Амурские рассказы и байки

ЗАНОВО


   По Амуру, как встарь, сплавлялся переселенческий плот с мужиками, бабами, ребятишками, скотом и сеном. Может, сплавлялся, а, может, только мерещился. Да и кому было видеть его с дикого и безлюдного берега?
   Тимофей Пальшин, вятский уроженец, одетый еще по-зимнему на холодной реке, с которой только недавно сошел лед, озадаченно взирал на  пустоватый простор, с недоумением спрашивая себя: «Где станицы? Где селенья? Куда все подевалось? Мы ж эти места обжили. Или я в первый раз плыву?» Он обвел взглядом свое семейство: двух старших ребятишек – дочку и сына – девяти и семи лет, жену, под тулупом кормившую новорожденного младенца. Тимофей помнил, что всех своих ребятишек вырастил, отгулял на трех свадьбах, принял на руки внуков и дождался правнуков. Ему также были известны судьбы всех сплавлявшихся вместе с ним переселенцев, ставших впоследствии его односельчанами. Нет, не в первый раз он плывет. Так куда ж подевались села?
   Плот причалил к месту их прежней высадки, где они расчистили площадку под будущую деревню, и каждая семья вырыла для себя землянку – их первое жилье. В ту весну приехавшие успели распахать и засеять пустоши, засадили огороды, а зимой начали строить избы. Первые домишки были неказистыми, мелкими, больше для тепла, чем для красы и удобства. Зато к новой весне деревенька уже стояла, год за годом прирастая и прирастая, пока не вытянулась в долгую линию вдоль реки. За первой улицей построилась вторая и третья. Подросшие сыновья на месте неказистых избенок начали возводить высокие хоромы. А внуки уже раскидывали над теремами шатровые крыши с резными карнизами, окна украшали кружевными наличниками. Все это Тимофей Пальшин за долгий век жизни успел увидеть собственными глазами.
   Но куда подевалась деревня и с первыми неказистыми избами, и с поздними шатровыми теремами? На месте ее расстилалось чистое поле,  по которому гулял небольшой табунок лошадей, а глубоко вдали единственным жилым островком просматривалась одинокая хоромина, должно быть остаток третьей линии, а то и более поздняя постройка. Тимофей, сколько ни приглядывался к ней, сколько ни пытался мысленно вставить ее в пропавшую улицу, так и не вычислил, кому же она принадлежала.
   Люди, приплывшие вместе с Тимофеем, так же удивленно смотрели на просторную поляну, густо заросшую молодою травой.
   Тимофей велел переселенцам обождать на плоту, а сам с несколькими мужиками направился через луг к одинокому дому.
   Два здоровенных пса с яростным лаем бросились навстречу пришельцам, но вдруг встали как вкопанные, дружественно помахивая хвостами. Человек в фуражке с зеленым околышем вышел на крыльцо и так же, как его собаки, остолбенел перед выходцами из глубины веков.
- Ты, служивый, из каких будешь? – скинув шапку, почтительно обратился к нему Тимофей. Следом обнажили головы и его спутники.
- Я здешний лесник и егерь, - важно представился человек. – Сам не из местных, приезжий. Служу тут девятнадцатый год.
- А деревня куда подевалась? – спросил Пальшин.
- Съехала деревня.
- Куда ж она съехала?
- Кто ж ее знает? Это еще до меня было. И сами уехали, и дома за собой утащили. Только этот и остался. Лесничество его для лесхоза выкупило.
- С какого же горя-злосчастья снялася деревня? – дрогнул голосом Тимофей.
- Да, вроде беды никакой не было, - припомнил лесник. – Начальство решило, что невыгодно ее содержать.
- Как не выгодно? – вскинулся Тимофей. – Мы круглый год своим хлебом жили, скот разводили, охотой, рыбалкою пробавлялись, пчел держали. От трудов довольство имели.
- Кто тогда ваши труды считал? – выразился лесник. – Это сейчас экономисты всякое дело цифрою промеряют. Про бывшую тут деревню вычислили, что хлеб сюда дешевле завезти, чем на месте растить. Ну и загубилося земледелие. На месте колхоза леспромхоз обосновался. Народ с крестьянской жизни на рабочую переложился и так к ней приохотился, что даже скотину держать перестал, на магазин понадеялся. Лес свели, зверь ушел, охоты не стало, рыба выловилась. Без лесу и леспромхоз кончился. Деревня ни с чем осталась: ни тебе сельского хозяйства, ни тебе промышленного производства. С чего ее зря кормить? С тем и свели.
   Слушатели понурились, тяжело вздохнули. Тимофей снова спросил:
- Сам ты, служивый, с жалованья или хозяйства живешь?
- Со всего, чего можно, - отвечал одинокий житель. – Вон мои лошадки пасутся, плужок имеется  - землю под огород пашу. Скотина есть. С ружьем промышляю. Прошлой зимой с собачками шатуна завалили. Рыбку ловлю. Пчелами занимаюсь. Всю родову в районе и городе продовольствием обеспечиваю.
- А деревня возле тебя могла б так кормиться? – бураво уставился на собеседника Тимофей.
- По уму, так и деревне б хватило, - размышлял лесник. – Но производство все равно нужно. Народ к зарплате привык. Да кому  ж его, производство это, тут ставить?
- Ну, прощевайте покуда, - свернул разговор Тимофей. – Не будем докукой в трудах ваших.
   Пришельцы повернули назад к берегу. Подойдя к луговине, где паслись кони и где прежде стояла деревня, мужички перекрестились, поклонились голому месту, натянули шапки и разом пропали из виду. Леснику показалось, что вся встреча с ними ему померещилась. Но его собачки продолжали махать хвостами, чего-то видеть, а, может, и чуять.
   Возвратившись к плоту, Тимофей наказал приплывшим с ним пассажирам выносить скарб.
- Заново будем ставить деревню, - объяснил он.
- Заново и в землянки селиться? – охнула баба, у которой в первую зиму померло двое детей.
- Что поделаешь, - посетовал Тимофей, - коли потомки слабину дали. Ни наших трудов, ни мук наших не пожалели. Ни о себе чести, ни о нас памяти не оставили. Кто, кроме нас, деревню вернет? Самим надо браться. Ты, Анисья, можешь не выходить, береги ребятишек. И другие, кто не желает еще раз муки пройти, тоже останьтесь. А кому работа по силам,  дело по желанию, подымайтесь на берег. Начнем поселяться. Теперь уж навечно.
   Плот покинули все, включая Анисью с младенцем на руке и двухлетним малышом за руку. Понадеялась женщина, что на этот раз сумеет уберечь ребятишек.
   С некоторых пор стал лесник слышать вокруг себя невидимую глазу жизнь. То топор веселым стуком зайдется, то пила взвизгнет, телега проскрипит, колодезный ворот лязгнет и будто вода в ведерке плеснется. А уж животных звуков не перечесть: петухи горланят, коровы мычат, собаки лают. Человеческие голоса тоже доносятся, но как-то невнятно, речи не разобрать. Зато песни звучат отчетливо и так душу захватывают – слезы на глаза наворачиваются.
   Еще лесник замечал, что иная из его кобыл, вроде, как жеребая ходит и ожеребится, а жеребеночка не видать. Слышно, как матку сосет, чмокает, копытцами перебирает, а глаз его не ухватывает. Значит, для деревни приплод. Со скотиной – коровами, овцами – та же история. Разор бы хозяйству был, если б из деревни тоже б животина ни прибегала, словно взявшаяся ниоткуда.
   Случается утром, в тончайшем разливе зари, или вечером, в золотом закате,  сама деревня или край ее на мгновенье обрисуется с избами, заборами, черемухами, стариками на лавочках, снующими ребятишками, мужиками и бабами, едущими на телегах.
   Бывает, ночью, когда рекою плывешь, свет из оконец сочится, слабенький, как от свечи или керосиновой лампы.
   Наслушается лесник звуков и дома с женой делится:
- Хорошо-то как,  а? Что одним куковать? Вместе все ж таки веселей.
   Наезжающим охотникам лесник рассказывает:
- Деревня рядом со мною стоит, от глаз скрытая, как град Китеж, чтоб ненароком не потревожили.
   Гости, которым, как они ни старались, ничего не удавалось услышать, про себя думали: «Одичал человек от бирючей жизни, вот и мерещится всякое». А слушок о невидимой деревне между тем шел. Заспешили сюда ученые, исследователи, туристы и просто любопытные. Заглядывали на историческую родину потомки первых поселенцев. Этим, видимо, что-то разглядеть удавалось, потому что уезжали отсюда с пунцовыми лицами и пылающими ушами. Крепко, знать, выдавали предки наследничкам за неубереженную ими деревню.
   
 Декабрь 2002год.

 ОЖИВШАЯ  РЕЛИКВИЯ

   
   На задах огородов с незапамятных времен ветшала неизвестно чья сарайка. Наконец, она вовсе рассыпалась и упала. Ребятишки поиграли на ее развалинах и в окаменевшем соре потревожили нечто, похожее на бревно. К ужасу ребятишек оно вдруг пошевелилось, село и на черном, как головешка, лице растворило светлые оконца глаз. Ребята стремглав бросились к домам, вопя о страшной находке. Взрослые схватили, что под руку попалось и побежали взглянуть на то, что так напугало детей.
   Чудище сидело на прежнем месте и лупилось на белый свет мутными глазами. Деревенские поостереглись брать его на вилы, а вдруг оно черт, и, окружив неизвестное существо, держали инструменты наизготовку.
   Леший или черт, увидев столько нацеленных на него острых предметов, сам испугался и задрожал. Это придало наседавшим храбрости.
- Кто ты такой? – грозно спросили они.
- А в-вы  к-кто? – с запинкой отозвалось существо, затравленно оглядывая взявших его в кольцо мужиков и баб.
- Мы здешние жители, а ты откуда тут взялся?
- Здешние, а я вас не знаю, - промямлило существо.
- Не знаешь и не надо, о себе говори, - настаивали окружившие.
   Существо тянуло с ответом, блуждало ищущим взглядом по лицам и не желало признаваться.
- Дайте воды, внутри все испеклось, - взмолилось оно.
- Ишь, чего захотел, - заподозрили деревенские хитрость. – Сначала скажи, а там видно будет.
   Существо понурилось и сказало:
- Я Илюшка Лопухнов.
- Какой такой Лопухнов?
- Викентия Ананьича сын.
- Нет у нас Лопухновых, - молвили из толпы.
- Как нет? – встрепенулся найденный. – Три двора Лопухновых – отца моего и дядей.
- Нет тут таких, - отрицали в толпе.
- Неужто всех расстреляли? – содрогнулся в сухих рыданиях найденный.
   Его пожалели и дали воды. Он выпил и начал спрашивать:
- Деревня-то Верхнее прозывается?
- Верхнее, - подтвердили ему.
- А власть чья?
- Тебе что до власти? – подозрительно уставились на него.
- Кто у вас: белые, красные или японцы?
- Эка, вспомнил! Когда это было? – засмеялись в толпе.
   Найденный оглядел место вокруг себя и сказал:
- Надо мной сарай был.
- Был, да истлел, повалился и ты из него нам открылся.
- Значит, я давно тут лежу?
- Кто тебя знает, когда ты сюда забег?
- Это когда Кузьму Петровича сотоварищи на расстрел вели, и меня с ними. А я убежал и в сарае зарылся.
- Какого Кузьму Петровича? Селиверстова что ли?
- Ага, - закивал найденный.
- Есть могила у нас убиенных. Селиверстов и другие в ней значатся. А твоя фамилия в истории не прописана. Как ты докажешь, что был?
- Вы у кого угодно спросите – Илюшка Гонец. Я и в волость, и в город, и к партизанам, и на железнодорожную станцию – всюду ходил.
- У кого спросить-то? Все тогда жившие перемерли.
- Так вы потомки? – догадался Илюшка. – То-то же я знакомых не вижу.
   Люди задумались: то ли найденный не в себе, то ли в самом деле так было? Но может ли человек столько лет в земле пролежать и очнуться живым?
   Для установления личности  сельчане привели старца под девяносто лет Иннокентия Макаровича Ладушкина и спросили его, что он помнит о расстреле подпольщиков. Старец взглянул в черное, как чугун, лицо найденного и не испугался. Не такое еще за долгую жизнь видывал. Напряг дед память, пошамкал губами и сказал, что самого расстрела по мальству лет не видел, а старшие в его детстве рассказывали, что имелся в селе подпольный комитет. Возглавлял его родственник нашего деревенского, пришлый рабочий человек Кузьма Петрович Селиверстов. И был у них связным Илюшка Быстроногий. Кто-то, видно, о них заявил, наехали каратели, всех похватали и без разбору дела повели на расстрел. Поставили над обрывом, а Илюшка Быстроногий прыгнул вниз и побежал. В него стреляли – не попали, гнались – и не догнали, искали – не нашли. Остальных-то постреляли, а у Илюшкиных родителей со злости дом сожгли.
- Сожгли! – горестно всхлипнул найденный.
- Погорельцы к родственникам перебрались, - рассказывал дед. – Но потом все они из села съехали. Фамилия у них была Лопухновы. 
- Куда они съехали? – взвыл найденный.
- Кто их знает? В городе, слышал, есть какие-то Лопухновы, - закончил воспоминания старец.
   Найденного покормили и оставили на том же месте приходить в себя, так как он даже подняться не смог. Когда Илюшка, пошатываясь, начал передвигаться, хозяева ближних домов, чтоб даром черномазика не кормить, поставили его пугалом в огороде, дескать, столько лет во тьме належался, пусть на солнышке погреется. Обрядили найденыша в старую рухлядь, на голову драную шляпу надели и на шесток, как Христа, вознесли.
   Стоит Илюшка над селом, на окружающий простор смотрит. Какие-то места узнает, какие-то нет. Там лесок поредел, там его вовсе свели. Река обмелела и глубже зарылась. Деревня тоже очертания изменила. Лучше ли, хуже ли стало – сразу не скажешь. Крепких домов прибавилось, но и завалюшек хватает. По приметам определил Илюшка, где тятькин дом стоял. Там теперь чужая хоромина.
   Приходили к живому пугалу ребятишки: есть приносили, разговоры вели. Однажды позвали Илюшку на речку купаться. Он пошел. Ноги слабые, еле идут. Ребятишки его не торопят, дожидаются, а когда и ступать помогают.  Дошли до обрыва, где подпольщиков расстреляли, упал бывший связной на краю, плачет, винится:
- Простите, братцы, что с вами не лег. Вон, на какую судьбу смерть обменял.
   А ему, будто ветерком, из воздушной дали в ответ принесло: «не горюй, парень, на белый свет глядишь и людям, по возможности, служишь».
   Залез Илюшка в реку, вылезать не хочется. Окаменевшую грязь на себе размочил, скатавшиеся волосы до шелку промыл. На берег белотелым красавцем вышел, худым только и чересчур долговязым. На шесток становиться больше не захотел. Ребятишки повели его к директору школы Геннадию Васильевичу Смычкову. Он историю вел и краеведением с учениками занимался. Его живая реликвия очень заинтересовала, но некогда было разговоры вести – ремонтом учебного здания занят был. Однако Илюшку от себя не отпустил, при школе оставил. А вскоре поздравил себя с удачным приобретением. Илюшка и школьный двор подметет, и парты починит, и двери наладит, и стекла вставит, и побелит, и покрасит, да еще вместо технички помещение вымоет.
- Ты откуда рукодельный такой? – удивляется директор.
Илюшка постукивает молоточком и отвечает:
- Тятька лениться никому не давал. А на мне, как на младшем, вся работа по дому лежала – старшие-то в поле.
   Зачислил директор Илюшку в технический персонал и зарплату ему положил.
   Вечерами, когда у директора выбирался свободный часок, он вел долгие разговоры с бывшим связным, записывал его рассказы и в тетрадь, и на магнитофон. Несколько раз Геннадий Васильевич порывался сообщить об ожившей реликвии в область, да было все недосуг и некогда. Подумавши крепко он и вовсе сообщать раздумал, рассуждая про себя: «Приедут, увезут Илюшку – не будет у школы безотказного работника, чтобы за малые деньги столько б работы делал. И на уроках он ребятишкам о прошлой жизни рассказывает, и в школьном музее живым экспонатом служит. И по ночам у меня за школу душа не болит. Илюшка присмотрит и, что надо, предпримет. К тому же, вредных привычек за ним не замечено. Неужели в прежние годы вся молодежь такою была?».
   У деревни нужда в найденыше тоже открылась. Зазовут его хозяева в дом, фотографии старые покажут. Илюшка, если узнает кого, говорит: «Это такой-то и такой-то, семью имел такую, хозяйство такое, лошадей держал столько, земли – столько». Если помнил, указывал, где та земля находилась. Иные хозяева подробно выспрашивали, вплоть до количества мелкого скота и птицы. Иные по нескольку раз одно и тоже с неубывающим интересом слушать могли. Илюшка, словно коридор в прошлое для них проложил. Деревня зауважала себя и своих предков.
   Как-то Илюшку позвали в дом, который по соседству с бывшим отцовским располагался, и вынули из небольшого сундучка фотографии. Илюшка сразу признал тятькин ларец. Важные бумаги он в нем хранил. Фотографии, которые подали Илюшке, семейными, лопухновскими, оказались. На них отец с матерью, братья и он, Илюшка, изображены были. Зашлось у найденыша сердце: «Это же наши, семейные! Откуда они у вас?»
   Никто не знал и сказать не мог, как у них чужая вещь и чужие фотографии оказались. Дело-то было давнее, и свидетелей у него не осталось. Когда каратели дом Викентия Ананьича подожгли, сыновья из окон, что успели, повыкинули. Среди прочего и ларец с бумагами. А когда собирать принялись, ларчика не нашли. Соседский мальчишка незаметно к себе его утянул, на чердаке спрятал. Там и пролежал сундучок годы.
   Директор школы просил у Ильи для музея лопухновские фотографии, но тот отказал со словами: « Не хочу в другой раз с семейными расставаться».
   Что удивительно, найденные в ларце документы, то ли по содействию директора школы, то ли по симпатии к найденышу сельсовета, местные власти признали подтверждающими личность и на основании их выдали  Илье Лопухнову новые с пропиской в селе Верхнем и правом проживать в современном мире.
   Перезимовал найденыш при школе, а к весне заскучал: «Не могу, - говорит, - безродным жить. Пойду искать кровников по родным братьям иль по двоюродным».
   Сколько директор школы его ни удерживал, сколько ни отговаривал, ухватил Илья отцов сундучок с фотографиями и на легких ногах ушел из села. Больше его в деревне не видели.
   Дошли слухи, что разыскал он родных, притулился к ним, а там и собственную жизнь построил. Не громкую, геройскую, а тихую и скромную жизнь обычного человека.

Июль 2003год.





                ЗЕМЛЕХОДЕЦ  И  ПАРТИЗАНКА

(быль)

   Глянула Акимовна в окно, а у нее по огороду мужик с топором мечется, затесы на столбах делает. Сам из себя натуральный лешак: бородатый, заросший, длинная рубаха поверх штанов пущена, ноги босые.
   Испугалась Акимовна: вдруг в избу нагрянет, - да вспомнила, что у нее отцово ружьишко припрятано. Зять, когда из города приезжает, на утку с ним ходит. Схватила женщина ружье – и через двор к огороду.
- Ты чего это, мужик, в усадьбе моей делаешь?
Тот оборачивается к ней и отвечает:
- Я землеходец, новые земли ищу.
- Где же ты видишь новые, когда у меня каждая латочка обихожена? – изумляется Акимовна.
- Вот я и смотрю, - говорит лохмач, - кругом бурьяны гольные, а тут так и пышет, - не иначе плодоносное место. Мне как землеходцу право выбора полагается.
- Оно и видно, что проходимец, целины от пахоты отличить не умеешь, - в презрении скривила губы Акимовна. – И зарубки твои пустые. Как начну против тебя партизанить! – пригрозила она, высовывая из-за изгороди ружье. – А ну с моего огорода!
- На испуг берешь или вправду пальнешь? – усмешливо поинтересовался мужик.
- Небось, размозжу задницу – в веки не сядешь, - пообещала женщина.
- Коль ты насерьез, так бери меня в плен, - предложил мужик.
- На кой бес ты мне? Проваливай, пока цел, - отказала Акимовна.
- Пораскинь мозгами, хозяюшка: я и по двору, и по скоту, и по дому, если понадобится. А всего-то за харч и доброе отношение.
- Какое тебе, лешаку, доброе отношение? Соседей, страсть ходячая, напугаешь. На мою избу плеваться начнут, - понесла бранью женщина.
- Вид нехорош, - так я на походе. Определюсь на постой – облагорожусь, еще красавчиком покажусь, - расцвел улыбкой мужик.
- Топор-то брось, - смягчилась Акимовна, размышляя о том, что помощник в хозяйстве действительно нужен.
- А ты ружье отведи, - в обмен затребовал мужик.
- Как без него в плен тебя брать? – рассудила женщина.
- И то верно, - согласился бородач, передавая Акимовне инструмент. – Прибери до поры. Я им путь прорубаю.
- Ну и шел бы с ним дальше. Огурцов на дорожку я дам, ломоть хлеба отрежу, - выразила последнюю надежду Акимовна.
- Не гони, хозяюшка. Передохнуть дозволь, а там, может, я у тебя и вовсе осяду.
- Но-но! – построжала Акимовна. – Еще не видели, какой из тебя работник. Лежалой жизни у меня не жди. Поселю я тебя в сарае, на сене. К холодам, если войдешь в доверие, к печи в летнюю кухню переведу. А работать будешь с утра и до ночи.
- Чует моя головушка, - огладил бороду пришелец, - что недалеко то время, когда под красным углом за стол у тебя сяду.
- Это еще заслужить надо, - нахмурила брови женщина.
- Заслужу, - заверил плененный.




Загадочная славянская душа

   Трое старателей – Порфира, Данила и Гаврила – вышли из тайги в город,  чтобы с шиком прокутить намытое за многие годы золото.
- Скоко тут кабаков! – восхитился простяга Порфира. – С какого, ребя, начнем?
- Погоди, - осадил умный Данила. – Кабаки нынче ресторанами прозываются.
- Ну и что? Суть-то одна, - не внял простяга Порфира.
- Суть одна, да порядки разные, - внушал умный Данила. – Злачные заведения теперь в приличном обличии посещают. Сперва надобно себя обиходить: тулупы скинуть, бороды сбрить.
- С золотишком нас и в тулупах примут, - уверил Порфира. – А бороду портить негоже. Без нее нас в тайге даже сороки запрезирают.
- А, може, пойдем в казино? – предложил практичный Гаврила. – Во, где мы к утру дочиста вытряхнемся.
- Запас промотаем, а куражу ни на понюшку не поимеем, - снова выставил свой резон умный Данила. – Наведаемся лучше в баньку. Парком и пивком душу потешим, заботы облегчим. В городских банях, сказывают, бассейны имеются.
- Да, хоть и бассейны, а все одно с нашей таежною банькою не сравниться, - запалился Порфира. – Наша из лиственницы рублена. Дух чистый, смолистый; жар сухой, легкий; веничек ухватистый, березовый – сто лет жизни в раз прибавляют. Бассейн понадобился – в студеный ручей ныряй или ж в сугроб зарывайся. Неужто в городе такое найдется?
   Порфирины слова напомнили мужичкам о покинутом зимовье.
- Как там дома, все ли в порядке? – забеспокоился Гаврила.
- Какой уж без нас порядок? – молвил Данила. – Медведь, поди, спать не залег, дожидается городского гостинца. Ручей под ледяной шубой кличет нас, не докличется. Волки с тоски на крыльце воют.
- Ой, ребя, скучно как в городе! Не повернуть ли назад? – упал духом Гаврила.
- Как повернуть, когда зарок себе дали – не возвращаться назад, пока запас не избудем, - взгоношился Порфира.
- А ты мысль подай, как его извести. Видишь, ничего путнего в голову не приходит, - ощетинился затосковавший по дому Гаврила.
 - Давайте, братцы, того, запасец наш закопаем, - определил Данила. – Как надумаем, на что его извести, так и вернемся.
- Вдруг кто допрежь нас на закладку наскочит? – высказал опасение Порфира.
- Так это же нам облегчение, - заверил Данила. – Вместе с находкой нашу докуку на себя примет, как золотишко избыть.
   Обрадовались мужички, что не надо больше думать-гадать, схоронили тяготивший их груз и с легким сердцем в тайгу возвратились. С той поры заповедный клад, как зарытый талант, не найден лежит. Видно, не открылось еще ему назначение.






