Шоколадный поцелуй. Часть пятая

                Роман в пяти частях с послесловием.               

                Время и место действия:
         осень 1780 - начало 1783 года, Россия, Санкт-Петербург
       (в т.ч. Часть пятая: конец весны 1782 – начало 1783 года).
Действующие лица: вымышленные. Сюжет: построен на аналогиях
 с некоторыми событиями, происшедшими в действительности.

                ЧАСТЬ ПЯТАЯ. Сон о весне. 

Содержание Части пятой.
Глава 1. Новости от Катиш.
Глава 2. Анастасия Узорешительница.
Глава 3. Неудавшаяся аудиенция.
Глава 4. Ночь во дворце.
Глава 5. Калинкин мост.
Глава 6. Перстень императрицы.
Глава 7. Сибирские соболя.
Глава 8. Янтарь и нефрит.
Глава 9. Стрельба по мишеням.
Глава 10. Математика абсурда.
Глава 11. Самое невероятное.
Глава 12. Свидание.
Глава 13. Белые ночи.
Глава 14. Китайский фарфор.
Глава 15. Путешествие начинается.
Глава 16. Сон о весне.
Примечания к Части Пятой.

                *********
                Глава 1.
                Новости от Катиш.

              Катиш сидела в кресле, откинувшись к его спинке, невозможно располневшая, ставшая какой-то необъятной. Живот, выступавший вперед под покровом бледно-голубого атласного капота, буквально подпирал ей нос.

- Катиш, дорогая, - сказал Антон Обводов, с интересом разглядывая превращение своей любовницы, - Вы прекрасно выглядите.
              Он подошел к молодой женщине и поцеловал ее в щеку.
- Врете вы все, - капризно сказала Катиш, надув губки, - Я стала ужас какой. Ног под собой совсем не вижу.
- Они все также прелестны, ваши крошечные ножки, - произнес Антон, усаживаясь напротив нее, - Можете мне верить на слово.

              С его стороны было прямой наглостью после скандального разрыва и многомесячного отсутствия явиться к ней с визитом, но Антон рассудил, что Катиш сейчас не бывает в свете, видимо, очень скучает и примет его все-таки. Так оно и случилось.

- Ну и где вас носило столько времени? – притворяясь рассерженной, воскликнула она, хотя на самом деле, поскольку все обстояло именно  так, как прикинул Антон, и Катиш томили скука, одиночество и боязнь близких родов, она была рада тому, что он о ней вдруг вспомнил.
- Очень далеко отсюда, - сказал молодой человек совершенно серьезно, - Я ездил в Китай рисовать Великую Китайскую стену.

              Он с совершеннейшей определенностью знал, что Катиш не имеет представления о том, где находится Китай точно также, как императрица Елизавета не могла взять в толк, почему в Англию нельзя проехать из Европы в экипаже и при чем здесь какой-то Ла-Манш (что это, город, что ли?).

- А-а, - протянула Катиш, кивнув, - Ну и как, нарисовали?
- Не до конца. Стена очень длинная, придется съездить еще раз.
- Зачем же вы пришли ко мне? – спросила Катиш, чтобы поддержать разговор, при этом кокетливо блестя глазками и высовывая из-под бледно-голубого атласного подола свою ножку, маленькую и изящную, предмет своей немеркнущей гордости, - Чтобы рассказать про эту вашу стену?

- Я тут подумал, дорогая, - сказал граф, - С вашей ножки нужно сделать слепок. Для потомства.
- Для чего сделать слепок?
- Для ваших потомков, Катиш. У вас вот-вот появится наследник или наследница, потом этот ребенок вырастет, у него тоже будут дети, ваши внуки, а у тех детей тоже родятся дети… и так далее… А в семейном архиве будет храниться слепок с изумительной ножки их прабабушки, на который они не устанут дивиться никогда.

              (- Гораздо больше всей этой ахинеи про потомков ее бы порадовали новые туфельки, наподобие тех, златовышитых, которые я купил тогда в Торжке для Насти… Вот как странно получается, купить их для женщины, которая с ума бы сошла от восторга, получив их в подарок, я даже и не подумал, зато купил их для той, которая и вообще к своей обуви по видимости относится вполне спокойно, и которой я их так и не преподнес. Это  насмешка богини Фортуны. В жизни всегда все наоборот. Все наоборот… Знал, что нельзя болтать, а тем более записывать противоправительственную крамолу, а не уберегся… А Николка никогда ничего подобного не делал, а попался раньше всех. Запутанная  вещь жизнь, и все они в ней совсем запутались, и он сам, Антон, и Николка. Да и кто бы, положа руку на сердце, тут не запутался! А если так рассудить, то не так уж они, выходит, и виноваты. Ему-то, Антону, еще повезло, можно сказать, а вот Николке… Николка, ах, Николка…)
 
              К Катиш Антона привело желание как-то помочь Меньшову. Его не оставляла мысль о том, что он должен хотя бы попытаться что-то для него сделать. Он совершенно поправился, а после расставания с Настей чувствовал себя как-то особенно свободно… как-то неприкаянно… Если честно, то в сердце у него поселилась сосущая тоска, - дорого обходится ревность, это зеленоглазое чудовище, вкупе со щепетильностью, ущемленным самолюбием и оскорбленной гордостью.

С тех пор, как неизвестный «Александр Иванович», которого он уже готов был пережить, внезапно отождествился с вполне реальным Кривцовым, перед мысленным взором Антона так и стояла осанистая кривцовская фигура,  его круглое румяное лицо и карие «воловьи очи» навыкате.

Одним словом, самое время настало, чтобы действовать, совершать поступки, рисковать, заставив себя таким образом забыться и оправдав хоть отчасти то, что он совершил в отношении Насти. Самое время настало подумать о Николке Меньшове. На барона Велевского надежды в этом деле не было, и Антон надумал попробовать обратиться  к старому хитрому могущественному  супругу Катиш, но, не решившись сделать это прямо в лоб, счел за лучшее попробовать обходной маневр.

Сидя напротив своей беременной подруги, он глядел на стены ее будуара, размышляя, в каком месте, под прикрытием какого карниза или какой картины проделаны щелки для подглядывания и подслушивания. Он был убежден, что, поскольку беременность на большом сроке лишила Катиш возможности развлекаться с мужчинами, от чего она наверняка скучала, то и ее мужу по той же причине тоже было скучно, - подглядывать стало не за чем, подслушивать некого. Стало быть, такая неожиданная редкость, как визит бывшего любовника, не мог пройти незамеченным.

- Ваш супруг дома, Катиш? – на всякий случай осведомился Антон.
- Дома, - кивнула та, - Мы вместе завтракали. А что?
- Он хорошо к вам относится, - просто так, чтобы что-то сказать, сказал Антон.
- Любит, - хладнокровно констатировала сей непреложный факт молодая женщина, - Наследника ждет- не дождется.
- Счастливец, - сказал Антон, - В его возрасте сделать жене ребенка, это просто подвиг. Ему есть чем гордиться.
- Вот он и гордится, - кивнула Катиш без тени смущения.

              Пора было приступать к делу.
- Я надеюсь, наши знакомые вас навещают, Катиш? Не может быть, чтобы они оставляли вас скучать одну, пока я был в Китае?
- Надина заходит, - сказала Катиш.
- Надина? – удивился Антон, - А вы с нею что же… Помирились?
- Помирились. Мы с нею с детства то деремся, то дружимся. Нам не впервой, - засмеялась Катиш, - Раньше из-за игрушек дрались, а теперь из-за мужчин… Подумаешь, большая разница!
- В самом деле.
- Не разлучаться же из-за этого…

- А на меня она все еще злится?
- Нет. Она замуж выходит.
- Замуж?
- Да. За Семенова. Вы его знаете, кавалергард, приятель этого дурака Николашки Меньшова.
- Знаю, как же. Александр… как по батюшке запамятовал…
- Александр Егорович, - сказала Катиш.
- Вы помните такие мелочи?
- Его зовут как моего дедушку, потому и помню.
- Ах, как дедушку… И он посватался к Надине?
- Да, посватался. А она возьми и согласись. Говорит, хороший человек, верный поклонник. Один раз только на сторону пошел, за кем-то другим поухаживал, а потом вернулся.
- Ну, один раз, это и впрямь почти что ни одного раза. Надина права.

- Еще Кривцов заглядывал… Ох, забавлял меня!
- Забавлял? Это как же?
- Да что вы, не понимаете?
- Кривцов бывал здесь и … забавлял вас, Катиш?
- Вы что, Тошенька, ревнуете? – прищурилась Катиш и пошевелила своей ножкой, - Нечего было уезжать ради какого-то рисования какой-то там стены…Не сидеть же мне здесь монахиней, вас дожидаючись.
- Наверное, вы правы.
- Он тоже, кстати, жениться собирается. Говорит, красивая, богатая и любит его до беспамятства.
- Ах, вот как!
- Все пристраиваются понемногу, - философическим тоном заключила Катиш.
- Да, похоже на то, - протянул обескураженный ее новостями Антон.

               (- Надо бы предупредить Настю о проделках ее ухажера, - мелькнуло у него в голове, - А впрочем… Она ведь мне может не поверить… Нет, пусть разбирается сама… Но каков мерзавец оказался… Все же придется, наверное, его пристукнуть… А с Катиш они и в самом деле два сапога пара.)

              Обида опять шевельнулась в его сердце. Положим, она (то есть Настя, разумеется, а не Катиш) безупречна, но как она могла приблизить к себе так близко какого-то Кривцова, как могла дать ему надежду! Был бы кто-то другой, более достойный… Семенов, например, он хоть умница… А то этот фат! И он глядел на нее этими своими глазами навыкате как на будущую жену, а сам таскался сюда!

- А вот дурака Николашки Меньшова я что-то давно не видала, - также отдавая дань обиде, только, разумеется, своей, продолжала говорить Катиш, - То отбою от него не было, что ни день, он тут как тут, со всей любовью, со своими признаниями, а теперь все, и носу не кажет…
- Меньшов в крепости, - сказал Антон.
- В крепости?
- Да, в крепости. Катиш, его оклеветали, а под пытками он возвел на себя напраслину. Я многое бы отдал, только чтобы помочь ему, - громко, обращаясь больше к щелкам в стене, чем к хозяйке будуара, произнес молодой человек, - Посмотрите, Катиш, какая прелесть, - он показал ей перстень на своем мизинце (боясь снова заковать в маленькое кольцо средний палец, Антон одел его на мизинец), - Этот перстень мне подарила Ее величество.

- Ого! – воскликнула Катиш с пониманием, - А давно? – задала она неожиданно умный   вопрос.
- Вчера, - не моргнув, объявил Антон, - Рада была, что я вернулся.
- Из Китая?
- Из него.
- Вот у Ее величества и попросите за Меньшова.
- Мне неловко, а я бы за того попросил, кто Меньшову поможет.

              Антон не очень надеялся, что эта наглая ложь пройдет, но ему хотелось верить, что человек, к которому он на самом деле обращался, найдет ему место в своих хитроумных комбинациях и в награду поможет его другу. К тому же Ее любвеобильное величество могла подарить перстень кому угодно хоть час назад, а про его, Антона, приключение у Калинкина моста никто кроме двоих-троих человек, императрицы, ее доверенного палача и его доверенных подручных, знать не мог, такие вещи делались тайно. Ведь даже заплечных дел мастера Шешковского не видели, кого секли. 

              Сказав все, что хотел, а также случайно вызнав все, чего не знал, Антон стал прощаться. Катиш надулась, - он провел у нее слишком мало времени.
- А как его сделать… этот слепок? – спросила она.
- Какой слепок?
- С моей ножки.
- А! Пригласите художника и пусть снимет. Это очень просто.
- Да? – Катиш подумала, - А это не больно, не опасно?
- Помилуйте, это ведь всего лишь гипс, белая глина.
- Я, наверное, так и сделаю.
- Конечно, сделайте. Такой экспонат для семейного музея.
              Антон поцеловал ее – снова в щеку, как и при встрече, хотя она подставила губы, и откланялся.
         
              Удалившись через отдельный выход, он обогнул дом и постучался с парадного крыльца. Ему отворили.
- Доложите его превосходительству, к нему граф Обводов, - приказал лакею Антон.
- Его превосходительства дома нет, - отвечал тот, согнувшись в поклоне.
- Вот как! Когда он будет?
- Уехать изволили еще вчера и надолго. За город, по делам.
              (- Ах он гад, - подумал Антон, - Все  слышал, а помогать не желает. Я ему больше не нужен.)

              Уловка с перстнем не прошла. Муж Катиш был слишком хорошо информирован. К тому же, видимо, Антон больше не представлял для старого интригана интереса. Здесь у Николки шансов не было.   
- А не вытащил бы я его из-под двух дерущихся баб, может, и впрямь задохнулся бы… Говорил, дескать, должник ваш, сударь. Враль старый. Шарахается теперь от меня, как от зачумленного…

                *********
                Глава 2.
                Анастасия Узорешительница.

- Что же делать, неужели придется обратиться… к самой? - думал Антон, возвращаясь домой от Катиш.

Он давно не имел счастья лицезреть Ее императорское величество, если не считать третьего дня в царской ложе в театре, когда и она могла его при желании заметить, только издали. После самым недвусмысленным образом проявленного о нем со стороны императрицы «материнского попечения», оказавшегося весьма и весьма ощутимым, Антон побаивался более близкой встречи. Он понимал, что его карта из  императорского пасьянса выпала теперь безвозвратно.

И все же… В конце концов, он отрекся от ее сына, а не от нее, она должна об этом знать и помнить, хотя в целом история вышла некрасивая. Да и не для себя ведь он милости к ней просить придет… Что-то же должно было в ней остаться, какой-то отголосок прежнего, пусть мимолетного чувства…

Женщина же она, в конце концов, может, сжалится… Мало он пострадал по ее воле? Мало он несчастен? А если бы она знала также, как в результате он чуть не застрелился… В эту минуту Антон даже пожалел о том, что Василий Сергеевич столь категорически потребовал сохранения этого происшествия в полнейшей тайне и добился того, что ни одна живая душа, исключая лишь трех человек, самого несчастного пострадавшего и двух его сиделок, так ничего и не прознала. А было бы иначе, слухи дошли бы до августейших ушей…

Может, она бы хоть пособолезновала, стала от того мягче… Одним словом, Антону  хотелось разжалобить Екатерину Алексеевну и вымолить у нее послабление участи Николки.

              Некоторое время он размышлял, на верном ли он пути, но дома его ждали тишина и пустота, лишь тишина и пустота, ведь Настя уехала и о ней не было ни слуху, ни духу, ведь он остался один… Эх, была, не была! Антон решил рискнуть.

Конечно, кидаться в ноги к императрице прилюдно смысла никакого не имело, поэтому он решил опять попробовать пробраться в высочайшие покои, когда их обитательница будет там находиться в одиночестве, а попросить помочь ему в этом надумал все ту же Надин.

Теперь Надин, если верить ее подруге Катиш, счастливая невеста, да и Антона теперь влекут к августейшим стопам иные цели, так что, может, она ему и подсобит. Конечно, для нее это риск, риск навлечь на себя высочайшее неудовольствие, но она ведь, выходя замуж, все равно оставляет свою службу, а Николай Меньшов, если так уж разобрать, ей не совсем чужой…

              Искать Надин во дворце Антон не стал и подкараулил ее около ее дома. Ему это было не сложно, - он помнил распорядок ее дежурств и те дни, когда она навещала мать, проводя с нею некоторое время вне дворцовых покоев. Он ждал ее в удобном месте за углом и, завидев на улице, окликнул по имени. Надина, узнав его, не стала упрямиться и подошла, укрывшись вместе с ним за деревьями углового переулка.

- Что вам? – спросила она недовольно и встревожено, - Не хватало, чтобы нас вместе увидали.
              Антон объяснил, что у него до нее важное дело. Он говорил весьма настойчиво, Надина поняла, что так просто от него не отделается и согласилась сесть с ним в закрытую карету, ожидавшую хозяина поблизости. Кучер тронул лошадей шагом, карета медленно покатилась вперед безо всякой цели, с тем, чтобы, сделав круг по окрестным улицам, высадить пассажирку примерно на том же месте.

- С каких это пор вы стали бояться соседей, Надин? – поддразнил ее Антон.
- Да не боюсь я никаких соседей, - отрезала она, - Я и сама домашним расскажу, что с вами видалась. Просто лишние сплетни ни к чему.
     Откуда вы вдруг взялись?

              Антон начал с того, что попросил у нее извинения за прошлое. Надина вздохнула и махнула рукой.
- Ладно, что там. Я тоже с вами тогда не больно-то честна была. Кто старое помянет, тому глаз вон… Давно вас видно не было. Говорят, вы больны были? Будто оспой? И будто за вами жена ухаживала?

              У Надины были самые свежие сведения. Антон не стал спорить и согласился, что да, так все и было.
- Что-то оспин не видать, - приглядевшись к нему, сказала она, - С лица воду можно пить, такое же чистое, как и прежде.
- Повезло.
- Да, похоже на то, всем бы так.
- А всем прививать надо.
- Вот и Ее величество то же самое молвить изволили, как про вашу хворобу прослышали, - пробормотала Надина, - Дескать, в наш просвещенный век только невежды от этой напасти все еще страдают.

- Вас можно поздравить со скорым замужеством, Надин? – конечно, отметив про себя ее слова (теперь, ко всему прочему, его считали еще и невеждой), но сделав вид, что эти слова для него не важны, произнес он, - Вы ведь замуж выходите?
- Откуда вам известно?
- Катиш сказала.
- Вы и у нее успели побывать?
- Надо возобновлять знакомства, пора.
- Значит, она тоже вас простила? Впрочем, она без вас не скучала.
- Мне известно… И за кого вы выходите, она тоже сообщила. Как же это сталось, Надин? Вы ведь сего счастливца ранее не жаловали, как он возле вас ни увивался?

- Сама не знаю, - улыбнулась Надина, - Это в конце марта было, на самое Благовещенье. Еду я домой, коляску взяла открытую, вдруг вижу, идет Семенов. Шатается, весь какой-то грязный, взлохмаченный, расхристанный… Ну как из какой канавы только что. И один почему-то. Я его окликнула, говорю, что стряслось, дескать, и другие дружки-товарищи где? –Гуляли, говорит, с приятелями, по случаю праздника, да они потом укатили, а меня забыли, бросили, можно сказать, на произвол судьбы. –Пожалела я его, один да пьяный, попадет в историю. Затащила его к себе в коляску и домой к себе привезла, а там спать уложила. Одежду его велела почистить.
              Утром назавтра встала рано, в церковь к заутрене мы с матерью собрались, Вербное ведь было. Смотрю, гостя моего и след простыл. Проспался да свалил по быстрому на сторону. Даже обидно сделалось. То цветы носил и стихи писал, а тут за услугу и то не отблагодарил. Но рано я на него осерчала.
              На другой день он опять пришел. С утра с самого. Добрые дела, говорят, с утра делаются. Трезвый, выбритый, чистенький, подтянутый. Пришел, раскланялся, поблагодарил, да и сделал мне предложение. Руки и сердца, стало быть. Ну, я подумала малость, да и согласилась. Он не богат, хоть и знатен, да и я такова же, стало быть, мы с ним ровня, подходим друг другу. Да и хватит уже нам гулять, пора о своем гнезде подумать.

- Поздравляю, - искренне сказал Антон, - Я правда за вас рад. Удачно вышло, что мы его тогда бросили и за собой не потащили. А то вместо свадьбы он бы сейчас, может, ссылки ждал или чего похуже, как Николка Меньшов. Вы ведь знаете, наверное, Надин, что Николая арестовали… Тогда же, на Благовещенье, на Вербное…
              Надина наклонила голову. Конечно, она знала.

- Что у вас ко мне за нужда? – спросила она, - Зачем меня караулили?
              Антон рассказал ей о своих намерениях повлиять по мере сил на дальнейшую судьбу Меньшова и о том, какую роль в их осуществлении он отводит Надине. 
- Это рискованно, - сразу ответила она, - И для вас, и для меня… Ты что, милый, белены объелся, что сам голову в петлю суешь? – прошептала она со значением.

              Антон не стал посвящать ее в то, насколько она близка к истине, рассказывая ей о своих собственных приключениях. Вместо этого он сказал, что Николка его друг с самого детства, что если он за него не заступится, то больше некому, а также поставил на вид то обстоятельство, что терять ему в высочайшем мнении уже особенно нечего, так как его карта решительно бита и супруг Катиш с ним даже встречаться не пожелал, а она сама, Надина, из-за свадьбы службу при дворе скоро оставит, да и Николка…

- …ну, можно и так сказать, мне и впрямь не чужой, - усмехнулась Надина, - И службу я покидаю, верно. Только одно дело с почетом быть замуж от Ее величества выданной и другое вылететь за ворота от пинка под зад.
- Надина, его пытали, - сказал Антон, - И когда я об этом думаю, я ни спать, ни есть не могу. Знаешь, как пытали в старину? Так вот, сейчас пытают точно также. Да и казни никто не отменял.

              Надина задумалась, глядя в полузашторенное окошко кареты на проплывающие мимо дома, ограды и деревья.
- Ну, положим, доложу я об вас, - произнесла она, - Только как доложить, что сказать?
- Смотрите, - Антон вынул из кармана и показал ей перстень с четырьмя бриллиантами в оправе в виде веточки.
- Ее? – сразу поняла Надина.
- Да. Отнесите ей перстень и скажите, что тот, кому был он вручен, милости ждет, коли еще памятен. А коли уже забылось, кто сей  перстенек на палец по ее воле одел, то судьба ему уйти со смирением восвояси, и на ту судьбу он пенять не вправе.
- Это хорошо, - медленно сказала Надина, - Она вот это, «со смирением», без наглости то есть, может, и оценит. Только минуту надо улучить, чтобы растерялась и дрогнула… Ну а потом, коли до себя допустит?

              Антон сказал, что попросит пощадить уже перенесшего суровые испытания человека, который пострадал не за свои, а за чужие грехи. Не называя имен, он объяснил, как именно был арестован Меньшов, что было тому причиной и почему ложно состряпанный донос получился в результате не ложным. Он рассказал ей о драгуне и о его письме в Вену, однако о себе и о своем участии в этой истории упоминать по-прежнему не стал. Императрице было известно все, а Надине знать было не к чему.

- Из-за одной Катерины попал в руки Катерины другой, - покачала головой Надина, - А Катерина третья со своим супругом помогать не хотят... Откуда ты все это знаешь так подробно?
              Он объяснил, откуда.
-   От жены, стало быть? Значит, две Настасьи, она да я, как есть окрещены в память Анастасии Узорешительницы, призваны помочь узы разрешить… Одна начала, другая должна закончить… Судьба…

              Она опять задумалась, глядя теперь прямо перед собой широко раскрытыми зелеными глазами, в которых просверкивали порою какие-то искорки...
- Пытали, значит, Николку, и это ты знаешь… - пробормотала она.
- Отчим сказал.
- А он помочь не хочет?
- Хотел бы, я бы тебя просить не стал.
- Пытали… - повторила она как бы про себя. Антон вспомнил, что Катиш, которой он сказал то же самое, пропустила все мимо ушей и даже не вздрогнула.

- … Я попробую, - сказала наконец Надина кратко, - Приходи через два дня на третий, в четверг, во дворец, ввечеру, часу так в десятом. Я предупрежу охрану, тебя пропустят. Как раз черед караула из  кавалергардов будет не… - она не договорила, только махнула рукой, но и так было ясно, что до сведения жениха она бы ничего доводить не желала, - А сейчас пора мне. Высади меня вот там, за церковью. Мать спросит, где я задержалась, скажу, в церковь заходила… Перстень свой не забудь во дворец с собой захватить.    

                *********
                Глава 3.
                Неудавшаяся аудиенция.

              Наступил следующий четверг, и вечером Антон отправился в Зимний. Если честно, то ему было при этом не по себе, и он даже подумал было, что можно отослать Надине записку, поблагодарить ее и сообщить, что он … Что? Передумал? Струсил?

              Уходя, Антон боялся ненароком нарваться на барона, который, наверное, по одному его виду догадался бы, что что-то тут не чисто, но  отдельный вход в боковой переулок из северного крыла никто не караулил, совсем как в добрые старые времена, а барон, как ему доложил лакей, уже уехал с баронессой в гости. 

              Было тепло и немного душно, должно быть, собирался дождь.  Поскольку смеркалось с каждым днем все позднее, то в половине десятого вечера было еще совсем светло, как днем. Протяженная громада дворца с прихотливыми фасадами елизаветинского барокко нависала над площадью и с другой стороны отражалась в глубоких водах Невы.

Справа от площади виднелось маленькое здание Эрмитажа, соединенное с дворцом крытым переходом, перекинутым над каналом. Слева над крышами и купами деревьев высоко в небо вздымался золоченый шпиль Адмиралтейства, увенчанный корабликом. Шпиль сооружен был при Анне Иоанновне, а про его кораблик в городе говорили, что все три его флажка на мачтах выполнены из чистого золота, внутри помещается буссоль Петра Первого, а когда настанет конец света, то городские здания опустятся в бушующие волны, кораблик же всплывет и будет плавать по водам нового потопа…

              Караульный бокового подъезда беспрепятственно пропустил молодого человека внутрь, Антон прошел несколько неосвещенных покоев и наткнулся на поджидавшую его Надину. Красивая, в придворном платье, с высокой модной прической из напудренных волос, молодая женщина прекрасно вписывалась в пышный интерьер. Схватив посетителя за руку, она быстро потащила его за собой и остановилась, только закрыв за собою дверь своей комнаты, - как и у всех фрейлин, Надина имела во дворце,  рядом с жилыми покоями императрицы, свою комнату.
- Сиди здесь и жди, - сказала она Антону, - Давай перстень… Ну…
              Она торопливо перекрестилась и убежала.

              Антон остался один. Он и раньше бывал в дворцовом помещении Надины, - скромной, небольшой комнате с одним окном, выходившем на Неву, с кроватью за пологом, одним креслом и столиком возле кровати, у изголовья. На столике стояли обгорелая свеча, кувшинчик с водой и воткнутым в узкое горлышко  живым оранжерейным цветком, уже немного обвядшим, а еще здесь же лежала французская книжка и платочек. На стене в красном, восточном углу висела дешевая иконка Спаса. Пахло пудрой, духами и еще чем-то особенным, чем-то неуловимым, чем-то женским…

Антон вспомнил, что подобный же запах  витал в его комнатах, где целый месяц прожила  Настюша, и ощущался еще несколько дней после ее отъезда, пока не выветрился, и у него заныло сердце… Все в жизни происходит наоборот, запутанная это вещь, жизнь, и они в ней все совсем запутались… Он женился без любви, а потом полюбил собственную жену, которая, любя его, в своем одиночестве вынужденно принимала ухаживания пошлого кареглазого румяного детины, предателя и развратника…

              Прошло довольно много времени. Ожидая Надину, Антон походил по комнате, от окна к двери, но развернуться тут было негде, к тому же он все время натыкался на кресло. Тогда он сел в это кресло и попробовал читать французскую книжку, но чтение не шло. Тогда он лег на Надинину кровать и стал смотреть в потолок, довольно высокий, но потрескавшийся и почерневший в одном углу, видимо, от просачивающейся сквозь швы кирпичной кладки сырости.

              Наконец, когда его, уставшего от тревоги и бездействия, в тепле, полумгле и тишине уже потянуло в сон, дверь скрипнула и открылась.
- Она взяла перстень, - сказала Надина, - Я сказала, как ты придумал. Просил, дескать, один человек передать, что получил от вас перстень в дар, так коли изволите его вспомнить, то просит он быть принятым и  выслушанным, а коли нет, так уйдет он без жалоб… Идем, пока она не передумала. Только не дури, Антон, будь осторожнее. Смирение, не забыл? Помни, в какие двери входишь. А то погорим мы с тобой вместе…

              Надина опять схватила Антона за руку и потащила за собой по каким-то узким коридорам среди внутренних, не парадных помещений, а затем они вдруг попали в красивую, богато убранную комнату перед высочайшей опочивальней.
- Постучись и входи, - шепнула Надина, - С Богом!
              Она слегка подтолкнула его вперед. 
- С Богом, - повторил про себя Антон, набрал побольше воздуху в грудь и шагнул к двери…

              Высокая белая с золотыми завитушками дверь немного приоткрылась, из нее выскользнула пожилая некрасивая женщина в простом платье и чепце на седых волосах, не смотря на поздний час, с сильно нарумяненными щеками, - одна из четырех старых горничных императрицы, Мария Степановна Алексеева. Прикрыв за собою дверь и держа что-то в руке, она подошла к молодому человеку, протянула руку, раскрыла ладонь, и он увидел на этой ладони свой перстень.

- Возьми, молодец, и ступай отсюда, - сказала горничная, - Матушка  царица хотела вспомнить, кому дарила, да и дарила ли, а не вспомнила. Ступай.
              В выцветших мутно-голубоватых глазах под набрякшими морщинистыми веками Антон уловил откровенную насмешку.
              Исполнив поручение, горничная шмыгнула обратно в дверь.

              Антон остался один, с бесполезным перстеньком в руке (Надина сочла за лучшее ретироваться еще до появления императорской посланницы, что и проделала очень быстро и почти бесшумно). Он так волновался, собираясь сюда, он через столько заставил себя переступить… И ничего… Опять унижение, снова насмешка… Напрасное унижение, новая насмешка…

Как был прав барон, когда скрыл от всего света его попытку самоубийства, никакой пользы от огласки бы не вышло, только пуще бы презирать стали, только падение сделалось бы еще горше. Барон хорошо понимает этих людей, ничего не скажешь, он знает, чего от них можно ждать. Похоже, у него есть шанс переиграть их, на самом деле.

