А.Вискалин
«Возмездие»
И никого то, ему не нужно было. Он был самодостаточен, вполне доволен жизнью, умел радоваться очень малому. Ему все нравилось простое, незамысловатое и естественное. Он – Зиновий Соломонович Иванов, пятидесяти двух лет, давно отказался от душной Москвы, рутинной работы и переехал жить в дальнее Подмосковье. Не куда-то там, на «Рублевку» или «Новую Ригу» - как эти ожиревшие олигархи и их прихлебатели, а далеко-далеко – за сто двадцать километров от столицы. «Прав был все же Пушкин», - поднимал палец вверх Зиновий Соломонович, говоря: «В деревню, в глушь, в…».
Зиновий Соломонович Иванов – простой русский человек, почти вегетарианец. Он не признавал охоту: ему было жаль убиенных безвинно зверей. Не нравилась ему и рыбалка – скучно и однообразно. К пище относился он неприхотливо; любил все русское в еде: и груздки соленые, и рыжики, огурчики, помидорчики, капустка. И картошечку вареную уважал; правда, покупал все больше польскую или голландскую – отечественную опасался: «Мало ли чем ее удобряют…». Икорку любил, черненькую и красненькую: «Как все русские люди в старину ели». Курятину не любил Зиновий Соломонович, больше индюшатину, да гусятину, но только французскую: «Мало ли чем у нас на Белгородщине их кормят…». К мясу относился ревностно. Говядину и свинину не ел, по тем же причинам, что и птицу отечественного производителя, а вот оленину и лосятину, сильно приветствовал. Ну и так, по мелочи. В общем, был неприхотлив в еде.
Не утруждал себя работой Зиновий Соломонович Иванов, так как работа сбивает мысль и распугивает муз. «Всех денег не заработаешь, без конца работая. Да и зачем мне деньги? Простота и неприхотливость во всем – вот мой девиз!» – так рассуждал Иванов. С «музами», у него тоже были особенные отношения. Зиновий Соломонович, набирался вдохновения в прогулках по окрестным лесам и полям. В любое время года и любую погоду, была ему мила и любима простая деревенская Россия. Он приходил домой обычно после прогулки с великолепным настроением, ужинал, и усаживался в кабинете на третьем этаже, с прекрасным видом на поле и далекий лес, писать стихи, которые распирали его тонкую душу своими рифмами. Или, в игре с вдохновением, он садился к роялю, и выливал потоками поэзию, звучащую в его сердце - в музыку. И тогда, фортепьянная музыка лилась по всему дому, очаровывая стены и мебель эстетической утонченностью и благородством их хозяина, и самого Зиновия Соломоновича, очаровывала его гармонией с этим прекрасным и удивительным миром.
В общении с людьми, Зиновий Соломонович был само-уважение, сама-деликатность, сама-вежливость. И если он видел что люди маются понапрасну, заняты пустяками, бьются без толку не получая удовольствия от жизни и изводя себя заботами, Зиновий Соломонович старался помочь: советом, успокоительными и нравоучительными беседами с несчастным; всей душой, переживая за человека.
*
Прекрасный солнечный майский день. Воздух пьянит и бирюзовится. Утренние солнечные лучи, крича, врываются в окна; не надоедливо еще, не по-летнему, а молодо и смеясь. Просыпаться в такое утро, не то чтобы не хочется, напротив, просыпаясь, ты попадаешь из одной сказки, в другую – из волшебства сна, в радость и свежесть яви. Умыться нужно было в такие дни, непременно на улице, под рукомойником, осыпая себя «серебром» майской прохладной воды.
Зиновий Соломонович, умылся, оделся, позавтракал наспех омлетом из перепелиных яиц и козьим сыром. Он водрузил на голову шляпу, взял прогулочную трость, маленькую корзину и отправился на встречу с самым прекрасным что создал бог – с природой. Выйдя за калитку, Зиновий Соломонович увидел, что его сосед по даче напротив, Иван Павлович Крендельков и его жена во всю уже, в две лопаты вспахивают слежавшуюся с прошлого года землю. И по всей видимости, «лопатят» они ее давно, так как перекопано было уже, сотки три – не меньше. Пора картошку сажать. Зиновий Соломонович остановился, покачал головой.
