Кузнецова, которую сменял Стариков, как всегда, торопилась домой и ждала его на дороге между зданием дизельной электростанции и механической мастерской, метрах в тридцати от балка заправки, за которым начиналась территория склада ГСМ. Женщина стояла в свете прожектора, широко расставив толстые, прямые, в ватных брюках ноги, похожие на два бревна, и, как только увидела Старикова, пошла ему навстречу.
- Привет! Это ты меня меняешь?! — весело воскликнула она, надвигаясь на Старикова огромным животом, перепоясанным поверх полушубка солдатским ремнем.
- Здорово! — ответил Стариков. — Ну как, все в порядке? — по привычке спросил он, невольно напрягая голос и все же сомневаясь, что она услышит его — рядом, как проносящийся мимо вокзала поезд, грохочет ДЭС десятком мощных дизелей; голову Кузнецовой плотно, как молодку, обтягивала меховая шапка-ушанка, и воротник полушубка был поднят. Но Кузнецова услыхала.
- Кажется, одной бочки солярки не хватает, - ответила она обычной своей шуткой.
- Ладно, пересчитаю. А ты пока здесь подожди, - в тон ей сказал Стариков.
- Ишь ты, деловой какой! — засмеялась Кузнецова. — Пока ты пересчитаешь, я здесь и концы отдам. Рядом с тем бичом положат, что замерз. Ну пока — я пошла.
- Ты погоди «пока» — наган домой, что ли, понесешь?
- Ох ты! Я и забыла! А ты уж и без него не обошелся б. Тоже мне, мужик, — пошутила Кузнецова, снимая с ремня кобуру.
- А тебе зачем он дома? Деда, что ли, попугать хотела?
- Ну да! Его давно бы попугать надо, а то совсем как неродной стал последнее время, — засмеялась она.
- Ты гляди, как бы с перепугу и вовсе не отказал.
- Тогда не буду, — снова засмеялась Кузнецова, шагнув мимо Старикова, и уже на ходу пожелала: — Счастливо отдежурить!
- Бывай, — буркнул Стариков ей вслед и, глядя как она идет, широко ставя в стороны ноги, высокая, могучего сложения, усмехнулся про себя: «Вот лошадь!»
Стариков, пристегнув кобуру, стоит некоторое время неподвижно, рассеянно следя за тем, как в ярком свете прожектора вихрятся космы снега, сметаемого ветром с плоской крыши ДЭС. Серые клубы выхлопных газов из толстых труб под ударами ветра стремительно падают вниз, неуклюже поворачиваются и тают, смешиваясь с вихрями снежной пыли.
Спешить некуда. Впереди двенадцать часов ночного бдения — они представляются Старикову чем-то видимым, осязаемым — как долгая осенняя степная дорога в пасмурный день. Минуты — это шаги, и он делал только первые шаги в самом начале кажущегося бесконечным пути. Стариков мысленно проделал путь до контрольно-пропускного пункта техсклада, где стрелки, дежурившие на складе горюче-смазочных, коротали большую часть времени в компании с дежурным КПП. Он представляет Анну Сиротину, которая стоит сегодня на КПП, представляет, как они будут долго сидеть и разговаривать (вернее, будет говорить она, а он будет слушать), почти явственно ощущает томительно-медленное течение времени к концу смены и мучительное желание спать.
Стариков вздыхает и медленно бредет в сторону склада. Как только он минует здание ДЭС, ветер налетает на него сбоку, с силой толкает его, обжигает щеку. За поселком, не ожидая встретить на своем пути препятствия, ветер несся с уверенной упругой силой, а здесь, налетев вдруг в темноте на электрические провода, воет от боли и ярости. Стариков невольно прислушивается к его завыванию и чувствует, как эти звуки словно заполняют его, и вместе с ними в тело его входит слабость, желание стоять на месте не двигаясь, и слушать, слушать...
Около балка заправки Стариков останавливается в затишке, чтобы поднять воротник полушубка и надеть меховые рукавицы, которые он снял и сунул за ремень, когда принимал оружие. Он не торопится тронуться с места, бессознательно подчиняясь замедленному течению времени дежурства. Территория склада горюче-смазочных, метров двести в длину и метров сто пятьдесят в ширину, не ограждена и не освещена. Все это пространство уставлено бочками с соляркой, бензином, маслами. Бочки на три четверти вросли в плотный, убитый частыми в этом году пургами снег.