- От всей души ему этого желаю, - подумал Антон, - Всех их к ногтю! Вот бы любо было! А у меня никогда здесь ничего не получится…
              Он постоял с минуту на месте… Никого не было, кроме него, дверь никто не охранял… На мгновение голова у него пошла кругом. Искушение было велико. Ворваться бы внутрь и… И что? Самому угодить под арест за буйство,  устроить неприятности Василию Сергеевичу, Надине, Семенову… А Меньшову это никак не поможет.

«Помни, в какие двери входишь». В эти двери так вот с наскоку нельзя, хоть и нет никого вокруг, хоть и не стоит сейчас под ними часовой с ружьем в руках и саблей на боку, хоть и находится за ними всего лишь одна пожилая женщина... Всего лишь… 

              С трудом справившись с собой, он перевел дух и поневоле повернул назад. Проходя мимо узкой боковой дверцы, почти незаметной среди пестрой обивки, он почувствовал, как знакомая маленькая рука схватила его за руку и потянула за собой, в полутьму боковых коридоров.
              Надина провела его до своей комнаты, втолкнула внутрь и заперла за собой дверь.
- Я все слышала, - сказала она и прошептала совсем- совсем тихо, - Старая стерва…

              Антон стоял перед нею, повесив голову. Надина подумала и произнесла, - Она, видать, озлилась не на шутку. Может, она на тебя еще за что-то зуб имеет? Ты мне все рассказал?

- Нет, не все, - покаялся Антон, - Я тоже участвовал в затее с письмом, только мне удалось оправдаться.
- Значит, ты сейчас себе сильно навредил. Вот сумасшедший! Сумасшедший!
- Меня тоже допрашивали. Не пытали, но… Я же сказал, что, кроме меня, Николке никто не поможет. А мы с ним с детства… вместе… Я надеялся, что она все же меня примет. Все же…

              Он опустил голову еще ниже и отвернулся, на глазах у него стояли слезы. Он чувствовал себя уничтоженным. Вероятно, только сейчас Антон по настоящему оценил всю ту пропасть, которая лежала между тем положением, которое два года назад он всерьез надеялся занять и тем, которое на самом деле выпало ему на долю.

Правы были его родные, и мать, и барон, опять так правы, когда тотчас после его неудачи решили убрать его с арены борьбы за благосклонность императрицы и спешно устроили ему выгодный и почетный брак. Они нашли для него самое лучшее - юную красивую неиспорченную девушку с огромным состоянием и великолепной родословной, дочь прославленного героя отечества, слава которого могла в случае нужды стать его зятю лучшим щитом даже от императорского гнева. Кто знает, кстати, насколько это обстоятельство, то есть родство с генералом Елиновым, облегчило  участь Антона в тот момент, когда относительно него по расследуемому делу принималось высочайшее решение. Пусть его наказали, но ведь без огласки…

Да что говорить! Если бы не Василий Сергеевич, его просто сейчас не было бы в живых.  А он сам, Антон, похоже, способен только на то,  чтобы совершать заведомо неверные шаги и доставлять близким людям, так пекущимся о его судьбе, одни огорчения и хлопоты… Вел себя опрометчиво, разговоры разговаривал и письма писал какие не следует, с Настюшей отношения вконец испортил, Николке не помог да еще опять подставил физиономию под очередную оплеуху… Ничтожество… Неудачник… 

              Надина, видимо, догадывалась, что он сейчас испытывает. Ничего не говоря, она погладила его по руке.
- Не горюй, - прошептала она, - Всякое бывает.
- Прости, я напрасно заставил тебя рисковать, - сказал он.
- Ты меня не заставлял, я сама согласилась. И я ведь выхожу замуж, службу все равно оставляю…
- Да, но есть разница быть выданной замуж с почетом или изгнанной взашей…
- Мне же и Николка, как никак, не совсем чужой, нельзя же его одного  бросить…
- Что мы можем сделать!
- То, что можем.
- Все равно ничего не вышло.
- Зато совесть чиста. Хоть перед собой не так стыдно.
 
- Спасибо, - сказал Антон, - Спасибо тебе. А мне однажды сказали, что я нажил себе в твоем лице врага.
- В жизни часто все наоборот, - сказала Надина.
- Я это тоже заметил, - кивнул он. Это был момент на редкость полного взаимопонимания.

              Тут она подняла к нему лицо, он наклонился и зачем-то, вероятно, случайно оказавшись в плену воспоминаний, поцеловал ее в губы. Она ответила на поцелуй, и долгая минута прошла в полном молчании.

- У тебя же жених, - прошептал он.
- А у тебя жена.
- Как у тебя с женихом?
- Все прекрасно. А у тебя с женой?
- По чести сказать, неважно.
              Они обнялись и поцеловались еще раз.

- Здесь нельзя оставаться, - сказала Надина, - И ко мне домой нельзя.
- Ко мне тоже нежелательно. Поедем в гостиницу?
- Еще узнает кто. Нет, можно иначе устроиться. У тебя деньги есть с собой?
- Да, есть, конечно, - Антон вытащил горсть монет и бумажных ассигнаций, введенных в обиход не так давно императорским указом вместо полновесных золотых рублей и серебряных полтинников.
- Ой, много, - сказала Надина, - Там плата постоянная, много давать нельзя, это тебе все равно, сколько денег просадить, а другим твоя щедрость во вред окажется, у них столько не найдется, если с них, как с тебя, после тебя потребуют.
              Она подумала, что-то прикидывая и подсчитывая, потом отобрала пару монет и одну бумажку.
- Остальные спрячь и не показывай. Пойдем.
            
              Надина отперла дверь, осторожно выглянула в коридор и поманила Антона за собой.

                *********
                Глава 4.
                Ночь во дворце.

              Надина отперла дверь, осторожно выглянула в коридор, прислушалась и, убедившись, что опасности нет, поманила Антона за собой. 
              Потом они довольно долго шли куда-то, блуждая по каким-то обшарпанным переходам и то поднимаясь на узкие лестницы, пахнущие кошками, то спускаясь с таких же лестниц, несмотря на поздний час, весьма  часто натыкаясь на спешащих куда-то людей разного пола и возраста, по-разному одетых, с разными вещами в руках...

              Огромный дворец имел два лица – парадное, показное, и обыденное, служебное. Он включал в себя множество самых разных помещений самого различного назначения, от тронной залы до кухонной кладовой, от высочайшей опочивальни до подлестничных каморок поломоек и прачек, от апартаментов членов высочайшего семейства до конюшен. Его властьимущих хозяев и высокопоставленных придворных обслуживало огромное количество слуг разного положения и разной квалификации, состоявших в штате Придворной конторы.
Одних только лакеев насчитывалось не менее 100 человек.(1)

Кроме того, во дворце всегда было полно военных, несших постоянный караул возле трона, на лестницах и в сенях, причем этот караул  казался таким ненадежным императрице Анне Иоанновне, что она сочла за благо вдобавок к уже имеющимся своевольным и самодовольным гвардейским полкам Преображенскому и Семеновскому создать еще Конно-гвардейский и Измайловский, каковые полки, впрочем, также вскоре приобрели привычку вмешиваться почем зря во внутридворцовые дела, в связи с чем императрица Елизавета, радея о личной безопасности, должна была выделить из состава гвардии свою личную гвардию, назвав ее Лейб-кампанией, себя сделав ее капитаном и вручив лейб-кампанцам охрану своего величества, однако даже эти избранные среди избранных несли свою  службу до того плохо, что бедная монархиня, не чувствуя себя ни одной минуты в безопасности, постоянно меняла место своего ночлега, вынужденная надеяться больше на себя и на возможность вовремя спрятаться за широкую спину своего венчанного супруга, графа Разумовского, чем на этих вечно пьяных, неопрятных, буйных и вороватых вояк, без зазрения совести плевавших во все дворцовые углы и справлявших малую нужду в цветочные горшки или в те же углы за неимением горшков. В Екатерининское время внутренний караул несла гвардейская Кавалергардская рота, кроме исполнения своих основных служебных обязанностей исправно поставлявшая рекрутов в высочайший альков. 
         
В общем, дворец, - это был город в городе, словно пчелиный улей или муравейник, густо населенный, со своими законами, явными и тайными, и новичку трудно было разобраться поначалу и в хитросплетении служебных «черных» коридоров и комнат, и в сложностях царивших среди их обитателей взаимоотношений.

Но камер-фрейлина Надина Михайловна новичком уже давно здесь не являлась, а потому она уверенно петляла по дворцовому лабиринту и наконец вывела своего спутника в какой-то довольно широкий коридор, где царили аппетитные кухонные запахи. В коридоре она велела ему подождать, исчезла на минуту и появилась в сопровождении немолодого полного мужчины, в легком кафтане нараспашку, вразвалку шествовавшего впереди нее и прошедшего мимо Антона, даже на него не взглянув и только поманив за собой рукою.

Свернув за угол, они поднялись по лесенке и оказались в темной каморке, где сидела возле печурки древняя старушка в большом платке на плечах. Здесь Надина при свете пылающей печи рассчиталась с провожатым, тот кивнул старушке и ушел, а старушка затеплила от печного уголька сальную свечу, в свою очередь поманила молодых людей за собой, с трудом вскарабкалась вместе с ними еще по одной лестнице (- Похоже, мы под самой крышей, - подумал Антон, заинтригованный этим приключением) и отомкнула им дверцу еще одной каморки.

Принесенную с собой свечу она пристроила на узкий, наподобие карниза, выступ в стене и вышла, однако вскоре же вернулась, все также с трудом передвигая ноги, но неукоснительно выполняя тем не менее свою службу, которая давала ей кров и стол, неся на плече простыни, в одной руке кувшин, а в другой  корзинку. Поставив прямо на пол (стола в каморке не было, зато имелась ширма) кувшин и корзинку, она заправила простынями постель, находившуюся рядом с ширмой, в углу, обернулась к молодым людям и поклонилась им.

- Оставайтесь, Бог с вами, - прошамкала она беззубым ртом, - Утром разбужу, коли заспитесь.
              Окинув при этой краткой речи их обоих взглядом, она улыбнулась, от чего все ее и без того морщинистое личико пошло такими складками, что стало напоминать остывшее печеное яблоко.
- Молодец девушка, - пробормотала она, уходя, - Какого красавчика себе привела… Ну, Бог с вами, Бог с вами…
               
              Надина заложила за старушкой дверь на маленький засов и обернулась к Антону.
- Теперь нас никто не найдет, - сказала она, рассмеявшись, - Нас будто нет, мы исчезли.
              Она вскинула вверх руки и закружилась на месте, потом повисла у Антона на шее и поцеловала его. Сознавая, что она совершенно права, он тоже усмехнулся ей в ответ и ответил поцелуем.
- Это странно, исчезнуть посреди царской столицы, - сказал он, - И…
- И превосходно, - договорила Надина, - Расшнуруй мне лиф, будь любезен, - сказала она, поворачиваясь к нему спиной, - Благодарствую…

              Она безо всякого стеснения разделась, оставшись только в одной нижней белой юбке, отороченной кружевом, взяла кувшин и ушла  за ширму. Было слышно, как она плещется там водой и фыркает.
- Раздевайся, хочешь, сполоснись, умойся, - крикнула она, - Вода чистая, простыни тоже… Мы здесь хозяева до утра. Конечно, это не будуар Катиш и ей подобных, даже не моя горенка в материнском доме, но…
- Мне здесь нравится, - сказал Антон, садясь на постель и принимаясь стаскивать сапоги, - И так вкусно выпечкой пахнет. Здесь рядом кухня?
- Да, рядом, под нами. Но пахнет еще и из корзинки.

              Антон стянул с себя рубашку, передернул голыми плечами – в каморке было прохладно, откуда-то веяло ветерком, что, впрочем, имело свои преимущества, так как создавало свежую, не затхлую атмосферу.  Пододвинув затем к себе корзинку, молодой человек заглянул внутрь.
- Тут еще и кормят? – воскликнул он, увидав две свежие булочки, два яблока и бутылку вина.
- Я им немножко переплатила все-таки, - созналась  Надина, выходя из-за ширмы, задрапированная на манер греческой богини в свою белую кружевную юбку, и укладываясь в постель, - Хочется, чтобы все было как можно лучше, потому что…
          -…потому что больше этого не будет, - мысленно договорил до нее незаконченную фразу Антон, - Ну и пусть не будет, и вообще, будь что будет…
 
- А тебя не хватятся? – спросил он вслух, откупоривая бутылку, наливая в стакан, имевшийся тут же, в корзинке, в комплекте с бутылкой, темно-красное вино и отпивая глоток.
- Нет, я сегодня сменилась с дежурства, - она забрала у него стакан и выпила тоже, - Я же нарочно так подгадала, чтобы сразу, в случае чего, деру дать… Нельзя же оставаться, чтобы  попасть под горячую руку. А потом кое-кто остынет, глядишь, все и обойдется.
- Какая ты предусмотрительная, - он, наконец, тоже разделся и лег рядом, с наслаждением вытянувшись на постели. Ощущение оторванности от повседневной жизни, посетившее его здесь, в этом затерянном среди дворцовых лабиринтов убежище, откуда без провожатого он сам и выбраться бы, пожалуй, не сумел, сообщало чувство защищенности и покоя. Он будто попал в мир вне мира. Все, что с ним случилось вплоть до сегодняшнего вечера, случилось будто и не с ним.

- Какая ты предусмотрительная…- повторил он.
- Хочешь жить, умей вертеться, - ответила пословицей Надина, лежавшая также, как и он, на спине, глядя в потолок, и ощупью нашла рукой его руку.
- Мой отчим тоже любит к случаю вспоминать народные поговорки.
- Умный человек потому что. В народе много мудрости. А мы тоже русские как-никак.
- Как-никак…- он сплел свои пальцы с ее тонкими пальцами в предвкушении еще более тесных и интимных объятий, чувствуя, как начинает закипать в жилах подогреваемая нарастающим желанием кровь, - У барона предки поляки…

- Так это когда было. Кто у него прабабка, бабка, мать, жена? Русские. Это также верно, как то, что наша русская императрица по отцу и матери чистокровная немка.   
- Слушок есть, будто она сына от Салтыкова родила. Или от Чернышева.
- Ну, значит, следующий император, хоть и наполовину, а будет русским на самом деле. Только что-то уж больно страшненьким он уродился… Нос этот проваленный, будто от дурной болезни… Сергей Салтыков в молодости, говорят, красивым был… - Надина примолкла, но не более чем на минуту, и Антон тут же снова услыхал ее звонкий веселый голосок, - А знаешь, что я вдруг вспомнила? Говорят, что граф Григорий Орлов, когда в силе был, Ее величество, случалось, поколачивал… Ну, совсем так, как простые мужики своих баб колотят… Руки ей будто выкручивал, она все с завязанными запястьями ходила, чтобы синяки скрыть, да с заплаканными глазами, а это уж не скроешь…   

- …О чем мы говорим, Надина?
- О чем придется.         
- У тебя ноги холодные, замерзла, что ли? – он коснулся ногой ее босой ножки.
- Немного.
- Ну, прижимайся, сейчас согреешься, - пробормотал он, сам поворачиваясь к ней лицом. В прошлом они неоднократно бывали близки, но за давностью прошедшего времени это обстоятельство успело подзабыться, и теперь они оба испытывали волнение, будто то, что должно было произойти между ними, происходило в первый раз… Хотя на самом деле в последний. 

- А Сашка мой меня Настей называет, а не Надиной, - произнесла молодая женщина, выполняя совет Антона,  то есть прижимаясь к нему и просовывая свои ледяные маленькие ступни между его ног, - Он когда впервой меня так назвал, вот уж я удивилась, меня ведь никто настоящим именем никогда не называл, только разве со зла… А потом мне понравилось. Настя, Настенька. Ласково, любовно.

- Хочешь, я тебя тоже буду так называть сегодня?
- Нет. У тебя жена Настенька, ее называй.
- У меня с ней не сладилось.
- Бедный, не везет тебе, то императрица с глаз гонит, то с женой не сладилось, то оспа… Кстати, где хоть одна оспина? Что-то не вижу! Вот это, что ли? Так это следы от пули, а не от гнойных язв.
- Откуда ты столько всего знаешь?
- Жизнь такая разная, чего в ней только не случается…
- От кого-то я это уже слышал…
- Видела я однажды рубцы от таких ран… А на ком, не скажу…
- И не надо.

- Что с тобой случилось, Антон? Ты ранен был?
- Теперь все позади, что тут вспоминать.
- Хорошо, не говори, коли не хочешь… А с женой у тебя все еще впереди…
- Откуда тебе это известно? – он даже засмеялся, так уверенно она это произнесла.
- Очень просто. Что бы там с тобой ни было, ты ведь болел? Болел. А она с тобой нянчилась? Нянчилась.
- Да, это правда. Сама прибежала и ни на шаг не отходила.
- Вот и ответ.   
- Это не ответ, это еще одна загадка. Такая же, как то, зачем мы с тобою здесь и сейчас вдруг вместе  очутились.
- Что же тут загадочного.
- Но, наверное, это не правильно.
- Грех, что ли? Ну да, грех, конечно... Ну и пусть. Мы живые люди, да еще не особенные какие-нибудь, просто живые… И жить так хочется… И любить…

              Они говорили как в полусне, даже не совсем отчетливо понимая, что именно ими говорится, но не в силах остановить свою беседу, потому что им доставляло удовольствие попадать не только в такт движений, но и в такт мыслей друг друга, мимолетных, возникающих из мыслей предыдущих, исчезающих вслед за ними...

Однако постепенно мысли разлетались, перевоплощались в ощущения, растекались, как жар от ласк по телу, вплетались в поцелуи, все более и более страстные, вырывались из уст уже не словами, а восклицаниями и стонами. Все то, что разделяло и ссорило прежде этих молодых людей, теперь отсутствовало и не мешало. Она больше не стремилась завладеть им и удержать как можно дольше, он не замышлял через нее добиться своих целей.

Искреннее сочувствие, ответная благодарность, общая тревога за потерянного друга, - все это объединяло и помогало забыть о прежних сложностях в общении. Они не знали, что могут быть так близки друг с другом. Они не знали, как обделяли сами себя ранее. Они не знали, как много могут друг другу дать… Затерянные в огромном дворце, в огромной столице, никому не ведомые, никем не найденные, они были счастливы коротким счастьем обладания, которое кажется тем совершеннее и полнее, чем оно конечней. 

              К утру простыни на постели были измараны и смяты,  вино выпито, яблоки и хлеб съедены. В крошечное оконце под потолком, ночью даже не заметное, проник луч ранней зари. В оконце ворковали пробудившиеся голуби. Пора было уходить и расставаться.

              На улицу они попали какой-то другой дорогой, оказавшись сначала на хозяйственном дворе, а затем выйдя на задворки дворцового здания. Было еще очень рано, но город уже просыпался, на рынки и ко дворцам вельмож тянулись подводы с провизией, слышались голоса, собачий лай, звонко раздававшиеся в утреннем разреженном прохладном воздухе.

-   Ты перстенек-то не потерял ли? – спохватилась вдруг Надина.
- Да нет, вот он, в кармане. Только что мне с ним делать? Хочешь, возьми себе?
- Красивый, - Надина покрутила в руках блестящую драгоценность, - Я, конечно, девушка бедная, но не возьму. Нет, такое колечко мне без надобности.
- И ты, значит, отказываешься. Один раз хотел я от него отделаться, так не получилось. Второй раз тоже не вышло… Куда же мне его деть?
- Храни. Чай, императрицын.
- Что толку-то его хранить…

- …А Шешковский-то, говорят, взятки берет, - после минутного молчания сказала Надина, - Я слыхала. Право. Одна моя знакомая мне говорила. У нее сын в беду попал, так она каждое утро приносила туда, к Калинкину мосту, куль с подарками. Ну, с разными там разностями, задорого… Выходил слуга, она просила господину обер- секретарю кланяться. И ей на то подношение всегда передавали, мол, у сына ее все «слава Богу». А потом сына ее выпустили, только по службе понизили и приказали три года в столице не жить. Так он рассказывал матери, что его не били, кормили и даже одеяло в камеру принесли. Гостинцы-то действовали… Ох, что я говорю! – Надина обернулась к молодому человеку, - Сама тебя на такое дело толкаю…

- Но это мысль, спасибо.
- Не рискуй понапрасну, Антон. Николая мне жалко, но и тебя жалко будет не меньше. Он свое получил, но ведь и ты, кажется, тоже лиха хлебнул, а? Поостерегись.
- Ладно, - сказал он, - Поостерегусь.      
- Побожись, - скомандовала она.
- Ей Богу, провалиться мне на этом месте.
- Верю, - она засмеялась и поцеловала его.

- Надина, позволь мне тебе другое кольцо подарить, или что-нибудь еще, к свадьбе.
- Позволяю. Только не к свадьбе, а на свадьбу. Чтобы все чин чинарем было. А то Сашка-то мой ну-ка возревнует меня, чего доброго… - она лукаво улыбнулась, - Я тебе приглашение пришлю.

              Антон подозвал лихача, уже дежурившего на углу, усадил Надину в коляску и, расцеловав ее на прощанье, отправил домой, помахав ей вслед рукой.

                *********
                Глава 5.
                Калинкин мост.

              У Антона было прекрасное настроение, прекрасное самочувствие и сейчас ему многое казалось или несущественным, или осуществимым. Несмотря на то, что этой ночью он спал очень мало, он спал так сладко и крепко, что отлично отдохнул. Несмотря на то, что кроме двух булок да двух яблок, поделенных на двоих и запитых одной бутылкой виноградного вина, он больше ничего не ел, он определенно ощущал прилив сил.

Какой-то безудержный веселый задор шевелился в глубине его существа и непременно должен был так или иначе прорваться наружу. Ах, как хорошо все-таки иной раз бывает жить на свете! События прошлых недель и даже прошлого вечера казались далекими, вчерашними, события будущего представали в на редкость радужном свете.

Ну и что, что державная старуха выгнала, - плевать, обойдемся. Ну и что, что Настя уехала, - ее еще можно вернуть. Ну и что, что Кривцов встал между ним и его счастьем, - подвинем. 

              Антон медленно, пока безо всякой определенной цели брел по улице, крутя в пальцах драгоценный перстень императрицы. В ушах у него без конца отдавались слова Надины о том, что Шешковский берет взятки. А он-то в простоте душевной даже о таком раскладе и не подумал. Между тем у всех есть свои слабости. «Нельзя не замечать мелочей».

- Вот было бы ловко всучить ему этот перстень, - думал молодой человек со злорадной улыбкой, - Он ведь, поди, не знает, от кого я его получил, не может же он знать все, даже интимные тайны Ее величества, есть же и для него запретное, зато он видел эту безделушку на моей руке в тот раз, когда… Одним словом, уже его видел, так что поймет, если я… Вот это было бы в самый раз, отделаться от постыдной памятки таким способом и заставить-таки ее сослужить добрую службу!

              По спине Антона заструился холодок.
- Неужели я и в самом деле туда пойду? – подумал он, - Неужели я это сотворю?
 
              Он вспомнил Василия Сергеевича. Что он с ним сделает, когда узнает и об этой его проделке? А как он узнает? Если все обойдется, то можно ничего и не говорить ему. С другой стороны, если б Василий Сергеевич  не отказался помочь Николке, то ему, Антону, не пришлось бы делать то, что так чудесно складывается сейчас в его мозгу…
- И сейчас ведь самое время туда пойти, этот старый святоша, небось, раненько встает, чтобы к заутрене поспеть…

              Итак, городской дом старого опытного служаки Степана Шешковского находился близ Калинкина моста через Фонтанку, в том примерно месте, где длинная и широкая Садовая улица, в наиболее протяженной своей части параллельная Неве и перпендикулярная «Невской першпективе», пересекалась с узкой Итальянской, поблизости от Марсова поля, излюбленного места военных парадов, а также от Манежа и старого Летнего дворца, в котором императрица Екатерина Вторая в своих молодых годах, еще в бытность императрицы Елизаветы Петровны, родила своего сына, Павла Петровича, в истинном родстве которого с его так называемым отцом, Петром Третьим, многие имели наглость сомневаться чуть ли не в открытую, доставляя лишние нравственные мучения несчастному великому князю, некрасивому, нежеланному матери, обманутому в первой любви и в первой дружбе, чем расшатывали, себе на беду, между прочим, его и без того неустойчивую психику.

              Антон Обводов вышел к нужному дому пешком от Зимнего дворца, со стороны Невы.
- Что меня ждет здесь самого плохого? – подумал он и сам себе ответил, - Снова выдерут. Но второй раз это уже не так страшно. К тому же, без особого приказа императрицы, может, и не посмеют тронуть. Нет, не посмеют.

              Он твердым шагом  прошел вдоль ограды, поднялся на крыльцо одноэтажного весьма обычного с виду домика, каких много можно было увидать на петербургских улицах, и уверенно стукнул молоточком в дверь. Если бы месяц назад ему сказали, что однажды он попадет сюда снова, он упал бы в обморок, а в то, что это произойдет по его собственной воле, ни за что бы не поверил. Дверь открылась, на пороге стоял рослый слуга.

- Я к Степану Ивановичу, - с наглой фамильярностью объявил Антон, - По делу… государственной важности. 
- Ваше имя, сударь? – с поклоном спросил гайдук, внимательно глядя на раннего посетителя.
- Граф Обводов.
- Пожалуйте, ваше сиятельство, - гайдук распахнул перед ним дверь, - Войдите, подождите маленько, не обессудьте, я об вас доложу.
              (- Не входи! – пискнуло что-то в душе у Антона, - Сам крокодилу в пасть лезешь. Беги отсюда).
- Докладывай, я подожду, - самоуверенным тоном громко произнес Антон и вошел в открытую перед ним дверь.

              (- Здесь я был или нет? – думал он, оставшись в одиночестве в сенях и озираясь по сторонам. Чтобы точнее соотнести свои прежние ощущения с тем, что его окружало ныне, он закрыл глаза и попробовал передвигаться ощупью… Нет, непонятно. Тогда ведь его под руки волокли. А запах этого жилья… Ну, может быть, запах только немного знаком.)

- Прошу вас, ваше сиятельство, - произнес вновь появившийся из глубины дома слуга и распахнул перед ним дверь в следующее за сенями помещение. Антон попал в просторную прихожую, в которую выходили  сразу три двери, помешкал, не зная, в какую сторону свернуть…

- Сюда, - слуга распахнул перед ним дверь слева. Антон вошел в комнату и сразу ее узнал. Если сени и прихожую он видеть с мешком на голове не мог, то эту комнату он успел разглядеть досконально.

Просторная, обставленная без особых претензий, с печью в одном углу и со шкафом в другом, с двумя окнами, которые тогда, по ночному времени,  были заложены снаружи ставнями, а сейчас оставлены открытыми, так как все равно выходили на глухой забор… Вот и массивный стол, заваленный бумагами, вот и то самое деревянное кресло с отполированными до блеска подлокотниками, с высокой спинкой, укрепленное над опускающимся вниз, в подпол, люком. Значит, не в Петропавловке он побывал месяц назад, не в городском застенке на Петербургской  стороне, а здесь вот, на квартире у Шешковского, у Калинкина моста…

Вообще вся сцена месячной давности повторялась почти буквально. Что там печка, шкаф и стол! За столом на своем законном привычном месте находился сам хозяин дома и кабинета, маленький старичок с крысиными, остро блестящими глазками на пухлом лице, с пухлыми же ручками, покойно сложенными на объемистом животике, одетый опрятно и добротно, но скромно, в аккуратном парике на две букли и с тонкой косичкой на затылке, -  точно также, как в тот раз, когда месяц назад допрашивал прикованного к креслу пленника.

Да и кресло не пустовало, - в нем, опять-таки почти в точности, как и прежде, сидел бледный, словно известка, молодой человек, правда, еще не прикованный к его подколотникам и, вероятно, даже не знающий, какой коварный секрет скрывает это безобидное с виду седалище, однако уже до смерти напуганный.

За спиной молодого человека возвышалась осанистая фигура все того же давешнего богатыря Сеньки с веснушчатыми волосатыми лапищами. В довершение картины на углу стола в виде еще одной памятной подробности лежали, аккуратно свернутые, веревка и знакомый же мешок, - все тот же реквизит все той же пьесы…

              Антон вошел и остановился на пороге. Увидав его, Шешковский подскочил на месте.
- Что это еще? – рявкнул он на сопровождавшего молодого человека слугу. 
- Так вы приказали ввести, Степан Иванович, - пролепетал слуга, рослый детина, в один миг совершено стушевавшийся перед своим плюгавеньким господином, словно великан, находящийся в безусловном подчинении у карлика.
- Болван, - сказал Шешковский, - Я же занят.
- Простите Христа ради, барин, не понял я вас, - еще тише произнес слуга.

              Шешковский подумал с минуту, переводя быстро бегающие глазки с одного своего посетителя на другого, потом принял решение.
- Придется вам обождать, господин Синицын, - обратился он к сидящему в кресле человеку, - У нас с вами разговор долгий, детальный… Посидите пока там, в сенях, что ли, пока мы тут… одним словом…

              Господин Синицын послушно встал и, еле передвигая ноги, двинулся по направлению к двери. Проходя мимо Антона, он машинально посмотрел на него округлившимися глазами, взгляд которых не имел никакого выражения. Антон заметил капельки пота на его бледном лбу и от души  пожалел его.