                Как о нас весть не подали


  Запоздавший на несколько веков струг с землепроходцами наконец-то подплыл к Благовещенску.
-  Это что за городок? – дивятся служивые.
-Айда-ти, глянем.
   Сошли на берег, заходят в город – улица им путь пересекает, а по ней невиданные коробчонки туда и сюда шмыгают, на ту сторону не пускают. С перекрестка на пришлых людей трехзрачковый глаз дивится, зрачками перемигивает, не весть на что намекает.
   Посунулись служивые, посунулись, чтобы между коробчонками проскочить, чуть сбитыми с ног не оказались.
- Э-э, да тут и топором не прорубишься, - сказали они и вернулись на судно. Сидят, рассуждают:
- Суетный город. Без стен, без башен, а в себя не пускает. Не будем его открывать.
С тем и уплыли, не пожелав дать о нас никакой весточки. И долго еще город наш пропадал в неизвестности. Вот, что значит не уважить гостя.


Удружили


   Партизанская армия подошла к берегу Зеи и стала. Командиры спешились, совещаются.
   Видя у них заминку, начали переговариваться между собой рядовые бойцы:
- Почему не вступаем на лед? Чего ждем? Знамо дело, японская интервенция из города вышла.
- Японская интервенция вышла, а китайская экспансия вошла.
- И что же, она нам помеха?
- Нам-то она не помеха, зато мы ей помешать можем. Вот командиры и думают, как тонко пройти по льду, чтобы в чужую эпоху не въехать. Есть приказ экспансию на потомков оставить, чтоб, значит,  у них своя головоломка была.



ДОМ  -  ПУТЕШЕСТВЕННИК

   В одно из верхнеамурских сел прибыли из области землеустроители. Так как в деревне ни гостиницы, ни общежития не имелось, их  определили на постой к старику Глызину в высокий бревенчатый дом, стоящий в третьей линии вытянувшихся вдоль Амура улиц.
   В свои семьдесят с лишком лет квартирный хозяин выглядел браво и молодцевато, а вот жена явно от него приотстала, прежде мужа съежилась и усохла. Жалея супругу, старик многие домашние работы перевел на себя, и хозяйство их, ведомое мужскою рукой, держалось в умеренно-скромных пределах, впрочем, достаточных для двоих. Из тех же соображений разумной экономии дом изнутри был окрашен масляной краской и дважды в год мылся с мыльною пеной, отчего казался, если не очень уютным, то вполне опрятным.
   Старик истопил для постояльцев баню, напоил чаем из самовара, когда отправлял спать, пожелал почему-то не «приятного  сна», а  «приятного плаванья». Постояльцы решили, что хозяин в силу возраста спутал понятия.
   Утром, за завтраком, старик хитровато спросил у жильцов, что снилось им ночью. И тут выяснилось, что всем троим снился один и тот же сон. Каждый из них плыл по бурной реке, причем не в лодке, не на корабле и даже не на плоту, а в доме. Мимо проносились смытые водой деревья, коряги, бревна, остатки разметанных плотов, деревянная утварь и мебель, другие дома. Водяная гладь коробилась, вспучивалась, закручивалась воронкой, пенилась и мчалась с неудержимой силой. Жутковато было видеть себя посреди бушующей стихии. Но дом мерно покачивается, баюкает и будто бы успокаивает: «Не бойся, не выдам». И целую ночь такого ошеломительного плаванья.
- Это он еще бережно с вами, - сказал старик Глызин. – Иных за ночь так укачает, что у них потом целый день кишки выворачивает. Всякому свежему человеку он о своем путешествии рассказывает. И нам, старым, иногда напомнит, только держись. Мне так за то, что я его в первой улице, близко от воды поставил. В наводнение его сорвало и по реке утащило. Мы с хозяйкою и детьми без крова остались. Ну, думаю, другой придется строить. А тут вода спала, мужики с низу приплыли, говорят, видели мой дом, на берег его вынесло. Место указали. Поехал я глянуть: стоит мой дом целехонький, как и был. Ну и крепок же! Лет за семь до наводнения бригадой его срубили. Видимо, так удачно, что стихию переборол, ни одного угла не перекосило. С неделю я возле него провозился, к перевозке готовил. Назад трактором тащили. И уже не в первую улицу, где стоял, на третью заволокли. Ничего, он и перевозку выдержал. Я под него фундамент подвел – и все дела.
   А из кряжей, что мне на ремонт дома выписали, я баньку срубил. Мылись – видели, какие мощные у нее стены. Дом, пока я жив и силы есть, в аккурате держу. Он не должен на меня обижаться. Фундамент под ним высокий. Это, чтоб реку видеть и крепко стоять. На многие поколения хватит. Мы с женой старые стали, иной раз болеем, но бессонницей никогда не страдаем. Дом, как малых детей, нас баюкает. И вы, сколько у нас проживете, столько крепко спать будете. А после вспоминать станете, как в доме по реке плавали, и будет это вам за правду казаться.

Декабрь 2002год.
               
               
                ПОДГОРНЕНСКАЯ   ПРОРОЧИЦА


    Нет хуже приметы, если на вечерней заре Катерина в черном платке пройдет мимо чьего-то двора. И нет лучшего знака, если на утренней заре она пройдет мимо в светлом платке. Если она в черном покрытии, люди шлют в след ей проклятия и начинают готовиться к худшему. Когда в светлом – радуются и ждут добрых событий. Ни разу Катерина с предсказанием не ошиблась и ни разу, проси-не проси, преждевременно не открыла, в чем будет заключаться беда или радость.
   Иногда Катерина и пошутить может. Допустим, идет вечером в черном платке, а из-под него белый вытарчивает. Это означает, горе-не горе, беда-не беда. Так она однажды Антонине Маклаковой напророчила. Антонина как раз во дворе возилась. Завидела Катерину в черном, хотела, было, крепким словом ее обложить: «мол, все ходишь, ворона аспидная, спасу деревне от тебя нету», - но пригляделась внимательней и прикусила язык. Катерина особый знак подает, вроде того, что  беда грянет, а горем не станет. И, правда, через три дня у Антонины разбитый параличом свекор скончался. Похоронили его по чести, а скорбеть не скорбели. Больше двух лет старик лежнем лежал, всей семье руки связал.
   В другой раз, Вера Гриднева повстречалась с Катериной утром, когда та в светлом платке была. Идет Катерина у них по над забором, смеется, заливается.
- Ты что, Катерина? – изумилась Вера.
 Катерина от смеха слова сказать не может, рукой махнула – «Не спрашивай, мол».
   Веру любопытство до ушей распирает:
- Ну, скажи, Катерина?
- Узнаешь, - сквозь смех проронила ведунья и ничего больше не прибавила.
   В полдень Гридневым из города телеграмма пришла. Дети вызывают золовку и сонаследницу с ребенком сидеть. Вера как прочла содержание, рот ладонью прикрыла и в стайку дрызь. Пока вдоволь не просмеялась, золовке на глаза не показалась. И после, по дому или двору что-либо делает, нет-нет, да и прыснет. Хоть сдерживай себя, хоть нет, радость наружу сама прет. Со смешинками в глазах провожала золовку на автобус. Та надулась и говорит:
- Сияй, не сияй, полдома все равно мои.
- Не бойсь, не скушаем, тебе оставим, а навещать не зовем, - не задержалась с ответом невестка, но ожесточения в ее тоне не было. Со смехом ушла и злость против нахально поселившейся у них родственницы, которую собственные дети из городской квартиры вытеснили.
   Насобирала вера яиц и пророчице понесла. Не столько за добрую весть, сколько за добрый смех хотела поблагодарить. Он, словно душу ей раскупорил и свежий воздух впустил. Но Катерина приношения не взяла, сказала – свои куры несутся. Как ни упрашивала ее Вера продать яйца или в автолавке на что-нибудь обменять – не согласилась. За свои пророчества ведунья никогда ничего не брала, хотя жила одиноко и в помощи посторонней нуждалась.
   Катерина не всегда была предсказательницей. Злосчастная судьба повернула ее на путь вестницы скорби, ударив по женщине чередою потерь и потрясений. Возможно, устроила она это с одной лишь целью: призвать к действию глубоко скрытый в Катерине дар. Туманно Катерина о нем догадывалась, потому что иной раз умела разглядеть скрытое, но способности этой побаивалась, считая ее греховной и для себя бесполезной. Однако, и в ту безмятежную пору, когда Катерина наравне с другими деревенскими женщинами жила заботами по дому, детям и мужу, и тогда люди замечали за нею нечто необыкновенное. Она и взглядом утешит, и словом до сердца проникнет, и настроение возле нее бодрее.
   Бывало, в уборочную страду, когда работа на зерновом дворе ключем бьет, сядут женщины в затишную минуту передохнуть, балаболят между собой, подковырки, шуточки сыпят, а то запоют песню, одна ж среди них пригорюнится, рукой подопрется и молчит, ни на что не откликается. Зуб у нее болит. Уборочное время горячее, каждый работник на пересчет, совестно у бригадира отпрашиваться. Мучается бабонька. Катерина раз взгляд на страдалицу бросит – у той боль ослабеет, взглянет в другой раз – боль совсем уберется. Бабонька оживет, повеселеет, в общий разговор вклинится. Катерина же промолчит,  что это она без лекарств боль увела. Но деревенские женщины приметливы, спроста провести себя не дадут. Если когда-нибудь случай тот вспомнится, обязательно с Катериною свяжут и доказательство приведут.  А в истории с Настасьей доказательств совсем не потребуется. Тут все на яву было.
   Как-то еще в девках, бежит Настя мимо Катерины. Все мысли ее о том, кого из двух посватавшихся женихов выбрать. Петр Сапунов интересней ухаживает, красивых слов не жалеет, духи дарит. Виктор Крайнов вовсе ухаживать не умеет. Мнется возле нее, теряется, слова из него клещами не вытянешь. Духов не дарит. Раз с поля букет привез, да и то постеснялся вручить, цветы зря повяли. Такие непохожие кавалеры, как тут решиться?
- Не раздумывай, Настя, за Виктора выходи, - обратилась к ней Катерина. Настя так и присела: тетя Катя ее мысли прочла. Но поскольку взрослая женщина говорила с ней не досужливо, а с пониманием, девушка доверилась ей.
- Мне, тетя Катя, больше Петя нравится.
- Петр хорош в парнях, а Виктор хорош в мужиках будет. Для семьи это важнее, - доходчиво объяснила  Катерина, и Настя ей поверила, а в дальнейшем ни разу не пожалела, что послушалась тети Катиного совета. С Виктором все ее незатейливые мечтания исполнились наяву. И механизатор он первый, и хозяин основательный, и семьянин надежный, и дети у них народились. И чувство, вспыхнувшее накануне свадьбы любовью, с годами не убывает. С Петром, как поняла потом Настя, ничего этого она б не имела. Он в парнях перецвел, завлекая и мороча девчат. А когда женился, потащил жену красивой жизни искать. Настасью он тоже, когда ухаживал, дальним счастьем прельщал. И она была готова ехать за ним на край света. Вот бы намыкалась попусту. Ее счастье на месте сидеть, возле мужа, детей, да вблизи от родителей, которых она до конца досмотрела и с честью похоронила. А Петр счастья на стороне не нашел, жену потерял и сам запропал где-то. Спасибо тете Кате, уберегла девушку от ошибки.
   Своих же несчастий Катерина предупредить не сумела. Видно, не дано ей о себе и своих близких предугадывать. По весне в яме с талой водой захлебнулся ее младший четырехлетний сынишка. Никого вблизи  не оказалось, чтобы увидеть и спасти мальчика. Катерина в тот раз выстояла, только застолбенела, как замерзла в своих чувствах.  Прошло еще десять лет. Новое несчастье в ее дом заглянуло. Муж с ночной пахоты возвращался, видимо, задремал от усталости и с косогора вместе с трактором скинулся.  Не успела Катерина его похоронить, как другие похороны собирать надо. Сын, студент, в городе от скоротечной болезни скончался. Вся семья Катерины на кладбище перебралась. Себе она тоже смерти молила. Вместо нее открылся ей дар скорбного виденья. Все несчастья ее земляков ею заранее  предугадывались. Односельчане стали побаиваться Катерины, сторониться ведуньи, нечаянную встречу с ней  за дурной знак почитать. Прежние приятельницы прекратили навещать подругу, заходить к ней в дом, чтобы беды не набраться. Со страха, со зла иль по привычке сваливать на кого-то свои напасти люди начали винить Катерину в том, что она не только оповещает, но и накликает несчастья. Услыхав о том, Катерина опамятовалась. Что это она своим горем весь белый свет застилает? Люди радости ждут, а она беды им носит. Может, и вправду, неволей их накликает? Черное к черному лепится, а у нее на душе один мрак. Люди от нее отстранились, а она от них. Чем ей в таком случае жить? Кроме земляков сельских, никого в жизни у нее не осталось. Пожалела Катерина себя, пожалела людей – и полились у нее тихие, примирительные слезы.
   Ночью ей виделась змея, овившая лоб Настасьи Крайновой. Только не к Насте с черной вестью идти! Только не ее радость вспугивать!  Взялась Катерина гнать змею. Сколько ни гонит, та не уходит, еще тесней овивает Настину голову. Вдруг где-то вдали младенчик чистым колокольчиком засмеялся. Змея разжала кольцо и нехотя убралась с головы Насти.
   «Ну, вот и добрая весть пришла», - сказала себе растроганная детским голоском Катерина и забылась коротким сном.
   На заре она поднялась, надела на себя все светлое, праздничное и направилась к дому Насти Крайновой. При виде ее у Настасьи сердце болью зашлось, но, рассмотрев, что Катерина не в трауре и светится, будто умершие ее дети вновь поднялись, Настасья озадачилась.
- Тетя Кать, ты, что умирать собралась?
- Поживу еще, - отозвалась пророчица, заглядывая поверх забора к Настасье во двор.
- А улыбаешься чего?
- Радость тебе принесла.
   У Настасьи ноги подкосились. Упала она на колени, руки к небу простерла и закричала:
- Витенька! Витюша! – Не мужа звала, а внучка от старшей дочери выкликала. Год младенцу исполнился, и свалился он в жестокой болезни. Врачи благоприятного исхода не обещали. Со дня на день родные ждали печальных известий, и тут Катерина радость принесла. Какая еще может быть радость, кроме Витенькиного выздоровления? Глянула Настасья на забор – Катеринина голова над ним уже не торчит – ушла Катерина. Сей же час собралась Настя вместе с мужем в больницу, в райцентр. Там действительно радостная весть их ждала: затяжной кризис у мальчика миновал, жив будет ребенок.
   С этого времени горькая Катеринина жизнь осветилась чужой радостью. И хоть не к ней та бывала обращена, а все-таки душу грела. Односельчане притерпелись  к Катерининому дару, потому что не только худые, но и добрые вести от него исходили.
   И вдруг Катерина перестала выходить на люди, а по вечерам, вся в черном, кружила и кружила вокруг деревни, ни к одному двору не сворачивая. Односельчане взволновались: «Неужто всей деревне беда предстоит?». «Что же такое с селом случится: неурожай, пожар или мор?» Хотели Катерину спросить, но та от встреч уклоняется, прячется от людей, на расспросы не отвечает.
   Собрались тогда женщины: Вера Гриднева, Антонина Маклакова, Настасья Крайнова, кое-кто из соседей и жительниц дальних концов, - и отправились к дому провидицы. Подошли к крыльцу, в избу не заходят, окликают хозяйку снаружи:
- Катерина, выйди к нам!
   Катерина не отзывается, а ведь дома сидит, где ж ей еще быть.
- Катерина, мы деревней к тебе пришли, покажись!
- Не покажусь, - откликнулось из избы.
- Катерина, за что ты на нас сердишься? Мы не обижали тебя.
- Не обижали, так обидите! – прозвучало в ответ.
- Катерина, поговорить мы с тобою хотим.
- Хоть и поговорим, что толку с того? Все равно вы меня покинете, - показалась сначала в сенях, а потом на крыльце Катерина. Выглядела измученной и почерневшей, словно от нового горя.
- Как мы тебя покинем, скажи, - допытывались женщины.
- Съедете все отсюда, меня да кладбище тут оставите. Я последней на нем лягу, - прорекла Катерина, обводя пронзительным взглядом лица односельчанок.
- Что ты говоришь, Катерина? – вразнобой закричали женщины.
- Неужто никто из вас отъезда уже не задумал? – горько усмехнулась пророчица.
- Если и задумал, так что? Кто уедет, а кто и нет.
- Все уедете, все! Один за другим потянетесь, - ожесточилась Катерина.
- А что нам под горой пропадать? – в оправдание загалдели женщины. – Совхоз нас бросил, сельсовет бросил. Все, что в деревне было, позакрывали. Медпункта нет, магазина нет, почты нет. О клубе и школе уже не говорим. На что нам надеяться и чего ждать? Не обижайся, Катя, но каждый будет решать сам, где ему лучше.
- А как же деревня?
- Деревню, конечно, жаль, но что поделаешь, раз она никому не нужна.
   Женщины погрустнели, заранее смиряясь с судьбою и тем, что им предстоит.
- Давайте, бабоньки, посидим, может, в последний раз собрались, - предложила Вера Гриднева.
   Женщины расселись, кто на крыльце, кто под окном, и как прежде в совхозе, на общей работе, запели. Песня явилась сама – протяжная и грустная, как прощальный привет.
                Куда бежишь, тропинка милая,
                Куда зовешь, куда ведешь?
                Кого ждала, кого любила я,
                Уж не догонишь, не вернешь.
   Осенью, после уборки урожая, жители села Подгорного начали съезжать. Разбирали дома и хозяйственные постройки, если перебирались далече. Увозили целиком срубы, если переезжали на центральное отделение бывшего совхоза. Сельсовет и преобразованное из бывшего совхоза предприятие помогали им в этом.
   Катерина в черном платке провожала отъезжающих. Люди смущались, отводили глаза, некоторые вслух возмущались:
- Не на смерть едем, на новое место. Что ты нас, как на тот свет, провожаешь?
   Другие съезжающие по-соседски и по-землячески пытались с Катериною объясниться.
- Твои все тут. Понятное дело, ты их не бросишь. Вот и мы к своим близким и своим детям подвигаемся. Наши жизни еще не кончены, мы лучшей доли для себя ищем.
   Настасья Крайнова накануне отъезда пришла к Катерине и сказала:
- Завтра мы уезжаем. Тетя Катя, сделай одолжение, приди нас провожать в светлом платке.
   И Катерина пришла в светлом покрытии. На посошок с отъезжающими выпила и долго махала им на выезде из села белой косынкой.
   Больше года съезжало село, пока не остался в одиночестве Катеринин двор. Зимними вечерами, сидя у горящей печи, пророчица пыталась разглядеть внутренним взором дальнейшие судьбы односельчан. Но  порванные связи и забывавшиеся лица мешали угадыванью. Дар Катерины от бесполезности угасал. Однако смерти соседей и земляков, где б те ни жили, она видела ясно. Некоторых покойников привозили хоронить на родное кладбище. Родственники умершего просили Катерину ухаживать за могилой. Так она и жила единственной хранительницей деревни и смотрительницей кладбища. Еще несколько лет ее видели приходящей раз в месяц на почту за пенсией. Зимой она тянула за собой санки, летом – сумку на колесиках. Получала пенсию, отоваривалась в магазине и уходила назад в запропавшее село Подгорное.
   Однажды Катерина пришла на центральную усадьбу бывшего совхоза раньше срока получения пенсии. Навестила дальних, по мужниной линии, родственников, кому завещала дом, потом зашла в сельсовет и наказала похоронить ее такого-то дня и числа. Это было последнее предсказание Катерины, как всегда, до точности верное.

7 мая 2004год.   