- Доброго утра вам, соседи! – поклонился, приподнимая шляпу, Зиновий Соломонович.
- Здорова! – промямлил с изжеванной папиросой во рту Крендельков. Его жена продолжала копать, не поднимая головы.
- Опять изводите себя этим рабским трудом? – все качал головой Иванов.
- Опять-опять… - щурясь одним глазом, покивал Иван Павлович.
- Эхе-хе-хе-хе, - вздохнул Зиновий Соломонович, - что же вы за человек такой трудный Иван Павлович? Вот прямо как фамилия ваша трудная и вы такую же трудную жизнь себе устраиваете, ковыряясь в земле. Прямо в «крендель» и гнетесь. – Зиновий Соломонович снова вздохнул и, не дожидаясь ответа, отправился по своим делам.
- А ребят своих я, чем буду кормить? - пробурчал себе под нос Крендельков, - Трудная…иди, иди куда шел – деятель хренов.
Озорник-мальчишка майский ветерок подхватил слова Ивана Павловича: понес-понес их в след удаляющемуся эстету, но передумал, растерял, рассеял их в стрекотании сидящей на березе сороки. Шаловливо попытался сдуть шляпу с Зиновия Соломоновича, но по слабости и молодости своей не сдюжил, и весело полетел рядом с ним, сопровождая.
Ах, весна! Ах, торжество новых надежд и пестрота красок обновления природы! Обновления во всем, куда ни взгляни. А ведь еще недавно, знакомые осенние тропинки с их ковром из опавших грустных листьев, разноцветно умирающих в последнем желто-красном стоне – и не надеялись ни на что. И те же самые бесснежные зимние тропинки, с уже совсем мертвыми листьями, с уже совсем ни чего не ждущей жухлой, замерзшей и грязно серой, былой, пышной одеждой летних деревьев. Ведь совсем еще недавно казалось бы все – конец всему. Но наступает март, затем апрель, затем «кудрявый» май, и даже у не имеющей надежду, почти превратившейся в прах прошлогодней листвы, блеснет радость за нарождающуюся новую их клейкую братию. Она зашелестит последним вздохом и погаснет в успокоении навсегда, позволив прорасти сквозь свои истлевшие тела беззаботной шелковой травке.
Деревья мудрее и терпеливей. Деревья знают многое. Они привыкли к потерям, они гораздо сильней людей. Человеку не свойственно и почти невозможно пережить то, что деревья переживают каждый год. Человек, переживший такое, уже никогда не сможет восстановиться – он сломлен, он уязвим, он безутешен. Деревья же, обречены каждый год рождать листву, растить ее, радоваться ее красоте и силе, шуметь ею на ветру и счастливо пахнуть в цветении. Но наступает осень, и деревья теряют своих взлелеянных детей. Теряют каждый год. И вынуждены они, веками, с болью наблюдать сверху, на смерть своих детей, смерть и тление, вновь и вновь плача о них по весне, своим соком.
Вот и теперь, идущий по своим любимым тропкам Зиновий Соломонович размышлял над этим. Но теперь была весна – май, и время грусти прошло. Деревья узнавали Зиновия Соломоновича: приветствовали колыханием ветвей с молодой листвой, улыбались дуплами. Птицы щебетали разноголосо. Пчелы и шмели деловито здоровались жужжанием: «Жжждравствуйте Жжжиновий Соломоновичччч». «Здравствуйте, здравствуйте родные мои», - кивал он. Тропинка бежала разнотравьем, расстилалась молодым ковром. Зиновий Соломонович был рад, что он является непосредственным слушателем, зрителем и исполнителем той неслышно звучащей «музыки мая» и смычок играл на струнах его души. Зазвонил мобильный телефон…
- Алло?
- Доброе утро Зиновий Соломонович! Это Оля, я снимаю у вас квартиру на «Маяковской».
- Ах, да! Здравствуйте Олечка. Чем обязан?
- Извините ради бога, Зиновий Соломонович, я должна оплатить вам завтра за будущий месяц. У меня небольшие проблемы, не могли бы вы подождать до субботы? Я бы в субботу вам денежки привезла бы в Зюзюкино. А..?