- Наверное, я тогда выглядел не лучше, - подумал он, - Бедняга, в чем же он проштрафился?  Болтал спьяну в кабаке непозволительные вещи и стал жертвой доноса своего же приятеля-собутыльника? Соблазнил женщину и навлек на себя гнев мужа, побоявшегося открыто вызвать обидчика на честный бой и придумавшего отомстить с помощью подметного письма?
 
              Синицын вышел, слуга закрыл за ним и за собой дверь, в кабинете остались Шешковский, его подручный и Антон.
- Вас ли вижу, ваше сиятельство? – произнес старик, обращаясь к Антону, - Неужто к нам опять пожаловали, да сами, своею, так сказать, волею? Какими судьбами? Да еще с самого утречка! Вам ведь в такое время, чай, и вставать-то непривычно.

              Антон улыбнулся самой милой из своих улыбок.
- Добрые дела делаются с утра, - сказал он, - Да и вы-то, я гляжу, Степан Иванович, уж на ногах и при делах.

              Он выразительно поглядел на дверь, за которой только что исчез господин Синицын. Шешковский нахмурился. Ему, конечно, было досадно, что явившийся к нему ни с того ни с сего прежний подследственный ненароком увидал  одного из его новых подневольных гостей.

- Простите, что помешал вам, - со всей вежливостью извинился Антон и снова улыбнулся.
- Что вы, что вы, какая помеха, - улыбнулся в ответ, правда, с некоторой натугой, Шешковский.
- Знаю, дела у вас важные, государственные, - не отступал Антон.
- Помилуйте, пустяки одни, - скривился в попытке улыбнуться снова старик, - Так чем могу служить, ваше сиятельство? Что ж вас ко мне привело? 

-    Нужда привела, - сказал Антон, - Крайняя обеспокоенность за судьбы любезного отечества.
- Вот как, - протянул старичок. Его глазки так и впивались в лицо молодого человека, пытливо, внимательно, стараясь по его виду понять, что у него на уме, уловить хотя бы тень мелькнувшей мысли, впечатления, настроения.
- Как я есть верный подданный Ее императорского величества, то обязан донести доподлинно известное мне дело особой важности, - глядя в ответ прямо в глаза Шешковского, произнес Антон, - Конфиденциально.
              И он кивнул в сторону дюжего веснушчатого Сеньки, маячившего у него за спиною.   

              Старичок колебался. Сенька стоял навытяжку, ожидая приказаний.
- Задеты в этом деле весьма высокопоставленные и власть придержащие особы, - процедил Антон сквозь зубы, опять кивая на слугу.
- Вот как, - опять промямлил старичок, - Ну, ну…Вы, я вижу, никак за ум взяться надумали, ваше сиятельство?
- Умный человек уроки усваивать должен. Не могу молчать, когда долг говорить повелевает, - внутренне потешаясь над озадаченным обер-секретарем, гнул свое Антон, - Однако сами вы оцените, ваше превосходительство, насколько я прав, настаивая на соблюдении полнейшего секрета.
- Усвоенные уроки, - проговорил Шешковский все еще с прежней задумчивостью, - Отрадно слышать… Что ж, - решился он наконец и сделал подручному знак выйти и оставить его с посетителем наедине, - Будь по вашему, будь по вашему… Усвоенные уроки… Однако… Ну, поглядим, поглядим…

              Сделав знак подручному, он подождал, пока за ним закроется дверь, и откинулся на своем сиденье, приготовившись слушать, вновь, как это у него водилось после принятия какого-либо решения, обретя свою обычную уверенность и надев свою обычную приторно-любезную  безобидную маску, умело скрыв за нею свое истинное лицо.

- Прошу садиться, ваше сиятельство, - расплывшись в благодушной улыбке, проговорил он, - Прошу садиться, - и он указал пухлой белой ручкой  на деревянное кресло напротив стола, - В ногах правды нет…

- Благодарствую, я постою, - поклонился Антон, покосившись на кресло.
- Да неловко мне столь важного гостя заставлять стоять. Садитесь, граф, прошу вас, - старичок улыбался все умильнее.
- Постою, постою, - улыбаясь в ответ, отвечал граф, - Какие мои годы. А пред столь человеком уважаемым, облеченным от самой самодержицы Всероссийской особым доверием, тем паче постоять не зазорно, но за честь принять возможно.   
- Помилуйте, как же это!
- Да очень даже просто, постою и все. А вы сами в сие кресло присесть не желаете ли, оно повместительнее вашего будет, попокойнее…

              От этого неожиданного предложения Шешковский даже на миг забыл улыбаться.
- У меня здесь свое место есть, - довольно сухо ответствовал он, - Привычнее мне на нем пребывать. У каждого свое место… Ну, будь по вашему, вы человек и впрямь молодой, постоять перед стариком вам и впрямь не зазорно будет… Говорите же, ваша светлость, с чем пожаловали.

              В ответ Антон намеренно путано начал излагать историю доносчика Ивана Повалихина, многое меняя и переставляя в ней так, чтобы не объяснять, откуда он все это знает на самом деле, отнюдь не называя имен действующих в ней лиц, кроме самого Повалихина да Николая Меньшова.

Его речь не была подготовлена заранее, входя к Шешковскому, он даже не знал,  что и как он будет рассказывать, но тем более убедительно он говорил сейчас, по вдохновению, доверясь владевшим им в это утро чувствам.

По его словам выходило, что донос Повалихина, опорочивший кавалергарда Меньшова,  бесспорная ложь, а тот факт, что эта ложь помогла открыть настоящее подспудное недовольство властью ныне здравствующей императрицы, классифицируемое как государственное преступление, он полностью игнорировал. Шешковский слушал, сопя и явно начиная злиться.

              Практически идею нынешнего беспримерного выступления Антону подсказал сам Повалихин, в основе лежала болтовня все по тому же  пьяному делу. Только Повалихин свой донос готовил тщательно, детально, продумав и предусмотрев каждую мелочь, Антон же действовал спонтанно, «на авось».

- …И как по тому счастливому случаю, когда с оным Ванькой Повалихиным пили мы сообща в трактире и оный Ванька Повалихин мне все сам во хмелю поведал от слова до слова без утайки, стало  мне известно, что привел он своим несправедливым, с досады измышленным доносом в ошибочное мнение самих людей глубокой государственной мудрости, к коим вы, ваше превосходительство, принадлежать по мнению моему после памятного нашего знакомства изволите бесспорно, так решил я немедля ошибку устранить, дабы в конфуз вас сей негодяй мелкодушный не поставил ненароком перед Ее величеством, - врал Антон без запинки.

- …О Господи, грехи наши тяжкие, - вздохнул старик, наконец, видимо, выведенный из терпения, и проговорил громче, - Понял я ваше дело, ваше сиятельство…- он замахал на Антона ручкой, - Довольно, довольно!
- А подробности как же? – спросил Антон.
- Какие еще подробности? Пока без подробностей обойдемся!
- Так ведь важные подробности! Где пили, что пили, чем закусывали… Откуда оный Ванька Повалихин деньги на кутеж взял?
- Довольно, довольно!
- Как прикажете, - Антон слегка поклонился, - А только я со всем усердием...
 
- Да, да… - кивнул старичок, - Оный Ванька Повалихин, - повторил он вслед за тем и пробормотал себе под нос, - Оный Ванька-то, похоже, и точно проболтался. Вот еще  пьянь подзаборная выискалась, а я уж ему службу накинуть хотел по своему ведомству, как человеку надежному и сообразительному, при делах особых быть годному… Повременить видать с этим придется, присмотреться еще, подумать… - он поднял свои маленькие злые глазки на молодого человека, - За усердие верноподданного благодарю, ваше сиятельство…

- Так Меньшова вы, стало быть, отпустите? – перебил его Антон.   
- Как это? – вскинулся старичок, не ожидавший такого откровенного и такого беспримерного либо по наглости, либо по глупости вопроса.
- Так ведь оговорен ложно, нельзя держать без вины, проступок на вашей совести.
- Проступок на моей совести? – вопросил Шешковский, даже привстав с места.

- Бывало ведь и прежде, ваше превосходительство, что чиновники честные, неподкупные, многоопытные впросак попадали. Вот взять к примеру графа Андрея Ивановича Ушакова, по воле Его императорского величества Петра Первого  возглавлявшего Тайную розыскных дел канцелярию. Подвиги на государевой службе  сего мужа пример дают для пущего подражания, ан же ведь не обошлось и у него без промашки. Как поступило к следованию дело генерала Девиера и графа Толстого, то и обнаружилась тут за самим графом Ушаковым вина, по статье немаловажной, о недоносительстве. И был он арестован, допрошен и от службы отстранен, по милости государыни Екатерины Первой только что кнута не отведав… Правда в же в том деле, о коем ныне речь идет,  рано или поздно обнаружится. Вам, ваше превосходительство, ответ держать придется.

- Мне, ответ? – повторил Шешковский, вставая со своего кресла вовсе, -
Стой, стой, молодец! Перестарались мы с тобою, что ли, о прошлый раз? Что у тебя с головой-то? Чего городишь, чего несешь, сам-то разумеешь? Да не пьян ли ты, голубчик? – вдруг как бы догадался он, - Может, уже до хмельных шишей долизаться успел? Куда твой отчим-то там глядит, со матушкой со твоею купно?
- Хоть бы послабление участи, - воскликнул Антон с внезапно прорвавшейся в его голосе горечью, - Друг он мне, Николай Меньшов, вместе мы с ним выросли…
- Сожалею, - буркнул старик, - Ваше сиятельство, дела у меня, однако же, неотложные…

                *********
                Глава 6.
                Перстень императрицы.

- …Ваше сиятельство, дела у меня, однако же, неотложные, - проговорил Шешковский.

              Внезапно раздался тонкий звон, по полу покатилась, блестя, маленькая вещица, похожая на золотистый, испускающий искорки шарик.
Антон нагнулся, поднял вещицу и протянул ее Шешковскому.

- Перстенек изволили обронить, Степан Иванович.
- Какой перстенек?  - с удивлением воззрился сперва на молодого человека, потом на протянутый им перстень старик.
- Ваш, - лаконично ответил Антон, только что незаметным движением намеренно уронивший на пол перстень, - Вы, как с кресла встали, так и обронили ненароком. Хорошо, в щель не попал  и не затерялся. Жаль было бы, ценная штучка.

              Он положил перстень на стол перед Шешковским и отступил на шаг. Старик уставился на драгоценность.
- А не ваш ли, напротив, перстень сей, ваше сиятельство? – осторожно вопросил он, - Будто видал я его у вас же на руке… О прошлую-то нашу встречу… Может, вы это сейчас обронили?

- Нет! – воскликнул Антон уверенно, - Я люблю носить бриллианты, да только не такие. Это точно ваш, Степан Иванович, и я сей перстень у вас как раз на руке нынче заприметил. Запамятовали вы, никак?   
- Запамятовал? – задумчиво повторил вопрос старик. Он взял перстень и пригляделся к нему.
- И впрямь будто… - он пожевал губами, искоса взглянул на стоящего напротив стола молодого человека, - Будто мой… А?
- Точно ваш.

- Обронил, стало быть… Эх, старость не радость, - вздохнул старик, крутя перстень в пальцах, - Обронил да запамятовал…Вот так и имя свое позабудешь, за делами да хлопотами, не то что…
              Он, уже  уверенным, хозяйским жестом примерил перстень с четырьмя бриллиантами в оправе в виде веера или веточки на свой жирный, толстый палец, понял, что не налезет, и нацепил его на мизинец.

- Да, да… - бормотал он, - Значит, пошел вам на пользу урок, ваше сиятельство?
- Премного благодарен, ваше превосходительство.
- Душевно рад. А в те поры, поди, с обидою нас оставить изволили?
- Истинная польза не всегда сразу пониманию доступна бывает. Ныне же  иначе себя ощущаю и вести себя иначе же намерен, применение силам своим найдя во славу Ее величества и на благо отечеству.
- Похвально, похвально…

- Так что же дело-то мое, Степан Иванович? Повалихин на Меньшова напраслину возвел, надо бы разобраться, Меньшову послабление участи…
- Разобрались уже, - любуясь перстнем, сказал старик, - Никак не облыжно ваш приятель был обвинен. Все в точности подтвердилось, и даже более того. Неверные у вас сведения, ваше сиятельство. За свое преступление Меньшов еще ответит, по всей строгости, чтоб другим неповадно. Из гвардии и дворянства вон, а там под кнут его, голубчика, а далее в Сибирь, в кандалах, по этапу.
- Как под кнут? – выдохнул Антон.
- Точно так.
- Но… - Антон почувствовал, что теряет почву под ногами.
              (- Опоздал, - подумал он).

- Но неужели ничего нельзя сделать… - проговорил он вслед за тем.
- Ничего, - старик развел руками, с интересом наблюдая за реакцией молодого человека на его сообщение, - Под кнут и по этапу… Уж не знаю, выдержит ли он, нет ли… Человек-то молодой, здоровый… Был… Да в тюрьме-то поослаб. Конечно, оно уж так при таком раскладе обычно и водится. Без воздуху, в сырости, в духоте да в вони… И голод, и холод, и цепи утесняют, и допросы опять же… С пристрастием… Охо-хо… Ну да такова, стало быть, у него планида.
              Рад за вас, что за ум взялись и исправиться надумали, ваше сиятельство, господин граф Антон Тимофеевич. Благодарю, что усердие проявили и посетить нас не побрезговали собственной персоной…
              Также премного благодарен, что перстеньку моему не позволили в щелку закатиться ненароком… Жаль было бы потерять и впрямь, ценная вещица, как вы заметить изволили… Семейная памятка! – присовокупил старичок, сощурившись и ни на миг не сводя с Антона взгляда, - Да и стоит немало. Ишь, камушки-то, камушки-то так и сверкают, самой чистой воды… Позвольте теперь проводить вас честь по чести.

              Старичок поднялся с места, вышел из-за стола и любезным, однако же весьма настоятельным  жестом пухлой ручки, сверкающей теперь бриллиантовым тонким огнем, указал молодому человеку на двери…

              Все, что окрыляло Антона в это утро, мгновенно померкло. В какие игры он вздумал играть, кого задумал обмануть! Ничего не добился, потерял попусту дорогую вещь, подарок самой императрицы, еще раз унизился и позволил себя унизить… Ни к чему он не годен, ни на что не способен… Господи! Как жить после этого на свете? Вчерашнюю оплеуху под дверью высочайшей опочивальни ему удалось пережить, но еще одну, сегодняшнюю…

Негодование и отчаяние мгновенно перевоплотились в бешенство, кровь ударила ему  в голову. Под дверью императорской спальни он сумел себя пересилить, но сейчас утратил всякое благоразумие.
 
Антон кинулся на Шешковского, схватил его в охапку и одним махом бросил  в деревянное кресло напротив стола. Придавив коленом его пухлый живот, он в мгновение ока выхватил свой носовой платок и запихал старикашке в рот, чтобы заглушить его крики о помощи прежде, чем тот их издаст.

Лихорадочно ощупывая подлокотники кресла, Антон искал скрытые пружины механизма, выпускавшего железные скобы-затворы, однако он не знал, каким образом действует механизм, он не мог наблюдать, как его самого приковывали к креслу и как освобождали, сидя в это время с мешком на голове, и потому сейчас его попытки не приводили к желанному результату.

Старик сопротивлялся изо всех сил, мыча и выпучив глаза, он был еще довольно силен для своих лет, однако молодость побеждала. Злясь и чертыхаясь себе под нос, но не выпуская своей жертвы, молодой человек все ощупывал и крутил кресельные подлокотники, пока вдруг от какого-то его движения один из них внезапно не подался и не выдвинулся вперед.

Ах, вот какие здесь еще секреты скрываются! Подлокотник легко повернулся и соединился с соседним, раздался щелчок, Шешковский оказался в плену собственного изобретения, запертый в деревянную раму. Он напрасно махал руками и брыкался, - кресло держало его в своих объятиях надежно. Антон перестал выжимать из обер-секретаря кишки, отстранился от него и перевел дух.

- Ну что, нравится? – шепотом, наклоняясь к старику, проговорил он, - Нравится, а? Нет, неужели? Не чаял ты, поди, что сам однажды сюда попадешь? Придется потерпеть, ваше хреново превосходительство, ваше чертово благородие. 

          Воспользовавшись лежавшей на столе веревкой, Антон стянул пленнику кисти рук, затем, без лишних церемоний размотав его шейный платок, для надежности завязал ему этим куском шелка рот поверх кляпа, чтобы он его не вытолкнул изо рта слишком рано. Впрочем, его вопли, даже если  они в конце концов раздадутся, все равно мало кого удивят и заинтересуют, - здесь у него на допросах люди, поди, орут чаще, чем молчат… Недаром же он сам говорил тогда Антону: «Все ты как-то не так делаешь, когда не надо, кричишь, а когда сам  Бог кричать велел, так молчишь…» Так что надрывайся- не надрывайся, никто ничему не поверит, не отзовется, на помощь не поспешит…    

- Вот так и сиди! – обращаясь к старику, воскликнул молодой человек, треснув кулаком по высокой деревянной спинке кресла. Внезапно люк под креслом дрогнул, и кресло с прикованным к нему человеком начало медленно и бесшумно опускаться в подпол. Старик взвыл.

              (- Господи! Да ведь он с утречка пораньше собирался допрашивать и пороть этого Синицына, значит, в подполе ждет своего часа экзекутор, чтобы службу свою исполнить. Он там внизу не видит лица пленника, ему только задницу предоставляют для его дела, так, стало быть, он и не узнает, что будет пороть сейчас вовсе не арестованного, а своего же начальника!)

              Старик, уже вместе с креслом опущенный вниз, так что наверху, над полом теперь возвышались только его плечи и голова,  замычал и задергался сильнее, Антон заглянул в люк и в щелку между полом и подлокотниками увидал мелькнувшие руки, хватавшиеся снизу за одежду старика.

- Вот ты когда собственную березовую кашу отведаешь! – в восторге воскликнул он, совершенно не желая сейчас думать о том, что ему самому может быть за такое беспримерное деяние, как подвести под порку палача императрицы. Насладившись в течение нескольких минут жалким видом последнего, все махавшего без толку связанными  руками над головой в напрасной попытке освободиться, и заглянув в его полные бессильной злости и ужаса выпученные глаза под съехавшем набекрень аккуратным паричком на две букли с тонкой косичкой на затылке, Антон решил, что пора уходить.

- Прощайте, сударь, - вежливо поклонился он дергающемуся и стонущему Шешковскому, которого в это время обслуживал его же заплечных дел мастер, - Всего вам самого отличного, дальнейших успехов на службе Ее величеству. А перстень этот не так надо носить… Семейная памятка все же как-никак, а?

              Он сорвал перстень с четырьмя бриллиантами в оправе в виде веточки с пухлого мизинца старика и со всей силы, чуть не сломав ему при том фалангу, туго врезал маленькое кольцо в кожу и подкожный жир безымянного пальца его правой руки, наглухо заковав палец в золотом тесном плену.
- Носите на добрую память, не снимая, - заключил он и, оставив Шешковского наедине с переживаемыми им телесными и душевными страданиями, вышел из комнаты. (2)
          
              В прихожей его встретил слуга Шешковского, тот самый, который провел его к своему хозяину во время допроса другого человека, не поняв настоящего приказания и получив за то выговор.
- Мы закончили, - сказал ему Антон, - Степан Иванович пока приказали не входить, бумагами они заняты…

              Слуга кивнул. Второй раз проштрафиться ему не хотелось, поэтому слова посетителя о том, что Шешковский не велел себя беспокоить, он более кого- либо был склонен принять на веру.
- А где этот, как его… Синицын? – спросил Антон, - С ним дело сейчас разрешилось, Степан Иванович попросил меня прихватить его с собою…

              Слуга заколебался. Антон стоял перед ним с весьма беспечным видом, в ожидании.
              (- Надо бежать, немедленно, - думал он при этом, - На кой черт мне сдался какой-то Синицын? Я теряю время, а время дорого…)

              Однако его так и подмывало насолить Шешковскому как можно больше и помочь хоть одной из его жертв, а тут и слуга как раз решился, открыл дверцу рядом с кабинетом и вывел оттуда давешнего пленника своего господина. Антон молча подхватил молодого человека под руку и потащил за собой в сени. Слуга проводил их, открыл им входную дверь и выпустил обоих на улицу…

              (- Нет, сегодня удачный день, - решил Антон, - И какое все же порой решающее значение имеет иной раз случай! Не запутался бы слуга, не рявкнул бы на него Шешковский, ничего бы и не вышло. А так все прямо как по маслу… И вот будет здорово, если этот гад Шешковский, крыса старая, явится потом во дворец с моим перстнем на руке!)
         
              Скорым шагом пройдя вдоль ограды, Антон, увлекая за собой освобожденного им пленника, завернул за угол, высматривая извозчика, подозвал к себе первого попавшегося и велел гнать во весь дух.
- Куда гнать-то, барин?
- Вперед! Заплачу вдвойне!

              Через несколько минут скачки до случайно спасенного  им Синицына дошло наконец, что он участвовал в побеге и что этот побег счастливо удался.
- Спасибо, сударь, - пролепетал он, - А я уж с белым светом прощался… Приглашение получил… Не идти нельзя, а пришел, ну, думаю, все, конец мне…
- Рад был услужить, - отвечал Антон с полной искренностью, - Вам лучше домой сейчас не возвращаться, отсидитесь у кого-нибудь из знакомых, а то и вовсе уезжайте из города… Где вас высадить?

              Синицын назвал адрес. Антон велел вознице переменить бессмысленный маршрут следования под общим названием «вперед» на вполне конкретный, высадил Синицына, где тот  захотел, и сам задумался о том, куда же ехать дальше ему самому.
              (- А ведь домой-то и точно нельзя! Так куда же?)

- К Сенату, - приказал он.

                *********
                Глава 7.
                Сибирские соболя.

              Несмотря на ранний час, в здании присутствия на Сенатской площади, напротив не так давно стараниями императрицы Екатерины Второй поставленного здесь основателю города памятника, удачно изваянного французским скульптором Фальконетом и его ученицей мадемуазель Колло и отлитого русскими мастерами из прекрасной высококачественной бронзы в виде всадника, направляющего прыжок своего могучего коня с гребня скалы прямо в отверстую перед ним бездну, было уже весьма многолюдно.

Антон Обводов, расплатившись с возницей, доставившим его сюда, пробежал по внутренним лестницам, поплутал в коридорах (ранее ему бывать здесь  приходилось, но, конечно, далеко не часто, не настолько это было интересное для него место), и наконец нашел приемную своего отчима. Ловко лавируя между толпившимися там под дверями кабинета посетителями, он, нимало не размышляя, рванул на себя витую  дверную ручку, открыл дверь и вошел.

Кресло за большим столом, находившимся прямо напротив двери, над которым на стене красовался портрет Ее императорского величества, пустовало, - Велевский стоял у окна с пожилым осанистым вельможей, ведя с ним беседу неформальным образом, зато за своим столом возле самого входа сидел секретарь, погруженный в писание какой-то бумаги, который и поднял первым голову на стук открываемой двери.

- Сударь,  ждите, пока вас пригласят, - воскликнул он, подскочив на месте, чтобы немедленно выдворить наглого не в меру посетителя, - Его превосходительство не велели…
- Это я, Карп Иваныч, - сказал Антон, - Не узнал, что ли?

              Секретарь, часто бывавший в особняке своего шефа и, действительно, хорошо знавший его семью, растерянно взглянул на барона, не зная, как теперь следует поступить.

- Антон, - обернувшись, с досадой бросил барон, - Я занят.
- Дело спешное, - весело объявил молодой человек.
- Спешное, - недовольно пробурчал барон, извинившись перед своим собеседником и подходя к нему, - Что еще за спешность такая, - зашипел он, - До полудня подождать не могли? Нельзя так врываться, экое мальчишество…
- Василий Сергеевич, - прошептал Антон в ответ, блестя голубыми глазами, - Я четверть часа назад был у Шешковского,  я его под розги подвел. Его, может, и посейчас еще секут.
              Барон ничего не ответил, но глаза у него полезли на лоб. Он схватил Антона под руку и потащил его в угол комнаты.
- Подожди, сейчас я освобожусь и тогда поговорим.

              Несколько минут Антон провел в ожидании, наблюдая за беседой барона с его посетителем у окна кабинета. Они говорили так тихо, что в другой конец помещения не долетало ни звука. Наконец вельможа откланялся и вышел, вежливо провожаемый бароном. Приказав секретарю никого пока не впускать и самому выйти в приемную, барон сел за свой стол и жестом подозвал Антона.

- Ну? – сказал он и молчал все то время, пока молодой человек живописал ему свои похождения.
- Я подумал, что мне нельзя ехать домой и приехал  к вам, - заключил Антон свою беспримерную повесть.
- Нет слов, - сказал Василий Сергеевич, - Когда ваша матушка мне с утра сегодня сказала, что вы не ночевали дома, мне это сразу не понравилось, хотя я и постарался ее утешить, объяснив ей, что вы, видно, опять по бабам пошли… В этом я был прав, как выясняется, но остального даже вообразить себе не мог. Идем.

              Он встал, провел Антона в закуток за возвышавшимся у стены массивным резным шкафом, открыл имеющуюся там малоприметную низкую дверцу и втолкнул молодого человека в небольшой чуланчик, заваленный бумагами почти до потолка.
- Сиди здесь, пока я что-нибудь не придумаю, несчастье, - сказал он.

- Здесь? – Антон огляделся, - А долго?
- Как получится. И не вздумай стучать в дверь, у меня в кабинете все время люди. Генерал-прокурор болен, я вчера у него побывал, говорит,  сходил в воскресенье в церковь, съел просфору и занемог. Чепуха какая-то! Так что я заменяю его, а меня заменить уже некому. И вообще, тебе повезло, что ты меня застал, я во дворец с докладом собирался.
- А если мне выйти понадобится?
- Потерпишь.

- Я есть хочу, - заявил Антон, стоя на пороге своего узилища, все еще слишком взвинченный пережитым приключением и потому обнаруживающий несколько вызывающие манеры.
- Потерпишь, я сказал.
- Василий Сергеевич, - произнес Антон, оборачиваясь к барону, - Правда ли, я слыхал, что граф Григорий Орлов, когда в силе был, говорят, Ее величество, случалось, поколачивал… Ну, совсем так, как простые мужики своих баб колотят… Руки ей будто выкручивал, она все с завязанными запястьями ходила, чтобы синяки скрыть, да с заплаканными глазами, а это уж не скроешь…   
              Ответа не последовало. Барон захлопнул дверь и запер ее снаружи на ключ, - молодой человек услыхал щелканье замка.

              Оставшись один, он поневоле шагнул вглубь архива, огляделся еще раз… Впрочем, на что тут было глядеть! Затем подошел к имевшемуся в чуланчике полукруглому окну с широким подоконником, скинул с подоконника стопки бумаг и уселся в оконную нишу. Отсюда ему видна была Сенатская площадь и бронзовый всадник, вздыбивший бронзового коня на гребне скалы над разверстой у его ног бездной. Бронзовый конь давил копытом гигантскую змею. Антон вспомнил легенду о том, что здесь под землей и вправду обитает волшебный змей, змей преисподней…

Окно было наглухо закрыто рамами с пыльными стеклами, с внешней стороны по карнизу ходили голуби, терлись друг с другом клювами – целовались, но их грудного воркования сквозь толстую стеклянную преграду Антон слышать не мог.