                ГУМАНИТАРНАЯ  ПОМОЩЬ

   Должно быть, предки отдавали себе отчет, когда выбирали для поселения глухое, отдаленное от соседнего жилья место на северной реке. Конечно, их привлекли сюда богатые возможности охоты, рыбалки, еще доступное, хотя и ограниченное климатическими условиями земледелие, лесное изобилие, сама река, в то время судоходная, уединение и в немалой степени красота. Они поставили село на косогоре, откуда хорошо просматривалась река и заречный простор. По названию ли утеса или потому, что с реки деревня наверху казалась низенькой, приземленной, как бы присевшей на корточки, ее назвали Медвежонком, а судьба в дальнейшем распорядилась так, чтобы сельцо никогда не выросло до взрослого медведя.  После того, как оно пережило коллективизацию, а потом побывало отделением одного из совхозов, его признали неперспективным, расформировали, а жителей переселили на центральную усадьбу.  Прекратив официальное существование, исчезнув со справочников и карт, она, однако же, уцелела и продолжала жить в неофициальном состоянии. Дух предков, искавших уединения и самостоятельности, выказал себя у некоторых из потомков. Они не поехали, пусть и в новые дома, но в чужую деревню, или, уехав, с течением лет возвратились к родным очагам. Иные из жителей и вовсе невесть откуда явились и осели, словно всегда тут и были. Но наибольшее оживление вносили в жизнь потухшей деревни рыбаки, приезжавшие сюда за карасями величиной со штык лопаты. Это кипучее, жаждущее добычи племя толклось в селенье с мая по октябрь, побуждая его к выживанию и создавая о нем легенду.
   О том, что списанное со счетов село живо, что в нем живут люди и что они предоставлены самим себе, районное начальство знало и даже болело за него душой, так тоже бывало там на рыбалке, но за текучкой дел руки до него не доходили. Но когда наступил год переписи населения, в чьей-то руководящей голове родилась мысль, а не послать ли в Медвежонок вместе с переписчиком еще и гуманитарную помощь. Идея эта обкатывалась несколько месяцев, были изысканы силы, способные войти в долевое участие по безвозмездной поддержке жителей заброшенной деревни. И, наконец, к октябрю совместными стараниями администрации района, ГО и ЧС, почтового ведомства и нескольких богатых предпринимателей из любителей рыбной ловли была снаряжена экспедиция, которая утром, дня переписи, с теплыми вещами и продуктами для бесплатной, однако под роспись, раздачи выехала из районного центра в дальнее село Медвежонок. За перевозку отвечал бывалый водитель Слава Лесин, за имущество – известный в районе снабженец Виктор Зиновьевич Кошелев, за перепись – библиотекарь Зоя Фоменко.
   Экспедиция, двигаясь вверх по берегу главной реки района, до слияния с ее левым притоком, имеющим железный отзвук в названии, а затем вдоль него, миновала в пути несколько сел,  и через час с небольшим достигла конечной точки маршрута. Слава подогнал машину к кучке людей, собравшихся у загруженного до предела  джипа с открытым кузовом. Причем проделал это с такой лихостью, что члены экспедиции успели захватить кусок спора с пышным букетом ругательств, которым осыпали друг друга два нахохлившихся мужика, третий – блаженного вида – с раскинутыми руками ходил вокруг них, должно быть в примирительном танце, четвертый – сидел на корточках в отдалении, с интересом наблюдая за происходящим.
   Слава остановил машину. Зоя легко выпорхнула наружу. Следом за ней долго и тяжело выбирался грузный Зиновьич, но как только выбрался, сразу же взял инициативу на себя. Он подошел к одному из ругающихся, прилично и добротно одетому человеку, державшему на лице нагловато-презрительную мину, и, протянув ему руку, поздоровался. Для Зиновьича не имело значения, знаком он с собеседником или нет. В святом убеждении, что его-то в районе знает каждый, он здоровался со случайными встречными, как со своими приятелями. Увидев, что его приветствие с удовольствием принято, Зиновьич передал руку второму спорящему, по виду бомжеватому бродяге, обряженному в очевидно скинутые кем-то обноски.
- Ну, что тут у вас? – густоватым баском прогудел Зиновьич, не давая спорящим опомниться.
- Да, так…, - буркнул приличный, оскорбленный тем, что по чести его уравняли с бродягой.
Бомжеватому, наоборот, польстило внимание, как он полагал, начальства, и он с готовностью принялся излагать свою обиду.
- Он меня нанял, из города сюда вывез. Я все лето у него рыбу коптил, а теперь он сматывается, а меня тут бросает. Я говорю, где взял, туда и доставь.
- Куда я тебя возьму? Машина переполнена! На попутках доедешь. Какая тебе разница, где бомжевать? – вновь вскипел хозяин джипа.
- Это я в городе бомж, а здесь наемный рабочий! Имею права. Обязан ты меня на место доставить! – крикливо настаивал бродяга.
- Плевать я хотел на твои права. Я расчет тебе выдал, там и на дорогу хватит, - пренебрежительно цедил хозяин.
- Не подскажете, где здесь дом Георгия Охотникова? – вклинился в их перепалку Зиновьич.
- А вы, собственно, кто такой? – в раздражении бросил ему наниматель.
Зиновьич пораженно округлил глаза. Он не предполагал, что кто-то из хозяйствующих или промышляющих в районе лиц может его не знать. Но тут же  дал себе отчет, что мужик из города, куда известность Кошелева еще не дошла.
- Мы сюда с переписью и гуманитарной помощью, дружелюбно объяснил Зиновьич.
- Видал, я уехать еще не успел, а к тебе уже помощь валит, - усмешливо бросил бродяге бывший хозяин.
- И мне дадут? – оживился тот.
   При слове «помощь» странная фигура, кружившая вокруг спорящих, замерев, встала. Наблюдавший поднялся с корточек и подошел к приезжим. Оставленный без внимания частник сел в джип и укатил. Его отъезд отметили безразлично ленивыми взглядами, в том числе и тот, кто только что запальчиво кричал, что его бросают. Одна лишь переписчица Зоя встрепенулась:
- Мы же его не переписали!
- Незачем его переписывать, - сказал тот, кто перед тем сидел на корточках. – Он не нашей фамилии.
- А какие у вас фамилии? – спросила Зоя, глядя в ясные, как небо, глаза на бородатом лице.
   Бородатый, видно, прочел табличку, прицепленную к Зоиной куртке и извещавшую о том, кто она такая, потому как с готовностью объяснил:
- А такие, что от занятий идут. Я, например, Крестьянинов, значит, трудящийся на земле. Есть Охотниковы, Рыбаковы… Этот, что убежал, Тутыриным кличется. Поди, угадай, отчего такая фамилия.
- Вы, что же, сами себя фамилиями наградили? – подивилась Зоя, наслышанная о своеобразии этой деревни.
- Зачем, они все фамильные, то есть дедовские. Как наши старики по деревне разделялись, так и в книгах себя записали. Теперь уж не переменить. А прежде-то у их отцов-дедов были другие прозвания. По приезде наши старики их отринули, как не подходящие для нового места.
   Зоя видела перед собою глаза, словно светом пронизанные правдой, и не знала, верить или не верить. Видавший виды Зиновьич и тот усомнился:
- Баламут ты, брат Крестьянинов, как тебя по имени-отчеству?
- Федор Михайлович.
- Мы к тебе, Федор Михайлович, по серьезному государственному делу пожаловали, а ты нам сказки рассказываешь. Вписывай себя под какой хочешь фамилией, паспорта с тебя не спросят, только сам себе не соври, а то ты ж в дураках останешься.
- Вы всех переписывать будете? – кивнул Федор на блаженного и бродягу.
- Всех, - подтвердила Зоя.
- Ну, тогда пойдемте в избу. Холодно стоять на ветру. А к Гоше Охотникову я после вас отведу. Он с утра вверх по реке уплыл, еще не вернулся.
   И в самом деле, день стоял неприютный, колючий, со снежными отметинами рано зазимовавшей осени. У Зои, еще ничего не писавшей, застыли руки. Она пошла вместе с бородачом и его компанией. Зиновьич, не любивший ходить пешком, тем более в гору, забрался в кабину к Славе, наказав ему ехать следом.
   Весь путь по проулку, вдоль нескончаемо тянувшегося огорода с кучами ботвы и пасшимся на них коровьим семейством блаженный держался возле Зои, то, забегая вперед и заглядывая ей в глаза, то, идя рядом. Он до того был захвачен происходящим, что душа, казалось, у него замерла. Он ступал, словно на цыпочках и не сводил с Зои глаз, чем настораживал ее и пугал. С другого боку девушки пристроился бродяга, откровенничая с ней по дороге.
- Это хорошо, что меня тут запишут, - говорил он. – Мне нигде места нету, а здесь есть. Но бомжу в деревне не выжить – с трудов или голодухи загнешься. Нашему брату один выход – в город податься. Пусть нас там не любят, но цивилизация нам тоже родная мама.
   Перед глазами Зои мелькал гороховый бушлат и стоптанные ботинки бородача. «Я, как господь бог, в окружении блаженных и нищих», - совсем невесело подумала она и, когда они, наконец, дошли до дома бородача, подождала Зиновьича, как свою охрану.
   Изба бородача гнездилась над самым обрывом. Из окна залы казалось, что она висит над водой, и река течет под нее. От взгляда вниз захватывало дух.
Несмотря на то, что в доме невидно было хозяйки, на подоконниках стояли цветы, крашеные полы были застланы половиками, старомодная мебель хранила черты давно ушедшего быта.
   Бородач повесил в прихожей на крюк гороховый бушлат, оставшись дома в полосатой морской тельняшке, внес в залу табуретку и сел сбоку стола, где с бумагами устроилась переписчица. Зиновьич  опустился на стул, который сам же приставил к теплому боку печки. Блаженный и бродяга не осмелились войти в парадную комнату и заглядывали в нее  через раскрытую дверь из кухни.
- Я действительно Крестьянинов Федор Михайлович, - подтвердил бородач сказанное прежде. – Мне пятьдесят три года. Родился я тут, в этой избе. Отец едва успел за фельдшерицею сбегать. Женат я или холост? Не знаю, как и сказать. Вроде женат, не разводился, жену супругой считаю, а одним домом мы не живем. Я на Морфлоте служил, оттуда жену вывез, у родителей жили. Когда деревню переселяли, я с женой и детьми по переселению съехал, а отец с матерью на корню остались. Дети выросли, родители померли, я на корень вернулся – жена со мной не поехала, каменную хоромину пожалела. Он у нас об три комнаты. И место поживей здешнего, к райцентру ближе. Стой поры так и живем – я себе, она себе, дети себе. Навещаем друг друга, то есть я – жену, она – меня, а дети уж нас обоих. Вот и суди, милая, семейный я или нет? – вприщур глянул на переписчицу Федор.
- Хозяйство все-таки вы поврозь ведете, - задумалась Зоя.
- Так мы делимся. Друг другу гостинцы возим, подарки, жалеем один другого.
- А вместе не сходитесь.
- Есть имущество, а есть родина – для кого что важней, - со значением произнес бородач.
- Зря ты Федор праведника из себя изображаешь, - отозвался от печи Зиновьич. – Может не в имуществе дело? Я, например, всю жизнь при имуществе, горло за него перегрызу, а родина для меня не пустой звук, и с иными чувствами, особенно по душевной части, тоже не в противоречии. Видно, не сумел ты убедить свою половину, слов таких не нашел или сердечности между вами не достало, вот и не пошла она за тобой.
- Ишь ты, как угадал! – крякнул Федор, живо оборачиваясь к снабженцу. – Только и было с ней спору, что о добре. Ничего другого не произносилось. Тут уж я упустил, ну и само на язык не пришло. Может, не было в том надобности? Да нет, жалею об ней и принял бы, кабы пришла. Но она не пришла, как, к примеру, Гошина жена.
   Федор перевел взгляд на Зою, полагаясь на ее женское понимание, и продолжил:
- Гошиной жене тоже не понравилась наша глухомань. В первый раз Гоша ее с попутки снял. На мотоцикле догнал и назад привез. Во второй раз из райцентра уже воротил. А в третий раз, когда сбегла, осерчал и больше за ней не поехал. Через месяц сама объявилась и говорит: «И здесь не хочу, и без тебя не могу». На том успокоилась, детишек рожает. А у меня с моею свидания есть, а притяжения нету. По молодости бы не утерпели, вместе б сбежались.
- Сам бы к ней переехал, - посоветовал Зиновьич, перетаскивая стул от печки к столу и раскладывая свои бумаги напротив Зоиных.
- Не могу. Родовой корень сыновьям сберегаю. Кто-то из них, а, может, и оба сюда возвратятся. Специальности у них к нашим местам подходящие. Один по лесному, другой по рыбному делу. На Сахалине оба. Пусть погуляют, рано иль поздно родина все равно перетянет. Гоша Охотников тоже с мальства из деревни ушел, о нем и помнить забыли, а он еще каким молодцом возвратился. И я к чужому углу не прилепился.
- У тебя по любому делу Гоша да Гоша… Он что, у вас главный тут? – заметил снабженец.
- Авторитетный, - выделил голосом Федор. – Что рыбаки, что наши деревенские, что власти разные – к нему с уважением. Вы ведь тоже Гошу спросили.
- Запишу в разведенные, - сделала вывод Зоя и перешла к следующему пункту анкеты,  спросив, работает ли он?
- Не, безработный. Раньше в совхозе механизатором был, потом пчеловодом, а теперь крестьянствую у себя на дворе – и все дела. Нет у нас тут никакой работы, а надобно бы. Пенсию мне еще семь лет ждать.
- Доходы с чего имеете? – спрашивала Зоя.
- С огорода, со скотины, с того, что природа даст – грибы, ягоды. Покуда  малым держимся, о большем мечтаем. Сами себя содержим, ни на кого не надеемся.
- Один живете?
-Жилец у меня, вон, Эдя Подкидыш, - обернулся Федор к двери и позвал: - Иди, Эдя. Тебя писать будут.
   Счастливый от обращенного на него внимания, блаженный вошел в залу, сел на освобожденную Федором табуретку и с детским ожиданием чуда воззрился на переписчицу.
-Как вас зовут? – неуверенно спросила Зоя. Блаженный сиял улыбкой и молчал.
- Эдя Подкидыш, - вместо него ответил Федор.
- Но это же кличка, - не приняла Зоя.
- Другого имени у него нет, - развел Федор руками.
- Как же быть? – затруднилась переписчица. – Есть ли у него какие-нибудь документы?
- Какие документы у подкинутого? Пять лет назад он то ли из лесу вышел, то ли его у деревни высадили. Подбросили, в общем.
- Он что-нибудь о себе говорит?
- Не, у него только чувства, а речи нету. Лопочет только э-дя, да э-дя. Испугали, должно быть. Вы не смущайтесь, так и пишите – Подкидыш Эдуард, фамилия и отчество неизвестны. Все остальное тоже приблизительно.
- Он ваш иждивенец? – пытала Зоя.
- Нет, он свое оправдывает. На работу очень способный, что говоришь ему, понимает. Чувствует, что справедливо и несправедливо. Он немая правда у нас.
- По здоровью ему положена пенсия, - вставил Зиновьич.
- Кто ж будет ей заниматься? Его ж возить надо, устанавливать личность. Так, мыкаем вместе. Рыбаки его балуют, гостинцы возят, кое-что из одежки. Он непьющий, ни спиртного, ни пива в рот не берет.
Блаженный глядел на Федора и согласно кивал.
- Ну, все, Эдя, иди. Разговор с тобою окончен, - сказал ему Федор.
На освободившуюся табуретку сел бродяга.
- Пиши, девушка, Никола Маятник, - назвал он себя.
- Снова кличка? – вспыхнула Зоя, заподозрив, что ее разыгрывают.
- По-другому меня теперь не зовут, - доложил он.
- Но ведь вы помните свое настоящее имя? – как можно мягче спросила Зоя, стараясь не ранить самолюбия человека, еще не забывшего о своих правах.
- Это и есть мое настоящее имя. С прежним мы разошлись. А звали меня Николай Прокопьевич Бережнов.
- Хорошо звали, - похвалила, записывая, Зоя. – А то Никола Маятник, прямо как святой.
- Это Федя у нас святой, - польщенно засмеялся бродяга. – А я бездомный, опущенный жизнью маргинал.
- Мудрено, - произнес Зиновьич. – На самом деле, куда все проще. Бережнов – значит, должен беречь. Ты что-нибудь уберег? По анкете все у тебя пусто. Идешь поперек назначения – вот и маешься. Я тебе гуманитарную помощь выдам, так ты ее не растеряй, не профукай и не пропей. Хоть этим фамилию оправдай.
   Зиновьич повел переписанных к машине и, забравшись в кузов японского грузовичка, как Дед Мороз подавал в протянутые руки пакеты.
- Федор, подходи первый, - хозяйственно распорядился он. – Вот тебе продовольствие, - снабженец спустил через борт тяжелую сумку. – Тут пять бутылок растительного масла, пять килограммов сахара, столько ж крупы и две пачки чая.  – Передал еще пакет. – Вот тебе мука – пятнадцать кило, пеки на здоровье.
   Зиновьич извлек на свет легкий по виду сверток.
- Гигиена, - сообщил он. – Стиральные порошки, мыло, зубная паста и щетка – стирайте, мойтесь, покуда этого добра хватит.
У ног Федора насобирались полученные от снабженца пакеты, и он не знал, уходить ли с ними или еще ждать. Согнутая над чем-то в кузове фигура Зиновьича обнадеживала.
- На, Федя, тебе куртку, - разгибаясь, сказал снабженец. – Примеряй, хотя из чего выбирать – все размеры одинаковы.
   За  теплой спецовочной курткой последовали цигейковая шапка и жесткие, как колода, валенки. Федор все по очереди примеривал на себя. Зиновьич одобрительно посматривал сверху и удовлетворенно похваливал:
- Это впору и это как раз. Валенки не тесны? По бокам давят? Ну, это разносишь. Зато они вон, какие плотные, на несколько зим хватит. Рад, что все подошло – мужик ты хороший. Ну, иди, ставь вот сюда закорючку. Тут в графе расписано, что ты получить должен, можешь проверить, все ли выдано.
   Эдя застеснялся приблизиться к машине, и его подтолкнули. От волнения у него падали из рук свертки. Стоящий рядом бродяга подхватывал их и стаскивал в кучу. Натянув на себя шапку и куртку, Эдя не захотел с ними расстаться и в новом обряде заходил плясом вокруг пакетов. Возвратившийся от дома Федор покосился на него, но не стал ему выговаривать, позволив выразить свою радость.
   Выдав помощь бродяге, Зиновьич предложил, когда поедут обратно, вместе с поклажей подкинуть его до райцентра, а дальше в город пусть добирается сам. Но Маятник не выказал радости.
-На что мне теперь город? – рассудил он. – С имуществом я и тут перебьюсь. Вот, хоть у Феди. Примешь, Федя, меня вместе с паем?
- Пустых изб хватает, - уклонился Федор от прямого ответа.
- Мне в одиночку не вытянуть. Сам знаешь, не крестьянская у меня жила, - пожаловался бродяга. Он стоял с гроздью пакетов, с валенками под мышкой, с толку сбитый и беззащитный, как еж, потерявший иголки. – Возьми меня, - молил он Федора, - ну, хотя бы до тех пор, пока пай ни кончится, потом я на попутке уеду. Хочешь, в работники бери, в кабалу, но тогда уж до лета.
   Федор раздумывал, с крестьянской расчетливостью глядя на бродягу ясными своими глазами.
- Чтобы Эдю не обижать, от работы не уклоняться и права не качать, - осторожно проговорил он, не до конца уверенный, что правильно поступает.
   Сотворивши благое дело, Зиновьич забрался греться в кабину к Славе, а Зоя и Федор, вызвавшийся сопровождать переписчицу по деревне, берегом отправились дальше. Два следующих дома на зиму опустели. Зоя бросила взгляд на заколоченные окошки, признаваясь себе, что и ей не хотелось бы зимовать тут. Ежась от непрошенных мыслей, колючего ветра и ощущения заброшенности, она подошла к краю обрыва, глянула вниз и невольно вскрикнула:
- Красота-то какая!
- Да, красота, - подтвердил следом за нею Федор. Он тоже смотрел на реку, на лесной заречный разлив, мохнатые сопки, мрачноватые в непогожий день дали, и лицо его выражало лилейное  и нежно-бережное любование.
- Разве можно такую красу на что-то сменять? – сказал он.
-Но зачем она так далеко от людей? – пожалела Зоя, думая о том, что раскрывшуюся перед нею картину не увидишь с трассы и с реки не увидишь. Она возникает как откровение только с этого утеса. И эта деревня, прилепившаяся к утесу, и глаза Федора тоже кажутся откровением.
- За красотою не грех и на край света забраться, - отозвался местный житель на замечание приезжей девушки. – Есть такие, что издали едут с нашего утеса взглянуть. Иные так наглядятся, что уезжать не желают. Душа, говорят, заворожилась. А у нас она с детства завороженная.
   Они двинулись дальше по крайнему ряду. Федор указал на дом с глухим забором и высокой калиткой.
- Здесь тоже Крестьяниновы живут.
- Ваши родственники?
- Однофамильцы, - сухо обронил Федор. – Стучитесь к ним, а то ихняя собака загрызть может.
   К однофамильцам Федор не пошел, дождался объезжавшую проулками машину и сел пережидать к Славе в кабину. Для поддержки Зоя взяла Зиновьича. На него даже собака не взлайнула, признала за своего.
   Крестьяниновы Пелагея Васильевна и Николай Сергеевич голубизной глаз походили на Федора. Только у каждого из них была своя синева. У Николая Сергеевича непроницаемая, не пускающая в себя, у Пелагеи Васильевны холодная и блескучая, как льдинка. При взгляде на хозяев Зиновьич замкнулся, не высказываясь и не балагуря, понимая, должно быть, что благосостояние этого дома зиждется на очень серьезной основе, что складывалось оно по крупице, рассчитывалось дотошно и замысливалось надолго, поэтому шутка тут не почитаема и не уместна.
   Хоромы, двор и постройки этих Крестьяниновых были ухожены, прочны и добротны. Мебель в зале представляла собой смесь эпох, очевидно, покупалась на скопленную копеечку в разные периоды жизни. И все в ведении хозяйства и дома говорило о том, что добро, натужно нажитое супругами за многие годы трудов, не проживается ими в преклонные годы, а продолжает приобретаться и накапливаться дальше. Веник в сенцах и то стоял помелом вверх, чтобы деньги водились.
   Супруги Крестьяниновы с пониманием отнеслись к переписи и как должное приняли помощь. Пелагея Васильевна, примеряя, долго выбирала себе куртку и валенки, а Николай Сергеевич  придирчиво сверился по реестру, все ли им выдали, и потом уж поставил подпись.
   Между тем, у приехавшего из района грузовичка начал собираться народ, прослышавший о бесплатной раздаче вещей и продуктов. Каждый из жителей Медвежонка зазывал к себе. Федор не уставал уверять, что завезет гостей в каждый двор, ни одного жилого дома не пропустит.
   Перепись побывала у Рыбаковых, Охотниковых, еще одних Крестьяниновых. Попадались иные фамилии, должно быть более поздних переселенцев.
   Деревня одним рядом стояла лицом к реке, другим – лицом к трассе. У трассы жилых домов было мало. Прежде здесь располагались общественные, ныне разрушившиеся или заколоченные постройки. Федор водил районных гостей где проулками, где по ряду, с одной ему известной определенностью, время от времени спрашивая Зиновьича, хватит ли помощи, потому что есть еще люди. Снабженец заверял, что помощи хватит на всех. И, правда, в домах, где встречались дети, у Зиновьича, как у волшебника, и валеночки находились по размеру, и пакеты со сладостями и фруктами – специально для ребятишек.
   Перепись обошла около двадцати домов, опросила почти  пятьдесят человек. В основном это были люди престарелого возраста, пенсионеры. Были и помоложе – от сорока и до шестидесяти лет. Среднего возраста и молодежи не попалось вовсе. Редкие детишки – дошкольники, главным образом, внуки, скинутые родителями старикам на доращивание.
   Когда экспедиция зигзагами просекла всю деревню и для посещения остались всего лищь два дома, стоявших в первом ряду  над обрывом, открылась и хитрость Федора, специально кружившего в обход этих двух домов, чтобы придержать их напоследок. И если до этого Федор не заходил почти ни в одну избу односельчан, отсиживаясь в кабине у Славы, с которым задушевно сдружился, то в эти два дома он повел экспедицию сам.
   На крыльце первого из них, встречая входящих во двор, стоял высокий, седой мужчина с крупными, выразительными чертами лица, одетый в толстый свитер и овчинную безрукавку, повернутую мехом вовнутрь.
- Здравствуйте, Евгений Антоныч, с особенной теплотой приветствовал его Федор. – Перепись к вам привел, - Федор указал на Зою, - и гуманитарную помощь, - кивнул на Зиновьича.
- А я смотрю, машина по деревне петляет. Кого, думаю, ищет? – приветственно улыбнулся хозяин и пригласил всех в избу.
   В беленой, почти без мебели, горенке, с коротенькими, только по верху окна, шторками, с повернутыми к стене полотнами и установленной на мольберте начатою картиной Евгений Антонович познакомился с каждым из гостей, представил себя и жену. Она – Мария Константиновна Маслюкова – учительница, сейчас на пенсии, преданно сопутствующая мужу в его творческих исканиях и разделяющая с ним тяготы деревенского быта. Он, художник из города Евгений Антонович Маслюков, задавшийся целью отобразить в живописи прелести здешней природы и жизни.
- Зоинька, - обратился он к девушке, - пока вы будете нас с Марией Константиновной переписывать, позвольте набросать в блокнот ваши черты. Жутко стосковался по молодым лицам. Иногда начинает казаться, что ваш возраст вовсе исчез из жизни. Это очень опасные мысли для стариков. Они закрадывают подозрение об угасании человеческого рода и конца света.
- А вам не скучно здесь зимовать? – в свою очередь поинтересовалась Зоя.
- Раньше, как похолодает, я уезжал, но со временем почувствовал, что в городе мне отчаянно не хватает здешней зимы с ее величием и тоскою. Я уже третий год в Медвежонке зимую. Нет, мне тут не скучно. Я в обществе моих раздумий, прожитых лет, исканий, надежд. Со мной моя верная жена, а передо мной любимый пейзаж. Рядом живут любопытные мне люди. Я доволен, я счастлив, я богат мыслями и впечатлениями. И потом, след на снежной целине держится дольше, чем на городском тротуаре, где его можно совсем не заметить.
   Говоря это, художник быстро водил  карандашом в блокноте и, когда перепись была окончена, эскиза девушке не показал, сказав, что если ей доведется быть еще в Медвежонке, он ее познакомит с тем, что из рисунка вышло. Зоя улыбнулась, не веря, что судьба еще раз забросит ее в глухое село. Зато Евгений Антонович позволил ей посмотреть пейзажи, писанные им с вершины утеса, изображения самого утеса с деревнею наверху. Среди картин Зоя увидела незаконченный портрет Федора.
- Что ж ты позировать не приходишь? – попенял ему художник.
- С утра некогда, а с обеда темно, - отговорился тот.
   Однако глаза Федора художник успел выписать полностью. Они синели, как озерки, с прозрачной и чистой водою. Зоя загляделась на них. Заметив это, художник спросил:
-Зоинька, ты обратила внимание, что у здешних коренных жителей и особенно потомственных глаза разных оттенков голубизны? Я иногда представляю, что это осколки той синевы, что в ясный день висит над обрывом. Если сложить их в мозаику, получится очень пронзительное сочетание. Я как художник служу этой синеве.
   Гуманитарную помощь супруги Маслюковы постеснялись принять, но Зиновьич их быстро переубедил словами:
- Вы тоже в этой деревне живете, значит, причастны ко всему, что здесь происходит. И автолавка нерегулярно сюда приезжает.
   Мария Константиновна отвела Зою в сторонку и тихо ее поблагодарила.
- За что? – удивилась девушка.
- За то, что вы такая молоденькая приехали к нам переписывать. Не верьте, что ему тут не скучно. Евгению Антоновичу очень не хватает молодой, любопытной публики, которая задает вопросы и выслушивает ответы. Будете еще в Медвежонке, обязательно к нам заходите. Если мы отсюда уедем, будем вам рады в нашей городской квартире.
   Экспедиция, торопясь закончить обход деревни, отказалась от предложенного Марией Константиновной чая и, простившись с художником и его женою, в сопровождении Федора направилась к избе промысловика.
   Под порывами ветра бренькал, раскачиваясь на кронштейне, электрический фонарь, повешенный высоко на углу дома.
- Гошин маяк, - сказал Федор, заметив интерес к нему спутников. – Оксана включает, когда муж задерживается в тайге или на реке.
   Промысловика еще не было дома. Его жена Оксана крошила для квашения капусту, резво водя кочаном по ножам шинковки. Малые дети следили за ее движениями: один из кроватки, другой из манежа.
   При виде гостей Оксана оставила работу, увела пришедших в залу, села рядышком с переписчицей и, пока та раскладывала бумаги,  забросала ее вопросами о новостях в районе, о своих родственниках и знакомых. Несмотря на начинавшую приобретаться степенность, от девических лет у нее сохранилась живость, бойкая говорливость и веселое озорство.
- Я из Серегиных. Знаете в райцентре таких? – спешила высказаться она, взглядывая то на Зою, то на Зиновьича. Зоя Серегиных не знала, Зиновьич, как водится, знал. Оксану это обрадовало, и она с оживлением продолжала: - Я приемщицей в госпромхозе работала. Там с Гошей познакомилась, с Георгием Ивановичем Охотниковым, - поправилась она, видя, что Зоя собирается писать. – Он меня в Медвежонок привез. Ради любви на что ни пойдешь, - вздохнула молодая женщина и поинтересовалась: - Вы о Гоше начнете или обо мне?
- Могу с вас начать, - сказала Зоя.
 Оксана приосанилась.
- Пишите, Охотникова Оксана Николаевна. Мне 24 года, родилась в райцентре, образование среднее, замужем, двое детей, домохозяйка.
   О муже Оксана сообщила, что ему 32 года, что он работает в госпромхозе охотником, что, кроме шкурок и мяса дичи, сдает еще рыбу, грибы, ягоды, орехи. Получает за это когда деньгами, когда продуктами. На то и живут. Еще, как и у всех деревенских, у них есть огород и хозяйство. Если б не глушь и неспокойная у мужа работа, жить можно было бы хорошо. К деревне она уже привыкает, а к Гошиным пропаданиям в тайге никак не привыкнет. Очень нервничает, когда он долго не возвращается.
- Ой, у меня лапша с дичью на плите преет, хотите? Целый день по деревне ходите – ничего горячего в рот не брали, - посочувствовала она и, сколько приезжие не отговаривались, настояла, чтобы они у нее отобедали.
   Зиновьич выдал Оксане, а Федор стаскал в дом, гуманитарную помощь в расчете на четверых человек, с включением фруктов и сладостей на детей. А в знак глубокой симпатии к молодой и бедовой женщине преподнес ей не серые, как всем, валенки, а белые элегантные чесанки, чтобы она в них мужа на откосе встречала.
   Гоша вернулся с реки, когда гости обедали. Он держал на кукане три больших тайменя. Оксана в живом порыве бросилась к мужу и замерла перед ним, застеснявшись объятий при чужих людях. Охотник понимающе ей улыбнулся и повел на сидящих за столом синим, как небесный простор, глазом.