- Ой, Оля, никаких проблем, что вы, что вы! Как угодно. В субботу так в субботу.
- Большое спасибо Зиновий Соломонович!
«Ну что за проблемы?» - думал Зиновий Соломонович, отвлеченный было звонком от созерцания кипучей жизни лесного муравейника. Путь его продолжался. Порой он сворачивал с тропки, чуть углублялся в леc, срезал под знакомыми березами несколько сморчков, разглядывал с любовью сложную структуру их шляпок, нюхал свежий аромат грибов и клал их осторожно в корзину.
Снова звонок…
- Зиновий Соломонович! Это Людмила вас беспокоит, - это та, что снимает у меня квартиру на «Сухаревской» доставшуюся от бабушки по отцовской линии, сообразил Зиновий Соломонович.
- Да, да Людочка, слушаю вас…
- Я сейчас в командировке. Вы не могли бы подождать с оплатой? Я как приеду через пять дней, сразу вам привезу деньги.
- Не проблема Людочка. Ничего страшного, мне не к спеху.
- Ой, спасибо Зиновий Соломонович! Всего доброго.
«Ну что за люди такие суетливые? Такие пустяки…», - думал он.
Но от этих банальных мыслей он тут же отвлекся. Он вышел на широкую тропинку ведущую к озеру. Обычно озеро было конечным пунктом его прогулок по этому маршруту. Птичий «оркестр» вокруг, продолжал свой гала-концерт. Сегодня «лесные артисты», были особенно в ударе.
Ритмично начинал дрозд: «так-так, гикс-гикс». Ему вторил рябинник: «тра-ра-ра-ра». Торопливо подхватывала ритм пугливая трясогузка: «цити-цюри, чтерлич-псирлип». Поймав такт, вступали звонкие: пеночка: «тень-тинь, тянь-тюнь» и одиночка-хитрец зяблик: «фьит-фьють-ля-ля-ви-чиу». Долго молчав и прислушиваясь, завершала куплет флейтовым свистом только недавно прилетевшая, романтичная иволга: «фиу-у-лиу, фиу-у-лиу». И тут же следовал припев в исполнении синицы: «ци-ци-пи, ти-ти-тюй».
С замиранием сердца от удовольствия, под аккомпанемент переливов щебета и трелей наиболее усердных «пернатых певцов», кружась и вальсируя, Зиновий Соломонович продолжал свой путь. И смычок играл на струнах его души…
И вдруг, как раз в тот момент, когда симфония достигла своего апогея, и Зиновий Соломонович готов было уже взлететь над тропинкой в эйфории - он поскользнулся…
Он поскользнулся и чуть не упал. Та нога, на которой он поскользнулся, зависла приподнятой в воздухе. Зиновий Соломонович раскинул руки, помогая себе удержать равновесие: он не сразу понял что произошло. Но постепенно, смутные догадки возникли у него в голове. Так и стоя на одной ноге, он очень медленно начал опускать голову вниз, надеясь все же не увидеть то, о чем он подумал. Все ниже и ниже, и ниже, и ниже… «Оххххххх!» - вырвалось у Зиновия Соломоновича. Он не ошибся, так и есть. Какая-то сволочь насрала на тропинке. Он наступил в говно.
Глаза у Зиновия Соломоновича от ужаса стали вылезать из орбит. Он затрясся мелкой дрожью. От вселенской, жуткой несправедливости, он стал учащенно, ритмично пукать, в такт бешеному биению его сердца. Он крепко зажмурился, и из его горла вырвался душераздирающий булькающий крик: «Сууууукккииииииии!!!». И тут же вокруг стало как-то вдруг темнеть. Совсем будто, не майский ветер налетел наглыми издевательскими порывами на Зиновия Соломоновича. Все вокруг, очень быстро стало враждебным и агрессивным. От песен и щебета маленьких, добрых птичек, не осталось и следа. На сцену вышли новые, безжалостные и злорадствующие певцы. Сорока над ухом трещала: « Тттттрррррр, тттттррррр, ссстттттрррр, ссстттттррррааааммммм….». Кукушка, сидя где-то очень далеко, конечно уже знала все, что произошло с Зиновием Соломоновичем, и ехидно смеялась над ним, разнося новость на всю округу: «Ку-ку, ку-ку, кукуку,ку-ко, кукой кукошмар…!». А уж как безжалостно старались в издевательском смехе взявшиеся вдруг откуда-то многочисленные вороны: «Кааарррр, кккааарррр, ккхххааааррр, кха-кха-кха-хахахахаа…!». Да и деревья-предатели, стояли и беззвучно тряслись от смеха, своей вдруг ставшей серой листвой: оскалившись дуплами в предательской усмешке. И уже совсем не смычок играл на струнах души Зиновия Соломоновича; уже, «напильник обиды» ерзал по его яйцам…
В этот кульминационный момент вновь раздался звонок мобильного телефона.