Сидя один, в тишине, тепле, духоте и одиночестве, он поневоле задумался о том, что как-то выскочило у него из головы в последние полчаса, - о том, что, несмотря на  предпринятые им отчаянные попытки спасти Николку, он так и не сумел ему помочь. И совершенные им нынче подвиги ничем в этом деле не были подмогой, скорее наоборот. Как сказал Шешковский? «Под кнут его, голубчика, а далее в Сибирь, в кандалах, по этапу». В Сибирь…

              Перед мысленным взором молодого человека замаячила карта, ярко раскрашенная, по которой он в детстве изучал географию. В Сибирь,  на восток, за Уральский хребет, туда, где между южными отрогами Уральских гор и берегом Каспия, через древние «Врата мира» в Европу однажды вторглись несущие разрушение и смерть дикие орды Чингизхана – «Потрясателя вселенной»…

Туда, где в объятия Оби торопится полноводный Иртыш, поглотивший некогда в своих пучинах увлекаемого на дно железной тяжестью царского подарка, кольчуги, отважного Ермака… Туда, где в Иртыш впадает Тобол, омывая подножия древнего татарского поселения Бициктуры, родины одной из жен последнего хана Сибирского ханства Кучума, и где на месте Бициктуры казачьим головою Даниилом Чулковым был основан город Тобольск, столица Западной Сибири…

И далее, далее, к могучему Енисею, к прорезавшей таежные дебри Лене, в те места, что издавна известны как определенные для поселения ссыльных, ни разу еще не виданные ни одним из меняющихся на престоле российских монархов, которые утверждали и утверждают приговоры для виновных, - в Сибирь, на каторгу, на лов сибирских соболей, к Якутску и за Якутск, к Камчатке, к Хабаровску и за Хабаровск, к Желтому Ла – великому Амуру, к Великой Китайской стене, границе Поднебесной империи…

Где-то там город Томск, в девичьем монастыре которого была пострижена в монахини «разрушенная» невеста императора-отрока Петра II, княжна Долгорукая, неудавшаяся Екатерина Вторая. Где-то там, ближе к Полярному кругу, на острове между Сосьвой и Вогулкой, городок Березов, место дальнего заточения всесильных и всевластных временщиков прежних царствований… 

              Думая о Николке Меньшове и о Сибири, Антон  перешел затем к мыслям о собственной дальнейшей судьбе. Эта судьба должна определиться, между тем (он вновь перебрал про себя свой краткий, но впечатляющий послужной список), - между тем в Коллегии Иностранных дел он не задержался, при Малом дворе не прижился, теперь же туда и вовсе не вернешься, да и при Высочайшем дворе ему упорно не везло…

Что ж ему делать, куда податься? Даже если барону удастся его выручить и на этот раз, ему наверняка лучше будет уехать из Петербурга. Куда же? В деревню? Охотиться, париться в бане, валяться с деревенскими девками и поражать патриархальное воображение старожилов демонстрацией раритетов из своей азиатской коллекции? Это совсем скучно…

Уехать в Москву, в почетное место ссылки всех, чье присутствие стало нежелательным и бессмысленным здесь, в столице? Там сейчас главнокомандующим старый князь Долгоруков, покоритель Крыма. Барон, наверное, смог бы пристроить Антона к заслуженному ветерану под крыло. Но что же там ждет занятного, в Москве? Ничего, ровным счетом. Большой город, вторая столица, те же особняки, те же светские рауты, тот же театр, но все это, разумеется, на порядок ниже, чем в Петербурге, только сплетни общие.
- Сопьюсь со скуки, - подумал Антон и медленно повторил вслух, обращаясь к голубям за оконным стеклом, к памятнику Петра, к блещущей далее Неве, - Сопьюсь со скуки…

              Замок в двери щелкнул, вошел Василий Сергеевич.
- Пошли, - произнес он громко, весьма резким тоном, - Я тебя отправлю за город. Пока здесь все не утрясется, посидишь в одной приморской деревеньке, поскучаешь немного… - барон саркастически усмехнулся, - Ну да ничего, - продолжал он сквозь зубы, и Антон догадался, что барон ужасно зол, - Ничего, после такого развлечения, как сегодня, не грех и поскучать будет… А дальше посмотрим по обстоятельствам…

- Василий Сергеевич, - сказал Антон, глубоко вздохнув и стараясь говорить как можно тверже, - Даже если все уладится, мне ведь нельзя будет оставаться в Петербурге. Я хочу подать прошение о назначении меня на службу в Тобольск. И лучше его написать прямо сейчас, не откладывая.

                *********
                Глава 8.
                Янтарь и нефрит.

 -   «Люд покинул город Янь.
      На границе войска нет;
      Там, где бесы под горой, -
      Шелком стянут был браслет».
               
              Антон оторвал взгляд от книги и перевел его на море, расстилавшееся перед ним бескрайней голубовато-серой равниной. Белые барашки пены, растрепанные ветром, венчавшие маленькие волны… Чайки, качающиеся на этих волнах подобно маленьким непотопляемым суденышкам… Мелкий и тонкий, словно пудра, песок побережья, белый, как его волосы, протянувшийся волнистой  широкой полосой вдоль линии морского прибоя…
              Антон зевнул, захлопнул книгу, вновь открыл ее на первой странице и начал читать все сначала.

              «Детское имя Ян было Юйхуань – нефритовый браслет…»(3)

              Третью неделю он безвылазно торчал в чухонской деревушке на побережье, затерянной в болотах, от проезжей дороги отгороженной холмами, от моря отгороженной песчаными дюнами. Он жил здесь на маленькой мызе, хозяин которой, пожилой немец, имел молочное хозяйство, в связи с чем на его столе всегда были свежайшая сметана и парное молоко, но очень редко появлялось мясо.

У хозяина была жена, тоже немка, такая же пожилая, как и ее супруг. Единственный их сын пошел по военной службе и пропадал где-то в полках. Еще на мызе жили пятеро крепостных работников и работниц и слуга Антона, - нет, не его Мишка, а камердинер Велевского, откомандированный вместе с молодым человеком для того, чтобы охранять его. Впрочем, слово «охранять», употребленное бароном, когда он отправлял своего пасынка в эту ссылку, следовало бы заменить на слово «сторожить».

Антон был уверен, что у молчаливого и услужливого, высокого и жилистого, примерно сорокалетнего Павла, как звали этого домашнего слугу, был особый приказ именно сторожить своего подопечного, ни в коем случае не дав ему, соскучившись, удрать, что не могло расположить его к этому тезке великого князя, который, кстати сказать, и без того ему не слишком нравился (в данном случае слуга, а не великий князь, хотя и великий князь тоже). 

По непроницаемому виду Павла никогда нельзя было узнать, что он думает о том или ином предмете или случае, - и думает ли что-нибудь вообще, а это было по меньшей мере неприятно.

Павел давно служил своему барину, возможно, даже с самого детства, поскольку годами приходился ему почти ровесником, и слыл его приближенным, хотя, что показательно, барон все же не доверил ему лечить «разрумяненную» розгами графскую задницу, не побрезговав заняться этим делом самолично. В то же время для роли сторожа Павел, видимо, по мнению барона, вполне годился.

Антон все время ощущал на себе взгляд близко посаженных серых глаз своего слуги и спутника, а ночью Павел неизменно укладывался спать под дверями его комнаты. Его постоянная опека была ненавязчива, но Антон знал, что, стоит ему оглянуться, как он увидит позади себя долговязого некрасивого Павла и встретит его внимательный взгляд.

Вот и сейчас, лежа за невысокой дюной, защищавшей его от ветра и не мешавшей в то же время любоваться морем, Антон был точно уверен, что за соседней дюной прикорнул его неусыпный сторож и телохранитель.

              Песок был теплым, прогретым солнцем, а море еще ледяное. На песке было очень приятно лежать, покрыв его для удобства плащом, а в море можно было заходить только по колено, чтобы затем, застыв, спешно выбираться на сушу и греться. В условиях  безвылазного обитания в богом забытом уголке, каким являлась мыза и расположенная за ее постройками маленькая рыбацкая деревушка, Антон поневоле разленился и опустился.

Барон снарядил его в дорогу наскоро, из вещей дав ему с собою только маленький саквояж с двумя сменами белья, - слишком скромный гардероб для щеголя, привыкшего переодеваться по несколько раз на дню.

Впрочем, даже кое-как умытый, непричесанный и полуодетый, молодой человек выглядел на фоне местных жителей словно заморская птица, залетевшая ненароком в курятник. Однажды любопытства ради он зашел в деревню, где воняло рыбой, а на берегу сохли сети и чернели лодки, так население не спускало с него глаз и тащилось следом, откровенно раззявив рты, после чего Антон больше им такой радости, как лицезрение своей особы, не доставлял.

Дни его были похожи один на другой, общаться ему было не с кем, и он изнывал от скуки. Хозяева мызы, немцы, плохо понимали по-русски, но немножко говорили на французском, а Антон отлично говорил на французском и хуже по-немецки, так что они все же могли объясниться между собою, вот только беседовать им было совершенно не о чем.

Слуга Павел, слишком хорошо знающий свое место и слишком молчаливый от природы, в собеседники тоже не годился. Единственным развлечением Антона было чтение, однако и тут случилась промашка. В саквояже, привезенном им в приморскую деревню, он обнаружил только одну лежащую поверх двух запасных рубашек книжку, да и за ту следовало сказать спасибо барону, который, видимо, засунул ее туда, как первую из попавшихся ему под руку.

Это был рукописный перевод старинного китайского предания о придворной красавице Ян гуйфэй, знаменитой наложнице императора Сюань-цзуна, на которую император сумел свалить собственную вину за неполадки в государстве, отчасти искупив это прискорбное обстоятельство ее казнью (в связи с чем ему еще и соболезновали), - в общем, одна из любимейших книг Антона, произвольно озаглавленная переводчиком «Вечная любовь», по обратной аналогии с одноименной поэмой Бо Цзюя «Вечная печаль», посвященной тем же персонажам, которую он и без того знал почти наизусть. 

Ну да что поделаешь! Наевшись до отвала творога и сметаны, Антон забирал свое единственное чтиво и плелся в дюны, к морю, босиком, без туфель и чулок, в одних штанах до колен и в рубашке нараспашку, а там, прячась от резкого западного ветра между песчаными складками побережья, то читал и перечитывал давно знакомые страницы, то забывал читать и, лежа врастяжку на теплой земле,  на спине или ничком, грелся на солнце и бездумно смотрел в небо, однообразное, с далекими воздушными облачками, или на столь же безбрежную и голубую морскую даль, на волны с барашками белой пены, на чаек, качающихся на волнах.

Волосы у него, и без того светлые, выгорели на солнце до совершенно белого цвета и стали сухими и ломкими, а белая кожа на лице и шее покраснела, - Антон, как и все блондины, не загорал, а сгорал под действием солнечных лучей. Кроме того, однажды заглянув в зеркало хозяйки, висевшее на стене в горнице, он заметил на своем точеном прямом носу веснушки. Ужас! Надо срочно что-то делать, лимонным соком осветлить… Но где здесь взять лимоны? Он привык тщательно заботиться о своей внешности и поначалу опешил от такого открытия, однако потом подумал и плюнул. Кому это теперь было нужно, беречь кожу от солнца, не давать пересыхать волосам! Для чего это было теперь нужно!

              Однажды хозяйка полюбопытствовала у гостя, что за книгу он все время читает. Молитвенник? Добропорядочная работящая немка не понимала, что, кроме молитвенника, можно читать с таким прилежанием. В ответ Антон в двух словах посвятил ее в содержание своей книги. На второй ее вопрос он ответил, что нефрит – это не лекарство, а такой зеленоватый полупрозрачный камень, очень ценившийся в Китае, что у него дома в коллекции есть китайская нефритовая статуэтка, и он сожалеет, что не может ее сейчас показать.

- А, - сказала немка, кивнув, - А у нас здесь иной раз янтарь попадается на берегу, морем его вымывает. Тоже камень. Вот такой.
              Она сняла с шеи бусы и протянула молодому человеку. Полупрозрачные желто-коричневые камешки походили на окаменевший мед. Антон вспомнил, что, согласно легенде, дым от сжигаемого янтаря вызывает видения потустороннего мира, но не стал пугать пожилую женщину такими страшными подробностями.
- Вот бы было занятно сжечь прибалтийский янтарь и вызвать тень китайской красавицы, в имени которой упоминался нефрит, - думал он, вспоминая об этом разговоре. Как цветок, нежна, как нефрит, бледна…

«Был один государь. Он, красавиц любя,
«покорявшую страны» искал.
Но за долгие годы земле его Хань
Не явилась подобная вновь…

И однажды избрали прелестную Ян
Самому государю служить.
…
Их три тысячи – девушек редкой красы-
Было в дальних дворцах у него,
Только ласки, что им предназначены всем,
Он дарил безраздельно одной».

              Антону было спокойно и хорошо. Все передряги остались за спиной, все решения были приняты, будущее представало совершенно ясным. Не о чем было больше тревожиться, нечего стыдиться или бояться, некого и не к кому ревновать… Все, все, все в прошлом. Скоро закончится это вынужденное бездействие, скоро он уедет далеко-далеко и все начнет сначала.

              В тот день, когда он, после того, как свел счеты с обер-секретарем Шешковским, приехал прямо в Сенат к отчиму, был посажен им словно под арест в маленький архивный чуланчик, где и надумал решительно изменить привычное течение своей жизни, придав ему наконец отсутствовавшие в нем в последнее время направление и смысл, он настоял на том, чтобы составить и подать прошение о назначении его на новую службу.

- Василий Сергеевич, - сказал тогда Антон, глубоко вздохнув и стараясь говорить как можно тверже, - Даже если все уладится, мне ведь нельзя будет оставаться в Петербурге. Я хочу подать прошение о назначении меня на службу в Тобольск. И лучше его написать прямо сейчас, не откладывая.
- В Сибирь? Тебе там самое место! - воскликнул барон с сердцем, не сдержавшись, - Если уж на то пошло, я бы тебя еще дальше упек, на Северный полюс.
- Я без шуток, Василий Сергеевич. Я поеду в Тобольск и буду служить под началом тамошнего губернатора. Это интереснейший человек,  ученый, исследователь, путешественник. Я с ним в переписке состою. Я помогать ему стану, делом займусь. При дворе я неугоден, заняться мне больше нечем. Если я сам попрошусь в Сибирь, меня уже ссылать туда надобности не будет. И вам окажется проще это дело уладить, меньше хлопот и беспокойств, я ведь и так вам их много доставил. Не в ссылку, а на службу, добровольно. Подумайте, и преследовать меня больше смысла не будет, и лицо при том сохранено.

              Барон молча глядел на него в упор, сдвинув брови.
- Что ж, - сказал он, - Все верно. Это, по крайней мере, мужской поступок. И к тому же, возможно, единственно правильный. Я не видел выхода, ты мне его подсказал. Пусть будет по-твоему. Но смотри, отступать будет некуда.
- Я не отступлю, - ответил Антон.
      
              Вот так все определилось, и Антон не жалел о сделанном шаге. Он только боялся, что разрешения уехать ему вдруг да не дадут… Но неужели так много желающих отправиться по своей воле в эти дальние края? Он пытался представить себе, что ждет его на новом месте, но у него это не получалось. Он смутно чувствовал, что весь его нынешний жизненный опыт может немного стоить при других условиях жизни, в другой среде…

Хотя, с другой-то стороны, не в деревню же он глухую едет. Тобольск – столица Западной Сибири, можно сказать, почти тот же Петербург или Москва, только в Азии, а не в Европе. Да и вообще, разве нет там, за Уральским хребтом, больших городов и надежных крепостей, дворцов и храмов. И там люди живут, и книжки читают, и Богу молятся. И дела делают. Дела… А он ведь никогда ничем не занимался, разве что по собственному почину, из личного интереса, из каприза, наконец.

- Как-нибудь, - думал он, стараясь не паниковать, скрепиться, взять себя в руки и смелее смотреть навстречу будущему, - Авось не пропаду. Пора начинать что-то свое, выходить на свою дорогу… Может быть, мне удастся хотя бы приблизиться в жизни к тому, что гораздо важнее и почетнее, чем ублажать старую государыню своей красотой и мужественностью в духоте дворцовой спальни или завязнуть по уши в придворных интригах, стремясь обойти всех соперников и сделав им всем назло путем любых уверток и уловок блестящую служебную карьеру, никому, кроме самого карьериста, не обещающую никакой пользы.

              Ему было страшно, но жизнь обретала новое значение, манила, расстилала перед мысленным взором неизведанные горизонты. Может, в чем-то она его снова обманет… Что ж, не привыкать. Но бездействовать более – значит умереть заживо. Но гоняться за призраком монаршей милости – значит смириться с унижением своего достоинства на веки вечные.

              «С этого времени власть семьи Ян стала необыкновенная велика. Любая их просьба была для начальников провинций, областей и уездов равносильна императорскому указу. … Во дворце для Ян гуйфэй трудились семьсот вышивальщиц и ткачих, да еще несколько сотен резчиков, золотых и серебряных дел мастеров. …Во Дворце блеска и великолепия была башня Дуаньчжэн, в ней помещался покой, где Ян гуйфэй совершала свой туалет. Был там еще Лотосовый бассейн с ванной комнатой Ян гуйфэй».

              Антон вновь перевел взгляд от рукописных строк на морскую гладь и задумался. Положа руку на сердце, существовали все же некие облачка, нет-нет да и омрачавшие его чистый горизонт – первое такое облачко была судьба его друга Николки… Но с этим уже ничего нельзя было поделать. Второе облачко – это была Настя. Ох, Кривцов, Кривцов…      
      
              «В другой раз, на ночном пиру, Ань Лушань заснул, охмелев, и превратился в свинью с головой  дракона. Придворные доложили об этом императору.
- Этот свино-дракон, пожалуй, ничего дурного сделать не способен, - решил император.
           И так как его вовремя не умертвили, он потряс мятежами все Срединное государство».

«Загремел барабана юйянского гром,
Затряслась под ногами земля.
Смолк, изорван, «Из радуги яркий наряд,
Из сверкающих перьев убор».
Девять врат во дворцы государя вели,
Дым и пыль их закрыли от глаз.
Это тысячи всадников и колесниц
Держат путь в юго-западный край.
Шевелятся  драконы расшитых знамен…»

              Ветер, налетев, перелистал страницу и насыпал на книгу песка. Стряхнув песок, Антон пробежал глазами строки, ища стих, на котором остановился.

«Непреклонны войска. Но чего они ждут,
Что заставит в поход их пойти?
Брови-бабочки – этого ждали они –
Наконец перед ними мертвы!
Наземь брошен цветной драгоценный убор,
Не украсит ее никогда
Перьев блеск изумрудный, и золото птиц,
И прозрачного гребня нефрит».

              «- Ради успокоения страны умоляю Ваше величество забыть о личных привязанностях.
              … Наконец император вошел в свои временные покои и вскоре показался в дверях, поддерживая Ян гуйфэй. Он проводил ее до северного выезда на почтовую дорогу и здесь простился с нею, предоставив остальное Гао Лиши. … после этого Гао Лиши удавил ее…Тогда тело Ян гуйфэй завернули в расшитое покрывало, положили на ложе и выставили на дворе почтовой станции. Чэнь Сюаньли вместе с другими получил повеление войти во двор и осмотреть тело. Чэнь Сюаньли приподнял голову Ян гуйфэй и убедился, что она мертва.
- Кончено, - сказал он».       

              …Второе облачко – это была Настя. О ее судьбе следовало говорить отдельно, этот разговор должен был еще состояться, уйти от него не представлялось осуществимым. К тому же Антон не знал, сумеет ли он забыть однажды эту девушку настолько, что для него станет возможным поселить в своей душе другой женский образ. Настя, красавица Настя, игравшая для него одного музыкальные пьесы и говорившая с ним о белых ночах… Настя, приславшая ему назад перстень императрицы и написанное им письмо… Настя, которая признавалась ему в любви…

А что если поехать к ней, вот прямо сейчас поехать, упасть к ее ногам и сказать ей о своих к ней чувствах? Ведь не любит она этого Кривцова, ни дна ему , ни покрышки. И не было у нее с ним ничего, он ей только цветы дарил, а за другим к Катиш таскался. Упасть ей в ноги и сказать: «Я люблю вас, Анастасия Павловна, поедемте со мной… в Сибирь?»

Куда он может позвать ее? В Сибирь? Что предложить ей? Сибирь? И у него язык повернется ей это предложить? Такая девушка достойна куда как большего… Как он может теперь предложить ей такое, когда прежде, стоя на пороге удачи, мечтая о славе и власти, отстранял ее от себя! Что она может обо всем этом подумать? Только одно – как было у него все хорошо, так она ему нужна не была, а как стало все плохо, так и она сгодилась… Стало быть, разлука неизбежна…   

«Не спеша, не спеша отбивают часы-
начинается длинная ночь.
Еле светится-светится в небе Река,
Наступает желанный рассвет.
Стынут в холоде звери двойных черепиц,
Как приникший к ним иней тяжел!
Неуютен расшитый широкий покров.
Кто с властителем делит его?
Путь далек от усопших до мира живых.
Сколько лет, как в разлуке они,
И ни разу подруги погибшей душа
Не вошла в его тягостный сон…»

              «В годы Тяньбао, на десятом году, я была с императором Сюань-цзуном в летнем дворце на горе Лишань. Осенью, в седьмом месяце, в день, когда Волопас встречался с Ткачихою, император смотрел на звезды, опираясь на мое плечо. И тогда, глядя в небо мы поклялись друг другу: «Навечно останемся супругами – и в этой жизни, и во всех последующих!» Произнеся клятву, мы взялись за руки и заплакали. …
              Я снова сойду в земной мир и соединюсь с тем, кто предназначен мне судьбою».

              Однажды вернувшись с берега моря на мызу, Антон застал там посланца барона, привезшего ему короткое письмо. Письмо предписывало молодому отшельнику возвращение в Санкт-Петербург.

                *********
                Глава 9.
                Стрельба по мишеням.

              Антон приехал домой к вечеру. Дом был тих и выглядел каким-то пустым, окна светились только в служебном помещении. Он вошел в свою дверь из углового переулка, Павел внес за ним его саквояж. Отправив слугу осведомиться, дома ли барон, и приказав вызвать к нему его лакея, Мишку, поскольку он желал побыстрее избавиться от своего сторожа, заменив его услуги на гораздо более привычные и приятные ему, Антон прошелся по своим  комнатам, пыльным, душным…

Похоже, не очень-то его здесь и ждали, даже не прибрались. Он сам открыл в малиновой спальне окно и с минуту понаблюдал давным-давно знакомый ему открывавшийся из этого окна вид. И подумал, что там, в ожидающем его далеком далеке, в Тобольске, будет, наверное, скучать по своей любимой комнате, даже по этим деревьям за окном…

Явившийся вместо Павла Мишка поздравил молодого хозяина с возвращением. Похоже, он был этому рад. Антон тоже обрадовался. По словам Мишки, барон находился дома, а баронесса с дочерьми уже неделю гостили у родных в пригороде. Приказав приготовить ему ванну и свежую одежду, Антон привел себя в порядок в ожидании того, что либо Василий Сергеевич сам к нему заглянет, либо уж позовет его к себе. Однако ждал он напрасно.
- Все еще на меня злится, - с удивлением подумал Антон, - Пойти к нему без приглашения…

              Но обида да еще какая-то вдруг нежданно появившаяся неуверенность удержали его от этого шага. Поужинав в одиночестве, Антон отпустил лакея, лег на кровать и стал думать. Он никогда прежде не чувствовал такой оторванности от всего своего прежнего мира,  в котором он прожил  свою небольшую жизнь, привыкнув ощущать себя его органической частью и вдруг оказавшись выброшенным из него на обочину…

Вот он сейчас один, никого вокруг, и ему ведь некуда поехать, не с кем увидеться… Николка в тюрьме,  Семенов и Надина заняты своей женитьбой, Кривцов и Катиш ему решительно чужды и противны… К тому же в городе сейчас мало кто остался. Двор в Царском селе, горожане, и знатные, и простые разъехались на лето кто куда… Мать с сестрами в гостях… И даже отчим его видеть не желает.

              В дороге он отдохнул и вздремнул, теперь спать не хотелось. Вечер был светел, - собственно вечера, как такового-то и не было, да и настоящей ночи не ожидалось, ведь уже наступило время белых ночей. Легкий  сумрак, лишенный прямого солнечного света, окутывал все вокруг словно прозрачной мантией. Парящие в небе облака приобрели нежные оттенки перламутра. Северная столица переживала свои лучшие, красивейшие, завораживающие и ее жителей, и ее гостей дни. Этот прекрасный город, поднявшийся, как по волшебству, среди заболоченной пустыни, никогда в иное время года не казался волшебным до такой степени.

              Антон снова подошел к открытому окну и, облокотившись на подоконник, свесил голову наружу. Правее ему был виден фрагмент полукруглого бокового перехода, в стрельчатых окнах которого отчетливо мелькал свет. Кроме барона да, может быть, его гостей в тренировочном зале никого быть не могло. Искушение оказалось слишком велико. Антон решился, отбросил колебания и отправился на огонек. Выйдя в жилые покои главного корпуса из своей гостиной, он прошел по коридору и спустился вниз по ступенькам, а там толкнул знакомую дверь…

              Как только он ступил внутрь, его оглушил звук выстрела. Барон, в одной белой рубашке, ярко озаренный огнем многорожкового канделябра, стоял спиной к входной двери, держа в левой руке стакан, а в правой пистолет и  целился в дальний конец зала, готовясь выстрелить еще раз, в расположенные там деревянные щиты, на которые сейчас были пришпилены в качестве мишеней цветные игральные карты, также хорошо освещенные стоявшими поблизости свечами.

     Рядом с ним на подвинутой от стены скамье сидел, заряжая пистолеты, его слуга, тезка великого князя, Павел, уже приступивший к выполнению своей службы при своем прежнем барине, сохраняя свой обычный непроницаемый вид, так действовавший Антону на нервы. Едкий пороховой дым сизым облаком плыл в воздухе над их головами.  Кроме барона и Павла, в зале никого не было.

              Антон сделал вперед несколько шагов и остановился. Василий Сергеевич не слышал и не оборачивался. Павел был занят пистолетами, выложенными в ряд на лавке в количестве четырех штук, и не поднимал голову.
- Здравствуйте! – громко сказал молодой человек.

              Барон оглянулся, окинул его взглядом и кивнул, а затем возобновил прицел. Грянул еще один выстрел. Василий Сергеевич бросил слуге разряженный пистолет, отхлебнул из своего стакана, протянул руку за другим пистолетом и прицелился было опять, но стрелять передумал.
- Что, не спится? – осведомился он, подбрасывая в руке оружие и оглядываясь на Антона еще раз.

- Не спится, - отвечал Антон, - Дома как на новом месте. Я не помешал вам?
              Барон помолчал, потом посмотрел на своего слугу.
- Иди, - сказал он ему, - Мне теперь его сиятельство пистолеты будет заряжать.
              Павел молча положил на скамью пороховницу, встал, поклонился и вышел. Слышно было, как он захлопнул за собой дверь.
- Что столбом стоите, - сказал Антону барон, - Вы же слышали, что я сказал. Извольте службу исполнять.
              (- А он ведь пьян, - подумал Антон, поглядывая на отчима и безропотно выполняя его приказ. Присев на скамью, он взял крайний пистолет и принялся налаживать заряд.)

- Как… отдохнулось? – спросил Василий Сергеевич,  слегка покачнувшись, но вновь заняв твердую позицию и в очередной раз  выстреливая по карточным мишеням.
- Спасибо, - лаконично ответил Антон, принимая небрежно брошенный ему пистолет с дымящимся дулом и подавая другой, заряженный.
- Я хотел поговорить с вами завтра, - сказал барон, - Но раз уж вы явились сейчас… Ваше прошение о назначении вас в Тобольск, представленное на высочайшее рассмотрение, третьего дня одобрено и скреплено соответствующей случаю резолюцией.
              Вслед за этими словами, словно подтверждая их справедливость, раздался еще один выстрел.

- Значит, я еду? – спросил Антон, почувствовав, как сердце у него в гриди при этом известии забилось чаще.
- Да, значит, едете.
- А Шешковский?

              Барон с минуту помедлил с ответом, вглядываясь в противоположный конец зала.
- Промазал, кажется… - пробормотал он, - Павел! Ах, да…
- Я схожу посмотрю, - предложил Антон, имея ввиду, что подойдет к мишеням и проверит, в самом ли деле сделанный выстрел был неудачен, - В какую карту вы целились? – спросил он.

- В какую карту целился? – переспросил Василий Сергеевич, - Не помню уже, в какую. В валета, кажется… Нет, валет уже был бит… Да ладно, - он махнул рукой, -  Промазал, не промазал, один черт… Валет бит, ему не повезло, дама же нам не по зубам, и вообще все одно к одному… А Шешковский что же… Шешковский жаловаться не стал. Поболел пару неделек, и все. Выздоровел.
- А он не приходил во дворец с моим перстнем на руке? – не удержавшись, с живым интересом спросил Антон, - То есть с перстнем императрицы?
- Нет.

              Василий Сергеевич опустил пистолетное дуло и сел на скамейку рядом с Антоном.
- Оставьте, - сказал он, забирая у него из рук еще не заряженный пистолет, и продолжил, - Нет, он не приходил во дворец с вашим перстнем на руке, потому что я предупредил его, что это за перстень и кто его может узнать.
- Вы? Предупредили?
- Да.
- Зачем вы это сделали?
- А что еще мне было делать, сударь мой? Хорошо, что хоть эту неприятность удалось предотвратить. Вот он, ваш перстень…

              Барон запустил руку в карман и вынул знакомое кольцо с четырьмя бриллиантами в веерообразной золотой оправе. Внизу на его ободке, обнаруживая искусное вмешательство ювелира, снимавшего драгоценное украшение с толстого жирного пальца, которому оно было слишком мало, имелся узенький, в виде полоски, след от распила, после произведения необходимой операции аккуратно запаянного и зашлифованного.

- Вот, держите, - повторил барон и добавил, - Настоятельно советую вам одеть эту вещицу, когда вы отправитесь ко двору.
- Господи, опять он ко мне вернулся! – воскликнул Антон в отчаянье, поневоле забирая перстень из рук барона, - Как же мне от него отделаться! Куда мне его девать!
- Разве можно отделаться от самого себя? Впрочем, вы однажды пытались это сделать…
- Второй раз я этого не сделаю, - насупившись, произнес Антон, - И вы это хорошо знаете.