29октября 2003года.



                ГЕРОЙ  ПАХОТЫ

                (Сказание)
-

   На исходе щедро, почти по-летнему, отсиявшего сентябрьского дня, к вечеру подернувшегося легкой грустью, жители села Радужного услыхали отдаленное тарахтение трактора. Оно вплывало в сознание как приятное и подзабытое воспоминание о чем-то до боли привычном и незаметно утраченном. Трактор урчал весело, празднично, распространяя на окружающий мир свое бодрое рокотание. Люди заворожено вслушивались, гадая про себя, кто это с такой радостью к ним спешит, а, может, как прежде, возвращается с поля?
   Трактор протарахтел по улице и смолк на деревенской площади. В наступившей тишине, растекаясь по деревне, послышался человеческий возглас:
- Эй, земляки! Где вы есть? Я вернулся!
   Тотчас же захлопали калитки, заскрипели двери, со всех концов деревни бежали распираемые нетерпеливым любопытством ребятишки. Вслед за ними, узнавши голос, выходили взрослые мужики и бабы.
   У диковинного трактора стоял бывший колхозный звеньевой Иван Кострыкин. В перестройку он победил в районном и областном соревновании на звание «Герой пахоты». Его послали на союзное соревнование. Он и там выиграл. Затем уехал завоевывать мировое первенство, и с тех пор в деревне его никто не видел. Лишь по редким весточкам, которые получала его жена Анна, деревенские узнавали, что их герой переезжает из страны в страну, перепрыгивает с континента на континент и везде завоевывает первые места. В письмах Иван обещал: «Перепашу мир и приеду домой, ждите».
   Поначалу сельчане спорили: возвратится Кострыкин или не возвратится? Большинство сходилось на том, что не возвратится. «Кто туда ускакал, не видать, чтоб назад повертался». Меньшинство говорило: «Иван не сам уехал, его родина послала. Он у нас совестливый, идейный – должен вернуться». Обе стороны сходились во мнении, что соблазна такого масштаба простому человеку не выдюжить, так что надо еще поглядеть – герой у них Кострыкин или не герой.
   Вскоре о заграничном земляке не то, что спорить, - думать забыли. Своя российская чрезвычайка за горло взяла так, что каждому самому впору выбраться, да семью за собой вытянуть.
   И, нате вам, пропавший скиталец вернулся. Да не сам-друг и не на крутой иномарке, чтобы пыль перед деревней пустить, а по-хозяйски, - невиданный в  здешних местах трактор с загруженным сверх краев прицепом домой притащил. Неужто крестьянствовать собирается?
    Дивно еще и то, что в паре с механизмом сам Кострыкин иностранцем глядится. Был мужик, по-нашински приземистый, коренастый, как бы книзу осаженный. А там его будто на иной стандарт развернули – вширь ужали, а в длину вытянули. Даже костюм темно-синий в полоску, к отъезду в раймаге купленный и за границей почти не изношенный, и тот на Иване иноземцем смотрится. Вот что значит из родного места уехать, а тем более из отечества.
   Дивятся сельчане на земляка и в смущении помалкивают. Он тоже в недоумении в них всматривается, будто за прошедшие годы они для него неузнаваемы сделались. Только не ведающие сомнения ребятишки с восторженным любопытством осаждают диковинный трактор, точь-в-точь как их прадеды мальчишками осаждали первый в деревне «фордзон».
   Не обнаружив среди собравшихся односельчан бывших друзей-трактористов, Кострыкин обратился к тем, кто его встретил:
- Что ж это, земляки, у вас поля непаханы, бурьяны вокруг деревни?
- Кому пахать? Колхоза нет, техники нет, каждый сам по себе, - отозвался из толпы тощий и языкатый Егор Трофимов, еще в прошлые годы по болезни списанный на легкий труд.
- Полмира само на себя хозяйствует и не пропадает, - заметил прибывший.
- Тебе видней, ты там побывал, - съехидничал Егор.
- И я, как видите, там не пропал, - добавил Кострыкин, не обращая внимания на подначку Егора.
- Да там-то что, ты в наших условиях не пропади, - не унимался Трофимов.
- Для того я домой вернулся, чтоб нашу землю пахать, - отозвался Кострыкин на слова насмешника.
- С такой техникой немудрено, - не унимался легкотрудник.
- А ваша куда подевалась? – поинтересовался Иван.
- Вместе с колхозом ушла, - ухмыльнулся Егор.
- Дядь, ты лучше про свой трактор скажи! – нетерпеливо крикнул какой-то мальчишка.
   Сельчане, выжидательно слушавшие перепалку деревенского острослова с вернувшимся земляком, дружно загалдели, забросали Кострыкина вопросами: почему его трактор чудной такой и что может делать?
- Это мой конек-горбунок, - любовно похлопал Иван по боку чудесного трактора. – Механика с электроникой. Одна машина целый мехпарк заменяет. Ставь прицеп и делай, что хочешь. Если программу задашь, она несколько работ будет выполнять.
- За границей все на таких пашут? – любопытствовали сельчане.
- Экспериментальный образец. В награду его получил.
- И тебя с ним выпустили?
- Законная собственность. Имею право.
- Запчасти к нему из-за моря будешь возить?
- Ему не понадобятся запчасти. Насколько рассчитан, столько и прослужит.
- Без поломки?
- Без поломки.
- А если кувалдой его долбануть?
- Опасно по нему долбать. Машина умная, сдачи дать сможет.
- А горючка к нему какая?
- Он на самопитании. Сам энергию для себя вырабатывает, как электростанция.
   Мужики, какие были в толпе, озадаченно почесали затылки, а женщины просто не взяли в толк.
   К Кострыкину подошла жена Анна и, упрекая, сказала:
- Что ж ты, Иван, домой не торопишься?
- С людьми беседую, земляки ведь, - ответил Иван, всматриваясь в черты, от которых отвык.
Оба почувствовали скользнувший меж ними холодок.
- А где же дети? – спросил Иван, высматривая за женою мелкого подроста.
- Пока ты пропадал, дети выросли, в городе учатся, - горько усмехнулась жена, давая понять, как много потеряно между ними времени.
- Забирайся в трактор, едем домой, - решительно сказал Иван, которому передалась горечь его обиды.
   Провожая глазами заморский трактор, глядевшийся против нашего «Кировца», что воробей против галки, деревенские верили и не верили тому, как нахвалил его приехавший односельчанин.
   До отъезда из села в полеводческом звене Кострыкина, кроме него было еще два механизатора: головастый и расчетливый Павел Андреевич Тиунов и озороватый Георгий Васильевич Мостовой. Как тракторист Гоша Мостовой считался искусней Кострыкина. Он выделывал что на гусеничнике, что на колеснике черти что: гарцевал, крутил волчка и чуть ли  ни чечетку выплясывал. В фигурном вождении он наверняка побил всех, так как был необыкновенно маневрен. В плавном и ровном ходу Иван обходил товарища выдержкой и неутомимостью, мог, не сходя с машины, сутками гладить поле.
   Тиунов за скоростью и количеством не гонялся, зная, что не в этом его удача.
   Он хорошо понимал землю и сроки, нутром чуял, когда на какое поле вернее всего заехать, сколько на нем провозиться и что за это время успеть сделать. В итоге звено работало умно, слаженно, с доверием друг к другу.
   И вот эти два боевых товарища не посетили звеньевого по его возвращении. Павлу Тиунову некогда было оторваться от дела. Он теперь сам хозяиновал как единственный «правильный фермер» в Радужном. А Гошу Мостового скрутила болезнь, и он редко показывался со двора. Иван сам пошел к друзьям и соратникам былых дней.
   Павел Тиунов встретил его с откровенным радушием, цветшим на лице уверенного в себе и понимающего собственную значимость человека. Он и принял гостя не как бывшее начальство, а как равного по уровню и положению односельчанина. В четко означенном равенстве не хватало, однако, сердечности и прежней близости чувств. «Самостийный», - усмехнулся про себя Кострыкин.
   Хозяйство у Тиунова содержалось в похвальном порядке. Двор пополнили постройки нового назначения. Техника убрана под навесы. Кострыкин усмотрел трактор, комбайн, грузовик, прицепной инвентарь.
- Целый колхоз, - выразился он.
- Да, собрал, - горделиво признался хозяин.
- Паша, скажи мне, почему у тебя полный комплект, а у других ничего? – поинтересовался Кострыкин.
- Я раньше других понял, что пора выделяться из колхоза. Остальные еще думать об этом не смели. Значит, обогнал всех по срокам. Потом, выходил я на фермерство, а на это был уже закон и, что по нему полагалось, я из общего котла взял. Еще я успел под сносный процент кредит в банке оформить. Первым-то льгота была. Это позже деньги запрыгали, и процент немыслимо подскочил. Повезло мне новую технику по старым ценам купить. Короче, вовремя развернулся, больше других выиграл. А наши-то чего-то ждали, за колхоз держались, пока он сам ни свернулся. Выходили уже на крестьянские хозяйства, а это рангом пониже. На руки получили, что по общему разделу досталось. Целого трактора не выпало никому, а так, что называется, по колесу – на два, на три человека. Так же и комбайн. Полеводство у них не пошло: не сработались, горючка подорожала, запчастей не найти. Невыгодно стало пахать, а комбайном нечего убирать. Кроме того, каждому хозяину хотелось свою долю в руках ощутить, да и нужда подперла – одеться, обуться, детей на учебу снарядить. Проворные людишки начали по деревням скакать, технику у народа скупать. Продавали. Кто жалеючи, кто с охотой. У нас в деревне только мой трактор остался. Весной огород вспахать, меня просят. С того и я живую деньгу имею.
   Весь остальной разговор бывшие соратники вели уже в доме за накрытым столом с выпивкой и закуской. Там языки развязались, и беседа пошла откровенней.
- Что ж ты, Павел Андреевич, при такой технике мало пашешь? – пытал Иван друга.
- Соответствую, Иван Тимофеевич, условиям и возможностям. Горючка дорогая. Зерновые не прибыльные. Цены низкие. Покупают плохо. Хранить негде. Заморочишься, пока по зернышку рассуешь. С соей дела получше. Берут ее охотней. Себя она оправдывает, и навар дает. Есть ради чего с нею возиться. Хорошо получается с сеном. Население его покупает. По заявкам прямо на дворы свожу. Ну и у себя запас делаю. Зимой продаю, кому не хватило. На полную раскрутку, как первоначально задумывал, все же не выхожу. Не по силам мне, - рассказывал Тиунов.
- Не желаешь ли, Павел, объединиться со мною? – предложил Кострыкин, глядя на размягченное выпитым, но не потерявшее достоинства и самоуважения лицо былого напарника.
- Честно скажу, Иван Тимофеевич, - не желаю. Срабатывались мы с тобой, недовольства меж нами не было. И если б объединились, то объединились бы на равных. Один твой трактор всей моей техники стоит. Но не хочу, Иван Тимофеевич, не хочу, потому что знаю тебя. Ты на разделе не был, развала нашего не видел, и, как руки у людей опустились, тоже не видел. Ты вон от нетерпенья кипишь и как попрешь, то мне за тобой, как псу за автомобилем, с высунутым языком гнаться придется. А я привык размеренно, с обдумкой и без промашки. Зря не берусь, на рожон не лезу, без выгоды не бываю и командорства над собою не допускаю. И другое соображение. Положим, возьмемся мы вместе – ты да я. Через время по твоей доброте вокруг нас толпа скопится – и всех надо кормить, обрабатывать. Не хочу я больше колхоза. Сколько силы есть, поработаю на себя.
- Паша, детки твои труды подхватят? – поинтересовался Кострыкин.
- Не подхватят, - с огорчением признался фермер. – Мои дети, как и твои, подались в город и вряд ли назад повернутся.
  Найму работника или все разом продам, - осержено выпалил Тиунов, которого мысли о будущем тоже мучили.
- Я-то рассчитывал, - мечтательно произнес Кострыкин, - вернусь домой, и мы, как прежде, звеном землю пахать будем. Для того и трактор тащил.
- А ты, что там не слышал, что у нас в стране делается?
- Слышал маленько от перебежчиков. Но они все городские, по большей части столичные, деревни не знают. Говорили, что колхозы – совхозы распущены. Я не очень-то верил, думал, в нашем Радужном колхоз крепко держится. В случае чего мужики подопрут.
- Думаешь только тебе, а нам нового в жизни  не хотелось? – обиженно вспыхнул фермер.
- Понятное дело, чтобы жалеть, надо потерять, а чтобы найти, надо вернуться. Я вернулся и не знаю, нашел я старого товарища или нет? – произнес Кострыкин.
- Не сомневайся, нашел, - заверил Павел. – Сам-то я сам, но такие, как ты, крепости подбавляют. Кое в чем соратничать с тобой буду, хотя понимаю, что даром мне это товарищество не пройдет, обязательно куда-нибудь втравишь. Но учти, Иван, дружба дружбой, а разорить я себя не дам. Сам знаешь, без пользы я не рискую.
   К Георгию Васильевичу Мостовому Кострыкин шел с трепетом и неловкостью за свою удачливость перед ним и здоровье. Гоша, должно быть, увидел его из окна, потому что выслал сына встретить гостя во дворе и проводить в дом.
- Здравствуйте, дядя Ваня, - улыбчиво поприветствовал Кострыкина похожий на Гошу молодец.
Иван без затруднения вспомнил его имя и с удовольствием произнес:
- Здравствуй, Виталий.
Парню явно понравилось, что его узнали и помнят по имени.
   Гоша, в самом деле, сидел у окна. Против света он показался Кострыкину точно таким, как был прежде. Даже волосы его на макушке по-молодому, вихрасто топорщились. Лицо и верхняя часть туловища были подвижны и живы. Нижняя часть скована и мертва. У Ивана возникло ощущение, что Гоша, будто в лукошко посажен, пытается из него выбраться и не может.
- Видишь, какой я, - пожаловался старый друг. – В трактор уже не залезу, не погарцую, как прежде.
- Болезнь, что же не лечится? – поинтересовался гость.
- Лечение есть, да не по нашим средствам. Курс уколов бешеных денег стоит, а этих курсов несколько надо провести. Не стоит и браться, - махнул рукой Гоша. – Я вон парня, с твоей дочерью нынче школу кончил, учиться никуда не послал. Не на что. А как ему хочется механиком стать. Где там, дома сидит, по хозяйству меня заменяет. Удостоверение тракториста у него есть, но где тот трактор, чтобы он поработал? Когда колхоз разделялся, я в больнице лежал, посчитали нетрудоспособным, трактора мне не нужно. Вместо него корову дали и быка. Все без пользы на лечение ушло. Вот мы и  занищали. А как выкарабкиваться? Ты, небось, тоже уже за человека меня не считаешь? Не ко мне первому, а к Пашке пошел. Не работник я и интереса собой не представляю. А ведь это Тиунов развалил колхоз. Первым задергался  и лучшую технику выбрал. Другим того ж захотелось – ну и пошла чехарда, а я с краю остался, - выказывал обиду бывший напарник.
- Не сердись, Гоша, что не к тебе первому пришел. К Павлу у меня был разговор и к тебе есть разговор. Оба вы мне нужны, - примирительно сказал Кострыкин.
   Мостовой обдал старого друга пронзительным взглядом, в котором вдруг загорелась надежда. Кострыкин эту живинку в нем уловил и сам оживился.
- Фермерствовать, Гоша, я собираюсь. Тебя в долю хочу взять.
- Какая с меня доля? – усомнился Мостовой.
- Это, Гоша, мы посчитаем. Поначалу с тебя земельный пай и помощник.
- Витальку хочешь взять?
- Ну, раз ты не можешь.
- На свой трактор посадишь?
- Посажу, когда обучу, а пока пусть в подручных походит.
- Не по найму, а в долю? – заинтересованно уточнил Мостовой.
- По найму, Гоша, без этого не получится, и частью в долю, - сказал Кострыкин.
- Ишь ты! – изумленно вымолвил Мостовой.
   Виталька, слушавший этот разговор из кухни, счастливо просиял, повернув улыбающееся лицо к матери. Та, собирая угощение из принесенных гостем продуктов, кивком разделила радость сына.
- Если у твоего парня  будет интерес к нашему делу, я обучу его  и сам на курсы пошлю, - продолжал Кострыкин. -  Ты, Гоша, свой курс лечения тоже пройди. Сначала один, а там посмотрим, будет ли толк. Деньги на лекарство я дам.
- Чем я, Ваня, расплачиваться буду? – осторожно спросил хозяин.
- Парень твой мне отработает.
- Ему через год в армию.
- К тому времени, может, ты на ноги встанешь.
- Не знаю, Ваня, что и сказать. Жизнь ты мою с мертвой точки столкнул, - засмеялся Гоша мелким смущенным смехом, а затем по-мальчишечьи живо крикнул на кухню:
- Ну, что ты там, Настя, канителишься? Неси скорее на стол. И ты, Виталька, иди,  разговор к тебе будет.
   Из города поглядеть на отца приехали дети Игорь и Юля Кострыкины. Иван нашел их неузнаваемо изменившимися, по-городскому красивыми и остывающими к родному дому. Они же увидели прямого, подтянутого иностранца с родным, незабытым лицом. Иван обнял сразу обоих, и  это целительно сблизило их, пронося над годами разлуки. У отца защипало в горле, на глаза набежали слезы от благодарности к детям, за радость встречи готовым простить ему долгое отсутствие. От жены похожего прощения он все еще не имел.
   За столом, в первый раз за долгие годы собравшим семью полностью, Кострыкин расспросил детей, на кого они учатся.
- Я - на программиста, - сказал Игорь. – Через год получу диплом.
- Хорошая профессия, - одобрил отец. – Надеюсь, ты мне поможешь.
Игорь запнулся и промолчал.
- Я поступила на экономиста. Мне еще долго учиться, - сказала Юля.
- Очень хорошо. И ты мне поможешь, - с тем же чувством удовлетворения заключил отец.
- Пап, я не собираюсь связываться с деревней, - безоговорочным тоном пресекла его надежды дочка.
- Я тоже, - поддержал сестру сын.
- Сожалею, но разубеждать не стану, - разочарованно произнес отец.
- А что им тут с их образованием делать? – воинственно вступилась за детей жена.
- Отцу помочь хозяйство по-новому выстроить, - обернулся к ней, словно убеждая ее, а не детей, муж.
- Ты, пап, подумай, прежде, чем что-либо затевать, - посоветовал сын. – Тут тебе не заграница, на свой манер не выразишься. И потом, все затеи в нашем сельском хозяйстве рано или поздно проваливаются.
- За границей я не выражался, я там работал по их правилам. Выражаться я приехал сюда, на свою родину и свою землю! – обиженно разгорячился отец.
- Пап, у тебя-то земли два пая, и то твой пай мамка насилу выговорила. Тебя ведь при дележке не было, - напомнил Игорь.
- Земля кругом невозделанная, - повел рукою Кострыкин. – Если она людская, с людьми я договорюсь. Мне бы с детьми договориться, чтобы от их учености моему делу толку прибавилось.
- А какой, пап, тебе от моей учености толк требуется? – спросил сын.
- Перво-наперво хороший компьютер для меня выбрать.
- Ты на такой уровень дело ставишь? – неожиданно заинтересовался Игорь. – Тогда, пожалуй, как программист, я действительно могу стать полезным.
- Понял, наконец, - обрадовался Кострыкин. – Пообедаем, я покажу тебе свой трактор, и мы кое о чем потолкуем.
- Пап, ты еще не раскаялся, что назад вернулся? – спросила Юля.
- Не раскаялся, дочка.
- Ну что тебе тут может нравиться после заграницы?
- То, что я с утра до вечера на родном языке говорю и ни в каких других языках не нуждаюсь.
- Разве плохо, папа, говорить на других языках?
- Плохо, дочка, не слышать вокруг родной речи. Без нее душа к чужому месту не привязывается.
- Пап, а на каких языках ты говорил?
- На разных.
- Ты знаешь несколько языков? – изумилась Юля.
- Ну, так, разговорно, чтоб понимать друг друга.
- Нам с Игорем так не хватает языковой практики. Почему, пап, ты ни разу нас к себе не позвал?
- Я был на временном положении: без дома, без быта, к тому же все время перемещался.
- А мы так мечтали, что ты заберешь нас к себе, - с сожалением о несбывшемся произнесла дочка.
- Чем тебе здесь плохо? Учишься в высшем учебном заведении по специальности, которую сама выбрала. За границей не каждому такое дано.
- Пап, ты нам с Игорем в городе квартиру купишь? Знаешь, как неудобно в общежитии?  А частную квартиру снимать дорого и не свое, - наседала Юля, считавшая, что в обмен за долгое отсутствие  в праве требовать с отца все, что захочет.
- Вы тогда совсем оторветесь от дома, - пошутил Кострыкин.
- Ну, пап, если ты тут грандиозно развернешься, от нас отбоя не будет.
- Сначала я маленечко развернусь.
- Ну, все равно, пап, в городе и тебе квартира нужна. По делам приедешь, у нас остановишься. Мама приедет, с нами поживет, - канючила Юля.
- Сперва, дочка, я в хозяйство вложусь, посмотрю, что по первому году выйдет, а там дальше решать будем. О квартире на время разговор отложим. Страсть, как не терпится за работу приняться.
     За огородами, на краю бурьянов, Иван Кострыкин с Виталькою свели прицепные орудия в агрегат. Пока в районе готовились документы на его фермерство, Иван заключил с сельсоветом договор на опашку противопожарных полос. Ему жуть, как хотелось опробовать на родной земле свой высокотехничный трактор. Желающих поглядеть на это событие собралось негусто. Были тут прогуливающие школу ребятишки, старики из ближних домов, председательствуемые неукротимым и любопытным Егором Трофимовым, одна невесть для чего забредшая сюда баба и пара мужиков из бывших колхозных трактористов.
   На первый взгляд сцепка ничем особенным от обычной не отличалась: плуги, диски, бороны – но она не просто тащилась за трактором, а управлялась из него. Каждую составляющую часть можно было вводить в действие и выводить, не мешая работе остальных сцеплений. Трактористу, чтобы узнать, что делается сзади, не надо было оборачиваться к заднему окну, ни, тем более, высовываться из кабины. Все, что происходит снаружи, отображал вмонтированный в пульт управления экран телевизора. Трактор весело плыл среди бурьянов, оставляя позади себя взрытую, разделанную в пух полосу.
- Во, дает! – не удержались от завистливой похвалы бывшие трактористы.
Присев на корточки, женщина погрузила  руку в мягкую почву и восхищенно проговорила:
- Ну и пышная! В самый раз для огорода!
- Картошечку бы тут посадить! – мечтательно причмокнул Егор.
   Глаза мужиков, следящих за убегавшим вдаль трактором, внезапно подернулись не то болью, не то печалью. Они вдруг потеряли интерес к вспаханной полосе и понуро подались в деревню. В этот день они крепко напились и буянили.
   Дотянув трактор до противоположного края, Кострыкин, а следом Виталька выпрыгнули наружу. Иван зачерпнул пригоршню вспаханной земли и поднес к носу.
- Родным пахнет! – с наслаждением выговорил он.
- А что, дядя Вань, чужая земля не пахнет? – вставил Виталька, вслед за Кострыкиным зачерпывая землю в свою ладонь и старательно обнюхивая ее.
- Пахнет, Виталька, но не родным. В родном духе все – и дом, и мать, и дети.
- А жена? – зацепил неназванное слово Виталька.
- Жена, Виталька, это другое. Это женщина, любовь. Ее запах может настигнуть всюду.
- Вас там настигал? – плутовато сощурился малый.
- Ишь, чего захотел знать? – добродушно усмехнулся пахарь. – Видишь, я вернулся, значит, никакие запахи меня там не сманили.
- Я, дядя Ваня, наверно бы, не вернулся, а жену отсюда взял, - то ли от солнца, то ли от молодого задора продолжал щуриться и поблескивать глазами Виталька.
- Пойдешь в армию, будешь смотреть на дом издали, тогда узнаешь, что такое тоска по родине. Радуйся, Виталька, что свою землю пашешь.
- А что толку, что мы ее пашем, засевать все равно не будем?
- Будем, Виталька. Земля отдохнула, должна хорошо родить. Бог с ней, с противопожарной полосой, мы целиком поле запашем, а весной для всей деревни картошку посадим, чтоб деньги у людей завелись, - высказал Кострыкин зародившуюся в голове идею.
   В октябрьский день не бабьего уже лета с опавшей листвой и бурыми травами, солнце, забывши о времени года, жарко палило, небо сияло молодой синевой, не улетевшие на зиму птицы перекликались чистыми еще звонами, нагретый воздух зыбил над вспаханной полосой, и трактор, резво ходивший из края в край поля, подливал веселой радости в природное ликованье.
   Павел Тиунов, вывозивший с поля намолоченную сою, подогнал грузовик к трактору, приветствуя пахарей.
- Начали уже? Желаю успеха, - и пожал руку – сначала Кострыкину, а потом Витале.
   После поля возле деревни Кострыкин с Виталей пахали свои и чужие паи, отданные односельчанами в аренду за долю урожая, а так же земли из резервного фонда, которые Кострыкин получил как фермер. Они успели подготовить зябь под ранние зерновые и поднять залежь под сою с расчетом весенней доработки. Кроме того, выполнили договор с сельсоветом по обкосу заросших обочин, бурьянов на задах усадеб и самих заброшенных усадеб. Радужненцы наперебой просили Ивана вспахать им огороды, лежащие за пределами усадеб. Кострыкин никому не отказывал, и хотя просил за работу недорого, многим пахал в долг, так как у людей не было денег.
   Он по целым дням не бывал дома, пропадая то в поле, то в сельсовете, где настойчиво пробивал идею общественного картофельного поля с долевым участием всех желающих и коллективной продажей урожая по осени; то ездил в район; то в область. И как будто не замечал или делал вид, что не видит, деревенеющей в чувствах к нему жены.
Однажды, с наступлением уже ночных заморозков, когда с пахотных работ трактор перешел на погрузочные и перевозочные, когда не прикрытая еще снегом земля под ногой отдавала звонами, а на небе по ночам выступала звездная пороша, Кострыкин вернулся домой не поздним, но по-осеннему глухим уже вечером и увидел следующую картину. Его жена Анна стояла перед дверью в сенцы и в отрешенной задумчивости глядела в посеребренную темноту неба. Она не услышала ни стука калитки, ни гулких шагов мужа, вся сосредоточившись словно бы в ожидании ответа из звездной дали.
- Что ты делаешь, Нюра? – спросил Иван, полагая, что жена гадает по звездам.
- На небо смотрю, - отозвалась она, не выходя из задумчивости и будто не воспринимая его слова в реальности. Помимо воли Кострыкин задрал голову кверху и тоже поглядел в звездное крошево.
- За границей небо такое же, как у нас? – голосом без выражения тотчас спросила она, и он понял, что она не лунатит, а видит его в яви.
- Смотря откуда глядеть. В Канаде видишь одно, в Аргентине – другое, - объяснил он.
- С кем ты глядел в Канаде и с кем в Аргентине? – вымученно спросила она то, что комом стояло у нее в горле с самого возвращения мужа.
- Если бы я был с кем-то, то, наверно б, не на звезды глядел! – в сердцах вырвалось у него.
- Почему тогда так надолго ты меня бросил? – поперхнувшись его упреком, с захлебыванием и кашлем выкрикнула она.
- В этом я виноват перед тобой, каюсь и прошу прощения. У нас с тобой еще много жизни вдвоем. Одиночество поврозь мы уже пережили. Зачем нам устраивать одиночество вместе? – бережно  убеждал он.
- Одиночество вместе? – встрепенулась Анна. – Потому что ты не ко мне вернулся! Ты вернулся к своим полям, пахоте, каким-то делам, приятелям. Где тут я, где наши дети?
- Я вернулся домой, Нюра. Это значит к тебе, детям, к тому, что дорого мне и мило.
   Продолжая убеждать, он обхватил ее руками и легонько притягивал к себе.
- Ну и что же, что меня не было, я другого гнезда не вил и не пытался даже. Я о тебе, родной, думал, о нашей жизни…
- Родной! – повторила она слово, растопившее ее печаль и обиду.
- Родной, потому что нет и не было у меня женщины ближе тебя.
- А уж как я без тебя исстрадалась и высохла – сравнения тому нет.
   Анна вдруг осознала, что они с мужем крепко, по-молодому обнимают друг друга.
- Что ж мы на пороге-то? – спохватилась она.
- Так на звезды же смотрим, - напомнил Иван.
- Что нам теперь звезды? С разлуки друг на друга бы наглядеться!
   После примирения с женой Кострыкин повинился перед детьми и одарил желанным подарком – купил квартиру с двумя изолированными комнатами в не новом, но капитально отстроенном доме. Сюда Игорь внес мощный компьютер, приобретенный тоже на отцовские деньги, и через Интернет связал отца с одной из компаний северного завоза. С нею Иван договорился о продаже будущего урожая картофеля с  общедеревенского поля.
   Через сельсовет был составлен список дольщиков, в который вписались сами работники сельской администрации и почти вся деревня: крестьяне, сельские служащие, интеллигенция в лице фельдшера медпункта и учителей средней школы. Отказался только «правильный фермер» Павел Тиунов.
- Я уже говорил тебе, - ответил он Ивану, - что во второй раз в колхоз не пойду. А у тебя это колхоз, причем за твой счет. Я не хочу, чтобы и  за мой счет. С землею и техникой я сам себе картошку посажу.
   Иван действительно все работы по посадке, обработке и копке урожая брал на себя, обещая с продажной выручки недорого взять за технические услуги.
  Это было для него платой долга родному селу за то, что покинул его в тяжелое для деревни время. Радужненцы же ухватились за идею общедеревенского поля как за соломинку, способную  потянуть их к спасительному благополучию.
