли ополченцев из руин, а к утру снова уходили за неприступные стены. Через Смоленские ворота, которые все еще оставались в руках поляков,  в Кремль пробился пан Струсь с войском, гарнизон осажденных заметно усилился. Однако говорили, что пан прошел в Москву без обозов, все его припасы захватили казаки Заруцкого и Прозовецкого. Ляпунов после нескольких кровавых попыток понял, что лихим приступом ни Китай-город, ни тем более Кремль не взять,
На Пасху обе стороны без договора прекратили схватки. В Земляном городе на многочисленных колокольнях торжественно зазвенели колокола, им отзывались жидким благовестом редкие колокола уцелевших от пожара церквей и монастырей Белого города. Священнослужители провели крестные ходы на пепелище. Во всех полках отслужили молебны, стрельцы после долгого поста досыта наелись наваристых мясных щей, масляной каши, пирогов с потрохами, вареного и печеного мяса. В тот же день по благословению рязанского епископа Арсения все воины по строгой очередности попарились в банях Земляного города.
После Пасхи стрельцы с недовольством ожидали новых боев, но воеводы ополчения решили прекратить убийственные схватки среди горелища, поляки тоже не делали новых вылазок. Само собой наступило перемирие. Поляки смирно сидели в Китай-городе и Кремле, в башнях от Арбатских до Пречистенских ворот, а москвичи стали разгребать пепелища и ладить временные жилища. Владельцы поместий пригнали мужиков из деревень, во все ворота Белого города непрерывной вереницей потянулись обозы с бревнами, досками, брусьями.
Воеводы велели стрельцам согнать москвичей к Кремлю и Китай-городу, устроить непроходимые завалы из обугленных бревен вокруг закопченных стен, поставить пушки. За почерневшими от копоти стенами Китай-города и Кремля сидели на скудном пропитании поляки, а с ними бедствовали бояре, дворяне и дьяки бывшей государевой Думы. Началась полуторагодовая осада Кремля и Китай-города.




Разброд


Матушка Анна, игуменья нижегородского Зачатьевского монастыря, поначалу приняла Андрея довольно равнодушно. Когда же он передал ей свои дары для монастыря, а на эти дары он потратил половину своего годового дувана да еще полковничье жалованье за два месяца, матушка Анна заметно смягчилась и оттаяла. Она удостоила его долгой беседы наедине, расспрашивала о московских делах, хвалила за верность русской православной вере, благословила на новые ратные подвиги во имя святой православной церкви. Однако когда Андрей заговорил о цели своего приезда, о том, что он хочет отвезти свою нареченную невесту Дарью Деточкину к своим родителям, матушка Анна посуровела лицом, сдвинула брови, голос ее зазвучал жестко:
- Нет такого обычая на православной Руси, сын мой, чтобы невеста до свадьбы пребывала в доме жениха своего или родителей его. И не заведено предками нашими, чтобы жених без сватов забирал невесту. Так поступают язычники, умыкают девицу.
У Андрея вытянулось лицо, он не ожидал столь сурового отказа, хотя перед отъездом отец говорил ему почти то же самое. Матушка Анна увидела его огорчение, немного смягчилась.
- Да и куда ты, сын мой, повезешь свою нареченную? Сам говорил, Москва выгорела дотла, дом твоих родителей лежит в пожарище, твой дом на Волхонке разграблен еретиками и казаками. В поместье твоем или отцовском каждый день жди набега разбойников. Где сиротка Дарьюшка найдет надежное убежище в сем неспокойном мире, бушующем, будто грозное море?
Она внимательно смотрела Андрею в глаза, голос ее снова зазвучал тверже.
- Я позволю тебе свидеться с невестой, - при мне. Это большой грех, я беру его на свою душу. Однако ты – спаситель отца Дарьюшки, потому дозволю тебе свидеться с сироткой. А потом ты отправляйся обратно. Выгоняйте еретиков из Москвы, обустраивайте дома свои, - вот тогда присылай сватов. Сам больше сюда не являйся, грех жениху видеться с невестой до венца.   
Она приказала монахине, тихо сидящей около нее:
- Сестра Параскева, приведи мою прислужницу Дарью Деточкину.
Монахиня тенью выскользнула из кельи, матушка Анна повернулась к образам, зашептала молитву, Андрей же чувствовал себя так, будто его внезапно окатили ушатом ледяной воды. Но тут в келью вошла Дарьюшка, застыла на пороге, и он забыл все огорчения. Первое, что он увидел, - это ее прекрасные серые глаза, которые смотрели  на него из-под черного платка. Взгляд этих глаз будто осветил полутемную келью, проник в его сердце, и Андрея охватило какое-то онемение, тревожное и сладостное. Они не виделись почти год, и его нареченная невеста расцвела еще больше. Даже в свободной черной одежде она казалась стройной, будто весенняя березка. 
- Дочь моя, - голос матушки Анны вырвал их обоих из забытья, - к нам заехал из Москвы яузский полковник Андрей Грязной, привез дары нашей обители. Он знал твоего отца и теперь желает увидеть дочь покойного архимандрита Иосифа Деточкина, дабы убедиться, что ты ни в чем не испытываешь нужды. Подойди ко мне, Дарья, поздоровайся с полковником.
- Будь здрав, полковник Андрей, - голос Дарьюшки снова чуть не погрузил его в волшебное забвение, но матушка Анна зорко следила за ними, в келье опять зазвучал ее твердый голос.
- Скажи, дочь моя, нет ли у тебя в чем нужды?
- Нет, матушка Анна, - прозвучал нежный голос. – Ни в чем нужды у меня нет.
- Полковник Андрей, можешь сказать Дарье, что ты хотел.
 Андрей растерялся. Что сказать Дарьюшке под прицелом строгих глаз матушки Анны, да еще после ее суровой отповеди? Он вздохнул.
- Здравствуй, Дарьюшка. – После этих слов он чуть не забылся и не начал говорить о своей любви, но совладал с собой. – Москву сожгли поляки. Мы осадили их в Кремле. Церковь отца твоего… царство ему небесное, сгорела, однако ее прихожане уже восстанавливают. Могила отца твоего пребывает в порядке, клир и прихожане за ней ухаживают. Дом родителей моих у Варсонофьевского монастыря сгорел дотла, мой дом на Волхонке цел, но сильно поврежден. Новодевичий монастырь занимают поляки, однако бесчинств там не творят, матушка Марфа пребывает в здравии.
Он говорил эти пустые слова, не понимал их смысла, и будто зачарованный не отрывался от глаз Дарьюшки. Она тоже не сводила с него серых глаз, которые затягивали его в свой бездонный сладкий омут. И тут опять вмешалась матушка Анна. В миру княгиня и вдовица, она понимала, что сейчас испытывают молодые, и решила положить конец их сладостной пытке.
- Дарья, поблагодари полковника Грязного за добрые вести, и попрощайся с ним.   
- Спасибо тебе, Андрей, - еле слышно прошептала вмиг побледневшая Дарьюшка. – Будь здрав сам и твои родители. Храни тебя Бог.
 - Сестра Парасева, отведи Дарью в ее келью. Мы с полковником Грязным еще поговорим наедине.
Когда они остались вдвоем, матушка Анна с сочувствием посмотрела на Андрея и сказала:
- Не тревожься за свою невесту, сын мой. Я сама занимаюсь с Дарьей, показываю ей тонкое рукоделие, обучаю дворцовым обычаям, мы с ней читаем книги. У меня тут большая библиотека, не только церковные книги, но и немало светских. Дарья за этот год стала хорошо разбирать латиницу, уже читает мне книги на французском языке, на немецком. Это пригодится ей в светской, как мы говорим, в мирской жизни. На Руси многие княжеские и боярские роды отходят от Домостроя, приучают своих дочерей к тому, что в западных странах называют этикетом. Твоя невеста получит хорошее воспитание, за нее не придется краснеть даже во дворцах западных высоких особ.
- Спасибо, матушка Анна, – едва выговорил Андрей
Его потрясла столь короткая встреча с Дарьюшкой. Он-то наделся увезти ее в отцовское поместье в Тайнинской, а вместо этого ему едва позволили взглянуть на невесту. А ведь отец предостерегал его, видно, он знал, чем кончится эта самонадеянная поездка. Отец никогда не принуждал сына ни к чему против его воли, говорил, что каждый человек должен сам набить положенное число шишек на лбу. Однако слова матушки Анны немного успокоили растревоженное сердце. И в самом деле, на что он надеялся? Обычай есть обычай, и нарушать его никому не дозволяется. А кроме обычая, есть простая предосторожность. В Московском государстве все еще царит Смута, ни один челоыек не может быть уверен в завтрашнем дне. Здесь же, в нижегородском монастыре Дарьюшке лучше всего пережить тревожные годы. Рано или поздно на русской земле настанет мир, тогда они смогут соединить свои судьбы священным обетом. А пока, выходит, надо терпеть.
Он распрощался с матушкой Анной и вышел за ворота монастыря. Даточные с Николаем ждали его неподалеку, они стреножили коней, пустили их щипать свежую травку, а сами разлеглись в прохладной тени небольшой купы деревьев. Отец дал ему в эту поездку тех же даточных, которые были с ним под Клушино.
- Ты, боярин, один? – хмуро спросил Николай.
- Один, - вздохнул Андрей. – Матушка Анна говорит, Дарьюшке лучше тут пересидеть неустройство в державе.
- И то верно, - с заметным одобрением согласился Николай и негромко добавил: – Да и где это видано, без сватов, без сговора.
- Седлайте коней! - пресек Андрей бурчание отцовского конюшенного. Ишь, разговорился. Ему, полковнику, и сотники не смели перечить, а тут отцовский слуга учит неразумного молодого боярина, как жить.
Они выехали из Нижнего через Владимирские ворота и легкой трусцой направили коней навстречу клонящемуся на закат солнцу. Андрей все переживал свою неудачу, к тому же пустой возок, приготовленный для невесты, напоминал ему о постыдном изгнании из зачатьевского монастыря. Однако через час-другой на душе стало легче. Теплый июньский ветерок, запах цветущего лугового разнотравья, ожидающего косы, безмятежный покой пустынной дороги, - все это как день от ночи отличалось от того, что они пережил в последние годы, и печаль молодого сердца заметно улеглась. Постепенно Андрей принялся размышлять о пережитом.
Большое видится на расстоянии, и ему теперь стало понятнее то, что творилось в русской державе. Иоанн IV Васильевич, по прозвищу Грозный, был поистине великим государем. Он сделал то, что не удавалось ни одному великому князю, ни одному русскому царю: выбил опору из-под ног вечной кровавой усобицы, раздиравшей Русь многие столетия. Он изменил государственное устройство державы, упразднил бывшие княжества, великие и удельные, а вместо них ввел уезды с уездными земскими управами. Сразу отпала нужда в княжеском и боярском правлении, уездами правили теперь служилые люди за государственное жалованье. Большие князья и бояре, исконные наследники великих и удельных князей оказались без дела, однако сохранили за собой огромные вотчины, осколки былых княжеств.
Вся жестокость, которую приписывали Иоанну Васильевичу, -  это следы непримиримой его борьбы с этими осколками былых твердынь княжеской усобицы на русской земле. Если бы Иоанн Грозный не умер так рано, всего в пятьдесят лет, ему, пожалуй, удалось бы закрепить новое государственное устройство и создать единую державу. Однако он умер явно преждевременно и весьма странно, скорее всего, его притравили приближенные вотчинники, а его наследники на престоле не сумели или не захотели продолжать его великое дело.
Сыном Иоанна Васильевича, царем Феодором Иоанновичем, руководил боярин Борис Годунов, который хотел несбыточного: чтобы волки, то бишь князья и бояре были сыты, и овцы, то бишь поместные дворяне и служилые люди были целы. При нем в державе снова вспыхнули старые обиды наследников великих и удельных князей, которые не смирились с лишением их прав и передачи власти земствам  в новых уездах. О крестьянах же никто из государственных мужей не вспоминал, смерд он и есть смерд.
После смерти Феодора Иоанновича на престол взошел якобы избранный всем народом Борис Годунов, на самом же деле ставленник вотчинников, который по-прежнему пытался связать не связываемое. В стране разрослось недовольство, на этот раз уже не княжеское или боярское, которое можно было бы как-то притушить, но недовольство огромного слоя поместных дворян и служилых людей. Крестьяне же от непосильных повинностей, от страшного трехлетнего неурожая, от мора толпами бежали в Степь.
Когда множество народу жаждет перемен, всегда находится человек, который обещает дать эти перемены, искоренить несправедливость в мире. Таким человеком оказался Самозванец. Этот ложный, а может, истинный сын Иоанна Васильевича принялся решительно ограничивать самовластье бояр и князей. Первым делом он запретил телесные наказания дворян, а для облегчения жизни смердов и закупов восстановил отмененный при Феодоре Иоанновиче Юрьев день. Теперь дворяне служили государю не страха ради, но долгу державного для, а за верную службу получали от государя поместья. Смерды же и закупы теперь снова могли уйти от жестокого владельца-притеснителя к другому, более милосердному хозяину, если полностью рассчитаются со всеми долгами. Дворяне, смерды и закупы благословляли Дмитрия Иоанновича и славили его. Самозванец оставил в силе Указ Феодора Иоанновича о пятилетнем сроке сыска беглых смердов, закупов и холопов, если те ушли «не в срок и без отказу», то есть, не за неделю до и  неделю после Юрьева дня, и без уплаты долгов. Однако и такие мягкие меры по ограничению самовластья князей и бояр вызвали их великий гнев. Они составили заговор, подняли бунт и убили справедливого Дмитрия Иоанновича.
Царь же Василий Шуйский из-за небольшого ума не сумел понять, что творится в его державе, и правил страной вслепую, по надуманным им и его сторонниками-боярами правилам, которых никто, кроме них, не признавал справедливыми. Дворян снова стали пороть за провинности, отбирать у них поместья в пользу вотчинников, а Юрьев день опять отменили. Понятное дело, на Руси тут же появился Большой воевода Иван Исаевич Болотников, к которому побежали смерды, закупы, холопы, а также  множество недовольных дворян и даже обиженных судьбой князей из выморочных родов. Большой воевода три года успешно бил государево войско, разгорелась настоящая война крестьян и дворян против самовластья бояр-вотчинников. Болотников вез с собой в Москву очередного наследника престола, ложного царевича Петрушку Феодоровича. Однако под Тулой лукавством и клятвопреступлением Большого воеводу схватили и посадили в воду, Петрушку же повесили.
Однако вотчинники не успели порадоваться своей победе. С литовской земли на Москву уже шло войско еще одного Дмитрия Иоанновича, новый наследник русского престола сумел легко захватить порубежные русские города и быстро приближался к Москве. К нему сбегались уцелевшие сторонники Болотникова и новые беглые холопы, смерды и закупы, которые стоном стонали от притеснений вотчинников. На службу к Тушинскому вору пришли многие дворяне, поместья которых Шуйский отдал вотчинникам, а также иные князья, вотчины которых деревня за деревней, сельцо за сельцом Шуйский отдавал своим приближенным.
Еще совсем неразумным юношей Андрей в Троицком сиденье горячо поддерживал своего дядю, первого осадного воеводу Григория Долгорукого-Рощу. Там они отбивал поляков от Троицы не ради боярского царя Шуйского, не против Тушинского Вора, но ради изгнания иноземных разбойников с русской земли и выбора истинного русского государя всей землей. Однако их ратное усердие, их многие страдания и жертвы оказались чуть ли не напрасными. На престоле по-прежнему остался трусливый и не умный Василий Шуйский, ставленник вотчинников и самый большой вотчинник. Шуйский сделал то, что не удалось Сапеге и Лисовскому: очистил всю сокровищницу Троицы. Потому Андрей без всякого сожаления участвовал в насильном пострижении Шуйского и его братьев в монахи.
Однако вотчинники и тут сумели найти выгодный для себя поворот державных дел. Ни дворяне, ни крестьяне, ни многие князья после Бориса Годунова и Василия Шуйского уже не хотели сажать на престол своего, русского царя, ибо им опять стал бы вотчинник, и притеснения дворян, крестьян и обедневших князей вспыхнули бы с новой силой. Вотчинники для виду смирились со своим временным поражением и коварно предложили посадить на престол королевича Владислава, якобы для установления мира с Польшей. Десятки тысяч москвичей, многие уезды государства Российского присягнули Владиславу, ибо верили, что мир с Польшей позволит прекратить Смуту, после чего Вселенский Земский собор выберет истинного русского царя.
И вот яузский полковник Грязной едет по разоренной, обезлюдевшей русской земле, Москва сожжена дотла, а в сердце Москвы сидят за неприступными стенами поляки, и с ними бояре и дворяне Государевой Думы, для которых русский народ стал злейшим врагом. В захваченном поляками Кремле томится в узилище патриарх всея Руси Гермоген. Князь Бутурлин говорил, что Гонсевский из Кремля шлет королю Сигизмунду слезные просьбы о помощи, однако Сейм отказывает своему королю в деньгах на снаряжение войска. Вечный шататель Сапега обещал Ляпунову союз, однако как всегда обманул доверчивого рязанца и прорвался через спаленную Москву в Кремль. Но он пришел в Кремль без обозов, как раньше Струсь, обозы у него успели отбить лихие казаки. Поляки в Кремле уже испытывали большую нужду в пропитании, потому Гонсевский выдал Сапеге жаловвнье награбленными в Кремле царскими сокровищами и отправил лишних едоков на вольную добычу, с глаз долой.
Что будет дальше, один Бог ведает. Пока же ополченцы вместо Походной Думы выбрали Совет Всея Земли, в который вошли Ляпунов, Трубецкой и Заруцкий. Ляпунова выбрали земские ополченцы, Трубецкого выкрикнули бывшие тушинцы, а Заруцкого – казаки.   Совету предоставили право писать указы для всех городов и заводить новые законы. Совет не мог без согласия всей Земли наказывать русских людей смертью или ссылкой. Теперь Совет пишет манифесты и послания об устройстве Государства Российского. И опять в этих манифестах и посланиях главное – не благо Русского Государства, а обогащение владельцев поместий.
Первый манифест сочинил сам Ляпунов и сам же зачитал его всем ополченцам, однако манифест этот не вызвал радости ни у стрельцов, ни у дворян-ополченцев, ни у казаков. Пожалуй, им остались довольны лишь тушинцы, поскольку им прощалась служба у Вора, и они признавались равными служилым людям. Манифест Ляпунова оставлял за владельцами все пожалования и дары от всех государей: от Годунова, от Самозванца, от Шуйского, от Тушинского Вора, от Владислава и короля Сигизмунда. Ляпунов клялся, что ради справедливости пожалования у чрезмерно одаренных будут отобраны и возвращены прежним владельцам, но кто измерит эту меру и скажет: то чрезмерно, а это – по мере?
Особое недовольство манифестом проявляли казаки. Их разделили на старых, служивших Русскому государству со времени свержения Самозванца, и новобранцев, то есть, крестьян, покинувших своих владельцев в правление Шуйского и позже. Старых казаков равняли в правах со служилыми людьми на государевом жалованье, некоторых из них даже наделяли поместьями из отобранных «сверхмерных». Новобранцы же не признавались свободными казаками, они оставались беглыми холопами, смердами и закупами, таких надлежало сыскать и принудительно вернуть владельцам, или же им предстояло уходить в Степь. Андрей помнил, как возмутил манифест Ляпунова его друга Юрко Донца.
- Это что же выходит? Ну, я – старый казак, теперь буду служилым, получу государево жалованье. А Степке Туляку куда деваться? Вернуться в кабалу к боярину? Или уйти на Дон и ждать выдачи тому же боярину? Всем моим хлопцам, - все они, считай,  «новые», - опять идти в холопы, в боярскую или дворянскую кабалу? Не бывать тому!
Ляпунов, Трубецкой и Заруцкий после изгнания поляков из Белого города, после ухода Струся и Сапеги окружили Москву плотным кольцом ополчения и по-новому расставили полки. Земское ополчение стояло от Лубянских до Пречистенских ворот, тушинцы заняли Мясницкие, Покровские, Ильинские и Яузские ворота, а казаки расположились в юртовом стане на Воронцовом поле. 
Андрей знал, что среди троих правителей Походного Совета нет единства по устройству государства Российского. Ляпунов отстаивал права поместных дворян, требовал отобрать у вотчинников все пожалованные Годуновым и Шуйским поместья и раздать дворянам. Князь Трубецкой радел за старинные княжеские роды, обиженные судьбой и боярами-вотчинниками, он хотел сохранить все пожалования от любого государя, сверх ли меры они или по мере. Заруцкий же стоял за волю всем казакам, однако он не знал грамоты, и манифест за него подписал Ляпунов. Над головой неистового рязанца стали сгущаться тучи.
И по выбору нового государя всея Руси в Совете царила разноголосица. Заруцкий призывал избрать царем младенца Ворёнка, который с Маринкой сидел в Коломне, и его поддерживали все казаки, а также многие дворяне и кое-кто из князей, не только из тушинцев. Князь Трубецкой намеревался посадить на престол князя из старинного рода, - с явным намеком на самого себя. Ляпунов же к удивлению Андрея, уже написал грамоту шведскому королю Густаву-Адольфу о своем намерении посадить на русский престол его сына, королевича Карла-Филиппа. Такое решение Ляпунова еще заметнее уменьшие число его сторонников.
- Боярин, - голос Николая вырвал Андрея из размышлений о судьбе русской державы, - кони притомились, пора остановиться, вон удобное место. 
Отец встретил Андрея радушно, его не удивило, что сын вернулся без невесты, скорее, он был уверен в подобном исходе. После жаркой бани они сели ужинать, и отец долго рассказывал о строительстве дома. Во время «Страстного» пожара отцовское подворье сгорело полностью, да и немудрено, яузцы при тайном входе в Белый город забили сеном все строения, а весь двор бревнами. Уцелели лишь каменные стены господского дома, но камни в стенах расшатались от страшного жара и прокоптились так, что их пришлось разбирать, очищать и класть заново. Весь двор покрывал толстый слой золы и обугленных головешек, пришлось засыпать все это песком. Для работы отец пригнал чуть не всех мужиков из своего поместья в Тайнинской и из трех андреевых сел в Радонежском уезде. Сейчас на дворе уже стоял пятистенный бревенчатый дом для господ, такой же дом для челяди, несколько хозяйственных построек, и мужики клали из камня стены второго жилья.
Когда истомившийся от смущения Андрей начал рассказывать о своей постыдной неудаче, отец легонько положил ему руку на плечо и негромко сказал:
- Матушка Анна правильно рассудила. Обычаи не нами установлены, не нам их рушить. Пока поляки в Москве, Дарьюшке твоей там спокойней. Всему свое время, сын.
Андрей благодарно взглянул на мудрого родителя, глубоко вздохнул с огромным облегчением. А отец помолчал и с печалью в голосе заговорил о другом.
- Пришла черная весть от Смоленска. Поляки приступом взяли город в начале июня. Без малого два года смоляне сидели в осаде, от 70 тысяч их осталось всего тысяч восемь, прочие вымерли от голода и мора. Не обошлось без измены. Злодей Андрюшка Дедешин перебежал к полякам, указал слабое место в стене. Поляки три  дня били осадными пушками в то место, проломили стену, вошли в город большой силой. Смоляне в битве погибли во множестве. Кто уцелел, затворились в башнях и в Троицком соборе. Когда поляки стали бить по стенам собора, кто-то зажег порох в подвале, говорят, 150 пудов. Собор обрушился, смоляне в нем погибли, считай, все. Боярин Шеин отбивался в башне, когда кончились припасы, сдался воеводе Потоцкому. Попал в плен архиепископ Сергий. Наших послов от Думы король Сигизмунда заточил в темницу, слуги их перебиты. В Польше и в Риме ликование. В Кремле и Китай-городе поляки тоже три дня веселились.
Отец горько усмехнулся, потер лоб и добавил:
- За Смоленск в Великом Новгороде посадили на кол изменника Ивана Салтыкова. Давно пора этого злодея предать смерти, вместе с отцом его, князем Михаилом.   
- Теперь Сигизмунд пойдет на Москву? – встревожился Андрей. – Удержим ли Москву?
- Вряд ли король пойдет на Москву, - заверил отец. – Сейм не дает ему денег, а свои он истратил под Смоленском.
Утром Андрей поехал к Лубянским воротам, где по-прежнему стоял его полк. К его большому облегчению, сотники встретили его возвращение без невесты с пониманием. Рассудительный Мальцев перекрестился и проговорил:
- И верно ты сделал, полковник. Куда везти нареченную? Ляхи каждую ночь делают вылазки из Кремля и Китай-города, грабят припасы, жгут новые постройки.
Сухотин добавил:
- Теперь Сигизмунд сам может пойти на Москву, какой уж тут покой. В Нижнем куда спокойнее.
- Нет мира на Руси, - покачал головой Квасов.
Кирдяпин рассказал начальнику, что за неделю его отсутствия,  слава Богу, ничего особого не случилось. Потом заговорил о том, что его тревожило.
- Стрельцы недовольны, полковник. Жалованье князь Пожарский уплатил лишь за март. Третий месяц стрельцы без жалованье. А семьи наши с зимы сидят без нас, бедствуют, бабы не управляются с хозяйством. Да и земские ратники недовольны. Того и гляди, начнут разбегаться по своим городам.
Совет всея Земли еще в мае отправил князя Бутурлина в Великий Новгород первым осадным воеводой, и шесть стрелецких полков, которыми когда-то командовал князь Пожарский, опять остались без начальства.
- Я поеду к Ляпунову, - пообещал Андрей. – А как наши старшины в Совете ладят?
- Плохо, полковник, - вздохнул Кирдяпин. – Как бы большая беда не стряслась.
Андрей выжидающе смотрел на помощника, тот нехотя продолжил:
- Казаки озоруют. Тоже сидят без жалованья, ну и грабят народ, хоть манифестом им запрещено. Недавно воевода Матвей Плещеев со своими ополченцами поймал два десятка казаков за разбоем. Ратники озлились на разбойников, Плещеев велел посадить пойманных в воду. Другие черкасы тут же примчались спасать своих, вытащили из воды. Заодно чуть не порубили Плещеева со стрельцами, те едва отбились. Казаки злы на Ляпунова. 
Андрей взял с собой опытного в денежных делах Мальцева и даточных с Николаем. Ляпунов поселился в Земляном городе за Тверскими воротами, Андрей едва сумел пробиться к нему, старшина Совета всея Земли был занят державными делами. Встретил он Андрея сначала неласково.
- Ты не первый приходишь за жалованьем. Войсковая казна пуста. Однако это не полковничье дело, воеводское.
- У нас нет воеводы, боярин.
Ах ты, черт, и верно. - Ляпунов почесал затылок, внимательно посмотрел на Андрея. – Ты – яузский полковник? Не узнал тебя сразу, дел невпроворот. Ну, для яузцев деньги найду. Сколько тебе надо на полк?
- Три месяца долгу, да два месяца вперед, - получается две с половиной тысячи.
- Ну, столько не дам. Три месяца долгу, - это полторы тысячи. Пока хватит. Потом видно будет. Наладим сбор податей и налогов с уездов, - появятся деньги, тогда снова приходи.
Андрей понял, что спорить со старшиной Совета бесполезно. Ляпунов написал письмо, отдал Андрею.
- Иди к дьяку Тененеву в земский приказ. Они собирают подати и налоги с уездов, на твой полк наберут.
Андрей оставил даточных у крыльца земского приказа, а сам с  Мальцевым прошел к дьяку Тененеву. Дьяк недоверчиво вертел письмо Ляпунова в руках, ворчал, что если каждый полковник будет требовать у него жалованье, ему и спать некогда будет, не дело полковникам беспокоить приказного дьяка, это дело воевод. Потом стал уверять, что денег в казне нет, уезды не присылают податей, видно, тащат себе в карманы, а тут сразу полторы тысячи, где столько взять. Он предлагал Андрею вместо золота стрелецкие кафтаны, сукна, сапоги, кожи, зерно, пушнину, потом хотел рассчитаться драгоценными украшениями и самоцветами, споротыми с чьих-то богатых одежд, даже золотой и серебряной посудой и церковной утварью, но Андрей твердо стоял на своем: только золотыми деньгами. В конце концов, весьма недовольный дьяк ушел на долгое время и когда вернулся, вручил Андрею тяжелый кожаный мешок, в котором звонко позвякивал металл.
Андрей попросил пересчитать жалованье при нем, он опасался, что прижимистый дьяк обманет его, а потом ничего никому не докажешь. Тененев уже с явственными проклятьями по его душу призвал стряпчего и велел пересчитать деньги прямо тут же. Андрею и Мальцеву пришлось зорко следить за быстрыми ловкими руками стряпчего. В мешках оказались золотые монеты, однако самые разные: и золотые рубли, и старинные гривны, и шведские кроны, и немецкие марки, и польские дукаты, даже немало голландских талеров и английских соверенов и гиней. Среди золота тускло поблескивали серебряные монеты, многие с чернотой от времени. Андрей переглянулся с Мальцевым, тот кивнул, мол, сойдет и серебро.       
После долгого счета монет, после споров о пересчете меновых денег и серебра на золотые рубли, обе стороны сошлись на том, что жалованье яузскому полку за три месяца выдано верно. Дьяк Тененев потребовал от Андрея расписку, Андрей и Мальцев забрали увесистый мешок и вышли из приказного дома.
Стрельцы отвезли долгожданное жалованье семьям, и снова приступили к караульной службе у своих ворот. Андрей привык, что в Белом городе эти ворота зовут Лубянскими, но жители Земляного города звали их Сретенскими, по улице, ведущей к ним от Ярославских ворот Земляного вала. Стрельцы надеялись, что июль пройдет спокойно, они сумеют поочередно ездить в слободу, помогать семьям, ведь летом один день год кормит. Однако спокойной караульной службы не получилось.
В конце июня, на Петра и Павла к Андрею приехал Юрко Донец. Они оба обрадовались встрече, Юрко привез с собой немало польского вина в дорогих стеклянных бутылях, стрельцы как раз готовились разговеться после долгого Петрова поста, встреча дорогого гостя получилась на славу. Юрко рассказал, что его хлопцы весной изрядно пошарпали обозы Струся и злодея Сапеги, отправили два больших обоза с дуваном на Дон.
- Мой батька передал с хлопцами, что он теперь чуть не самый богач в станице, станичники выбрали его старостой.
- Так-то оно так, - покачал головой Андрей, - а ты сам что-то нынче не сильно нарядный, пообтрепался как будто.
- Паны дерутся, у хлопцев чубы трещат, - нахмурился Юрко. – С мая жалованья не дают нам атаманы. И никакого дувана. Обтрепались мои хлопцы, и с пропитанием не густо. Запарожцы, - те грабят окрестные села и деревни, вон Прозовецкий Углич взял, вымел все у людей подчистую. А мы же не можем шарпать православных. Да, Андрюша…
Юрко внезапно замолчал и как-то виновато посмотрел на Андрея. Тот встревожился.
- Ну, чего еще у вас там?
- Юрко шумно вздохнул, опять как-то странно посмотрел на друга  и решился:
- Беда у нас с Новодевичьим.
- Да говори ты!
- Эх, чего там. Давай-ка еще выпьем вина для смелости.  Духу не хватает про такое говорить.
Юрко осушил полную чарку крепкого старого вина и тряхнул заметно отросшим чубом.
- В общем, дело такое. В Новодевичьем сидела рота ляхов. Сидели они смирно, баб, то есть, монахинь не обижали. Заруцкий велел атаману Андрею Прозовецкому выгнать их оттуда. Тот послал полк своих запорожцев. Поляки не стали драться, сдались. А запорожцы, ты же знаешь этот народ, порубали всю роту.
Юрко опять замолчал, Андрей с тревогой ждал продолжения, он уже догадывался, чем могло закончиться «освобождение» женского монастыря запорожцами.
- Ну, запорожцы ограбили монастырь. Дочиста. Потом взялись за баб. Ну, за монахинь. Всех ободрали догола и изохальничали. Всех, понимаешь?
У Андрея похолодело в груди.
- А что с Марфой Ливонской? И с Ольгой, то-бишь, с Ириной Годуновой?
- Что, что, - буркнул Юрко, не поднимая глаз. – То же самое. Их тоже. А потом чуть не нагими отправили во Владимир под своим караулом. Ну, хлопцы говорят, по дороге запорожцы творили с ними, что хотели.
Страшная весть ошеломила Андрея. Он представлял себе, что пережили инокини Новодевичьего монастыря. Особенно болела его душа за бывшую королеву Ливонии, во иночестве Марфу, которую он уважал безмерно. Она столько доброго сделала для Дарьюшки, для ее отца, для него самого. Она воспитывала Дарьюшку, как свою придворную даму, учила ее немецкому и французскому языку, дворцовому этикету. И вот теперь ее, недавнюю королеву Ливонии, последнюю законную Рюриковну, пьяные черкасы опозорили всей толпой, как обозную девку. Переживет ли такое насилие, такое неслыханное унижение гордая Мария Ливонская, в девичестве великая княгиня Старицкая, двоюродная сестра самого Иоанна Васильевича?
- Давай. Андрюша, выпьем еще за ради спасение душ новодевичьих инокинь. Всех, а особо Марии Ливонской и Ирины Годуновой.
После отъезда Юрко Андрей долго не мог найти себе места. Его душа страдала за Марию Ливонскую, перед глазами вставали картины насилия над королевой. Еще больше он тревожился за Дарьюшку. Рано или поздно до Дарьюшки дойдет весть о страшном надругательстве над ее наставницей. Как невинная и чистая Дарьюшка перенесет этот удар? У нее и без того не осталось ни одной родной души на всем белом свете, а теперь черкасы обесчестили ее наставницу и испоганили добрую память о ней. Съездить бы к ней, успокоить. Однако Андрей понимал, что в такой беде ничем не сможет помочь своей нареченной. Увести бы ее прямо под венец! Но матушка Анна ни за что не отпустит сиротку в неустроенный, бушующий кровавыми страстями мир. Эх, угораздило же их всех родиться и жить в такое время!
А вскоре в Москву пришла весть еще тревожнее. В конце первой седьмицы июля, на преподобного Фому шведы под началом недоброй памяти графа Делагарди взяли Великий Новгород. После предательства под Клушиным Делагарди по приказу короля Густава упорно захватывал один русский северный город за другим, и вот теперь пал последний оплот северо-западной Руси, древнейший русский город, старший брат великого Киева.
Яузцы от такой вести зашумели.
- Вот тебе и воевода наш, князь Бутурлин! – кипятился даже тертый жизнью Кирдяпин. – Невеликого ума воитель, вроде князя Дмитрия Шуйского!
- Это надо, - качал головой Сухотин. – Сдали Новгород. Да его взять куда труднее, чем Москву. Там же три стены одна за другой. Не иначе, измена.
Андрей с даточными поехал к Ляпунову разузнать подробнее о падении Великого Новгорода. Улица возле дома Ляпунова оказалась окруженной толпой возбужденных казаков-запорожцев. Они отличались от донцов бритыми головами с длинным клоком волос на макушке, - оселедцем. Андрей с даточными едва сумел пробиться к воротам. Те оказались закрытыми, около них стояла целая сотня ополченцев с пищалями в руках.
- Ляпунова нам! – орали черкасы. 
- На Круг Ляпунова!
- Без Земли казнит казаков! На Круг!
- Жалованье обещал, а не дает!
Андрей сказал караульным ополченцам, что ему надобно видеть старшину Совета по делам стрельцов.
- Куда там, полковник, - старший караульный кивнул на разгоряченных черкасов. – Открой тебе, все хлынут во двор, беды не миновать.
Тут казаки разразились неистовыми воплями. Окно второго жилья отворилось, и в нем появилась могучая фигура рязанца. Он воздел руки над головой, и его зычный голос перекрыл шум толпы.
- Казаки! Я вот он! Дайте сказать!
Черкассы сбавили ярость, стало тише, но все еще слышались выкрики:
- Выходи к нам!
- Иди на Круг!
- Казачий Круг тебя судить будет!
Ляпунов еще больше возвысил голос, хотя это казалось невозможным.
- Казаки! Вы злы на Матвея Плещеева! Он будто без закону велел посадить разбойников в воду! А манифест не велит никому разбойничать! За разбой без закону – по головке гладить, а!?
- На Круг!
- На Круг!
- Будет время, приду на Круг! А пока ступайте в стан! Плещеев смещен с воевод! Отправлен в Можайск! Разбойные казаки по указу Совета всея Земли выпороты принародно! И вперед – не разбойничать! Нет закона грабить православных людей! Нет закона насильничать православных монахинь! А ваши изнасильничали в Новодевичьем! Вот их судите на Кругу! Головы с плеч таким! Неймется - шарпайте ляхов! Мало их вам?!
Сзади толпы раздались громкие голоса, Андрей обернулся. К дому Ляпунова подъезжали с полусотни казачьих начальников.