- Дааа! – заорал, Зиновий Соломонович подняв трубку. На том конце линии на секунду замешкались.
- Говорите, ну!!!
- Алло, Зиновий Соломонович, здравствуйте! Это Саша.
- Какой на хрен еще Саша! – вращал бешеными глазами Зиновий Соломонович.
- Саша, я-я-я, снимаю к-к-квартиру у вас на «Кутузовской», - заикаясь, продолжил человек.
- Чего тебе надо!
- Понимаете Зиновий Соломонович, у меня сейчас кое-какие проблемы. Не могли бы вы подождать с оплатой дней пять? – сказал молодой человек, стараясь сделать это максимально мягко.
- Чтоооооо???!!!!!! – вылезшие из орбит глаза Зиновия Соломонович, налились кровью. – Что ты сказал! Проблемы у тебя?! Подождать!? Да если ты засранец мне деньги завтра не привезешь в Зюзюкино, то у тебя действительно будут таааакииииеее проблемы! Я тебя на запчасти разберу и в твой Мухасранск отправлю в посылке! Ты понял меня, лимита гребаная???!!! – Зиновий Соломонович брызгал слюной в трубку.
- Да, Зиновий Соломонович понял.
- Все, гудбай. – Иванов нажал «отбой».
Надо было срочно действовать. Разрозненные мысли о возмездии в голове у Зиновия Соломоновича, очень быстро приобретали четкие очертания. Он не мог простить такой обиды. Все его естество восстало. За несколько секунд, стоя в нелепой позе, Зиновий Соломонович превратился из романтика-созерцателя в воинствующего эстета. Он осторожно поставил на землю «оскорбленную» ногу, присел в низком старте, пригнул голову, и, сорвавшись с места, стремглав понесся к своему дому. «Вы меня еще плохо знаете! Я вам покажу! Вы меня надолго запомните!» - рассуждал на бегу Зиновий Соломонович.
- Видал?! – обратилась к Кренделькову жена, когда Зиновий Соломонович ураганом пронесся мимо их забора и влетел к себе в дом.
- Должно быть на «клапан придавило» нашему ценителю изящного, - усмехнулся Иван Павлович разгибаясь. Но папироса выпала у него изо рта буквально через минуту, когда Зиновий Соломонович выскочил из калитки. Глаза его были безумны, лицо темно-бордовым, волосы растрепаны: в одной руке он держал огромный топор, а в другой пистолет.
Прибежав на место трагедии, Зиновий Соломонович обнаружил полуразмазанного обидчика, все так же нагло лежащим на тропинке. Мститель не собирался читать мораль и вменять вину противнику, как это делают обычно в фильмах хорошие герои по отношению к плохим, перед тем как уничтожить. Его гнев, уже был холодным и беспощадным. Говно должно ответить по заслугам. Пощады не будет. Зиновий Соломонович молча и хладнокровно, направил на врага свой пистолет, оставшийся у него со времен «веселых» девяностых, и всадил в упор всю обойму. Затем он отбросил пистолет в сторону, и с неистовством принялся рубить подлую кучку.
Изрубив, изничтожив и искромсав подлеца-говно, Зиновий Соломонович, удовлетворенный от свершенного им возмездия, устало уселся на ближайший пень. Он окинул взглядом поле битвы за красоту и возвышенность бытия, посмотрел на ошметки разбрызганные по его одежде, оставшиеся от изничтоженного им, вероломного супостата. Закрыл в успокоении глаза и вновь услышал робкие прикосновения смычка, к струнам его души.