Стариков видит перед собой серый в сумраке ночи снег, чернеющиe из-под снега ближние бочки, неясные очертания оборудования и машин на техскладе, груды ящиков в свете лампочек на столбах вдоль ограждения. Лампочки сквозь невидимую снежную пыль похожи на оранжевые репьи с короткими колючками-лучами. На крыше черного длинного складского здания горит прожектор, освещая часть крыши — полосатый клин шифера. За освещенным техскладом черное небо. Там, за ним, за техскладом, километрах в десяти, невидимые сейчас, начинаются сопки, и оранжевый месяц, наполовину показавшийся из-за сопки, похож на надкусанную дольку мандарина.
Стариков некоторое время смотрит на месяц, слушает завывание ветра, щурится от снежной пыли, которую крутит за балком ветер. Снег тает на лице, щекоча и покалывая кожу. К утру пурга, похоже, разгуляется по-настоящему, самолета не будет и завтра, может, неделю и больше. Стариков чувствует, как под ложечкой что-то ноет, у него появляется желание обернуться. Он противится этому желанию и не смотрит в ту сторону, где за домами стоит балок с телом Генки. Но он видит этот балок, стоящий на отшибе. Он видит, как мимо балка с безумно-неистовой силой несется в темноте плотный ледяной поток, с ужасающей ясностью ощущает неподвижность совсем еще недавно живого, теплого, чувствительного к холоду тела среди дикого движения бездушной стихии, и тоска сжимает его горло, и Стариков крутит головой, что¬бы освободиться от этого страшного видения.
- Зайду-ка я сначала сюда, — бормочет он, словно надеется звуком голоса спугнуть навязчивые мысли. — Собеседник на контрольно-пропускном никуда не денется, а на заправке могут быть еще грузчики.
Инстинктивно сжавшись и наклонив голову, перед тем как покинуть затишек, Стариков направляется к балку заправки. В балке жарко и душно. Жаром несет от большой, сваренной из листовой стали печки, которая стоит справа от входа, почти у самой двери. Душно от паров солярки. Соляркой пропитаны некрашеный пол, длинная скамейка из неструганых досок, прибитая к стене против печки, брезентовые брюки трех грузчиков, сидящих на скамейке, куча резиновых шлангов в дальнем углу, которые тускло поблескивают на сгибах в свете лампочки, висящей над столом. Лампочка-трехсотка сияет на все свои триста ватт, но лучи ее вязнут в закопченных стенах и потолке, в промасленных досках пола, в ржавой поверхности печки, в грязном прорванном дерматине, которым обита дверь. Свет лампочки уже с половины балка заметно теряет силу и у двери, кажется, с трудом борется с мраком.
Кроме грузчиков, в балке никого нет. Одного из них, самого старшего, Стариков немного знает: видел его несколько раз, когда дежурил на складе, знает, что его зовут Алексеем, чувствует к нему симпатию и здоровается при встрече. И на этот раз, бросив короткое «здорово», кивнул головой Алексею, более обращаясь к нему. Двух других он видит впервые. Эти двое молоды — видно, недавно демобилизованные из армии. Стариков проходит к столу и садится на табуретку, широко расставив ноги, снимает рукавицы. Под взглядами молчаливо созерцающих его грузчиков он, нарочито не торопясь, расстегивает верхние пуговицы полушубка, снимает шапку, кладет ее на край стола поверх захватанной грязными руками книги учета горючего, приглаживает черные с проседью волосы и достает папиросы. Его круглое сытое лицо, мокрое от снежной пыли и красное от мороза, ничем не выдает его настроения, а напротив, выражает спокойную уверенность в себе и, может, чуть настороженность. Тонкие губы плотно сжаты, черные густые брови сдвинуты — выражение значительности.
- А где хозяйка? — энергично кивает он в сторону стола, разминая при этом папиросу толстыми короткими пальцами.
Алексей, покосившись на стол, отвечает:
- Домой пошла.
- А кто сегодня дежурит?
- Ольга.
- Новую приняли, что ли?
- В декрете была, а недавно вернулась.