- А ну, расступись, хлопцы!
- Дай дорогу, братцы!
Запорожские атаманы пробились к воротам, развернули коней мордами к казакам, заорали во всю мочь.
- Воруете, хлопцы! 
- А ну, по юртам!
- Расходись, пока целы!
Запорожцы тут же забыли про Ляпунова и принялись поносить своих атаманов самыми черными словами. Те не оставались в долгу, видно, такие перебранки среди запорожцев не редкость. Наконец, с громким ропотом и грозными посулами толпа у ворот рассеялась. Караульные стрельцы пропустили во двор Андрея с даточными.
Ляпунов сидел с воеводами на втором жилье, откуда показался запорожцам. Среди воевод не оказалось ни Заруцкого, ни Трубецкого, зато Андрей с изумлением узнал Бутурлина. Ляпунов увидел Андрея, кивнул ему, показал на свободное место, мол, садись. Крики и угрозы казаков, казалось, его совсем не встревожили, он спокойно продолжал ранее начатую речь.
- Новгород шведы взяли изменой. Князь Бутурлин с частью стрельцов ушел. Забрал с собой сокровища Софии. И то, не шведам же отдавать. Те, кто остался, погибли героями. Голова Гаютин, дьяк Голянищев, атаман Шарков с малыми силами бились отчаянно, не на живот, а на смерть, много шведов положили.
Ляпунов помолчал и вдруг совсем другим голосом, негромким и тусклым сказал:
- Больше нет у России ни Корелы, ни Ладоги, ни исконно русской новгородской земли. Всё отдали.
- Да как же Новгород сдали? – громко спросил князь Волконский. – Я бывал там, это поистине иеприступная крепость. Там стены в три круга, со многими башнями, за ними можно десять лет сидеть. А тут без осады отдали. Как сельцо какое.
Воеводы сурово смотрели на Бутурлина, тот вскинул голову, глаза его зло блеснули.
- Рубите мне голову, - не удержал я Новгород. Никто бы не удержал. Не в силах человеческих то. Новгородцы давно клонились к шведам, писали грамоты королю Густаву-Адольфу, призывали его сына Карла-Филиппа. В любой день готовились открыть ворота.
- Пресечь измену каленым железом! – сурово заметил князь Волконский.
- Тебя бы в Новгород, князь, - огрызнулся Бутурлин. – Не успел я ничего. Я как приехал в Новгород, шведы через неделю пошли на приступ. Отбили мы их, а что с того? Одни московские стрельцы на стенах стояли. Из новгородцев никто не хотел биться со шведами.
- На Руси каты перевелись? Дыбы сгнили? – крикнул князь Масальский. – Пытать изменников! Четвертовать прилюдно!
- Кого пытать? – яростно заорал Бутурлин. – Наместника новгородского, князя Ваньку Одоевского пытать? Всю знать новгородскую пытать? Пока я оборону ладил, они переговоры вели с Делагарди, сговорились с ним. Староста Гончарского конца Иван Шваль первым открыл ворота в ночь на равноапостольного Владимира. А за ним и прочие ворота открыли. Я с московскими стрельцами три  дня сидел в осаде в Детинце. Каждый день ждал удара в спину. От своих, от православных, от новгородцев! Епископ Исидор под стенами ездил, призывал нас к миру со шведами. Ушли мы ночью по Волхову на плотах и стругах. Иначе перерезали бы нас новгородцы, как кутят. Кого четвертовать? Кто литву в Москву пустил? Кто с Гонсевским сидит в Кремле и Китай-городе? Поди, четвертуй виновных!
Ляпунов крякнул. 
- Чего теперь после драки кулаками махать. Сдали и сдали. Из всех северных городов у нас один Псков остался. Да и там неладно. Скажи, князь Бутурлин.
- Псков не признает Москву уже год. Ни Владиславу, ни Сигизмунду псковичи не присягали. Весной пан Ходкевич привел войско из Ливонии, месяц стоял под Псковом, взять не сумел, ушел. Да не в том беда. Недавно туда из Иван-города явился московский дьякон-расстрига Матвей, в миру Сидорка. Тот Сидорка объявил псковитянам, что он – царь Дмитрий Иоаннович, чудом спасся от лютой смерти. Псковитяне поверили, целовали ему крест. Сидорка рассылает по городам грамоты о своем спасении, призывает к присяге.
Воеводы зашумели, кое-кто громко засмеялся, Ляпунов нахмурился.
- Смех смехом, а русский народ изверился, Православные люди  Владиславу не верят, боярам-изменникам не верят, а хуже того - нам не верят! Кто угодно объяви себя сыном либо внуком Иоанна Васильевича Грозного, - сразу шатнутся к нему. Наш святой долг – скорее изгнать ляхов, установить порядок на Руси, избрать всей землей истинного царя.
После совета, когда воеводы расходились, Андрей опять попросил у Ляпунова жалованье стрельцам, - те уже месяц сидели без денег. Ляпунов хмуро отказал.
- Нет у меня денег. То, что привез Бутурлин из Новгорода – придется казакам отдать, иначе конец всему, разбредутся по московской земле, дочиста ограбят православных.
В полк Андрей возвращался с тяжелым сердцем. Нет порядка и согласия в ополчении, нет согласия и мира на всей русской земле. При таком раскладе добра не жди, добро надо строить, на добро надо много сил тратить, а беду зови, не зови, она всегда рядом подстерегает. 
Дней через десять к Андрею снова приехал Юрко Донец. На этот раз бесшабашный и неунывающий казак выглядел невесело. На вопрос Андрея он озабоченно сказал:
- Беды надо ждать со дня на день. Хлопцы сильно злые на Ляпунова. Среди казаков ходит окружная грамота, во все города, будто бы от Ляпунова. Если где поймают казаков за разбоем, - сажать в воду без всякого суда. А после Смуты мы, дескать, этот злой народ истребим под корень.
- Неужто Ляпунов так написал? – изумился Андрей. - По манифесту никто не может казнить без всей Земли.
- Вот то-то и оно. Слыхал я, грамота не от Ляпунова. Будто эту грамоту с поддельной подписью Ляпунова рассылает Гонсевский, хочет вызвать раскол в ополчении. Гонсевский отпустил из Кремля пленных запорожцев, те привезли эту грамоту, отдали ее своему атаману Заварзину. Запорожцы вовсе озлились. Требуют Ляпунова на Круг.
- А что Заруцкий говорит про Ляпунова?
- Доброго ничего не говорит. Он против возвращения беглых прежним хозяевам. Говорит, с Дона выдачи не будет. Я тоже не хочу, чтобы мои хлопцы снова надели ярмо на шею. И Ляпунова жалко. Мои хлопцы согласны, что Ляпунов не дело затеял с выдачей беглых. Однако и крови его они не хотят. Степан Туляк говорит, надо Ляпунова отбить из Круга, если что, и заставить отменить манифест о розыске и выдаче. А Тарас Епифанец говорит, не надо идти против запорожцев, это конец всему. Мы перебьем друг дружку, а ляхи выйдут из Кремля и опять возьмут всю Москву. Я голову сломал, не знаю, что делать.
После беседы с питием Юрко немного повеселел. но уехал без обычных своих шуток и прибауток. Андрей переговорил с сотниками, спросил их совета, может, посадить полк на коней да лихим налетом вывезти Ляпунова из Круга? Сотники задумались.
- Один полк на десяток тысяч обозленных черкасов? – покачал головой Квасов. – Не дело это, полковник. И старшину не спасем, и людей положим.
- Может, обойдется? – предположил рассудительный Мальцев. – У Ляпунова глотка луженая, перекричит всю ораву.
- Если пойдем на казачий Круг, - вряд ли обойдется, - подал голос обычно молчаливый Лаптев. – Придется нам от черкасов садиться в осаду в своей башне. Да еще уйдем ли живы от Круга?
- Ляпунов больно горяч, - хмуро заметил Сухотин. – Сам задирает черкасов, а с этими разбойниками другой разговор нужен. Зачем он в манифесте требует выдачи беглых? Поляки в Москве сидят, а мы начнем ополченцев отправлять в кабалу. Видать, власть ему разум затмила, князя Трубецкого послушался. Князьям-то да дворянам без холопов никак нельзя. 
- Ты бы, Андрей Петрович, загодя поговорил с другими зарайскими  и пронскими полковниками, – предложил Кирляпин. – Коли они пойдут на казаков, и мы в стороне не останемся. А не захотят, - видно, не судьба.
Андрей решил для начала поговорить с Сабанеевым, однако разговор с зарайским полковником вышел короткий.
- Знаю, что черкасы требуют Ляпунова на Круг, Заруцкий с Прозовецким подзуживают их. Суть не в самовольстве Плещеева, казаки против выдачи их прежним владельцам, не хотят снова идти в холопы. Князь Трубецкой не желает вмешиваться в казачьи дела. Вправе ли мы вести стрельцов на усобицу с казаками? Если мы отобьем Ляпунова, казаки от нас не отстанут, придется биться с ними. Не дело это. Пусть Господь рассудит.
Андрей ни с чем возвращался в полк, и в голове его царила сумятица. Кто прав, кто не прав? Правы казаки, которые не хотят возвращаться в кабалу к боярам и дворянам? Наверно, правы, ибо многие из них отдали жизни свои в битвах с захватчиками, а те, которые выйдут живыми их бесконечной Смуты, должны стать свободными людьми. Прав Ляпунов, который в своем манифесте объявил пятилетний розыск беглых смердов, закупов и холопов для возвращения их прежним владельцам?  Наверно, тоже прав. Главная сила Русского государства – поместные дворяне, а на что дворянину поместье без холопов и без крестьян? 
А еще через три дня, 22-го июля, Юрко Донец узнал, что к Ляпунову явились атаманы Сильвестр Толстой и Юрий Потемкин, они позвали старшину на Круг и крестным целованием заверили, что казаки не допустят никакого беззакония. Ляпунов поверил, а может, надеялся перекричать разъяренную толпу и сказал, что сегодня явится на Круг. Юрко тут же собрал свою сотню, и они бегом помчались в юртовой стан запорожцев. Там посредине Воронцова поля уже собралась многотысячная толпа, запорожцев. Над толпой стоял густой винный перегар, смешанный с крепким запахом пота. Среди запорожцев разрозненными кучками виднелись донские казаки Заруцкого, тушинцы и перелеты князя Трубецкого.
В середине казачьего Круга высилась фигура Ляпунова, вокруг него стояли несколько запорожских атаманов. Как Юрко ни высматривал, он не увидел ни Заруцкого, ни Прозовецкого, ни Трубецкого. Атаман Карамышев громко, чтобы слышали все,  прочитал окружную грамоту с требованием казни на месте казаков, застигнутых за грабежом или убийством. Умышленно он это сделал или нет, но запорожцев эта грамота распалила до потери всякой рассудительности. Многие только слышали о грамоте, и теперь их возмущение перешло всякую меру. Раздались яростные крики:
- Смерть Ляпунову!
- Рубай его!
Юрко хотел кинуться на помощь старшине Совета, но его и всех донцов плотно обступили запорожцы. Какой-то седоусый запорожец с белым оселедцем почти до плеча крепко ухватил Юрко за пояс и негромко пробасил:
- Стой смирно, хлопец, коли жизнь дорога.
А в центре Круга Карамышев же все так же громко обвинил Ляпунова в нарушении его же манифеста. Ляпунов громовым голосом, который перекрыл шум и гвалт, заявил, что грамота поддельная, что он такую грамоту никогда не подписывал. Однако казаки уже не слушали его. Они кинулись к Ляпунову, засверкали сабли. Юрко, стиснутый со всех сторон так, что не мог пошевелиться, увидал, как дворянин Иван Ржевский из перелетов пытался остановить самосуд, но разъяренные запорожцы изрубили в куски и Ляпунова, и его защитника.
Со смертью Ляпунова Второе ополчение перестало существовать. В тот же день многие стрельцы и даже целые полки самовольно ушли в свои слободы. Земские ополченцы из других городов толпами потянулись от Москвы в свои уезды. Воеводы и полковники не могли остановить этот массовый исход, ополченцы справедливо опасались за свою жизнь, ведь теперь запорожцы получили полную свободу действий.
 Яузцы тоже решили не испытывать судьбу. Бездельное сидение в сгоревшей Москве без жалованья, с опаской для жизни от своих же бывших соратников, надоело им хуже горькой редьки, к тому же их семьи все лето не видели своих мужиков, хозяйства приходили в упадок. Сотники пришли к Андрею на совет, и Кирдяпин сказал:
- Не суди нас, полковник, не гневайся. Может, надо было тебя послушаться, отбить Ляпунова. А теперь в войске никакого порядка не будет. У нас же хозяйство страдает, а впереди зима. Самовольничать, идти супротив тебя не хотим, отпускай нас в слободу. Понадобимся – скажешь, тут же явимся.
Андрей сам пребывал в глубочайшем сомнении и после небольшого раздумья разрешил стрельцам вернуться в Яузскую слободу до лучших времен. А потом пошел к князю Бутурлину и сказал, что распустил стрельцов по домам, а сам едет в свое поместье в Радонежском уезде.





Троицкий диакон Ферапонт


В Земской избе достославного города Владимира народу набилось – не продохнуть, однако тишина стояла небывалая, и голос троицкого диакона Ферапонта слышался в самом дальнем углу.
- «А хотя буде и постраждете, и вам в том Бог простит. А всем вам от нас благословение, архимандритам, игуменам и протопопам, и всему святому собору, и воеводам, и дьякам, и дворянам, и детям боярским, и всему миру, что стоите за веру неподвижно. И впредь стояти вам за благочестие и Отечество крепко и мужественно. Соединим же силы свои и имение свое в помощь православным воинам, стоящим противу еретиков под стольным городом Москвой».
Диакон закончил читать грамоту троицкого архимандрита Дионисия «в городы русские», поцеловал печать архимандрита на ней, низко поклонился собравшимся владимирцам, трижды осенил их крестным знамением и свернул грамоту в свиток.
- От себя скажу, православные, по благословению преподобного Дионисия. Троицкая обитель святого чудотворца преподобного Сергия Радонежского шестнадцать месяцев противоборствовала воровским разбойным ордам еретиков Сапеги и Лисовского. Троицкая братия и православное воинство отстояли святую Обитель. После того Троица отдала все свои сокровища, накопленные от даров прихожан, на Первое ополчение князя Шуйского-Скопина и на войско князя Дмитрия Шуйского против польского короля еретика Сигизмунда. Отдала до последней серебряной ложки. В начале этого года святая Троицкая обитель снова пожертвовала все сокровища на Второе ополчение думного дворянина Прокопия Ляпунова. Однако враг еще не побежден, еретики сидят в московском Кремле и в Китай-городе, в некоторых русских городах. После падения Смоленска король Сигизмунд собирает новое войско для похода на Москву.
Диакон перевел дух и ивозвысил голос:
- Пришла пора окончательно изгнать польских разбойников с русской земли и всей Землей избрать истинного православного государя. А для того надобно отдавать последнее, что у русских людей осталось после долгих лет Смуты. Преподобный Дионисий и вся Троицкая братия благословляет владимирцев собирать деньги для защитников Отечества нашего. Господь ниспошлет мир русским людям за многотерпение и верность святой православной вере.
Он снова низко поклонился владимирцам, перекрестился и осмотрел палату. Здесь собрались лучшие люди Владимира, не только служилые чины уездной Земской управы, но много богатых торговцев, ратных начальников, несколько священнослужителей. Когда он сказал свое слово, в просторной палате возник легкий шум, собравшиеся одобрительно кивали головами, что-то тихо гудели друг другу на ухо. Поднялся земский старшина дворянин Елизаров, он призвал собирать средства для помощи стоящему под Москвой войску и предложил выбрать казначеев, подчиненных уездному Земству, которые провели бы сбор средств. Тут же собравшиеся стали выбирать доверенных казначеев.
Владимир оказался третьим городом после Ярославля и Суздаля,  в котором диакон Ферапонт читал письмо архимандрита Дионисия. Везде происходило одно и то же: горожане соглашались собирать средства защитникам Москвы от еретиков, выбирали доверенных казначеев, и на этом дело кончалось. О том же говорили другие братья во Христе, посланные архимандритом по городам с обращением Троицкой братии. То ли золота-серебра у народа не осталось, то ли по другой причине, но пока ни один город не собрал ничего, достойного называться помощью храбрым защитникам Отечества.
Еще при составлении письма «во все городы» диакон Ферапонт не раз говорил игумену, что такое обращение не принесет желаемого результата. Дионисий писал о сборе средств и об иной всемерной помощи православным воинам, стоящим под Москвой против еретиков. Но кто теперь, после зверского убийства Ляпунова стоит под Москвой против еретиков? Одни казаки стоят, в большинстве это разбойники-черкасы. Еще летом земское ополчение разбрелось по городам и весям, стрельцы ушли по своим слободам, даже из тушинццев и перелетов мало кто остался под Москвой с князем Трубецким. Черкассы же без страха казни за грабежи, насилия и убийства превратились в откровенных разбойников и грабителей.
Вокруг Москвы на пятьдесят верст во все стороны села и деревни опустошены, дворянские поместья и убогие крестьянские хозяйства разграблены, а то и сожжены черкасами. Мужики-землепашцы ради спасения семей и животов своих забились в глухие лесные дебри и ведут там полуживотное существование. Многие их них от безвыходности, дабы спасти чад своих от голодной смерти, сбились в шайки «шишей» и тоже занялись грабежом на дорогах. Нападали они на польские обозы с малой охраной, но не гнушались и обозами православных торговых людей.
- Так кому помогать призывает послание Троицкой братии? А призывает оно помогать тем самым черкасам-разбойникам, от рук которых погиб славный старшина Совета всея Земли Прокопий Петрович Ляпунов. Не захотят русские люди в городах и селах помогать таким разбойникам. Надо призывать православных собирать новое земское ополчение. Князь Дмитрий Скопин-Шуйский собирал Первое ополчение, однако оно распалось после его безвременной смерти. Второе ополчение собирал Прокопий Ляпунов, оно разбрелось с его гибелью. Теперь нужны средства для сбора Третьего ополчения. Ради Третьего ополчения православным следует отдавать последнее имение, а не ради разбойников-черкасов!
Игумен Дионисий отличался вспыльчивым нравом. Он наговорил своему брату во Христе Ферапонту много гневных слов, пригрозил ему суровой епитимией и даже анафемой. Однако преподобный скоро отошел душой и уже спокойно объяснил неразумному диакону, что ничего изменять в послании не станет.
- Сын мой, - назидательно говорил игумен, - святейший Гермоген в своих посланиях призывает помогать храбрым воинам, стоящим под Москвой против еретиков и изменников. Я не могу идти против повеления патриарха всея Руси. К патриарху присоединяется наш троицкий келарь Авраамий Палицын, который ныне много терпит от еретиков на нашем московском подворье в Кремле. Мы далеко от Москвы, они же находятся в самой Москве и видят многое, что нам не доступно. И не забывай, сын мой, что старшины Совета всея Земли бояре Иван Заруцкий и князь Дмитрий Трубецкой всемерно оберегают нашу святую обитель от черкасов и присылают нам немалые дары.
Вот это неразумный диакон понимал. Для игумена Дионисия самое важное – это мир с черкасами, шайки которых постоянно появлялись в виду Троицы. Диакон тоже не хотел, чтобы безбожные разбойники ворвались в обитель, основанную самим преподобным Сергием, разграбили ее, разорили и сожгли. Заруцкий и Трубецкой, видно, строго приказали своим своевольным казакам не покушаться на святую обитель, но долго ли запреты удержат прирожденных разбойников от любимого занятия? Дары обоих старшин Совета тоже оказывали сильное влияние на преподобного Дионисия. И Трубецкой, и Заруцкий в благодарность за молитвы неоднократно приписывали Троице новые деревеньки, села и угодья. За недолгое время земельные владения Троицы почти удвоились, как и количество прикрепленных землепашцев.
Уже после Ярославля и Суздаля диакон понял, что призывы всемерно помогать воинам, стоявшим под Москвой против еретиков, не воодушевляют русских людей. Православные прекрасно знали о злодействах черкасов, и мало находилось тех, кто хотел бы отдать последнее имение этим грабителям. Однако он не мог нарушить прямое требование игумена, преподобный Дионисий дозволил ему высказать свое разумение в очень неявной форме лишь после прочтения послания.   
У диакона Ферапонта во Владимире оставалось еще одно дело: он намеревался посетить знатную инокиню, Марфу Старицкую, много претерпевшую от черкасов, и если получится, поговорить с ней. Поэтому прямо из Земской избы он отправился в Успенский женский монастырь. Игуменья Савватея поначалу не хотела допускать троицкого диакона к инокине Марфе, ссылалась на ее недомогание после перенесенных испытаний. Ферапонту пришлось долго уговаривать суровую игуменью. Он рассказал, что бывшая королева Ливонии, во иночестве Марфа Старицкая, вместе с троицкой братией мужественно пересидела долгую осаду от разбойных шляхтичей Сапеги и Лисовского, она твердостью своего духа много споспешествовала успеху сидельцев.
Но игуменья Савватея смягчилась, лишь когда он поведал ей, как великую тайну, о спасении Марфой Старицкой троицкого казначея отца Иосифа, неправедно обвиненного в измене, от пытки и неминуемой мучительной смерти. Особенно старался он расписать страдания безгрешной сиротки Дарьюшки, которая вскоре после бегства из осажденной Троицы потеряла своего отца, единственную родную душу, и теперь пребывает в нижегородском Зачатьевском женском монастыре, где проводит свои юные годы в молитвах и суровом посту под присмотром самой игуменьи Анны. Слушая эту историю, матушка Савватея даже прослезилась, на что и рассчитывал диакон Ферапонт.
Бывшая королева Ливонии сильно изменилась после их последней встречи в палате троицкого игумена Иоасафа III, когда они обсуждали спасение отца Иосифа. Еще далеко не старая по годам, Марфа Старицкая сейчас выглядела так, что краше в гроб кладут. Однако твердый взгляд Марфы убеждал, что дух ее не сломлен. Диакон опустился на колени перед многопретерпевшей последней Рюриковной, трижды поклонился ей земным поклоном. 
- Встань, Ферапонт, сын мой во Христе, - услышал он голос, который ничуть не изменился и звучал как прежде, будто позвякивание булатного клинка о железо. – Что привело тебя в мою печальную  келью?
- Матушка Марфа, - Ферапонт продолжал стоять на коленях, - преподобный Дионисий и вся троицкая братия желает тебе Спасения, доброго здравия, благословляет на усердное служение Господу. Во славу твоей преданности православной вере в Троицком сидении они посылают тебе наперсный крест-мощевик, изготовленный из серебра от раки святого чудотворца преподобного Сергия Радонежского. В сей мощевик отец Дионисий собственноручно вложил частицу чудотворных мощей святого основателя Троицкой обители. Прими наш дар, как знак безмерного уважения к тебе.
Матушка Марфа приняла мощевик, тут же надела его себе на шею поверх черной рясы и протянула Ферапонту исхудалую бледную руку для лобызания. Потом она усадила троицкого посланца на узкую скамью у маленького столика с тонкой свечой, и стала расспрашивать о делах в Троице и в государстве Российском. Впрочем, Ферапонт мог сообщить ей немного их того, чего бы она не знала, - матушка Марфа следила за событиями на русской земле. Разговор ее заметно утомил, она еще больше побледнела и прислонилась к стене. Диакон хотел подняться, но Марфа слабым движением руки остановила ее.
- Державе нашей предстоят еще долгие годы испытаний. Король Сигизмунд Польский после взятия Смоленска значительно укрепил свою власть над своевольной шляхтой. От него можно ждать нового похода на русскую землю. Шведский король Карл умер, но на трон взошел его сын Густав, который уже заключил перемирие с Сигизмундом. Польское войско гетмана Ходкевича в Ливонии, - тут лицо Марфы Старицкой чуть заметно исказила гримаса боли, - освободилось, и Сигизмунд может отправить его на Москву. А шведы при этом перемирии укрепят свою власть в исконно русских новгородских землях и в Кореле.
Марфа Старицкая замолчала , и некоторое время дышала глубоко и неровно, видно, разговор давался ей с трудом. Но вот она наладила дыхание и заговорила снова.
- Я не вижу среди русских достойного человека, которого можно без оговорок  избрать государем. Призывать же чужеземцев, как хотел покойный Ляпунов, - значит, подвергать русский народ еще большим страданиям. Не знаю, явит ли Господь мне милость дожить до избрания истинного государя, ибо силы мои телесные на исходе. Потому говорю тебе, диакон Ферапонт, а ты передай всем, кого посчитаешь достойным. Можно избрать любого, князя ли, боярина ли, дворянина ли. Но при избрании следует заключить с ним договор с крестным целованием. Так поступили английские бароны с лукавым королем своим Иоанном Безземельным, они силой принудили его подписать Великую Хартию вольностей, которая ограничила королевский произвол. Сия Хартия два века держала порядок в Англии. Только с таким договором можно избирать государя всея Руси.
Марфа прикрыла глаза, ее бледное лицо с преждевременными морщинами выражало сильное утомление. Ферапонт понял, что должен уходить.
- Матушка Марфа, благослови меня и всю Троицкую братию на твердое служение Господу нашему и святой православной вере.
Утро только чуть рассеяло ночной мрак, когда диакон Ферапонт выехал из Владимира. Неказистая вислоухая клячонка в веревочной сбруе лениво трусила по хорошо утоптанной  осенней дороге на Нижний Новгород, а диакон Ферапонт предавался мыслям. За две недели до его отъезда в Троицу пришла весть из Москвы от келаря Авраамия, который сидел на троицком подворье в Кремле. Весть эта, по себе скорбная, согрела души братьев во Христе, переживших долгое и многоскорбное осадное сидение.
Отец Авраамий писал, что в начале августа злодей Сапега в который раз преступил свои клятвы в дружбе старшинам Совета всей Земли и через никем теперь не охраняемые Тверские ворота снова вошел с войском и обозом в сгоревший и до сих пор не восстановленный Белый город. Он легко сбил слабые казачьи заслоны и прошел в Кремль. Голодающие поляки Гонсевского получили немалые запасы пропитания, и силы поляков в Москве значительно увеличились. Как встретил пан Гонсевский своевольного и ненадежного союзника, с радостью ли, с подозрением ли, с ненавистью ли к возможному сопернику во власти, отец Авраамий не сообщал, но послание его было исполнено проклятиями н призывами к Господу обрушить на ненавистника православной веры весь гнев и достойную кару.
Господь услышал мои молитвы, писал отец Авраамий, и еретика постигла небесная кара. В начале сентября князь Ян Петр Сапега в Кремле окончил свой земной путь, преисполненный грехом, злобой и всяческой скверной, отныне душа его пребывает в геенне огненной. Умер ли еретик своей смертью, иссушил ли его внезапный недуг, или ему помог уйти в мир иной пан Гонсевский, об этом отец Авраамий не знал.
Троицкая братия возликовала. Преподобный Дионисий отслужил молебен во славу Господа, покаравшего сие исчадие ада в образе человеческом. Так русская земля очистилась от своего давнего врага, одного из самых злокозненных и непримиримых, 
Перед отъездом из Троицы диакон Ферапонт отказался от предложения отца Дионисия ехать по городам с одним-двумя братьями во Христе. Если в дороге встретятся лихие люди, которые польстятся на скудное имущество монахов, то ни двое, ни трое не сумеют отбиться от шайки. А одного, глядишь, Господь милует. Казаков и шишей он не опасался. Какие они ни разбойники, а все православные люди и не лишат жизни посланца троицкого игумена. На худой конец, отберут лошадь. Потому он и выбрал самую захудалую лошаденку в монастырском конюшенном дворе, крестьянскую веревочную сбрую и мужицкое войлочное седло. Если же он наткнется на поляков, - тогда вся надежда на Божью помощь, ибо поляки из ненависти к православным священнослужителям, скорее всего, предадут его лютой смерти.
Через два дня он спешился у нижегородской Земской избы, которая располагалась в большом каменном доме на два жилья. В нижнем жилье Ферапонт увидел двух стряпчих, поздоровался, сказал о послании отца Дионисия. Старший стряпчий Биркин не сразу согласился собрать земских и ратных начальников.
- Что толку, - заявил он. – Собирай ни собирай, с нашим народом кашу не сваришь. Тут месяц назад суконщик Сысоев привозил послание от самого патриарха Гермогена, ну, собрал я мир, послушали, позевали, почесали бороды, - тем и кончилось дело.
Диакону пришлось пустить в ход все свое красноречие, на помощь ему пришел второй стряпчий, и Биркин согласился собрать нижегородский мир завтра после заутрени. Светлого времени оставалось еще немало, и Ферапонт поехал в женский монастырь Зачатия пресвятой Богородицы преподобной Анной. Он знал, что его друг стрелецкий полковник Андрей Грязной безмерно тоскует по своей нареченной невесте, которую приютила зачатьевская игуменья матушка Анна, и хотел своими глазами увидеть, как живет красавица Дарьюшка, дочь безвременно почившего казначея Троицы отца Иосифа.
Суровые привратницы с подозрением осмотрели потрепанную одежду диакона, его заморенную клячонку в убогой веревочной сбруе и долго продержали его в ожидании у закрытых деревянных ворот. Наконец, одна из них вышла из калитки и неприветливо буркнула:
- Матушка Анна ждет троицкого диакона. Иди за мной.
Первым делом Ферапонт передал ее преподобию игуменье Анне, в миру вдовой княгине Аграфене Репниной, и всем зачатьевским невестам Христовым от преподобного Дионисия и троицкой братии пожелания здравия, усердного служения Господу нашему Иисусу Христу и Спасения. После взаимных лобызаний и благословений он вручил игуменье освященный образ святого чудотворца Сергия Радонежского, писанный троицким живописцем братом во Христе Ананием. Образ непреклонного слуги Божьего в золотом окладе привел матушку в волнение. Она усадила диакона рядом с собой и принялась расспрашивать.
- Мы живем тут в удалении от стольного города, вести до нас доходят скудно.
Диакон Ферапонт как мог подробно рассказал игуменье о последних событиях в Москве, в ее окрестностях и на всей русской земле.  Особо она расспрашивала о падении Смоленска от еретических поляков и захвате Великого Новгорода шведами.
- Слыхала я, сын мой, будто свергнутый москвичами царь Василий, будучи приведен в цепях к еретическому королю Сигизмунду в Варшаву, отказался поклониться ему и вел себя весьма достойно. Так ли это?
Ферапонт покачал головой.
- Наш келарь, Авраамий Палицын, сказывал иное. Будто Василий и его братья преклонили колена перед королевским троном, кланялись Сигизмунду земными поклонами и уверяли в своей преданности. Король отобрал у Шуйских все сокровища, даже золоченую коробочку для белил у его жены, а потом сослал всех Шуйских с женами и немногими слугами в Гостынинский замок в ста шестидесяти верстах от Варшавы и выделил им содержание в двести злотых за месяц, что означает великую скудность. Иные говорят, что Василий и его брат Дмитрий уже умерли от великих невзгод, а младший брат Иван пошел служить в королевское войско.
От этой вести преподобная Анна пригорюнилась и посмотрела на черного вестника с укором, будто он тоже виноват в унижениях бывшего царя всея Руси. Однако Ферапонт не стал приукрашивать худые вести, ибо не мог простить Шуйскому ограбления Троицы ради уплаты жалованье наемникам. Троицкие сокровища не пошли в прок неправедному и бездельному царю, его брат Дмитрий бездарно загубил огромное русское войско под Клушиным. Андрей Грязной весьма подробно рассказывал ему о клушинском позоре Шуйских. Поэтому он продолжал говорить матушке Анне неприятные для нее вести.
- В Варшаве и в Риме, во всех странах римской веры идет великое ликование по поводу славной победы католической цивилизации над русским варварством. Римский папа Инокентий VII в соборе католического святого Станислава отпустил грехи всем богомольцам, а также всем полякам, одержавшим победу под Смоленском. В Польше лизоблюды Сигизмунда называют его великим полководцем, равным Цезарю и Александру Македонскому. Они показывают в городах огненные зрелища, как белый польский орел обращает в прах черного русского орла, и говорят, что отныне Россия навсегда покорена Польшей.   
- Ах ты, господи, - всплеснула руками матушка Анна, - какие страсти ты говоришь, сын мой. Да верно ли все это?
- Увы, преподобная Анна, верно. О том сказывают иноземные купцы, о том же пишет смоленский архиепископ Сергий в своем послании русским городам. Он тоже пребывает в польском узилище, однако православные иной раз проникают к нему и выносят его письма.
Матушка Анна встала из кресла, подошла к образу Богородицы, опустилась на колени и долго молилась почти безмолвно. Ферапонт терпеливо ждал. Наконец, игуменья снова села в кресло, взгляд ее прояснился, стал твердым.
- Согрешили много русские люди, потому Господь насылает на нас великие испытания. Покаяться надо всем народом, отмаливать грехи наши тяжкие. В нас в Нижнем спасскому чернецу Григорию явилась пресвятая Богородица и повелела каяться за великие грехи всего народа. Жене мясника Меланье было видение двух ангелов, они тоже скорбели о прегрешениях православных людей и призывали всех русских людей  каяться и молить Господа о прощении.
- О том же пишут в посланиях многие православные иерархи, - поддержал ее Ферапонт. – Тверской архиепископ Феоктист, коломенский архиепископ Иосиф, архиепископ смоленский Сергий, преподобный Галактион вологодский, митрополит новгородский Исидор…
- А тут еще отдали Великий Новгород шведам! – перебила его матушка Анна. – Такого за тысячу лет не бывало, Новгород – исконно русский город, никогда не сдавали его иноземцам, и – на тебе. Ладно бы один Новгород, а то и Копорье, и Ям, и Иван-Город, и Ладогу, и Орешек, и всю Корелу. Один Псков устоял, и то там объявился Сидорка, новый самозваный Дмитрий Иоаннович. Слыхала я, все псковитяне и окрестные казаки присягнули ему, как государю, отправили грамоты во все города, - целовать крест истинному царю. Слышала я, под Москвой многие казаки готовы присягнуть тому Сидорке, как государю.
Скорбная беседа о бедах русской земли шла долго, но матушка Анна не проявляла никаких признаков утомления. Диакон рассказал ей о зверском убийстве Ляпунова, о разброде Второго ополчения, - об этом игуменья знала, - о том, что в августе Сапега снова занял Белый город и привел большую подмогу Гонсевскому в Кремль.
- Однако Господь не допустил усиления еретиков, - успокоительно говорил он - В Москве голод, поляки того и гляди впадут в великий грех человекоядения, а сапежинские обозы отбили казаки под Москвой. Пришел в Москву и пан Лисовский, но также без обозов. Гонсевский отправил лишних едоков с Сапегой и  Лисовским на промысел по русским городам.
- И слава тебе, Господи, - осенила себя крестным знамением игуменья. – Не попустил укрепления еретиков. Одного не пойму я, почему преподобный Дионисий призывает помогать храбрецам, осадившим занятую поляками Москву? Казаки – истинные разбойники, им дела нет до православной веры, до освобождения Москвы. Сам говоришь, они отдали Белый город Сапеге и Лисовскому. Это как же помогать им? Ведь грех великий.
Диакон поколебался, и осторожно пояснил, что вокруг Троицы постоянно бродят отряды черкасов, вот игумен и желает заручиться помощью атамана Заруцкого и князя Трубецкого,   
- Да и кому еще помогать в такое время? – вздохнул он. – Ополчение разбрелось, одна казаки стоят под Москвой. Преподобный Дионисий полагает, что надо собирать средства на жалованье казакам, дабы они не грабили наши города и веси.
- Может, и так, - тоже вздохнула матушка Анна. – Везде интриги, суть хитроумные ковы ради своекорыстия. Один лишь Иоанн Васильевич Грозный из всех русских государей жестоко пресекал подобное, боярские же цари после него возвели интриги в державную политику.
Ферапонта поначалу удивили иноземные слова в простой до того речи матушки Анны, но он вспомнил, что княгиня Репнина до пострижения слыла просвещенной дамой среди княгинь и боярынь, заводила в своем доме иноземные порядки. Видно, суровые невзгоды приучили бывшую княгиню старательно скрывать свои истинные мысли и намерения, если она перед ним старательно показывала себя простой, бесхитростной бабой. Он решил перейти к главному своему делу в зачатьевском монастыре. 
- Преподобная матушка Анна, могу ли я узнать, как поживает в твоей обители сиротка нашего покойного троицкого казначея отца Иосифа Деточкина? После смерти отца Иосифа ее взяла в Новодевичий монастырь игуменья Марфа Старицкая, бывшая княгиня Ливонская. Однако Марфа Владимировна предвидела опасность ее обители от еретиков и безбожных  черкасов, потому отправила беззащитную девушку в твой монастырь, подальше от гроз, бушующих вокруг Москвы.