   В конце осени Кострыкин послал Витальку в область на курсы фермеров. Параллельно с сельхознауками шустрый парень осваивал еще автовождение. В свободные часы  навещал в областной больнице  отца, проходившего там уже второй курс лечения.  Георгий Васильевич ногами еще не двигал, но благодаря уколам и физиопроцедурам, чувствительность к ним уже возвращалась. Гоша уверовал в свое излечение, был в приподнятом настроении и на костылях ходил так резво, будто это были его собственные ноги. Сына он встречал в радостном возбуждении, точно не со вчерашнего дня, а давно с ним не виделся. И увлеченно демонстрировал перед ним суточные достижения.
- Надави мне на ногу! Надави сильнее! – командовал он, а затем блаженно выкрикивал: - Больно! …Теперь ущипни и щипками иди выше, выше, выше! По всей  длине больно! …Сдави стопу, сильнее сдави! Больно! Живы ноженьки, живы! Чует мое сердце, скоро пойдут. А когда пойдут, я Ивана Кострыкина через всю деревню на руках пронесу.
- Смотри, не надорвись. Он поматерей тебя будет, - шутливо остерегал Виталька.
- Не надорвусь, Виталька, не надорвусь. Жилы у меня крепкие. Это нервишки подводят, - истинно верил во всякую свою выдумку Гоша. Наговорившись о себе, переходил на расспросы об успехах сына.  – Ну, как автовождение осваиваешь?
- Осваиваю.
- Не сложней ведь, чем Иванов трактор?
- Да просто, пап. И дяди Ванин трактор, если понять, ничего такого, чтоб очень, нету. Я с пульта иной раз не те команды даю, но это надо потренироваться. Да, пап, я на Игоревом компьютере уже соображаю. Он главное мне показал, а дальше я сам пошел. Ничего сложного, пап, и в нем нет.
- Ты у меня толковый, совсем как я в молодости, - цвел улыбкою Гоша. – Я жадный до учения был, но разбросанный. Это меня распылило. Ты за дядю Ваню держись, советов его слушайся. Он мужик основательный и нераспыльный.
   Помимо учебы и посещения больницы, Виталька успевал еще ухаживать за бывшей одноклассницей Юлей Кострыкиной; благо, жил на квартире у детей Ивана Тимофеевича, в комнате с Игорем. Юля же была рядом. Виталькино ухаживание она принимала, но со своей стороны обязательств никаких не давала. Парнишка был готов к тому, что любовь ее еще надо ему завоевывать.
   Зимою, наняв плотника, Кострыкин строил возле двора амбар. Вдвоем они набивали щиты, соединяли их в коробы и поднимали наверх подсоединенным к трактору краном. Гостивший на зимних каникулах Игорь с увлечением включился в эту работу и, размявшись за неделю по-молодецки, уезжая, сказал:
- Наработался всласть, летом еще приеду.
- В родном доме всякая работа всласть, - одобрил отец. – Приезжай, втягивайся – про город забудешь.
- Нет, пап, там все-таки прогресс.
-Я за границей поначалу тоже на прогресс все дивился, потом меня зло взяло. Почему у них прогресс, а у нас его нету? Вернулся, чтобы тут жизнь толкнуть.
- Не, пап, не агитируй. Я не надивился пока, а там видно будет.
- Не спеши, сынок – время терпит. Я задела еще для тебя не создал, - оставил за ним выбор отец.
- Ну, пап, ты всерьез развернулся, - с хитроватым намеком выразился Игорь, и отец понял, что сыну известно о беременности матери.
- Коли жить, так жить уж по полной, - смутился он.
     Стук топоров, звон пилы, урчание трактора, скрипение тросов зимними днями на хозяйственном дворе Кострыкина не давали деревне погрузиться в глубокий сон. А когда работы по строительству были закончены, обшитое жестью сооружение воздвиглось над селом, как блиставший латами богатырь над остальной ратью.
   В марте вернулся с учебы Виталька. Он привез с собою отца, окончившего второй курс лечения. Гоша все еще был на костылях, но уже мог какое-то время стоять без подпор и делал попытки шагнуть.
- После третьего курса не просто пойду – побегу, - уверял он. – Мне теперь у нашей фельдшерицы уколы делать. А под ее рукой не то, что человек, конь взбрыкнет. Как рвану от нее – про костыли забуду, - балагурил увечный.
   Кострыкин с Виталькой и Тиунов выехали на свои поля готовить почву под ранние зерновые. Несмотря на то, что оба фермера заняли посевом столько пахоты, насколько хватило семян, еще много земли оставалось нетронутой плугом. Кострыкина огорчало, что всего даже его трактором нельзя охватить. Как бы еще техники и еще работников!
   В деревне к пахарю подошли два бывших тракториста и спросили работы хотя бы на сеялках.
- Нет сейчас у меня работы, электроникой управляемся, - посочувствовал им Кострыкин и успокоил: - Потерпите, мужики, посажу вас за рычаги. Есть у меня такая идея.
- А долго ль терпеть? – поинтересовались они.
- Надеюсь развернуться скорее, чем вы от безделья сопьетесь.
- Да уж поспеши – терпенья нашего нету.
- К следующей весне, ребята, готовьтесь и сохраняйте себя. На раньший срок, к сожаленью, не обещаю.
   Кострыкину с Виталькой  пришлось пережить трудоемкий и канительный  по организации период посадки людской картошки на общем поле. Все село высыпало за деревню. Люди галдели и волновались, чтобы не перепутались семена, чтоб не забылся при посадке чей-то мешок, чтоб не обошли кого-то в очереди. Гоша Мостовой на костылях метался среди народа, хотя его личного присутствия на поле не требовалось, так как хватало Витальки. Но он с удовольствием терся возле людей, встревая в возникавшие споры, успокаивал, уговаривал, устанавливал очередность, сглаживал и создавал новые водовороты. Егор Трофимов по колхозной еще привычке легкотруда добровольно навесил на себя совершенно ненужные обязанности счетовода и с начальственным видом записывал  на бумаге против фамилии каждого количество представленных для посадки мешков и количество получившихся рядков. Это рождало дополнительную бестолковщину, но люди принимали ее за дело, любопытно сравнивая, у кого какая получилась отбраковка некондиционных клубней.
   К концу дня Кострыкин устал от людского шума, суеты и беспокойства. А Виталька буквально валился с ног. На него выпала вся тяжесть общения с недоверчивыми земляками. Отец, побалагурив, ушел, а Виталька до конца исполнил роль распорядителя, организатора, миротворца, вселявшего в сельчан уверенность, что никто из них не будет обижен или чем-нибудь обойден.
- Ничего, что устал, - приобнял парнишку Кострыкин. – Доброе дело людям дорогого стоит.
- Оно вам, дядя Ваня, дорого будет стоить, когда придет время считать расходы, - напомнил помощник.
- Вот, чему тебя в фермерской школе обучили? Давай тогда вместе считать, - улыбчиво предложил Иван.
     Анна Кострыкина уже не ревновала мужа ни к заморским красавицам, так долго продержавшим его у себя, ни к полям, ни к трактору, ни к поздним возвращениям Ивана домой. Она была полна своим счастьем. Все в ее жизни шло на прибыль: вовремя отелилась корова, опоросилась чушка, куры неслись, дети приезжали и бывали при ней, ребенок под сердцем рос и радостно бултыхался в чреве. Анна помолодела, словно заново переживала потерянные в одиночестве годы.
   После сдачи летней сессии Юля Кострыкина поспешила домой. Неизвестно, к кому она больше торопилась – к родителям или Витальке. Вместе с ним они сделались неразлучны. Где бы Виталька ни был, что бы ни делал, он неизменно оказывался возле Юли. А когда его не было, возле него появлялась она. Со всей очевидностью дела у них слаживались, и никто этому не собирался препятствовать.
   У Кострыкина с Виталькою одна работа сменялась другою, и трудились они, не разгибая спины. Они косили травы, заготовляли сено, которое тут же за живые деньги или в долг раскупали односельчане и жители окрестных сел.
Они пололи и окучивали картошку на общественном поле, радуя земляков качеством машинной обработки. Они косили на свал хлеба и подбирали купленным в рассрочку комбайном. И опять же покупатель стоял у них за спиной, договариваясь о цене, объеме и форме  закупки.
   В августе Анна родила сына. «Львенок», - сказал о нем отец, а назвал Геннадием в честь заморского босса и друга Генри Фостера.
   В первых числах сентября без суеты и волнения выкопали общественную картошку. Каждый из дольщиков свой урожай просушил, замерил и загрузил в пустовавшее колхозное картофелехранилище, по счастью не слишком разрушенное и за лето слегка подновленное. Оттуда картофель продали уже покупателю, расфасовав и погрузив на транспорт уже  за его счет.  Кострыкин по-божески отминусовал от полученной суммы плату за технические услуги, остальные деньги в зависимости от доли каждого разделил сельчанам. Не столь великие доходы подействовали на самочувствие людей, подняли их дух, вернули уверенность и впервые за годы развала дали почувствовать к себе уважение.
   Внешне в Радужном как-будто ничего не переменилось, но окна в домах светились жизнью, и деревня  уже не казалась одичавшей и потерявшейся в бурьянах маргариткой.
   В ноябре Витальку Мостового проводили в армию. Юля пообещала ждать, Кострыкин взял с него слово вернуться, а Гоша наказал сыну ни при каких случаях не унывать и не терять присутствия духа.
   По завершении своего первого земледельческого года Кострыкин подвел итоги, подсчитал доходы-расходы, продажи-остатки, сопоставил долг с прибылью и понял, что не  выполнить ему слова, не посадить мужиков за рычаги. Сейчас они нанялись трактористами на лесозаготовки, уехали на зиму из села. А что он им скажет, когда они весною вернутся? Что он, ботало заграничное, сболтнул лишнее, а потому спивайтесь, ребята,  - рычагов вам не будет?
   Вздохнул Иван глубоко, поворочал в голове тяжелые думы, помороковал мысли туда и сюда, да и послал по электронной почте весточку бывшему боссу: «Гена! Займи денег. Твой русский друг Иван», - написал он на плохом английском.
Ответ получил на плохом русском:
«Иван! Я приезжать, смотреть, решать. Твой американский друг Генри».
     Через какое-то время по длинной улице Радужного в сопровождении Ивана Кострыкина и тылового эскорта распираемых любопытством мальчишек вышагивал поджарый иностранец и с жадным интересом рассматривал русское глубинковое село, то и дело, справляясь у спутника:
- Иван, можно мне войти в этот двор?
- Да, пожалуйста, мы от людей не таимся.
   Хозяева, как правило, были польщены приходом к ним заморского гостя и в свою очередь поражались безмерной его пытливости. Он с одинаковым увлечением осматривал дом, расположение и убранство комнат, интересовался   конструкцией и обогревательной способностью печи, любопытствовал, что в ней в данный момент варится, стремился заглянуть в подсобные помещения – чуланы, кладовки, подполья, не обходил вниманием чердаки, сени. Во дворе он обстоятельно знакомился с хозяйственными постройками, исследуя по очереди летние кухни, хлева, сеновалы, стайки, птичьи клети, дровяные сараи, совал нос даже в туалетные домики. Составив себе представление о содержании, разнообразии и количестве живности, он выходил на засыпанный снегом огород и там расспрашивал, где что садится и какой урожай с этого получается. После такой всеохватной инспекции любопытство иностранца оставалось неутоленным, он рвался еще что-то спросить, да уже спрашивать было не о чем. Он словно материал для диссертации собирал или подробную записку о русском крестьянском быте в ЦРУ предполагал составить. Сельчане чрезмерную любознательность чужеземного гостя объясняли с понятных для себя позиций: с луны человек свалился, обыкновенной жизни не видел. Неужто у них за морем не как у людей? Иностранец же выказывал любопытство, но не высказывал отношения. Ни единого раза не подал вида, нравится ему что-либо или нет.
   В сельсовете, где Кострыкин знакомил Генри Фостера с местной властью, подробные вопросы гостя смутили работников сельской администрации, усомнившихся вдруг в достаточности своего служебного рвения. Они дали понять, что не прочь чужедальнему опыту. Иностранец учить никого не стал и высказался с похвалою только о пирожках, испеченных искусной рукой секретаря сельского совета, неподражаемой в кулинарных делах женщины.
   Впервые не для вопроса, а для ответа мистер Генри открыл рот в доме Павла Тиунова, куда он пришел один, без друга Ивана, постеснявшегося своего конкурентного положения, так как Павел тоже просил кредита у богатого американца. Мистер Генри остался доволен хозяйственными и финансовыми делами фермера.
- Я вижу вашу перспективу, мистер Павел. Вы правильно понимаете бизнес, вы справитесь. Я дам вам денег под умеренный процент. Мы оба получим выигрыш. Поздравляю вас, мистер Павел! – торжественно произнес Фостер и пожал Тиунову руку.
   С другом Иваном друг Генри говорил суше и строже.
- Иван, я не вижу твоей перспективы. Ты не справишься. Ты служишь не бизнесу, а социальной идее. Она  не приносит денег. Я понимаю, ты хочешь поднять свою деревню на мировой уровень, но не сознаешь, что ваши привычки сидят в очень глубоких гнездах. Их оттуда не вытащить. Поверь мне, Иван, правильней думать о себе, а не о тех, кто не вкладывает в твой бизнес.  Люди посмотрят на твой успех, на успех Павла и сами выплюнут свои привычки. А не выплюнут – ничего с этим не поделаешь, и делать не надо. От социального равенства не может быть пользы.
- Ты не видел, Гена, как  тут раньше мы жили, - угрюмо обронил Кострыкин.
- Не видел, но представляю. Остатки утраченного лежат печатью на некоторых дворах..
- Я должен помочь землякам подняться, пусть даже без твоих денег, - бесповоротно заключил Иван.
- Почему без моих? – не согласился Фостер. – Я твой друг, я уважаю твое мужество, я сам люблю риск, и я имею огромное любопытство посмотреть, что у тебя получится. Я дам тебе денег! Но за риск обложу тебя не вполне умеренным процентом, а себя обезопасю условием. Если через три года ты не выплатишь мне третьей части долга, я заберу у тебя трактор.
- Нет! – протестуя, сказал Кострыкин. – Трактор я тебе не отдам. Я заработал его для нашей земли.
- Хорошо, - переменил решение Фостер. – Ты сам стоишь трактора. Заберу тебя. У меня отработаешь долг. Согласен?
- Согласен, - тихо подтвердил Кострыкин.
- Учти, это договор. Отменить невозможно. Не передумал?
- Нет.
- Тогда я намерен встретиться с твоим ученым сыном. Я хочу, чтобы он слал мне отчеты, контролировал твои расходы и сдерживал твои расточительные идеи. Ты не возражаешь? В таком случае по рукам и к делу.
   До своего отъезда Генри Фостер успел оказать сельсовету скромную спонсорскую помощь, сделать подарок маленькому тезке, сговориться с Игорем Кострыкиным и оставить о себе в Радужном смешную, но уважительную память.
   Когда по возвращении с армейской службы, Виталька вышел из автобуса в родной деревне, он удивился ее  заносчивому, как у девки, избалованной вниманием ухажеров, виду. Без него жизнь тут заметно переменилась. Развилок дороги, сворачивающий с автотрассы к селу, отсыпан гравием и накатан. Кюветы по обеим его сторонам нарезаны. Заборы у домов и калитки поправлены. Дома хоть и те же, но как будто принаряженные. Окна сияют довольством. Улица оживлена  движущимися людьми и машинами. В воздухе висит мерное и деловое жужжанье. То ли бензопила поет, то ли трактор урчит, то ли молот звенит. И это поздней осенью, когда, натрудившись за лето, село непробудно спит?
   Пройдя дальше по улице, Виталька увидел строительную суету на бывшем зерновом дворе. На месте разрушившихся каменщики выводили новые стены складов.
- Дядя Паш, - крикнул Виталька торчавшему возле строителей Тиунову, – колхоз возвращается?
- Не-е, - разулыбался  «правильный фермер». – Это мы в складчину зерновой двор поправляем. Склады себе делаем.
- А что, деревня разбогатела?
- Есть, которые поднялись. До кучи сводимся, чтобы не каждому амбар себе охранять. Забором обнесем, сторожа поставим – кооперативное хозяйство заводим. У кого своя доля, а у кого аренда. Пайщиков тоже пускать будем.
   Тиунов оглядел военную форму Витальки и приветливо заключил:
- Отслужил уже? А мы  не заметили, как время прошло. Ты, конечно, к Кострыкину повернешь? Ну, да, вы с отцом у него в доле. Я теперь тоже механизаторов нанимаю и простых работников тоже, - похвастался фермер.
- Я смотрю, тут дела вообще в гору пошли, - оценил обстановку демобилизованный.
- Да, живем. Иван Тимофеевич всех огнем запалил. Землю колхозную до последнего гектара вспахали. Да еще в драку. Каждый норовит свой пай засеять.
- Технику где же берут? – удивился Виталька.
- Кострыкины, как МТС раньше, желающим выделяют. Кому на раз, кому на время. Ты у них в мастерской еще не был? Иди туда. Там и отца встретишь.
   Не заходя домой, Виталька повернул к мастерской. Она стояла на задах деревни. В раннем детстве Витальки ее обширный двор, точно на выставке, был заставлен многочисленной разнообразной техникой. А когда Виталька учился в средних классах, мастерскую растащили, один остов с продырявленной крышей зиял. Такою она была и когда Виталька уходил в армию.
   А сейчас он увидел высокий забор с распахнутыми воротами. Во дворе сколько-то техники. Меньше, чем было в колхозе, но достаточно убедительно. Стоит она не под открытым небом, а под навесами. Здание мастерской отремонтировано, оштукатурено и покрашено. Крыша над ним поднята выше, чем была раньше, и по-новому устроена: скаты ее круче, и вдоль гребня ряд окон для дополнительного освещения. И вообще все здесь на ином, чем было даже в лучшие времена, уровне.
   Через площадь двора, ковыляя с опорой на трость, навстречу демобилизованному солдату спешил отец.
- Гоша, железную скорость включи! – посоветовал ему кто-то из глубины двора.
- Ничего, я добегу, - откликнулся, поспешая, увечный.
- Батя! – кинулся к нему Виталька.
   Они горячо обнялись, расцеловались и, переговариваясь, направились к мастерской. Там Виталька так же горячо обнялся с дядей Ваней Кострыкиным, поздоровался за руку с Игорем Кострыкиным, окончившим учебу и управлявшим делами отца.
- Отдохнешь, Виталий, и за работу, - сказал демобилизованному солдату старший Кострыкин. Игорь кивком поддержал это приглашение, а Гоша повел сына знакомиться с хозяйством.
   Мостовой, выполнявший тут обязанности ночного сторожа, по собственной непоседливости пропадал в мастерской целыми днями.
- Пап, это правда, что все колхозные поля распахали? – спросил Виталька.
- Правда, сынок, - ответил Гоша. – Нынешней осенью последнюю залежь подняли. Иван Тимофеевич из трактора не вылезал. По его примеру другие фермерами заделались, свои паи пашут. Народ в земледелие ударился. А что, Кострыкин технику дает, цены не заламывает. Хочешь, на сезон трактор бери, хочешь, на раз только. Хочешь с трактористом, хочешь без тракториста. Всех приохотил. Кострыкинские трактора и в соседних деревнях пашут. Ремонт весь опять же у нас. В этой мастерской то есть. Станки, видишь какие? Лучшего в районе токаря Иван сюда перевез – со всею семьею и домом. Автомобили чиним: грузовые и легковушки. Тоже со всей округи едут. Тележки на заказ делаем – ручные, прицепные, с моторчиком, без моторчика – какие хочешь. Мне самокатку с моторчиком смастерили – разгонюсь, не догонишь, - и Гоша с хвастливой радостью перевел разговор на себя. – У меня нынче три скорости имеются: костяная – увечная, деревянная – костыли, чтоб скорей подскочить, и железная – самокатка моя. Из-за нее в сторожа взяли – в каждый уголок заскакиваю и на разгоне любого пострела могу изловить. Как тракторист я тоже пригодный. Во дворе любой техникой маневрирую. Загоняю на ремонт, выгоняю с ремонта, обкатываю. Так что, живу я, Виталька, в полную силу и, надеюсь, дальше ноги подремонтировать, чтоб без палки ходили и бегали. Доброго здравия за то Иван Тимофеевичу! Срочной выплаты ему всех долгов!
- У дяди Вани долги?
- Долги – это одно. Главное, к сроку он с ними не поспевает. Иван не всему хозяин. Над ним иностранец стоит. Он ему деньги под договор дал, чтоб к назначенному сроку положенное количество выпалить, иначе капиталист Ивана к себе заберет. Видишь ли, наш Иван для иностранца дороже денег. Где он еще такой экземпляр сыщет, чтоб не для себя, а для людей жил? В мире подобных нету, у нас тоже перевелись. Тиунов, хоть и правильный фермер, но уже не такой. Он тоже у капиталиста инвестиции взял. Тот ему за его правильность лишь процент наложил. У Тиунова дебет с кредитом сходятся, потому что все на себя пустил. А у Ивана Игорь, сколько ни старается, никак не натянет финансы, потому что Иван не только техникой помогает, он еще от себя ссуды дает, чтоб человек на ноги встал. Через год Кострыкину срок отдачи подходит. Иван надеется, что Генри, иностранец этот, по дружбе отсрочку сделает. Друг-то он друг, но капиталист и выгоды своей не упустит. К тому ж он за бизнес по-тиуновски ратует, не по-кострыкински, значит. Иван намекал, что иностранец игрок. Я полагаю, что для себя он на кого-то из них поставил, иначе зачем ему было Тиунову капиталы давать? Он для него не друг и никто. Вон, как заморцы дела свои делают, нашим братом в орла и решку играют. Включайся, Виталька. Поглядим еще, чья возьмет, - хлопнул Гоша по плечу сына и на радости возвращения еще раз с ним обнялся.
   Срок договора истек, Кострыкин долга не выплатил, и мистер Генри приехал в Радужное. Накануне его приезда Павел Тиунов предложил бывшему звеньевому деньги на частичное покрытие долговой бреши. Кострыкина тронула необычная для друга и конкурента щедрость, но принять ее воздержался, так как надеялся на душевную милость другого друга.
   На этот раз иностранный гость любопытства не проявлял, в чужие дворы не заглядывал, но, оказалось, хорошо запомнил в лицо принимавших его в прошлый приезд хозяев и при встрече с ними крепко жал руки. Если встреча происходила у ворот их домов, и американец беглым взглядом положительно оценивал произошедшие там перемены, он приветствовал прежних знакомцев с особенным воодушевлением. Жаркими объятьями он наградил работников сельсовета, похвально, по его мнению, распорядившихся его спонсорским даром. Павлу Тиунову, чье хозяйство и финансовое состояние он нашел в образцовом порядке, одобрение его успехов выразил дружественным и уважительным похлопыванием по спине. Игорю Кострыкину как управляющему делами отца, сделал серьезное внушение за недостаток жесткости в стиле управления. Впечатление о делах и поступках друга Ивана мистер Генри высказал в речи, произнесенной в присутствии всего семейства Кострыкиных, включая маленького Геннадия и зятя Виталия. Гость выразил восхищение тем, что Иван пробудил в своих сородичах потерянную волю к жизни, что создал землякам привлекательные условия для труда, чем вытащил людей из нищеты и бедности. «Но, - указал далее Фостер, - его друг недопустимо мало сделал для себя самого – пренебрег правилами бизнеса, распылил инвестиции, не извлек  надлежащей пользы из исключительной особенности своего трактора, который один мог сделать его самым богатым фермером страны». К глубокому своему огорчению Генри Фостер признал хозяйствование друга Ивана неудовлетворительным, финансовое состояние его дел убыточным, а положение самого Ивана по условиям договора зависимым. Так как правила дружбы ни законов бизнеса, ни условий договора не отменяют, американский друг предложил русскому другу передать дела старшему сыну Игорю и поступить в распоряжение старого своего босса. В доказательство справедливости своих требований и по русским правилам тоже мистер Генри привел две русские пословицы: «долг платежом красен» и «уговор дороже денег».
   Иван Тимофеевич в горести уронил голову на грудь. Его жена Анна заголосила, что соломенной вдовой больше не будет, что безотцовщину растить не желает, что бы там ни думали и не говорили, а она все бросит, возьмет ребенка на руки и последует за своим законным супругом. Игорь попытался заверить кредитора, что с долгами они справятся, попросил у него отсрочки. Юля молча заливалась слезами. Виталька, недавно ставший членом семьи Кострыкиных, и, согласно наказу отца, ни от чего не унывавший, и ни перед чем не терявший присутствия духа, во всеуслышание предложил:
- Возьмите меня вместо дяди Вани.
   Юля перестала рыдать и с настороженным испугом подняла на мужа глаза. Все другие Кострыкины посмотрели на нового члена семьи с надеждой. Генри Фостер пронзил молодца  испытующим взглядом и вопросительно скосил глаза на Ивана. Тот кивком подтвердил основательность предложения.
- Хорошо, - произнес мистер Генри, обращаясь к Витальке. - Я проверю, какой ты есть тракторист.
   И устроитель мировых состязаний пахарей объявил турнир трактористов села Радужного. Районное начальство, услышав о затеваемом соревновании, перевело его в ранг районного, само нагрянуло на праздник и механизаторов из других сел прислало.
   В ближайшее воскресенье работы на полях были приостановлены, и народ, как на ярмарку, съехался в село Радужное. Кострыкин выставил на состязание все свои трактора с пожелавшими участвовать в состязании трактористами. Тиунов выставил свои механизмы и своих людей. От района и других сел участвовали пять трактористов. Турнир проводился на личное первенство с тремя победными призами и поощрительными наградами. Районное начальство приготовило грамоты. Генри Фостер выступал  как спонсор и судья. Ивану Кострыкину была отведена роль почетного и ведущего участника без права борьбы за первенство. Он выехал на своем необыкновенном тракторе. Не утерпел, забрался в кабину и взялся за рычаги Гоша Мостовой. Его пробовали отговаривать, он доказывал, что натренировался на маневровке не хуже любого другого тракториста.
- Должен я сыну нос утереть? Захотел отца обогнать! – горячился он.
   На пологом, с небольшим уклоном косогоре вешками обозначили воротца. Между ними, петляя и выписывая змейку, должен был плавно и увертливо проскочить трактор. Первым, показывая как надо, по кривому маршруту прошел Кострыкин. Дойдя до конца и не разворачиваясь, он задом пустил трактор наверх, снова проводя его через воротца, не задевая и не опрокидывая при этом вешек. После него так же чисто вверх и вниз провел сквозь воротца свой трактор Виталька. Следующие участники на слаломе сбивались, заваливали вешки, пропускали воротца, застревали на подъеме. Неожиданно прытко прошел спуск и подъем Гоша, а на вершине, к буйному восторгу зрителей, еще и прогарцевал. Этого не умел никто: ни Виталька, ни даже Кострыкин.
   На пахоте Гоша не отличился, уступив почти всем участникам турнира. Виталька ни в чем не уступал тестю, несмотря на то, что был на обычном тракторе. Не сводивший с молодого пахаря глаз Фостер узнавал в его почерке манеру Ивана. Та же неспешная плавность хода, молниеносные развороты, на которых Кострыкин выигрывал время, совершенное управление механизмом, чувство земли и машины, завораживающее по красоте, гармонии и живописной силе действо. Все, что было профессионально достойного в нем, Иван чудесным образом передал молодому пахарю, не подавив природной его задоринки и простодушного удальства. Вне всякого сомнения, Фостер видел перед собой будущего чемпиона.
   Вручая Витальке приз победителя, мистер Генри приобнял чемпиона, повернул его лицом к зрителям и крикнул  в  зрительскую публику:
- Отличный парень, верно? 
   Толпа отозвалась одобрением. Иностранец улыбкою и всей подвижною мимикой лица режиссировал ее реакцию. А когда зрители дружными криками выразили свое согласие, Фостер с той же улыбкой и мимикой неожиданно объявил:
- Я забираю его у вас!
И прежде, чем обескураженная публика выразила свое несогласие, Виталька шепнул иностранцу:
- Только вместе с женой.
- Конечно, - так же стремительно отозвался тот.
Протестующие вопли толпы накрыли волною их шепот. Некоторое время  Фостер с улыбкой глядел на кричащих людей, а затем жестом укротителя, меняющего настроение публики, поднял руку и радостно провозгласил:
- С вами остается ваш герой, мастер мирового уровня, непобедимый чемпион Иван Кострыкин!
   Мистер Генри схватил руку стоящего рядом Ивана и резким движением вздернул ее наверх, сосредоточив на ней и самом Иване внимание  зрителей. Незаметно для себя переведенные в иное настроение, они радостно взвыли, приветствуя уже другого героя.
   Улучшив момент, когда шла раздача призов остальным участникам соревнования, Кострыкин отвел зятя в сторону.
- Не сомневайся, Виталька, мы тебя выкупим, обязательно выкупим, - заверяя, пообещал он. – Ты там со своей стороны тоже подсоби. А после сам решай, как поступать. Вместе с женой решайте.. Не очень-то на заграничное соблазняйся. Там законы пожестче наших.
   Подошедший с поощрительной наградой Гоша, по-родительски вклинился в разговор:
- Не горюй, сынок, что силком за границу увозят. Там все же не тот свет, - с него возвращаются. А я тебя тут подменю. Намерился я без деревянной скорости обходиться. Ну, ее к лешему, без нее сдюжу.