Стариков, облокотившись на край стола, молча курит, рассеянно разглядывая грузчиков. Они сидят, привалившись спинами к стене, без шапок но в пурговках. Лица их красны от жары. С краю, ближе к столу, сидит Алексей. Он приблизительно одного возраста со Стариковым. Маленькие глазки его насмешливо прищурены. Рядом с Алексеем — белобрысый парень с мальчишески свежим лицом, маленьким круглым подбородком и припухлыми губами. У его товарища красивое лицо с черными, аккуратно подстриженными тонкими усиками. На губах играет дерзкая насмешливая улыбка. Стариков с удовлетворением чувствует, как здесь, при ярком свете, с этими молодыми парнями, на душе у него становится спокойней, и, чтобы закрепить это настроение, он думает с беспечностью: "Все там будем. Не мы первые — не мы последние".
- У нас, эта, — начинает неуверенно белобрысый, — в нашей комнате парень живет, Васька... что у Хохла в бригаде плотником... — Он бросает короткий взгляд на Алексея, который, видно, должен знать и этого Ваську, и Хохла, и снова поворачивается к Старикову: — Он, эта, недавно рассчитался со СМУ и устраивается у геологов. Уже и документы сдал. Его, эта, сперва хотел начальник в другую бригаду направить, а вчера пошел к нему, а он, эта, посылает его на место того мужика, что замерз. А Васька говорит, что не пойдет туда. На этой самой койке, на какой «этот» спал, прошлой весной тоже мужик умер. Они еще в поселке тогда стояли. Мужик этот напился и под автокран попал. Васька говорит, что эта койка несчастливая.
- Что, боится тоже копыта откинуть?! — усмехается парень с усиками, всем видом показывая, что уж он-то не испугался бы.
Его товарищ тоже силится изобразить на лице своем ироническую усмешку, но она не получается, и за напряженной, неестественной гримасой проглядывает тревожный вопрос. Он тоже ходил смотреть покойника, и то таинственное, страшное, исходящее от неподвижного холодного тела словно ледяным ветром дохнуло в его душу, и, пораженный не знакомым до сих пор чувством, мучительным и неотвязным, он хотя бы на миг хотел бы заглянуть в души этих спокойных, уверенных себе людей, которые, должно быть, знают что-то большее о смерти, а его сомнения и страхи показались бы им, наверно, детски наивными, смешными. Он смотрит то на Алексея, то на Старикова, пытаясь заглянуть им в глаза. Алексей молча курит с обычной своей улыбкой во взгляде.
Стариков спокойно смотрит в лицо парня, видит в глазах его напряженный вопрос и веру в то, что он, Стариков, должен знать что-то неизвестное парню, и ему кажется, что он на самом деле что-то знает. Алексей бросает окурок на кучу угля у печки и, вскинув глаза на Старикова, говорит, насмешливо кривя губы:
- За шесть лет это уже третий замерз. Как прииск начали строить. Двое на втором или третьем году замерзли. Шли с шахты со смены. Когда выходили, дорогу было еще видать, а с полпути такая пурга поднялась, что на пять шагов уже ничего не видно. Идешь и под ноги только смотришь, чтобы с дороги не сойти. В одном месте дорогу перемело, а мы втроем шли, так одного оставили на месте, чтобы не сбиться, а вдвоем вокруг него с полчаса ползали — дорогу искали. Я даже руками щупал. Ну а тот, наверное, потерял дорогу, и с концами. Так до сих пор и костей никто не нашел. Песцы да росомахи, наверное, растащили. А второй месяца через полтора пропал. Этот еще почудней. Ночью вышел по нужде из палатки и не вернулся. Под балдой был. Брагу заделали и до ночи гудели. Утром проснулись — нет его. Ветром с ног, может, сбило, а ночь, метет, палатку из виду потерял и пошел в другую сторону. Первые годы вроде и пурги посильней были. Или, может, потому что поселка еще не было. Сейчас домов понастроили — потише стало дуть.
Алексей говорит медленно, как бы нехотя. И продолжает после большой паузы, кажется, только потому, что все молчат:
- Я здесь тоже чуть не оставил кости. Пришлось поблудить. Xoрошо — погода тихая была, а то бы конец мне. Это было в шестьдесят седьмом.
Продолжение следует...