Он смотрел на преподобную Анну, а та на его глазах преображалась, и теперь перед ним сидела не простоватая игуменья, а строгая светская дама. Лишь в глубине ее глаз затаилась чуть заметная печаль.
- Дарьюшка Деточкина – печальная жертва тех самых интриг сильных мира сего ради своекорыстия. Также, как ее прежняя покровительница Марфа, в миру вдовая королева Ливонии Мария Владимировна Старицкая. Они обе пострадали от неправедного боярского царя Бориса Годунова. Господь достойно покарал этого злокозненного тирана, гнев Божий пал и на всю семью его. Иисус учит нас прощать и возлюбить врагов наших, но я, грешная, не могу возлюбить подобного злодея, хотя всей душой пытаюсь простить. Мой муж, князь Репнин, насильно пострижен им в монахи, и вскоре от душевного неустройства и сердечного недомогания умер. А я оказалась здесь.   
- Да укрепит Господь твой дух, преподобная Анна, - искренне воскликнул Ферапонт.
- Надеюсь на то, - жестко проговорила игуменья. – Однако происходящее вокруг может служить примером наказания нас за грехи русского народа. Ты знаешь о несчастии, постигшем Новодевичий монастырь и его игуменью?
- Знаю, И глубоко скорблю. Во Владимире я посетил преподобную Марфу в Успенском женском монастыре. Она тверда духом, чего нельзя сказать о ее телесном состоянии. Мне показалось, что матушка Марфа весьма больна, хотя не показывает этого.
- Еще бы не больна, - игуменья скорбно поджала губы. – Мы ежедневно молимся за ее здравие и за Божью кару злодеям. Безбожные насильники не могут рассчитывать на спасение. Я говорю тебе все это вот почему. Весть о злодеянии пришла к нам в августе, и Дарьюшка Деточкина по сей день не может обрести душевного спокойствия. Она считала Марию Владимировну своей приемной матерью. Теперь она пребывает в глубокой печали и молит меня постричь ее в инокини.
Только многолетняя привычка подавлять свои чувства и не показывать их удержала диакона Ферапонта от непроизвольного возгласа. Он на мгновение прикрыл глаза и постарался придать своему лицу обычное бесстрастное выражение. Однако опытная в человеческих чувствах игуменья уловила его изумление и ободряюще кивнула.
- Понимаю тебя, диакон. Дарьюшка рассказывала мне о дружбе ее названного жениха Андрея Грязного с отважным троицким воином –схимником Ферапонтом. Для Грязного решение Дарьюшки может оказаться непереносимым ударом. Я не спешу с пострижением сиротки. Если она будет настаивать, я приму ее в послушницы. Послушанием ей назначу прочитать все книги на французском и шведском языках, которые есть в моей личной библиотеке. Может быть, она со временем отойдет от душевного потрясения и забудет свое желание стать невестой Христовой. Мне совсем не хочется, чтобы она ушла от мира и от тех мирских радостей, которые она заслужила. Если хочешь, я сейчас призову ее к себе, ты сможешь поговорить с ней. Только не заводи разговора об ее пострижении, это может усилить ее стремление.
Она встала и вышла из кельи. Ферапонт напряженно обдумывал, как ему вести себя с Дарьюшкой, чтобы она отказалась от своего намерения, которое может разрушить всю жизнь его друга. Отговаривать? Нет, игуменья права, это лишь укрепит ее стремление уйти от мира в обманчивое спокойствие иноческой жизни, Человек часто поступает не по доводам рассудка, но лишь вопреки чужому настоянию. Говорить с ней об Андрее, о его любви, - это лучше, однако сейчас вряд ли поможет, ибо Дарьюшка все еще глубоко переживает безвременную смерть своего отца и скорбит душой из-за гнусного злодейства, совершенного черкасами над ее наставницей и духовной матерью. В таком состоянии напоминание о возможном счастье с возлюбленным лишь усугубит ее горе. Искренний человек не захочет быть счастливым, когда вокруг царят горе и злоба.
Все эти мысли промелькнули в единый миг, и Ферапонт догадался, что должен сделать. Он снял с шеи серебряный крест с изображением преподобного Сергия, такие кресты отец Иоасаф вручил всем инокам Троицы, пережившим осаду. Ферапонт подумал, что этот крест напомнит Дарьюшке о многом, и, может быть, это единственное, кроме  всеисцеляющего времени, что отвратит ее от желания уйти от мира. Он знал, как тяжело будет переживать Андрей святое деяние своей невесты, и всей душой хотел помочь ему.
Когда игуменья вошла в келью с Дарьюшкой, Ферапонт поразился. Он даже не сразу узнал нареченную невесту друга. Исхудавшее бледное лицо, скорбно опущенные уголки губ, горестная складка между безвольно поникшими бровями сделали Дарьюшку совершенно не похожей на прежнюю цветущую девицу с лукавым огоньком в больших серых глазах. Сейчас вся фигура девушки, весь ее облик говорил о глубокой неизбывной печали, терзающей молодое, неопытное сердце. Ферапонт поднялся, подошел к девушке, поклонился в пояс.
- Здравствуй, Дарьюшка, - негромко произнес он. – Прими благословение и пожелания Спасения от всей троицкой братии. Мы помним нашего пресвитера отца Иосифа и его дочь.
Он говорил с полуприкрытыми глазами, дабы не смущать девицу пристальным взглядом, уловил, как дрогнуло ее лицо. Сейчас заплачет, - испугался он, - девичьи слезы - вода, но не следует углублять ее горе. Он достал из кармана серебряный «осадный» крест на прочной серебряной же цепочке и двумя руками протянул его девушке.
- Прими дар Троицкой братии в память об осадном сидении. Братия благословляет тебя в этой жизни и желает вечного Спасения твоей души. Возьми сей крест. И да укрепит твой дух образ святого чудотворца преподобного Сергия Радонежского, как укреплял он волю троицких сидельцев.
Он заметил, что Дарьюшка растерялась, она видно ждала совсем иных слов от друга своего жениха. Девушка посмотрела на игуменью, та молча кивнула. Дарьюшка дрожащими руками взяла дар, поднесла крест к лицу и легонько прикоснулась бледными губами к резному изображению преподобного Сергия. А Ферапонт все так же спокойно и негромко проговорил:
- Тебе передает свое благословение и пожелание блага в земной жизни матушка Марфа Старицкая.
Девушка впервые посмотрела на Ферапонта, и он увидел сияние в ее взгляде, губы ее слегка дрогнули. Ферапонт продолжил:
- Матушка Марфа по-прежнему тверда духом, и все помыслы ее направлены на укрепление святой православной веры в русском народе. Прими же и мое благословение с пожеланиемблага и спасения.
Ферапонт еще раз низко склонился. Игуменья Анна подошла к Дарьюшке,взяла из ее рук крест и надела его поверх черного скорбного одеяния.
- Поблагодари троицкого диакона Ферапонта, дочь моя, за бесценный дар.
- Благодарю тебя, диакон Ферапонт, - еле слышно пролепетала девушка и низко склонила голову.
- Не хочешь ли что сказать диакону Ферапонту? – бесстрастно спросила игуменья.
Дарьюшка молча покачала головой в черном платке.
- Тогда ступай, дочь моя.
Дарьюшка снова бросила смятенный взгляд на Ферапонта и быстро вышла из кельи. Матушка Марфа с едва заметной улыбкой промолвила.
- Господь вложил в твои уста единственно верные слова, диакон Ферапонт.
В съезжей палате нижегородской Земской избы собрались многие лучшие люди: выборные земцы, стряпчие и ярыги, служилые дворяне, ратные начальники, белые священники и черные монахи, посадские люди. Земский староста Козьма Минин объявил, что в город из Москвы вернулся суконщик Родя Мосеев. Он под видом возчика проник в Москву с войском злокозненного еретика Сапеги, ныне, слава Господу, переставшего осквернять землю своим пребыванием на ней. Родя сумел пройти в Кремль и увидеться с патриархом Гермогеном. Потом он вынес из Кремля послание святейшего патриарха всем русским людям. Помимо того, в Нижний Новгород прибыл троицкий диакон Ферапонт с грамотой преподобного архимандрита Дионисия, игумена Троицы, и всей братии.
- Услышим же, господа нижегородцы, к чему призывают русских людей святитель всея Руси и преподобный Дионисий. Читай первым ты, Биркин.
Уже знакомый Ферапонту стряпчий Биркин с достоинством прошел вперед, показал нижегородцам свернутую в трубочку грамоту с красной восковой печатью патриарха. И неспешно стал разворачивать свиток. Сзади Ферапонта кто-то проворчал:
- Степка Биркин – тушинский перелет. И вашим, и нашим. Нашел староста, кому доверить патриаршию грамоту. Веры нет такому чтецу.
Биркин звучным голосом прочитал послание Гермогена. Святитель описывал беды, обрушившиеся на землю русскую за многие грехи православных людей, забывших Божьи заповеди. Он призывал русских людей забыть старую рознь, отвергнуть от душ своих обиды и взаимные ковы и всей землей подняться на защиту православной веры против чужеземных еретиков и русских изменников. Он проклинал иноверных поляков, немцев и шведов, полонивших многие русские города, а также их приспешников среди русских. Патриарх обрушил свой гнев на Ворёнка, на многогрешную Маринку и на их воровских сподвижников, предавал их анафеме и проклинал до седьмого колена. В конце послания патриарх снова призывал русских людей объединиться и постоять за веру православную.
Когда Биркин закончил читать послание Гермогена, в палате раздались одобрительные возгласы.
- Надо грамоту патриарха послать в другие города!– выкрикнул один из земских.
- Давно пора православным людям соединить свои силы! – добавил некий ратный начальник.
Поднялся Минин. Коренастый, с суровым лицом, с густыми волосами цвета небеленого льна почти до плеч, он держал ладонь левой руки в кармане кафтана. Ферапонт уже знал, что Минина в Нижнем звали Сухорук, - левая рука его усохла после давнего увечья. Нижегородцы уважали его, оптового торговца скотом, за редкую среди торгового люда честность и твердое соблюдение данного слова.
- Господа нижегородцы,- проговорил Минин–Сухорук голосом, который в монашеском хоре назвали бы второй, - что делать с грамотой патриарха, решим позже. Надобно послушать, что нам пишет троицкий архимандрит Дионисий. Диакон Ферапонт, прочитай нам послание из Троицы.
Ферапонт вышел на свободное место и зачитал послание отца Дионисия. Поначалу его слушали с пониманием и благосклонно кивали головами. Но после слов о всемерной помощи храбрецам, осаждающим захваченную поляками Москву, в палате наступила настороженная тишина. Ферапонт заметил во взглядах нижегородцев и недоумение, и недоверие, и даже насмешки, мол, мели, Емеля, твоя неделя. Он понимал собравшихся, ибо и  сам говорил отцу Дионисию, что писать «во все городы» надо не о том и не так.
Он закончил читать и стал бережно сворачивать грамоту. В середине палаты поднялся служилый в сером кафтане.
- Дозволь, староста Козьма, спросить диакона. – Минин кивнул, и служилый обратился к Ферапонту. – Скажи, Божий человек, каким храбрецам под Москвой вы в Троице зовете нас помогать, а?
Служилый победно оглядел палату, - мол, как я его? - и сел.
Ферапонт не успел ответить, как поднялся другой, по зеленому кафтану – выборный земец.
- Верно Спиридон сказал. А я так думаю. Храбрецы под Москвой – черкасы. Так? Вояки из них – никуда. А вот грабить народ, отбирать последнее, насильничать убивать православных – они мастера. И чтобы мы помогали разбойникам всемерно? Да ни в жизнь!
Земец сел, и тут же еще кто-то выкрикнул не вставая:
- Казачий атаман Заруцкий хочет царем Ворёнка! Видно, сам метит на престол с беспутной Маринкой1
Теперь уже кричали многие:
-Черкесы снова отдали Москву литве!
- Мы живота не жалели, очищали Москву от литвы! А теперь что, -сызнова биться за Белый город?
- Злодеи изрубили Ляпунова, старшину всея Земли! Храбрецы, - толпой на одного!
- Под Москвой на сто верст все разграбили, разорили.
Ферапонт со смиренно опущенным взором терпеливо ждал, чтобы ответить возбужденным крикунам, - ведь кричали они правду.
Минин опять поднялся со своего места и громко крикнул:
- Господа нижегородцы! Что за гвалт! Чай, православные! Дайте сказать троицкому диакону.
Шум в палате немного затих, но как всегда бывает у русского народа, из разных углов еще слышались возгласы недовольных. Минин немного подождал и громко, но уже спокойно сказал.
- Ишь, расшумелись. Хуже черкасов, толпой на одного.
В палате послышались смешки, ничто так не успокаивает разгоряченных людей, как острое слово. А Минин обратился к Ферапонту:
- Что скажешь нижегородцам, диакон Ферапонт? Может мы тут не так поняли троицкое послание? Или уши заложило у иных, не расслышали они твои слова.
Ферапонту очень хотелось сказать, что он тоже не согласен с призывом отца Дионисия помогать храбрецам, осаждающим Москву. Что надо не черкасам помогать, а собирать новое ополчение и снова идти на Москву. Но говорить так он не мог. В глазах нижегородцев он – посланец святой Троицы и должен отвечать за все, что написано в грамоте.
- Господа нижегородцы! – заговорил он, спокойно и четко произнося каждое слово.- Православные! Ваш праведный гнев на черкасов справедлив. Да, черкасы, то бишь, казаки–запорожцы,- слывут разбойниками и грабителями. Однако под Москвой стоят и донские казаки, и кубанские, и терские. Эти соблюдают заповеди Христа. Они вместе с черкасами одни держат Москву в осаде и морят ляхов злодея-еретика Гонсевского голодом. Ныне казаки не пускают в Москву войско еретического гетмана Ходкевича.
Ферапонт на короткое время прервал речь и обвел взглядом палату. Нижегордцы слушали его, примолкли. Он снова заговорил все так же спокойно, благостным голосом, будто молился перед образами.
- Однако казаки с весны не получают жалованья. Казна земского ополчения опустела еще до убиения Ляпунова, новых сборов в казну нет. Потому запорожцы, сиречь, черкасы, для ради спасения своего от голодной смерти идут на грабеж своих же, русских. Потому архимандрит Дионисий призывает православных собирать казну для жалованья казакам. Ибо если казаки уйдут от Москвы, они распространятся по всем русским городам и принесут много беды. В Москву же войдут новые отряды польского короля Сигизмунда и силой возьмут власть во всей нашей державе. Нет сейчас иной силы, кроме казаков, которая постояла бы за веру православную, за землю русскую. Сумеет ли наша земля собрать новое, Третье земское ополчение, дабы очистить державу от еретиков и их приспешников. Я все сказал, господа нижегородцы, вы судите сами, как быть нам всем. Будет все по вашему слову.
Закончил свою речь Ферапонт уже в полной тишине. Господа нижегородцы призадумались и лишь переглядывались друг с другом. А Ферапонт думал, что отец Дионисий с отцом Авраамием возложили на него чрезмерную задачу: утверждать то, в чем он сам сомневался. Однако он, пожалуй, справился, - и послание игумена разъяснил, и свое разумение высказал.
 В полной тишине снова послышался голос земского старосты.
- Господа нижегородцы, патриарх Гермоген и троицкий архимандрит Дионисий зовут нас к одному. Надо соединить силы всего православного народа. Надо отдать богатство свое, имение свое, нажитое добро, для ради очищения земли от захватчиков-чужеземцев, бояр-изменников и их приспешников. А после – всей землей избрать истинного царя Московского  и всея Руси.
Минин помолчал, Ферапонт уловил направленный на него взгляд нижегородского старосты, и ему показалось, что взгляд этот исполнен благодарности. За что бы это? – удивился диакон. В палате стояла полная тишина.
- Прежде, чем лучшие люди Нижнего Новгорода примут приговор, я скажу свое слово.
Староста на мгновение опустил голову, потом резко поднял ее и тряхнул волосами, будто решился на нечто трудное.
- Верьте мне, господа нижегородцы. Вы знаете меня. Нет на душе моей тяжких грехов. Однако исстрадалась она бедами земли русской, испытаниями народа православного. Молил я Господа нашего Иисуса Христа вразумить меня, недостойного раба Своего, научить меня, что делать. И явил Господь мне милость Свою. Ниспослал мне пророческое видение.
Он опять замолчал, и Ферапонт услышал негромкий ядовитый голос Биркина:
- Вот и еще один пророк объявился в Нижнем…
Минин же снова заговорил. Теперь слова давались ему трудно, он часто замолкал ненадолго.
- Увидал я сон. На Спас то было. Явился ко мне святой чудотворец Сергий Радонежский. Вокруг головы его – сияние. И от одежды будто лучи исходят. Упал я перед ним на колени. Во сне. А святой Сергий смотрит на меня. С печалью смотрит. И молчит. Я взмолился к нему. Скажи, святой старец, что делать мне, рабу Господнему? Он же поднял руку. Вот так. И говорит голосом ангельским: «Иди, Козьма, спасай Русь». И проснулся я.
Минин тяжело перевел дыхание, перекрестился.
- Каюсь, не поверил я чудному видению. Мол, привиделось. А за то неверие приключилась беда. Занедужил я. Вот Биркин не даст соврать. Две недели пластом лежал. Еле оклемался, встал на ноги, - новое видение. На Рождество пресвятой Владычицы нашей Богородицы,  Пресвятой девы Марии. Опять явился мне святой Сергий. И опять смотрит на меня и молчит. Снова взмолился я. «Научи, святой старец, что делать мне, грешному». Он же опять говорит. «Иди, Козьма, спасай православную Русь». И все пропало. А я опять в недоумении. Куда идти? Как спасать православную Русь?
Земский староста снова перевел дух, перекрестился. Лицо его побледнело, на лбу блестели капельки пота.
- Лоб разбил я об пол перед образом. Чуть не месяц. Торговлю бросил на приказчиков. Вразуми, Господи. Что делать мне? Как спасу я святую Русь? По силам ли мне такое? И вот, седьмица тому. На Покрова Святой Богородицы. В третий раз явился мне преподобный Сергий. Только пал я на колени, как он заговорил: «Поднимай, Козьма, православных. Собирайте казну на рать. Идите, очищайте Москву и землю русскую». И опять все пропало.
Минин обвел нижегородцев горящим взглядом, чуть склонил благодарно голову в сторону Ферапонта.
- Вот, господа нижегородцы. Хотите, верьте, не хотите не верьте. Было мне три видения. Трижды являлся мне святой чудотворец. Не говорил я никому. Насмешек страшился. Мол, отыскался пророк из скотных рядов. А ныне  услыхал я послание святейшего Гермогена, письмо Троицкого архимандрита. И решился. Надо, господа нижегородцы. Кроме нас некому начинать. В Москве – измена. Вокруг Москвы – измена. Выберем казначеев. Отдадим все, что имеем. Пошлем призыв по всем городам. Соберем казну для нового ополчения. Выберем достойного воеводу. Очистим Москву и святую Русь от чужеземцев и изменников. Выберем истинного царя на русский престол. Судите сами, господа нижегородцы.
Минин замолчал, ладонью отер обильный пот со лба .Нижегородцы сидели в глубоком раздумье. И вдруг тишину прорезал крик Биркина.
- Врешь ты, Козьма! Не было тебе никакого видения! От славолюбия твоя речь! Возжаждал ты славы спасителя Отечества?
Его последние слова потонули в возмущенном ропоте. Послышались возгласы:
- Козьма, не замечен во лжи!
- Сам ты, Биркин, жаждешь славы и власти!
- Биркин метил сам в земские старосты, а не вышло.
- От зависти возводит поклеп на Минина!
- Тушинец он, изменник! Что с него взять?
- Козьма! Скажи сам!
Минин вздохнул, шагнул вперед.
- Было видение, господа. Три раза. Бог  троицу любит. Верь не верь, а надо встать за веру православную, за землю русскую. Пишем приговор на сбор казны для нового ополчения. Так, что ли, господа нижегородцы? Сказывайте, кто что надумал.
Поднялся со своего места и встал рядом с Мининым печерский архимандрит Феодорит, - его Ферапонт знал, ибо заночевал в его обители.
- Православные! Душевный зов святейшего патриарха Гермогена не должен оставаться без нашего согласия. Архимандрит Дионисий и вся троицкая братия призывают нас к тому же. Староста наш Козьма Минин верно сказал. Нет у нас иного пути для защиты святой православной веры и русской земли, как собирать казну на новое ополчение. Отдадим все, что имеем. Благословляю вас на сие святое дело.
Нижегородцы договорились на удивление быстро и дружно. Других неверящих, кроме Биркина, не нашлось. Приговорили собирать казну на новое ополчение. Немного поспорили, Третье это ополчение после Скопина-Шуйского или Второе после Ляпунова, но согласились, не в названии суть, назови хоть горшком, только в печь не сажай.
Казначеем все назвали Минина, он возьмет деньги у любого, самого прижимистого, и попусту не потратит ни полушки. Минин не соглашался, говорил, он и без того торговлю забросил, а выберут казначеем,- все его дело прахом пойдет. Но его с честью уговаривали пострадать за общее дело, за веру православную, и он согласился.
- Только дайте мне приговор Земства, а кто пожалеет свое добро, того пусть Земство принудит.
Поразмышляли, сколько отдавать каждому в казну. Одни стояли за треть от дохода. Кто-то сгоряча крикнул.
- Отдадим все, что имеем. Ребятишек и жен своих продадим, а деньги – в казну.
Этого засмеяли.
- Ты, Рукавицын света не видишь от зловредной бабы своей. Вот ее и продавай. А мы со своими уживемся.
Сошлись на том, что каждый отдает, что может, пусть все  добро отдает, пусть жену с детишками продает, если кто купит, но собирать с любого не меньше пятой доли дохода.
Поспорили про воеводу. Выкрикивали князя Звенигородского, выкрикивали городского воеводу Алябьева. Называли князя Василия Бутурлина, князей Волконского, Масальского. Когда ни до чего не договорились и озадаченно полезли в затылки, попросил дозволения сказать слово диакон  Ферапонт.
- Много славных воевод на русской земле, однако уже пять лет  топчут ее захватчики – еретики. Выходит, у них воеводы и гетманы сильнее наших? Нет, есть на Руси воевода, который не потерпел ни одного поражения. Он бил панов Рожинского и Маскевича под Москвой. Он разогнал шайку воровского атамана Салькова, очистил Коломенскую дорогу, и в Москву пошли обозы с хлебом. Он отстоял Зарайск от Калужского Вора. Он отогнал разбойных черкасов от Пронска и Зарайска. Он же первым вошел в Москву и загнал поляков и изменников в Кремль. В Москве он получил тяжкие раны, не то очистил бы всю Москву от чужеземцев. Я говорю о князе Дмитрии Михайловиче Пожарском. Ныне он исцеляется от ран в своем поместье Мугрееве Суздальского уезда.
Нижегородцы посомневались, пошумели. Потом кто-то вспомнил, что Пожарский один из немногих князей не признал Самозванца. Другой рассказал, что в битвах с тушинцами Пожарский своей рукой нанес тяжкую рану разбойному пану Рожинскому. Кто-то из старых ополченцев припомнил, что Прокопий Ляпунов хотел поставить князя Пожарского воеводой над всем Земским ополчением, да воспротивились Трубецкой и Заруцкий, ибо сами жаждали занять главное место воеводы, а Пожарский по скромности отказался.
Это убедило нижегородцев, и Земство выбрало послами для переговоров с князем Пожарским архимандрита Феодорита, дворянина Доброго и земского выборного Ждана Болтина.
Когда Земство все порешило, Минин  сказал.
- Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Завтра, господа, собираем лучших людей на воеводском дворе. Выберем Совет для  сбора казны со всех городов. А потом созовем сход нижегородцев в Кремле.
Ферапонт пробыл в Нижнем десять дней. За это время он убедился, что Козьма Минин с нижегородским Советом твердо взялся за дело и не отступит от своего. К тому же из Суздальского уезда вернулись послы к князю Пожарскому. Они рассказали, что князь еще не исцелился от тяжких ран, он долго отказывался от воеводства, но потом согласился при условии, что возьмет на себя лишь ратные дела, от казны же просил его уволить, пусть ею ведает избранный Совет и Козьма Минин.
А Козьма уже начал сбор казны, он отказался от выборной должности земского старосты и как окладчик взялся за дело весьма ревностно. Он на нижегородском сходе потребовал от города грамоту, в которой ему разрешалось собирать казну не только из доброхотных пожертвований, но и принудительно. Ему выдали такую грамоту, подписанную десятью лучшими людьми города и митрополитом ростовским и ярославским Кириллом. После этого Минин с обозом подвод и с отрядом ратников от воеводы князя Звенигородского стал объезжать город и собирать пожертвования на ополчение. Беднота отдавала свое последнее безропотно, но многие зажиточные скупились, ссылались на малые доходы. С такими Козьма обращался сурово. Его ратники заходили в дома скупых богачей, под стенания и вопли хозяев снимали золотые и серебряные оклады с икон, забирали дорогую посуду, подсвечники, украшения. Козьма не внимал стенаниям и жалобам, требовал открыть все сундуки и подвалы, строго отсчитывал третью часть найденных сокровищ и выдавал огорченным хозяевам расписку,  сколько и чего забрано в казну.
За время пребывания диакона Ферапонта в Нижнем уездное Земство направило с конными гонцами грамоты во все города. В этих грамотах нижегородцы призывали всех русских людей соединиться, дружно встать против иноземных захватчиков и их приспешников, против разбойных казаков и присылать в Нижний оружных ополченцев и деньги в войсковую казну. А вскоре в Нижний прибыл воевода нового, уже Третьего ополчения, стольник князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Он привел с собой первый отряд вооруженных арзамасских  дворян, к которым присоединились несколько сотен смолян и дорогобужцев, изгнанных поляками из родных мест.
Повелением игумена Дионисия Ферапонту предстояло ехать с троицким посланием в Юрьевец, Городец и Казань. Однако он по своей воле направил свою клячонку назад, к Троице. Теперь предстояло убедить преподобного Дионисия и особо келаря отца Авраамия переписать послание «во все городы» по-новому. Ныне надо призывать не к помощи храбрецам, осаждающим Москву, ибо эти храбрецы под началом князя Трубецкого и калужского боярина Заруцкого давно превратились в настоящих разбойников и грабителей. Святая Троицкая обитель должна содействовать нижегородцам, прежде всего окладчику Козьме Минину и воеводе князю Пожарскому в сборе казны и в созыве нового, Третьего ополчения.
 

   

  Долгий путь на Москву

Семья Грязных после сожжения Белого города переселилась в поместье Андрея, село Рогачево, расположенное в пятнадцати верстах от Троицы по ярославской дороге. Два других сельца, выделенных Андрею, Гальнево и Шубино, находились неподалеку. После разброда Второго ополчения поляки снова разорили и сожгли московское подворье отца у Варсонофьевского монастыря, а черкасы Прозовецкого разграбили деревеньки его Тайнинского поместья. Новый дом Андрея на Волхонке уцелел от пожара, но его то и дело занимали то сапежинцы, то поляки Ходкевича, то черкасы и причинила там разор хуже мамаева.
Отец и Андрей общими силами укрепили Рогачевское подворье с тремя крепкими каменными домами, обнесли старый сосновый частокол надежной оградой с коваными железными решетками между каменными столбами, поставили на всех четырех углах башенки с пушечными бойницами подошвенного боя для отражения казачьих набегов. Хозяйственными делами занимался больше отец. После вторичного сожжения недостроенного подворья в Белом городе отец сильно сдал. Он все еще держал спину прямой, а плечи развернутыми, но заметно постарел, лоб его покрылся глубокими морщинами, и Андрей не раз заставал отца в горестном раздумье. Он уже не заводил с сыном разговоров о державных делах, а заботился только о поместьях.
Андрей же после ухода из Второго ополчения всю осень и зиму неустанно обучал четыре десятка из дворовых и шесть десятков из приписанных к поместью крестьян ратному делу, особо пальбе из пищалей. да добывал ратные припасы: пищали, порох, пушки, холодное оружие. Он с двумя десятками дворовых ратников сумел снять шесть пушек с башен Белого города у Арбатских и Пречистенских ворот. В этом рискованном предприятии ему сильно помог священник рогачевской церкви Вознесения Христова отец Еразий, большой грамотей. Отец Еразий искусно подделал подписи Трубецкого и Заруцкого на написанной им же грамоте, которая повелевала боярскому сыну Андрею Грязному перевести пушки со стен Белого города в казачий стан у Яузских ворот. Печати для этой грамоты Еразий собственноручно вырезал из липы. Всех остальных дворовых мужиков, парней и отроков Андрей научил стрельбе из луков. Луков и стрел в поместье наготовили на целое войско.   
Начальником над своим небольшим отрядом Андрей поставил строгого и опытного отцовского конюшенного Николая, а десятниками – самых умелых из бывших даточных. К Сретенью строительные работы закончились, и Рогачевское поместье теперь больше походило на небольшую крепость, гарнизон которой, конечно, не устоит перед королевским войском, но отобьет набег любого казачьего отряда или польского эскадрона.
Пропитание и прочие хозяйственные припасы привозили отцовский ключник Ерофей с помощью андреева ключника Селивана. Они с десятком, а то двумя оружных дворовых ездили по сельцам и деревенькам отца и сына Гряхных, и запасы всевозможного добра переполняли Рогачевские кладовые. Ерофей теперь осмелел, стал покрикивать на своих подопечных, да и на Селивана. Андрей полностью доверял отцу и Ерофею, но своего Селивана именовал не ключником, но дворецким, на польский лад.
Матушка Елена Борисовна держала твердый порядок на подворье, под ее строгим присмотром дворовые бабы и девки неустанно заготавливали впрок соленья, копченья, сушенья и варенья, пряли лен и шерсть, ткали и отбеливали холсты, шили льняные и шерстяные рубахи, порты, сарафаны, армяки, кафтаны, валяли шерсть и шили толстые тигилеи из кошмы для дворовых ратников, вязали теплые шерстяные носки, душегрейки,   
В Рогачевское поместье частенько заезжал дорогим гостем троицкий диакон Ферапонт. Он то в одиночку, то вдвоем с братом Малафеем, то со всеми троицкими схимниками постоянно разъезжал по городам и весям с грамотами отцов Дионисия и Авраамия. Ферапонт приносил множество вестей о том, что творится на Руси. А событий в эту зиму происходило немало, однако почти все они вызывали печаль диакона Ферапонта и недоумение Андрея.
В Нижнем Новгороде выбран Земский совет всея Руси, но в него вошли лишь нижегородские знатные люди. Сюда приехал престарелый митрополит суздальский и владимирский Кирилл и собрал небольшой освященный собор. Нижегородцы продолжали писать грамоты «во все городы», призывали русских людей соединиться для изгнания врагов и выбора истинного царя. Они просили присылать в Нижний деньги для казны и ратников для ополчения, а также выборных от всех сословий для Вселенского земского совета, дабы выбрать истинного царя Руси.
 Однако города неохотно откликались на эти призывы. Великий Новгород, по словам брата Ферапонта, не желал становиться под руку какого-то Нижнего Новгорода. Новгородцы, где правили граф Делагарди и князь Одоевский, считали себя теперь если не первыми на Руси, то начальными над всеми северными городами. Они сами посылали посольства к шведам и немцам, призывали на русский престол то немецкого королевича Якоба, то шведского королевича Карла-Филиппа, брата короля Густава-Адольфа, который сел на шведский престол после смерти Карла IX. Делагарди и князь Одоевский присылали грамоты Трубецкому и Заруцкому, звали их на свою сторону. Дела московские новгородцев не интересовали. Москва – скороспелый стольный город, ей всего-то пятьсот лет, а Великий Новгород стоит многие десятки веков, корни его идут из седой русской древности, ему по праву надлежит стать столицей русской земли. Соловецкий епископ Давыд благословил Великий Новгород на призвание шведского королевича.
Казань тоже не желала знать нижегородцев, воевода князь Морозов, дьяк Шульгин с казанскими большими людьми решили сами возглавить святое дело освобождения русской земли. Они писали свои грамоты во все русские города, им удалось склонить к себе все понизовое Приволжье до самой Астрахани, и они получили благословение казанского митрополита Ефорема. Ферапонт говорил, что нижегородцы послали в Казань послами стряпчего Биркина и успенского протопопа Савву, тем удалось уговорить казанцев действовать сообща. Однако воевода князь Морозов повел казанское ополчение не в Нижний Новгород, а сразу к Москве, и там поладил с князем Трубецким.
Пермь и Вятка соглашались и с нижегородцами, и с великоновгородцами, и с казанцами, однако ни ополченцев князю Пожарскому, ни денег в казну окладчика Минина, ни в другие города не присылали. Переяславль-Залесский, Ярославль, Суздаль, Владимир, Тверь, Кострома, - в своих грамотах горячо поддерживали призывы нижегородцев, но тоже пока стояли в сторонке, мол, куда еще дело повернется.
Самой большой опасностью для России брат Ферапонт сейчас считал дела Пскова, где сильно укрепился Сидорка, еще один самозванный Дмитрий Иоаннович. Сидорке присягнули многие северные города, и он рассылал свои грамоты по всей русской земле. Брат Ферапонт тревожился, что князь Трубецкой и боярин Заруцкий начинают склоняться на сторону Сидорки.
Приезды брата Ферапонта радовали Андрея не только встречами с другом, не только свежими вестями в изрядно надоевшей скуке поместных забот, но еще и потому, что вести Ферапонта заметно оживляли отца, тот внимательно слушал троицкого диакона и даже стал вставлять дельные замечания. Так, когда Ферапонт рассказал о том, что Трубецкой и Заруцкий могут признать Сидорку, Андрей удивился.
- Заруцкий же метит на престол Ворёнка. Сидорка-то ему зачем?
Отец тут же вступил в разговор.
- Хитроумен атаман, - покачал он головой. – Князь Трубецкой – оно понятно, ему боярские цари не надобны, он готов присягнуть любому ложному Иоанновичу, либо Феодоровичу, лишь бы удержать при себе мелких дворян, безвотчинных князей и особо – крестьян, их же – легион. А Заруцкий, по моему разумению, далеко глядит. За Ворёнком с Маринкой ныне мало кто пойдет. Вот атаман и хочет признать Сидорку, собрать вокруг него побольше народу, потом же потихоньку избавиться от него, а вместо поставить Ворёнка. Народ наш тугодумен, пока разберется, глядь, а Ворёнок уже на престоле, и Заруцкий – первый боярин. А уж он власть из рук своих добром не выпустит.
Масленица прошла в Рогачеве скромно. Отец пребывал в печали и не хотел устраивать большое пиршество, хотя Елена Борисовна настояла на обильном угощении челяди и крестьян. Она перед масленицей получила радостную весть из Вологды. Ее брата князя Григория Борисовича Долгорукого-Рощу походная дума Второго ополчения еще при жизни Ляпунова поставила вторым воеводой в Вологду, под начало князя Одоевского. Теперь он сообщал, что Вологда отбила большой налет черкасов атамана Прозовецкого, и вологжане взяли весь казачий обоз с немалыми награбленными богатствами.
На пятый день великого поста диакон Ферапонт вновь приехал в Рогачево, на этот раз он выглядел весьма огорченным.
- Я из Москвы, - сказал он. - Худые вести. Святейший Гермоген покинул земную юдоль, ныне душа его пребывает в Царствии небесном.
За скромным ужином, - шел великий пост, а Елена Борисовна знала строгое воздержание троицкого диакона и приготовила весьма скудное угощение, - Ферапонт подробнее рассказал о смерти патриарха.
- Пан Гонсевский давно притеснял святителя. Еретики держали его впроголодь, выгнали из патриарших палат и поселили в холодный каменный подвал храма Чуда архистратига Михаила. Всячески принуждали его призывать православных к присяге Сигизмунду, предать анафеме тех, кто собирает силы против еретиков. Святейший патриарх твердо стоял за веру православную, за избрание истинного русского царя всей землей. Когда Нижний Новгород стал собирать казну на Третье ополчение, Гонсевский стал нудить патриарха отлучить от церкви всех нижегородцев и тех, кто идет за ними. Патриарх с великим гневом отказался от настояний еретика. Тогда Гонсевский приказал запереть его в малой каморке подвала, дать ему сноп овса и кружку воды, - мол, пусть упрямец одумается, когда начнет голодать и жаждать. Это случилось как раз на Сретенье.
- Господи, какие страсти, - перекрестилась Елена Борисовна.
- Десять дней патриарх жил на одной кружке воды, питался малой горсткой овса в день, - продолжал Ферапонт. – А вчера святитель  скончался. Отдал свою святую жизнь за веру православную, за русскую землю. Завтра его похоронят в том же соборе. Иные в Москве говорят, будто патриарха удушили поляки по приказу Гонсевского. Осталась русская земля без предстоятеля православной церкви. Наши иерархи разрознены, думают не о земле русской, а каждый лишь о своем возвышении. Отцы Дионисий и Авраамий полагают, что местоблюстителем патриаршего престола поставят казанского митрополита Ефрема. После изгнания чужеземцев на Вселенском Соборе будет избран новый патриарх Московский и всея Руси.