- Я знаю, что принято считать, будто второй раз одно и тоже редко повторяется. Хотя, на самом деле, бывает всякое… Встречаются люди, которые не желают учиться, упорно совершая те же самые ошибки даже не по два, а по несколько раз кряду…
              В царствование императрицы Анны Иоанновны здесь, в Петербурге, на Сытном рынке казнили одного бедолагу, Егора Столетова, человека незнатного и небогатого, но всегда умудрявшегося  вращаться в высоком обществе, а, стало быть, способного, только излишне любопытного, самоуверенного и болтливого… Он был арестован Тайной канцелярией трижды. Сначала он служил секретарем у Виллима Монса, любимца супруги царя Петра Екатерины, вместе с ним по приказу царя попал в Тайную канцелярию в первый раз, на допрос к графу Ушакову,  и в ноябре 1724 года, когда Монса обезглавили на Троицкой площади Петербурга, получил и свою долю наказания, - был выпорот кнутом и сослан на 10 лет в каменоломни Рогервика, на каторгу.
              После смерти Петра Первого Столетов вернулся с каторги и снова поступил на придворную службу, на сей раз при дворе цесаревны Елизаветы. И ведь уже знал, что значит вляпаться в историю, мог бы и поостеречься, так нет же!
              В начале царствования Анны Иоанновны привлеченный по новому делу, он опять попал в Тайную канцелярию, прошел через мучения пытки и по новому приговору оказался в ссылке в Нерчинске. Там он жил свободно, был принят в хороших домах, но как-то раз по пьяному делу наболтал лишнего, рассказав собутыльникам со скабрезными подробностями о связи сестры императрицы, герцогини Екатерины Ивановны Мекленбургской с князем Михаилом Белосельским, за что был схвачен снова, уже в третий раз, пытан в Екатеринбурге, затем привезен в Петербург в застенки Тайной канцелярии, предан новой пытке и теперь уж обезглавлен.
              Три раза человек поскальзывался на одном и том же месте! Ничему его жизнь не научила…

              Антон промолчал, не желая спорить.
- Может быть, вас жизнь научит в конце концов хоть чему-нибудь, - продолжал барон, обращаясь к молодому человеку, - До сих пор, однако, вам было свойственно совершать поступки, которые делают эту надежду весьма слабой. Вы все время упорно сбиваетесь в сторону с прямого пути. Как много вам было дано, Антон, как много надежд вы подавали… И каких надежд! И что же? Ничего ровным счетом…
              Что вы молчите? Да, я помню, чем закончился откровенный разговор на эту тему между вами и вашей матерью, но мое мнение по этому поводу вы еще не слыхали, а если вам нестерпимо узнать, что я также предпочел бы иметь среди своих семейных не добровольного изгнанника в отдаленные края, но преуспевающего придворного, и вы не желаете, как некоторые, бывшие безголовыми еще при жизни, то есть до того,  как им оттяпали голову на самом деле, учиться на своих ошибках, то вот вам оружие на выбор…- и барон кивнул на разложенные на лавке пистолеты.

Антон слушал, не веря своим ушам. Много же накопилось на душе у Василия Сергеевича против него, раз он вдруг заговорил с ним таким образом. Да и то сказать – любому долготерпению может придти конец…

- Только не рассказывайте мне, Антон, - продолжал барон между тем, -  Не рассказывайте мне сказки, будто окружающие воспользовались вами при полной вашей наивности да еще без вашего на то согласия. Вы молоды, но вы взрослый человек, вы мужчина, вы вполне понимали, на что шли.
              В той повести, что я читал у вас, пока вы болели, сказано о счастье иметь красивую дочь, так как владыка в стране – мужчина. У нас же это женщина, поэтому спрос не на девочек, а на мальчиков. Ей нравятся юноши, она дорого платит. И вы шли на все, чтобы получить эту самую высокую цену… Пока сами не сделали так, что цена наконец упала ниже некуда…
              Конечно, вас не ссылают в полном смысле этого слова, вы получаете назначение, вам даже дадут прощальную аудиенцию… Приличия соблюдены, лицо сохранено, как вы верно изволили выразиться по этому поводу. Но кого этим обманешь!
              И вот я, вместо того, чтобы обрести в вас союзника,  тем самым упрочив свои позиции еще более, вынужден только делать вид, что проигрыша на самом деле нет, оставаясь один на один со всей этой злобной сворой… Поймите меня, Антон, поймите, в какое положение я попал из-за вас…

              Барон долил в свой стакан вина из стоявшей рядом на полу бутылки и выпил его залпом.
- Почему вы выставили за дверь Настю? – спросил он.

              Антон в двух словах познакомил отчима с участием в последних событиях Александра Кривцова.
- Она позволила ухаживать за собою этому ничтожеству…
- А вы-то сами кто на самом деле? Не ничтожество ли?
- Скажите, зачем вы решили посвятить Настю во все, что касалось сути произошедших со мной неприятностей? – спросил Антон, не желая по понятной причине даже попытаться ответить на последний вопрос.
- Ну, во-первых, она и так была во многое посвящена.
- Однако далеко не во все.
- А во-вторых, помните, мы говорили с вами о том, что внимание к незначительным деталям и персонажам могут обеспечить подступы к достижению важных целей. И ведь я не прогадал. Настя именно и указала нам доносчика, а без нее мы бы еще долго блуждали в потемках.
 
- Это чистая случайность, - сказал Антон, - Мне кажется, вы разрешили ей остаться с нами при обсуждении, чтобы подчеркнуть то, что вы ей тогда сказали, а именно, что она настоящий член нашей семьи. Вы нас пытались свести с нею таким образом, вот что я думаю.
- Ну и что же тут плохого, если это и так? Я считал и считаю Настю достойной уважения и любви. По моему мнению, из вас двоих на самом деле могла бы получиться неплохая пара.
- В таком случае вы действовали очень решительно. А правда, что моя матушка советовала Насте завести себе любовника?

- Нет, - сказал барон, - Это она тогда так сказала, с досады… Она-то как раз всеми силами пыталась сохранить ваш брак и никак не желала примириться с мыслью о том, что ее усилия могут оказаться тщетными. Это я советовал Насте  подумать о себе и, перестав надеяться на несбыточное, выбрать себе друга.
- Вы?
- Я, сударь мой, я. Кто-то должен был дать ей дружеский совет, очень уж она была одинока и несчастна. Но она моему совету тогда не вняла.
- Откуда вы знаете?
- Для чего бы ей иначе было добиваться увидеться с вами? Чтобы сказать вам, что она вас разлюбила?.. Жаль только, что мы все трое, Настя, ваша мать и я, пытались склеить то, что склеить, видимо, невозможно. Ей поневоле придется вас забыть. Она еще очень молода, надеюсь, она с этим справится…

- Вы хорошо к ней относитесь, - вдруг почувствовав, что сейчас выйдет наружу еще одна важная подробность, подспудная, скрытая, завуалированная, но существующая, проговорил Антон, с тревогой глядя на отчима.
- Я не скрывал этого.
- Она вам нравится, да?
- У нас что сегодня, вечер откровений? – усмехнулся барон, - Ну, пусть так… Если бы я не был женат…
- На моей матери…
- Это не имеет значения… Кстати, судьба Насти тоже уже определена. Императрица пожелала принять в бедняжке участие. По вашем отъезде Настя останется в столице и будет принята ко двору. Ее величество жалует ей свой шифр и назначает своей фрейлиной, она уже приготовила для нее комнату рядом со своей опочивальней.

              (- Ну, во дворце ее живо научат всему, чему не научили мы с Кривцовым. Именно этого не хотел допустить ее отец, завещав ей побыстрее выйти замуж… Однако замужество ее не спасло, от судьбы, знать, не уйдешь… А достанется она в конце – концов не Кривцову и ни кому другому, а… Василию Сергеевичу. И моя мать тут препятствием не станет, также, как не стану я. Он ее старше, и он женат, но хорош собой, нравится женщинам, достоин любви, к тому же они ведь всегда, с самого начала как-то особенно с нею ладили… Сочувствие далеко может завести… И не только для  того он посвятил ее в наши тайны, чтобы на самом деле нас с нею свести, а больше для того, чтобы не испортить своих с нею доверительных отношений. Иначе с нею он поступить не мог. И конечно, именно потому он и советовал ей завести себе любовника, что она ему самому желанна. Любовник встал бы не между ними, а между нею и мною и окончательно уничтожил бы надежды на то, что мы с нею когда-нибудь сможем быть вместе, а уж там и для него открылся бы полный простор действовать… Может быть, он поступал так неосознанно, интуитивно, но ведь поступал… Что ж, наверное, это самое лучшее из того, что может с нею произойти. И могу ли я его упрекать? И смогу ли я упрекнуть Настю? Я сам толкал их на подобные поступки… Я сам… сам…)      

                *********
                Глава 10
                Математика абсурда.

         Свечи ярко горели в узком длинном зале с обшарпанными стенами и высокими стрельчатыми окнами, под потолком струился сизыми туманными полосками едкий пороховой дымок.

- Ох, Антон, как мне жаль, что все происходит так, а не иначе, - произнес Василий Сергеевич задумчиво. Он сидел на лавке с усталым видом, глядя мимо молодого человека, куда-то прямо перед собой, черные волосы, кое-как завязанные лентой на затылке, растрепались, одна длинная прядь упала на лоб, пересекая его, белая рубашка была распахнута, открывая мускулистую волосатую грудь, - Послушай, может быть, попробовать все же что-то изменить? – проговорил он затем и вот тут посмотрел на Антона, - Петербург тебе, после того, что ты натворил, заказан, а назначение в Тобольск уже имеется, но, возможно, удастся вызвать тебя затем в Москву? Попутешествуешь, так сказать, да и вернешься. Давай я тебя в Москве пристроить попытаюсь. Там сейчас генерал-губернатор Чернышев Захар Григорьевич занят по уши устроением Московской губернии, ему  люди нужны… и Сама к нему благоволит, по старой памяти, должно быть, так что особых проблем не предвидится… 

              Братья Чернышевы когда-то в молодые годы Екатерины Алексеевны состояли при Молодом дворе, и именно Захар Чернышев (она дразнила его тогда «горячей головой») был тем счастливчиком, которому юная великая княгиня написала однажды записку: «Надо ли после того называть вещи по имени? Ну вот: я вас люблю!» (4) Вряд ли она помнила все свои записки и увлечения, но молодость забыть нельзя, - даже давно засохший цветок еще способен сохранять свое чарующее благоухание… Положение императрицыного любимца могло быть сочтено прочным и предполагало некоторые свободы.   
 
- Я не хочу в Москву, - сказал Антон.
- Представляешь, что переживает сейчас твоя мать и что ей еще предстоит пережить? Если ты уедешь так далеко, мы, возможно, больше никогда и не увидимся.
- Мне очень жаль, - сказал Антон.
- Не геройствуй попусту, можно отступить даже в самый последний момент, если шаг вперед оказывается слишком труден.   
- Я этот шаг обдумал. Такому ничтожеству, как я…
- Ладно, оставь, чего не скажешь со злости. Я надеюсь, ты ведь знаешь, что дорог мне.
- Вы мне тоже, - сказал Антон.
- Хоть я и занимаю место твоего отца, но гожусь тебе скорее в старшие братья… И тем не менее…
- Поверьте, я очень не хотел бы вас огорчать, но в жизни все как-то странно происходит… В ней все всегда наоборот…
- Ты это заметил?
- Еще бы не заметить!

- Значит, ты начинаешь понимать, что к чему… О нет, - барон покачал головой, - Это только так кажется, что все происходит наоборот. На самом деле это мы всегда и во всем пытаемся поступать наоборот. Тот порядок, что привносится нами в жизнь из самых лучших наших побуждений, на самом деле чужд ей, вот в чем состоит суть дела. То, что кажется нам превосходным, отнюдь не всегда является таковым на поверку. В юности у меня была одна любимая игра, которую я придумал себе сам. Я брал себе на заметку какой-нибудь случай, произошедший на самом деле, и начинал представлять себе, какие у него могут быть последствия, при этом стараясь вообразить те из них, что казались самыми неожиданными, самыми несуразными… Чем больше было вариантов, тем лучше, и я останавливался на казавшемся наиболее абсурдным из них как на том, который наиболее близок к реальному воплощению…

- Нужно представить себе самое невероятное, оно и сбудется? – переспросил Антон, в эту минуту совершенно уверенный в том, что его собеседник перебрал достаточно сильно.
- Однако часто разгадка ускользала, в конце концов происходило то, до чего я не сумел додуматься… Со временем я понял, что открыл один из законов бытия, но, не смотря на это, так и не научился до конца пользоваться своим открытием.
- Да им и невозможно пользоваться, - пожал плечами Антон.

- Напротив, очень даже возможно. Этот закон всюду, ему подчиняется всё и вся, от нас же требуется, в наших же интересах,  хотя  бы не пытаться его игнорировать. Тут возможен расчет, это почти математика. Не упорядоченный хаос, но хаос как порядок… Это трудно осмыслить, в том-то и дело…
              Знаешь, как я решился жениться на твоей матери? Мы с нею состояли в связи уже несколько месяцев, она нравилась мне, я к ней привязался, но о женитьбе не помышлял даже тогда, когда она мне сказала, что беременна, хотя был совершенно уверен, что она не солгала. Но как-то раз я опоздал на свидание и явился к ней уже затемно, когда она устала меня ждать. Я нашел ее спящей и поразился тому, что увидел. Она сидела в кресле, наклонив голову на бок таким образом, будто ей ее свернули, как куренку. Руки упали с подлокотников и свесились вниз. Прическа смялась. Лицо выглядело утомленным, рот приоткрылся, румяна расползлись неровными пятнами, вокруг ввалившихся глаз проступила синева… И при всем том она, представь себе, посвистывала во сне носом.  Я сел напротив и стал смотреть на нее. Я привык видеть ее красивой, изящной, свежей, энергичной, улыбающейся… молодой, почти юной… Но на самом деле ей было уже за тридцать, и вот она как раз и выглядела в эту минуту  соответственно своему возрасту.
              У меня не было недостатка в знакомых, среди которых насчитывалось несколько молодых привлекательных женщин, соперничавших между собою в красоте. Женщина, которая спала в кресле предо мною, была из их числа, но в эту минуту, разумеется, безнадежно проигрывала им всем.
              И я вдруг даже не подумал, а почувствовал… Почувствовал, что среди бесконечной суеты, показного блеска и непрекращающейся борьбы за первенство между себе подобных я нуждаюсь в человеке, истинное лицо которого мне известно, и что я сам хочу быть тем человеком, перед которым и она всегда сможет показаться без своей маски… а ведь в таком случае мне тоже не придется прятаться под маской все 24 часа в сутки…               Через два месяца мы обвенчались, а твоя сестра Наташа из необходимости соблюдения внешних приличий была объявлена при рождении якобы недоношенной, хотя родилась совершенно здоровым ребенком…
              Этот пример из тех, которые легко признать и вписать в привычные рамки, поскольку дело завершилось счастливо. С другими примерами посложнее…
              И ведь даже я не пожелал правильно оценить твои шансы в той игре, в которую так навязчиво предлагали сыграть обстоятельства и от которой правильней было отказаться с самого начала. Как мы не догадались, что выиграли бы, уступив дорогу другому кандидату? Во всяком случае, тогда и у нас, и у тебя наверняка не было бы столько неприятностей. Все вообще могло сложиться по другому. Лучше… во всех смыслах…    

- Значит, вы считаете, что я был обречен на провал с самого начала?
- Видимо, да. Так же, как одна из лифляндских крепостных крестьянок обречена была стать императрицей, а ее соперница- столбовая дворянка сгинуть в монастырском затворе, навлекая при том страшную грозу на тех, кто неосторожно проявлял к ней расположение. Но как можно поверить в то, что корона увенчает чело простолюдинки, а родовитый красавец уступит простому солдату? А между тем все это закономерно, нужно только снять шоры с глаз и не мчаться сломя голову вперед, не разглядев дороги… Но теперь уже слишком поздно.

- Тогда не стоит и жалеть, - сказал Антон, - Надо все принять, как есть, и кончено.
- Это легче сказать, чем сделать. Печально сознавать, что мог бы обойти препятствие без того, чтобы расшибить себе об него лоб.
- Мне все равно это не доступно. Я не философ и тем более не математик, я…
- Помню, обычный человек, к которому надо подходить с обычными мерками… Кстати, Антон, Шешковский ведь наврал тебе. Ты не слишком долго смог водить его за нос, и он тебя уже практически обставил, если бы не твой нежданный маневр с его же креслом-ловушкой. Твоего Николку  приговорили никак не к каторге, а только к исключению из гвардии и переводу в армейские  полки, подальше от столицы.

- Правда? – воскликнул Антон радостно и схватил Василия Сергеевича за руку, - Это правда?
- А драгуна понизили в чине и отправляют служить в Астрахань, поближе к чуме и холере… 
- А где сейчас Николка?
- Думаю, его выпустят на днях, - сказал барон, - Я попытаюсь об этом разузнать и сообщить тебе, чтобы ты смог с ним повидаться…

- Василий Сергеевич, - собравшись с духом, произнес Антон, - Я не хотел этого признавать, но всегда восхищался вами и пытался подражать вам по мере сил. Я счастлив иметь такого отца. Или такого старшего брата. Я никогда не забуду, что обязан вам жизнью. Прошу вас, когда я уеду, позаботьтесь о Насте.
- Между прочим, - сказал барон, - Насте приказано явиться во дворец в один день с тобой. Мы с баронессой будем вас сопровождать.

                *********
                Глава 11.
                Самое невероятное.

              Несколько дней Антон провел дома, пытаясь собираться в дорогу. Это у него не очень хорошо получалось, но он все-таки продолжал копаться в своих вещах и книгах, в своем собрании редкостей, пытаясь отсортировать то, что он непременно хотел бы взять с собою, от того, что могло оказаться лишним грузом. Однако ему жаль было и самых мелочей, с каждой бумажкой и безделушкой оказывалось столько связано, что он не мог решиться избавиться ни от одной.

Раскладывая свои сокровища на всех столах во всех своих комнатах, он отдавал много внимания и уделял много времени каждому в отдельности, то углубившись в чтении извлеченной из шкафа книги, давно забытой, а теперь обнаруженной заново, то раскладывая статуэтки из далекой страны Хань, то разбирая свои рисунки, увлекаясь всем по очереди и забывая про остальное, и дело почти не двигалось с мертвой точки.

В его вещах всегда царил особый специфический беспорядок, который являлся для него единственно возможным порядком и нарушение которого повергало его в негодование и ужас, подобный панике. Слуги знали, что нельзя трогать даже совершенно запыленные и лежащие, казалось бы, где попало книги, рукописные наброски и живописные эскизы, к которым молодой граф мог не прикасаться месяцами, но про которые, как потом оказывалось, помнил все это время.

Распечатанные и не распечатанные письма должны были по возможности валяться там, где он их ненароком бросил, чтобы позднее все же попасть ему в руки. Кисточкам и краскам, по его мнению, самое место было рядом с бокалами в буфете, а нефритовая китайская статуэтка прекрасно соседствовала именно с простым булыжником, подобранным где-то на дороге и тщательно отмытым, привлекшим к себе внимание тем, что он имел форму, отдаленно напоминающую экзотическое животное вроде носорога…

              Среди книг в шкафу Антон нашел учебные пособия и свои ученические тетрадки тех времен (собственно, недавних, но тем не менее казавшихся такими далекими), когда он вздумал было всерьез учиться переводить с китайского.
              Переводы с китайского на латынь стали появляться в Европе в XVI веке. В России к освоению китайского и маньчжурского языков приступили в Петровскую эпоху, в связи с установлением дипломатических отношений с Пекином, поэтому  профессиональных переводчиков с китайского и маньчжурского языков начали готовить при Петербургской Академии наук не так давно, сначала стараниями первого преподавателя этого своеобразного предмета, господина Россохина, который выучился китайскому в свою бытность в Пекине при Духовной миссии и заложил основы его преподавания в Петербурге, а затем на той же ниве постарался господин Леонтьев, служащий Коллегии иностранных дел, где он занимался переводами деловых бумаг, но в свободное от службы время также переводил классических авторов Срединного государства и даже напечатал кое-что из своих работ в журнале «Трутень» Новикова, познакомив широкую публику с богатейшей культурой далекой и еще очень мало известной в России страны. (5)

              Просмотрев свои тетрадки, Антон вспомнил, как это было интересно, и понял, что делал успехи… как жаль, что забросил, надо же, потерял впустую столько времени… захотелось более легких и громких удач, без труда и прилежания, чтобы прямо на голову счастье упало… упало, ничего не скажешь, прямо-таки, можно сказать, рухнуло… Аккуратно сложив тетрадки, Антон решил, что продолжит свои занятия, хотя бы в отрыве от замечательной петербургской школы и без возможности личного общения с господином Леонтьевым. Но ничего, было бы желание и усердие…

              Итак, в результате кропотливой, но мало эффективной деятельности графа в последние дни все его апартаменты в конце концов оказались до невозможности захламлены, а больше всех, конечно, досталось малиновой спальне, где шагу нельзя было ступить без того, чтобы не потревожить какую-нибудь хозяйскую драгоценность.

Антон с удовольствием пользовался всеми своими комнатами, но малиновая спальня всегда была явной его фавориткой, поэтому он и тащил самые любимые свои вещи именно туда, поэтому, извлекая теперь их все зараз, он и создал там наибольший беспорядок. Если бы он мог, он забрал бы с собою не только книги, картины и статуэтки, не только вазы и вышитые покрывала, но и эту уютную, знакомую до мелочей комнату с обивкой из китайского шелка, по которому змеились голубые  ручьи с переброшенными через них горбатыми мостиками, а маленькие круглоголовые улыбчивые китайцы по извилистым тропкам, пересекающим зеленые прямоугольнички рисовых полей, торопились принести плоды, лежавшие в их корзинках, к подножию прекрасных дворцов – обители тоненьких, словно веточки, узкоглазых красавиц. И ему пришло в голову, что шелк со стен можно ободрать и взять с собою…      

              Антон нигде не бывал, ни с кем не видался, обедал и ужинал с бароном, ездил с ним по вечерам на верховую прогулку и все время находился в ровном, спокойном расположении духа, а потом возвратилась баронесса с дочерьми, в доме стало оживленнее и веселее, и наконец было получено ожидаемое высочайшее приглашение. Двор находился в Царском, туда и следовало прибыть. Сообщение о времени поездки послали в Елиновский особняк, Анастасии Павловне, которая не замедлила явиться в назначенный час к Велевским, красивая, по- придворному одетая и причесанная, держась вполне непринужденно, как она это умела.

Ехать было не так уж долго, однако экипаж подали к подъезду пораньше, чтобы не опоздать, чего доброго, в него уселись все четверо участников важного путешествия, и вот карета, запряженная четверней, раскачиваясь на рессорах, покатила вперед, минуя знакомые улицы и проспекты, а затем вскоре миновала городские окраины и оказалась в пригороде, так что из окошек можно было обозревать прекрасные природные виды, украшенные дворцами знати и разбитыми вокруг них регулярными парками…

Вот и Царское село, вот и императорский дворец, построенный Джакомо Кваренги для Елизаветы Петровны далеко не с первой попытки,  так как даже ему, непревзойденному мастеру архитектурного барокко, все не удавалось угодить прихотливому вкусу заказчицы, в результате чего поднятые уже на значительную высоту стены разрушались и возводились заново, и опять заново, и опять, пока наконец не было создано это бело-золотое затейливое чудо, будто сотканное из кружев и солнечных лучей, напоминающее драгоценную шкатулку вроде тех, что описываются в волшебных сказках и предназначаются для хранения жемчужины  несметной ценности, светящейся в ночи, - достойное место обитания прекраснейшей и знатнейшей женщины на свете, Ее величества государыни-императрицы.

              … Аудиенция прошла вполне гладко, так что напрасно барон и баронесса Велевские волновались и целый вечер накануне учили в два голоса графа Антона, словно новичка, впервые вступающего в дворцовые покои, как ему следует себя держать, как кланяться, что говорить и о чем молчать.

Выход императрицы был совершен в зале, стены которого сплошь покрывала ценная западная живопись, - картины на мифологические сюжеты не были развешаны здесь по стенам так, как это практиковалось обычно, но тесно, без промежутков примыкали друг к другу, создавая как бы единое непрерывное полотно, сотканное при том из множества разнообразных сюжетов и образов, творений искусных мастеров, сливавшихся в нечто подобное чарующей феерии, красочной и многогранной при всем своем кажущемся единстве.

Много времени можно было провести, любуясь этими в изобилии представленными здесь художественными шедеврами, однако при появлении в зале владычицы всего этого великолепия, призванного быть всего лишь рамой, обставляющей ее торжественное шествие навстречу гостям, будто небожительница являла себя простым смертным, все глаза оторвались от живописных полотен и обратились на нее и ее свиту.

              Императрица казалась веселой и добродушной и, как всегда, милостиво и слегка кокетливо улыбалась, склоняя голову, увенчанную высокой прической из своих обильных напудренных волос. Впрочем, она держалась очень ровно и при всей внешней дружелюбности недоступно и величественно, ничем не обнаруживая своих истинных чувств и настоящих мыслей, что она умела делать в совершенстве. Никто и не подумал бы, глядя на нее, будто что-то могло связывать ее когда-то с почтительно стоящим перед нею красивым белокурым молодым человеком, будто когда-то он был ближе к ней, чем можно было заподозрить это сейчас, будто драгоценный перстень, сверкающий на его пальце, в самом деле ее подарок.

А впрочем, как знать… Может быть, как раз напротив? Ведь на поверку преклонение и восхищение, окружающие даже столь высокую особу, только кажутся той невидимой стеной, через которую не пробиться в царство ее тайн. Это скорее воздушный ореол, подобный запаху цветка… да, всего лишь воздух, а он столь легко проницаем… К тому же и в каждой стене все равно или найдутся бреши, или их можно сделать… И как вредят себе сами эти высокие особы непродуманными, опрометчивыми поступками.

Хотя трудно вообразить себе, конечно, что самодержица Всероссийская в самом деле горько плакала когда-то, вынужденная подчиняться высшей злой воле, разлучась с людьми, которым она отдавала свое сердце, - Сергеем Салтыковым, Станиславом Понятовским… Что это она потом терпела скандалы и даже побои от красивого и темпераментного гордеца, графа Григория Орлова, стараясь по мере сил скрыть полученные в общении с ним синяки и не имея возможности спрятать  свои заплаканные глаза…

И что она же теперь мечется от одного мужчины к другому, выматывая себя и их в отчаянной, с маниакальным упорством повторяемой попытке найти в близости с ними то, чего ее так жестоко лишали в молодости, в чем ей отказывали и что теперь уже, к сожалению, недоступно ни ее душе, ни ее телу, стремясь  утолить хотя бы не надолго и хотя бы на немного неутолимое болезненное желание, но даже в самом лучшем случае обретая всего лишь иллюзию взаимности да несколько часов по-настоящему спокойного сладкого сна…   

              Императрица сказала пару слов графу Антону, похвалив его за служебное рвение и пообещав свое покровительство и содействие в трудах на новом поприще, поговорила с бароном Велевским, попросив его подготовить для нее доклад на такую-то тему, с легкой иронией отозвавшись при том о вечных недомоганиях генерал-прокурора, мешающих старичку выполнять свои обязанности, похвалила убор баронессы и, кивнув этим троим с самым любезным видом, давая им понять тем самым, что беседа окончена, обратилась затем к молодой графине Обводовой, взяла ее  под руку и повела с собою по зале, затеяв разговор на ходу, среди целой придворной толпы оказавшись с нею наедине, что было немедленно замечено всеми присутствующими и расценено как знак особого расположения императрицы к этой молодой особе.
 
              Приглашенные стояли группами, занятые общением между собою, при этом зорко наблюдая за всем, что происходило в зале. Велевские и Обводов образовали свой маленький кружок. Баронесса делилась с мужем и сыном своими соображениями по поводу безвкусных нарядов некоторых дам и с кажущейся непринужденностью обмахивалась веером, барон делал вид, что слушает, рассеянно скользя взглядом вокруг, Антон также кивал матери и также, как Велевский, да и сама баронесса тоже, не выпускал из виду императрицу и Настюшу.

Вот они обе отошли к окну, остановились друг против друга, одинаково озаренные солнечными золотыми лучами, вот Настюша, что –то сказав, присела в низком изящном реверансе, - и императрица, слегка кивнув головой, жестом отпустила ее от себя и обратилась к другим приглашенным…
       
              Плавно скользя по натертому блестящему паркету между кавалерами и дамами, шелестя шелком платья, графиня Обводова вернулась к Велевским. Вид у нее был довольный и радостный, глаза светились внутренним оживлением.

- Вас можно поздравить, Анастасия Павловна, - произнес Антон, - Императрица к вам благоволит, вы удостоены особого внимания… Надо ожидать, что ваша служба при дворе принесет вам не только почести, но окажется также приятной и необременительной…
- Я отказалась от места при особе Ее величества, - глядя прямо на него, произнесла Настюша, и в голосе ее слышалось ликование, словно особенно звонкие ноты в соловьиной песне, - Я сказала Ее величеству, смогу ли наслаждаться почестями и роскошью, когда с любезным  сердцу моему разделить их мне будет не дано, и одной милости попросила – быть мне с ним неразлучной, где бы он ни оказался, куда бы его судьба ни привела, что бы с ним ни случилось. (6)

- Вы отказались от назначения фрейлиной, верно ли я вас понял, Настя? – воскликнул барон.
- Да, Василий Сергеевич, - отвечала Настюша, все также не спуская глаз с лица Антона, - Вы меня поняли верно. Императрица неволить меня не стала и простила мне мою дерзость. Я еду с графом в Тобольск… И вы не помешаете мне это сделать, Антон Тимофеевич, - договорила она, теперь обращаясь только к Антону, - Я жена ваша, я имею на это право, я люблю вас, и вы любите меня, и никто меня в этом не разубедит, даже вы сами.

