Алексей Ткаченко
Непримиримые
Рассказ
У реки - бревенчатый дом с застекленной террасой, сарай, фруктовые деревья. Во дворе чисто, опрятно, все под рукой: наточенные лопата, топор, пила; смазанная тележка между кирпичными столбами высокого фундамента. Протяни руку и вези: мало ли что понадобится человеку хозяйственному, живущему в дачном поселке Подмосковья.
Но сегодня, в первое воскресенье благодатного лета, Иван Антонович отдыхал, сидя на террасе в одних трусах и потягивая из блюдечка чай, с наслаждением взирал на прибрежные травы с желтыми одуванчиками, на лесок по ту сторону реки Серебрянки, на диких уток, временами взлетавших ввысь.
- Красота! – выдохнул Иван Антонович и потянулся голой рукой к свежей ватрушке, надкусил еще пышный пирожок с яйцом и капустой, запил чаем.
От жары и чрезмерного усердия пот скатывался горошинами по разгоряченному круглому лицу. Удовольствие еще усиливалось одиночеством: любил посидеть в тиши Иван Антонович один. Разве только комар нарушит уединение своим зудом или шлепок по лысине оторвет на мгновенье от приятного занятия, шмякнет ли по волосатой ляжке широкая ладонь, а то еще щелкнет зубами, отбиваясь от прилипчивых насекомых, свернувшаяся клубком за диваном собака, и снова погрузится в сладкую дрему. Быть может, в мечты свои собачьи, воспоминания? Были, были у Ивана Антоновича причины обижаться на эту, с виду добродушную, собачку. Хотя, понимал – отчего и та недружелюбна с ним. Жила себе всегда в сытости и ласке, а тут явился чужой человек, да и пнул ногой, как ненужную вещь. Как было не возмутиться? Не зарычать теперь Пушку, не гавкнуть. Как посмел он так обращаться с ним, первым существом после хозяйки, взлелеявшей и выхолившей его?
Не любил Иван Антонович вспоминать недавнее прошлое, а оно нет-нет – само всплывало в памяти.
Алефтина Прохоровна, пышнотелая, румянолицая женщина средних лет, в чистоте и аккуратности содержала свое хозяйство. Красота виднелась повсюду: во дворе с присыпанными песочком дорожками, в палисаднике с побеленными вишнями, сиренью и цветами. К цветам у Алефтины Прохоровны было особое отношение: любуясь, даже разговаривала с ними, как с живыми существами. И с подушек старинной кровати глядели на нее цветы, и с занавесок, и с кузнецовской посуды, перешедшей в наследство от родителей. Всем жилось вольготно в этом доме: кошке, собаке, Ивану Антоновичу, сменившему безвременно ушедшего из жизни мужа.
После короткого знакомства Алефтина Прохоровна пригласила Ивана Антоновича в дом. Но рык выхоленной собаки остановил его у порога, заставил сжаться.
- Да вы не бойтесь, Иван Антонович, она не укусит, - успокоила его хозяйка. - Проходите, садитесь пожалуйста. Ну, что ты, Пушенька, это свой, - ласково погладила она собаку и метнулась на кухню.
Иван Антонович как-то боком присел на стул.
Собака подошла к нему, обнюхала, по-хозяйски развалилась у стола и, положив морду на лапы, стала зорко наблюдать за гостем.
Накрыв белоснежной скатертью стол, Алефтина Прохоровна захлопотала: - Присаживайтесь, Иван Антонович, будьте как дома, - зазвенел ее приветливый голос.
Иван Антонович ей явно нравился, и она с удовольствием открыла наливку из смородины, смешанной с черноплодной рябиной. – За наше знакомство, - на правах хозяйки Алефтина Прохоровна подняла бокал. Гость все отмалчивался. – Кушайте, кушайте, Иван Антонович, - ласково приговаривала она, стараясь снять напряжение. – Вот домашние грибочки, буженинка, пробуйте с хренком, не стесняйтесь… Жареного цыпленка еще подам…
- Спасибо, Алефтина Прохоровна, - наконец выдавил из себя Иван Антонович. – У вас так уютно и так все вкусно, - смелея, заговорил он, с аппетитом хрумкнув маленьким тугеньким огурчиком. – О-о, а оно крепкое, ароматное! – заулыбался Иван Антонович, с восторгом отозвавшись о вине.