После приличествующего случаю скорбного молчания Андрей спросил друга:
- А ты все возишь по городам грамоты архимандрита Дионисия?
- Все вожу, - вздохнул Ферапонт. – Отец Дионисий больше озабочен пресечением ереси жидовствующих, которая все больше распространяется в православии. Грамоты в города от Троицы пишет наш келарь отец Авраамий. А ему нет дела до страданий русского православного народа, он печется о расширении земельных наделов и прикреплении к обители новых крестьян. Трубецкой и Заруцкий нашли в том выгоду для себя, одаряют нашу обитель щедро. Потому отец Авраамий в троицких грамотах как и прежде призывает православных всемерно помогать храбрецам, осаждающим Москву, в которой засели еретики, изменники и их приспешники. Мой слабый голос протеста не слышен в громком хоре сторонников отца Авраамия.
Однообразная жизнь в Рогачевском поместье тяготила Андрея. Мало того, что его томило безделье, он почти стыдился, что остается в стороне от борьбы. Несколько раз он порывался со своим домашним воинством идти к князю Пожарскому, но как оставить родителей без всякой защиты? Может, податься в Яузскую слободу, поднять стрельцов, привести их в ополчение? Ведь каждый новый воин – это приближение к освобождению родной земли от захватчиков.
Он сильно тосковал по Дарьюшке. Все его намерения сыграть свадьбу прошлым летом рухнули, он уже полгода не видал свою нареченную невесту и ничего не слышал о ней. Как живет сероглазая красавица в нижегородском монастыре? Может, она уже забыла его, ведь девичье сердце переменчиво. Еще осенью брат Ферапонт сказал ему, что видел Дарьюшку в Зачатьевском монастыре, она жива-здорова, ждет его, матушка Анна печется о ней. Они с отцом каждый месяц посылали небольшой обоз под охраной Николая с десятком дворовых ратников в Нижний, чтобы отвезти скромные дары в Зачатьевский монастырь, в основном деревенское пропитание: муку, зерно, мясо, битую птицу, масло, соленья и варенья. Каждый раз Николай привозил грамотку от матушки Анны с ее благословением и коротеньким сообщением, что послушница Дарья Деточкина усердна в посту и молитвах, что она уже бегло читает вслух немецкие книги, и что пока не торопится с пострижением.
На пятой седьмице великого поста в Рогачеве опять появился диакон Ферапонт. Елена Борисовна тут же распорядилась накрыть для дорогого гостя стол с постным угощением. За скромной трапезой Ферапонт рассказал о последних событиях под Москвой.
- Третьего дня к Трубецкому и Заруцкому прибыли послы от Пскова, призвали присягать Сидорке, ложному Дмитрию Иоанновичу.
- Час от часу не легче, - встревожился отец. – И что старшины решили?
- Старшины крепко переругались меж собой. Заруцкий сразу шатнулся к Сидорке, а Трубецкой сомневался. Его дворяне и мужики в глаза не видали Сидорку, хотят прежде посмотреть нового государя. Заруцкий собрал большой Круг, черкасы и многие донцы присягнули Сидорке. За ними присягнули иные дворяне и мужики от Трубецкого. Слыхал я, будто и сам Трубецкой признал Сидорку государем, однако уверять не буду. Так что у храбрецов, осаждающих Москву, отныне новый государь Дмитрий Иоаннович.
- Господи, - изумилась Елена Борисовна, - выходит, у нас теперь два государя, Владислав да Сидорка?
- Да еще сам король Сигизмунд, - невесело усмехнулся отец, - Да у Заруцкого за пазухой Ворёнок, да от  Великого Новгорода, того и гляди, появятся сразу еще два государя, шведский королевич Филипп-Адольф, да немецкий принц Максимилиан. Куда девать будем государей?
- А что пишут теперь твои отцы? – спросил Андрей Ферапонта.
- Отцы Дионисий и Авраамий узрели, наконец, истину, однако не всю. Везу я «во все городы» новую грамоту от них. Мол, казаки под Москвой воруют, им с Заруцким – анафема и проклятье во веки веков. Горожане должны образумить своих казаков, вынудить ох отшатнуться от Сидорки.  И всемерно помогать князю Трубецкому и его храброму воинству в святом деле освобождения Москвы и бояр, томящихся в Кремле под еретическим притеснением. Мол, сам Трубецкой тоже не волен в своих делах, его принуждают воровские казаки с Заруцким, он у них чуть ли не в плену.
    Весна в этом году выдалась ранняя, но недружная. Первые проталины появились еще в феврале, но в марте снова налетели снежные метели, и проталины на полях скрылись под обильным снегом, а в рощах и перелесках он лежал нетронутым, выше головы. В конце марта Ферапонт на пути «во все городы» принес весть, что нижегородское ополчение, наконец-то выступило в поход, однако двинулось не на Москву, а направилось вверх по Волге через Балахну, Городец, Кинешму и Кострому на Ярославль. Андрей не мог понять этого маневра Пожарского, ведь надо скорее освобождать Москву от поляков. Однако отец одобрил действия Пожарского. 
- Прямая дорога не всегда короче. Одним нижегородцам не справиться с поляками и черкасами в Москве. Надо собирать большую рать. А поволжские города качаются, не хотят знать Пожарского, не присылают ни денег, ни ополченцев, диакон Ферапонт о том не раз говорил. Вот воевода войдет в эти города, возьмет там охотников в ополчение, поставит своих людей, а окладчик Минин соберет в них деньги и припасы, он, по всему, весьма тверд в этом. И другое дело они сделают на Волге. Ярославль – прямая дорога на Вологду, Псков и Великий Новгород. Во Пскове царит Сидорка, Вологда вот-вот может качнуться к нему. А новгородцы того и гляди приведут на Русь шведов и немцев. Трубецкой и Заруцкий не лыком шиты, пошлют черкасов и тушинцев в волжские города, дело может обернуться худо. Вот князь Дмитрий и отсекает Волгу от черкасов с тушинцами, от Сидорки и от шведов.
Через десять дней на обратном пути в Троицу брат Ферапонт привез свежие вести, и они убедили Андрея в правоте отца и в том, что Пожарский верно выбрал направление похода ополчения.
- Заруцкий послал Прозовецкого с большим отрядом черкасов на Ярославль. Говорили, он намеревался склонить на свою сторону не только волжские города, но также Вологду и Поморье. Князь Пожарский спешно двинул к Ярославлю передовой отряд князя Лопаты, тот успел занять город и отбил черкасов, городских казаков взяли под стражу. Князь Пожарский с Земским советом вошел в город. Там Совет выбрал походную думу, в ней двадцать человек, первый боярин – князь Морозов. Думные бояре рассылают грамоты по всем городам. Основное ополчение подошло к Костроме, но костромской воевода князь Шереметев не хотел пускать ополченцев в город. Однако костромичи схватили его, чуть не убили. Спас Шереметева от верной смерти князь Пожарский. Теперь Шереметев тоже в походной думе. Ополчение сильно увеличилось в числе, окладчик Минин весьма пополнил казну в приволжских городах. В Ярославле выбран Совет всея земли и Земская дума, там первыми боярами князья Морозов и Долгоруков.
- А что же князь Пожарский и окладчик Минин? – поинтресовался отец, - они-то хоть выбраны в думу? 
- Выбраны, - успокоил его Ферапонт. – Однако сии поистине великие граждане лишены честолюбия. Последнюю грамоту в русские города подписала дума из пятнадцать человек. Князь Пожарский подписался десятым, а Козьма Минин, как безродный, - пятнадцатым. Он не разумеет грамоты, за него подписался князь Пожарский.
- Дела… - протянул отец с явным огорчением.
- В Ярославле дума поставила все государевы приказы, - продолжал Ферапонт. - Писцы и дьяки скрипят перьями, пишут указы, утверждают порядок на Руси. Князь Пожарский обучает ополчение ратному делу, а окладчик Минин с миру по нитке, с бору по сосенке выколачивает с уездов ополченцев и деньги в войсковую казну.
В страстной понедельник в Рогачеве поднялся переполох.
- Боярин, - сообщил запыхавшийся Николай, - прискакали дозорные, говорят, от Святкова идет на нас целое войско казаков!
Андрея охватило почти забытое чувство радостного возбуждения перед боем. Он велел Николаю собрать всех дворовых ратников, приказал проверить берендейки, - припасов хватало на два десятка залпов, - сам расставил пищальников и лучников у частокола и в башнях, выдал пушкарям порох. Дворовым, кроме бывших даточных, впервые пришлось готовиться к бою, они тревожились, с надеждой поглядывали на десятников и на Андрея.
- Не робей, братцы, - весело успокаивал их Андрей. – Главное дело, - палить дружно по команде и быстро заряжать. Бог не выдаст, свинья не съест.
Он поднялся на крышу большого дома, всмотрелся в сторону Святково. Вскоре из-за дубовой рощицы появились конные, они трусили неспешной рысцой. Андрей прикинул, что их около тысячи, - целый казачий полк, и усмехнулся. У страха глаза велики, дозорные из дворовых приняли полк казаков за большое войско. У него всего сотня пищальных и две сотни лучников, но уж с полком-то дворовые справятся! Казаки – мастера в стремительных налетах, при отпоре они тут же рассыпаются и уходят, для них главное, - дуван да жизнь, на упорный приступ они не пойдут.
- Братцы! – громко и бодро закричал он. – Без команды не палить! Целься вернее, зря порох и стрелы не трать.   
Саженях в двухстах от поместья казаки остановились. От головы отряда отделились двое и галопом поскакали к воротам с громким криком. Когда они приблизились, Андрей разобрал:
- Святой Сергий! Святой Сергий!
У него радостно забилось сердце. Так кричать мог только один среди казаков – Юрко Донец, старинный верный друг. Не иначе, это полк Тараса Епифанца, где Юрко командует сотней. Андрей велел Николаю держать ушки на макушке, сам по лестнице перелез через ворота, по железной решетке спустился на землю. Двое казаков уже стояли в десятке шагов от него. Он сразу узнал Юрко и Степана Туляка.
- Юрко! Степан!
- Здорово, чертушка!
Пока друзья обнимались и крепко хлопали друг друга по спине,  казаки Епифанца неспешно приблизились к воротам и остановились. Тарас подъехал к Андрею.
- Здорово, полковник! Нам в Святкове мужики сказали, что тут поместье боярина Грязного. Ну, мы с Юрко сразу догадались, какой такой Грязной.
Епифанец махнул казакам рукой, отряд двинулся дальше по ярославской дороге, у ворот осталась сотня Донца.
- Угостишь казаков, полковник? – усмехнулся Епифанец.
- Добро пожаловать!
Андрей велел Николаю отворить ворота, Епифанец, Юрко, Степан и вся сотня заехали во двор, спешились. Поместье заполнили громкие голоса, звон оружия, ржанье и храпы коней, густо запахло конским потом. Из большого дома уже спешили к нежданным гостям отец и матушка Елена Борисовна.
- Заходите, гости дорогие! – степенно проговорил отец. – Друзья моего сына – мои друзья. Елена Борисовна, распорядись по угощению.
- Спасибо, боярин, - так же степенно ответил Епифанец и улыбнулся. – Мы не надолго, надо догонять полк. Разве что по хорошей чарке казакам, да по куску хлеба.
- Ерофей, - крикнула Елена Борисовна. – Вели выкатить бочку того вина, ну, знаешь, крепкого, самогонного, на шестнадцати травках! Да белых калачей, да всё, что на поварне, да огурчиков соленых!
Дворовые выкатили из подвала бочку крепкого вина, девки разостлали на дощатых столах белые холсты, расставили кружки, кубки, чаши, - всю посуду, что нашлась в доме, разложили по блюдам караваи белого ситного хлеба, варёную с пряностями рыбу, груды соленых огурцов, грибов, моченых яблок, квашеной капусты, тертого хрена и редьки, горшки пареной и печеной репы.
- Отведайте нашего деревенского угощения, гости дорогие, - поклонился казакам отец. – Не обессудьте за скудность, не ждали, не приготовились, да и пост идет.
- Премного благодарны, - загудели явно голодные казаки, а  Епифанец склонился перед отцом в поконе.
– Спаси тебя Бог, боярин, мы не балованы, а такого угощения только во сне видим.
Пока шли приготовления, Андрей и Юрко полушопотом переговаривались. У обоих накопилось много новостей. После первой чарки отец спросил:
- Куда путь-дорогу держите, гости дорогие?
- В Ярославль, - ответил Епифанец. – В ополчение, к князю Пожарскому.
Отец недоуменно посмотрел на него, и Епифанец пояснил:
- Ушли мы от Заруцкого, боярин. Не туда ведет нас атаман. Мы же православные русские люди, душа за державу болит. А у него то этот Ворёнок, пащенок Маринки, а теперь того хуже. Месяц назад прибыли  послы от Пскова, так Заруцкий собрал большой Круг и призвал казаков присягать Сидорке, ложному Дмитрию Иоанновичу. Запорожцам до России дела нет, присягнули как один. И донцы кое-кто пошли за Сидоркой, как велел атаман. А мы отказались. Хватит!
Епифанец крепко стукнул кулаком по дощатому столу, блюда, кружки и чарки подскочили, ломти хлеба рассыпались по холстам.
- Давай, боярин, выпьем, чтоб ляхам и прочим чертям больше не стало дороги на Русь!
Пока казаки пили по второй и заедали обильным угощением, Епифанец продолжал.
- Пленные ляхи от Ходкевича говорили, будто Сигизмунд собирает войско на Москву. Сейм ему денег не дает, у шляхты в Польше своих забот хватает, так он свои королевские сокровища решил потратить против нас. Пожарский оградил русские земли с севера, от шведов и Сидорки, теперь надо западное порубежье от ляхов держать. А с московскими шляхтичами мы теперь справимся. В Кремле Гонсевский грызется со Струсем за власть, а шляхтичи по ночам бегут из Кремля в свою Польшу. Скоро Россия избавится от всей этой нечисти.
- Дай-то Бог, - покивал головой отец. – С одними поляками ополчение, пожалуй, справится, а худых казаков тысяч тридцать под Москвой, а то и сорок…
- Не все казаки худые, - заверил его Епифанец. – Донцы, считай, все пойдут за Пожарским, их к Сидорке склонил Заруцкий, а ему ныне веры нет. Атаманы Филат Межаков, Афанасий Коломна, Дружина Романов, Макар Козлов и еще иные ждут от меня вести, как нас примет Пожарский. Они тут же уйдут в Ярославль. И запорожцы не все разбойники.
После шестой чарки казаки закончили короткий отдых, стали садиться по коням, Епифанец поклонился отцу, поблагодарил за щедрое угощение и уже с седла крикнул:
- Юрко, ты со Степкой останься тут ненадолго. Догоняй нас! Мы в Переславле на ночевку встанем.
Короткая встреча длилась не больше часа. Друзья посидели за столом с родителями Андрея, Юрко похвалил ратные приготовления Андрея в поместье, рассказал о своем житье-бытье, о раздорах между старшинами Трубецким и Заруцким, - Трубецкой не хочет признавать Сидорку, - о налетах на польские обозы у Ржева, Вязьмы и даже Смоленска.
- Ляхам недолго сидеть в Москве, - сказал он при расставании. – Пленные говорят, они там с голоду кошек жрут.
На прощанье Андрей крепко обнял Юрко и Степана. Юрко посуровел.
- Ты, Андрюша, давай-ка, собирай своих яузцев, да тоже иди в Ярославль. Поднимается русский народ, и тебе не дело тут сидеть.
После отъезда Юрко Андрей твердо решил ехать в Яузскую слободу. По слухам, в ополчении каждому ратнику платят по пяти рублей, а его стрельцы уже девять месяцев сидят без жалованья, кормятся своими огородами, домашним скотом да мелкой торговлей. Пусть не наберется охотников на полк, пусть за ним пойдут три-четыре сотни, - какое ни есть, а подспорье князю Пожарскому. Он сказал отцу о своем намерении, и тот неожиданно одобрил его.
- Верно решил, сын. Пора подниматься всей землей. Князь Пожарский не спешит, да и куда спешить, ему надо прежде склонить  города на свою сторону, разрознились города за Смуту. И тебе – самое время. Возьми с собой сколько надо наших дворовых, да поезжай к своим яузцам. Чай, православные люди, пойдут с тобой.
Отец подсчитал их доходы за этот год и в тот же вечер призвал сына для серьезного разговора.
- Мы, сын, потеряли, считай, все, что было у меня. С Тайнинской собираем от силы десятую часть. Я уберег родовую казну, Елена Борисовна привезла сюда нашу дорогую утварь, но это мелочь. Твои три сельца дают больше, чем надо для прокорма и житья, однако денег не приносят, торговля нынче не идет. Окладчик Минин собирает пятую часть доходов, ну, и пожертвования сверх того. Я прикинул, мы можем выделить пропитание для твоего полка на целый месяц, сшить суконные кафтаны стрельцам, всю одежу. С деньгами хуже, но если располовинить наше серебро и золото, то по четыре рубля жалованья стрельцам можно собрать.
Андрей долго раздумывал, ведь отец отдает на его полк больше половины того, что их семья имеет.
- Надо ли так, отец? Может, не надо кафтанов? Да и на первое время стрельцам хватит по два рубля, а в Ярославле Минин выдаст жалованье из казны. Сколько времени мы будем поляков да казаков изгонять, а вам с тут как жить?
Отец покачал головой. 
- Проживем, сын. Вся земля отдает, что может, выдержим и мы,  внесем малую лепту свою.
После недельных сборов, после горячего прощания с рыдающей Еленой Борисовной Андрей с десятком дворовых конных ратников под началом бывшего кузнеца Романа Сукнина отправился в Москву. Ему хотелось поскорее прибыть в Ярославль, увидеться с Пожарским, но он понимал, что без стрельцов его  в ополчении никто не ждет, там таких одиноких радетелей отечества хватает, придется в лучшем случае идти сотником, а то и десятником в чужой полк. По согласию отца начальником над своим дворовым войском в Рогачеве он поставил Николая. Кожаный мешок с деньгами Андрей сам крепко-накрепко завязал, чтобы, упаси Бог, не звякнуло, спрятал в рогожный куль с двумя пудами пшеничной муки и приторочил к седлу. Он вез с собой грамоту «от князя Трубецкого», изготовленную тем же отцом Еразием. Грамота предписывала дворянину полковнику Грязному вести полк яузских стрельцов в Троице-Сергиев монастырь для защиты святой обители от ляхов и разбойников. Эта грамота позволит ему беспрепятственно вывести полк из Москвы.
По чистой от снега, но подмерзшей Ярославской дороге они еще засветло добрались до отцовского поместья в Тайнинской, и Андрей решил тут заночевать. Вид когда-то богатого большого села огорчил его, половина домов сгорело, на заброшенных огородах из просевшего снега густо торчал прошлогодний бурьян. Мужиков тут почти не осталось, исхудавшие бабы и ребятишки в невообразимом тряпье смотрели на нежданных гостей хмуро и с испугом. Среди ратников оказались двое тайнинских, на их глазах заблестели слезы, - их дома сгорели, а семьи ушли неведомо куда. Боярский двор тоже выгорел, на месте каменного дома высились закопченные, полуразрушенные стены. Староста Поликарп Хомутов разместил гостей на ночь в теплой бане, а на ужин позвал в большую жилую избу. В избе в нос ударил кислый запах давно не стираной одежды и дубленой кожи от засаленных полушубков. С полатей большой печи на приезжих смотрели блестящие глазенки явно голодных ребятишек.
- Уж прости, боярин, за такое. Полный разор. Черкасы лютуют, тушинцы не отстают от них. А то ляхи набегают, забирают последнее. Податей собираю чуть не десятую часть. Отведайте квашеной капустки да репы, хлеб уже месяц как подъели последний.
- Ничего, Поликарп, - успокаивал его Андрей, - пропитание на дорогу мы взяли, угостим тебя и ребятишек твоих. А разор скоро кончится. Выгоним поляков, выберем государя, снова жизнь наладится.
- Дай-то Бог, - недоверчиво покачал головой Поликарп.
Они продолжили путь к Москве еще задолго до света, чтобы не встретить лихих казаков, те любили поспать и не поднимались так рано. Андрей понимал, что лучше бы объехать Москву вокруг Земляного вала, но ему хотелось проехать по Белому городу от Лубянских до Яузских ворот и посмотреть,  что там осталось. Они через Ярославские ворота в Земляном валу выехали на Сретенку, тут царила предутренняя тишина, не слышалось ни собачьего лая, ни крика петухов. Лишь из некоторых труб поднимался дымок.
- Ишь, - проворчал Сукнин, - неужто всю живность съели? Даже псов не слышно.
- А чего, - подхватил кто-то, - тут, слыхал я, ляхи покойников на улицах подбирают, живых людей ловят и едят. Какие там собаки.
Земляной город встретил их сплошными кочками мерзлой грязи и нечистот, то и дело попадались обломки саней, телег, всяческого домашнего скарба. Видно, после ухода из Москвы земских ополченцев жители опасались за свои животы и старались не выходить из домов, все отходы и помои валили на улицу. Лошади спотыкались, всадники вполголоса чертыхались и матерились. Впереди стала видна закопченная Лубянская башня, где летом  геройствовали яузцы. Андрей остановил отряд, велел проверить пищали и держать их наизготовку. Когда они приблизились к воротам сажен на двадцать, из них вышли человек пять, по виду казаков.
- А ну, стой! Кто такие? – раздался грубый, хриплый голос. - Куда прёте?
- Мы от князя Трубецкого, - у Андрея давно был готов ответ. – Князь послал нас к Троице, там, вроде, ваши балуют.
- Ха-ха! Ну и как там, у Троицы? Пошарпали наши попов?
- Да нет. Там донцы Епифанца встали, попы их привечают, квашеной капустой кормят, ситными калачами. Озорства нет.
- А, Епифанец, - пренебрежительно махнул рукой старший караульный, - он, вроде отшатнулся от нас, ищет, где жалованье платят. Не слыхали, куда он подался? Мы бы тоже не прочь жалованье получить.
- Я его не видал, а хлопцы говорили, будто он намерен в Ярославль идти, в ополчение. Там, вроде, по пяти рублей жалованья дают. Ну, и справа вся от казны идет, пропитание опять же даровое.
- Жируют земцы, - в голосе казака слышалась явная зависть. – А мы тут гнилую конину жрем, Когда падаль находим. Ну, валяйте. Да смотрите, на Ильинке ляхи караул держат, отберут коней, и вас слопают, ишь, какие гладкие.
Под хохот казаков отряд подъехал к подбашенному своду, Андрей разглядел караульных и поразился. Когда по-скоморошьи яркая одежда казаков сейчас от копоти и грязи казалась серо-черной, зияла прорехами и неумело пришитыми заплатами. Давно не стриженые, всклокоченные  волосы, бороды и усы делали их похожими на лесных разбойников. Видно, не сладко приходится храбрецам, осаждающим Москву. И тут старший караульный вдруг хрипло попросил:
- Эй, тушинцы, а пожевать чего у вас не найдется? Чай, троицкие попы вас не пустыми отправили?
Андрей оглянулся. Караульные с горящими от жадности глазами двинулись к всадникам, стараясь охватить их кольцом.
- Братцы! – громко крикнул он дворовым. – Готовь пищали!
Привычная команда придала смелось оробевшим дворовым. Они приложили приклады к плечам, изготовились к пальбе.
- Ну, чего ты, сотник? – голос старшего караульного теперь звучал просительно. – Дал бы чего съестного, ведь есть у вас.
Андрей приказал ближнему к казакам дворовому отвязать мешок с мукой и бросить на землю.
- Вот, казаки, мука. Больше ничего нет. И не балуйте, а то недолго до беды.
Казаки накинулись на мешок с мукой, а конный отряд двинулся по Лубянке. Андрей решил заодно посмотреть отцовское подворье, наверняка казаки и вылахные поляки опять сожгли все новые деревянные строения. С обеих сторон бывшей оживленной улицы расстилались занесенные грязным снегом безжизненные пустыри, из снега густо торчали сухие будылья прошлогоднего бурьяна. Ни одного человека, ни одного целого дома. Он повернул в переулок, который вел к Варсонофьевскому монастырю и вскоре увидел, что осталось от родного дома. Железные ворота кто-то уволок, закопченная каменная ограда проломлена во многих местах, на дворе на месте свежих срубов поднимались невысокие сугробы, их которых торчали черные головёшки, каменные стены большого дома почернели от копоти куда больше, чем летом, верхнее жилье почти все обрушилось, крыша провалилась внутрь дома. И вокруг, сколько видел глаз, открывалась такая же безрадостная картина: почерневшие полуразрушенные каменные стены, сугробы над грудами головешек, прошлогодний бурьян. Белый город попросту перестал существовать, жители то ли погибли, то ли разбежались в поисках приюта.
- Эх, мать ты моя честная, - тяжко вздохнул Сукнин. – Горе-то какое народу. Это сколько же труда положить, все заново ставить.
- Ладно бы заново, - с таким же вздохом отозвался кто-то из дворовых, - а то ведь сперва разгрести головешки, тоже не радость.
- Это же, считай, вся Москва в головешках, - вздохнул еще один. – И Белый город, и, слыхал я, все Замоскворечье. 
С тяжелым сердцем Андрей повел свое воинство в объезд Ильинки, - спасибо доброму казаку, - по Златоустинской на Солянку, оттуда до яузских ворот рукой подать. А вокруг все то же, - безлюдье, тишь, сугробы на пожарищах, бурьян. Ни собачьего лая, ни человеческого голоса, лишь изредка откуда-то налетала стая ворон и с оглушительным карканьем кружила над мертвым городом в безуспешных поисках пропитания. Раза два они услышали от Китай-города выстрелы, видно, какой-то голодный шляхтич охотился на поганых ворон.
Через Яузские ворота они проехали без препятствий, караульные казаки лениво проводили «тушинцев» взглядами и даже не спросили, кто они такие и по какой надобности. В трех верстах от Яузских ворот завиделась бревенчатая ограда, за ней чернели стрелецкие избы.
В избу Кирдяпина кроме хозяев, Андрея и дворовых набилось полно народу, прибежали все сотники, многие десятники, во дворе толпились стрельцы, которым не хватило места в жилье. Яузцев за осень и зиму потрепали лихие беды, и они теперь хотели услышать от своего полковника хорошие новости.
- Прости, полковник, - развел руками Кирдяпин, - угощать тебя нечем. Будем говорить натощак.
- Угощать придется гостям, - усмехнулся Андрей. - Ну-ка, брат Родион, вели тащить в избу пару мешков муки, хозяйка, поди, сумеет напечь лепешек на всех. Или дров тоже нет?
- И с дровами худо, - невесело улыбнулся Кирдяпин, - да наберем по полешку с дыма ради такого.
Вскоре в печи весело загудел огонь, хозяйка развела пресное тесто, гремела протвинями и сковородками, от заманчивого запаха печеных лепешек все начали глотать голодные слюнки. Андрей разглядывал яузцев, и душу его опять, как на отцовском пепелище, охватила печаль. Крепко хлебнули лиха его стрельцы, оголодали, поистрепались, теперь тоже больше походили не на служилых людей, защитников государства, а на беглых шишей. Но к печали примешивалась радость, - пойдут за ним яузцы, Пожарский дает очень хорошее жалованье ополченцам, а деньги в обедневших стрелецких хозяйствах ох как надобны.
Пока пеклись лепешки, Кирдяпин рассказывал о жизни в слободе после разброда Второго ополчения.
- Нашей слободе пришлось горше всех. Тут рядом Воронцово поле, а там встали черкасы. Каждый день ходили к нам, как к себе домой. То дай, это дай, а не дашь – берут без спросу, да еще по харе норовят. Вон Петр Сикавин месяц отлеживался, - не захотел последнего подсвинка отдавать. Как прожили зиму, - сам диву даюсь, ребятишек всех сберегли. Ходили мы с Семеном и с Софроном, - он кивнул на Мальцева и Сухотина, - к Заруцкому, ходили к Трубецкому, - толку никакого, только хуже вышло. Жалобу писали в Походную Думу, - тоже бестолку, а черкасы грозили за нее сжечь слободу. Да чего там говорить, полковник. Живы, - и слава Богу. А ты к нам с чем явился? Неужто на службу станешь звать?
- Буду, брат Кузьма. Хочу, братцы, звать вас в ополчение к князю Пожарскому, помните, поди, его. Сам я князя не видал, с князем не говорил, а знаю, он с окладчиком Козьмой Мининым дают каждому ополченцу по пяти рублей. Одежда и припасы – из казны.   
Когда стих радостный гомон, Андрей продолжал.
- Если будет ваше согласие, пойдем в Ярославль, там теперь новая столица. Пропитание на дорогу и на первое время даст мой отец в Рогачево. До Рогачево лепешек хватит на весь полк, мы привезли муки двадцать пудов.

Сотники тут же согласились идти в ополчение, десятники побежали по избам говорить со стрельцами. Сход решили не делать, чтобы не всполошились казаки на недалеком Воронцовом поле.
- Вчера в слободу наехала сотня черкасов, ушли, считай, с пустыми руками, нечего брать у нас. Нынче, поди, не явятся, - успокоил Андрея Кирдяпин. 
Пока шла суматоха, Андрей разглядывал осунувшиеся, заросшие волосом лица яузцев, о которых столько думал в Рогачево за долгие девять месяцев разлуки. Кузьма Кирдяпин исхудал, кажется, больше всех, видно, тяжко пришлось ему в заботах о семье и о всей слободе. Его серый, еще зарайский кафтан истрепался, отвороты на рукавах обрехмушились, сапоги – все в заплатах, на голове засаленный мужицкий треух. А ведь Кузьма жизни своей не жалел за державу, три года, считай, из битвы не выходил, - пронзила Андрея горькая мысль.
У Софрона Сухотина под черными, как вороново крыло волосами лицо теперь выглядело каким-то темным, и он сильно походил на голодного татарина-возчика, каких в Москве не счесть. Никогда не склонный к полноте, сейчас Софрон от долгого вынужденного поста походил тонким станом на девушку. Семёна Мальцева невзгоды последних месяцев заметно согнули, его широкое лицо стало костистым, обычно добродушный, задумчивый взгляд сейчас сурово пронзал Андрея из-под нависших бровей. Иван Лаптев в засаленном нагольном полушубке с заплатами, в лаптях и заячьем малахае выглядел бедным мужичонкой, придавленном нуждой. Только Серафим Квасов для ради встречи полковника надел сохранившийся стрелецкий кафтан морковного цвета с серебряными петлицами, зеленую шапку и желтые сапоги. Однако как Серафим ни бодрился, но и он заметно постарел.
Андрей отогнал печальные мысли. Он развязал рогожный куль с мукой, который лежал у его ног, вытащил оттуда кожаный – с деньгами.
- Вот, братцы, жалованье за месяц. Разделите прямо тут, раздадите стрельцам. Придем в Ярославль, там должны выдать еще. Пропитание на месяц, походные кафтаны, порох, свинец, пыжи возьмем в Рогачеве. Сапоги, шапки, рукавицы стрельцам придется брать свои. Все прочее даст казна в Ярославле. Давайте решать, когда выходим. Лучше бы прямо нынче ночью. Грамота на проход через Москву от князя Трубецкого у меня есть. Взять с собой сотенные и полусотенные знамена. Полковое – у меня.
Сотники переглянулись, Кирдяпин негромко крякнул.
- Слышь, Андрей Петрович, яузцев на полк не наберется. Добро, если половина осталась.
Андрей догадывался об этом и давно приготовил ответ.
- Будем звать стрельцов из других полков.
Когда стемнело, в яузской слободе закипела жизнь. Сотники раздали стрельцам выданные Андреем деньги, стрельцы отдали их своим женам, те со слезами радости старательно  запрятали нежданное богатство. Из привезенной муки бабы напекли лепешек, стрельцы взяли с собой по четыре штуки на брата, - до Рогачево хватит, - остальное оставили оголодавшим семьям. Сотники снарядили послов в другие стрелецкие слободы, - звать охотников. Утром Яузская слобода притихла, стрельцы не хотели привлекать внимания черкасов, отсиживались по избам, и лишь с темнотой снова началось движение. Из других слобод прибывали охотники, однако понадобились еще сутки, чтобы набралось пять полных сотен.
К третьей полуночи у заброшенной сходской избы собрался весь полк, построился по сотням. Яузцы ради такого случая надели парадные кафтаны морковного цвета, зеленые шапки, желтые сапоги. За плечами – завесные пищали, в правой руке – бердыши, на боку – сабли. Однако их теперь набралось не больше двух сотен, охотники их других полков снарядились кто во что горазд, не у всех оказались сабли и бердыши, почти половина охотников не имела пищалей. Этих охотников Андрей разделил между всеми сотнями, дабы старые яузцы присматривали за ними и быстрее обучили ратным приемам. Вокруг полка тесно толпились бабы и ребятишки, слышались негромкие рыдания, звонкие ребячьи голоса.
- Братцы! - громко, не таясь, крикнул Андрей. – Идем на святое дело. Через Земляной город проходим смело, но без разговоров. В свары ни с кем не вступать, я все улажу. По Сретенке идем к Ярославским воротам, первый привал – в Тайнинской. С Богом! За мной!
В ярославльский Кремль яузский полк вошел через Царские ворота с Которосльского моста. Выдался яркий солнечный день, сияло солнце, его лучи играли на начищенном железе стрелецких пищалей и бердышей.  Впереди на Воронке ехал Андрей с развернутым полковым знаменем, за ним по трое двигались конные дворовые, а следом по четверо в ряд шли стрельцы в кафтанах морковного цвета с серебряными петлицами, с поднятыми сотенными и полусотенными знаменами. Андрею с отцом пришлось выгрести почти все запасы золота и серебра, потратить пости две недели, чтобы достойно снарядить стрельцов.
В Ярославль почти ежедневно прибывали ополченцы из разных городов, но такого торжественного хода даже бывалые ярославцы не видали, посмотреть на диво сбежался весь город. Князю Пожарскому успели доложить о прибытии целого стрелецкого полка, и он встретил яузцев в Кремле у высокого крыльца Келейной палаты. Полк выстроился по сотням, верховой десяток спешился, Андрей взбежал по каменным ступеням, отвесил воеводе глубокий поклон, коснулся рукой каменных плит, выпрямился.
Пожарский сидел на крыльце в резном кресле, его окружал десяток караульных ополченцев в синих кафтанах с бердышами в руках и с пищалями за спиной. Андрея поразил нездоровый вид воеводы, его бледное, изможденное лицо, видно, Пожарский все еще не оправился после тяжких ран, полученных прошлым летом в Белом городе. 
- Ну, здравствуй, полковник Грязной, - негромко проговорил князь.  – Давно жду тебя. А вот другие полковники медлят. И зарайцы мои всё не идут.
Князь говорил коротко, дыхание его сбивалось. Он помолчал, перевел дух и все так же негромко сказал:
- Приветствую всех яузцев. Будете моим сторожевым полком. Первое время. Пока собираем силы. Идите к окладчику Козьме Минину. Он определит вам жалованье. Скажет, где встанете. Завтра, полковник,  приходи ко мне. На Совет.
Козьма Минин обрадовался приходу целого полка опытных стрельцов, велел писцам записать всех яузцев в толстую книгу, определил им жалованье:
- Стрельцам Земский совет всея Руси положил по шести рублей, десятникам – по девяти, сотникам – по пятнадцати. Ты, полковник, иди с казначеем в казенный приказ к дьяку Савелову, получи там жалованье на полк за три месяца вперед. Коробов, - приказал он одному из писцов, - напиши Савелову мой указ, выдать деньги яузцам нынче же. Стоять будете в посаде, у Петровского монастыря, на дворе купца Свешникова. А завтра идите в ратный приказ, получите порох и прочий припас.
Он вдруг хитро улыбнулся в короткую бороду и спросил с лукавинкой:
- Воевать будете в своих кафтанах и сапогах? 
Андрей знал бедственное положение своих яузцев, помнил бедняцкую одежонку Лаптева, потрепанный морковный кафтан верного помощника Кирдяпина, разномастное одеяние охотников и без промедлений ответил:
- Это мы для князя Пожарского и ярославцев надели последнее. Стрельцам надобна казенная одежда. Особо – сапоги. Иные стрельцы пришли в лаптях.
Окладчик добродушно проворчал:
- Выдадим, выдадим. И справу, и сапоги выдадим. И пропитание получите. А уж вы служите Отечеству верно.