29 января 2005года                Беляничева Галина Петровна
   675019 Благовещенск Амурской области
Аэропорт, дом 2. кв.47.
Т. 39 - 22 - 53.
   
ГАЛИНА  БЕЛЯНИЧЕВА



СТУЧАТЬ  МОИ  ЛАПТИ

( повесть)

   Давно пропали из виду лица друзей и добрых знакомых. Их в первую очередь вымело из его окружения, он не заметил когда. А его самого понесло дальше и дальше по случайным компаниям, неизвестным людям и незнакомым местам. Он не успевал ни кого-то разглядеть, ни чего-то запомнить. В голове его непрестанно долбилась одна и та же фраза из его сольной песни: «Стучать мои лапти…». В минуты просветления он иногда задавался вопросом: «Куда же все-таки они стучат?». Судя по направлению движения, они стучат на восток. Топают сами собой по старому гастрольному маршруту. Но почему именно по этому? Столько было более приятных поездок. Наверно, потому на восток, что страна в эту сторону длинней, народ гостеприимней, поит и кормит запросто так, а насытившись его обществом, передают в следующие столь же радушно распахнутые руки. Так он и движется из города в город, из области в область. Еще перед Уралом его перестали узнавать в лицо, а за Уралом никто уже не связывал его усы, прижатый, как стрелка часов, нос с одним из солистов знаменитейшего ансамбля «Белые росы» Эдуардом Масевичем. Пожалуй, он мог бы поздравить себя – его лапти стучат независимо от былой его славы. Чем-то он привораживает людей: то ли панским обличием, то ли мягким белорусским выговором, то ли умением к месту смолчать и к месту обронить слово, а, может быть, тем, что ни при какой степени опьянения не теряет внешнего достоинства. На сцене  так же бывало: только он выдвинется из ряда в своей расписной рубашке, только станет к микрофону, а публика уже заходится от одного его появления. Сейчас его обаяние просто-напросто декорация, за которой ничего уже нет. Вот дотянет он до океана, войдет в соленую воду, она сомкнется над ним и все за него решит.
   В Иркутске Масевич попал в литературную богему, где водку мешали со стихами, а стихи с водкой. Эдуард и тут не потерялся, прочел на память белорусский стишок, очаровавший слушателей музыкальностью слога.
   Какой-то залетный летчик, ни весть как затесавшийся в богему, сходу влюбился в интеллигентного белоруса и потащил за собой на восток дальше. В компании этого летчика уже не было стихов, а была только водка по-черному в окружении таких же бывших, как Эдуард людей. «Стучать мои лапти…». Или уже достучали? Какая, други, разница, где тонуть – в океане иль в водке?».
   После нескольких дней сплошной пьянки летчик куда-то слинял, оставив Масевича одного в квартире. Первым делом Эдуард отоспался, продрыхнув восемнадцать часов кряду, и проснулся как ребенок с легким сердцем и необремененной памятью. Он беспечно и беспечально понежился, радуясь покойной минуте, но тут раздался дверной звонок, оборвавший его приятное сибаритство. С тем же легким сердцем из спальни через залу Эдуард пошлепал открывать.
   За дверью стояла молодая женщина, невысокая, пухленькая, со скромной миловидностью, и со стеснительностью в глазах. С такой же стеснительной насмеленностью когда-то подходили к нему за автографом робкие поклонницы. Для Эдуарда на миг перепуталось время, но он опомнился.
- Вы к хозяину? Его нет дома.
- Я к вам, - отвечала женщина, преданно глядя на него серо-зелеными глазами.
   Масевич в удивлении отступил, впуская гостью в прихожую, но, сообразив, что принимает ее неодетым, сконфуженно провел женщину в комнату, где царил беспорядок многодневной мужской пьянки, усадил пришедшую в кресло и, извинившись, поспешно сбежал в спальню. Но, когда он захотел одеться, ему предъявила права присущая Масевичу чистоплотность, потребовшая от него полного туалета. Решив, что женщина подождет, он держа одежду в руках,  с извинением проскочил мимо гостьи в ванную комнату. Обмывшись под душем, он сообразил, что забыл прихватить с собой бритвенные принадлежности и другие предметы ухода. Мысленно чертыхнувшись и снова извинившись, он еще раз проскочил мимо  гостьи, заметив по ходу, что женщина колобком съежилась в кресле. «Что-то у нее ко мне не то, слишком стесняется. Либо денег попросит, либо внимания. Надо было не впускать».
   Несмотря на дурные предчувствия, Масевич выправил себя по всей форме: уложил волосы так, чтобы они прикрывали лысеющую макушку, разобрал усы, придав им нужную конфигурацию, овеялся душистой водою, потер щеткой когда-то элегантный костюм и, в конечном итоге, преобразил себя так, словно ничего общего не имел с образом жизни последнего времени.
- Я слушаю вас, - с достоинством и степенством предстал он перед гостьей.
   Женщина взволнованно вскочила, точно пугливая подчиненная, застигнутая врасплох строгим начальством.
- Можно, я не сразу скажу, зачем пришла? – взмолилась она.
- Не сразу так не сразу, - согласился он и, чтобы не смущать ее, прошелся по комнате, на ходу отодвинув к стенке загромождавший середину стол со следами холостяцкой пирушки.
- Тут грязно… Можно я приберу? – услышал он за собой.
- Вы здесь прибираетесь? – объясняя этим ее приход, обернулся он к ней.
- Нет, что вы, я первый раз в этой квартире! – запротестовала она. – Просто вижу, что надо убраться. Вы не бойтесь, я не развезу, я быстро это делаю.
- Не надо, отказал он. – Не вы здесь грязнили.
   В ожидании подлинного разговора Масевич обернулся к окну, рассматривая, что за ним есть. Далеко впереди, по линии горизонта, тянулась чернильная гряда приземистых сопок. К ним вольно тянулось пустынное пространство с вкраплинами небольших перелесков. Сразу под окном лежал неприютный, продуваемый ветром двор с голыми тополями, сердито пошевеливавшими ветвями, стандартными многоквартирными постройками из белого кирпича и крупной панели. Двор с окружавшими его полями и дальними сопками дрог и смурнел в ознобе холодного весеннего дня. «Апрель, 1987 год», напомнил он себе. – «Интересно, какое сегодня число? Близко к маю или не очень? По погоде этого не  определишь». Он вдруг осознал, что понятия не имеет, где находится и куда теперь его занесло.
- Что там? – полуобернувшись к женщине. Указал он кивком за окно.
Она не сразу поняла, о чем он спрашивает, но, догадавшись, охотно сообщила:
- Аэропорт, жилой поселок.
- А город какой?
- Благовещенск.
«Благовещенск», - что-то отозвалось в его памяти, но никакого образа не возникло.
- Большой город или средний? – поинтересовался он.
- Средний, - сказала женщина.
  «Вот, почему мне о нем неизвестно», - мысленно обосновал он свою неосведомленность.
   Поворачиваясь к женщине, Эдуард отметил ее полногрудость. Крутую выпуклость обтягивает  выступающая из распахнутой куртки коричневая блузка в пестрых ромашках с неестественно вытянутыми лепестками. Эта рябь неприятно резанула глаза и поэтому, спрашивая, он больше не оборачивался.
- До океана далеко?
- До Владивостока?
- Ну, до Владивостока…
- Два часа самолетом, а поездом около трех суток.
   «Скоро уже», - сказал себе Масевич, размышляя, как отсюда выбираться. «Летчик, может быть, устроит его на самолет.…А где он летчик и когда появится? Долго ему еще торчать в этом убогом поселке? Тут скучно и необжито, будто не оседлое место, а перевалочный пункт. Дома как брошены небрежной рукой, так ничьими стараниями не взлелеяны. В его родных краях так неустроенно не живут. Каждое гнездо себя укореняет, так как селится навсегда. А тут дунь покрепче ветер, и следа от человеческого пребывания не останется.
- Временный что ли поселок? – спросил он.
- Почему временный? – отозвалась сзади женщина. – По целой жизни тут люди живут, и дети потом продолжают.
- И хорошо тут жить? – лениво поинтересовался он.
- Хорошо, когда все имеешь, - вздохнула женщина.
- А вы имеете? – непроизвольно оглянулся он и сразу наткнулся на рябь блузки.
- Если бы я все имела, я бы к вам не пришла, - непроизвольно произнесла женщина, и, поняв, что проговорилась, принялась исправлять положение: - Понимаете, у нас тут вроде как ворота города, а поселок непроточный. Все на своих местах – ни поднять, ни сдвинуть. Общежитие есть, но все холостые там переженились. Если у кого судьба сразу не  сложилась, тому вроде и ждать нечего. Я с такой несправедливостью несогласная. Раз есть жизнь, то должна быть к ней и судьба. Надо не стесняться искать. Вы, как я поняла человек одинокий, ничейный. Холостяковать вам уже не по летам. Я тоже одинока. С мужем развелась, сыночка рощу. Не желаете соединить наши жизни в одну судьбу? – неожиданно заключила она.
   Масевича как кувалдой по затылку хватило. С панским высокомерием глянул он на самозваную претендентку. Стрелка носа его заострилась, ноздри узорно выписались, усы вспучились, темно-карие, густой окраски глаза плеснули презрением. Весь его облик говорил о недоступном величии, недостижимо далеком для рядовой провинциалки. На женщину его преображение не возымело действия. Она видела в нем просто мужчину и ждала его мужских слов. Масевич, избегавший резких высказываний, ответил хоть и с явной холодностью, но вежливо:
- Насколько я знаю, люди сходятся по любви.
- По любви, - кивком согласилась женщина, - а еще по согласию и здравому разумению. Для нас с вами больше подходит здравое разумение.
- Какое же здравое, когда мы друг друга впервые видим, - колко заметил он.
- Я вас уже видела, - сказала женщина. – Вы с нашими мужиками в магазин ходили.
- Я ходил? – Масевич этого не помнил. Хорош, значит, был.
- В таком случае для вас не секрет, что я собой представляю, - сухо обронил он.
- Но вы не то, что они, вы не пропащий! – горячо вступилась женщина.
- Я умею держаться, - объяснил он.
- Не в том дело, - пояснила женщина.- Вы не пропащий. Вы, наверно, сами этого не знаете. Я думаю, вы без лечения, одной волею на ноги встанете.
   «Стучать мои лапти!..», - пробилось у него внутри. Он изучающе оглядел женщину, не отлавливает ли она его хитростью.
- Если я не знаю, вам-то откуда известно.
- Я знаю, как пропадают. На моих глазах муж сокрушился. Во дворе столько мужиков загубилось.… Да вот, вашего хозяина взять… Он пока держится, но уже конченый человек. Ничем его  теперь не подымешь. Вы вовсе не то.
- Просто это не моя компания, - пояснил он.
- Да ну, - отмахнулась она. – У всех пьющих одна компания. Разница в том, что есть пропащие и есть обрушенные. Вы обрушенный.
- Что значит обрушенный?
- Обрушенный – это человек по обиде упавший. Я правильно говорю, ведь по обиде, да? – женщина подождала его подтверждения и, не получив, се равно осталась при своем мнении. – С обидою справиться можно. Выпихнуть ее из себя и двери захлопнуть. Обиды не станет – захочется жить. Может, таким важным, как раньше, не станете, но человеку поменьше значением тоже жизнь не заказана.
- И черви живут, - усмехнулся он.
- Значит, я угадала, через гордыню вы себя изнуряете, - заметила женщина.
- Да, с чего вы такая мудрая? – обозлился он.
- А с того, что женского счастья мне хочется.
- Что же вы мужа не уберегли?
- Я молоденькая была, не понимала того, а он сразу, как топор, на дно пошел.
- Сколько же вам сейчас лет?
- Двадцать пять.
- Мне тридцать семь. Неувязочка по годам.
- Как смотреть, - возразила женщина. – Определившийся человек в любом возрасте серьезней неопределившегося.
- Я, по-вашему, неопределившийся? – оскорбился Масевич.
- Вы о себе не по прежнему, а по нынешнему судите, - не пожалела его самолюбия женщина.
- Ну, а чем таким вы в своей жизни определились? – угрюмо поинтересовался он.
Женщина ерзнула в кресле, довольная вопросом.
- Я на хорошем месте работаю – в отделе перевозок. Пассажиров на самолет регистрирую. Квартира у меня двухкомнатная, как эта, только поухоженней. Дача есть, домик деревянный – папа строил. Овощи свои. С надежным человеком я бы хозяйство держала – кур, поросенка, может, корову, пчел бы развели. Сынишка мой не помешает. Ему пять лет. Он у меня послушный, привязчивый.
- И это все, чем у вас тут определяются? – насмешливостью горожанина свел он на нет ее достижения.
Сконфузившись, женщина добавила:
- Кому по средствам, тот машину покупает, гараж с погребом строит.
- Гараж с погребом, надо понимать, вершина фантазии, - фыркнул он, презирая не здешних людей, а себя, что среди них оказался.
   Гостья же обиделась и внутренне против его слов уперлась. Эдуарду она показалась, как снеговик, составленной из шаров: шар – голова с пухлыми щеками, шар – подобравшееся тело, даже коленки выступали из-под узкой юбки тугими, укоряющими мячиками. И так же с укором она сказала:
- Мы люди простые, не так много нам надо, еще меньше нам отпускается. Свои возможности мы знаем и стараемся выбрать из них все, что удастся. За что же нас осуждать? За то, что на чужое не заримся?
   Масевич усмехнулся, представляя, как свои необыкновенные возможности он, точно песок, пропустил между пальцев и через всю страну бежит топиться. Кто он в глазах этой женщины? Промотавшийся человек, бродяга и пьяница? К океану он придет бездомным, никому неизвестным скитальцем, отвергнувшим всех и всеми отвергнутым. Никого его смерть не удивит, не потрясет, ни у кого не вызовет жалости. Он опоздал со смертью. Умирать надо было артистом, когда его любили прекрасные женщины, чтили друзья, уважали неверные покровители, боготворили поклонники. Тогда бы о нем пожалели. В смерти же бродяги ни грамма чести, ни в грош цены. Неужели ему не по силам достойно расстаться с жизнью? И неужели ему не по силам стартовать еще раз? Отчего бы не взлететь с той самой позиции, в которой он сейчас оказался? И отчего бы не опереться на эту самую женщину, которая подает надежду и руку? Он ведь любимчик судьбы. С его-то способностями и обаянием, умением воздействовать на людей и знанием иных масштабов идеал гаража с погребом он преодолеет и заодно здешним жителям покажет, какие бывают горизонты и как можно их раздвигать. У себя на родине гордость бы не позволила показать себя в низшем, чем прежде, качестве. Здесь его никто не знает, никто не будет сравнивать, а он не постесняется подниматься со дна. Эх, «стучать мои лапти!..».
   Масевич пристрастно оглядел возможную спутницу. Грудаста, бедраста, лицо не лишено приятности, но не они главные в ее облике. Главное в нем крутая и крепкая стать, пригодная для тяжелых нагрузок и детородства. Безвкусную блузку можно переменить, а вот коротковатые, железные в ляжках ноги придется принять как данность. Никакая гимнастика их не вытянет и стройности не придаст. По местным потребностям женщина кроена, чтоб когда надо поперла, а когда надо, подперла. На украшение жизни она не заряжена, и это тоже надо принять.
- Как вас зовут? – спросил он, пуская в ход прирожденное обаяние. Его карие, в узких разрезах глаза точно струили нежность и ласку, отчего гостья так и растаяла.
- Вика, - с придыханием произнесла она.
«Чечевица с викою, а я сижу с чувихою», насмешливо отдалось в нем, но подавив смешок, он серьезно представился:
- А я Эдуард, Эдуард Иванович Масевич, из Белоруссии.
   Помолчав, он продолжил:
- Был дважды женат, имею двух дочерей. В настоящее время от обоих браков свободен, могу собою располагать, но, кроме дорожной сумки, имущества со мной никакого.
   Перед решающим словом у Масевича перехватило дух. Когда во время сольного выхода такое случалось на сцене, он встряхивал себя тем, что бросал в публику первое, пришедшее на ум откровение. Зал взревал и под его вопль он начинал свой коронный номер: «Стучать мои лапти…». Сейчас его единственная слушательница в ожидании откровения тянулась к нему из кресла, и, «стучать мои лапти», он себя переломил.
- Я готов сойтись с вами, во всяком случае, попробовать, насколько у нас получится. Имущественную разницу обещаю наверстать, выпивку ограничу, вашего сына не обижу, помогу воспитать. Если вы мне родите сына, я его выращу. – Говорил он бормотком, немного в нос и, как будто, даже не ей. Впитывая его слова, она тянулась к нему, тянулась и никак не могла дотянуться. А он продолжал: - Любви, как чувства, я вам не обещаю. С этим у нас будет скромно.
- Зачем вы так, Эдуард Иванович! – не выдержав, соскочила она с кресла и пошла к нему. – Почему не хотите любить? С моей стороны препятствий для чувства не будет. Я уже вас люблю!
- Больно скоро для здравого разумения, - напомнил он. Но женщина уже обнимала и целовала его, и он ее ласку принял.
- Идем ко мне, - позвала она. – Я припасла бутылку и сварила обед. Но сперва я скоренько тут приберусь, чтоб насовсем тебя вымыть отсюда.
- Я помогу, - сказал он, делая свой шаг навстречу.