- Давайте еще налью, - разрумянившаяся Алефтина Прохоровна потянулась белой, в ямочках, рукой к графину.
Иван Антонович придвинулся к хозяйке, взяв разгоряченную податливую руку, чтобы поцеловать, а в тот же миг щелкнули зубы. Пес цапнул Ивана Антоновича за штанину. От неожиданности нога его дернулась и оттолкнула пса. Тот яростно взвизгнул, запрыгал, бросаясь на Ивана Антоновича.
- Перестань, Пушок… Ну, что ты, милый, - тщетно Алефтина Прохоровна пыталась усмирить пса. Он, продолжая лаять, снова ухватил гостя за штанину, метая огненные искры.
Хозяйка вынуждена была закрыть его в чулан.
Неожиданный выпад собаки только на время омрачил помолвку этих двух, уже не молодых, людей. Ничто не могло приостановить то, что должно было случиться, что катилось по наклонной друг к другу – к супружеству.
Но с тех пор, как поселился здесь этот человек, нарушилось равновесие сладкой, размеренной жизни собаки. Из-под желтых кошлатых бровей с напряженной зоркостью следили за движениями пришельца бусинки черных глаз. От кашля, громкого голоса, раздававшегося то здесь, то там, шерсть у Пушка поднималась дыбом, и сразу слышался утробный рык.
Своим постоянным рычанием и злобным лаем пес выводил из себя Ивана Антоновича. – Пошел вон! – вот и теперь прикрикнул он на зарычавшего пса, воспользовавшись отсутствием хозяйки, стал отчитывать его: - Ишь, разлегся, барин… твое место в будке!
Уж который раз Пушок слышит это странное слово "будка" и, не понимая смысла его, но по интонации угадывая что-то неприятное, отвечает угрожающим рыком, выказывая чужаку свою непримиримую злобу.
А однажды откровенно отомстил новому хозяину. Как-то летом, когда тот голый плюхнулся в речку и, сильно шлепая по воде ладонями, устремился на другой берег, пес, подкравшись к одежде, схватил зубами сатиновые черные трусы и начал яростно терзать их, рыча и подпрыгивая. Вываляв в песке, обслюнявив, бросил на куст ольхи - и был таков.
Во дворе, как ни в чем не бывало, начал играть с мячом.
- Пушок, Пушок, - позвала его хозяйка, - подойди, милый, сюда. -
Но Пушок, радостно подпрыгнув, словно приглашая ее поиграть, с визгом умчался. Вернувшись, не добежав несколько метров, опять устремился вперед, нарочито оттягивая ожидавшее его лакомство. Наконец подбежал к Алефтине Прохоровне и, виляя хвостом, взвизгнул, - дескать, давай, чего уж там…
- Ах, ты, непослушник этакий, - заворковала Алефтина Прохоровна. - Вот тебе, проказник, - сунула в рот собаке сладость и, нежно гладя блестевшую белую шерсть, прижала его к себе.
Пушок благостно прижал уши, лизнул ее руку и, заглядывая в глаза, дважды гавкнул, порываясь в сторону, как бы жалуясь на Ивана Антоновича. Зная их вражду, Алефтина Прохоровна заговорила с легким укором: - Ну, что ты, Пушенька, успокойся… Пора привыкнуть друг к дружке… Нельзя же все время вот так. И без тебя мне худо, дружочек, и без него…
Пушок, слушая, вертел хвостом, возмущенно повизгивал, мол, не нужен он нам… - Нельзя, Пушочек, нельзя, - уловив его настроение, продолжала уговаривать хозяйка. – Нажились одни, хватит. Мужик он самостоятельный, непьющий, а где теперь такие? Стерпи, милок, ему тоже накажу, чтоб не обижал… Ну, вот и ладно, - обрадовалась Алефтина Прохоровна, расценив его поскуливание как согласие, и сильнее прижала его к себе.