- Яузцы четыре года не выпускают из рук пищали, - с достоинством ответил Андрей. – В Троице с князем Григорием Долгоруким-Рощей сидели. С князем Андреем Голицыным под Клушиным били крылатых гусар. В Царевом Займище с воеводой Григорием Валуевым принудили поляков к договору. В Москве Шуйского согнали с престола. С князем Юрием Трубецким прогнали Вора из Серпухова и Боровска. С князем Дмитрием Пожарским били черкасов у Пронска и у Зарайска, выгнали поляков из Белого города. И вперед не посрамим полка своего.
- Герои, герои, - добродушно проворчал Минин, и в глазах его означилось уважение. – Вот бы и другие так стояли за Отечество, глядь, не пришлось бы собирать Третье ополчение. А то приходят ко мне: дай денег, тогда встанем за землю Русскую, за веру православную, а не дашь – прощай. Ну, идите за жалованьем да отправляйтесь в Посад, на постой на дворе купца Свешникова. 
Кирдяпин повел полк в Посад, а Андрей и Мальцев с десятком мальцевских стрельцов пошли в казенный приказ к дьяку Савелову. Пока шли по Кремлевскому двору, стрельцы дивились ярким изразцам, украшавшим каменные строения и вычурным красным кирпичам кладки стен. Мальцев покачал головой:
- Слыхал я про искусные изразцы ярославцев, вижу – не зря говорили.
Андрей перед походом расспросил отца про Ярославль и теперь рассказывал стрельцам, что уже три века Ярославль после Москвы самый большой и богатый город, а теперь и вовсе – столица со своей Думой и  Земским советом. Сюда после убиения Самозванца Шуйский сослал Маринку с отцом, они сидели тут в Посаде два года, пока не появился новый самозваный Дмитрий Иоаннович – тушинский, он же калужский Вор. Маринке хуже смерти надоело скудное прозябание в ссылке, и она тут же признала в Воре своего царственного мужа, который, якобы чудным образом спасся от смерти.
Пока яузцы сидели в Троице, Ярославль захватил отряд их московского знакомца пана Будзилы, но поляки не сумели взять ни Кремль, ни Спасский монастырь и продержались в Посаде и Земляном городе лишь месяц. К Будзиле на помощь подошел свирепый пан Лисовский, однако отряды Первого ополчения князя Скопина-Шуйского выбили их и освободили весь город. Больше Ярославль никогда не впускал в свои стены врага.
- Маринка-то, - эка неуемная баба, - проворчал десятник Сукин  – Глядишь, она теперь и Сидорку за мужа признает, лишь бы снова на престол сесть.
- Навряд ли, - возразил Мальцев. – У нее законный наследник Иоанн Дмитриевич, она – венчанная царица, на что ей Сидорка? Ее Заруцкий и без Сидорки на престол может посадить.
- Ну, это уж хрен! – Сукин даже сплюнул от негодования. – Не бывать Ворёнку на престоле. Выгоним литву да казаков – выберем истинного русского царя.
- Не загадывай, - усмехнулся Мальцев. – Народ наш истомился под боярами, литвой да казаками. Глядь, и выберет Ворёнка. Чай, внук самого Иоанна Васильевича, радетеля народного.
Они получили жалованье в казенном приказе и тут же пошли в Посад искать двор купца Свешникова. Тяжелый мешок с золотом вез Родион, а стрельцы плотно сгрудились вокруг него, чтобы, упаси Бог, лихие люди не лишили их долгожданного жалованья. Андрей и Мальцев с пищалями наготове шли позади и зорко поглядывали по сторонам. Однако все обошлось, и в тот же вечер каждый яузец получил свое жалованье золотыми монетами. Среди разнородных монет попадались никому не ведомые новые деньги с чеканенными буквами «С/ Яр».
- Не поддельные ли? – вертели стрельцы в руках незнакомые монеты.
- Настоящие, - уверил их Мальцев. – В казенном приказе нам сказывали, это новые русские деньги. «С/Яр» означает Совет Ярославский, то есть Земский совет всея Руси в Ярославле.
- Ишь ты, и впрямь, державная власть, - уважительно отзывались стрельцы. – Выходит, Ярославль нынче вправду – столица.
 Потянулось довольно скучное сидение в новой русской столице. Казенный приказ выдал яузцам новые синие суконные кафтаны с желтыми петлицами и с зеленым подбоем, синие же шапки, черные сапоги свиной кожи, получили стрельцы и пропитание. Для обучения полка, особо новичков, и ради поддержания порядка Андрей каждый день выпрашивал у Пожарского караульный наряд по городу не в очередь. В весеннюю распутицу, когда на дорогах стояла непролазная грязь, а реки разлились, он проводил ежедневные учения с пищалями, бердышами и саблями. Стрельцы, особо охотники из других полков, за долгое время бедствий и ратного безделья в своих слободах отвыкли и от пальбы залпами, и от боя на бердышах и саблях, так что учения пошли на пользу. В свободное время яузцы ходили по городу, разглядывали строения и храмы из диковинного фигурного красного кирпича с цветными зелеными изразцами. Каждый день Андрей водил полк на церковные службы то в Спасский монастырь, то в один из храмов Кремля.
Когда дороги подсохли, началась ратная служба. Пожарский послал яузцев с отрядом князя Лопаты в Углич, - выбить оттуда черкасов Прозовецкого. Поход занял две недели, обошлось без битвы, черкасы устрашились вида грозного войска с пушками и сами ушли из города. Князь Лопата собрал угличан на сход, грозно упрекнул их в слабости духа и призвал более не пускать всяческих воров в славный город. Тут же на сходе он велел выбрать земское правление города, собрать ополчение  для защиты города и для отправки в Ярославль. Заодно он обложил Углич немалой податью на нужды Третьего ополчения. Когда угличане выполнили требуемое, Лопата с отрядом вернулся в Ярославль.
Вскоре Пожарский послал яузский полк с отрядом князя Черкасского в Пошехонье, где бесчинствовал запорожский атаман Белоус. Там стрельцам пришлось применить навыки, полученные в ежедневных учениях, и запорожцам весьма не по нраву пришлось дружная залповая стрельба. Однажды на походе на яузцев налетел немалый отряд черкасов. Андрей быстро перестроил полк с походного порядка на пальбу полусотнями, стрельцы ошеломили лихих казаков непрерывной пальбой, те потеряли десятка два своих и умчались еще быстрее, чем налетели. Вернулись из Пошехонья стрельцы без потерь. Князь Пожарский на совете похвалил яузцев за выучку и поставил их полк в пример другим воеводам.
К лету в Ярославле скопилось тысяч пятнадцать ополченцев, все жилые дома и дворовые строения плотно забили вооруженные постояльцы, пора бы двигаться на Москву, но Пожарский медлил. На совете земские бояре и воеводы недоумевали, мол, чего тянуть, в Москве всего-то тысяч пять поляков, шапками теперь закидаем. Однако Пожарский рассудительно убеждал, что с пятнадцатью тысячами необученных ополченцев идти на двадцать, а то и тридцать тысяч привычных к быстрым схваткам казаков – верх неразумия.
- Подождем еще, господа воеводы, - говорил он. – Казаки под Москвой голодают, обносились, обтрепались, вот-вот начнут разбегаться. А вы обучайте ратников. Смотрите на яузцев, они каждый Божий день учатся палить залпами, бьются на бердышах и саблях. Когда все так сумеют оружием владеть, тогда и казаки не страшны, и на поляков можно идти.
После возвращения из Углича Андрей был призван к Пожарскому на совет.
- Из Великого Новгорода вернулись наши послы. Князь Оболенский скажет, что решили славные новгородцы на наше увещевание объединить силы. Говори, князь.
Князь Оболенский, высокий и статный, с сильной проседью, поднялся и тяжко вздохнул.
- От Великого Новгорода, господа, добра не ждать. Там правит граф Делагарди, князь Одоевский смотрит ему в рот ради своего высокого места. Посадник Пунтусов мутит новгородцев, мол, Великий Новгород – издревле столица русской земли, Москва ему не указ. Он призывает звать на русский престол шведского королевича Филиппа или немецкого принца Максимилиана. Делагарди и князь Одоевский стоят, понятно, за шведа, однако многие новгородцы – за немца. Пунтусов клянется, будто призванный королевич примет православие и сядет на престол всея Руси.
По палате прокатился шум, кто выражал негодование, кто посмеивался. Пожарский усмехнулся.
- Ну и слава Богу. Больше не будем слать послов к новгородцам. Князь Морозов, ты от Думы пошли им письмо, мол, примет королевич православие, - будем ему рады. Новгородцы успокоятся, а у нас голова не станет болеть за них. А ты, князь Оболенский, скажи про Псков, мы тут в глуши не ведаем, что творит ложный государь Сидорка. Атаман Заруцкий и боярин Дмитрий Трубецкой присягнули Сидорке, может, и нам признать Сидорку государем всея Руси?
Князь Оболенский даже засмеялся, так развеселило его предложение воеводы.
- Прости, князь, не сдержался. Не придется нам присягать Сидорке. Нету больше Сидорки. Дней десять назад псковитяне образумились, выгнали его из города. Ускакал Сидорка из Пскова на неоседланной лошади, без шапки, в исподнем.
В палате стало тихо, собравшиеся вытянули шеи к доброму вестнику.
- Черкасы подобрали Сидорку, приодели, посадили на доброго коня, повезли к Москве как своего государя. Да не доехал он до Москвы, Сидорка-то. Чем-то прогневил он черкасов, - не знаю, врать не стану. Только осерчали казаки на своего государя да посадили его на кол. Так что осталась Русь без этого государя. Теперь можно выбирать истинного царя.
Сообщение Оболенского привело весь совет в радостное изумление. Еще бы, пропал, без всякой чести сгинул грозный претендент на русский престол, которому присягнули десятки тысяч «храбрецов, осаждающих Москву». Осталось воинство Заруцкого и Трубецкого без головы. Теперь побегут черкасы и тушинцы от Москвы, как потревоженные тараканы. Однако Пожарский охладил тех, кто сильно обрадовался известию о позорной смерти Сидорки.
- Господа, свято место пусто не будет. Еще жив Ворёнок. Королевич Владислав не забыл, что москвичи целовали ему  крест на царство, Сам король Сигизмунд не оставляет надежды сесть на престол в Москве. Дошло до меня, Сигизмунд собирает войско на Москву. Слава Богу, Сейм не дает ему денег. А пока суть да дело, новгородцы могут нам прислать своего королевича или принца. Да и новый ложный Иоаннович или Феодорович на Руси – не новость, того и гляди, где ни то объявится. Пока будем прежнее дело делать, собирать ополчение да казну для него.
Когда яузцы вернулись из Пошехонья, Андрей услышал на Совете новые вести. На этот раз их сообщил первый боярин Думы Морозов.
- Прислали нам покаянное письмо атаман Заруцкий и князь Дмитрий Трубецкой. Пишут, откачнулись они от Сидорки, просят у русского народа прощения, мол, бес попутал их с этим Сидоркой. Обещают соединить силы свои с Третьим ополчением, вместе очистить Россию от чужеземцев и их приспешников. Зовут воеводу князя Дмитрия Пожарского к себе, хотят писать нерушимый договор.
В палате опять поднялся шум, но тревожный.
- Это как понимать? – спросил князь Лопата. – Да неужто мы беспамятные? Неужто забыли про лютую смерть Прокопия Ляпунова от черкасов?   
- За глупых нас считают, - согласно покивал головой боярин князь Шереметев. – Так мы и побежали к этим разбойникам! Вот они мы, режьте нас, ешьте с маслом!
- Успокойтесь, господа! – поднялся думный боярин князь Долгоруков. – Никто не поедет под Москву к этим изменникам. Помним мы Ляпунова. Веры Дмитрию Трубецкому, а особо Заруцкому у нас нет. Если они хотят объединиться с ополчением, - пусть придут в Ярославль с повинной сами. А мы тут решать будем, чего заслужили изменники и разбойники.
- А может, - подал голос думный дворянин Биркин, - князь Дмитрий Михайлович сам хочет поехать под Москву? Там же войска сорок тысяч, нам подмога не шуточная.
- Вы правы, господа, - подал голос Пожарский, будто не обратив внимания на Биркина. – Не поеду я к этим разбойникам. Клюнул их жареный петух в одно место, - забегали. Грамоте их не верю. Подождем еще. Они теперь без Сидорки меж собой перегрызутся. И войска у них поубавится. За Ворёнка не все пойдут, многие знают цену Маринке и ее пащенку. А добрым казакам мы всегда рады. Вон казачий полковник Епифанец остановил молодого Жолкевского у Погорелого Городища, вернулся тот в Варшаву ни с чем, лишь с битым войском.
Из всех вестей Андрея больше всего обрадовали слова Пожарского о добрых казаках Епифанца и об их победе над войском молодого Жолкевского. Жив-здоров Юрко Донец, наверняка хорошо пошарпал польский обоз у Погорелого Городища, послал новый дуван отцу-матери на Дон.   
К середине лета в Ярославле собралось больше двадцати тысяч ополченцев. Уже не хватало на всех жилья, из-за скученности, жары и грязи среди ополченцев начался мор. По совету Мальцева яузцы закупали на рынке возами ранний чеснок и лук, ели эти жгучие овощи нещадно с утра до вечера, когда с хлебом, а когда жевали и так, проливали обильные горькие слезы, посмеивались друг над другом.
В конце июля Пожарский на совете заявил:
- Пан Ходкевич с войском в пять тысяч двинулся на Москву от Ржева. Заруцкий поехал на переговоры с ним под Рогачево. Трубецкой обвинил его в измене. Атаман с отрядом казаков в три тысячи бежал. В  Коломне он забрал Маринку с Ворёнком и засел в Михайлово, под Рязанью. Трубецкой прислал мне грамоту, зовет объединить силы, однако я ему не верю. Конь лечёный, жид крещёный, вор прощёный – одна цена. Вот теперь, господа, пора и нам выступать на освобождение Москвы, войска у нас маловато, да больше ждать нельзя. Выходим из Ярославля завтра утром. Первым идет отряд князя Лопаты. Надо спешно перекрыть от Ходкевича Ярославскую дорогу.
Передовым полком в отряде князя Лопаты шли яузцы. Андрей торопил своих стрельцов, Ходкевич либо Заруцкий могли занять Рогачево, и ему хотелось оградить родителей от нашествия вооруженных грабителей.



Очищение Москвы

Трое друзей обнявшись стояли на стене у Лубянской башни и смотрели на то, что осталось от Белого города. Диакон Ферапонт негромко молился, Андрей печально всматривался в сторону Варсонофьевского монастыря, где густо заросшие бурьяном и крапивой лежали головешки и руины богатого когда-то подворья его отца. Даже всегда неунывающий Юрко Донец присмирел и молчал.
Сожженный год назад Белый город так и не возродился, немногие спасшиеся от неистового пламени жители разбрелись неведомо куда, над морем высокого бурьяна летали стаи голодных ворон. За пожарищем виднелись башни Кремля, чуть левее и ближе белели стены и башни Китай-города. Кремль и Китай-город все еще занимали поляки, там же укрывались от гнева москвичей бояре бывшей государевой Думы. Говорили, будто пан Гонсевский отчаялся ждать помощи от короля, разругался с паном Струсем и с малым отрядом верных ему шляхтичей бежал как-то ночью из Москвы то ли на Смоленск к королю Сигизмунду, то ли на Ржев к Ходкевичу. Теперь над поляками в Москве начальником остался пан Струсь, один из самых свирепых гетманов, но не самый умный из них. Беглые поляки говорили, при пане Струсе порядка в Кремле и в Китай-городе не стало вовсе. И где-то в Кремле в узилище томился славный воевода князь Андрей Голицын. Жив ли он, или давно умер от голода и недугов? – размышлял Андрей.
Ферапонт легонько освободился от объятий друзей, перекрестился.
 - При милости Господа Москва очистится от скверны и возродится из пепелища.
  - Не первый раз сгорает Москва дотла, и русские люди заново не первый раз ставят новый город, краше прежнего, -  согласился Андрей.
Юрко вдруг хохотнул.
- Недолго ляхам сидеть в Москве. Мы поймали беглого ляха, он такое сказал, не поверишь. Они в Кремле пухнут с голоду, жрут траву, корни. Крыс и кошек давно сожрали.
Ферапонт брезгливо сплюнул, перекрестился.
- Воздастся каждому по делам его.
- Ну, что, дружки мои, повидались, пора по коням, – бодро проговорил Юрко. - Верю, наша удача не оставит нас, будем живы. Отец Ферапонт, благослови нас.
Ферапонт с подозрением покосился на насмешника, однако Юрко смотрел серьезно, без лукавства.
Путь ополчения от Ярославля до Москвы занял почти месяц. Когда яузцы появились под знакомым им Рогачевым, там уже не оказалось ни поляков, ни черкасов. По слухам, Ходкевич отошел к Вязьме, а Заруцкий вернулся на Воронцово поле. О чем говорили в Рогачеве Ходкевич и Заруцкий, Андрей не знал, но его поместье осталось цело, а все его обитатели живы, хотя испытали великий страх. Матушка Елена Борисовна за короткое время разлуки сильно постарела, отец тоже будто уменьшился в теле, вроде ссохся. Однако родители воспряли духом при появлении сына во главе целого полка со знаменами. Когда дворецкие Ерофей и Селиван стали жаловаться боярину-полковнику и перечислять ущерб от незваных гостей, которые выгребли всё подчистую, отец остановил их.
- Будет вам канючить. Чай, не бабы. Главное дело, - все мы живы. А добро наживем. Были бы целы кости, мясо нарастёт.
Яузцы простояли в ограбленном Рогачеве неделю, дождались подхода всего отряда Лопаты и двинулись к Троице. Князь Лопата говорил, что основные силы ополчения идут следом, а князь Пожарский с малой дружиной завернул в Суздаль, поклониться гробам своих родителей. Заодно он оградил древний русский город от набега Ходкевича и черкасов. Теперь передовому отряду следовало прикрыть святую Троицу от врагов.
В Троице ополчение стояло всю середину августа, ждали отставших, ждали князя Пожарского из Суздаля. Здесь Андрей встретился с диаконом Ферапонтом, преданный слуга Божий по благословению отца Дионисия опять собрал небольшой отряд схимников и присоединился к ополчению. Сюда же прискакали донцы Епифанца, и трое друзей после долгой разлуки могли наговориться вдоволь.
После прибытия князя Пожарского все ополченцы принесли клятву на мощах святого чудотворца Сергия Радонежского не щадить живота своего ради очищения Москвы и всей русской земли от еретиков, изменников и их приспешников. Андрей с друзьями в свободное время бродил по монастырю, как они нередко делали всего-то меньше трех лет назад. В монастыре по-прежнему было множество недужных и искалеченных со всей округи, но особой тесноты уже не наблюдалось. Все разрушенные и поврежденные строения монастырские мужики уже восстановили, они сияли свежими красками. Друзья каждый день ходили в Служнюю слободу, где на кладбище покоились останки их соратников, павших при Троицком сидении, молились за спасение их душ. Во всех храмах монастыря непрерывно шли службы, и ополченцы часами простаивали там. Среди воевод ополчения мелькал бойкий троицкий келарь, отец Авраамий, вручал начальникам и ополченцам мелкие дары от Троицы, благословлял православных воинов на святое дело.
- Суетится-то как святой отец, - неодобрительно заметил Юрко. – Видать, нечисто у него на душе.
- Отец Авраамий пишет повесть о Троицком сидении, - ответил Ферапонт. - Он уже оказал мне милость, благословил переписать начисто несколько глав.
- Хоть не сильно врет святой отец в своей повести? – непочтительно продолжал Юрко.
- Увы, - вздохнул Ферапонт, - не мне, ничтожному рабу Божьему, судить отцов Троицы.
- Значит, врет отец Авраамий, - заключил Юрко. – Не иначе, пишет, что без него Троица пала бы на третий день осады.
- Потомки будут читать летописание отца Авраамия, - усмехнулся Андрей. – Почему бы тебе, брат Ферапонт, самому не написать повесть, как оно было на самом деле?
- Я просил благословения отца Дионисия на сие предприятие, - вздохнул Ферапонт, - однако отец Авраамий получил благословение на составление повести о Троицком сидении от самого святейшего Гермогена, и отец Дионисий мне отказал.
- Порядки у вас, - покривился Юрко.
В Троице Пожарский получил очередную грамоту от князя Дмитрия Трубецкого. Тот снова уверял воеводу и Земский совет всея Руси в дружбе, в готовности биться вместе за святое дело, и предлагал разместить ополченцев на Воронцовом поле, там их, якобы ждут готовые шатры и пропитание. Однако Пожарский по-прежнему не верил двоедушному тушинцу.
- Кто старое помянет, тому глаз вон, а кто старое забудет – тому оба глаза вон! – твердо заявил он на совете перед выходом из Троицы на Москву. –  Единожды солгавший, - кто тебе поверит? Мы должны помнить горькую судьбу Прокопия Ляпунова. Славный воевода Второго ополчения поверил изменникам Трубецкому и Заруцкому, - и безвременно принял мученическую смерть. Мы не пойдем на Воронцово поле. Ополчение встанет перед Земляным валом от Ярославских  ворот до Новодевичьего монастыря, а в Земляном городе - от Лубянских ворот до Пречистенских. С тушинцами Трубецкого и с черкасами Заруцкого никакого дела без моего дозволения  не заводить!
Отец Дионисий отслужил торжественную литургию в Троицком соборе у мощей святого Сергия, и 18 августа ополчение двинулось к Москве. По подсчетам Андрея, у Пожарского собралось чуть больше двадцати тысяч ратников. Вместе с ополчением двигалась почти вся братия Троицы с иконами, распятиями и хоругвями.
Семьдесят верст до Москвы ополчение шло все так же неторопливо, три дня. Когда начинал дуть неблагоприятный южный ветер, отец Дионисий останавливал войско, и священнослужители принимались молиться. Возобновляли движение лишь при хорошем северном ветре.
В Москве Пожарский поставил отряд Лопаты от Сретенки до Петровки, яузцам он велел занять Лубянские ворота и Сретенку, ближе всех к войску Трубецкого. У Петровских ворот Пожарский поставил отряды воевод Дмитриева и Левашова. Андрею он сказал:
- Ополченцы у Левашова и Дмитриева плохо обучены, могут дрогнуть. На твой полк надеюсь, Грязной. В случае пакости от тушинцев вы отобьетесь. Следи за ними в оба глаза. Ну и поляков не проворонь, Ходкевич может с любой стороны пройти в Белый город.
Андрей договорился с Юрко, что будет каждый день посылать к нему нарочных стрельцов, и если что, Донец тут же известит друга. Хотя полк Епифанца теперь входил в войско Трубецкого, но ни Епифанец, ни Юрко теперь не очень доверяли властолюбивому и двоедушному князю, бывшему первому боярину Вора.
На другой день с утра в западной стороне Земляного города, где-то у Плющихи послышались звуки пищальных и пушечных выстрелов. Андрей послал туда троих конных дворовых с Романом Сукниным, а стрельцам велел изготовиться в битве. Наверняка от Поклонной горы в Белый город пробивается Ходкевич, чтобы выручить осажденных в Кремле поляков. Лубянка лежит в стороне от его пути в Кремль, скорее всего, придется вести полк навстречу полякам через пожарище в сторону Волхонки и дальше на Плющиху. Скорее бы возвращался Сукнин. Однако тот вернулся лишь через два часа.
- Ляхи пошумели у Дорогомиловских ворот, однако в Земляной город не вошли, ополченцы их отбили, да они там не особо старались. Воевода Малышев сказал, будто Ходкевич с главным войском перешел Москву-реку у Новодевичьего монастыря и, вроде, пробивается в Белый город по Пречистенке. Не иначе, идет к Кремлю. Сказывал воевода, у гетмана большой обоз. Вроде, князь Пожарский туда поскакал.
Андрей поговорил с сотниками, и они решили идти навстречу Ходкевичу на Пречистенку, ибо на плохо обученных ополченцев надежды мало, упаси Бог, если с Пожарским что приключится, тогда конец Третьему ополчению, как случилось с Первым под Клушиным и со Вторым после гибели Ляпунова. Нарочный стрелец побежал к Юрко Донцу, Андрей велел ему передать на словах, чтобы Юрко со своей сотней перешел на Большой остров и оттуда шел к Боровицким воротам и на Волхонку наперерез Ходкевичу, - обоз с пропитанием не должен попасть в Кремль. Сукнина с двумя стрельцами он отправил верхами с наказом гнать во всю мочь на Девичье поле, во что бы то ни стало разыскать князя Пожарского и сообщить воеводе о движении яузцев наперерез Ходкевичу. Он предполагал, что князь находится где-то в самом опасном месте. Пока полк строился в походный порядок, Андрей собрал сотников и полусотенных.
- Мы пойдем через пожарище, строй удержать будет трудно. Где наткнемся на поляков, - неведомо. Может, придется биться в развалинах. Держаться сотнями, ни в каком случае не рассыпаться. Если наткнемся на поляков, палить первыми полусотнями. Когда все первые полусотни выпалят, начинают вторые. Тогда первые сумеют снова зарядить пищали. Понятно?
- Понятно, - кивнул Кирдяпин. – Не терять друг друга, смотреть и слушать в оба, палить полусотенными залпами.
Стрельцы трусцой двинулись к Кремлю по Лубянке, пересекли Кузнецкую, обогнули зловеще молчащий Кремль. По Волхонке полк шел уже шагом, все запыхались и с трудом переводили дух, Андрею же не терпелось, и он сердито покрикивал сотникам:
- Поспешай, братцы! Нельзя пускать Ходкевича в Кремль!   
- Да не гони, полковник, - взмолился Сухотин, - дай дух перевести!
- На ходу переводи дух! – сердито крикнул Андрей.
И все же они опоздали. Даже не то, чтобы опоздали, просто Ходкевич сумел довольно легко пробиться через толпы ополченцев у Новодевичьего монастыря, и двинул свое войско по берегу Москвы-реки к Кремлю. Яузцы прошли лишь половину Пречистенки, когда совсем недалеко слева и чуть впереди послышались частые пищальные выстрелы.
- Полковник! – тревожно крикнул Мальцев, сотня которого как обычно шла сзади. – Ляхи прут по берегу! Видимо-невидимо!
- Яузцы, стой! – отчаянно закричал Андрей.
Полк остановился, сотники собрались вокруг Андрея.
- Бежим назад на Волхонку! Опередим ляхов! – предложил Кирдяпин.
- Не успеть, - помотал головой Сухотин. – Они уже почти наравне с нами, а у них, видно, конных много. Видишь, пыль какая от Москвы-реки?   
- Может, бежать наперерез к Зачатьевскому монастырю? – предложил Мальцев. – Ударим сбоку, пока разберутся, кто-нибудь перекроет дорогу к Кремлю.
 - Некому перекрывать, - сурово заметил Андрей. Он знал, что кроме яузцев в этой стороне больше никого из ополченцев нет. Оставалась одна слабая надежда на то, что Юрко Донец успеет придти на выручку, он должен услышать залповую пальбу и понять, что это яузцы бьются с Ходкевичем. Однако, другого выхода нет. - Бежим, братцы, к монастырю. Заляжем в развалинах и – палить полусотнями. За мной! Не отставать!
Он добежал до Зачатьевского монастыря, обогнул его стену. Впереди в переулке за развалинами блеснула Москва река, а по ее берегу рысью двигался конный обоз. Видно, Ходкевич решил во что бы то ни стало провести обоз в Кремль голодающим товарищам, и пустил его впереди своего войска. Пары коней рысью тянули тяжело груженые возы и телеги, их с боков окружала жидкая цепь всадников с черными крыльями за плечами и с копьями невероятной длины в руках. Голова обоза уже скрылась за изгибом улицы, а конца ему не было видно.
- Смотри, братцы, - громким шёпотом проговорил Мальцев, - старые знакомцы, крылатые гусары! Мало мы их били под Клушиным!
Братцы! – не таясь, закричал Андрей. - Залегай за домами! Первые полусотни по порядку, - пали!
Оглушительно грохнул залп первой полусотни Кирдяпина. Через небольшой перерыв прогрохотали пятьдесят пищалей Сухотина. Перерыв чуть больше, - и первая полусотня Квасова выпустила по полякам свои пули.
Поляки не ожидали встретить врага тут, когда им оставалось рукой подать до Кремля, среди них началась паника. Ломая крылья, пораженные пулями гусары валились на землю, раненные лошади бились на земле и путали постромки. Тут прогремели пищали первой полусотни Лаптева, и на берегу началась невообразимая суматоха.
- Мальцев! – со всей силы закричал Андрей. – Не стрелять! Прикрой полк сзади! Остальные, - вторые полусотни по порядку, - пали!
Успели выпалить лишь вторые полусотни Кирдяпина и Сухотина. Залпы яузцев разорвали польский обоз на две половины. Передние возницы нахлестывали со всей мочи коней, и голова обоза умчалась вперед, к Волхонке. Вторая половина обоза смешалась в невообразимую кучу на берегу, однако возницы сумели кое-как развернуть коней и погнали их назад по берегу, вверх по реке.
- Не стрелять! – закричал Андрей. – Заряжай пищали! Сотники! Сейчас на нас пойдут гусары! Палить полусотнями! Мальцев, ты слышишь?
- Слышу, полковник! - донесся отдаленный крик Мальцева.
- Смотри в оба! Они могут обойти нас!
 Перед яузцами больше не было врага, лишь среди трупов и опрокинутых возов и телег бились на земле и дико визжали раненные лошади. Андрей понимал, что Ходкевич, опытный гетман, не полезет напролом, а попытается обойти нежданную засаду. Его солдат голыми руками не взять, они несколько лет воевали со шведами в Ливонии, ратного умения у них хватает. Ходкевич наверняка понял, что его остановил всего один-единственный полк стрельцов. Что он теперь сделает: обойдет стрельцов и набросится на них сзади и с боков, или решит не терять своих солдат и направится в Кремль стороной, подальше от реки,  по Остоженке или Пречистенке?
Увы, гетман не стал рисковать и вести солдат в неизвестность, он решил уничтожить неожиданную преграду на своем пути. Вскоре над головами яузцев во множестве засвистели пули. Поляки окружили полк с трех сторон и вели сильный обстрел из мушкетов. Андрей приказал сотникам укрыть стрельцов за любыми препятствиями, за немногими уцелевшими домами, за грудами горелых бревен, в густом бурьяне.
- Не высовываться! – кричал он. – Палить только прицельно! Долго они с нами не будут возиться! Уйдут, обязательно уйдут!
Последние слова он говорил только в надежде, что верный друг Юрко не оставит его в беде. На остальное ополчение, он знал, надежды нет, после первых стычек со шляхтичами необстрелянные ополченцы не скоро соберутся с духом. Разве что князь Пожарский сумеет поднять какой-нибудь отряд и поведет его на Ходкевича.
Выстрелы польских мушкетов слышались все громче, враги под прикрытием домов и развалин подбирались к яузцам ближе и ближе.
- Кирдяпин! Сухотин! Квасов! Готовь бердыши и сабли! Лаптев! Мальцев! Пали залпами! Не подпускай поляков! Держись, братцы!
Яузцы от огня поляков постепенно отступали все ближе к реке, вот врагов разделяет всего лишь один порядок обгорелых развалин. Скоро придется биться врукопашную. Устоят ли пять сотен его стрельцов перед нивесть сколькими тысячами опытных солдат Ходкевича?
И тут со стороны Остоженки донесся непонятный, но жуткий гул. Казалось, множество нечеловеческих голосов слились в один высокий вой, будто выла обезумевшая стая неведомых лютых зверей. Этот гул или вой быстро приближался. Выстрелы со стороны поляков стали реже, будто враги прислушивались к ужасающим звукам, а вскоре совсем прекратились. И вот от Зачатьеского монастыря на поляков хлынула лавина всадников в ярких, будто скоморошьих одеждах. Гремели выстрелы, сверкали сабли, и надо всем продолжал раздаваться непрерывный, уже гремящий вой. Лихие казаки орали, визжали, гикали и выли кто во что горазд, но без передышки и во всё горло каждый. Сквозь этот дикий гвалт Андрей различил:
- Святой Сергий! Святой Сергий!
Юрко! Дружок верный! – радостно подумал Андрей. – Не оставил в беде, спас от неминучей смерти!
Казаков было много больше одной сотни Юрко Донца, даже гораздо больше, чем весь полк Епифанца. Значит, вместе с Епифанцем на поляков повели казаков и другие атаманы. Епифанец же говорил в Рогачеве, что многие атаманы недовольны Заруцким и Трубецким. Лавина всадников с диким воем, от которого чуть не разрывались уши, промчалась мимо засевших в обгорелых развалинах и в бурьяне яузццев, жуткие вопли удалились и стали тише.
- Не вылезать! – приказал Андрей. – Подождем малость.
Ждать пришлось долго, и Андрей, наконец, рискнул сам выйти на открытое место. Все обошлось, вблизи не раздалось ни одного выстрела, ни одна пуля не просвистела рядом. Звуки боя раздавались уже не меньше, чем в полуверсте.
- Братцы! Заряжай пищали! Выходи строиться!
Пока стрельцы заряжали пищали, пока строились в походный порядок, Андрей с сотниками решал, куда направиться, к Новодевичьему монастырю, где должен находиться Пожарский, или вернуться к Лубянским воротам и ждать приказа. Договорились идти к монастырю, искать воеводу, а там – куда он поставит полк. И Андрей, и сотники были уверены, что Трубецкой не поднимет черкасов на ополчение, и за Лубянские ворота можно пока не тревожиться.
Пожарский и в самом деле находился в Новодевичьем монастыре. Знакомый Андрею двор монастыря был забит ополченцами, среди которых выделялись яркими одеяниями верховые и спешенные казаки.
- Андрюша! - услышал он голос Юрко.
Они пробились друг к другу, обнялись.
- Спасибо тебе, друг, спас моих яузцев от верной смерти! – искренне поблагодарил Андрей казака.
- Да чего там, - отмахнулся Юрко. – Епифанцу свечку надо ставить. Он поднял свой полк, да других атаманов уговорил ударить на Ходкевича. Жалко, не весь обоз мы взяли, только половину. Однако, дуван неплохой.
- Вы кинулись на обоз, а Ходкевич ушел? – с упреком спросил Андрей.
- Куда он денется? – беспечно заявил Юрко. – У него тысячи четыре осталось, а у нас одних донцов тысяч пять. Ну и ваши, эти, ополченцы, хотя толку от них никакого. Разделаем Ходкевича вчистую. И Кремль с Китай-городом возьмем.
Андрей вспомнил о цели своего приезда.
- Где князь Пожарский, не знаешь?
- В трапезной, с воеводами совет держит. Наши атаманы тоже там. Пошли туда?
 Когда они вошли в трапезную, князь сурово распекал воевод отрядов ополчения.
- Никуда не годится, господа воеводы! Пять тысяч поляков разметали десять тысяч ополченцев! Как нож сквозь масло прошли. Князь Долгоруков, ты с отрядом без ума от страха кинулся на правый берег Москвы реки! Князь Черкасский, ты выпустил Струся из Кремля!  У тебя пять тысяч войска, а от Струся с четырьмя сотнями немцев вы разбежались! Позволили ему провести в Кремль двести подвод с пропитанием от Ходкевича, да отряд пана Неляды. Теперь их оттуда еще год не выкурить. 
Пожарский перевел дух, отер пот с бледного лица. Андрей понял, что князь еще не восстановил силы, и суровая речь давалась ему трудно.
- Не к чести, вам, господа воеводы, будь сказано. Яузские стрельцы полковника Грязного, всего-то полк, пять сотен, разрезали войско Ходкевича, преградили полякам путь в Кремль. Казаки-донцы отогнали Ходкевича назад на Поклонную гору. Честь и слава атаманам Епифанцу, Межакову, Коломне, Романову, Козлову! Да что говорить? Кабы не эти герои, - разнес бы Ходкевич все наше ополчение в пух и  прах.
- Обучать надо ополченцев, - угрюмо проворчал один из воевод. – Не привычны они к ратному делу.
- Ты, князь Туренин, - сурово заметил Пожарский, - стоял у Чертольских ворот. Твои ополченцы без боя сдали их полякам. Мало вам, господа воеводы, было времени в Ярославле? Полгода там прохлаждались без дела. Кто мешал обучать ополченцев? Каждый день говорил вам. Язык смозолил. Теперь учить придется в битвах. Кровью станем платить за ярославскую лень.
Воеводы недовольно заворчали, упреки Пожарского обидели их.
- Не черни нас, князь Дмитрий Михайлович, - заявил князь Долгоруков вроде бы даже с угрозой.
- Да что там, -  устало махнул рукой Пожарский. - Черни, ни черни, а ополчение к битве не готово. Придется мне, видно, говорить с князем Дмитрием Трубецким. Для того вас и собрал, господа воеводы. Надо ли послать грамоту князю Трубецкому, что мы согласны соединиться с ним?