   Молодая женщина, принявшая к себе незнакомого мужчину, не предполагала, что таким образом она как бы села в скорый поезд, который все, убыстряя и убыстряя ход, понес ее в неизвестность. Через несколько дней после поселения у Вики, Эдуард сумел по цепочке новых знакомств выйти на начальника авиапредприятия, в неофициальной обстановке произвести на него впечатление, а затем, придя на официальную встречу, заинтересовать в себе, как  в способном работнике, и быть принятым им в службу материально-технического снабжения. С мелкой должности рядового снабженца и с помощью обстоятельств, будто нарочно мостивших ему дорогу к успеху, он и пошел на разбег. То ли на самом деле ему были открыты иные масштабы, то ли помогал опыт однажды уже завоеванной жизни, то ли умел он нащупать единственный верный ход, но все затеваемое им сходилось, как он того хотел. С людьми он ладил, ни в какой обстановке не терялся, однажды установленные им связи срабатывали безотказно. Сам он при том оставался спокойным, уверенным в себе, держался представительно, обвораживал обхождением, дружелюбием, обвораживая тем самых несговорчивых партнеров.
   Семейная жизнь у них с Викой шла по тем же самым правилам. Он не обманул ее ни в одном из данных ей обещаний. В семью он принес достаток. Выпивать, с целью напиться, перестал, несмотря на то, что в работе ему приходилось устраивать и участвовать в застольях. Но он умел отвести глаза от своей невыпитой рюмки, умудряясь всю вечеринку держать ее наполненной и ни разу  не опорожнить. Викин сынишка Андрей привязался к нему как к родному отцу, и Эдуард заботливо и ненавязчиво его наставлял. Когда Вика родила ему сына Сережу, он расписался с ней, поставив семью на законную основу. Вика могла быть счастлива, если б не замечала, что с любовью у него к ней негусто. Сама же она как девчонка любила его без памяти, страдала и грезила о взаимности. Своей сдержанностью он подавлял проявление ее чувства к нему, обостряя тем самым ее ревность и подозрительность. Она нутром угадывала, что ему тесно около нее, что он хотя бы плечом желал бы раздвинуть простор. В ней ли дело или это тоска по прежним женам, особенно по второй, которую, по его признанию, прежде безумно любил. Каждый раз, когда он улетал в командировку, а улетал он часто, она боялась, что он не вернется. Он возвращался, и она говорила себе, что он вернулся к Сереженьке, и была ему благодарна сыну за то, что он удерживает возле нее мужа.
   А как ее муж может любить, она догадывалась по его отношению к Сереже. С ним он отбрасывал обычную для себя сдержанность и открывался ребенку до самого донышка. С ним он смеялся, затевал возню, разговаривал с ним по-белорусски. Сам при этом сиял и был порывист как солнечный вихрь. Вика представляла, каким он бывал с любимой женщиной, и понимала, как много она от него не дополучает. Ее обижало, что он не делит с ней любовь к сыну, а целиком забирает своею любовью ребенка. Но, видя, как он здесь одинок, уступала ему сына. Эдуард уводил Сережу в лес или поле, а чаще всего в сад, где за плотным забором и густыми деревьями, вдали от посторонних глаз пел ему песни своей родины. И среди них чаще всего одну, со словами «стучать мои лапти…». Вика заметила, что эта песня была для него как нерв, как душевная струна. В ней отдавалось для него все, что было дорого ему и любимо. Заслышав знакомый мотив, Вика замирала, иногда даже всплакивала, потому что под эту песню начинала мучиться и страдать ее собственная душа.
   Как-то подойдя к калитке сада, она уловила, как в разливное пение ее мужа вкрапляется робкий и прерывистый голосок трехлетнего Сережи. Сердце ее, как тисками, сдавило.
- Что, плохо тебе? – посочувствовала проходившая мимо соседка. – И то, так поют, аж душу с корнем вытаскивают.
   Вика не слышала чужих слов. Припав к заборному столбу и закрыв глаза, она беззвучно пела вместе с семьею:
                Стучать мои лапти
                Як иду до тэбе…


   Однажды, этим же летом, Эдуард пришел домой загадочно просветленный и еще более порывистый, чем когда возился с Сережей. Вика встретила мужа, как у них было заведено, ровно и сдержанно, но сердцем встревожилась. Он что-то держал про себя явно для него хорошее, а для нее  неизвестно какое. В ожидании, что будет, она последовала за ним в комнату. Он остановился посреди залы, оглядывая ее так, будто не жил здесь несколько лет, а впервые только увидел.
- Тесновато у нас, правда? – проронил он, переводя взгляд на Вику. Она пожала плечами, не зная, что ответить. Он улыбнулся на неопределенность ее жеста, вынул из принесенной папки свернутый в несколько раз тонкий лист, развернул его на столе в полотнище и подозвал к себе Вику.
- Виктория, посмотри на наш дом.
   Вика наклонилась над листом, рассмотрела рисунок целого дома, а затем отдельных его частей и недоуменно спросила:
- Это наш дом? А где он?
- Пока что на чертеже.
   Вика припомнила ходившие по поселку слухи о коттеджном товариществе, затеваемом на пустыре возле автомобильной трассы. В смысл разговоров Вика не вникала в суть разговоров, так как считала, что эти дела их с Эдиком не коснутся. А он, выходит, тоже в строительство записался.
- С теснотой, наконец, мы покончим, - блаженно пощипывал он усы.
   Вика любила свою квартиру в две проходных комнаты. Ее радовало, как удачно ее семья в них разместилась: мальчики в спальне, а они с мужем в спальне. Кухня и ванна с совмещенным туалетом были, конечно, тесноваты, но вокруг все так жили.
- Гараж мы загоним под дом, - объяснял Эдуард. – Вверху будут четыре комнаты, закрытая веранда и терраска с крылечком. Тебя это устраивает?
   Все, что говорил Эдик, было представлено на чертежах, но Вика не видела за ними живого дома.
- Четыре комнаты и веранда? Зачем так много? – испугалась она.
- Ну, что ты, Виктория, я самый скромный проект выбрал. Рядом с нами станут дворцы, - ласково успокоил он.
- Да хоть и скромный…, откуда же он возьмется? – не верила Вика.
- Предоставь это мне, - важно сказал он. – Настоящий белорус должен сам для семьи дом построить.
- Ты будешь строить? – невольно вырвалось у нее. В огороде он ей помогал, но когда надо было поднять забор или починить в садовом домике, он нанимал мужиков.
- Виктория, дорогая, не все делается своими руками. Жизнь давно уже идет по правилу «все своими деньгами». А я действую по убеждению «все своей головой». Будет у нас с тобой дом, будет, - я тебе обещаю, - убеждал он.
   А что ее убеждать? Ей, поселковой женщине, к земным заботам как цепями прикрученной, на какой скорости не лети, она все равно останется посреди своих земных забот и скорости не заметит. Другое дело Эдуард, он чужедальний, к месту не приросший, его несет и несет. Не к тому ли дом затевает, чтобы дальше не убежать? «Миленький, ты и меня в уме держишь, а, может, и в сердце?», - всколыхнулось в ней.
   Эдуард позвал сыновей, велел каждому выбирать по комнате и сам не хуже мальчишек включился в игру.
- А ну-ка, сынок, подхвати, - наказал он Сереже и сразу же затянул:
                Стучать мои лапти
                Як иду до тэбе…
Сережа приковался взглядом к отцу и тоже врос в песню. Эдуард дал ей веселый полет, и она налилась радостью. Вику поразило, что муж не прячет от нее песню, а делится с нею, как главным своим сокровищем. Вике показалось, что от такого счастья она тоже растет.
   Эдуард то ли заметил в ней перемену, то ли от полноты чувства ему не хватило одной песни, он встал в полный рост, провел по вихрам попавшегося под руку Андрюшку и, озорно глядя на  Вику, пошел к ней, взвивая голос:
                Ганулька, Ганулька,
                Парень зажурыл…
Она гибко выгнулась под его взглядом, ощущая, как тугой силой наливается ее тело, подняла локти и лебедью поплыла в объятья мужа.


   Эдуард погнал строительство с такой скоростью, словно дом ему был нужен сию секунду. В короткий срок он оформил ссуду и, развернув таланты снабженца, повез на вытянутый по жребию участок кирпич, цемент, панели, блоки, оконные и дверные рамы, доски, железо, сгружая все это в специально построенный деревянный сарай. А когда он наполнился до краев, подтащил к нему металлический гараж. Даже садовый домик до отказа забили. Зато Эдуард успел затовариться до повышения цен на строительные материалы,  обошедшиеся ему, в общем, дешево. До холодов он экскаватором выкопал котлован, и нанятая бригада бетонщиков заложила фундамент. Уже по снегу он пригнал во двор раздобытый годе-то строительный вагончик. На этом деньги по ссуде кончились. Масевич мог поздравить себя с удачным приобретением, на которое он не извел ни одной лишней копейки.
   Зимой стройка стала. Эдуард от лица авиапредприятия, вел бартерные операции на китайском берегу ради изыскания средств для выплаты сотрудникам задерживаемой зарплаты. Он сопровождал обменные потоки туда и обратно, и далее по воздуху доставлял грузы в другие концы страны, успевая обеспечивать интересы не только своего предприятия, но и других клиентов. Вика видела мужа в редкие дни, но страху, что он не вернется, у нее уже не было. Она знала, что он добывает деньги на стройку. Что-то он накрутил за зиму, что-то взял в долг под дальнейшие обороты и весной привез с родины бригаду земляков-строителей.
   Белорусы были длиннолицы, вислоусы, молчаливо печальны и простодушны. Смотрели на мир ласковыми глазами и были незатейливы в привычках. Поселились они в вагончике. Вику Эдуард подрядил варить им еду. Для этого под навесом соорудили печурку, сколотили дощатый стол.
   Вике пришлось уйти с работы, и все равно она разрывалась между домом и огородом. Хорошо еще, что семья приохотилась питаться под навесом, а то б две стряпни ей не вынести. Дети пропадали на стройке. Сережа научился говорить по-белорусски, бульбаши его полюбили. Эдуард свои приезды тоже проводил на стройке. Белорусы работали весь световой день, и дом рос.
   Деньги в тот год быстро пустели, их называли деревянными. Летая в центр, Эдуард завозил зарплату строителей их семьям, чтобы заработанное земляками не успевало обесцениться. Меланхоличные белорусы мерно клали кирпич, в перерывах неспешно ели под навесом, по вечерам молчаливо и празднично рассаживались по двору отдыхать и во все время суток оставались безмятежны и словно бы отгорожены и от того, что делали сами, и от того, что их окружало. С отвлеченным видом брали они кирпич, с отвлеченным видом плескали раствор, отвлеченно водили ложкой в тарелке, но аппетит и работа от их глубокой задумчивости не страдали. Вика не придавала значения ни странностям их поведения, ни унылости выражения на их лицах. Так же  самое она стала держать себя и по отношению к мужу. Ей сделалось много легче с ним, а ему, должно быть, с нею.
   Среди белорусов был не родственник, не то друг Эдуарда. Звали его Виталий Жовнерчик. Все называли его Витасем, но чаще по фамилии только, что было еще удобней. Он редко, когда выходил из состояния самоуглубленности, будто с детства был зачарован чем-то таким, что виделось ему внутри себя, и что было для него интереснее всего на свете. Но когда его ясные серые глаза останавливались на Вике, то будто видели  насквозь  ее неуверенную в ответном чувстве и благоговейную любовь к Эдику, жалели ее и были благодарны ей за эту любовь. Вика тоже отличала Жовнерчика за его любовь к Эдику, которая была неотъемлема от него, как дыхание. Витась и Вика, поняв в друг друге истинное, душевно сблизились. Остальные белорусы были ей дальше. Они уважали ее как хозяйку, то есть жену хозяина, и как повариху – это уже независимо от хозяина. Даже Эдуард, когда обедал вместе со строителями, видел, что они довольны и сыты, на котлопункте порядок, смотрел на жену с уважением, отчего она рдела и наливалась яблоком. Пообедав, строители уходили наращивать стены, и уже Вика смотрела на них с уважением и всех вместе любила. В такие минуты она забывала, что дом строится для нее. Ей казалось, что она на работе, среди людей, и, так же, как и они, вовлечена в общее дело. Видимо, скучала по своей службе перевозок.
   Между тем, стены были воздвигнуты на нужную высоту, над ними воздвигли крышу. Жовнерчик забрался по лестнице, и на фасаде дома, кистью по белому кирпичу сначала тонко вывел, а затем и затушевал красный цветок, словно вынутый им из орнамента своей рубашки. Пока он рисовал, белорусы молча стояли внизу и смотрели, как он делает. Вика тоже вышла из-под навеса и наблюдала за работой.
- Белорусский мотив, - спустившись, сказал Витась.
- Белорусский мотив, - повторили следом белорусы.
Эдик, приехав, долго глядел на цветок и тоже, должно быть, принял его за знак родины. Интересно, пропелось ли в его душе «стучать мои лапти»? Внешне это никак нельзя было определить, а сам Эдик молчал.
   Закончив наружные работы, белорусы перебрались в дом дл внутренних работ. С приходом осенних заморозков и Вика с кастрюлями туда въехала, орудуя в отделанной уже кухне. Но теперь она готовила только обеды. Андрейку надо было собирать в школу, Сережу отправлять в садик. Дела хватало на старой квартире. 
   Отделав дом изнутри, белорусы из оставшегося материала взялись лепить надворные постройки, затеянные почему-то Жовнерчиком, тянули забор.
   Дни делались все короче, белорусы шевелились все медленней, успевали все меньше, словно впадали в спячку. Наконец, настал день, когда они отложили инструменты и сели за стол бражничать. Гуляли, как и работали, молчаливо, каждый углубившись в себя. Но кружки сдвигали враз, как по команде, и так же враз их опустошали. Иногда под влиянием тоже враз зародившегося в них чувства, они начинали петь что-то заунывное, протяжное, древнее, будто овевали новый дом старинными легендами. Еще реже выходили они плясать. Длинноногие, тяжелые, они неуклюже топтались. Эдик, когда сидел с ними, делал то же, что и они. Ни одну из своих песен он ни разу не вспомнил и не запел, а они его об этом и не попросили.
   Вика уходила и приходила, а они все пили, пели и топтались на месте. Вика почти перестала для них готовить. Горячего они не ели. Клюнут закуски и пьют дальше. Так сидели они целую неделю, до рокового события декабря. Когда пришло известие об отделении Белоруссии от России,  бульбаши  враз протрезвели, поднялись из-за стола и начали собираться.
- Так мы же, сябры, за границей! – сокрушенно вздыхали они по своей заснеженной и затерянной в лесах Белой Руси.
- Вон, как повернуло, - сокрушался Жовнерчик. – В разные страны попали. Может, нас и пускать друг к другу не будут? Ты, Эдусь, не журись, я-то тебя не покину. Только кликни, и я через все кордоны прорвусь.
   Побросав в костер старую робу и надев новую, еще с весны заготовленную Эдуардом, заложив под рубаху топорик, так как ходили слухи, что в поездах балуют, строители были готовы в путь. Отправлял их Масевич по железной дороге, так тяжело они были загружены китайским тряпьем. Везли с собой расписные одеяла, пуховики, кожаные куртки и другой товар, наменянный Эдуардом на той стороне. Все это пойдет дома в продажу и обернется дополнительным заработком. Автомобильный кузов закидали доверху. Прощались трогательно, со слезами. У Эдуарда тоже глаза были на мокром месте, будто прощался с родиной. У Вики екнуло сердце, а что, если муж рванет следом за земляками? Чувствуя настроение друга, Жовнерчик поклялся вернуться. Вика всех уезжающих по очереди перецеловала, а когда белорусы уехали, долго не могла избавиться от ощущения пустоты.
   После Нового года Эдуард перевез семью в построенный дом. Они стали первыми новоселами в коттеджном поселке. Со двора и из окон Вика видела белую пустыню с выступающими из-под снега остовами заброшенных на зиму кирпичных кладок. И ни единой души не усмотришь за день на широком пространстве. Только трасса за тополями шумела несущейся мимо жизнью.
   Вика металась в казавшемся ей огромном доме. Эдика иногда не бывало по целой неделе. Андрейка с раннего утра убегал в школу. После обеда Вика высматривала в просветах между тополями его скорченную на морозе фигурку и переживала, как много лишнего пути ему приходится теперь делать.
   Чтобы совсем не оставаться одной, Сережу в садик она не водила. Дни коротали вместе. Иногда со скуки пробовали запеть Эдуардову песню про лапти, но сбивались со слов и Сережа без уверенного ведения капризничал:
- Мам, не пой, ты не знаешь.
   У Эдуарда в это время шла совсем другая, кипучая и интересная жизнь. Из материнского авиапредприятия выделилось дочернее образование с коммерческим уклоном. Эдуарда взяли в него за деловые качества. Он летал с чартерными рейсами за границу, возил товары из Сеула, Токио, Анкары, помогая начальству сколачивать стартовый капитал и не забывая о своих интересах. Когда через два года дочернее предприятие, вытянув соки из материнского, благополучно прогорело, Эдуард уже был связан делами в крепкой коммерческой структуре, размещавшейся в городе. Сережу отдали учиться в музыкальную школу, Андрея перевели в гимназию, семья жила в трехкомнатной городской квартире. Для этого была продана старая Викина квартира, сад с домиком и добавлены накопленные деньги. В загородном коттедже хозяйничал Жовнерчик, то ли сам приехавший, то ли вызванный Эдуардом.
   Скоростной поезд, в который когда-то села Вика летел все быстрее, но она этого не замечала, потому что не смотрела в окно.