- Господи, - сказала баронесса, - Деточка моя!
              В ее голосе вместе с горячей благодарностью прозвучали слезы, и она сделала порывистое движение, будто хотела обнять невестку, но,  сдержавшись, только коснулась ее руки и улыбнулась ей, ведь момент для бурных проявлений чувств был неподходящим.
- Все-таки, Василий Сергеевич, ты подумай, мы сумели для него сделать хоть что-то, - произнесла она, обращаясь к мужу и стараясь справиться с собою, чтобы не дать пищи для толков окружающим, - Мы нашли ему любящую и верную подругу. И нам… нам есть, чему порадоваться.

- Я не собираюсь вас разубеждать, Настя, - сказал Антон, - Я люблю вас, правда ваша. Но как же вы решились…
- И в Сибири люди живут, - сказала Настя с торжеством, явно испытывая гордость от своего поступка, - Чего бояться, Тобольск второй Петербург или та же Москва, только в Азии, а не в Европе. Я смотрела карту и… это даже не так и далеко.
- Я благодарю вас, - Антон наклонился и поцеловал ей руку.
- Меня не за что благодарить, я счастлива, - сказала Настюша.
- Почему вы меня не предуведомили?

              Она не отвечала, только глаза, в которых кружились солнечные искры, ярко сияли и будто говорили без слов, - Зачем рассказывать, надо делать, делать…
              (- Они же у нее не темные, то есть не карие и не черные, а болотного цвета с коричневыми крапинками, - подумал он, не в силах оторваться от этих глаз, от их обожающего, восторженного взгляда, - А я… я мог этого так никогда и не узнать…)

- Я ведь обещала… - начала она.
- Обещали Василию Сергеевичу не дать мне наделать глупостей?
- Обещала вам никогда вас не покидать. Или вы забыли?
- Я не забыл, но не надеялся, что и вы помните.

              Стоя друг против друга и глядя только друг на друга, они почти забылись, почти не отдавая себе отчета в том, что на самом деле находятся среди густой  толпы, которая сразу, почуяв нечто занятное в происходящем между ними, подалась к ним ближе, так что они вдруг оказались в кольце якобы занятых исключительно своими разговорами самых разных людей… Баронесса, по-прежнему обмахиваясь веером и наблюдая за окружающими, изо всех сил старалась загородить сына и невестку от посторонних взглядов. Но молодым людям все было все равно.

             Антон сжимал в своей руке маленькую ручку Настюши, чувствуя, что больше всего на свете хочет сейчас оказаться подальше от этого роскошного зала, от праздничной шумящей разговорами толпы, от всех и от всего на свете… «Самое невероятное», - вспомнил он фразу из вчерашней беседы с бароном, - «Происходит всегда самое невероятное…»  И он уже готов был увлечь ее за собой к выходу из залы…
- Никто ее у меня не отнимет, никто нас не разлучит…

              Внезапно барон Велевский, только что находившийся вблизи, а потом как- будто куда-то исчезнувший на минуту, вновь появляясь в поле зрения графа, наклонился к нему и произнес весьма настоятельным тоном:
- Антон, прошу прощения, но мне нужно сообщить вам нечто важное, - после чего, пока молодой человек смотрел на него, явно не способный понять эту простую по существу фразу в такой неподходящий даже для самых важных сообщений момент, он подхватил его под руку, почти насильно оторвав  от Насти, и отвел в сторону, подальше от  любопытных глаз и чутких не в меру ушей.

- Антон, - проговорил он быстро, понизив голос почти до шепота, - Мне поздно привезли известие, но если вы не промедлите, то еще можете успеть…
- Куда успеть, Василий Сергеевич? – промямлил Антон, пытаясь вырваться…
              Барон сказал ему еще что-то, но слишком тихо, между тем рядом кто-то рассмеялся, помешав Антону расслышать. Впрочем, его не интересовало, что говорит барон.
- Мне к Насте надо, - пробормотал он, оглядываясь и ища ее глазами.
- Да я ей все объясню, - барон тоже оглянулся и опять обратился к молодому человеку, - Понимаю, что это несколько не вовремя, но вы же сами желание изъявляли проститься с ним перед дорогой, а другого случая не будет.
- С кем проститься?
- Да с Меньшовым, Боже ты мой! – прошипел барон, - Я же сказал вам, чем вы слушаете… Он уже из Петербурга несколько часов как выехал.
- Как несколько часов? – воскликнул Антон, наконец уразумев причину неожиданной спешки.
- Если поторопитесь, можете его еще догнать. Ему в городе задерживаться и получаса было нельзя, сразу из крепости и в путь, до места назначения…

              Антон обернулся. Среди нарядных придворных он увидал издали Настюшу, смотревшую на него с растерянным и испуганным видом.
- Да, я поеду, конечно, - решительно проговорил он, - Только я… я должен с ней проститься.
- Ну давайте, только живо, не ровен час задержит кто-нибудь, - проговорил барон, отпуская его руку, - Хотя она бы и так никуда от вас не делась…- добавил он, пожав плечами, - Как и вы от нее…

              Антон почти бегом вернулся к девушке. 
- Мне нужно срочно уехать, прямо сейчас, - сказал он, вновь беря ее за руку, - Вам Василий Сергеевич все объяснит. Настенька, ждите меня, я скоро вернусь. Я вернусь.
- Я знаю, что вы вернетесь, - пробормотала она, - Знаю, мне говорили… Я… я буду ждать.
              Молодой человек еще раз сжал ее руку в своей руке и поспешил к дверям.

                *********
                Глава 12.
                Свидание.

               Антон проскакал верхом несколько часов без передышки, благодаря Бога, что ему удается довольно быстро менять лошадей на постоялых дворах и почтовых станциях. Наконец на одной из станций, уже к полудню следующего дня, он нагнал того, кого хотел повидать. Интересно, что он увидал Меньшова еще издали, подъезжая к почтовому двору. Ворота были распахнуты, и Меньшов стоял у ворот.

- Николка! – заорал Антон, осаживая лошадь вплотную к нему и буквально падая с седла другу на голову, - Николка, живой, это ты наконец, черт бы тебя побрал!
- Тошка, - проговорил Николай удивленно, - Это ты, Тошка? Откуда ты взялся?
- Да я за тобой всю ночь от самого Царского села гнался! Барону поздно сообщили, что тебя выпустили!

              Они обнялись, потом Антон отстранил от себя Меньшова, держа его при этом за плечи, желая рассмотреть его как следует. Николай мало изменился, только выглядел  похудевшим и побледневшим, как после болезни… Или это только так казалось, ведь они не видались довольно давно, да и мундир другого полка, в который он был одет, несколько менял его внешность, сообщая ей непривычные черты. Никаких страшных следов страшных истязаний заметно на нем при этом не было.

- Садись… Давай… поговорим… - задыхаясь от волнения и усталости, вымолвил Антон, показывая на скамью возле забора, и при этом не отпуская Николая ни на минуту, - Как же я рад наконец снова тебя увидеть! За это время столько всего случилось… Ты знаешь, я помирился с Настей. А Надина выходит замуж за Семенова. И я еду в Тобольск, служить. Твоя мать здорова, она ничего не знает, баронесса писала ей, что ты уехал по служебным делам и что с тобой все в порядке, чтобы ее не пугать. Я пытался помочь тебе, Николка…
- Антон, тебя отправляют в Тобольск? – переспросил Николай, - Ссылка?
- Нет, я еду сам, по своей воле, но в общем… Не поехал бы по воле, могли бы отправить поневоле…

              Николай опустил голову.
- Это ведь я… Это из-за меня… - проговорил он, не глядя на друга, - Я ведь…
- Я знаю, - тотчас объявил Антон, - На тебя донес Повалихин, отомстил за свою Катю, а когда тебя допрашивали, ты выдал и драгуна, и меня…
- Ну да, - еще ниже нагнул голову Николай, - Так все и было… Только я не знал, что этот гад – Катин муж.
- Катин муж, кто же еще. Он про тебя и про ее к тебе любовь все прознал, вот и решил отомстить, подлым способом.

- Значит, тебе все известно, и ты не сердит на меня? – спросил Николай, и в его голосе просквозила робость, растрогавшая Антона еще больше. Он обнял друга за плечи.
- Но ты ведь не по доброй воле, не нарочно… Тебя ведь допрашивали?
- Да, допрашивали.
- Пытали?

              Николай помолчал. Говорить о пережитом ему было и тяжело, и стыдно. Испытание на его долю выпало суровое, но он не мог теперь сказать, что вышел из него с честью…

- Бить почитай что не били, - сказал он наконец, - Стращали больше только. Мне, Тошка… Мне спать совсем не давали. Не кормили почти и спать не давали. И вообще отдохнуть. Знаешь, каморка такая маленькая, тесная, но светлая, хотя оконце только одно где-то под потолком, да дверь решетчатая, а за решеткой факелы горят вовсю…             
              Посередине  каморки этой столб, в столбу кольца для цепей железные, под столбом вокруг солома, гнилая, грязная… И чуть я только на эту солому прилягу, как тут же решетка дверная распахивается, солдат врывается и ну меня пинать под ребра и в барабан долбить изо всей мочи прямо у меня над ухом…
              А тут и следователь тотчас входит, вопросы задает, вопросы, вопросы… И все время шум, грохот, грохот, шум. И свет. Ни минуты покоя, ни минуты… Я сидя спать пытался, стоя даже, представляешь? А потом так устал и ослабел, что и встать уже не мог… Следователь все спрашивает, спрашивает… И чуть прикорну… опять барабан… и свет… - глаза у рассказчика расширились, он вздрогнул и замолк на минуту, - Сколько это продолжалось, сам не знаю. Кажется, вечность целую. Голова кругом, в глазах горит, в ушах гремит… Я потом уже и не помнил толком, где я да что со мною… Как помрачение какое в рассудке… Чего говорил, чего не говорил… Должно, все тогда открыл, что знал…

- Ты не все знал, - сказал Антон, - Потому не все и открыл.
- Слава Богу, что хоть так!.. А как я все сказал, чего они добивались, так меня оставили, тишина наступила, и я заснул… Как умер… А проснулся, мне поесть дали немного, и опять к допросу. И листы показывают, и в них столько всего понаписано, столько всего! И моя подпись стоит… Когда я подписал? Не помню, а только моя подпись, настоящая… И давай меня следователь обо всем том, что в листах стоит, спрашивать по порядку. Я было запираться, а он мне – ты уж все сказал, дурень, чего отнекиваешься теперь. Поясняй давай по существу, а то опять к тому же барабану! Ну, я вижу, что и впрямь запирательство поздно чинить, а снова такую муку пережить сил не будет…
- И все еще раз повторил?
- Да.

           Они помолчали.
- Не тужи, - сказал Антон, крепко сжимая плечи Николая рукой, - Это не ты виноват, а мы, дураки. Это мы болтали, это мы письма писали, а ты всегда против такого был, а из-за нас пострадал, так что поделом нам, вот и все!
- Это я дурак, что с такими дураками водился, давно бы вас всех к чертям собачьим послать, - пробормотал Николай, и в этот миг последняя отчужденность, еще чувствовавшаяся между ними, отступила, все недоговоренное оказалось сказано, и молодые люди ощутили себя прежними, теми, кем они были и кем остались, и рассмеялись с облегчением.

- Как хорошо, что ты меня догнал, Тошка! – произнес Николка, - Я ведь думал, ты меня не то что слушать не пожелаешь, а и вовсе руки не подашь!
- Да кто я такой, чтобы так-то свысока судить…
- Мне легче стало, как я все рассказал, - продолжал его собеседник, - Я и не надеялся, что будет кому рассказать-то… - он помолчал с минуту, - Так стало быть, тебе в Тобольск, на восток?
- Туда. А драгуна в Астрахань.
- А мне еще южнее, к самому Черному морю. Чего я там делать буду, Тошка? Никак воевать заставят?
- Может, войны еще и не будет.
- Будет, как не быть! Турка-то в прошлую кампанию не добили… Императрица с греческими прожектами носится, Константинополь ей подавай… - он примолк на минуту, - И с матерью проститься мне перед отъездом не дали, - с горечью пробормотал он, - А ведь, может, и не вернусь, и не увижусь с нею больше… Ну, да что ж теперь, а чему быть, того не миновать…

              Из ворот почтового двора вышел дюжий средних лет офицер и, утирая усы, видимо, после еды, подошел к Меньшову.
- Мой провожатый, - вздохнул Меньшов.

- Лошадей сейчас дадут, седлают уж будто, - добродушно сказал офицер, обращаясь к Николаю, - Вы б, сударь, шли бы поели, хоть наспех, а то ведь ехать вот-вот пора, задерживаться права не имеем…
- Пойдем, Николка, перекусим, на самом деле, - решительно поднимаясь на ноги, произнес Антон, - Я тоже маковой росинки давно во рту не держал. И выпить надо, на посошок, святое дело!
- А вы, сударь, кто будете? – прищурившись, но тона при том не меняя, спросил николкин дорожный начальник.
- Так, попутчик, по случаю, - скромно отрекомендовался Антон.

- Ну, ну, - протянул офицер, окинув взглядом дорогое нарядное платье молодого человека, хотя и сильно запыленное в пути, по своему фасону мало подходившее под определение «дорожного костюма», которое при всем том выдавало в нем лицо, вероятно, значительное, по крайней мере точно не из простых (Антон отправился в путь как был на момент получения срочного сообщения, в придворном наряде). Но никаких причин на то, чтобы как-то утеснять своего подопечного и его вдруг обнаружившихся «попутчиков», у офицера не было, да к тому же он умел извлекать пользу из разного рода случайностей, - в общем, он и не подумал мешать встрече.

- Посмотрю я пойду лошадей, - сказал он, - Да и то, чего так уж мчаться, не на пожар, чай… Коли лошади плохи, так не поедем, другую тройку подождем, а то намаемся дорогой, да пуще того задержимся…
- Присоединяйтесь к нам, как дело справите, - догадавшись, любезно предложил Антон.
- Премного благодарен, - последовал немедленный ответ.

              Антон и Николай провели на почтовой станции за накрытым столом несколько часов до самых сумерек. Антон поехал за Меньшовым наскоро, без сборов, но секретарь Велевского, который и привез своему патрону известие о Меньшове из Петербурга в Царское село, догадался захватить с собой приличную сумму денег, своих, зная, что долг вернется к нему сторицей, так что самое главное в дороге, деньги, у Антона имелись, пировать было на что.

Офицера, сопровождающего ссыльного,  молодые люди накормили и напоили до отвала, и он, оказавшись человеком не только добродушным, но и деликатным, лег вздремнуть на лавку, не мешая им разговаривать. Антон не стал рассказывать Николаю о своем первом визите к Шешковскому, но не преминул поведать о визите втором.

- А ты знаешь, со мной последние недели хорошо обращались, - сказал Николай, - И в камеру сухую перевели, и одеяло дали, и кормить стали лучше, и подлечили, так что я даже окреп немного. А потом вдруг раз… Зачитали приказ о переводе, новое обмундирование  мне выдали, деньги и подорожную сопровождающему и вперед… Я и опомниться не успел, а о том, чтобы хоть весточку кому-то послать, не то что повидаться, только еще начал помышлять… Мать плакать будет, что меня эвон куда, в степи… А твоя как, что тебя в Тобольск, плачет?
- Нет, зато она чуть не заплакала, когда узнала, что Настя со мной поедет.
- Переживает, конечно, - кивнул Николай, - Ох, Тошка! Как же нас с тобой разбросало! Всю жизнь, можно сказать, вместе провели, а нынче вон как повернуло. И увидимся ли когда еще, Бог знает!
          
              Вечером смотритель станции объявил, что отдохнула хорошая тройка.
- Надо ехать, - с тоской сказал Николай, - Что тянуть, все равно расставаться, так, значит, пора. Пиши мне, как и что, и я напишу. И удачи нам обоим.

              Он быстро черканул пару строк для матери и отдал записку Антону. Антон тем временем выгреб из карманов все имевшиеся там деньги и присовокупил к ним бриллиантовый перстень с четырьмя камешками, укрепленными веером в оправе, - подарок императрицы.
- Надоел он мне, - сказал молодой человек, вручая перстень другу вместе с деньгами, - Мне от него пользы нет никакой, может, хоть тебе на что сгодится. Хочешь, продай его, а то проиграй в карты, будь любезен. Или потеряй, наконец, что ли!

     … А потом они обнялись и простились. 

                *********
                Глава 13.
                Белые ночи.

          Возвратившись из своей поездки усталым и огорченным расставанием с Николаем Меньшовым, отправленным к будущему театру военных действий с турками, Антон Обводов отмылся от дорожной грязи и лег спать, даже не появившись в покоях у матери и отчима, только приказав доложить им, что он вернулся и что с ним все в порядке. Отоспавшись, он привел себя в порядок и  поехал в особняк Елиновых, к Настюше, - от лакея он узнал, что молодая графиня после приема в Царском селе не приезжала, значит, пожелала вернуться к себе домой.

Трогательная подробность, - отправляясь на встречу к законной супруге, он велел передать родным, где он будет находиться, хотя, с самых юных лет в компании Меньшова и других молодых людей ведя совершенно свободный образ жизни, в чем ни его мать, ни ее муж его не стесняли, полагая, что молодого человека нельзя растить в изоляции от окружающего мира, как тепличное растение, обреченное погибнуть от первого же добравшегося до него сквозняка, он никогда не беспокоился о том, что они могут о нем беспокоиться, и даже и не думал сообщать им о своих планах на ближайшее будущее, чтобы они имели представление о том, где он и что с ним. Похоже, он сильно изменился после своих последних приключений. Может быть, повзрослел наконец и догадался, какую тревогу переживают иной раз родители за своих детей? Или стал мягче в виду скорой разлуки с близкими людьми?

              Приехав к старинному дворцу на невской набережной, блиставшему своей медной голландской крышей под лучами яркого летнего солнца, Антон  поднялся на парадное крыльцо, постучал и вошел внутрь, когда дверь открылась, приказав узнавшему его лакею, склонившемуся перед ним в поклоне, не тревожить барыню докладом о его визите.

Поднявшись по парадной лестнице на второй этаж, молодой человек попал в мраморную гостиную, из нее повернул налево и через анфиладу парадных покоев вышел к покоям повседневным, располагавшимся как бы за кулисами торжественного ряда богато украшенных комнат, выходивших окнами на фасад здания, обращенный к улице, тогда как второй ряд окон смотрел на Неву.

Здесь, среди жилых помещений, находилась старая девичья комната Настюши, где она поселилась когда-то после приезда домой из Смольного института и где жила до сих пор, только один раз, в свою несчастную свадебную ночь, переночевав в супружеской спальне на широкой кровати, одна-одинешенька, после чего избегала даже заходить в ту красивую, роскошно убранную, но такую пустую и холодную комнату, предпочитая свою, - небольшую, привычную, пусть и куда более скромную. Здесь Антон ее и увидал.

Настюша, одетая в опрятное домашнее платье, с домашней же прической из двух кос, уложенных венцом на голове, деятельно занималась тем же, чем он безрезультатно пытался заниматься все последние дни, - приготовлениями к отъезду. Поскольку же она, в отличие от него, в немалой степени обладала хозяйской хваткой, умела распоряжаться слугами и была вполне практична в обыденных делах, то ее сборы протекали гораздо быстрее. Она бодро сновала между открытых сундуков, перебирая и сортируя вещи, ей помогали две горничные, которым она давала толковые ясные приказания, и ее дорожный сундук был уже почти готов.

              Войдя, Антон остановился на пороге комнаты, окидывая взглядом царящую здесь деловую суету. Женщины обернулись на звук шагов. Горничные присели в реверансе, переглянувшись между собою, Настюша быстро подошла к молодому человеку.

- Вы вернулись! – воскликнула она, в ответ на его приветствие.
         Он развел руками, – Как видите!    
- Как вы съездили, удачно?
- Да, удачно. Я вернулся вчера, только очень усталым и по уши в грязи, поэтому не приехал к вам сразу. Что вы делаете, собираетесь?
- Да. Я думаю, надо взять с собой побольше теплых вещей. Кажется, в Сибири холодно.
- Не в той Сибири, куда поедем мы с вами…

            Когда он вымолвил это «мы с вами», он замолчал, и они оба поглядели друг на друга. Затем, обернувшись на горничных, представлявших собою воплощенное любопытство, Антон сделал им знак выйти, что они и вынуждены были сделать, поневоле покинув комнату и затворив за собой двери. Молодые люди остались одни.

- Знаете, о чем я думал, когда ехал обратно в Петербург, мечтая о встрече с вами? – сказал Антон, снова обращаясь к Насте.
- И о чем же?
- Я думал, что мало о вас знаю… Например, мне неизвестно, как вас звали в детстве…
              Она невольно улыбнулась.
- Бабушка звала меня Настюшей. И отец. И… и Катя тоже.
- Настюша! – воскликнул он и повторил, будто пробуя на язык новый для него, обнаружившийся вдруг вариант ее имени, - Настюша! Я бы сам не догадался. А вам нравится это имя?
- Да, - кивнула девушка, - Только меня так никто больше уже не называет.
- А мне позволите?
- Позволю, если хотите. А как звали в детстве вас ваши близкие, Антон Тимофеевич?
- Так же, как зовут и теперь. Антоша, Тошка…
- Тошенька, - сказала она.
              Тут они, все по-прежнему стоявшие друг перед другом, еще друг друга не касаясь, оба одновременно подались вперед и поцеловались.

              Этот первый поцелуй был просто эквивалентом дружеского приветствия, - сиюминутный, легкий, полувоздушный, едва ощутимый, словно дуновение ветерка. Но он открывал простор для новых поцелуев, и они наконец-то решили воспользоваться этой возможностью, к тому же вполне законной для них, ведь они уже довольно давно были, что называется, женаты.

              Антон не вернулся в свое прежнее обиталище, оставшись жить в особняке на невской набережной. Ночь, последовавшую за тем памятным днем, когда он приехал мешать Настюше собираться в дорогу, молодые люди провели в большой нарядной спальне, некогда устроенной к их свадьбе.          

Настюша, пожалуй, предпочла бы остаться в своей девичьей комнате, поскольку с парадной спальней у нее были связаны не самые приятные воспоминания, ведь после свадьбы их оставили вдвоем именно там, и он сказал ей, показав на кровать, дескать, ложитесь. И она легла. А он ушел. Она так и не узнала, зачем ложилась… Может быть, ее преследовало пугающее предположение, что все это может повториться…

Однако Антон сходу забраковал предложенный ею альтернативный вариант, заявив, что ее девичья кровать слишком узкая (- Как ты на ней одна-то умещаешься, ты же не худенькая?), да и подушка там только одна. Впрочем, последняя деталь оказалась неважной, и на роскошном широком ложе утро застало их спящими на одной подушке, на которую они оба, отходя ко сну, кое-как   пристроили две свои растрепанные головы, белокурую и темно-русую, в самой тесной близости друг к другу, терпя неудобства, но не желая отстраняться друг от друга даже на немного.

              Настюша открыла глаза первая и, пробудившись, сразу же бросила взгляд на дверь комнаты… ей показалось, что дверь слегка приотворяется, будто кто-то хочет войти… Или, напротив того, затворяется, будто кто-то, выйдя, смыкает за собой дверные створки. Возможно, за господами шпионили заинтригованные горничные. Но она подумала не об этом.

Она вдруг отчетливо вспомнила свой сон, привидевшийся ей на утро после ее несчастливой свадебной ночи, - сон о том, что ее навестила бабушка, обещала передать от нее привет отцу и сообщила, что ее муж к ней вернется… Сердце Настюши заколотилось, как птичка, пойманная в силок.
В суеверном ужасе она зажмурилась и крепче прижалась к Антону, но когда проснулся и он, она не стала ничего ему рассказывать, так что ему осталось расценить ее потревожившее его движение по своему. И она возражать не стала. 

              Наконец плоды энергичных хлопот баронессы по устройству семейного гнездышка, предпринятых ею перед сыновней свадьбой, оказались востребованными, - молодые люди обновили некогда приготовленные для них апартаменты и смогли оценить их удобство и роскошь. Постепенно в парадную спальню и соседние с нею комнаты перекочевали необходимые им обоим вещи, - за Настюшиными вещами ходить далеко было не надо, за вещами Антона пришлось ехать (-То ты ко мне переезжала, а теперь моя очередь к тебе переезжать, - сказал он ей по этому поводу), но в конце концов все оказалось устроено наилучшим образом, и они прекрасно обжились на новом месте за короткий срок.

-  Тебе здесь удобно? Может быть, кресло передвинуть? – спросил он у нее, когда она, сидя за новым туалетным столиком перед новым зеркалом, раскладывала свои гребешки и заколки, и она вспомнила, что он всегда умел о ней позаботиться, придавая внимание всяким бытовым мелочам.

- Может быть, и правда лучше подвинуть, - сказала она, с удовольствием отдавая дань его услужливости, хотя на самом деле все и так было в порядке. Она уже понимала, что такими вещами, как забота супруга, надо пользоваться, подкрепляя его уверенность в том, что ей это необходимо. Ее образование шло вперед семимильными шагами, и не в этом одном.

              Лето было в разгаре, город наполовину опустел, баронесса Велевская увезла детей в свое имение, по соседству с Глебовкой Коренева, чтобы самой наконец увидеть, как был отделан для нее заново ее старый дом, барон вскоре нашел возможность последовать за нею. В виду близкой разлуки родным Антона хотелось бы провести с ним побольше времени, однако они все же с полной деликатностью предоставили молодых людей самим себе, ни в коей мере не препятствуя им жить, где и как им заблагорассудится, - а ведь кроме барона и баронессы, надо заметить, их и беспокоить больше было, по существу, некому.

Впрочем, поскольку Антону предстояло ехать в Тобольск согласно полученному разрешению, а не согласно приказу, то дата его отъезда специально не определялась, в результате чего сборы оказалось возможным отложить и вообще забыть о них. Драгоценная коллекция Антона осталась пылиться в ныне необитаемой малиновой спальне, дорожный сундук Настюши задвинули в угол, чтоб не стоял на ходу.

              Жизнь в старом елиновском особняке под медной крышей и раньше шла тихо, а теперь и вовсе замерла. Хозяева предпочитали уединение всему прочему, они даже редко ходили гулять, а гостей у них не бывало с тех пор, как они наконец сошлись. Они быстро привыкли к общей постели и общему столу, и все время были вместе, - спали вместе, ели вместе… От слуг требовалось только обслуживать их и быть по возможности незаметнее и не навязчивее.

Труднее всего это немудреное, но категорическое условие нынешней жизни графини и графа Обводовых дошло до управляющего елиновскими имениями, проживавшего со своей семьей по соседству и привыкшего по долгу службы и по месту, занимаемому в доме, достаточно часто общаться с хозяйкой. Прежде это была старая хозяйка, Татьяна Федоровна, потом молодая хозяйка, Анастасия Павловна, заменившая ее во всем, теперь же вдруг объявился хозяин, и доступ на доклад к  преемнице покойной госпожи Елиновой  оказался перекрыт.

Когда господин управляющий как-то раз явился со своими бумагами, к нему навстречу вышел молодой граф, нечесаный, зевающий, в халате и соизволил объявить посетителю лично, что «Анастасия Павловна не принимает», после чего, продолжая зевать, свысока посоветовал исправно нести свою службу и не надоедать молодой барыне. С точки зрения ведения хозяйства это было вопиющим нарушением и вообще отдавало разгильдяйством, но спорить было невозможно.

Ворча себе под нос, управляющий вынужден был удалиться. Он был уже пожилых лет, многое из того, что волновало его самого в юности, успел запамятовать и потому злился, думая о том, как в самом деле его молодая милая хозяйка могла предпочесть содержательному финансовому докладу этого… молодого обворожительного мужчину?

Настя,  узнав о его неудавшемся визите позднее, забеспокоилась, упрекнув Антона в излишней беспечности, но он ее утихомирил, и быстро.       

              Антон удивлялся, насколько Настюша оказалась подготовлена к тому, что ее ожидало в браке, и даже подумал, что она все же успела получить в этом отношении если не практическое (в том, что никто до него не занимался ее  просвещением вплотную, он теперь был совершенно убежден), то теоретическое образование, однако потом понял, что заблуждается.

Настюша не пожелала унизиться до откровенных бесед ни с одним человеком из своего окружения, просто она была уже совсем взрослой, и природа, ее единственная наставница до сего времени, подвела ее совсем близко к познанию жизненных премудростей, так что оказалось довольно одного, первого опыта, чтобы  она приняла все, как должное… напрасно она, как выяснилось, когда-то об этом волновалась.

Больше всего она сейчас  напоминала выпущенное вдруг на волю из тесного плена живое и жизнелюбивое существо… собственно, любое существо из плоти и крови, будь то птица, зверь или человек, и это существо, охваченное радостью бытия и опьяненное обретенной свободой, не желало признавать никакие новые путы взамен тех, которые оно уже сбросило с себя, и без раздумий поступало так, как ему подсказывало безошибочное врожденное чутье и обуревающая его жажда жизни, любви, радости и счастья.

Любовь Настюши, которую она весьма рано осознала и которой не изменила в выпавших на ее долю испытаниях, не была платонической с самого своего начала. Чувственное воспоминание о «шоколадной поцелуе» ее память хранила, как реликвию, и то была не только память ума, то была скорее память иного рода, - память губ, испытавших это чудо, память всего тела, взволнованного пережитым ощущением. Теперь она получила то, что хотела, что было ей необходимо, как воздух, как вода, как пища, и она торопилась насладиться обретенным сокровищем, забыв обо всем ином, что оставалось где-то существовать на свете.