Для воевод такое предложение Пожарского оказалось неожиданным. Они завозились, переглядывались, переговаривались, однако никто не решался отвечать первому воеводе. Князь Долгоруков заговорил первым:
- Соединимся с Трубецким, - его чернь разграбит ополченцев и разбежится. А поляки в Москве останутся.
 Андрей забеспокоился, но тут послышался голос Епифанца.
- Дозволь, князь, сказать мне за казаков.
- Говори, атаман Епифанец.
- Ты верно сказал, князь, ополченцы ратному делу не обучены. Посылать их в битву, - много крови прольется. А казаки привычны к бою, особо к набегам. Донцы стоят твердо за веру православную, за землю русскую. И запорожцев много таких, кто будет до конца биться с ляхами. Остальные запорожцы шатаются. У князя Трубецкого они голодают, оборвались. Кони слабеют от бескормицы. Позови казаков, князь, дай им хлеба, выдай жалованье месяца за три, дай зерна коням, - пойдут запорожцы за тобой.
- Казна ополчения пуста, - тут же заявил Минин.
Поднялся священнослужитель в черной рясе, Андрей узнал троицкого игумена Дионисия.
- Троица отдаст последнюю утварь, князь, если понадобится. Много не наберется, однако с тысячу осилим. Отдадим последнее, спорем золото с одеяний. Я нынче же пошлю туда нарочного, пусть к утру привезут, что осталось.
Воеводы не пришли к одному решению. Половина стояла за встречу Пожарского с Трубецким, эти понимали, что неопытные в ратном деле ополченцы не справятся с поляками. Другая же половина воевод опасалась, что Трубецкой нарушит слово, и князя Пожарского ждет судьба Ляпунова, и тогда дело очищения земли русской придется начинать сызнова.
При такой разноголосице Пожарский решил отложить встречу с предводителем «храбрецов, осаждающих Москву», до разгрома Ходкевича.
- С гетманом мы теперь справимся. С помощью донцов. Я пошлю грамоту князю Трубецкому. Пусть не стоит в стороне, высылает на поляков своих черкасов. Помогут нам черкасы. – поверим Трубецкому. А пока, господа воеводы, готовьте опоченцев. Ходкевич так просто не отойдет от Москвы. 
На том и порешили. Когда воеводы расходились с совета, Пожарский остановил Андрея.
- Оставляю твой полк при себе. Завтра Ходкевич не пойдет, будет выведывать, где у нас место послабее. А послезавтра – непременно двинется снова к Кремлю. Думаю, через Замоскворечье. На Трубецкого надежды нет. Ополчение – сам слыхал. Аники-воины. Я велю донцам, пусть вышлют дозоры за Москву-реку. К Донскому монастырю, к Крымскому броду, за Серпуховские ворота. Чую, оттуда ударит Ходкевич. И ты своих дозорных пошли.
Пожарский не ошибся, чутье опытного воина верно подсказало ему, когда и где ожидать нового удара. Несколько отрядов ополченцев он поставил у ворот западной стороны Земляного вала от Смоленских до Пречистенских, и строго велел воеводам держаться до последнего человека. Основные силы ополчения воевода перевел в Замоскворечье и приказал рыть окопы поперек всех улиц, где могла пройти польское войско.
Донцов Пожарский тоже отправил в Замоскворечье, полк Епифанца к Клементьевскому монастырю, - если ополченцы опять дрогнут, то казаки перекроют полякам путь по Ордынке к Большому наплавному мосту. По два казачьих полка он поставил позади ополченцев у Калужских и Серпуховских ворот. Так что обе прямых дороги к Кремлю теперь защищали три линии ополченцев и казаков. Князь Трубецкой по просьбе Пожарского перевел запорожцев и тушинцев с Воронцова поля на левый берег Лужнецкой излучины Москвы-реки и поставил их от Новодевичьего монастыря до Крымского брода, сам Трубецкой обосновался в Троицком монастыре. Пожарский с полком яузцев тоже перешел в Замоскворечье и встал в женском монастыре Казанской Божьей матери, между Калужскими и Серпуховскими воротами.
Весь день 23 августа ополченцы рыли окопы в опасных местах сожженного Замоскворечья. Пожарский разъезжал по своему войску и убеждал не лениться, а если придется биться с литвой, то стоять за веру православную и землю русскую до последней капли крови. Поляки вели себя смирно, видно, зализывали вчерашние раны и готовились к новой атаке. Главные их силы, судя по всему, собирались у Донского и Даниловского монастырей, ибо оттуда поляки все светлое время вели редкую пищальную пальбу по ополченцам. Те вяло огрызались с Земляного вала и продолжали рыть окопы. Зато Струсь в Кремле от нетерпения сделал вылазку, его шляхтичи опять сбросили ополченцев князя Туренина от Боровицких ворот в Москву-реку, отбили у них острожек у церкви святого Георгия и поставили там свое знамя.
24 августа еще в рассветных сумерках конные гайдуки Ходкевича прорвались через Земляной вал у Калужских ворот, смяли ополченцев князя Долгорукова и обратили их в беспорядочное бегство. Ополоумевшие от страха ополченцы помчались прямо на отряды атаманов Козлова и Коломны и привели казаков в беспорядок. Поляки же после такого успеха не стали ввязываться в битву с растерянными, но огромными по числу силами ополченцев. Они быстро направились не кратчайшей дорогой в Кремль через Якиманский мост, а в обход, к Крымскому броду. Пожарский бросил им наперерез полки атаманов Романова и Межакова от Серпуховских ворот, однако поляки встретили лихих донцов дружными, частыми залпами из мушкетов, и казаки, хотя их было много больше, залегли в горелых развалинах и бурьяне.
Ходкевич, видно, ожидал такого хода битвы. Когда большинство ополченцев и донцов увязли в перестрелке у Крымского брода, он  бросил свои основные силы на Серпуховские ворота. Крылатые гусары плотно сомкнутыми ротами с копьями трехсаженной длины с диким визгом налетели на ополченцев князя Шаховского. Ополченцы никогда не видали такого бешеного напора и в страхе попрятались в окопы, в горелые развалины и в высокий бурьян. А гусары неудержимо помчались по Ордынке, их кони перескакивали через окопы, топтали ополченцев и быстро продвигались к Клементьевскому монастырю, где их ожидал последний резерв Пожарского, - полк Епифанца.
Пожарский велел Андрею отправить яузцев к Калужским воротам, а самому не мешкая мчаться к князю Трубецкому и передать ему приказ или упросить по доброму вести запорожцев с Лужников на Крымский брод, отогнать оттуда поляков и идти на выручку донцам у Клементьевского монастыря.
- К Трубецкому уже поехали троицкие отцы Дионисий и Авраамий с дарами. С ними я послал казначея Минина, да у них, видно, не получается уговорить запорожцев. Скачи, Грязной, во всю мочь. В руках запорожцев сегодня судьба Москвы.
Сам Пожарский поскакал к полкам атаманов Козлова и Коломны, привел их в порядок и повел на помощь донцам Епифанца. У стен Клементьевского монастыря завязался горячий и долгий бой. Донцы сражались отчаянно, под неистовым напором конных поляков они отошли от монастыря, но удержались на последних подступах к Большому наплавному мосту. Сплоченные роты крылатых гусар раз за разом проламывали строй казаков, но те смыкались за их спиной и били их сзади и с боков. Пожарский на могучем кауром коне под свист пуль скакал меж рядами донцов и подбадривал их громкими криками.
Когда Андрей на взмыленном Воронке подскакал к Троицкому монастырю в Лужниках, то увидел у стен обители огромную толпу. Несколько тысяч запорожцев верхами или с конями в поводу окружили телегу в середине толпы, на телеге стояли князь Трубецкой, троицкие отцы Дионисий и Авраамий, а рядом с ними казначей ополчения Козьма Минин. Телегу окружала цепь троицких схимников с белыми крестами на черных клобуках, а вокруг бесновалось неоглядное море разгоряченных запорожцев. Те галдели, орали, размахивали руками, кое-где в воздухе сверкали обнаженные сабли. Андрей и его дворовые спешились, с конями в поводу стали пробиваться через толпу к телеге. На них никто не обращал внимания, вокруг раздавались гневные вопли и грозные крики.
- Ты, святой отец, дай нам золото!
- На что нам твои рясы?
- Мы год не получаем жалованья!
- Дай денег, поп, и мы – за веру Христову!
Андрей, наконец, пробился к телеге, мельком увидел бледное, и как всегда бесстрастное лицо брата Ферапонта, вскочил на телегу, выхватил из-за пояса пистолет, выпалил вверх. От неожиданности запорожцы на мгновение притихли, и тут на край телеги шагнул Минин. Он благодарно взглянул на Андрея и громовым голосом закричал:
- Православные! Кто стоит за веру Христову, - на Крымский брод! Победим литву – будет жалованье! Крест целую!
В толпе произошло движение. Тут кроме запорожцев находилось немало дворян из тушинцев. Они собрались в тесную кучу и дружно закричали:
- Идем на ляхов!
- Братцы, на Крымский брод! 
Минин обернулся к Андрею, быстро спросил:
- Где князь Пожарский?
- У Клементьевского монастыря. Там поляки рвутся к Большому мосту.
- Где твой полк?
- У Калужских ворот.
- Веди их к Большому мосту, выручай князя! А мы тут поднимем черкасов.
Минин снова оглушительно закричал:
- Православные! За мной! К Крымскому броду!
Он соскочил с телеги, пробился к тушинцам, и вскоре небольшой отряд, всего сотни три человек, прорезал толпу казаков и рысью побежал вверх по реке, к Крымскому броду. Впереди бежал невысокий, коренастый Минин с пищалью в руке. Запорожцы замешкались, в растерянности переглядывались, и тут схимники Ферапонта, всего-то два десятка, с копьями в руках помчались вслед за Мининым. Они дружно кричали на бегу:
- Святой Сергий! Святой Сергий!
- Братцы! – раздался отчаянный крик в толпе. – Чего мы стоим? Али веру Христову на деньги меряем? А ну, по коням! К Крымскому броду!
Один из атаманов, его Андрей не знал, на огромном белом коне вертелся среди запорожцев и размахивал обнаженной саблей.
- По коням! – орал он. - За мной, братцы!
Не меньше тысячи конных казаков помчались за отчаянным атаманом. Андрей соскочил с телеги, взлетел в седло, дворовые тоже быстро оказались на конях.
- Казаки, - заорал еще громче Андрей. – Спасай Москву! Бей ляхов! Галопом к Крымскому броду! Там ваши братья гибнут!
Он с дворовыми протиснулся через толпу, еще раз крикнул казакам:
- Братцы! Потрудись за Россию!
Он с дворовыми галопом помчался к Лужнецкому броду, в тучах брызг кони перебрались вброд через Москву-реку, не сбавляя ходу, одолели высокий косогор и по густой некошеной траве галопом поскакали к Калужским воротам в Земляном валу. Андрей не оглядывался, только бы не опоздать. Там впереди у Клементьевского монастыря сейчас гибнут донцы Епифанца, гибнет его друг Юрко Донец, гибнет славный воевода князь Пожарский. Пусть у него всего-то два десятка дворовых, но иной раз малая капля решает дело, и горстка его ратников поможет Пожарскому и донцам одолеть врага. 
Он гнал Воронка по заросшим высоким бурьяном дворам Замоскворечья, вот они уже проскочили Калужские ворота в Земляном валу, краем глаза он отметил, что у ворот не видно ни ополченцев, ни поляков,  а вот и его стрельцы в морковных кафтанах,
- Братцы! - заорал он на скаку. – Бегом к Большому мосту! Кузьма! Кирдяпин! За мной! Спасай воеводу Пожарского!
Он знал, что хотя стрельцы бегут за ним во всю мочь, однако пешему конного не догнать, но не сдерживал Воронка. Только бы успеть, только бы не опоздать. Дальше Воронок помчался вдоль горелых развалин мимо Донского монастыря, через Шаболовку к Серпуховским воротам, где два года назад его яузцы помогли боярам сбросить с престола Шуйского. С губ Воронка стали срываться клочья пеня, но он впервые ударил его ножнами сабли, и у верного коня будто выросли крылья. Вперед, вперед, вот уже широкая и ровная, хотя заросшая бурьяном и крапивой Ордынка. Впереди, совсем недалеко послышалась частая пальба казачьих пищалей. Еще немного, еще, Воронок, давай через силу!       
Он увидел густые клубы белого дыма, услышал неистовый рев гусар, ответные вопли донцов. Они успели! Вскоре подоспеет его полк, а пока без передышки, - в бой!
- Слезай с коней!
Он соскочил с Воронка и оглянулся. Дворовые немного растянулись в этой бешеной скачке, но вскоре все сгрудились вокруг него, соскочили со взмыленных коней.
- Клади коней, братцы! Пищали к бою! По десяткам – вперед!
Он побежал вокруг каменной монастырской стены, десяток дворовых поспевал за ним, второй десяток вел Родион Сукнин. В сотне шагов впереди неслись навстречу друг другу две конные лавины. Сомкнутая рота крылатых гусар с черными крыльями за плечами ощетинилась длинными копьями и с диким визгом летела на рассыпной строй конных донцов. Казаки неслись навстречу гусарам с таким же оглушительным гиканьем, и впереди на знакомом гнедом коне мчался всадник в хорошо знакомом небесно-голубом жупане и в огненно-красных шароварах. До гусар было не меньше пятидесяти сажен, - предел для пищалей, - но Андрей в возбуждении завопил:
- Братцы! Первый десяток! Дружно! Пали!
Грянул залп. Андрей не очень надеялся, что его ратники достанут гусар, но силы зарядов хватило. Пули кучно врезались в правую сторону плотно сомкнутой роты, и ни одна не пропала даром. Из плотного строя посыпались с седел люди, с оглушительным визгом полетели на землю, ломая ноги и шеи, гусарские кони.
- Второй десяток! Дружно! Пали!
И опять все пули угодили в цель. Снова покатились по земле сброшенные с седел гусары, закувыркались, забились, завизжали  раненные кони.
- Заряжай! Быстро!
Он чуть не повел два своих десятка в рукопашную схватку, но хватило ума понять, что залпы двух десятков пищалей принесут больше пользы, чем два десятка бердышей в руках дворовых, запыхавшихся от долгой бешеной скачки. Он успел увидеть, как в десятке шагов от плотного строя гусар казаки Юрко рассыпались на две стороны, и длинные гусарские пики пронзили лишь воздух. А донцы уже разворачивали коней, и всадник в небесном жупане и в огненных шароварах опять вел своих хлопцев в спину гусарам, не успевшим развернуться лицом к коварному врагу.
- Первый десяток! Дружно! Не задеть казаков! Пали!
Строй гусар рассыпался, и на этот раз не все пули поразили цель. Однако шляхтичи поняли, что с двумя врагами им не совладать, они не стали снова смыкаться, а врассыпную помчались в сторону Якиманки.
- Второй десяток! Целься вернее! Дружно! Пали!
На бешеном галопе гусары уже почти ушли от убойного полета пуль, всего два человека слетело с седел, всего один конь на полном скаку ткнулся мордой в землю и перекувыркнулся через голову, подминая под себя всадника. Вслед за гусарами мчались казаки, над их головами сверкали сабли. 
- Заряжай!
Пока дворовые заряжали пищали, Андрей подошел к Воронку. Верный конь дрожал всем телом, пена осыпалась с его боков, он укоризненно покосился на хозяина, мол, что же ты, такой-сякой, загубить меня хотел? Андрей взял коня за повод и повел по кругу, после такой скачки коня надо выводить.
- Зарядили? Бери коней в повод, пошли к Большому мосту! Смотреть в оба.
 Однако впереди врагов уже не оказалось. Гусарская рота, в которую они палили, оказалась последней из основного отряда Ходкевича. Яузцы дошли до Большого моста, и там увидели князя Пожарского. Воевода в окружении стражи устало сидел на бревне у самой воды, а по берегу и по заросшим бурьяном горелым развалинам бродили казаки. Они обдирали с убитых поляков яркие одеяния, выгребали из их сум и карманов золото и серебро, подбирали дорогие седла и палаши, сгоняли в табун уцелевших польских коней. Пожарский не останавливал казаков, это – законный казачий дуван, добытый в кровавом бою.
- А, Грязной, – голос воеводы звучал устало и тихо, видно, князь потерял много сил. – Как там у Крымского брода?
- Минин повел сотни три тушинцев на поляков, - доложил Андрей. - За ним бросились троицкие схимники, а потом и целый полк запорожцев.
- Другого не ждал от Козьмы. Собьет он поляков с брода.
Пожарский помолчал и все тем же усталым голосом сказал:
- Вот смотри, Грязной. Окладчик Минин, мирный торговый человек, а оказался куда как умелым воином, не в пример кое-кому. С малым отрядом кинулся на поляков. Увлек за собой войско. А князья наши, воеводы…
Он не договорил и безнадежно махнул рукой.
На другое утро дозорные донесли, что Ходкевич собрал остатки своего разбитого войска на Якиманке и увел их вокруг Земляного вала мимо Смоленских ворот на север от Москвы. Пожарский созвал совет. Князья-воеводы сидели кто с настороженными лицами, кто с  вызывающим видом, кто опустил голову, видно ждали новых упреков от первого воеводы. Однако Пожарский на этот раз не упрекал неудачников, он понял, что толку от упреков не будет, родовитые князья как раньше не годились в воеводы, так и после уроков от Ходкевича ничему не научились и учиться не хотели. Он лишь негромким голосом сказал, что надо бы вести дворянскую конницу, а за ней и часть пеших ополченцев вдогонку за Ходкевичем и добить этого упорного врага, который больше года разбойничал на русской земле.
- Не добьем его сейчас, - через месяц гетман вернется с новым войском. Тогда одолеть его будет куда труднее, второй раз такое ополчение мы не соберем. 
- Уезды не шлют подати, - хмуро подтвердил Минин.
Собравшиеся переглянулись. Первый воевода не собирается их корить, выходит, понял силу боярскую да княжескую. После недолгого молчания заговорил первый думный боярин Морозов.
- Ополчение не годно к битве. Вся надежда на конных дворян, да на служилых людей. Однако те требуют жалованья, а денег в казне, как сказал окладчик Минин, нет. Надо, князь Дмитрий, просить князя Трубецкого. Пусть его казаки идут за Ходкевичем.
- Много ополчения побито от поляков, - подал голос боярин Долгоруков. – Остальные пребывают в робости. Да и что нам Ходкевич? Ушел и ушел. Прибежит гетман к королю Сигизмунду, а у того ни войска, ни денег
. Не пойдут поляки больше на Москву.
- Надо выбить литву их Китай-города и Кремля, - сурово возразил Минин.
- Вот казаки пусть и выбивают, - продолжал свое Долгоруков. – Оии год сидели без дела, разбойничали. Все наши закупы, смерды и холопы ушли к ним, на вольную жизнь. Теперь пускай берут приступом Китай-город и Кремль. А потом отправляются к старым хозяевам. Повольничали – и будет.
Собравшиеся воеводы, князья и бояре согласно зашумели.
- Указ надо писать, десять лет розыска беглых!
- Землю пахать некому!
- Надо разделить казаков!
- Вернуть холопов!
Пожарский мрачно молчал, ожидал, когда осмелевшие горе-воеводы наговорятся. Наконец, галдеж стих, и воевода негромко сказал:
- Надо писать грамоту князю Трубецкому от Земского совета. Пора встречаться с ним.
Андрей ушел с совета в недоумении. Почему князь Пожарский твердым словом первого воеводы не поставил на место князей и бояр? Все они, кроме князя Лопаты, вояки никудышние, при своем превосходстве в силе не сумели удержать Ходкевича. Если бы не Пожарский, не казаки, не торговый человек Минин, - прошел бы Ходкевич в Кремль, привел бы Струсю своих солдат, провез бы голодным шляхтичам богатый обоз с припасами. А Пожарский – ни слова упрека. Почему он молчал на их слова о возврате холопов? Они что, в самом деле собираются загнать в ярмо крестьян-ополченцев и казаков, после их геройской битвы с поляками?
Через день Пожарский встретился с князем Трубецким, встреча состоялась на безопасном для обоих месте, на Неглинке. Для своей охраны Пожарский взял яузцев, а Трубецкой – полк запорожцев от атамана Прозовецкого. Оба воеводы сошлись над рекой, на Трубе, караульные полки встали каждый на своем берегу узкой и грязной речки. О чем воеводы говорили, Андрей не знал, до стрельцов не доносилось ни слова. Однако после недолгих разговоров воеводы подписали какую-то бумагу и разъехались.
Пожарский тут же собрал совет в уцелевшем каменном доме купца Бирюка.
- Главное дело сделано, господа, - объявил воевода. – Князь Трубецкой обещал удерживать казаков от разбоя и воровства. Он нынче же пошлет вслед за Ходкевичем атамана Прозовецкого с десятью тысячами казаков. Отныне все указы по ратным делам будем подписывать мы с князем Трубецким. Веры ему у меня, как и прежде, нет, однако без меня он не станет писать указы и грамоты.
- А ну, как вернется Заруцкий с Ворёнком да Маринкой? – недоверчиво спросил боярин Морозов.
- Трубецкой его не примет. А теперь надо писать грамоты по городам о Вселенском соборе для выборов царя.
- Так поляки еще в Москве! – выкрикнул князь Долгоруков. – Выйдут они из Кремля да Китай-города, - не до выборов станет.
- Пусть выйдут. Князь Трубецкой обещал поставить своих казаков в плотную осаду вокруг Китай-города и Кремля. Ни одна мышь не проскочит. Больше месяца поляки там не просидят. Они, я слыхал, уже до человекоядения пали. А к Москве не пускать поляков – это дело ополченцев. Ставьте свои отряда, господа воеводы, где кому указано.
Для яузцев осень началась спокойно. Андрей по договоренности с сотниками отпускал одну сотню за другой в строгую очередь, чтобы стрельцы готовили свои хозяйства к зиме. А Земский совет и походная дума без устали рассылали по городам письма о присылке в Москву денег в казну ополчения да выборных от всех сословий для избрания истинного царя всея Руси. Теперь эти письма подписывал и князь Трубецкой, его выбрали в походную думу, и он настоял, чтобы его подпись стояла второй после боярина Морозова. Иногда Пожарский призывал на Совет Андрея, и тот с тревогой слушал жалобы воевод на то, что ополченцы от безденежья и бездельного стояния в сожженной Москве разбегаются по домам. Третье ополчение таяло на глазах. 
В конце сентября на Совете нижегородский спасский протопоп Савва прочитал печальное письмо вологодского архиепископа Сильвестра.  «Польские и литовские люди, черкасы, казаки и русские воры под началом еретика гетмана Ходкевича пришли на Вологду 22 сентября сего года и город взяли, и церкви Божьи поругали, и посады выжгли дотла…, а стольник и первый воевода князь Одоевский ушел…, а окольничего и второго воеводу князя Долгорукого-Рощу убили…».
В тот же день после совета у Пожарского Андрей пошел в близкую церковь Рождества Пресвятой Богородицы, заказал заупокойную службу во спасение души новопреставленного раба Божьего Григория, поставил перед распятием большую свечу и долго молился. Душу его снедала тяжелая тоска. Дядя Григорий Борисович, родной брат матушки Елены Борисовны, славный первый осадный воевода Троицы, отразивший почти полуторагодовой натиск самовольного князя Яна Петра Сапеги  и свирепого пана Лисовского, погиб в битве с остатками разбитого в Москве войска гетмана Ходкевича.
Как это произошло? Архиепископ Сильвестр прислал лишь короткое сообщение о его гибели и разгроме Вологды. Возможно, думал Андрей, вологжане еще не забыли своей присяги Сидорке, ложному Дмитрию Иоанновичу, затаили неприязнь к Москве и ночью предательски отворили Ходкевичу ворота. А может быть, оба воеводы, и князь Одоевский, и дядя Григорий Борисович чрезмерно предавались питию, на стены людей не ставили, дозоры не высылали, с полковников и сотников службу строго не спрашивали. Войско в Вологде под началом таких воевод распоясалось, забыло о своем долге. Пьяные караульные то ли совсем не затворяли ворота на ночь, то ли с хмельной головы отворили их неведомым людям. Так ли получилось, иначе ли, но Ходкевич ворвался в Вологду и его обозленные московским поражением солдаты, казаки с польской украины, их приспешники из тушинцев учинили резню. Первый воевода успел протрезветь и ускакал, как говорят в таких случаях, на неоседланной лошади в исподнем и без шапки, а дядюшка не успел. Может, он даже не понял, что пришел его смертный час. Упокой Господи, душу его и прими ее в царствие Твое.
Сообщение о захвате и разорении Вологды Ходкевичем встряхнуло успокоившийся было Земский совет. Бояре и князья под давлением Пожарского и Минина приговорили: ополченцам идти на приступ Кремля, а казакам Трубецкого, - на Китай-город. День ушел на подготовку приступа, и 22 октября на рассвете начался приступ. Казаки Трубецкого ворвались в Китай-город. На тесных улицах разгорелись яростные схватки. А вот ополченцам не удалось даже подступить к стенам Кремля. Поляки встретили их толпы пушечным боем и залпами мушкетов, открытое пространство перед Кремлем покрылось трупами в ополченских кафтанах.
Пожарский сам находился в рядах ополчения, но как он ни призывал православных воинов грудью идти на врага за веру православную, за очищение земли русской, православное воинство засело в горелых развалинах на подступах к Кремлю и не решалось идти под польские ядра и пули. Поляки же с неприступных стен насмехались над трусливыми москалями. Горластые русские изменники кричали ополченцам:
- Вы не воины, вы – бабы! Идите в церковь! Там не стреляют!
- Чернь, ступай к сохе!
- Эй, Минин, иди торгуй мясом!
Пожарский почернел от огорчения, он в который раз признал неспособность воевод вести отряды в битву и благоразумно прекратил приступ Кремля. А Трубецкой торжествовал, его казаки уже к обеду частью перебили поляков в Китай-городе, частью те убежали в Кремль, и Китай-город оказался полностью в руках казаков. Князь приехал к Пожарскому и на совете потребовал передать ему под начало все войско. 
- Я за два дня возьму Кремль!
Бояре и князья оскорблено вскинули бороды. Боярин Морозов проворчал:
- Не хвались, едучи на рать. 
А кто-то прошипел:
- Еруслан-королевич!
Трубецкой вспыхнул, однако Пожарский миролюбиво сказал:
- Не дело губить войско под Кремлевскими стенами. Обложим их плотно, через месяц поляки вымрут с голоду, или приползут к нам на коленях. Пока же удовольствуемся очищением Китай-города. А Струсю пошлем грамоту, пусть уходит из Москвы, пропустим беспрепятственно.
Тут же сочинили от походной думы грамоту полякам, осажденным в Кремле, и отправили ее с пленным шляхтичем. В тот же день, 22 октября, после обедни священнослужители провели в Москве два крестных хода. Одно шествие, из Китай-города, возглавил приехавший в Москву казанский архиепископ Ефрем, которого Освященный собор поставил местоблюстителем патриаршего престола. Рядом с местоблюстителем гордо вышагивал князь Дмитрий Трубецкой. В этом шествии преобладали казаки и тушинцы Трубецкого, впереди черные монахи несли икону Казанской Божьей матери. Во главе второго крестного хода шел троицкий архимандрит Дионисий, за ним шли бояре и князья Земского совета, бояре походной думы, посланцы уездов, которые успели приехать в столицу на выборы истинного царя, тянулась нескончаемая толпа ополченцев и уцелевших москвичей. Здесь же шли яузцы со своим полковником Андреем Грязным.
Оба крестных хода сошлись у храма Спаса-на-рву. Ополченцы, казаки, воеводы, мужики, мирные москвичи, торговые и посадские люди перемешались, в восторге обнимали друг друга, кричали, плакали, смеялись. Тут же троицкий архимандрит Дионисий отслужил походный молебен за победу православного воинства над еретиками и изменниками. Со стен Кремля поляки сделали несколько выстрелов, но ядра не долетели до храма, да и пороху у осажденных оставалось мало, они прекратили бесполезный обстрел, усеяли верха стен и молча смотрели на ликование русских.
На грамоту думы об уходе из Кремля Струсь не ответил. Поляки ждали помощи от короля Сигизмунда и держались в Кремле еще целый месяц. Король же ничем не мог помочь им, Сейм отказал ему в деньгах на поход в Московию. На свои средства король сумел собрать лишь небольшой отряд и выступил с ним из Смоленска. Говорили, что на этот поход Сигизмунда подбивает воинственная королева Констанция. При выходе королевского отряда из Смоленска сорвались и с грохотом упали на землю Золотые ворота, примета плохая, но король продолжил движение. В Вязьме к нему присоединился Ходкевич с остатками своего войска. Однако к этому времени поход на Москву потерял смысл, ибо в конце ноября поляки Струся в Кремле сдались на милость победителей.
Этот день Андрей запомнил на всю жизнь. За ноябрь ополченцы в большинстве разбрелись по своим уездам, казаки тоже подались кто на Дон, кто на польскую украину, и в Москве оставалось не больше 4 тысяч ратников, в основном казаков и конных дворян. Земский совет и походная дума занимались лишь подготовкой к избранию царя, князья переругались друг с другом, каждый из них метил на престол, каждый из них тянул руки к податям уездов, дабы поправить порушенные поместья, и про жалованье ратникам они просто забыли. Козьма Минин из всесильного окладчика превратился в просителя, от которого бояре в Думе и дьяки в приказах отмаховались. Из стрельцов к ратному делу оказался годен лишь яузский полк. Пожарский помнил о стойкости и верности яузцев, и они с Мининым наскребли в казне денег, чтобы выдать им жалованье до конца января. Если бы в это время Сигизмунд подошел к Москве, - защищать столицу оказалось бы весьма трудно.
Из почти безвыходного положения Москву спасла сдача Струсем Кремля. Оставшиеся в Москве ополченцы знали от пленных и беглых шляхтичей, что осажденные в Кремле испытывают страшные лишения, голодают, едят ворон, выкапывают свежие трупы, - уже человечину жрать стали. Говорили, что голодные поляки ловят русских баб, ребятишек, режут их, мясо солят впрок. Один шляхтич съел другого, недужного, так брат съеденного подал на него в суд, мол, мое было мясо. Судья-полковник будто бы не стал их судить, убежал, убоялся, что они сожрут его. Ополченцы ужасались этим рассказам, плевались, крестились.
И вот 26 ноября, уже по снегу, три исхудалых шляхтича вышли из Спасских ворот Кремля с белым флагом и с письмом Струся о сдаче польского гарнизона. Пожарский тут же собрал бояр и князей на совет. Решили сдачу польского гарнизона принять завтра с утра. В Кремль пока не заходить, пусть Струсь сначала выпустит через Спасские ворота всех русских с женами и ребятишками, а уж потом по сигналу белым флагом с Лобного места могут через те же ворота выходить из Кремля поляки, - по одному, с поднятыми руками и без оружия. Если у кого найдут хоть простой нож, - казнь на месте. Послов с такой грамотой отправили назад в Кремль и сказали, если польские начальники согласны, пусть вывесят белый флаг на Спасской башне.
Слух о сдаче поляками Кремля мгновенно разнесся по Москве, и у Спасских ворот с самого утра собралась такая огромная толпа, что на всем Пожаре люди стояли, прижавшись друг к другу. Пожарский на кауром коне, Минин на гнедом, конные бояре, князья и воеводы ополчения  остановились в десятке сажен перед воротами, их окружила сотня Кирдяпина, Андрей на Воронке и конные дворовые ратники стояли рядом с воеводой, а остальные яузцы образовали широкий коридор, по которому могли пройти выпущенные из Кремля. От Никольских ворот всю площадь плотно забили казаки и тушинцы, среди которых возвышались на конях князь Трубецкой и казачьи атаманы.
 Впервые за долгое время раскрылись Спасские ворота, и из них стали выходить русские, просидевшие в Кремле вместе с поляками больше двух лет. Первыми шли бабы с ребятишками, - грязные, оборванные, исхудавшие до голубизны в лицах, - их толпа пропустила в участливом молчании, никто не разбирал, простые ли то бабы, княгини ли, боярыни ли. Многие видавшие виды ополченцы и казаки от жалости пустили слезу, совали ребятишкам обнаруженные в карманах и сумках куски. 
Потом из ворот потянулись служилые дьяки, стряпчие, писари, ярыги, думные бояре и дворяне, и настроение толпы сменилось на враждебное.
- Глянь, сам Мстиславский! Ишь, изменник!
- А вон Иван Романов с племянничком! Филарет этого щенка на трон метил!
- Литовские прихвостни!
- Воры! Изменники!
- Да чего смотреть, братцы! Ободрать догола! Шубы-то дорогие, в золоте!
- Хватай изменников!
Толпа навалилась на яузцев, вот-вот прорвет их цепочку, и начнется самосуд. Пожарский махнул рукой Андрею. Как было условлено, кирдяпинские стрельцы зарядили пищали вхолостую, без пуль, и теперь по команде Андрея первая полусотня выпалила в воздух. Гром дружного залпа ошеломил толпу, и в наступившей тишине Пожарский громко крикнул:
- Православные! Мы не разбойники! Пленных не трогать!
Его слов оказалось достаточно, чтобы толпа присмирела, перестала напирать, теперь из нее только раздавались насмешливые и презрительные крики. На совете заранее оговорили, что кремлевских бояр и князей не пропусать через толпу, а от греха подальше увести за спину Пожарского, окруженного надежным стрелецким караулом, и отдать под охрану конных дворян. Андрей шагнул к боярам, слегка поклонился и показал рукой, куда идти. Бояре и князья торопливо скрывались за строем яузцев.
Одним из последних из ворот появился князь Андрей Голицын. Его вели под руки двое слуг, князь настолько ослабел от долгих лишений под стражей, что едва передвигал ноги. Андрей соскочил с Воронка и подбежал к своему бывшему воеводе. Тот поднял на него тусклый взгляд.
- Полковник Грязной? Я верил, что ты  служишь России. Однако долго ты шел в Кремль. Чуть не опоздал.
- Князь Андрей, иди за мной, тебя яузцы отвезут, куда скажешь.
Андрей проводил измученного, но не склонившего голову перед врагом воеводу к стрельцам, велел с честью отвезти в голицынское  поместье.
Из Кремля потянулись поодиночке поляки. Толпа снова враждебно загудела. Первым шел пан Струсь в расшитом золотыми галунами камзоле, в шляпе с пышными перьями, в вытянутых руках он держал обнаженную саблю с золотой рукоятью. Он посмотрел в сторону Трубецкого с атаманами и повернул к Пожарскому. картинно опустился на одно колено, протянул саблю воеводе. Князь кивнул головой Андрею, тот принял оружие сдавшегося предводителя польского гарнизона и сунул вражескую саблю за пояс. За Струсем подходили безоружные шляхтичи с поднятыми над головой руками, одни смотрели надменно, другие злобно сверкали глазами, иные опустили головы, будто стыдились сами себя.
Вчера на совете оговорили, что пленных поляков не следует пропускать через возбужденную толпу, а уводить сразу под охрану конных дворян. Всех пленников бояре, князья и воеводы на вчерашнем совете уже разделили между собой, чуть не половину потребовал себе, якобы для казачьих начальников, князь Дмитрий Трубецкой. По требованию Пожарского пятьдесят пленников выделили на восстановление разоренного поместья яузского полковника Андрея Грязного за его верную службу Отечеству. Все поклялись крестным целованием, что сохранят пленников живыми – для обмена на русских пленных у короля Сигизмунда.
В цепочке поляков Андрей увидел устремленные на него горящие глаза, он присмотрелся. Господи Боже, это же ротмистр Будзила! Исхудавший так, что на лице торчали все кости, заросший грязными волосами, его старый знакомец смотрел на него умоляюще. Андрей подъехал к Пожарскому, негромко сказал:
- Князь, отдай мне ротмистра Будзилу.
Пожарский чуть заметно кивнул головой. Андрей подозвал Будзилу к себе, спросил:
- В твоей роте сколько людей осталось?
- Сорок семь, - мольба во взгляде ротмистра сменилась надеждой.
- Отведи их вон туда. – Андрей взглядом подозвал к себе Родиона Сукнина. – Родион, роту пана Будзилы доставишь в Тайнинскую. Головой отвечаешь за каждого.
- Грязной! – послышался недовольный окрик ярославского князя Долгорукого. – Этого злодея оставь мне! Он сжег в Ярославле Посад, пусть отвечает за разбой!
- Не горячись, князь, - все так же негромко ответил за Андрея Пожарский. – Сделаем по правде.
Когда все поляки вышли из Кремля, Пожарский двинул каурого к Спасским воротам. На том же вчерашнем совете оговорили, что чернь в Кремль пускать не следует, туда войдут лишь начальники ополчения, Земский совет и Освященный синод. Остальных договорились впустить в Кремль завтра, 27 ноября. Мало ли какие страсти можно там увидеть, нельза распалять толпу. Когда начальники и священники под охраной сотни Кирдяпина вошла в Спасские ворота, остальные яузцы всем полком преградили толпе путь в Кремль. Андрей убедился, что пленных поляков Будзилы надежно при крыыает дворовые Сукнина, и на Воронке въехал в Кремль.