   Раз в неделю Вика ездила в коттедж убираться. Она добиралась туда автобусом и выходила в авиагородке, где ее многие знали. Пока она в долгополой шубе и меховой шляпке просекала аэропортовский поселок насквозь, с ней почти каждый встречный здоровался. С некоторыми она останавливалась поболтать. В городе у нее такого близкого и теплого общения не было. Здесь ее почитали за жизненную удачу. Затем она шла к коттеджам, открывала калитку и, с удовольствием вслушиваясь в звуки Витасева хозяйства, двигалась к дому. Заливалась лаем собака, всхрапывала в стойле лошадь, могла блейнуть коза, прогоготать гусь, всхрюкнуть поросенок. На сигнал собаки откуда-нибудь из построек выходил Жовнерчик. Он превратил дом со двором в настоящую усадьбу и блаженствовал среди многочисленной живности. Глядя на него, Вике хотелось тоже хозяйничать, но на ней была городская квартира и уход за семьей. Летом, когда они переезжали в коттедж, она Витасю помогала. Эдуард был снабженцем при Витасевых хозяйственных затеях. Но как деловой человек, наперед просчитывал их доходность и иной раз отказывал другу. Жовнерчик расстраивался и следом придумывал что-нибудь новое. Он уговорил Эдуарда купить кобылу, сделал для нее упряжь, сбил телегу, починил раздобытую Эдуардом коляску, соорудил коптильню, сделал теплицу, собирался весной копать для гусей водоем, а еще разводить в нем рыбу. Руки его постоянно были в работе.
   Навестив Жовнерчиково хозяйство, Вика принималась за уборку. Включала пылесос, включала стиральный автомат, перестирывая все, что нужно было стирать, в том числе и Жовнерчиково белье. Он в это время готовил обед. После всех дел они садились за стол и заинтересованно беседовали.
- Что ж ты жену не везешь, любопытствовала Вика.
- Пусть она там меня ждет, а я здесь о ней поскучаю, - невозмутимо отвечал белорус.
- И Эдик такой же, - вздыхала Вика. – Вроде бы тут, рядом, а присмотришься, далеко- далеко, за синим морем.
- Наш народ самостоятельный, - поглаживал усы бульбаш.
- А любить-то вы любите? – сомневалась Вика.
- Как же, заботимся, - ронял белорус и больше не прибавлял ни слова, считая ответ исчерпанным.
   Вика знала, что у Витася двое детей: замужняя дочка с внучкою и сын-студент. Жена Витася на фотографии в цветастом платке, сложно устроенном на голове и в бусах. «Панна моя» - хвалился он и продолжал жить в отдалении. «Он так привык», - отвечал Эдик, когда она пыталась расспросить мужа.
- О прежней жене Эдик не только заботился, но и любил, сворачивала разговор на самое больное для себя Вика.
- Любил, - скупо подтверждал Витась.
- А ты ее любил? – спрашивала Вика, пытаясь по его отношению определить меру Эдиковой любви.
- И я любил, пока беды от нее не увидел, - неохотно признавал белорус.
- За что же вы ее любили? – не отставала Вика.
- Так она же раскрасавицею была, - будто все еще в восхищении вздымал брови Жовнерчик.
- Ах, за это,… - падала духом Вика.
- Да, ты не горюй, - ободрял Витась. – Красота в ней была, а милоты не было. Загубила она Эдуся. Пропал человек, и нигде его нету. Ищу, спрашиваю, может, кто видел, может, кто слышал. Никто не видел, никто не слышал. Сколько товарищей у него было, сколько знакомых, сколько больших людей с ним дружбу водило, - не ищут его, не беспокоятся, будто такому и быть. Осердился я, думаю: «не быть такому! Не тот Эдусь человек, чтоб без следа сгинуть. Так иль не так, а весточку о себе подаст». Жду, надеюсь – и он приезжает. Говорит, на дальнем Востоке осел, женщина есть и ребеночек будет. Сереженька у вас тогда еще не родился. Чую, на ногах крепко стоит, но все-таки мне за него боязно. «Давай, говорю, я с тобой на Дальний Восток  поеду, рядышком буду». «Подожди, говорит, я сам тебя позову». Эдусь зря не скажет.
Жовнерчик сощурил один глаз, а другой хитро уставил на Вику.
- Не пропал дружок мой. В другой раз взошел. Ты, вот, в чем есть, его приняла, сейчас панной живешь. Красавица чуть только споткнулся, его оттолкнула – сейчас локти кусает. Что имела, не сохранила, а нового не прибавилось.
- Как думаешь, Эдик к ней не вернется? – встревожилась Вика.
- Эдусь такой человек, что обид не прощает. Смотри, сама его не обидь, - предостерег Жовнерчик.
   Как-то Вика его спросила, знает ли он песню 2Стучать мои лапти».
- Наша песня, Эдусь поет, - как о чем-то безусловном сказал Витась.
- Давно уже не поет, - посетовала Вика.
- Плохо делает, - огорчился белорус. Родную песню забыть, все равно что забыть родину.
- Научи меня ей, Виталик, я когда-нибудь Эдику ее напомню.
- Это можно, - довольно сказал белорус и, поправив усы, тут же начал урок.

      Наговорившись и напевшись, Вика собиралась домой. Витась запрягал кобылу в высокую коляску и вез хозяйку к остановке в аэропортовский поселок. В теплой шубе ей было не холодно. С одного боку коляски бежала вереница опушенных инеем тополей, с другого – светились огни аэропорта. В черном небе махрово и пышно цвели звезды. Копыта Витасевой лошадки звонко цокали по заледенелому асфальту, колеса повозки в такт им  поскрипывали, отдаваясь в голове Вики словами: «Стучать мои лапти…». При этом ей казалось, что она, в самом деле, слышит звучанье своих шагов по жизни.
   Однажды Эдуард, приехав за женой, встретил коляску на дороге. Сидевшие в ней смотрелись тесною парочкой, как два воробышка на карнизе.
- Дружно глядитесь! – высунувшись из машины, крикнул в мороз Масевич.
- Да, мы с Викою дружно, - натягивая поводья, подтвердил Жовнерчик.
- Похоже, и я вам не нужен? - почувствовал себя задетым Масевич.
- Когда такую женщину без внимания держишь, может случиться, что не понадобишься, - отвечал невозмутимый Жовнерчик.
- А твоей панне кто внимание оказывает? – едко напомнил земляк.
- Мою панну внуки за подол тянут. Эти крепи понадежней других будут, - важно рассудил белорус.
   Вика в толстой своей шубе неловко сползла с высокой коляски и засеменила через дорогу.
   «Обычная баба и ничего больше», - при свете фар расценил ее приземистую фигуру Масевич. Он давно уже мог позволить себе дорогих и красивых любовниц, но не делал этого. То ли Сережи стеснялся, то ли Викина преданность его сдерживала, то ли в нем самом пробился культ семейного очага. Легкие кутежи, которые он время от времени устраивал в коттедже, были исключительно мужскими. Но тут уже Витась сдерживал. Он мог встать с ружьем на пороге, а чужую женщину в дом не пустить, чтобы не осквернила жилище.
   Вика так же неуклюже втиснула свое тело в машину и повернула к мужу румяное, с обиженно выпятившимися губами, лицо. Эдуард не придал значения жалобной гримаске, а про круглящиеся щеки подумал, что, как ни приучал жену следить за фигурой, пышные щеки и грудь не поддавались никакому ограничению, наливались и спели назло строгой диете.
   Всю дорогу до дому Эдуард нет-нет, да и взглядывал  на яблоковую округлость Викиной щеки и гадал, чем же таким его бесхитростная жена расположила к себе суровое сердце Витася.

   Сережа, как будто навсегда позабывший, как они с отцом вместе пели, неожиданно вдруг вспомнил об этом.
- Пап, а почему мы больше не поем с тобой песню про лапти?
- Наверно, потому, что ты слишком занят учебой в двух школах, - отвечал отец из-за газеты.
- А почему, па, ты не поешь? – спрашивал сын.
- Потому что и я занят.
- Но сейчас ты и я свободны – давай споем?
- Я не в настроении, - отказался Эдуард. 
- Мы только немножечко вспомним, - приставал Сережа. – Как там, пап, «Стучать мои лапти…». Они, правда, пап, у тебя стучат? А у меня стучат, у Андрея стучат, у мамы стучат?
- А вам и не видно? – откликнулась следившая за разговором Вика. – Я кручусь, верчусь, устраиваю вашу жизнь дома, а вам, наверно, кажется, что я стою на месте? Мои лапти очень даже стучат в своем направлении.
   При этих словах Эдуард поднял голову и заинтересованно посмотрел на жену.
- А какое твое направление, мама? – спросил Сережа.
- Чтобы вам всем было хорошо, - простодушно сказала Вика и предложила:
- Хочешь, я с тобою спою?
- Ты не знаешь, - отмахнулся сын.
- Давай начнем, и увидишь, - уверенно смотрела на Сережу Вика, и тот сдался.
   Приготовляясь петь, она, сидевшая в кресле, осела, как подтаявший снеговик, с выражением такой же, как у того, глупой радости на лице. Ее даже неприязненный взгляд мужа не остановил. Она хотела петь и запела:
                Стучать мои лапти…
При этом просевший снеговик на глазах у всех выпрямился, глупая радость одухотворилась. Вика, не отрываясь, смотрела на мужа. Этой песней она стучалась к нему. Сережа сначала пытался держать голос в уровень с материнским, но  не одолел взлета и смолк, озадаченно глядя на мать. Андрей заинтересованно слушал. Эдуард резко поднялся и вышел из комнаты. Вика подстрелянно смолкла, виновато оглядела сыновей, постояла в растерянности и пошла следом за мужем.
   Эдуард в ванной плескал на лицо воду.
- Тебе плохо? – встревожилась Вика.
Он в раздражении вытряхнул из ладоней воду и в раздражении обернулся к ней.
- Зачем ты меня достаешь? Чего ты от меня добиваешься?
- Скажи, тебе плохо? – волновалась Вика.
- Да, плохо мне, плохо, из-за тебя, - раздельно выговорил муж. – Для чего ты колупаешь старые болячки? Что ты под ними ищешь?
- Я не думала ни о чем плохом, я хотела, чтобы ты увидел мою любовь, - оправдывалась Вика.
- Разве мы не договаривались, что с чувствами у нас будет густо? – в его карих, широко расставленных глазах играли колючие искры.
- Я не знала, что для меня это станет главным, - вырвалось у нее.
- Главным? – с холодным удивлением повторил он. – Скромная ты женщина с одним единственным запросом. Да знаешь ли ты, что такое любовь? Это потрясение, вспышка, взрывная волна! И если за десять лет совместной жизни ничего такого не произошло, то не произойдет никогда!
- А оно было, было! – защищалась Вика. – Было, когда ты пел мне «Ганулька, Ганулька», когда приревновал к другу!
   Масевича поразило и тронуло, что она хранит в памяти малейшие знаки его внимания. Жалея ее, он как можно мягче сказал:
- Ну, Виктория, дорогая, мы же с тобой не чужие, мы законные супруги, и брак наш по счастью удачен. У нас достойная, положительная семья. Ты здравомыслящая женщина, я управляющий собой человек. Зачем нам вспышки и потрясения? Не копай в этом направлении, не ставь под удар устойчивость наших с тобой отношений.
- Сегодня я напомнила  твою песню, и тебе стало плохо, - не отступая, сказала Вика. – А если бы не я, а кто-то другой окликнул тебя из прошлого, устояли бы наши отношения?
- Устояли, - выговорил он.
- Тогда зачем ты закрываешь от меня свое сердце? – поставила вопрос Вика. 


   Погода на день годовщины их знакомства была точно такой, как и десять лет назад. Северный ветер продувал окрестность, волнуя и раскачивая деревья, взвивал и протаскивал по воздуху бумажный сор, прогонял с открытых мест собак и ударял в лицо холодной струею. Гряда сопок на горизонте чернильно синела, и солнце, время от времени пробивавшееся сквозь сизую пасмурность, их мрачного покрова не размывало.
   Пронзительная свежесть весеннего дня  не мешала съезду гостей в загородный коттедж Масевичей. Три автомобиля приткнулись в разных углах двора. Столько же, высадив пассажиров, умчалось назад. Гости, жившие по соседству, приходили пешком.
  Длинноволосый, усатый и долговязый белорус в зеленой шляпе, в коричневой замшевой куртке с набивным узором, в высоких кожаных сапогах с гладкими голенищами встречал прибывающих у ворот. Но первая же приехавшая семья с детьми отвлекла его от этого занятия. Дети бросились к запряженной в коляску лошади. Жовнерчику пришлось катать по очереди и ребятишек, и их матерей, выезжая с упряжкой на трассу.
   Эдуард в расшитой рубахе, длиннополом сюртуке и таких же, как у Жовнерчика высоких сапогах, ну чем не поместный пан, выходил к гостям на крыльцо.
   Вика принимала гостей дома. Она была в костюмной паре: длинной черной юбке с разрезом на боку, немного ее смущавшем, и напускной блузе с рассыпанными по черному полю желтоглазыми ромашками, широко размахнувшими лепестки с выступавшей из-под них зеленью. Увидев жену в пестром наряде, Эдуард с неудовольствием признал, что так и не приучил женщину к хорошему вкусу в одежде. Вика смотрела на мужа с вопросительным ожиданием, помнит ли он те прежние ее ромашки? Эдуард улыбкою показал, что помнит, посоветовал, какое украшение выбрать и отошел, чтобы ненароком не выказать своего неодобрения.
   Побыв до обеда паном и очаровав гостей то ли национальным, то ли сценическим колоритом, к столу Эдуард вышел женихом. В темной дымчатой тройке, белоснежной рубашке и крапчатом галстуке прошел он под руку с «невестой», простоватотрогательно милевшей подле него в своих ромашках.
   Витась, не переменивший к столу белорусского одеяния, подошел к»молодым» с поздравлением, расцеловал сначала «невесту», потом «жениха», подав тем самым пример для подражания. Супружеской чете пришлось выстоять показавшуюся бесконечной процедуру поздравлений и целования. Вика опиралась на руку мужа, чувствуя рядом с ним уверенно. Эдуард смотрел на гостей, как на публику, делавшую его успех сегодня, улыбался и очаровывал, как только умел. Но по-настоящему был близок всего нескольким людям: сыновьям, затерявшимся в молодежном конце стола, другу Виталию, сидевшему неподалеку и жене Виктории, стоящей возле него. Он прижимал локтем к себе ее руку, чтобы не потерять этого ощущения близости. Гости же видели перед собой крепко спаянную парочку.
   После обеда молодежь потянулась во двор кататься на лошади. Витась доверил управление повозкой сыновьям Эдуарда. Коляска, облепленная седоками, с шумом и хохотом выезжала на трассу. Не уместившуюся в ней молодежь Жовнерчик увлек в затишке игрой в городки, что неожиданно всем понравилось.
   Солидные гости из-за столов перешли в приготовленную для отдыха комнату. Вика, с нанятыми в поселке женщинами хлопотала над повторным накрытием стола, изредка выходя к гостям. Эдуард, снова  переодевшийся в расписную рубашку, занимал беседой важного гостя, московского президента компании, в дочернем отделении которой Масевич служил. Патрон, немолодой и тяжеловатый человек производил впечатление медлительного и мудрого тугодума.
 - Я нисколько не перехвалил твои деловые качества, - говорил патрон, имея ввиду произнесенный им за столом тост, - Я действительно предчувствую в тебе великого человека. Знаешь ли ты, что значит быть великим человеком?
- Знаю, - сказал Эдуард.
- Тебе известен успех? – замер на нем проницательным взглядом патрон.
- Да, - подтвердил Эдуард.
- На каком поприще ты его завоевывал? – неспешно интересовался патрон.
- В музыке. Я профессиональный музыкант. Был, - Масевич испытывал неловкость из-за того, что разговор коснулся запретного для него.
- Ты артист, это видно. Я полагал, что это всего лишь стиль, и я в тебе его одобрял, - неспешно рассуждал важный гость. – Оказывается, ты разносторонне талантлив. Но меня привлекают твои деловые качества. Я их ценю, я за ними слежу, и я их в тебе поощряю к обоюдной для нас пользе.
   «О, это уже было», встрепенулась в душе Эдуарда обида на неверных покровителей, но он ее не показал.
- Я спокоен, когда ты ведешь дело, - развивал свою мысль патрон. – Ты умеешь работать с людьми. Ты их зачаровываешь, заласкиваешь и покоряешь. Я ни разу не замечал, чтобы ты при этом терял вдохновение. Возможно, это всего лишь артистизм, но он меня устраивает. На нашем поприще успеха без вдохновения не бывает. Меня восхищает, как ты устраиваешься в обстановке – всегда с удобством, красиво и без черной зависти у окружающих. Взять хотя бы твой загородный дом. Он у тебя и фермерское хозяйство, и поместная усадьба. А белорус твой просто чудо.
- Он мой друг, - пояснил Масевич.
- Думаю, больше, чем друг. Он душеприказчик и твоего имущества, и твоей совести. Надеешься, что он тебя не покинет?
- Душой – нет, а так,  у него на родине семья.
- Ты тоже уедешь? – пепелил его глазами патрон.
- Я – нет, жена не поедет, ее родина здесь, - задумчиво произнес Эдуард.
- Она у тебя настоящая русская баба, - заметил патрон.
- Да, настоящая…, - рассеянно повторил Эдуард, имея ввиду что-то свое, и собеседник это уловил.
- Нравится мне и эта твоя особенность – немного сказать, а главный смысл удержать при себе. Ну-ка, признайся, что ты сейчас положил на ум?
- Здорово вы меня просчитываете, - улыбнулся Эдуард.
- Не совсем. Ты для меня не простой экземпляр.
   Патрон и сам был не прост. Расположения его Эдуард долго и трудно добивался. И сейчас патрон, Масевич это чувствовал, испытывал его на подтверждение составленного о нем мнения.
- У меня это третий брак, а жена, по сути дела, первая, - приоткрылся Масевич. – Прежних жен я безумно любил, и браком пытался закрепить их любовь. Но разве любовь в клетке  удержишь? Одну жену разлюбил я, другая разлюбила меня. В третьем браке я не был  требователен к чувству, и этот брак принес мне семью. Семья в узах крепнет, а любовь – нет. Для себя я выбрал семью.
- То-то же, я смотрел, как вы неразлучно стояли, - одобрил патрон. – Я бы хотел, чтобы мы в наших делах так же крепко держались, и чтобы наш деловой брак образовал деловую семью, которой ты так же бы дорожил. Я предлагаю тебе стать одним из моих компаньонов, - торжественно предложил он.
 Мгновенье Масевич чувствовал в себе тишину, а затем в ней звонко-звонко, на высоте, прежде никогда не досягаемой Эдуардом воскликнулось: «Стучать мои лапти…».
   Патрон, не спускавший с собеседника глаз, уловил его внутреннее ликование.
- Александр Николаевич, дорогой  мой патрон! – в волнении выговорил Эдуард.
- Только не патрон, - возразил тот.
- Ну, хорошо, Александр Николаевич, не имею сил отказаться. Я горд, я счастлив, я благодарен и польщен вашим предложением. Я принимаю его обеими руками.
- Я вынужден это сделать, чтобы не потерять тебя. Ты вырос, ты мыслишь самостоятельно и готов действовать самостоятельно. Я не хочу, чтобы ты ушел или тебя б перехватили другие. Скажи, у тебя появлялись подобные мысли?
- Не скрою, я обдумывал свои возможности, - признался Масевич. – Но для моих планов нужны масштабы. На самостоятельном бизнесе я не скоро их достигну. Ваше предложение дает мне самостоятельность и сохраняет масштабы. Я всеми силами буду способствовать их размаху.
- О каких планах ты говоришь? – поинтересовался патрон.
- Не столько планы, сколько мои личные обязательства. Вы спрашивали…
- Давай на ты, мы ведь теперь на равных, - потребовал патрон.
- Ну, хорошо, ты, хотя эта форма для меня еще не привычна. Был вопрос, думаю ли я возвращаться на родину. У меня должок перед здешней землей. Первый раз меня на крыло подняла моя родина. Я тогда не удержался. Во второй раз поднимался отсюда, точнее, из соседнего поселка, где Виктория меня приютила, а аэропорт взял на работу. С той поры я иду вверх, а места эти запустевают. У меня такое чувство, что я вытянул из них живые соки. Я должен что-то здесь сделать. Возможно, построить школу, ребятишки за двадцать километров ездят.
- Деловому человеку достаточно честности, благородство для него не обязательно, - сказал патрон. – Мы делаем прорыв, мы платим налоги и пусть общество строит на них что угодно. В принципе против твоего долга я не возражаю. В нем я вижу не только твою совесть, но и стимул для будущей активности. Но это твой частный долг. Компания к нему никакого отношения не имеет. А сейчас от своего имени и от имени остальных гостей я прошу показать, каким ты был артистом.
- Попытаюсь, - посерьезнел Масевич. – Я давно это позабыл, но жена недавно напомнила. Вика! Оторвал он ромашковый букет от женского цветника. И когда жена подошла, со значением глядя ей в глаза, распорядился:
- веди со двора Виталия, сыновей и сама возвращайся. Будем петь нашу песню. Да поспеши, Виктория, а то я без вас начну.
   Вика бросилась исполнять, а Эдуард в волнении сосредоточился. Он  услышал, как в недрах его существа оживает артист, ощутил давно не испытываемое им  приготовление к выходу, когда душа, как бы переливаясь из краев, наполняет каждую клеточку тела. Преображение было внутренним, но и наружно оно обдало его отсветом одухотворенности, зарядило притягательной силой. Патрон в удивлении наблюдал превращение делового человека в артиста. Присутствующие в комнате гости непроизвольно потянулись к хозяину. Подошли Витась и дети, стали рядом. Витась с одного взгляда определил состояние друга и кивнул, обещая поддержку. Вика, никогда не выступавшая перед публикой, заробела и спряталась за сыновьями. Масевич с высоты вдохновения глянул на слушателей и дал выход душевному приливу.

14 декабря 1998года.               

Беляничева Галина Петровна
               
675019 Благовещенск, Амурской области,

Аэропорт, дом 2. кв.47.
       
Тел. 39 – 22 – 53.