Но стоило только Пушку услышать шаги Ивана Антоновича, как хвост его напружинился, уши встали торчком. В одну секунду он оказался у калитки.
- У-у, проклятый! – послышалось с той стороны. Открыв калитку, не заметив хозяйки, Иван Антонович намерился пнуть собаку ногой.
- Ну, зачем же ты так, Ваня, - пристыдила жена.
- Сволочь! Трусы вывалял в грязи, - возмутился муж.
- Ничего страшного, сейчас другие дам. Мой руки, будем обедать. Нынче у нас жаркое, блинчики…
Иван Антонович сразу подобрел.
Бодро сбросив обувь на террасе, мягко ступая по ковровой дорожке, он направился в спальню переодеться.
Пушок, тем временем, подняв ногу, обмочил тапочки.
Ярости Ивана Антоновича не было конца, когда вернувшись, он обнаружил проделки пса. Схватив швабру, он погнался за Пушком. Тот, ловко увертываясь, сверкая глазами, бросался на обидчика, пытался цапнуть зубами. Забившись под диван, злобно лаял.
- Ваня, Ванечка! Прекрати! – умоляюще выкрикивала Алефтина Прохоровна. - Христом Богом прошу тебя, прекрати!
- У-у-у! – мычал Иван Антонович. Уши его не слышали. Вытаращенные глаза устремлены были в то место, откуда шрапнелью выстреливала пена.
Наконец Алевтине Прохоровне удалось вырвать из рук мужа обглоданную швабру. Иван Антонович, часто дыша, никак не мог успокоиться.
- Просто наказание Господне. Что мне с вами делать? – в отчаянии металась по террасе хозяйка. – Зачем ты его злишь? Не тронь собаку, и она не тронет.
- Вот, полюбуйся! – потрясая тапочками, выкрикивал Иван Антонович. – У-у-у, сволочь! – сквозь зубы рычал он. – Довольно с меня! Или я, или он! – выплеснул он из себя долго сдерживаемое.
- Да что ты, что ты, Ванечка, - испуганно замахала руками Алефтина Прохоровна. – Попробуй поласковее с ним…
- Уби-ить мало, - негодовал Иван Антонович.
- Нет, нет! – панически закричала Алефтина Прохоровна, и горько заплакала.
Против этого Иван Антонович не мог уже устоять:
- Успокойся, успокойся, Аленька, - заговорил он, и устало опустился на стул.
Пушок тоже притих. Алефтина Прохоровна с облегчением заговорила:
- Ну, вот и ладно, сейчас будем обедать…
Воркующий ли голос хозяйки, предвкушение ли вкусной еды примирили враждующих. Паром исходили щи, манило своим ароматом только что стушенное жаркое, ласкали глаз поджаристые корочки блинов, желтой горкой возвышавшиеся на тарелке.
Радостно хмыкнув, Иван Антонович уселся за стол и потянулся своей любимой ложкой к наваристым щам.
Запахи еды выманили из укрытия и Пушка. Лая и поскуливая, он завертелся у ног хозяйки.
Налив щей собаке, Алевтина Прохоровна тоже присела за стол. Ели молча, только слышалось аппетитное чавканье да сильное похрустывание костей, разгрызаемых зубами псины.
- Кушайте, кушайте, мои дорогие, - как будто к гостям обращалась Алефтина Прохоровна. Любила она, когда хорошо ели.
Поглощено уже жаркое, горка блинов таяла на глазах.
- Ай да блины! Пальчики оближешь, - не мог нахвалиться Иван Антонович. – Искусница ты моя, Алечка! – восторженно смотрел он на жену. – А еще мусс… - обращал уже свой взор к третьему блюду, доедая завершающий блин.