То, что вошедшие увидели в Кремле, ошеломило даже этих тертых жизнью мужей. Андрей за годы ратной службы вдоволь насмотрелся на развалины и пожарища, на разоренные города и села, на изувеченных калек и на трупы, но такого ему видеть не приходилось. Стены храмов и палат измазаны нечистотами, в храмах валяются обглоданные кости, на полу кучки навоза и человеческого кала, иконы изрублены, с них содраны серебряные и золотые оклады, у святых на образах выколоты глаза. В Архангельском соборе гробы великих князей и царей вскрыты, в них остались лишь кости, драгоценные одеяния и покрова поляки содрали со скелетов. В подвале храма Чуда архистратига Михаила, где скончался патриарх Гермоген, священники обнаружили несколько деревянных чанов, заполненных соленым человеческим мясом. Со всех сторон раздавались возгласы ужаса, стоны, рыдания.
На следующий день, когда главные следы зверства поляков удалось убрать, в Кремль впустили всех желающих. Такого столпотворения Кремль не видал, пожалуй, никогда за всю свою долгую историю. Архангельский архиепископ Арсений с кремлевскими священниками и монахами отслужил в Успенском соборе обедню и молебен Пречистой Деве.
А потом начались мирные будни. Князь Дмитрий Трубецкой поселился в Кремле на дворе Бориса Годунова и принимал выборных от всех уездов на Вселенский Собор для избрания истинного царя. Сразу же пошли слухи, что князь исподволь внушает выборным простую мысль, будто самым достойным на русский престол является он, князь Трубецкой. Пожарский с Мининым поселились на Арбате в частично уцелевшем Воздвиженском монастыре. Воевода ежедневно по множеству часов занимался земскими делами и успокоением государства. Минин налаживал работу приказов и сбор податей с уездов. Яузцы несли караул в монастыре и вокруг него.
Через месяц в Москве собрались выборные от пятидесяти двух уездов. Говорили, что такого множества выборных не собиралось ни при избрании Бориса Годунова, ни при избрании Василия Шуйского. Власть взял в свои руки Вселенский собор и заново избранная боярская Дума. Возведенный в боярство Пожарский остался не у дел, но продолжал жить в Москве. Минин же решил до выборов государя навестить родной Нижний Новгород по своим делам. Андрей с сотней Сухотина по просьбе Пожарского отправился туда же охранять в пути бывшего окладчика Третьего ополчения.
Сердце его ликовало и стремилось лететь впереди небольшого отряда. Наконец-то, через два с половиной года после намеченного срока он увидит свою сероглазую красавицу Дарьюшку и поведет ее под венец. А потом он увезет молодую жену в Рогачево, и там начнется настоящая жизнь.



Второе троицкое сидение

- Здоров будь, боярин Андрей! Встречай гостей!
- Здравствуй, Юрко! Здравствуй, Степан! Здравствуйте, славные казаки-донцы! Всегда рады вам, заходите, будьте, как дома.
Пока Андрей обнимался с дорогими гостями, Дарья Ивановна сошла с высокого крыльца господского рогачевского дома и поднесла казакам хлеб-соль. Казаки отщипнули от белого пышного каравая по кусочку, обмакнули в солонку, пожевали. А Дарья Ивановна уже взяла из рук прислужницы поднос с полными чарками, поднесла казакам. Трехлетний Егорушка из-за юбки матери восторженно смотрел на нарядных воинов с настоящими саблями и ружьями.   
- Милости прошу, дорогие гости.
- Спаси тебя Бог, боярыня, - Юрко раскланялся перед Дарьюшкой как заправский шляхтич, даже шапкой с пышным пером помахал перед собой. Он теперь всегда называл Дарьюшку боярыней, ей это нравилось.
Андрей с женой склонились перед прибывшими и ввели их в горницу, или, как велено слугам называть на польский лад, в залу. Юрко со Степаном не раз бывали в рогачевском поместье, а десяток казаков, прибывших с ними, стащили шапки и с заметной робостью вступили в дом. Андрей усмехнулся про себя, хотя донцы куда смирнее запорожцев, а тоже привыкли входить в любые дома без спросу, отодвигать хозяев и слуг в сторону и брать, что приглянулось. Быть почетными гостями им приходилось не часто.
- Садитесь за стол, гости дорогие, - приветливо продолжала молодая хозяйка, - откушайте, что Бог послал.
Она уже успела распорядиться, и слуги быстро накрыли стол, уставили его питием и едой. Гостей обслуживали только мужики и парни, Дарья Ивановна еще по троицкому сидению знала нравы казаков и настрого велела всем дворовым девкам носа не высовывать, пока дорогие гости не уедут. Андрей же и Юрко все разглядывали друг друга, хлопали по плечам и по спине, вспоминали былое.
Со времени изгнания поляков из Москвы и бурного, долгого, почти полугодового избрания царя Михаила Федоровича прошло пять лет. За это время, которое трудно назвать мирным и безмятежным, отец с великим трудом поставил новый деревянный дом в Белом городе у Варсонофьевского монастыря и частью привел в порядок немыслимо разоренный и загаженный дом Андрея на Волхонке. Вся Москва: и Китай-город, и Белый город, и Земляной, и Замоскворечье, и все подмосковные слободы и села, - лежали в развалинах, на месте богатой столицы простирались сплошные горелища, заросшие лебедой и бурьяном, среди которых кое-где высились закопченные остовы каменных стен. Москва как город перестала существовать, здесь невозможно было найти пристанища, и выборные от городов и уездов селились, кто где мог в ужасающем неуюте.   
Андрей в тот год до Святок почти постоянно пребывал в Нижнем Новгороде и с благословения матушки Анны умолял Дарьюшку пойти с ним под венец. Дарьюшка плакала, иной раз даже горько рыдала, но уверяла, что ее душа отдана Господу нашему Иисусу Христу, и что рушить этот душевный обет – великий грех. Игуменья Анна уговаривала любимую послушницу не противиться своему мирскому счастью, она с пониманием относилась в Андрею, недаром почти три года держала свою любимицу в послушниках, не торопилась постригать ее в инокини. Однако Дарьюшка не решалась нарушить обещание, которое она взяла на себя от великого горя после смерти отца и после гнусного надругательства запорожцев над ее духовной наставницей матушкой Марфой Старицкой, бывшей королевой Ливонии.
Помог Андрею троицкий пресвитер Ферапонт. Верный друг дважды приезжал в Нижний Новгород, и его долгие, разумные беседы помогли несчастной сиротке обрести душевное спокойствие.
- Господь сказал: не добро человеку быть едину, Он завещал человекам: плодитесь и размножайтесь. Дочь моя, не противься голосу сердца своего. Мужчине любить женщину, и женщине любить мужчину в освященном церковью браке, – великое благо, дарованное нам Создателем. Душевный обет, данный себе в великом горе, может снять великая любовь. Если твое сердце полно любовью к твоему названному жениху, моему верному другу Андрею, не противься голосу сердца своего, ибо сердце – вещун и ведает, что должно делать человекам. Иноческое служение Господу при печали, снедаюшей душу, не даст тебе счастья, а душе твоей покоя. Твое намерение принять постриг, будучи исполнено, лишит покоя твоего жениха Андрея на все время его пребывания в земной юдоли. Твой отказ, при его великой любви к тебе и при твоей великой любви к нему, ляжет на его душу тяжким гнетом и может препятствовать Спасению ее. Внемли голосу сердца своего, Дарья, иди в мир под руку с мужем своим венчанным и не дай угаснуть ни роду Деточкиных, ни роду Грязных.
После второй беседы с Дарьюшкой Ферапонт сурово сказал Андрею:
- Не медли более. Бери Дарьюшку за руку и веди ее под венец. Матушка Анна благословляет вас, и сама венчает вас в монастырском храме Рождества Богородицы.
В тот же день после венчания Андрей увез молодую жену из Зачатьевского монастыря, и небольшой обоз отправился по зимней дороге в Рогачево. В теплом возке Дарьюшка сначала плакала, упрекала себя и Андрея в том, что нарушила свой обет, поставила свое счастье выше памяти об отце и об умершей недавно матушке Марфе Старицкой. Андрей осторожно обнимал ее, гладил ее руки, целовал ее залитое слезами прекрасное лицо и молчал. Он понимал, что никакими словами Дарьюшку не успокоить, и что лишь его любовь и бережное отношение осушит ее слезы.
На второй день пути Дарьюшка перестала плакать, а на третий счастливо улыбалась и смотрела на Андрея такими глазами, что у него кружилась голова. В Рогачеве их давно с нетерпением ждали отец и Елена Борисовна. Молодых тут же отвели каждого порознь в жарко натопленную баню, и развели по разным покоям, чтобы дать им придти в себя после долгой дороги. Елена Борисовна твердо заявила Андрею и зардевшейся Дарьюшке, что до свадьбы им предстоит жить каждому в своей опочивальне и не видеть друг друга. Молодая послушная сноха пришлась ей весьма по нраву, и она принялась хлопотать по устройству свадьбы.
На свадьбу позвали окрестных дворян, отец созвал всех родственников из потомков Грязных и Ильиных, а Елена Борисовна – всех Долгоруких, с кем она поддерживала отношения. Родители немало спорили по посаженным отцу и матери, Андрей хотел позвать князя Дмитрия Михайловича Пожарского, он сам поехал к Пожарскому в его суздальское поместье Мугреево, но застал князя в сильном недуге. Вдобавок к последствиям тяжких ран воевода сильно изнемог в долгой погоне за стремительными «кентаврами» Лисовского и ехать на свадьбу никак не мог. Вдобавок отец через московских знакомых вызнал, что Пожарский сильно опечален неприкрытыми ковами и интригами бояр и князей за места у престола молодого царя. После глубоких  размышлений отец и сын решили звать в посаженные отцы князя Андрея Васильевича Голицына. В посаженные матери Елена Борисовна пригласила свою двоюродную сестру, княгиню Ольгу Матвеевну Долгорукову. За княгиней поехала сама Елена Борисовна, а за князем - Андрей в поместье Голицыных под Москвой. Его бывший славный воевода за полгода немного оправился от тяжких лишений, которые он в течение двух лет испытал в кремлевском плену у поляков, и хотя прежнее здоровье князя не восстановилось, и он ходил теперь, тяжело опираясь на посох, но приглашение принял с видимой радостью.
Андрей пригласил всех своих сотников и стрельцов-яузцев, которые выдержали с ним троицкое сидение и битву у Клушина. Он дал весть Юрко Донцу, и тот прискакал с неразлучным другом Степаном Туляком и с десятком верных хлопцев. По пути в Голицыно Андрей заехал в Троицу и с большой честью позвал на свою свадьбу брата Ферапонта и его славную дружину троицких воинов-схимников. Особо почетных гостей разместили в господском доме, а удалых донцов, схимников и окрестных дворян поселили в Рогачеве у зажиточных крестьян.
Свадьбу гуляли всю святочную неделю. Елена Борисовна сбилась с ног, Селиван и все дворовые под конец чуть не падали от усталости. Много хлопот Елене Борисовне доставили разудалые донцы, которых то и дело приходилось увещевать, чтобы они  оставили в покое дворовых девок и молодых рогачевских крестьянок. В поместье удалось навести порядок, но в Рогачеве то и дело, особенно в темное время, тут и там раздавались счастливые визги молодых девок, которым весьма приглянулись разодетые в яркие одежды казаки. Немало сельских девок хвастались подругам серебряными колечками, серьгами, монистами и коралловыми ожерельями, подаренными им бравыми казаками.
А Юрко к великому удивлению Андрея с первого дня высмотрел скромную красавицу Устинью, дочку рогачевского торговца хлебом и сеном купца Тихона Селиверстова. Лихой казак, видно, тоже приглянулся красавице, потому что к вечеру купец запер весьма огорченную и заплаканную девицу в верхнем жилье своего дома. На третий день хмурый Юрко отвел Андрея в сторонку и попросил, чтобы он помог уговорить упрямого купца отдать ему в жены красавицу Устинью. Андрей порадовался за друга, но у него хватило ума сказать:
- Это, брат, ты с Тихоном сам говори. Он – отец, если согласится, я сватом тебе буду.
- Говорил я с Тихоном, - Юрко повел плечами и скривился. – Он меня цепом отходил. Спина болит, как ни в каком бою.
- Без отца негоже, - уговаривал друга Андрей. – Уж как-нибудь расстарайся, ублажи его.
- Ублажишь старого черта, как же. А деваться некуда. Придется кирасу надевать под кунтуш в другой раз.
Свадьба гуляла во-всю, особенно старались казаки и троицкие схимники. Казаки пили весьма охотно, а в перерывах между застольями ходили по селу и соблазняли рогачевских девок. Схимники же во славу молодых и по поводу святок еще более усердно налегали на деревенское питие и богатое угощение, особенно брат Малафей, которого уже на третье утро пришлось обильно отпаивать огуречным рассолом. На четвертый день свадьбы посаженный отец стал прощаться с молодыми.
- Не тот я стал, полковник Грязной, - с невеселой улыбкой сказал князь. – Укатали сивку крутые горки. А жаль, ибо нет мира и покоя на русской земле, время идет весьма грозное. Король Сигизмунд не оставит нас в покое, он не забыл, что мы целовали крест его сыну Владиславу. Он непременно снова поведет войско на Русь. И шведы никак не угомонятся. Держи порох сухим, полковник. Ну, да ладно, что это я на свадьбе каркаю. Совет вам да любовь, и чтобы счастье по вашему дому ходило, и чтобы детишек вы накопили полный угол.
Он с честью распрощался с молодыми, с родителями, со всеми гостями и отъехал в Голицыно. Через несколько дней, когда свадебное гуляние утихло, разъехались остальные гости. Последними уезжали троицкие схимники и донцы. Брата Малафея ослабевшие от недельного пития схимники уложили в розвальни на солому в полном бесчувствии, пресвитер Ферапонт еще раз благословил молодых на долгую счастливую жизнь.
Андрей не знал, пытался ли Юрко за дни свадьбы ублажать купца Селиверстова, но молодой сотник отъехал из Рогачево весьма недовольный, Андрею он сердито буркнул, что злыдень-отец и слушать его не хочет, мол, Устиньке всего-то пятнадцать, рано ей замуж, а там, мол, видно будет, однако отдавать единственную дочку за беспутного казака он не намерен. Казаки же весело подшучивали над незадачливым женихом. После разъезда гостей родители тоже уехали в Москву, и медовый месяц молодые провели в полном уединении. Хозяйством все это время управлял дворецкий Селиван, который упрямо именовал себя ключником, хотя Андрей многократно увещевал его называться дворецким, как принято во всей Европе.
- Так в той Европе еретики живут, - ворчал Селиван. - А мы, чай, православные. Не нами придумано, не нам менять.
Сейчас воспоминания Андрея о прошлом прервал Юрко.
- А ведь тебе, Андрюша, снова придется брать в руки пищаль.
Андрей хотел ответить, но тут всполошилась Дарья Ивановна.
- Ты что это говоришь, Юрий Семенович? Ни на какую войну я Андрея Петровича не пущу. Хватит, навоевался на всю жизнь. Да и тебе пора остепениться. Выбери себе невесту, женись, расти деток, укрепляй хозяйство.
- Рад бы в рай, да грехи не пускают, - беззаботно улыбнулся Юрко. - Мы с Тарасом Епифанцем три года сидели с князем Мезецким то в Ладоге, то в Кореле, теперь вот идем к Москве от Столбова. Это возле Тихвина.
- Ну и как? – встревожился Андрей. Князь Мезецкий три года вел переговоры со шведами о вечном мире, но долго не мог договориться, уж очень много хотели взять шведы за этот мир.
- Подписали, - махнул рукой Юрко. – Отдали шведам все, что можно и что нельзя. Да еще 20 тысяч серебряных ефимков. Кабы эти ефимки донцам, - никакого дувана не надо. Шведы бахвалятся: ныне ни одна русская лодка не выйдет в Балтийское море без их согласия. Все профукали, что взяли кровью в Ливонии и Кореле.
- Да что ж вы так? – с упреком воскликнула Дарья Ивановна.
- Пришлось, боярыня, - улыбнулся Юрко. – да и то сказать, нет больше сил у России. К тому же получили мы худую весть. Королевич Владислав вспомнил, что мы присягнули ему на царство Московское и всея Руси. Собрал он войско, уже взял Дорогобуж, подступил к Вязьме. Пришлось князю Мезецкому соглашаться на мир со шведами. Хорошо хоть, те согласились на совместное правление в Новгороде. 
- Так ты прямо из Корелы? – спросил Андрей.
- Нет. Нас князь Мезецкий спешно послал наперехват Владиславу. Успели мы порезвиться у Вязьмы и Можайска. Ляхи, правда, уже не то, что тут стояли. Дуван мы берем богатый, бьем ляхов без счета, а их все не убывает. Как сорная трава. И запорожцы все перешли к Владиславу. Теперь же новая беда пришла. У них объявился новый гетман Конашевич-Сагайдачный, он целовал крест королю Сигизмунду и ненавидит жидов и клятых москалей. Сагайдачный с двадцатью тысячами запорожцев уже прошел до Ржева. А за ним на Москву идет королевич Владислав.
Юрко вздохнул.
- А хуже всего, братцы мои, другое. Прошли мы верхами от Новгорода до Вязьмы пятьсот верст,  - глаза бы не смотрели. Считай, погибла Россия. Где стояли города – теперь безлюдные горелища. Нигде не видать пашни, на полях - бурьян и сорная трава. Деревни пустые, люди кто разбежались, кто погибли. На улицах, в избах одни кости человеческие. Избы все порушены.
Дарья Ивановна ахнула, закрыла лицо ладонью. Юрко виновато улыбнулся и заговорил о другом.
- Теперь же иная беда пришла. У запорожцев объявился новый гетман Конашевич-Сагайдачный, он целовал крест королю Сигизмунду и ненавидит жидов и клятых москалей. Сагайдачный с двадцатью тысячами запорожцев прошел до Ржева. А за ним на Москву идет королевич Владислав.
Андрей покосился на Дарьюшку. Он уже знал о походе польского королевича. В одну из его поездок в Москву к ним на отцовский двор пришел посланный от князя Шереметева.
- Воевода князь Федор Иванович Шереметев велит полковнику Грязному быть завтра утром у него.
В Москве при молодом неопытном царе Земский Собор и боярская Дума то и дело меняли воевод. Каждый боярин стремился поставить во главе войска своего родственника, а те думали не об укреплении русского войска, а о своем обогащении за счет казны. Войска же в России почти не осталось. После изгнания поляков из Москвы на русской земле продолжали бесчинствовать множество отрядов и шаек поляков и запорожцев. Для борьбы с ними и ради особождения Смоленска Собор поначалу поставил первым воеводой князя Андрея Хованского, но его пришлось быстро и без шума убрать, ибо с трудом собранная Собором войсковая казна вдруг исчезла неизвестно куда. Хованского заменили на князя Ивана Хворостинина, однако и этот воевода больше думал о своей корысти, чем о неприятеле. После него Собор и Дума послали под Смоленск новое войско под началом князя Михаила Бутурлина, но осада затянулась, и конца ей не виделось, как и расходам на войско. Когда пришли вести о движении  Владислава из Варшавы мимо Смоленска на Вязьму, Собор и Дума повелели Бутурлину снять осаду Смоленска и двинуться навстречу королевичу. Однако Бутурлин не справился с Владиславом, и Собор послал ему на помощь воеводу Исаака Погожина. Но и двое воевод не остановили поляков, ибо занимались не ратными делами, а выяснением, кто из них двоих главнее. Теперь Собор и Дума возложила дело защиты Москвы на более опытного воеводу князя Федора Ивановича Шереметева.
В тот раз у Шереметева собрались полковники двенадцати стрелецких полков, - это все, что могла выставить против грозного врага Москва, которая всего пять лет назад располагала двадцатью пятью московскими и тридцатью подмосковными стрелецкими полками. Стрельцы остальных полков частью погибли, а частью от безденежья и беспросветной бедности разбрелись из своих слобод в поисках лучшей доли.
- Маловато вас, господа полковники, - недовольно сказал князь. – Получается стрельцов шесть тысяч. Ну, конных дворян соберем тысяч семь-восемь, да донцов наберется тысяч десять. А на Москву идет королевич Владислав с пятнадцатью тысячами, да черкасов у него двадцать тысяч. Однако больше Москву оборонять некому, придется вам стоять не на жизнь, а на смерть.
- Жалованье надо выдать стрельцам, князь Федор Иванович, - твердо сказал полковник Остаков. – Им четыре года жалованье не платят. Хозяйства у них порушены, ни припасов, ни одежки не осталось, и семьи голодом сидят. Не выдадим жалованья, - не удержим Москву.
- Знаю, - жестким голосом ответил Шереметев, - да у Собора нет денег. Указ о пошлине на питие не принес дохода, у питухов нет денег. Собор спешно приговорил собирать новую подать, - пятину, то-бишь, пятую честь дохода со всех хозяев. Заодно Собор учредил еще одну подать, посошную, по 120 рублей с сохи.  Недели через две наберем денег на жалованье стрельцам, закупим пищали, порох, пушки, лошадей, припасы. А вы, господа полковники, не теряйте времени, собирайте стрельцов, обучайте их, небось, забыли, за какой конец пищаль держать.
Андрей в тот же день приехал в Яузскую слободу, собрал сотников и велел им набирать и обучать стрельцов. Яузская слобода уцелела от пожаров, но долгое стояние казаков рядом с ней разорило стрельцов до полной нищеты. Яузцы голодали, казаки забрали у них всю скотину и птицу, огороды не могли прокормить большие семьи. Бывшие стрельцы почти четыре года не получали жалованья, иные еще донашивали стрелецкие кафтаны морковного цвета, но большинство носило мужицкое тряпье, почти все давно сменили разбитые желтые сапоги на лапти. По словам сотников, стрельцов-яузцев осталось не больше сотни, от силы наберется полторы сотни, придется опять, как пять лет назад искать охотников из других слобод.
Уехал тогда Андрей от яузцев с большой тяжестью на душе за их откровенную нищету. Однако Дарьюшке он в те дни ничего не сказал о повелении воеводы Шереметева. Сейчас на слова Юрко он ответил: 
- Я уже дал знать яузцам, чтобы готовились Получим жалованье, ратные припасы, пропитание и - в поход.
- Ах! – Дарья Ивановна уронила ложку. – А мне ты не говорил! Не пущу!
- Как не пустишь, Дарья Ивановна, - вздохнул Андрей. – Указ Земского Собора и государевой Думы. Мне и самому не больно-то охота, да против указа не пойдешь. Завтра вместе с донцами отъеду.
За четыре с половиной года безоблачной семейной жизни Дарьюшка впервые отпускала мужа на войну. Прощание было долгим и нежным. На другой день еще в рассветных сумерках Андрей вместе с казаками покинул Рогачево. Юрко опять уезжал от друга опечаленным, он все озирался по сторонам, будто искал кого-то. Андрей тяжело вздохнул, он знал, кого хочет видеть его друг, но знал также, что хлебный купец Селиверстов опять держит красавицу дочь под замком.
Меньше чем через час небольшой отряд достиг Троицы. Юрко со своими хлопцами должен оставаться тут, полк Епифанца по приказу воеводы князя Андрея Хованского занимал Служнюю слободу, чтобы прикрыть святую обитель от удара атамана Сагайдачного. Андрей тоже решил сделать короткую остановку в Троице, ему хотелось повидать брата Ферапонта, которого они с легкой руки Юрко теперь называли отцом Ферапонтом. 
Три друга снова бродили по монастырскому двору, и сейчас больше говорил обычно молчаливый отец Ферапонт.
- Неладно в троицкой братии, - рассказывал он негромким бесстрастным голосом. – Отца Дионисия еще летом увезли под стражей в Москву на митрополичий суд. Он много нажил себе врагов среди иерархов  страстной борьбой с ересью жидовствующих. Вернется ли он в Троицу, - никто не ведает. Ныне у нас за пастыря остался келарь отец Авраамий Палицын, он мог бы ходатайствовать о невиновности отца Дионисия, однако не желает. Отец Авраамий весьма влиятелен среди московского духовенства, он приписывает себе немалые заслуги по обороне Троицы от Сапеги и Лисовского, по усмирению казаков и по избранию царя Михаила Федоровича.
- Ну, с царем Федором он, пожалуй, прав. Ваш отец Авраамий больше всех уговаривал казаков отшатнуться от Заруцкого с Ворёнком и от иноземных королевичей. Кабы не он, казаки не стали бы кричать царя Михаила, а без казаков не быть бы Михаилу царем. Они бы кричали на царство своего атамана Заруцкого.
Напоминание Юрко о Заруцком погрузило друзей в скорбное молчание. Каждый в душе пожелал дуще покойного бывшего донского атамана Царствия небесного. Андрей знал о страшной судьбе честолюбивого Заруцкого, полячки Марины, неугомонной в стремлении к власти и ее малолетнего сына. Еще до изгнания поляков после сильной ссоры с князем Дмитрием Трубецким Заруцкий с Маринкой и Ворёнком ушел от Москвы в рязанский Михайлов, сидел там год и разграбил город и его окрестности дотла. Через год, уже при молодом государе Михаиле Федоровиче московское войско князя Ивана Одоевского рассеяло казаков Заруцкого в большой битве под Воронежем, и атаман с небольшим отрядом бежал в Астрахань, где просидел еще год. 
К нему в Астрахань собрались неисчислимые отряды «новых» казаков с нижней Волги, с Дона и с Терека, пришли огромные толпы голытьбы с разоренных земель Пошехонья и Белоозера. Честолюбие Заруцкого, видимо, к тому времени возросло непомерно, у пленных казаков нашли грамоты к Заруцкому, в которых его именовали государем Дмитрием Ивановичем. Однако положение Заруцкого и здесь оказалось шатким. Князь Одоевский послал на Астрахань небольшой отряд стрельцов под началом Василия Хохлова, и этого отказалось достоточно. Астраханцев давно возмущала бессмысленная жестокость Заруцкого и его войска, и они отворили ворота Хохлову.
Заруцкий с Маринкой и Ворёнком в сопровождении остатков своего войска бежал вверх по Волге, потом перебрался на Яик. Однако стрельцы князя Одоевского преследовали его по пятам, а Заруцкий и на Яике не нашел твердой поддержки. Когда стрелецкие отряды Гордея Пальчикова и Севастьяна Онучина пришли на Яик, яицкий атаман Треня Ус выдал им Заруцкого, Маринку и Ворёнка. Их в оковах отправили в Москву, в пути пленные испытали ужасные притеснения от стражников. В Москве по приговору Собора Заруцкого посадили на кол, а малолетнего Ворёнка повесили на той же виселице, на которой годом раньше закончил свою жизнь изменник Федька Андронов. Маринку не стали казнить, а заточили в тюрьму, где она вскоре умерла. Одни говорили, что властолюбивая полячка умерла от тоски по былому величию, другие говорили, что ее утопили подо льдом, третьи уверяли, что ее удушили тюремщики по тайному повелению Собора.
Отец Ферапонт трижды перекрестился и негромко промолвил:
- Неправедно возжаждавшие власти не достигнут Спасения.
Юрко крякнул и перевел разговор на сегодняшние заботы.
- Хлопцы говорят, ляхи уже недалеко от  Троицы. Дозорные взяли пленного, так не поверите, - на Троицу опять идет наш старый знакомец полковник Александр Лисовский. Молись, отец Ферапонт, чтобы злодей снова не осадил Троицу. А я беру обет перед Богом и перед вами, други мои. Своей рукой убью пана Лисовского, очистить землю от кровавого злодея. Благослови меня на сей подвиг, отец Ферапонт.
Пресвитер перекрестил его:
- Благословляю православного воина на сие святое дело.
После недолгого молчания он со вздохом добавил:
- Братия тоже слыхала о приближении пана Лисовского. Пуще всех сия весть встревожила нашего келаря отца Авраамия. Не хочу впадать в грех, но мыслю, что если еретики снова осадят святую обитель, отец келарь пойдет на все, лишь бы не испытать лишений, подобных тем, которые мы испытали девять лет назад.
- Небось, продаст полякам всю русскую землю ради своего живота, - усмехнулся Юрко.
- Не исключено, - коротко подтвердил пресвитер. 
Известие о приближении Лисовского встревожило Андрея. Он хорошо знал нравы свирепого полковника и его «кентавров», а от Троицы до Рогачево меньше двадцати верст. Лисовчаки непременно разорят вчистую все три его сельца, а что они сделают с их обитателями, - страшно думать. Поэтому, когда он распрощался с друзьями, то вместе с дворовыми помчался назад в свое поместье. Там он велел испуганной Дарьюшке быстро собираться, он отвезет ее в Москву, в еще не до конца восстановленный дом на Волхонке. Уж в Москву поляки не войдут, а Дарьюшка и Егорушка будут неподалеку от него, в случае любой опасности он защитит их.
События развивались быстро. Пока Андрей готовил яузцев к походу, войско Владислава захватило Мещовск, Козельск, Можайск и Звенигород, а отряд Лисовского осадил Троицу. В середине сентября поляки подошли к Москве и встали у всех ворот с западной стороны Земляного вала. Сам Владислав остановился в Тушине и разбил шатер на том самом месте, где когда-то стоял шатер Тушинского Вора.
Воевода Шереметев расставил казаков и дворянскую конницу в поле перед валом, шесть стрелецких полков заняли места на стене и в башнях, яузцам же и пяти другим стрелецким полкам велел стоять у Арбатских ворот и по команде идти на вылазку. 
- Силы у Владислава немалые, - сказал он полковникам, - да еще от Твери надо ждать разбойников Сагайдачного. Однако с королевичем идет отряд конных дворян князя Юрия Трубецкого, в приближенных Владислава едет князь Шеин, бывший воевода Смоленска. Они – православные  люди, Собор послал к ним лазутчиков.
Шереметев многозначительно посмотрел на полковников, хотел сказать еще что-то, но промолчал, вздохнул и добавил:
- Главным над полками в предполье ставлю воеводу Валуева. Твой отряд, Григорий Леонтьевич, привычен к бою. Остальные воеводы и полконики, - слушай Валуева, как меня. Над вылазными полками ставлю полковника Грязного. Ты, Грязной, смотри в оба, сам увидишь, когда начинать вылазку, и тогда не мешкай.   
Поляки начали приступ Арбатских ворот на рассвете 16 октября, бой разгорелся нешуточный, поляки лезли к воротам яростно, а московское войско отбивалось весьма неумело. Андрей и другие вылазные стрелецкие полковники с Арбатской башни видели, как крылатые гусары сплоченными сотнями, ощетинившись длинными копьями, налетали на московские полки, а те не упевали увернуться. Вот сотня гусар копьями и копытами коней растоптал стрельцов полковника Лопухина в малиновых кафтанах. Еще одна гусарская сотня разметала полк Бухвостова в зеленых кафтанах.
Этот успех будто удвоил силы нападавших. Гусары еще яростнее стали налетать на неповоротливые русские полки. Немецкие и польские пешие мушкетеры стали заметно подвигаться к воротам, они медленно, но неумолимо продвигались к воротам, вели непрерывную залповую пальбу из мушкетов и кое-где уже проломили оборону стрельцов. На помощь гусарам пришли конные отряды гайдамаков Сагайдачного, эти с визгами окружали московские отряды со всех сторон и на полном скаку рубали растерявшихся защитников Москвы. Своих же казаков нигде не было видно.
- Эх, растудыть твою! – матерился зарайский полковник Сабанеев. – Ну, как цыплят топчут наших!
- Да уж, вояки никуда! – хмуро поддержал его полковник Остаков.
Полковники вылазных полков договорились, что когда придет их пора, они поведут полки полусотенным строем. Передние полусотни откроют пальбу залпами и будут уходить в задние ряды. Тогда каждый полк без перезарядки пищалей сделает десять залпов, как учили их немцы и шведы, и когда последняя полусотня в полку разрядит пищали, первая уже успеет без особой спешки снова изготовиться к пальбе. Полки должны идти в линию, бок о бок, не терять общего строя, не смешивать рядов и, самое главное, не прекращать пальбы. Никакой враг не выдержит такого напора.
К середине дня все открытое пространство перед воротами закрывал густой пороховой дым, и Андрей беспокоился, что упустит нужное время. Мушкетные залпы, вопли гусар и улюлюканье гайдамаков слышались, казалось, уже под самой стеной. Но  вот подул сильный северный ветер, дым немного рассеялся, стало видно поле боя, и Андрей ужаснулся. Гусары, пешие мушкетеры и канные гайдамаки занимали все поле перед Земляным валом. Разрозненные московские полки частью прижались к самой стене, частью бились отдельными кучками в разныз концах поля. Лишь на правой стороне, в полуверсте от Арбатских ворот вяземский отряд Валуева, его Андрей узнал по черным кафтанам, продолжал стоять на прежнем месте и отбивался от налетавших супостатов дружной залповой пальбой.
Андрей кусал губы, он понимал, что московское войско почти разгромлено, и ни о какой вылазке не надо мечтать, но тут полковник Остаков закричал:
- Грязной, смотри! Видно, нам пора!
В задних рядах польского войска большой отряд вдруг перестроился в каре и все его четыре стороны окутал густой белый дым.
- По своим палят! – возбужденно крикнул полковник Сабанеев.
- Это князь Юрий Трубецкой! – догадался Андрей. – Господа полковники, пора!
Он скатился с башни, крикнул стрельцам отворять ворота. К воротам уже подошли все вылазные стрелецкие полки. Ворота с тяжким скрипом раскрылись, и шесть стрелецких полков, один за другим, как заранее оговорили, двинулись на поляков. Яузцы вышли первыми, они двигались полусотенным строем и почти без перерывов палили дружными залпами полусотня за полусотней. Андрей крикнул Кирдяпину в передней сотне, чтобы он взял чуть правее, дал место другим вылазным полкам. Вскоре все шесть засадных полков бок о бок шли вперед и полусотнями без передышки палили во врага.
Не обошлось без неурядиц и суматохи. Яузцы привыкли к залповой пальбе и сотнями, и полусотнями, но стрельцы, собранные в полк из других слобод, палили вразнобой, они путали ряды, и только яростная матерщина десятников и сотников удерживала некоторый порядок в полку. Яузцы все же соблюдали строй и медленно, но неуклонно шли вперед. А вот стрельцы других полков палили вразнобой, у них выходили не дружные залпы, а растяжная трескотня, они то и дело мешали ряды, отставали от яузцев, под матерный лай своих полковников и сотников догоняли их бегом, многие не успевали заряжать пищали. Запыхавшись от непрерывной спешки, стрельцы палили без вского прицела в сторону врага, а то и в белый свет. Однако непрерывный ливень сотен пуль и безостановочное движение стрельцов вперед вызвали среди вражеского войска сильное смятение. 
Поляков ошеломило это неумолимое движение, этот ливень пуль, к тому же они не ожидали удара в спину от отряда Юрия Трубецкого и растерялись. Ряды немецкой пехоты смешались, тесные роты крылатых гусар рассыпались в беспорядке. А шесть стрелецких полков все шли и шли вперед, и каждые триста пуль, выпущенных одновременно, раз за разом, хотя и без особой точности, но почти без перерыва, наносили врагу заметный урон. А в спину полякам летели пули отряда князя Юрия Трубецкого. Яузские полусотни успели сделать по пять залпов, когда королевское войско дрогнуло, гусары бешеным галопом помчались врассыпную в разные стороны, а пешие мушкетеры бегом стали отступать к северу вдоль Земляного вала. Бегут в Тушино, - догадался Андрей. Пятичасовая битва у Арбатских ворот закончилась полной победой московского войска, - неожиданно для самих москвичей..
  Андрей и другие вылазные полковники хотели преследовать расстроенное польское войско, но тут прискакал гонец от воеводы Шереметева и велел стрельцам остановиться, а всем полковникам собраться у Арбатской башни, где их ждет князь. Шереметев был разгорячен успехом, однако радости в его словах Андрей не услышал.
- Мать-перемать! – взбешенно орал воевода. – Распротуды поповскую срань! Полную победу отнимают ради своих черных шкур!
Вскоре он немного успокоился и объяснил полковникам, в чем дело. Он все еще тяжело дыщал от гнева.
- Собор получил весть. Пан Лисовский и атаман Конашевич осадили Троицу. Попы и чернорясники перепугались. Троицкий келарь Авраамий Палицын нагнетает страх на митрополитов и епископов. Мол, если еретики возьмут Троицу, - это конец белого света и всей православной Руси. Понятно, кому охота поститься в осадном сиденье? Все попы и монахи скопом прибежали в Думу, в Собор. Плач, вопли, стенания. – Воевода безнадежно махнул рукой. - Принудили Собор и Думу взять перемирие и спешно начать переговоры с поляками. Разводи стрельцов по стене, господа полковники. Валуев, и ты, Грязной, вы останьтесь, есть дело.