- Ты истинная женщина, - сказал ей как-то Антон в порыве восторга, вполне понятного, если учесть все, что было сказано выше, но она его даже не совсем не поняла. Разве можно было быть другой?

Зато однажды она в свою очередь удивила его, вдруг заговорив о детях. Откуда это взялось в ее темно-русой головке? Видно, правду говорят, что влюбленная женщина всегда хочет иметь от любимого мужчины ребенка, это желание вне разума, как и любовь, и связано с чувством любви напрямую. 

- А ты что, хочешь ребенка? – спросил он ее в свою очередь, желая получить пару минут на то, чтоб опомниться от неожиданности.
- Да, хочу, - объявила она с невесть откуда взявшейся полной определенностью, - как у Кати, только чтобы свой…
- Ну, понятное дело, свой, не какой-то там… - пришло на память грубое слово, которое когда-то он почти связал с нею, и ему стало не по себе от этого воспоминания. А ведь до этого могло дойти, до этого чуть было не дошло! И соперник уже обозначился… Ой, каким он был дураком, а еще Кривцова все в дурнях числил. Кривцов-то как раз знал, как золото от подделки отличить, едва-едва он его  сокровищем не завладел! Как он тогда говорил-то? «Собою хороша, знатна, богата… и не кокетка, не ветреница какая-нибудь…» Все ведь разглядел и оценил по достоинству, пока он сам, Антон, невесть о чем размышлял и чуть себя ограбить не позволил… Слава тебе Господи, что это уже позади!

- А ты хочешь? – не отставала она между тем.
- Я? Хочу ли я?.. Ну, наверное, хочу… - положа руку на сердце, Антон на самом деле совсем об этом не задумывался, - Да, наверное… Если есть жена, семья, то должны быть и дети… - он вдруг посмотрел на свою правую руку и сообразил, что так и не нашел свое обручальное кольцо. С перстнем императрицы носился долго, а про то колечко запамятовал…
              (- Ой, позор, надо бы найти, лежит ведь где-то… Да и она в конце концов может вспомнить и спросить о нем… )
              Но она пока и не думала спрашивать о кольце, которое ее венчанный супруг до сих пор не приобрел привычки носить на пальце. Ее волновали куда более важные вещи.

    -     А вдруг я уже беременна? – подумала она вслух. Антон согласился, что все может быть.
- Начнешь толстеть, узнаешь наверняка, - сказал он, наблюдая за нею.
              Она казалась такой увлеченной своими мыслями, такой сосредоточенной… не подшутить было просто нельзя.

- А ведь правда, - протянула она, видимо, пытаясь оценить проблему в целом и несколько обескураженная открывающейся перспективой, - Когда ребенок растет внутри, женщина толстеет. Так было с Катиш…
- С Катиш? - Антон вновь попался на удочку одинакового имени, не сразу сообразив, что с его бывшей подругой Настя не знакома и имеет ввиду свою бывшую подругу, Катю. Впрочем, вспомнили они при упоминании о Катиш одно и то же – непомерно растолстевших в ожидании близких родов молодых женщин, он одну, а она другую.

- И что же, я буду такая, какой была Катя? – вслух подумала Настюша, окидывая взглядом свою пока что безупречную фигуру.
- С детьми можно и не торопиться…
- Нет уж, - сказала она, как и всякая женщина готовая на жертвы ради претворения в жизнь завета прародительницы Евы о продолжении и умножении рода человеческого, - И потом, ты же сказал, что, может быть, все уже сделалось, - она посмотрела на него вопросительно.
- Я не знаю, погоди, увидим.

              Однако через пару дней выяснилось, что увеличить человечество еще на одного члена они, видимо, старались слишком рьяно, в результате чего претенденты на теплое местечко в женском чреве устроили давку, и никому удержаться в нем пока не удалось.         

- Но у нас получится, - несколько обескураженная этим открытием, сказала Настюша, которая уже почитала себя в тягости, - У нас будут дети.

-   Будут, будут, - словно шепнул ей в ответ какой-то особый голос в глубине ее души.  Теплое, приятное ощущение, возникнув вслед за этими мыслями,  будто согрело молодую женщину изнутри. Она ясно чувствовала, что таинственный голос не лжет. Только не надо торопить события, не надо тревожиться заранее, не надо сомневаться, - надо верить и ждать. И любить…

              В волшебной северной столице стояли волшебные белые ночи. Мягкий сумеречный свет наполнял пространство между землей и небом, по бледному сияющему небу плыли, задевая русские золоченые шпили зданий, выстроенных по западному образцу, перламутровые облака.

Однако ночь есть ночь. В городе не спали только призраки и влюбленные (известно, что ночным часовым, которым спать  не положено по службе, на поверку свойственно спать даже крепче, чем кому бы то ни было).

Впрочем, влюбленные, которым, следует заметить, на самом деле было все равно, какая ночь плывет за окном, белая или черная, поскольку кроме друг друга они ничего и не замечали, и замечать не хотели, - влюбленные тоже наконец засыпали… те, о которых идет речь, засыпали в своей роскошной парадной спальне, на вызолоченной кровати под бархатным балдахином, обнявшись, пристроив две головы, белокурую и темно-русую, рядом на одну подушку, - не потому, что в подушках у них ощущался недостаток, а потому, что им так больше нравилось.

И ближе к рассвету только призраки, грешный дух помощника архитектора, покончившего с собой в алтаре Смольного собора, тени умерших от голода, холода и болезней подневольных строителей Петербурга и тени казненных, зарытых на бедном кладбище близ старой церкви Сампсония Странноприимца, - только призраки не ведали покоя…

                *********
                Глава 14.
                Китайский фарфор.

              В июле граф и графиня Обводовы в своем особняке на невской набережной получили письмо от барона Велевского. Василий Сергеевич от своего имени и от имени баронессы приглашал молодых людей оставить наконец город и приехать к ним в поместье, на природу, погостить на прощание перед отъездом. Он предлагал им также уложить весь багаж и привезти его с собой, чтобы пуститься в путь к месту новой службы Антона не из Петербурга, а прямо из деревни, не возвращаясь для сборов обратно в столицу…

              На Антона письмо произвело действие холодного душа. Безвременье, в котором он столь счастливо обретался со своей подругой вот уже невесть сколько дней (около месяца, на самом деле) внезапно закончилось, и окружающее вновь вступило в свои права. Жизненные обстоятельства не изменились, отъезд в дальние края никто не отменял. Надо было собираться и ехать.

              Антон мгновенно упал духом. Чувство оторванности от привычного ему с детства мира, которое он смутно ощутил в то свое посещение театра вскоре  после болезни, в конце весны, во время последней театральной премьеры прошлого сезона, когда он стоял в ложе за спиной матери и жены рядом с бароном, смотрел на блеск и суету оживленной светской толпы, раскланиваясь со знакомыми, чувство, продолжавшее тревожить его в чухонской деревушке возле моря и затем возобновившееся со всей отчетливостью во время прощальной высочайшей аудиенции в Царском селе, - это чувство теперь вновь овладело им, но, в отличие от предыдущих случаев, когда ему даже нравилось смотреть на окружающих свысока, на сей  раз причинило ему страдание.

Как же это он уедет из столицы, которую никогда еще ему не случалось покидать надолго, как же это без него начнется новый зимний сезон, озарятся огнями петербургские дворцы, заполнятся разодетыми и разубранными гостями, прекрасными женщинами, нарядными мужчинами дворцовые залы… А он, один из завсегдатаев всех этих мест, одно из их признанных украшений, окажется вдруг вдали, в изгнании? 

Правда, многое изменилось за последнее время… Надежды блистать при дворе рухнули, прежних друзей уже не встретишь в театре и в Зимнем дворце, прежние любовницы уже не милы и не нужны… И все же… Уехать, оставить все…

- Надо собираться, - сказала Настюша. Антон в ответ пробормотал, что да, конечно, надо бы…

Вскоре Настюша убедилась, что от него толку в этом деле будет немного и принялась за сборы сама, не рассчитывая на его помощь. Ей даже захотелось, чтобы он уехал на несколько часов из дому, не мешая ей своим присутствием и тоскливым видом, выражавшим владевшее им подавленное настроение, которое ему не под силу было завуалировать даже наполовину.

Однако податься ему было некуда, и Настюше пришлось посоветовать ему лечь спать, - ничего лучше она не придумала… с несколько хромающей логикой она объяснила ему, что сейчас для него самое время отдохнуть, пока она будет занята хозяйством.

Он вынужденно согласился, поскольку ему и впрямь невмоготу было наблюдать за всей этой суетой, отправился в парадную спальню, лег на кровать, посмотрел на потолок и стены, вспомнил свою дорогую малиновую комнату, китайскую роспись на тонком блестящем шелке, покрывавшем стены там, чуть не заплакал от этого воспоминания, а потом как-то незаметно задремал и уснул.

Проснувшись, он никак не мог понять, день все еще на дворе или уже вечер, так как за окнами и в комнате было, как всегда, светло, позвонил лакею и тут выяснил, что уже вечер и что Анастасия Павловна, устав от хлопот, приняли ванну и теперь пьют чай в гостиной.

Набросив на плечи халат, Антон, давясь зевотой, чувствуя, что переспал и что голова у него от этого совершенно дурная и к тому же разболелась, отправился к жене и действительно застал ее в домашнем свободном наряде, с еще влажными после купанья волосами, распущенными по плечам, блаженствующей в глубоком кресле за чайным столом с видом человека, только что благополучно закончившего важное хлопотное дело, усталого, но удовлетворенного результатами своих трудов.   

- Свои вещи я уложила, - объявила она.
- Как, так быстро?
              Она посмотрела на него с удивлением.
- Конечно, - сказала она, - Чего же там возиться, время тратить? А твои вещи я уложу завтра. Съезжу к тебе домой и…
- Но моя коллекция, рисунки, книги...
- Я уложу все, - решительно пообещала она и добавила успокоительным тоном, - Не волнуйся.
          
              Допустить, чтобы Настюша бесконтрольно распоряжалась сборами и в его доме, Антон все же не мог и на другой день отправился заниматься этим отвратительным делом с нею вместе. Пустота и тишина запыленных покоев северного крыла баронского дворца, то есть место его прежнего недавнего обиталища, произвели на него  угнетающее впечатление, а хладнокровная деловитость Настюши показалась отталкивающей.
 
- Ей все равно, ехать или нет, она жила вдали от света, почти затворницей, ей не нужно общество, в котором она не бывала, к которому не пристрастилась по-настоящему, а я ведь привык жить совсем иначе, - думал он, невольно, по обычному человеческому эгоизму ища и находя, кого упрекнуть в испытываемом душевном дискомфорте, кого-нибудь из близких, разумеется, из тех, кто всегда рядом, кто под рукою, из кого удобнее всего сделать козла отпущения, особенно если этот близкий обладает теми качествами натуры, которых не хватает самому… Он не желал вспоминать, что полу-затворницей, вдали от света, она жила вынужденно, к тому же по его вине, и все больше и больше злился.

- Она не понимает, - продолжал он размышлять в том же духе, - Она не чувствует, что для меня значит здесь любая мелочь,  каждый камешек этих стен, каждая ниточка драпировки, ишь как ловко она со всем расправляется, даже не глядит, что упаковывает и укладывает, и сердце не замрет, и рука не дрогнет… Неужели эта же самая женщина несколько месяцев назад с таким интересом разглядывала мой рисунок с китайской красавицей и так увлеченно меня слушала…Притворялась, наверное, ведь она была в меня влюблена, а теперь свое получила, вот и… Такая деловитая, такая практичная, кто бы мог подумать…

              Он пытался бороться с собою, сознавая, что должен быть на самом деле благодарен ей, так как без нее у него, видно, собраться не скоро получится (если получится вообще), но наблюдать, как быстро она перебирает дорогие для него не только одной своей товарной ценностью вещи, как ловко их упаковывает, скрывая от глаз, было выше его сил.

Сказав, что хочет побродить по дому, он оставил ее, а когда вернулся (экскурсия в полутемных из-за закрытых ставен, душных комнатах с мебелью, зеркалами, картинами и люстрами в белых чехлах не могла затянуться), то, к своему удивлению, увидал, что она неподвижно сидит на кровати в малиновой спальне, распушив вокруг себя свою собравшуюся складками пышную шелковую юбку, словно пион свои лепестки, с какой-то вазой в руках, внимательно и задумчиво рассматривая украшающий ее узор, вместо того, чтобы обмотать вазу мягкой ветошью и уложить в коробку со стружками, как она это проделала уже с другими подобными предметами.

- Тебе нравится? –спросил он почти недоверчиво, так как все продолжал про себя досадовать на нее и ворчать себе под нос, и уже почти доворчался до  вывода, что они с нею вообще разные люди, что их объединяет лишь постель и что долго, в таком случае, их хорошие отношения продолжаться не смогут, а тут вдруг такой неожиданный поворот…

- Удивительная вещь, - сказала она, - Помнишь, ты подарил мне однажды вазу? Еще до нашего венчания, два года назад, зимой? Тоже очень красивая, с синим рисунком, настоящий севрский фарфор… Но с этой не сравнить. Эта особенная.
- Чем она особенная? – невольно поддаваясь задушевному тону молодой женщины, спросил он, присаживаясь на кровать рядом с нею.
- Чем? – Настюша помолчала, потом покосилась на него с долей лукавства во взгляде и спросила в свой черед, - Помнишь, как ты назвал меня истинной женщиной? Надеюсь, ты не лгал мне?
- Конечно, нет.
- Так вот это – истинная ваза. Понимаешь?

              (- Я-то понимаю, - хотел сказать Антон, - Но как ты до этого додумалась? Ты еще долго будешь меня удивлять?)
              Вслух он сказал другое, - Вы обе безупречны, - и принялся  рассказывать ей про это действительно великолепное изделие, обращая ее внимание на его форму и особенности росписи.

              Размеры вазы были невелики, изготовили ее из тонкого фарфора, матового, чистейшего, без досадных вкраплений, которые неминуемо исказили бы ее облик. Форма ее отличалась простотой, никаких затей, ничего вычурного, - округлые бока, в меру узкое горло, один ободок по краю верхнего отверстия, - но за этой кажущейся незамысловатостью, почти бедностью внешнего облика проступало изящество и совершенство, когда ничего нельзя уже ни добавить, ни убавить, когда чистота линий и пропорциональность частей создают гармонию, и она, эта гармония, заключена искусным мастером в хрупком сосуде, словно божественная красота изначального замысла Бога-созидателя – в каждом неповторимом мгновении этого сиюминутного изменчивого мира…

По округлой боковой стенке вазы, расправив крылья и выпустив длинные когти, величественно парил в полете голубой дракон, вокруг него расположены были желтоватые растения – грибы, на тонких изогнутых ножках.

- Голубой цвет дракона, это одновременно цвет неба и воды, - говорил Антон, с любовью переводя взгляд с подруги на вазу и обратно, - Но вода означает женское начало, а небо и дракон у китайцев мужские символы. Летящий дракон – пробудившаяся мужественность. А эти грибы называются лин-чжи, они – священный женственный сосуд, наполненный эликсиром бессмертия. Понимаешь, какая тонкая аллегория?       
- Они придуманы, как и дракон? – спросила Настюша, вглядываясь в прихотливый узор извивающегося голубого тела мифического зверя.

- Нет, грибы растут в Китае на самом деле, они съедобны и считаются деликатесом, особенно те, которые произрастают в южных провинциях. Одно из преданий рассказывает о властелине, который, чтобы угодить своей любимице, обожавшей лин-чжи, повелел доставлять их к ее столу каждый день, но так как есть их можно только свежесрезанными, иначе они испортятся, то была устроена специальная эстафета на тысячи и тысячи верст, через долы и горы, и гонцы, не щадя сил и самой жизни, падая от усталости, под снегопадами и дождями, скользя по обледенелым тропам горных перевалов, балансируя на узких мостках над пропастями, мчались от  поста к посту, не смея дать себе ни минуты передышки, передавая друг другу коробку с драгоценными плодами, чтобы доставить их в должный срок, чтобы исполнился один из капризов придворной красотки…

              Настюша осторожно держала вазу в руках, проводя тонким пальцем по ее стенкам. Ее обнаженные плечи и округлости груди в низком вырезе платья нежно золотились в свете льющихся в окно солнечных лучей, завитки темно-русых волос падали ей на лоб и шею.

- Какая же я дрянь, - размышлял теперь Антон с раскаянием, - Бог даровал мне такое сокровище, а я не умею его оценить по достоинству, - и еще он подумал, будто заглядывая в будущее, - Нелегко ей со мной придется… - и ему самому стало как-то не по себе.

- Хочешь, я разобью эту вазу? – спросил он вдруг.
- Разобьешь? – она испуганно взглянула на него, - Зачем?
- Затем, что безупречна только ты одна.
- Но я не всегда буду такой, - пробормотала она, - Вот забеременею, изменюсь, а потом еще постарею… И нет моей красоты. А ваза останется, она будет напоминать…
- Ты очень красивая, но живая красота, действительно, не прочна, однако если бы ты не поняла, что значит для меня эта вещица, мне не захотелось бы ее разбить, а это твое качество времени не подвластно.
- А, - сказала она, - Ты говоришь о душе? А зачем тогда целуешь меня?
- Но как же можно целовать душу? Я бы и хотел, однако душа, увы, неосязаема.

              Ваза была отставлена в сторону, слуги, паковавшие сундук с вещами в соседней комнате, получили приказ закрыть дверь и не тревожить хозяев, и, уже привыкшие к таким нежданным поворотам, не слишком удивились. Нарисованные на малиновом фоне узкоглазые китайцы и китаянки многое повидали со своих стен и прежде, но такой красавицы в объятиях своего хозяина они прежде не встречали точно.
Возможно, с тех пор глаза у них, раскрывшись от изумления и восхищения, перестали быть столь узкими…

Впрочем, шутки в сторону. К вечеру сборы были закончены, а через день снаряженные кареты, в одной из которых сидели граф и графиня,  а в прочих размещались их свита и их тяжелый объемистый багаж, тронулись в путь. 

                *********
                Глава 15.
                Путешествие начинается.

              Дорожные кареты тронулись в путь от особняка баронов Велевских. Каменные львы, сторожившие ворота, проводили их невидящими взорами.

              Антон тоскливо смотрел в окно, на проплывающие за ним городские  виды.
- Господи, что же это, я и впрямь уезжаю, - думал он, - Может быть, я уезжаю навсегда, во всяком случае, надолго. И, значит, я никогда больше этого всего не увижу…

              Какая-то разухабистая повозка пронеслась мимо почти вплотную, едва не задев карету, и кучера немедленно вступили в краткое общение друг с другом на замысловатом извозчичьем жаргоне, который в те времена еще не нашел своего логического завершения в знаменитых «елках-палках». К ругани кучера присоединился заливистый собачий хор. Вышедшая за порог с ведром хозяйка выплеснула помои прямо под колеса экипажей, - они как раз проезжали окраину.   

- Посмотри, что я купила, - сказала Настюша, потянув Антона за рукав, чтобы отвлечь его от этих сцен, преподносившихся ему как по заказу на прощанье любимым городом и, безусловно, способных растрогать любое сердце.
- Еще одну вазу? – спросил он, не глядя.
- Нет, я купила bouchee au chocolat, pralines (7), - она развязала маленький узелок, который держала в руках и который он прежде практически не заметил, отнеся его к ее личным вещам, и показала ему содержимое, - Я с утра сегодня  послала к Мадлен в кондитерскую, и вот!
- К Мадлен в кондитерскую?
- Попробуй.

              Она первая положила шоколадно-ореховое лакомство себе в рот. Он машинально последовал ее примеру.
- Ты думаешь, в Тобольске не умеют делать pralines? – спросил он.
- Я думаю, в Глебовке у вашего соседа Коренева должна быть неплохая наливка, а вот пралине у него есть вряд ли.
              В самом деле – пока что они ехали в гости к Велевским и Кореневу.

              Он усмехнулся. Горьковато-сладкий шоколадный вкус таял на губах, способствуя пробуждению воспоминаний.
- Это еще не все, - сказала она со значением.
- Еще не все?
- Я нашла твое обручальное кольцо, вот оно. Да, да, не удивляйся… Оно скромно лежало на книжной полке между каким-то камнем и зеленой статуэткой. Кстати, камень я тоже на всякий случай упаковала. А кольцо ты, конечно, можешь не одевать…

              Он засмеялся и одел кольцо на палец правой руки.
- У меня тоже есть для тебя дорожный подарок, - произнес он, но в его тоне прозвучало что-то не слишком обнадеживающее, мало соответствующее тому приятному значению, которое обычно вкладывается в понятие подарка, так что она взглянула на него с тревогой, - Раз уж найдено даже обручальное кольцо…

              Он вздохнул и протянул ей голубоватый конверт, довольно существенно захватанный многими державшими его руками, измятый и засалившийся, с немного растекшейся размашистой надписью…
- Это мне? – спросила Настюша, старательно делая вид, что если конверт ей и знаком слегка, то о его содержании и о том, что оно имеет к ней какое-то отношение, она точно не догадывается, желая скрыть мгновенно охватившую ее радость, которую не могло испортить даже его уныние. Пусть не слишком охотно, но он все же решился вручить ей свое полное чувства и признаний письмо.
- Тебе, - вздохнул он снова, - Читай.
- Но оно не мне адресовано. Я потому и отослала его назад тебе, думала, что-то важное… Здесь ведь написано «Князю К., Вена».
- Не верь глазам своим. Это тебе.

              Настюша вынула три исписанных листка и с наслаждением погрузилась в чтение. Это любовное признание она могла перечитывать сколько угодно раз.

              Пока она была погружена в чтение, Антон поглядывал на нее, волнуясь за исход своего поступка, - Может быть, не следовало все же… - думал он, струсив и уже почти уверясь, что ее реакция будет негативной.
              «Анастасия Павловна, все, что Вы, быть может, слышали обо мне в последнее время худого и мерзкого – правда. Все обстоит даже еще омерзительнее. Я не удивлюсь, если Вы не пожелаете меня видеть.» Ой, ой…

- Я сохраню это письмо как самое дорогое, что у меня есть, - твердым тоном произнесла она, закончив чтение и поднимая на него глаза, - Хотя мне следовало бы его сжечь.
              Это заявление прозвучало тем более резко и неожиданно, что она в то же время прижала драгоценные листки к груди.

- Зачем? – воскликнул он, обнадеженный началом прозвучавшей фразы, а затем немедленно сбитый с толку ее окончанием.
- Затем, чтобы оно никому никогда не попало в руки и чтобы никто никогда не узнал, за какого упрямого и жестокого человека я вышла замуж… Почему ты так долго скрывал, что любишь меня?
- Тогда я боялся, что меня могут убить, - попробовал он увести разговор в сторону.
              Она не отвечала, опустив голову и думая о чем-то своем.
 
- Что за дурацкие шутки мы шутим друг с другом! – воскликнула она наконец, - Что за шутки с нами шутит наша жизнь! Хватит ли у нас сил всегда смеяться этим шуткам…
- Разве что сквозь слезы… - пробормотал он.

              Он обнял и поцеловал ее, она ответила на поцелуй.
- У тебя губы сладкие от шоколада, - прошептал он, - Я никогда не смогу забыть тот первый шоколадный поцелуй… Это было восхитительно…

              Так началось их путешествие, продлившееся в общей сложности несколько месяцев. Конечно, до Сибири путь неблизкий, однако проделать его все-таки можно было быстрее, но ведь они не торопились, они же не в ссылку следовали, а ехали к месту новой службы, первой настоящей службы Антона.

              Итак, путешествие началось расставанием с Петербургом. Затем в скором времени молодые люди прибыли в наследственное поместье князей Тамашовых, находившееся на сей день в собственности княжны Клодины  Николаевны, по мужу баронессы Велевской, и пробыли там почти до наступления поздней осени, то есть до того времени, когда плохая погода запирает сельских жителей в их деревнях до весны, а горожан торопит перебраться обратно в город.

В дни приезда Антона и Настюши в поместье баронессы Велевской июль стоял в разгаре, радовала прекрасная погода, и можно было успеть нагуляться по саду и лесу и накупаться в озере, что молодые люди и проделали неукоснительно.

Близкие были рады их видеть, баронесса бросилась им навстречу с распростертыми объятиями, поначалу равно расцеловав их обоих, но затем в ней заговорил извечный эгоизм матери, она ревниво скользила взглядом с невестки на сына и обратно и пришла к выводу, что Антон выглядит хуже Настюши, которая была хороша как никогда и хранила сияющий умиротворенный вид, наводящий на мысль, что замужество явно пошло ей на пользу.   

- Эта девица из моего мальчика все соки высосет, - шептала баронесса мужу, делясь с ним своими опасениями, - Посмотри, он как выжатый лимон, а она прямо расцвела.
- Как выжатый лимон? – переспросил Василий Сергеевич, - В том смысле, что ему только пожелтеть осталось?
- В том смысле, что она может быть слишком требовательна, - объявила баронесса, но понимания не встретила.
- Ничего, выдержит как-нибудь, - только и бросил барон в ей ответ, - Может, поменьше дурить будет… Или я его в конце концов сам пристрелю, - пробормотал он вслед за тем, причем баронесса сочла за лучшее сделать вид, что не расслышала этой последней фразы.

              Впрочем, приставать со своими опасениями к тем, кому эти опасения были обязаны своим возникновением, Клодина Николаевна не осмелилась также, как не решилась требовать у Василия Сергеевича комментарий к его весьма резкому высказыванию.

              Молодым людям никто не докучал в деревне, как и в те дни, которые они провели в одиночестве в Петербурге, справляя свой запоздавший медовый месяц. Даже сосед, Андрей Андреевич Коренев, вел себя деликатно и не приставал к Антону с настойчивыми приглашениями разделить с ним его деревенские развлечения, уж как бы ему этого не хотелось, удовлетворяясь обществом барона (последний, надо сказать, этими развлечениями со своей стороны никогда не брезговал).

Причина, по которой Антон не часто изъявлял желание к ним присоединяться, казалась этому поклоннику женской красоты слишком весомой, - прелесть молодой графини не могла его не покорить и, глядя на нее, такую юную, красивую, цветущую, он, конечно, понимал, что значит оторваться от нее, хотя бы даже и совсем, совсем, совсем ненадолго…

              Настюша, как это еще раньше подметил Антон, довольно быстро загорала, даже нарочно стараясь избегать солнца, и вот на лоне деревенской природы под действием солнечных лучей она загорела, посмуглела, а сквозь тонкую смуглую кожу ярко пылал здоровый алый румянец, словно киноварь сквозь позолоту, подчеркивая ее теплый золотистый тон, добавляя блеску темным глазам.

Ее манерам и ранее была свойственна размеренность, этакая грациозная  неторопливость, теперь же она прямо не ходила, а плыла, не улыбалась, а сияла, не глядела, а взирала, - и так далее. В обращении с мужем на людях она была неизменно сдержана, но позволяла себе дотрагиваться до него почаще, безо всякой необходимости, просто так, мимоходом опираясь на его плечо, если он сидел, или ловя его пальцы, если они шли куда-то вместе, и этот ее постоянный жест, которым она искала привычного и необходимого, как воздух, прикосновения, стал ей так свойственен, что иного уже и представить себе было нельзя.

Она всегда к нему тянулась, всегда слегка наклоняясь в его сторону, словно лоза под ветром… При взгляде на него, даже если он на нее в это время не глядел (что, вообще-то, случалось редко), ее глаза и лицо начинали словно светиться изнутри.  «Люблю, люблю, люблю», - будто говорила она каждую секунду своего бытия, говорила беззвучно, но явственно, всем своим обликом, каждым взглядом, каждым жестом, и это восторженное нежное признание легко читалось и самим предметом ее обожания, и всеми окружающими без исключения: «Люблю, люблю, люблю…»
- Что мне с тобой делать, - говорил он ей, - Меня без тебя будто уже и не существует, я весь в тебе растворился… Что мне с тобой делать…

              А делать можно было только одно, и Клодина Николаевна то вздыхала и хмурилась, невольно ревнуя эту вдруг появившуюся рядом с ее сыном женщину, заслонившую для него и ее, его мать, прежде первую в его жизни, и близких людей, да заодно и весь остальной белый свет, - то мирилась с неизбежным и улыбалась… В такие минуты вдруг возобладавшей внутренней гармонии она бывала очень ласкова к сыну и особенно к невестке, говорила ей комплименты, целовала ее и дарила ей свои любимые вещи.

              Каждая короткая летняя ночь казалась влюбленным еще короче, чем была на самом деле, но сияющий радостный рассвет будил их ненадолго, только для того, чтобы вновь улыбнуться друг другу, вновь обняться, так что к завтраку их не ждали, и утро для них, бывало, растягивалось до полудня, а в полдень тянуло в сон не только их, но и всех остальных тоже. Каждый день был долог, в отличие от ночи, ведь смеркаться начинало поздно.

              Впрочем, при всем том вся семья проводила вместе много времени, и маленькие Натали и Марго не могли пожаловаться, что брат и «тетя Настя» совсем их не замечают, и соседке, госпоже Меньшовой, опечаленной неприятностями, произошедшими с ее сыном, неожиданно получившим перевод из столицы куда-то в степи, к черту на рога, тоже было уделено достаточно внимания.