Рука его уже потянулась к чашке с фруктовым лакомством, губы с наслаждением втянули розоватую кисло-сладкую массу. И вдруг он подскочил, как ужаленный. – Сволочь, подлюка-а! – взревел Иван Антонович, пытаясь достать ногой собаку. Но не для того вострил свои зубы об говяжьи кости Пушок, чтобы отдать себя на растерзание самоуверенно чавкающему за столом человеку. Как будто бы и не он, Пушок, а какой-то пришелец хозяин здесь! Напрасно в яростном мычании носился по террасе Иван Антонович. В злобном рыке Пушка слышалось ликование победителя: мол, попробуй теперь, достань…
В бессильной ярости Иван Антонович запустил чашку с муссом в стену, расплескав розоватую жидкость по солнечно-светлым обоям.
- Ваня, Ванечка! – в ужасе закричала Алефтина Прохоровна.
- У-у-у! – вопил Иван Антонович, водя вытаращенными глазами. – Укусил, уку-у-сил, подлюка-а! – тупо повторял он.
Пес захлебывался лаем…
- Хватит с меня! Или я, или он! – выкрикнул Иван Антонович и пулей выскочил во двор.
- Не уходи, Ванечка! – заламывая руки, воскликнула Алефтина Прохоровна.
При мысли - остаться снова одной - внутри у нее все переворачивалось: не слышать голоса Ванечки, его покашливания, шагов?..
- Нет, нет, это невозможно, - твердила себе Алефтина Прохоровна, ясно видя, как приходит он с работы, сбрасывает с себя грязную одежду и идет под душ. Слышится бульканье воды, радостное отфыркивание хорошо поработавшего мужика. Поблескивая оголенным, мускулистым телом, бодрый, садится он за стол. – Ну-ка, ну-ка, что тут у нас с тобой, Алечка? – спрашивает повеселевший, чистенький Иван Антонович. – Ну, искусница, ну, волшебница! – едва вкусив, восклицает он. – Дай я поцелую эти ручки, - и нежно прикасается горячими губами к пухловатой, белой, словно сдобная булка, руке жены… – Нет, нет, это невыносимо! – новый всплеск рыданий вырвался у Алефтины Прохоровны.
Из-под дивана выполз Пушок и, подойдя к хозяйке, положил ей на колено пушистую мордашку. Поскуливая, он пытался заглянуть в глаза хозяйки, не понимая, что весь-то сыр-бор из-за него. Алефтина Прохоровна, слегка поглаживая его рукой, тихо корила: - А все из-за тебя, дурачок, зачем ты его трогаешь? Разве можно кусаться? Уйдет, и снова одни. Думаешь, хорошо? Ничего-то ты, песик, не понимаешь…
Пушок вертел хвостом, лизал ей руки и вовсе не чувствовал себя виноватым.
А в это время Иван Антонович, сидя на берегу, страдал. – Черт бы его побрал, этого пса… Нянчится с ним, как с дитем. Моет, купает, кормит самым лучшим. Оно бы ничего, конечно, пусть бы нянчилась, если бы он, стервец, не бросался, как бешеный. То одно сотворит, то другое… Прямо никакого спасу. Ну, что мне теперь, снова возвращаться? – думал Иван Антонович. – Это невозможно. У них своя жизнь, у меня своя.
После смерти жены, оставив сыну дом, Иван Антонович ушел на частную квартиру, дабы не стать причиной окончательного разлада со снохой.
- Как же мне теперь без тебя, Аля? Где еще такую найдешь? Что собой хороша, что хозяйка… В душу ты мне вошла… Не могу без тебя, не могу… А собака?.. Ну, что собака… Она и есть собака… - Посидев еще немного, Иван Антонович решительно направился к дому. Как ни как, а период непримиримости не может быть вечным!..
Москва, 1990 г.
(«Эксперимент», №1(7) /2003, с.25)