Когда они остались втроем, Шереметев негромко сказал Валуеву:
- Тебе, Григорий Леонтьевич, надо спешно идти к Троице. Я от Земского Собора ставлю тебя первым воеводой в Троице. Собирай войско, запасай припасы. – Он повернулся к Андрею. – А ты, Грязной,  пока суть да дело, поведешь яузцев к Троице, как передовой отряд. Тебе не впервой сидеть там в осаде. Поведешь скрытно, ночами, мало ли что тут с переговорами получится. Должен дойти за одну ночь, ночи сейчас длинные. Посадишь стрельцов на коней, полтысячи коней найду. Дам тебе обоз, получишь вволю пороху и прочих припасов. Крест целую, - добуду для яузцев жалованье на три месяца. Не теряй времени, полковник, нынче же уводи полк. Я дам тебе грамоту и от Собора, и от королевича, да мало ли что. Там пан Лисовский, а он не больно жалует своего короля.
Андрей посмотрел на Валуева, встретил его ободряющий взгляд. Судьба снова свела их, уже в третий раз после троицкого сидения и Царева Займища. Валуев крепко хлопнул Андрея по плечу.
- Торопись, полковник, да жди меня в Троице. Там на рожон не лезь, береги полк.
При всей спешке яузццам на сборы понадобилось два дня. В разоренной долгой Смутой России порядка еще не установилось, при молодом государе бояре и дьяки больше думали о своей корысти, а не об укреплении державы. Только к середине следующего дня они получили коней, телеги и пропитание, тут им помог князь Дмитрий Трубецкой, он велел своим казакам отдать все лишнее яузцам. А вот с порохом и с жалованьем вышла осечка, в казенном приказе старший дьяк Трахониотов, казначей государства Российского, на вид каленый прохиндей из фискальных ябед, нагло заявил, что знать не знает никаких князей, ни Шереметевых, ни Трубецких, и что он подчиняется лишь самому государю Михаилу Федоровичу. Уже начало темнеть, а дьяк все стоял на своем, мол, идут переговоры с поляками, и никаких ратных припасов он никому не выдаст, не то стрельцы с пьяных глаз начнут палить в поляков, и те нарушат перемирие.
Андрей послал Мальцева за подмогой к князю Шереметеву, а сам долго и безуспешно пытался убедить дьяка Трахониотова. Казначей оставался спокойным, наглым и непрошибаемым, как дубовая колода, Андрей же постепенно разгорячился сверх всякой меры, - эти чернильные души даже святого введут во грех, - в запале схватился за рукоять сабли, но во-время одумался. От дьяка Трахониотова, государева казначея, слишком многое зависело. Он стиснул зубы, рывком, с лязгом задвинул полуобнаженную саблю в ножны. Однако  чернильная душа до смерти перепугалась. К счастью, тут в приказе появился князь Шереметев. После многих криков и угроз Трахионотов с великой неохотой выдал Андрею полковое жалованье за три месяца и велел дьяку, ведавшему казенным ратным припасом, выдать яузскому полковнику порох и все прочее, что указано в грамоте первого воеводы. Когда Андрей уходил, Трахионотов косился на него злобно, однако с уважением.
Пока шла эта тягомотина, сотники не теряли времени. Яузцы наготовили по нескольку десятков зарядов, набили все кисеты и кармашки берендеек бумажными патронами с порохом, резаным свинцом и пыжами. После всех проволочек полк выехал их Ярославских ворот в Земляном валу уже в полной темноте, и немалый обоз резвым ходом направился в сторону Троицы. Андрей объяснил стрельцам, почему надо поспешать: переговоры только начались, и поход яузцев в Троицу, несмотря на проволочку в казенном приказе, может оказаться незамеченным, а при дальнейшем промедлении поляки непременно поднимут великий шум, мол, русские нарушают условия перемирия. Нападения врагов яузцы особо не опасались, поляки стояли по западной стороне Земляного вала, от Тушино до Поклонной горы, к тому же объявлено перемирие, однако каждый стрелец держал пищаль наготове и зорко всматривался в ночной полумрак.
Андрей на ходу созвал сотников, и они решили не рисковать, а на рассвете остановиться за десять верст от Троицы в большом селе Хотькове, дать отдохнуть лошадям и стрельцам, осмотреться, выслать дозоры, а там видно будет. За пару верст перед Хотьковым, когда уже начало светать, туда послали конный дозор из десятка Сикавина, и стрельцы довольно быстро возвратились вместе с двумя конными же донцами. Донцы уверяли, что они посланы полковником Епифанцем навстречу московским стрельцам.
- Епифанец получил из Москвы весть о вас, - говорил старший из казаков. – В Троицу то и дело приходят монахи. Везде пролазят черные рясы. А вы смело идите к Троице, дорога пока не занята. Лисовчаки стоят у Дмитровской дороги за Запасной стеной, а Сагайдачный с гайдамаками – в Служней слободе и в Рыбной. Они могут налететь на вас, однако когда подойдете, Епифанец пойдет на вылазку, отобьемся.
У Андрея будто запела душа, когда он услышал давно знакомые названия, он с невольной улыбкой поглядел на Кирдяпина, Сухотина и Мальцева, те тоже заулыбались, осветились улыбками лица других старых троицких сидельцев, их в полку оставалось чуть больше трех десятков. Какая-то сила заставила Андрея громко, во все горло закричать:
- Свя-той Сер-гий!
Его крик дружно подхватили старые сидельцы, и вскоре все пятьсот стрелецких глоток самозабвенно орали:
- Свя-той Сер-гий! Свя-той Сергий!
Часа через полтора полк втянулся в Климентьевскую слободу, и впереди в сером свете осеннего одня перед стрельцами засияли золотые купола Троицы. Андрей опять собрал сотников. Все они испытывали возвышенное волнение.
- Ну, братцы, готовься к битве!
Впереди решили пустить сотни Кирдяпина и Квасова, за ними – половину обоза, в середине поставили сотню Сухотина, за ней вторую половину обоза, а в хвосте полка – сотни Лаптева и Мальцева. Сотни шли двумя рядами, и каждая полусотня готовилась отражать нападение со своей стороны дороги. Над колонной подняли сотенные и полусотенные знамена, а сотня Сухотина еще и полковое знамя. 
- Палить на ходу, по команде. Начинают первые полусотни. Не останавливаться и не мешать рядов. Не торопиться и не мешкать. Вторые полусотни палят строго по очереди.
Пока перестраивались, Андрей успокоился, да и чего волноваться, обычный поход, яузцы привычны. Он прокричал команду, и полк рысью двинулся по слегка подмерзшей дороге к Троице.
Андрей и сотники ожидали нападения лисовчаков слева, из-за Запасной стены, со стороны Красной горки, переговоры переговороами, но вряд ли неукротимый пан полковник упустит возможность разметать неумелых москалей и захватить их обоз. И верно, когда голова полка поровнялась с Келарским прудом, из-за Запасной стены с яростным ревом выкатилась плотная конная лава и понеслась к Московской дороге, следом появилась вторая. 
- Братцы! Стройся за возами! Подпускай ближе!
Кирдяпин и Квасов тут же поставили стрельцов за первой половиной обоза, Мальцев и Лаптев – за второй, а Сухотин, как они оговорили, развернул свою сотню позади остальных лицом к Волкуше, - на случай нападения гайдамаков оттуда.
От Троицы послышался гулкий звук колокола, и сразу из Водяных ворот к Келарскому пруду хлынула яркая лава конных. С гиканьем, визгом и улюлюканьем донцы неслись наперерез лисовчакам. Серый осенний день будто стал светлее от сверкания множества сотен клинков с обеих сторон. Андрей зорко следил за приближением лисовчаков, не ошибиться бы, - если казаки врежутся во вражий строй раньше, то придется выжидать, чтобы не причинить вреда своим. Если же первыми к Московской дороге поспеют лисовчаки, тут уж мешкать не придется.
Лисовчаки опережали. Их передовой отряд уже поровнялся с южной оконечностью Келарского пруда, сотни копыт прогрохотали по бревенчатому настилу моста. Впереди мчался на вороном коне всадник в серебристой кирасе, в серебряном же шлеме, над которым развевался пышный пучок светло-серых перьев. Что-то знакомое напомнил Андрею этот всадник. Не иначе, сам пан Лисовский, - мелькнула мысль. Теперь уж не оплошать бы, как когда-то он чуть не ополошал у Красных ворот! Пора!
- Братцы! – Закричал Андрей во все горло. – Первые полусотни! Пали!
Грохнул залп от сотни Кирдяпина, через небольшой промежуток – залп полусотни Квасова. Не меньше двух десятков лисовчаков слетели с седел, закувыркались через голову кони, однако лисовчаки продолжали стремительно сближаться, а передний всадник, будто заговоренный, скакал впереди невредим. До него оставалось не больше двух десятков саженей, когда грохнула полусотня Лаптева, сразу за ней, - полусотня Мальцева. Опять полетели на землю всадники, закувыркались на полном скаку кони.
Андрей увидел, как серебряный всадник вздыбил вороного коня и резко развернул его влево. И тут с лисовчаками сшиблись, наконец, подоспевшие донцы. Первым врубился в плотный строй «кентавров» всадник на гнедом коне, в лазоревом кунтуше и небесно-голубых шароварах. Андрей скорее догадался, чем узнал в этом всаднике Юрко Донца
- Не стрелять! – завопил он. – Готовь бердыши!
Он снова посмотрел в сторону Келарского пруда, и за эти короткие мгновения на поле схватки все изменилось. Гнедой казачий конь со всего маху врезался грудью в бок поднятому на дыбы вороному, тот не устоял на задних ногах и рухнул, забился на подмерзшей земле, задирая к серому небу кованые копыта. Серебряный всадник оказался под своим вороным конем, и тот теперь катался по нему, вдавливая его лукой седла в твердую осеннюю землю.
Андрей выхватил саблю, дал знак полку изготовиться к бою бердышами, а в двух десятках саженей от них над телом поверженного серебряного всадника рубились, резались и палили из пистолетов и коротких мушкетов донцы и лисовчаки. Андрей встревожился, «кентавров» меньше, чем донцов, но в лихости и ратном умении они превосходили казаков. Надо выручать Епифанца и верного друга Юрко Донца, а как в такой каше не задеть своих? Однако казаки знали свое дело. Они  не стали втягиваться в долгую рубку, а рассекли плотный строй врагов, часть их бешеным галопом помчалась в сторону Климентьевской слободы, а часть – назад, в сторону монастыря. Взбешенные потерей предводителя лисовчаки кинулись за ними в обе стороны и повернулись спиной к яузцам.
Опытные сотники не подкачали. Без команды Андрея выпалила вторая полусотня Сухотина, за ней без перерыва прогрохотали залпы всех остальных полусотен. Как ни быстро мчались кони, а пули оказались проворнее. Всю обочину Московской дороги слева от стрельцов покрыли туши польских коней и трупы «кентавров». Лисовчаки опомнились, развернули коней и снова кинулись к Келарскому пруду, - подобрать и вынести тело своего предводителя. К этому времени все стрельцы успели снова зарядить пищали и встретили врага дружными залпами. А в спину врагам опять ударили с двух сторон донцы. 
Три раза разъяренные «кентавры» пытались подобрать тело своего погибшего полковника, три раза стрельцы и казаки отбивали их и рассеивали. К этому времени лава лисовчаков сильно поредела, но вот один из шляхтичей исхитрился на бешеном скаку поднять тело полковника Лисовского к себе на седло, и несколько десятков уцелевших всадников развернули коней к подножью Красной горки. Не успели вторые полусотни зарядить пищали, как незадачливые любители легкой наживы скрылись за Запасной стеной.
- Андрей! Грязной! – послышался хорошо знакомый голос. К стрельцам подскакали несколько казаков и с ними Юрко Донец в лазоревом расшитом кунтуше и в небесно-голубых шароварах.
- Будь здрав, Андрюша! – возбужденно орал Юрко.
- Здравствуй, Юрко!
Друзья съехались вплотную и крепко обнялись. Умный Воронко стоял спокойно, а гнедой конь Юрко после лихой сечи перебирал ногами и дрожал всем телом. Андрей не нашел ничего умнее, как спросить:
- Откуда ты узнал, что это я?
- Так морковные кафтаны! – прокричал не остывший после яростной схватки Юрко. – Серебряные петлицы! Здорово, друже! Видал?! Свалил я пана Лисовского! Не топтать ему нашу землю! – И молодой казак громко захохотал. 
Неделю яузцы и донцы Епифанца стояли вместе в монастыре. Оставшиеся без предводителя лисовчаки больше не пытались нападать на москалей, они зализывали тяжелые раны, нанесенные стрельцами и донцами. Из-за Запасной стены каждый день до глубокой ночи доносились звуки печальной музыки. Гайдамаки Сагайдачного тоже соблюдали перемирие, однако во хмелю сожгли дотла Служнюю слободу и теперь расположились в Рыбной слободе и на Волкуше. Потом подошел отряд Валуева, и Андрей с радостью передал опытному воеводе бразды правления.
Однако новые власти монастыря встретили ратную подмогу неласково. Когда трое друзей встретились в первый день прибытия яузцев, брат Ферапонт сказал друзьям, что игумена архимандрита Дионисия еще год назад увезли в Москву на митрополичий суд, ему вменяется в вину апокрифическое толкование Священного писания, арианское искажение канонических молитв и служб.
- Не поборол, выходит, отец Дионисий ересь жидовствующих, - усмехнулся Юрко. – Сами жидовствующие одолели отца Дионисия.
- А в чем виноват архимандрит? – поинтересовался Андрей.
Брат Ферпаонт довольно долго сосредоточенно молчал, потом нехотя сказал:
- Архимандрит Дионисий почитал Иисуса Христа как Сына Божьего, еретики же из иудеев-выкрестов признавали Христа человеком и лишь пророком, как иудейского Моисея. Он учил, что православный праздник Воскресения Иисуса Христа не может называться иудейской Пасхой. Иудеи празднуют Пасху как день своего прихода в старну обетованную после сорок лет блужданий по  пустыне, православные же в этот день славят Воскресение Христово, а никак не иудейскую Пасху. Он не признавал апостолом Иуду Искариотского, считал греховным его Евангелье. Не признавал святой блудницу Марию Магдалину. Не соглашался, когда Пресвятую Богородицу упоминали в молитвах вместе с сей блудницей. Много еще чего он не принимал, считал ересью жидовствующих. Во многих новых молитвах и службах видел он их попытки исказить православие в сторону иудейства и римской еретической веры.
- И теперь в монастыре атаманом келарь отец Авраамий, - уточнил Юрко.
- Увы. Ключник же отец Родион и казначей отец Никита в страхе за свое прежнее содействие отцу Дионисию полностью признают начальство отца Авраамия. Многие братья во Христе не принимали новшеств отца Дионисия, теперь они тоже на стороне отца Авраамия.
- Ты смотри, отец Ферапонт, - серьезно посоветовал Юрко, – сам не попади в опалу из-за жидовствующих. Ну их к дьяволу. Всегда паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат. Тебе это ни к чему, пускай сами разберутся.
- Я всегда старался меньше говорить, больше слушать, - вздохнул брат Ферапонт, - хотя иной раз бес усиленно тянул меня за язык.
Вместе с осоновным московским отрядом Валуева в Троицу прибыл келарь Авраамий Палицын. Даже не отдохнув от дороги, он потребовал к себе воеводу Валуева с полковниками Грязным и Епифанцем. Когда Андрей вошел в келью отца Авраамия, там уже находились отцы Родион и Никита, а также полковник Епифанец, Отец Никита доложил келарю, что воевода Валуев прибудет попозже, он пока размещает своих воинов. Отец Авраамий не стал ждать воеводу. 
Андрей впервые испытал на себе гнев священнослужителя. Отец Авраамий, невысокий, весьма толстенький, метался по палате, размаховал пухлыми кулачками и выкрикивал пронзительным тонким голосом:
- Ведомо ли вам, православные воины, что вы сотворили непрощаемый грех!? Вы нарушили перемирие с королевичем Владиславом! Его королевское высочество прервал переговоры на Пресне, когда узнал о вашем  бесчинстве! Он двинул к Троице войско гетмана Ходкевича! А также войско молодого Жолкевского! Его королевское высочество сам намерен прибыть со всем своим войском под Троицу! Из-за вас, нерадивые полковники, великая беда грозит обители Пресвятой и Живоначальной Троицы!
Оба полковника с затаенной усмешкой смотрели на суетливые движения  троицкого келаря, слушали его визгливые выкрики. Они оба успели столько повидать за свою жизнь, что негодование какого-то троицкого келаря казалось им скоморошьим лицедейством. Шуму много, но совсем не страшно. А отец Авраамий впадал во все больший гнев.
- Я предам вас суду Освященного Собора! Вы изменники! Вы враги православия! Вы пойдете на плаху!
Андрею надоело выслушивать угрозы самолюбивого и хвастливого монаха. Он громко и надолго закашлялся. Тарас Епифанец с удовольсвием поддержал его. Они надрывались в притворном кашле, а отец Авраамий прервал свои крики и с великим изумлением смотрел на внезапно занедуживших православных воинов. Его обильно заплывшее жиром лицо побагровело чуть не до синевы. Полковники испугались за его жизнь и перестали кашлять так же дружно, как начали.
- Антихристы! – вновь ожил отец Авраамий.
- Святой отец! – начал было Андрей.
- Батька келарь! – одновременно с ним проговорил Епифанец.
Они переглянулись, и Епифанец кивнул, мол, давай ты.
- Отец келарь, - почтительно начал Андрей. – Мой яузский полк послал сюда первый воевода государства Российского, боярин князь Федор Иванович Шереметев. Послал по приговору Собора и Думы. Никаких переговоров с поляками тогда еще не началось. Под самой Троицей на нас предательски напали разбойники Лисовского. Нам на выручку подоспели донцы полковника Епифанца. Мы вместе отбили нападавших, нанесли некий урон лисовчакам. А казаки полковника Епифанца в схватке сразили самого свирепого злодея, полковника Лисовского. Гарнизон Троицы с прибытием яузцев усилился в два раза, а с войском воеводы Валуева мы выдержим любое осадное сидение. О какой измене ты говоришь? Или ты хотел, чтобы лисовчаки изрубили моих стрельцов?
- Вы нарушили перемирие! Вы злодейски убили лучшего воина в королевском войске, пана Лисовского! Его величество король Жигмонт никогда не простит нам сего подлого убийства! Вы – государственные преступники, воры!
- Слушай, батька келарь, - не выдержал Епифанец. – Ты не больно-то махай тут руками. Не по нраву мы тебе, - ищи других. Я нынче же увожу своих хлопцев. Не то, неровен час, пошлешь нас на костер. Мой начальник – князь Дмитрий Трубецкой. Тебе я не подчиняюсь. Слушать твои угрозы не стану. Как ты, полковник Грязной?
- Если тут так встречают лучший стрелецкий полк Москвы, то нам тоже в Троице нечего делать. Оставайся в добром здравии, отец Авраамий. Раз ты не рад нам, гонишь нас, - так я и скажу воеводе Валуеву и князю Шереметеву. Ставь на стены монахов, отбивайся сам от гайдамаков.
- А заодно от ляхов гетмана Ходкевича и молодого пана Жолкевского, - добавил с усмешкой Епифанец. – И от всего войска его величества Жигмонта. Святые отцы свидетели, что ты гонишь донцов из Троицы. 
Он кивнул на сидевших у стены на лавке ключника отца Родиона и казначея отца Никиту. У тех выкатились глаза, а оба полковника дружно, бок о бок пошли к двери.
- Стойте! Куда вы? А как же Троица? Угроза от еретиков!
Полковники молча подошли к двери, Андрей взялся за ручку и только тогда обернулся. 
- Ты же нас выгнал, святой отец. Да еще пригрозил отправить на плаху за воровство. Чего нам тут ждать?
- Моим хлопцам надоело платить монахам за каждый кусок хлеба! – рявкнул Епифанец. – Хочешь, батька келарь, чтоб мы обороняли Троицу, давай уговоримся. Не хочешь, - прощай!
Тут, к счастью святых отцов в келье появился Валуев, и его приход остудил жаркие страсти.
Они проговорили с отцами начальниками Троицы больше двух часов. В результате каждая сторона получила «Договор на оборону обители Пресвятой и Живоначальной Троицы от войск еретического короля Жигмонта». На договоре красовались подписи и печати келаря Арваамия, казначея Никиты, воеводы Валуева и обоих полковников, казачьего и стрелецкого. По этому договору воевода и полковники крестным целованием клялись не впускать в святую обитель ни единого еретика, кроме как безоружных послов или пленных, а святые отцы обязывались кормить-поить православных воинов, казаков и стрельцов, раз в неделю топить для них баню, в холодное время выдавать им дрова для обогрева, исцелять их от боевых ран и болезней, а также пополнять их ратный припас, - и все это бесплатно, по оговоренной норме.
После этого келарь отец Авраамий отбыл в Москву, он не появился здесь, даже когда переговоры перенесли в село Святково, в десяти верстах от Троицы. Отец Авраамий показался в Троице лишь когда послы перенесли переговоры в село Деулино в четырех верстах от Троицы. Но и тогда он больше времени проводил с послами, а всеми делами обители заправляли отцы Родион и Никита. Андрей понимал, что святой отец Авраамий пуще всего боится сам попасть в осадное сидение и испытать хотя бы малую толику невзгод, которые выпали на долю первых сидельцев святой обители. При встречах отец Авраамий говорил с полковниками весьма любезно и, казалось, не помнил обиды, нанесенной ему неучтивыми полковниками. Епифанец не верил в его добродушие.
- Погоди, Грязной, он еще припомнит нам непочтительное обращение.
- Плевать, - отмахивался Андрей. – Отец Авраамий – из тех, про кого говорят: плюнь в глаза, он скажет: Божья роса. Ничего он не сделает. Трус он и хвастун.
Воевода Валуев оставил без последствий непочтительное поведение полковников с отцом келарем, он разместил половину своего войска в Троице, а вторую половину в посадах и слободах вокруг монастыря, при этом полякам пришлось заметно потесниться. Почти все свое время Валуев проводил с русскими послами, и князь Шерметев весьма прислушивался к воеводе, опытному в ведении переговоров.
А переговоры с поляками затягивались, уже закончился октябрь, но конца съездам послов не виделось. Польских осадных войск вокруг монастыря становилось все больше, хотя его королевское высочество Владислав продолжал держать свой стан в Тушине.
В Троицу съехались московские послы, которых возглавлял боярин князь Федор Шереметев. В посольство входили князь Данила Мезецкий, князь окольничий Александр Измайлов, думный дьяк Илья Болотников и дьяк посольского приказа Михаил Сумин. Однако послы затерялись в море черных ряс и богатых цветных риз духовных лиц, которые заполнили Троицу. Князь Шереметев старался держать воеводу Валуева поближе к себе, а том постоянно призывал полковника Грязного, и Андрей только диву давался нравам в московском посольстве.
Вокруг послов постоянно толпились два, а то и три митрополита, десяток епископов и множество архимандритов. Они неотступной толпой следовали за русскими послами, они заполняли все храмы Троицы и дружно молились о спасении обители святого чудотворца Сергия Радонежского от разорения еретиками. Ни разу от них не слышалось слов о спасении русской земли и православного народа. И все это множество священнослужителей благоговейно внимало страстным речам отца Авраамия. А троицкий келарь денно и нощно говорил, что сейчас самое важное – это снять осаду Троицы, и если для этого придется отдать толику русской земли еретикам, - это не беда, лишь бы сохранить святая святых русской православной церкви. 
Боярин князь Шереметев, когда по вечерам освобождался от постоянного присутствия священнослужителей, то призывал к себе Валуева, тот же всегда брал с собой Андрея.
- Учись, полковник, - усмехался опытный воевода. – В Царевом Займище мне больше пришлось спорить с князем Елецким, чем с гетманом Жолкевским. А тут князь Шереметев больше отбивается от попов и монахов, чем от от польских послов.
Шереметев же на этих вечерних встречах частенько впадал в грех сквернословия, плевался, бил кулаком по столешнице, клялся, что завтра потребует от чертовых ляхов назад все русские земли, в первую очередь Смоленск и Киев, а чернорясники пускай все сдохнут от злости. Однако наступал новый день, черные рясы и цветные ризы обступали первого московского посла плотной толпой, слышалось благостное воркование их голосов, и все начиналось сначала. Андрей нередко бывал на съездах послов, и видел, что поляков радует боязнь православного духовенства подвергнуть новой осаде святую Троицу, и что православные иерархи волей-неволей играют на руку полякам.
Посольство Польши состояло из весьма знатных людей, его возглавлял сам канцлер Лев Сапега, а католическую церковь представлял каменецкий епископ Адам Новодворский. Андрей изумился, когда увидел в составе польского посольства гетмана Александра Гонсевского, того самого, который больше года самовластнол правил в Москве.
Встречи посольств в Деулине проходили редко, всего три раза за время переговоров, но Шереметев и Сапега почти каждый день омнеивались грамотами, и в составлении этих грамот князь Шереметев весьма прислушивался к словам воеводы Валуева. Валуев же не разделял тревог духовенства.
- Поляки не сумеют долго стоять у Троицы, - спокойно говорил он. – У них ни припасов, ни теплого жилья. Нам надо стоять на своем. Перво-наперво, пускай уводят войско с русской земли. Второе: пускай возвращают Смоленск и Киев, ну и те города, о которых решили еще на Пресне. Заодно пускай уговорят шведов отдать Великий Новгород. И третье: королевич Владислав должен отказаться от царства на Москве.
Меж тем наступала зима, и, судя по всем приметам, она обещала быть лютой. Несмотря на письменное обещание отцов Авраамия и Никиты, монахи выдавали дрова стрельцам и казакам весьма скудно, кормили их ввиду рожденственского поста жидкими постными щами и постной же кашей из дробленой пшеницы, стрельцы начинали ворчать, а донцы проявляли откровенное недовольство и нетерпение. Поляки же и черкасы, осадившие Троицу, отчаянно мерзли в своих шатрах и начали захватывать окрестные монастырские слободы, они выгоняли хозяев из изб, порезали весь крестьянский скот и съели всю прочую живность. Особо досаждали русским людям гайдамаки Сагайдачного, они без всякого стыда грабили православных по всей верхней Волге и по Оке.
Православному духовенству так и не удавалось склонить боярина Шереметева на уступки полякам ради снятия осады с Троицы. Уже два съезда послов кончились нечем, русские и поляки стояли каждая сторона на своем. Поляки требовали оставить за Польшей все занятые поляками русские города, а также Тверь, со всеми жителями, кроме того, они не признавали русским царем Михаила Федоровича и настаивали, чтобы Владислав Ваза писался государем Московским и всея Руси. В противном случае польские послы грозились привести на Русь еще одного истинного Дмитрия Иоанновича со всем войском Речи Посполитой.
Из-за твердости князя Шереметева переговоры, казалось, зашли в тупик, и отцы иерархи приняли свои меры для обуздания строптивого первого посла. За десять дней до Рождества Христова к Шереметеву прибыл московский гонец с государевой грамотой. Князь прочитал царскую грамоту и впал в великую задумчивость. Второй посол, князь Данила Мезецкий подобрал со стола выпавшую грамоту, покосился на боярина и вполголоса зачитал ее посольству и священникам. Даже неопытный в посольских делах Андрей ужаснулся царскому повелению. Видать, кремлевские отцы-иерархи весьма сильно воздействовали на молодого царя. Государь приказывал Шереметеву не затягивать более переговоры, ради спокойствия на русской земле скорее подписать с поляками вечный мир, согласиться со всеми требованиями польского посольства, отдать им все города и земли, которые те требуют, но взамен пусть поляки немедля снимут осаду с Троицы и вернут древнюю русскую святыню, икону святого Николая Можайского.
Даже присутствующий здесь митрополит Ефрем опешил от такой приятной для духовенства неожиданности. Князь же Шереметев вышел из остолбенения и заорал:
- Хрена с два они получат все города! Князь Одоевский в Столбове по царскому повелению уже отдал шведам все выходы к морю! А теперь что? – я должен отдать полякам еще пол-России!?
Когда первый посол излил свой гнев, воевода Валуев спокойно заметил:
- Против царского слова идти не положено, царское повеление надо выполнять, однако и поблажку полякам давать не следует. Я полгода отбивал Вязьму от королевича Владислава, кабы не указ Собора и Думы, - по сю пору сидел бы за вяземскими стенами. У них нет нынче таких сил, чтобы сломить нас. Нам надо отстоять хоть часть русских городов, сколько возможно. А там мы соберем силы и еще посмотрим…
- Быть по сему! – рявкнул Шереметев.
Однако, как боярин ни шумел, а теперь духовенство с царским указом насело на послов весьма настойчиво. Через неделю послы обеих сторон встретились в третий раз и после великих криков, угроз и стучания кулаками по столам подписали договор. Шереметев и Мезецкий все-таки заметно облегчили позорные для России условия. Прежде всего, они подписали не вечный мир, как повелел государь, а перемирие на 14 с половиной лет. Кроме того, им удалось оставить за Россией Можайск, Вязьму, Козельск, Мещовск и Мосальск. Новая польская граница теперь пролегала посредине между Дорогобужем и Вязьмой. Договор вступал в силу после его подписания великим государем Польским Сигизмундом, и «лицом, которого именуют царем всея Руси Михаилом». После этого обе стороны обязывались обменяться пленными.
Поляки имели все основания ликовать. Речь Посполитая, как теперь называлась Польша, получила 29 исконно русских городов с округами и со всеми жителями, да еще оставляла за собой всю северскую землю, а также мать городов русских - Киев и всю малороссийскую окраину. Теперь границы Польши раздвинулись, как никогда за всю ее историю. Западные же рубежи России отодвинулись далеко на восток, почти туда, где они были при Дмитрии Донском и его сыне Василии Первом.
Однако православное духовенство не скрывало своей радости по поводу того, что польское войско уйдет от стен святого монастыря. В  Троице непрерывно ликующе звонили колокола, во всех храмах днем и ночью служили торжественные литургии по поводу «великой победы» над еретиками. Звенящими от гордости голосами иерархи славили «спасение Руси» и «заступничество святых небесных сил». На Рождество отец Авраамий устроил в трапезной палате небывалое великое пиршество в честь избавления святой Троицы от осады нечестивыми еретиками.
Никто из московского посольства не участвовал в этих торжествах и пиршествах. Послам нечего было праздновать, у них не было причин ликовать. Им еще пришлось оговаривать множество тонкостей в договоре о перемирии, и эти хлопотные дело заняли целый месяц. Лишь в середине января договор вступил в силу, и польское войско отошло от стен Троицы к новой русско-польской границе. Однако оставалось множество нерешенных вопросов, которые предстояло распутывать Посольскому приказу. В конце января князь Шереметев с посольством отъехал в Москву, где ему предстояло оправдываться на Земском Соборе и в Думе за постыдные для России условия деулинского перемирия. При отъезде воевода не простился ни с кем из торжествующих православных иерархов. Вместе с послами из Троицы ушло войско воеводы Валуева. В монастыре остались лишь яузцы и донцы.
В тот же день Епифанец велел донцам готовиться к походу. Он собирался скрытно вести своих донцов вдогонку за поляками, его казаки жаждали пошарпать польские обозы после долгого бесплодного сидения в Троице. Перед уходом казаков трое друзей встретились, чтобы проститься, и прощание получилось не радостным.
- Одно хорошо, - негромко сказал печальный пресвитер Ферапонт, - теперь на русской земле целых 14 лет будет мир. 14 лет, - это срок немалый, можно утвердить порядок в державе.
- Да уж, мир, - негромко проговорил Андрей. – А что русские люди получили от этого мира? Что мы все, братцы мои, получили от этого мира? Десять лет мы не выпускали оружия из рук…
Он хотел еще многое сказать, но резко оборвал речь. Его друзья стояли рядом, молчали и думали об одном и том же. Что говорить, когда все их ратные труды оказались бесполезными? Десять лет на Руси царила кровавая Смута. Земля разорена дотла. Русского народу уничтожено без счета. Юрко говорил, что от Новгорода до Москвы от бывших деревень остались лишь полуразрушенные срубы, наполненные трупами и костями, пашен нигде не видать, земля заросла бурьяном и густым подлеском. Россия потеряла все выходы к обоим морям, границы наши теперь остались, как при Дмитрии Донском.
Многие боярские и княжеские роды разорились, обнищали, вымерли, но уцелевшие бояре и князья выбрали своего царя, сохранили свои вотчины. Беглых крестьян по приговору Собора решено разыскать и вернуть прежним хозяевам. Поместные дворяне не получили никаких выгод, им остались лишь безлюдные, разоренные поместья. Тягловые крестьяне толпами бегут на Дон, на Маныч, на Терек. «Новые» казаки немало пролили своей урови за освобождаение России от поляков, но они так и остались бесправными разбойниками, их в лучшем случае ждет ярмо прежних хозяев. Стрельцы почти все погибли в кровавой каше, а те, что уцелели, разбрелись в поисках лучшей доли. Что получили яузцы после бесконечных битв и сражений? Ради чего десять лет лилась кровь православных?
Отец Ферапонт попытался утешить друзей.
- Худой мир лучше доброй ссоры. Перемирие даст России время укрепиться. А через 14 лет еще посмотрим, чья возьмет.
Опять наступило долгое молчание. Каждый понимал, что теперь им не скоро придется свидеться. Отец Ферапонт оставался в монастыре,  он мог изредка навещать Андрея в Рогачеве или в Москве, Андрей тоже время от времени сумеет наезжать в Троицу. А вот смогут ли они увидеть когда-либо Юрко Донца, - никто не знал. На южной окраине русской земли собирались густые тучи, гетман Сагайдачный с запорожцами поклялся в верности королю Сигизмунду и готовился поквитаться с клятыми москалями. А государева Дума так и не признавала казаков служилыми людьми. Андрей и Ферапонт опасались, что беда может подстеречь из друга, лихого донского казака в любой день, если не от запорожцев и поляков, так от московских приказных.   
- Да не смотрите на меня, как на пропащего! – беззаботно засмеялся Юрко. – Лучше помогите мне уломать этого старого черта, чтобы он добром отдал за меня Устиньку! Андрей, ей-Богу, если он упрется опять, я украду дивчину. Увезу ее на Дон, там никто нас не сыщет! Обвенчаемся и заживем, как паны, дувана я навозил батьке с мамкой вдоволь, хватит на наш век. А другие беды не страшны! Не устала еще рука держать саблю. Волю свою мы никому не отдадим.
На следующий день после отъезда послов и ухода казачьего полка из Троицы ушел яузский стрелецкий полк. Перед уходом сотники на совете решили разделить  полковых лошадей, сбереженные припасы и прочее полковое имущество между стрельцами, - все это пригодится стрелецким семьям, обедневшим за долгие годы Смуты. Тут же Андрей велел Мальцеву раздать по сотням остатки полковой казны. Яузцы не скрывали своего удовольствия, но их радость заметно убавилась, когда они узнали, что после возвращения в Москву они останутся без своего полковника. Андрей твердо решил оставить государеву службу и заняться делами своего и отцовского поместий.
Когда он заявил об этом сотникам, Кирдяпин и Сухотин пытались уверять Андрея, а скорее, самих себя, что все в руках Божьих, что жизнь может повернуться и так, и сяк, но рассудительный Мальцев заметил:
- А я так думаю, полковник наш верно решил. Сколько можно испытывать судьбу? Много своих братов мы похоронили, а что всем нам дала государева служба? Мы животов своих не жалели, выходит, за один лишь прокорм. Пора и о себе подумать. Я вот тоже, - вернусь в слободу и возьмусь за хозяйство.
Андрей с дворовыми выехал из Красных ворот Троицы и остановился, чтобы пропустить мимо себя стрельцов. И яузцы нашли, как проститься с Троицей, где их товарищи десять лет назад отбивали приступы сапежинцев и лисовчаков, и где они сейчас оберегали русских послов и не допустили второго осадного сидения. Когда все пять сотен вытянулись от Красных ворот до Пятницкой башни, полуголова Кирдяпин остановил полк и что-то скомандовал. Воздух потряс дружный троекратный крик:
- Святой Сергий! Святой Сергий! Святой Сергий!
Потом стрельцы как один приложили приклады к плечу, и оглушительный залп пятисот пищалей будто расколол хмурое зимнее небо. Над Троицей взвились тучи ворон, черные птицы долго кружились с громким карканьем и все не могли успокоиться. А полк развернулся и пошел вниз к мосту через Кончуру, за которым проходила Московская дорога. Андрей с верховыми даточными ехал позади полка, смотрел в спины стрельцам в кафтанах морковного цвета и не замечал, что по его щекам текут слезы.