              В конце дня, уже совсем в сумерках, в преддверии вечера, на открытой дворцовой террасе накрывали стол, все собирались за чаепитием, и множество ночных бабочек прилетало из черного густого  сада на огонь зажженных ламп, очерчивающих среди бархатной теплой темноты  волшебный круг света своими мягкими желтоватыми лучами. За столом сидели подолгу (кроме детей, разумеется, которые начинали зевать значительно раньше взрослых, почему и должны были раньше отправляться спать), - сидели до самой ночи, и притом никому не хотелось расходиться.

Разговаривались какие-то разговоры, читались какие-то письма и книги, вспоминались какие-то случаи и чьи-то знакомые, и не было, казалось, ничего чудеснее этих теплых летних ночей, этой открытой террасы, этого черного, тихо вздыхающего ворохом листвы сада, этих прекрасных женщин и мужчин, окруженных блистающим ореолом света, занятых неспешной беседой. Блаженные миги бытия, на которые пожелала расщедриться судьба.

Василий Сергеевич, как правило, первым вспоминал, что «пора уж и на покой». Его натуре была изначально свойственна собранность и целеустремленность, которым он не мог изменить, даже находясь на отдыхе, и ему не нравилось путать ночь и день между собою, что совершенно запросто, с полной естественностью выходило обычно у «безалаберного мечтателя» Антона Тимофеевича. Впрочем, Василий Сергеевич отлучался, в отличие от остальных, из сельского уединения в столицу, по делам, так что слишком расслабиться не имел возможности.
            
              Но время шло, и вот наступила пора расставания.
              По вечерам из сада стало слишком явственно тянуть сыростью и прохладой, и на чайный стол, накрытый на террасе, упали первые желтые листья. А потом пожелтел весь сад. Лето закончилось, на смену ему явилась осень.

- Может быть, мы никогда снова не увидимся, - вспоминал поневоле Антон слова, однажды вырвавшиеся у Василия Сергеевича, - Может быть, мы никогда снова не увидимся…   

              В эти дни, беседуя с сыном, Клодина Николаевна сказала ему между прочим следующее:
- Я всегда до смерти боялась с тобой расстаться, не могла решиться отдать тебя в пансион, растила и учила дома… Но то, чего больше всего боишься, чаще всего и случается.

              Это наблюдение было как раз в духе теорий барона, однако Антон не стал на нем задерживаться. Если уж говорить о подспудных жизненных законах, то ему бы хотелось вывести какой-нибудь обратный закон, согласно которому, например, время можно было бы поворачивать вспять, давая возможность исправления допущенных ошибок, из тех, что так часто свойственно совершать людям… Но увы, такого закона в природе явно не существовало, время же обладало свойством двигаться только вперед. 

              Однажды, впрочем, уже в начале октября, когда земля была засыпана ворохом цветной листвы, которую утратили засыпающие рощи, ночи стали заканчиваться заморозками, а днем воздух сделался как-то особенно прозрачен и свеж, в поместной церкви был отслужен торжественный молебен, и на следующее утро на двор усадьбы подали дорожные кареты. Путешественники в сопровождении родных и целой толпы слуг вышли на крыльцо. Расставание получилось грустным, баронесса, не скрываясь, плакала, ни на минуту не выпуская из руки руку сына. Рукопожатия, объятия, поцелуи, слова благословения и прощания, последние наставления…

- Коли встретите в Азии третьего из Повалихиных, каторжника, так отпишите мне о том, любопытно будет узнать, - желая разрядить печальную атмосферу шуткой, хоть бы и несколько мрачноватой, сказал между прочим Антону Василий Сергеевич.
- Непременно, - буркнул Антон, не расположенный шутить вообще. О, эти шутки, которые так любит шутить с людьми жизнь. Всегда ли хватает человеческих сил, чтобы смеяться над ними, смеяться наперекор душевной боли, наперекор печали…

              Наконец Антон и Настюша сели в экипаж, и вот лошади тронулись с места. Баронесса шла за каретой, крестя ее на ходу и продолжая плакать. Высунувшись из окна, Антон сквозь слезы, застилавшие ему глаза, увидел ее из всех провожающих последней. 
              Кучер подстегнул упряжку, и экипаж быстро покатил вперед.

                *********
                Глава 16.
                Сон о весне.            

              Кучер подстегнул упряжку, и экипаж быстро покатил вперед по еще хорошей, сухой дороге. Путешественники собирались на несколько дней заехать в Кудрино, поместье Елиновых, где Настюша хотела поклониться семейным могилам и отслужить поминальные панихиды. Из Кудрина же дорога вела молодых людей прямиком… в Москву.

Они должны были прибыть в Москву, потому что барон придумал Антону поручение, которое вполне оправдывало новую задержку на его пути в Тобольск, теперь в связи с визитом в первопрестольную. Все же хорошо иметь близких родственников в Правительствующем Сенате.
         
              Антон с гораздо большим удовольствием обошелся бы без посещения Кудрина. На душе у него и без того было смутно и невесело, в мыслях все время отдавалось,-  «Может быть, мы никогда снова не увидимся», - и ему тем более совсем не хотелось ехать в отдаленную родовую вотчину Елиновых, где их ждал мрачный необитаемый старый дом, похожий на могильный склеп, и могильный склеп в церкви посреди кладбища, битком набитый гробами, поскольку в нем упокоился почти весь семейный клан Елиновых. Как-то некстати это было…

              Побывав в Кудрине сразу после своей свадьбы во время похорон старой Татьяны Борисовны Елиновой, Антон сохранил об этой поездке  неприятные воспоминания, которые теперь пробуждались в нем вновь по мере приближения к этому месту. Процедура похорон сама по себе лишена привлекательности, а ведь Антон тогда вынужден был провожать в последний путь совершенно чужую ему старую женщину и потому с трудом скрывал отвращение и скуку, маскируя их под приличествующим случаю, но насквозь фальшивым постным видом, да и разговоры о доблести и смерти генерала Елинова ему тоже по сердцу не пришлись.

Ночевать Антону приходилось в спальне с низкими окнами, на обширной высокой кровати под тяжелым деревянным навесом, за темно-зеленым пологом, в ногах же кровати на стене висело маленькое зеркальце плохого  волнистого стекла, искажавшее отражение, в широкой дубовой раме, покрытой узорами, нанесенными мастером-резчиком и своеобразно дополненными следами деятельности древесных жучков.

Лежа в постели и глядя на это зеркальце, больше, чем на зеркальце, походившее по его мнению на зачарованное оконце в потусторонние миры, Антон думал, что не случайно в старину бытовало поверье, будто из глубины незакрытого створкой или занавеской зеркального стекла, словно из омута, может выскочить черт.

Просторная сумрачная гостиная, куда он торопился перейти из спальни, на самом деле тоже не способствовала поднятию настроения. Помимо древней тяжеловесной мебели ее основным убранством служили старинные фамильные портреты, в немалом числе представленные на стенах, покрытые пылью и попорченные коррозийными трещинками, темные, большею частью выполненные в плоскостной манере парсун, полу-портретов, полу-икон, - застывшие позы персонажей, некоторые из которых были  облачены в русское платье, бывшее в ходу еще в допетровские времена,  сообщали им вневременную условность и безжизненность, особенно же проигрывали изображения детей, казавшиеся на редкость неестественными и даже отталкивающими, будто это были и не дети, а маленькие карлики, с их странным недетским выражением, покоившимся на  маленьких старообразных лицах, с неестественными жестами маленьких рук.

Лицезрение портретов оставляло на душе, по крайней мере у Антона, весьма тягостное и даже слегка пугающее впечатление, а в довершение всего в красном углу гостиной стояла на божнице икона Спаса, закованная в тяжелый оклад почерневшего серебра, и, хотя изображение едва проступало сквозь замутившуюся от времени льняную олифу, покрывавшую защитным слоем всю доску поверх наложенных на нее красок, глаза священного образа, зоркие, с острым, пронзительным взглядом, казалось, следили за находящимися в комнате людьми, и в них плясало отражение маленького мерцающего огонька повисшей на серебряных цепочках тусклой масляной лампадки.

Антону казалось, что Спас смотрит испытующе и осуждающее, во всяком случае, в отношении него лично, а поскольку, положа руку на сердце, некоторые причины для этого имелись, то по спине у него не раз пробегал холодок под сим всезнающим и всевидящим божественным Оком.

Глядя на икону в гостиной, Антон невольно вспоминал другой виденный им однажды образ, правда, икону Богородицы, а не Спаса, встреченную им  в загородной церкви, куда он попал по случаю, никак не связанному с богомольем. Как выяснилось вскоре, икона была особо почитаема местными прихожанами. Небесная царица, напротив, глядела не перед собою, прямо в людские глаза и души, а в развернутую книгу, которую держала в руках, но тем более страшно было представить, каков оказался бы ее взгляд, если бы она вдруг чудесным образом, Божьим соизволением вдруг его подняла… Старушка-служительница сказала молодому человеку в ответ на его вопрос, что, согласно преданию, Читающая Книгу Богородица оторвет глаза от книжных страниц и посмотрит на людей в самый день Страшного суда. Бр-р-р…      

              Закончилось первое посещение Кудрина Антоном тем, что, не в силах сладить с собою (да при том и не видя необходимости это делать), он объявил молодой жене, что не желает мешать ей горевать о потере родных (оригинальный предлог для расставания!), и поспешил уехать, впрочем, сознавая про себя, что поступил не слишком красиво, а поскольку он собирался поступить еще хуже, игнорируя свою женитьбу, и также прекрасно отдавал себе в этом отчет, то, хотя он и минуты не думал  упрекать себя в этом, осадок у него на душе все-таки остался, помимо его воли.

Теперь же ему предстояло вновь побывать в вотчине Елиновых, и, так сказать, встретиться со своей совестью лицом к лицу. Мало вдохновляющая перспектива.

              Антон, надо отдать ему справедливость, искренне хотел вести себя честно по отношению к подруге, не даром же он, хотя и после новых колебаний, отдал ей свое письмо, желая внести как можно больше ясности в их отношения. Он понимал, что посещение Кудрина она сознает как свой священный долг, и не собирался ей мешать, положив себе быть терпеливым… пока возможно. Вот только время для этого выдалось не слишком подходящее, а ведь предел его терпению и без того часто оказывался слишком близок.

В связи со всеми этими обстоятельствами он интуитивно пытался найти предлог, чтобы было на чем или на ком сорвать злость, и косился на Настюшу, не совсем безосновательно видя в ней виновницу переживаемой им неприятности и злясь еще более оттого, что ее совсем не в чем было упрекнуть, - такую милую, такую любящую.

Антон попытался даже, имея ввиду ее дружбу с бароном, приревновать ее к нему, задним числом, но у него и тут ничего не получилось, - он не мог вспомнить ни одного случая, который дал бы ему настоящий повод для ревности. Да что говорить, ведь и во время прощания Настюша и Василий Сергеевич не обменялись ни одним, пусть и самым родственным, поцелуем. В конце концов Антону стало стыдно, и перед женой, и перед отчимом, и перед самим собою,  однако его чувства все же должны были найти выход.

              Пару дней он крепился, но во время церковной службы и особенно после нее ему не удалось скрыть свое неудовольствие, так явно написанное на его лице, что Настюша должна была спросить, в чем дело. Правды Антон сказать не мог, а потому взял да и пожаловался, не придумав при этом ничего лучшего, что в церкви у него застыли ноги, поскольку он не поостерегся обуться в сапоги на тонкой подошве, и он думает, что так и заболеть недолго (пол в церкви был выложен чугунными холодными плитами).

Таким образом подспудно испытываемое им раздражение все же, несмотря на самые благие намерения, прорвалось наружу. В результате, хотя,  с одной стороны, он мог догадаться одеться теплее, а с другой стороны на самом-то деле не заболел, Настюша почувствовала себя виноватой, чего он, в общем, и добивался, поскольку именно ее желание проститься с родственными могилами стало всему этому причиной, - причиной более внешней, конечно, в то время как внутренней являлась та, что он покинул Петербург и родных без надежды на скорое возвращение и перенес это болезненнее, чем сам ожидал, несмотря на то, что сам же и принял такое решение, да и разрыв произошел не вдруг, не внезапно, а потому он вроде бы должен был успеть к нему подготовиться. «Может быть, мы никогда снова не увидимся…»

После же описанного инцидента, слегка потрепав нервы жене и заодно всем окружающим и отомстив тем самым за навязанное ему пребывание не в том месте, где бы ему хотелось, а также за переживаемый период душевного разлада, Антон почувствовал, что ему несколько полегчало, а далее решил, что его долг по отношению к жениной покойной родне на этот раз выполнен (он ведь выстоял-таки панихиду, не смотря на ледяной церковный пол и сапоги на тонкой подошве), в связи с чем перестал в глубине души  корить себя за эгоизм, бездушность и так далее и тут же начал торопить с отъездом, беззастенчиво выразив жене свое настойчивое желание поскорее отсюда уехать.

              Настюша сочла за лучшее не перечить обожаемому супругу. Ее слишком поразило, что можно, оказывается, лежать в общей постели, повернувшись друг к другу спиной, пользуясь при этом только своей подушкой. Гораздо просторнее, конечно, но зато куда менее уютно и приятно. Не делить одну подушку на двоих оказалось тяжким испытанием. О том же, как вообще можно спать в одиночестве, она теперь и не помнила, и вовсе себе не представляла, хотя совсем не так давно спала именно таким образом… Три последние месяца если уж не перечеркнули, то решительно заслонили целых двадцать с лишим предыдущих лет ее жизни.

              Вообще-то, имея ввиду проблему подушек, Антон вовсе не хотел быть с подругой жестоким до такой крайней степени, этого у него и в мыслях не было, однако постель в мрачной спальне с мрачными темно-зелеными  драпировками влияла на  него в отношении возможности выполнять супружеский долг неблагоприятным образом.

К тому же нечистые духи, обитающие в устрашающе-тусклой глубине подобного омуту зеркальца, висящего на стене со стороны кроватного изножья, были не то, что улыбчивые китайцы с шелковой обивки любимой малиновой спальни в Петербурге, и доставить им радость лицезрения любовных объятий ему решительно претило, поскольку делиться сокровенным он и вообще ни с кем не собирался, а тем более с ними. Внутри у него все сжималось, и он не чувствовал себя способным ни на что путное – да собственно вообще ни на что.

              В общем,  Кудрино осталось за спиной, и вскоре они уже были в Москве, Москва же, понятное дело, – не Кудрино, хотя и не Петербург, и Настюша вздохнула с облегчением, заметив, что настроение у Антона наконец переменилось к лучшему. Кризис миновал почти благополучно. Облачка, скопившиеся было на их общем горизонте, разошлись в стороны, и вновь засияло солнышко.

Вот только память об этих облачках, в виде опасения, что они могут и вернуться, все-таки осталась. Но что же делать! Небо без облаков, любовь без размолвок, счастье без границ, - нет, такого не бывает. Сколько их будет еще, этих облачков, сколько ждет впереди испытаний и потяжелее. Без этого не обходится ни в одной, даже самой благополучной человеческой судьбе.

И, положа руку на сердце, не к лучшему ли это? Все может надоесть и потерять свою цену, а после пребывания на солнцепеке оказаться в тени бывает весьма полезно… Зато так приятно, застынув в холодке, вновь погреться в теплых ласковых лучах - солнца, любви, счастья… Только бы не закрылось небо облаками навсегда! Но нет, нет, вот этому не бывать!

              «Может быть, мы больше не увидимся». Антон вспомнил, что ему не сто лет, а еще даже нет 24-х, а двадцать четыре это еще даже и не четверть века, да и двадцать пять далеко не пятьдесят, так что времени впереди у него, как ни крути, еще много, а значит, предстоят и новые перемены, и новые неожиданности, - и почему же эти неожиданности, эти перемены должны быть непременно к худшему?

Ему было очень грустно, сердце щемило, но сквозь горечь расставания и тревогу пробивалось взволнованное, радостное чувство от предвкушения новых впечатлений, новых встреч, новых событий, и он ведь был не один теперь, с ним была его любимая. Да, жаль, очень жаль было того, что оставалось в прошлом, но будущее не становилось от этого менее заманчивым. Жизнь продолжалась.

              Примерно в это время Настюша, проснувшись как-то утром, объявила мужу, что видела «сон о весне». Он удивился и возразил ей, что за окном еще только поздняя осень, так, стало быть, на носу зима, снега вот-вот лягут, - при чем же здесь весна? О весне говорить еще рано…

Но она его не слушала. Уютно прижавшись к нему в тепле постели, словно ища защиты от наступающих холодов, она лепетала, что видела, как наяву, синее-синее небо, какое бывает в марте, и солнце плавало в этом небе, словно кусок золота в тарелке, полной чистейшей лазури, и лучи его сияли так ярко, что слепили глаза, а воздух пьянил и кружил голову…

- Стоял ясный морозный день…
-       Ах, все же морозный, - усмехнулся он, но она не позволила сбить себя с толку и продолжала, - Было тем днем солнечно и снежно, и деревья замерли, припорошенные снегом, а на их ветвях в изобилии висели маленькие льдинки, замерзшие капли воды, оставленные вчерашней оттепелью, и ярко сверкали на солнце, словно бриллианты… Это было неописуемо красиво, - говорила молодая женщина, - Гораздо красивее, чем может быть искуснейшее и драгоценнейшее изделие рук человеческих. Природа самая изумительная художница, людям у нее можно только учиться, но никогда им не перенять все ее секреты и не повторить все ее умения.  Представь себе тонкие хрупкие веточки, а на них дрожат прозрачные, чистейшей воды кристаллы, и в каждом сверкают, дробясь, множась и слепя своим сиянием глаза, солнечные лучи. Дивное украшение.

              Она говорила, полузакрыв глаза, словно все еще в полусне, безвольно позволяя целовать и ласкать себя, улыбаясь своей грезе, ласкам и поцелуям (ведь, как это уже упоминалось, минутное отчуждение, возникшее между ними в Кудрине, успело отойти в прошлое).

- Значит, оттепель, весна… - смеялся он.
- Оттепель, весна…
- Бриллианты изо льда, лучше подлинных…
- Весенний подарок…

              В первопрестольной, этой «большой деревне», как порою со всей любовью называли свой город его жители, казавшейся несколько безалаберной после чопорной северной столицы, но гостеприимной и веселой, граф и графиня Обводовы застряли на всю осень. И если уж быть точным, то также на часть зимы, до Святок, до Антониева дня (надо же было достойно справить именины графа Антона, а это ведь уже январь, 17-тое число), - и потом еще немного.

Осенью путешествовать было нельзя… Почти нельзя. Посудите сами, - дожди проливные, дороги плохи, распутица… А зимой ехать одно удовольствие, ровный санный путь так и стелется белой лентой под конские копыта, звенят-заливаются колокольчики на конской сбруе, и так быстро можно добраться до любого самого отдаленного места, меняя резвые тройки, нежась в санях под пушистыми теплыми мехами… Так чего же торопиться!

Антон ранее был в Москве один раз и то давно, а Настюша не бывала ни разу. Город им понравился, и они не спешили его покидать.

              Молодые люди с удобством устроились у родственников Антона Тимофеевича по отцовской линии, коренных москвичей (кое-кто из них приезжал на его свадьбу), ходили по гостям, танцевали на балах, ездили в театр, посещали достопримечательности и писали длинные подробные письма Велевским, утешаясь ими в разлуке. У них появились в городе любимые места для прогулок и отдыха, они знали, куда лучше всего зайти за покупками, где можно отлично пообедать и в какой кофейне варят самый лучший шоколад…

Так приятно было идти по улице рука об руку, рассматривая дома и ограды, заходя в многочисленные церкви и часовни, которых в Москве было понастроено за века ее существования на каждом углу, или же сидеть в уютном зале, насыщенном ароматами кофе и пряностей, за накрытым свежей скатертью столом с подсвечником посередине, увитом цветочной гирляндой, медленно смакуя густой душистый напиток, маслянисто поблескивающий в вызолоченной внутри тонкой фарфоровой чашке самой изящной лепки и с самым модным рисунком, - всегда  вдвоем, улыбаясь друг другу и друг другом любуясь, в то время, как встречные и соседи в свою очередь любовались, вольно или невольно, этой блестящей, красивой, влюбленной парой, радовавшей глаз и будто олицетворившей собою самую прелесть жизни…

              Тобольский губернатор, вероятно, уже успел запамятовать, что к нему должен прибыть новый служащий, так что когда это чудо в конце концов произошло (а оно все же произошло, в свое время, разумеется, не раньше, но ведь и не позже), то он был несколько удивлен.

Впрочем, этому энтузиасту скучать было некогда, он всегда находил, чью старинную могилу раскопать следующей и в каком промороженном насквозь архиве, хранящем ценные исторические документы, до сих пор читанные только одними голодными архивными крысами, заработать следующий бронхит… Но всему свое время, всему свой срок.      

                Конец Части пятой.
(2006-2007гг.)
                *********

                ПРИМЕЧАНИЯ к ЧАСТИ ПЯТОЙ.

    ГЛАВА 4. Ночь во дворце.

(1)Дворцовый штат:
              Обер-камергер, глава придворного штата, и подчиненные ему камергеры, затем обер-гофмейстер, то есть управляющий дворцовыми имениями и финансами,  также обер-гофмаршал, ответственный распорядитель церемоний, следом обер- адъютанты и гоф-юнкера, статс-дама и камер-фрейлины – все эти почетные должности могли занимать только представители благородного, и даже самого благородного сословия, старшим из которых подчинялась Придворная контора, в ней же числились служащие рангом пониже: метердотель, мундшенк (виночерпий), кофи-шенк (понятно без перевода), мундкох, зильбердинер (хранитель столового серебра), главный кухмистр в генеральском чине с целой армией поваров и поварят, придворный мясник с подведомственной дворцовой скотобойней, «конфектурный мастер» (кондитер), водочный мастер, бригады квасников и медоставов, пивовар с учениками пивного варения, а также, разумеется, танцмейстер, капельмейстер с певчими, «компазитером» и оркестром музыкантов и библиотекари дворцовой библиотеки.

Этим лицам в свою очередь напрямую подчинялись непосредственные исполнители всех необходимых для обеспечения повседневной жизни дворца различных служб и работ, то есть истопники, скороходы, конюхи, птичники, скотницы, мельники, столяры, «рыбные ловцы», прачки, псари, истопники, придворные золотари и 20 профософ для наказания провинившихся, а также порядка 100 лакеев.

ГЛАВА 6.  Перстень императрицы.

(2)Описанное происшествие в доме на Калинкином мосту, когда Шешковский благодаря сноровке одного из арестованных сам попал в плен кресла-ловушки и был высечен своими же палачами, является подлинным. 

    ГЛАВА 8. Янтарь и нефрит.

(3)В главе процитированы китайская новелла эпохи Сун (X-XIII века) автора Лэ Ши «Ян Гуйфэй» (перевод - А.Рогачев) и отдельные места из поэмы Бо Цзюй-и «Вечная печаль» (перевод - Л.Эйдлин). 

В романе «Шоколадный поцелуй» все процитированные переводы, и прозаические, и поэтические, современны его автору, а не его героям, что является нарушением исторической правды, однако речь ведь идет о фантазийном произведении.

ГЛАВА 10. Математика абсурда.

(4)В 1878 году в заграничном издании, а затем в 1881 году в России в журнале «Русский архив» были напечатаны прелестные изящные письма - без обозначения происхождения и указания имени автора, как образец стиля, употребляемого дамой высшего круга 18 столетия, чтобы написать своему любовнику. Авторство оказалось объявлено только позднее. Это были письма юной великой княгини Екатерины Алексеевны (будущей Екатерины II) к Захару Чернышеву.

Журнал «Русский архив» издавал историк Петр Иванович Бартенев (1829-1912), увлеченный временем Екатерины и ее личностью до такой степени, что в узком кругу его называли «загробным фаворитом» императрицы – «favori posthume».
   
«Первый день, как будто ждала вас, так вы приучили меня видеть вас; на другой находилась в задумчивости и избегала общества; на третий смертельно скучала; на четвертый аппетит и сон покинули меня; все мне стало противно: народ и прочее… на пятый полились слезы… Надо ли после того называть вещи по имени? Ну вот: я вас люблю!»

«Какой день для меня завтрашний! Окажется ли он таким, каким я желала бы? Нет, никогда тебя не будут любить так, как я люблю. В беспокойстве беру книгу и хочу читать: на каждой строке ты меня прерываешь; бросаю книгу, ложусь на диван, хочу уснуть, да разве это возможно? Пролежавши два часа, не сомкнула глаз; наконец, немного успокоилась потому, что пишу тебе. Хочется снять повязку с руки, чтоб снова пустить себе кровь, может быть это развлечет меня».

   ГЛАВА 11. Самое невероятное.
   
(5)И.К. Россохин (1717-1761) – сначала участник второй Духовной православной миссии в Пекине, затем с 1741 года сотрудник Академии наук в Петербурге, где он занимался переводами и обучением новых переводчиков. В качестве учебных пособий для студентов он использовал собственный разговорник, который составил в бытность свою Пекине, а также свои первые переводы философских книг «Саньцзынцзин» и «Цяньцзывэнь».

Россохину пришлось все начинать с нуля, он самостоятельно изучил язык и разработал приемы переводы. В 1745 году он составил список сделанных им переводов с китайского, но эти труды не публиковались.

А.Л. Леонтьев – участник четвертой  Духовной миссии в Пекине, куда он отправился уже после изучения основ языка и где находился с 1743 по 1755 год. По возвращении в Петербург в течении 30 лет состоял на службе в Коллегии иностранных дел, занимаясь переводами служебной документации, но также преподавал (в 1760-х годах) и делал переводы литературных памятников.

Переводы Леонтьева начали издаваться начиная с февраля 1770 года и далее (первые публикации появились в журналах «Трутень» и «Пустомеля» Н.И. Новикова). Рецензия на его перевод книги «Сышу» в «Санкт-Петербургском вестнике отдавала должное деятельности одного из первых русских синологов: «Редкость переводов китайских книг на европейских языках приобрели переводам Леонтьева не только в России, но и в других землях немалую похвалу». 

Данная заметка составлена по статье Н.В Захарова, доцента кафедры восточных языков МГЛУ «Художественный перевод и теория перевода за два с половиной века российско-китайских связей». 

(6)«На что мне почести и богатство, когда не могу разделить с другом моим. Любила мужа в счастии, люблю его и в несчастии, и одной милости прошу, чтобы с ним быть неразлучно».
              Предание приписывает эти слова графине Екатерине Ивановне Головкиной. Так  она отвечала императрице Елизавете в ответ на сделанное ей этой монархиней великодушное предложение остаться при дворе в прежнем звании статс-дамы, в то время как ее мужа, бывшего при Анне Иоанновне вице-канцлером, графа Михаила Гавриловича, после тюремного заключения и допросов, по приговору суда ждала Сибирь, и не просто Сибирь, а дальнее зимовье за Якутском.
              Легендарные слова графини Головкиной настолько прочувствованы и прекрасны, что повторить их – это как повторить урок верности, достойный памяти и подражания. 

   ГЛАВА 15.  Путешествие начинается.

(7)Пралине (pralines - фр.) – можно сказать, что это один из самых старых сортов шоколадных конфет. Пралине впервые изготовили в Бельгии, но авторство приписывают находившемуся там французскому послу герцогу Плесси-Пралину, и произошло это еще в 17 веке.

Первоначально пралине представляли собой еще не конфеты в современном понимании этого слова, а десерт из смеси шоколада с тертым миндалем и засахаренным медом. Однако в том же 17 веке во Франции кондитером - шоколатье Давидом Шелли была открыта первая шоколадная фабрика, где изготавливались уже конфеты, то есть небольшие лакомства (их описывают как «причудливые на вид»), основой которых был шоколад, и пралине ни в коем случае не были забыты (Сhocolat sucr;, Bouchee au chocolat (фр.) – шоколадная конфета, bonbons – сладость, конфета).

В 1920 году пралине из самостоятельного лакомства окончательно превратилось в известную начинку для шоколадных конфет, поскольку в это время из твердого шоколада научились делать внешний конфетный корпус. С этого времени под пралине стали понимать шоколадную конфету с ореховой начинкой.

Название «конфета» появилось давно и дословно в переводе с латинского означает «изготовленный», в смысле кондитерское изделие, в более узком смысле – шоколадное (au chocolat). Более точно по отношению к латинскому названию слово следует произносить как «конфектус», поэтому в России еще относительно недавно это лакомство так и называли – «конфекты».

Массовое производство российских шоколадных «конфект» началось позднее, чем в Европе, так что вначале они были в основном импортными (причем марку держали Франция и Бельгия), однако в небольших количествах, конечно, изготавливались и у нас – при дворе и в фешенебельных кофейных домах имелись свои шоколатье, вполне справлявшиеся с этим тонким делом, при этом каждый шоколатье мог иметь свой рецепт.   

В тексте романа первоначально упоминались не пралине, а трюфели (truffes au chocolat), поскольку эти знаменитые шоколадные конфеты не даром покорили сладкоежек – они очень вкусные. Основой шоколадных трюфелей является особый шоколадный крем, а название они получили из-за формы, напоминающей форму деликатесных грибов.

Но в 18-том веке шоколадных трюфелей еще не изобрели, они появились позднее, в середине 19-того века, во Франции. Впрочем, орехово-шоколадные пралине в свое время тоже славились не зря.
Сайт «позитив мир» статья «История конфет». 20 сентября 2012. Tomyro
http://pozitivmir.com/

                *********