Шоколадный поцелуй. Часть четвертая

                Роман в пяти частях с послесловием.

                Время и место действия:
         осень 1780 – начало 1783 года, Россия, Санкт-Петербург
                (в т.ч. Часть четвертая: апрель, май 1782 года).
Действующие лица: вымышленные. Сюжет: построен на аналогиях
  с некоторыми событиями, происшедшими в действительности.

                ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Ищите женщину.

Содержание Части четвертой.               
Глава 1. Доносчик.
Глава 2. Ищите женщину.
Глава 3. Эпистолярный жанр.
Глава 4. Подруга Катя.
Глава 5. Катин муж.
Глава 6. Признание.
Глава 7. Старые ключи.
Глава 8. Другое Белое море. 
Глава 9. Музыкальный вечер.
Глава 10. Антонов огонь.
Глава 11. Подарок Натали.
Глава 12. Вести из-под стола.
Глава 13. Еще один доносчик.
Глава 14. Последняя премьера.
Глава 15. Смоленское кладбище.
Глава 16. Удивительная встреча. 
Глава 17. Завершение дня.
Глава 18. Легенда северной столицы.
Примечания к Части четвертой.
    
                *********
                Глава 1.
                Доносчик.

              Вечером 20 апреля приехавшая из особняка петровских времен на невской набережной горничная Маша устроила своей хозяйке по ее приказанию постель в «турецкой комнате» на одном из обширных диванов и там же разложила ее вещи. В холостяцком обиталище молодого графа впервые появились предметы дамского обихода. Турецкий кабинет, с его широкими диванами,  яркими подушками, пестрыми коврами и коллекцией восточного оружия на стене, наспех преобразованный в дамский будуар, стал выглядеть несколько странно.

Затем Настюша вызвала к себе дворецкого и объявила ему, что сама она остается жить в графских покоях, у мужа, а свою горничную желает устроить где-нибудь в доме. Дворецкий почему-то заупрямился, «осмеливаясь доложить», что госпожи баронессы «нонеча» нет, «уехамши», а без ее ведома… Настюша, однако, настояла на своем, и Маша была устроена, - в огромном дворце с десятками помещений ей- таки удалось отыскать маленький уголок. Потом Настюша решила, что пора выпить чаю, и приказала накрыть в столовой стол на двоих.
- Граф сейчас выйдет, - сказала она между прочим горничной на ее невысказанный вопрос, желая пресечь хоть половину домашних слухов.

              Граф, конечно, к столу не вышел, но чаю по предложению Настюши выпил, - когда она принесла ему чай в постель. Ей показалось, что после перевязки ему стало немного лучше. Вероятно, старые бинты с засохшей кровью беспокоили его достаточно сильно.

              Между тем уже совсем стемнело, Настюша пожелала Антону Тимофеевичу спокойной ночи, прошлась по всем комнатам, проверяя, все ли в порядке, замкнула все двери и легла спать. Перед сном она перебрала в памяти все события прошедшего дня. День выдался тяжелым, большая половина всех его обстоятельств так и оставалась пока для нее загадкой, но в глубине ее души тем не менее поселилась и окрепла уверенность в том, что сейчас она наконец-то находится там, где ей и положено быть, на своем месте. 
- Будь что будет, - думала она, - Главное – мы наконец снова вдвоем.

              Она так устала, что провалилась в сон мгновенно. Таким же мгновенным было ее внезапное пробуждение. Ее разбудил громкий настойчивый стук. Настюша подскочила, как ужаленная, в первое мгновение ничего не могла вспомнить и понять, затем все поняла и вспомнила, а также определила, откуда идет стук, - колотили не во внешнюю, а во внутреннюю дверь. Натюша вскочила, подбежала в кромешной темноте, натыкаясь на мебель, к двери и пропищала, задыхаясь от ужаса:
- Кто там?
 
- Анастасия Павловна, откройте, - раздался извне мужественный голос барона. Настюша открыла. Барон стоял перед нею со свечой в руке, он был одет в плащ и в сапоги и, видимо, только что приехал. Настюша жалась перед ним босиком, в одной ночной сорочке и в ночном чепчике, из-под которого ей на плечи падали разлохмаченные темно-русые косы.
- Оденьте капот, Анастасия Павловна, - сдержанно произнес барон, - Как этот болван, дышит еще?
- Антон Тимофеевич спит, я сделала ему перевязку, он пил чай и ему, кажется, не совсем плохо, - отчиталась Настюша.
- Спит, значит, - пробормотал барон, - Значит, дышит, - и зашагал в спальню. На ходу одеваясь в домашний халат, Настюша побежала за ним следом, отбрасывая назад мешавшие ей косы.

              Антон спал на правом боку, завернувшись в одеяло, и обняв себя здоровой рукой за больное плечо. Поставив свечу на стол, барон склонился к нему, потрогал его лоб рукой.
- У него жар, но небольшой, - произнес он и потряс спящего за плечо, - Антон, проснись, проснись!
- Зачем вы… - начала было Настюша и потянула барона за рукав, но он отстранил ее и продолжал будить молодого человека, причем тормошил его весьма бесцеремонно.
- Он же болен, - попыталась вступиться за Антона Надюша.
- Не помрет, - сурово отрезал барон, - Да проснись же, черт возьми!       

              Антон пробудился наконец и,  захлопав спросонья голубыми глазами, попытался от неожиданности приподняться в постели. Настюша поддержала его за плечи.
- Вот что, мальчик мой, - произнес барон, окинув юную графскую чету таким взглядом, что молодые люди сразу почувствовали себя кругом виноватыми  и в неосознанном стремлении найти защиту и поддержку  прижались друг к другу, - Вот что, - повторил барон, - На тебя донес твой приятель, Меньшов.

- Николка? – пролепетал Антон, - Как? Не может быть…
- Еще как может, - со значением сказал барон, расстегивая и бросая свой плащ в ближайшее кресло, - Прости, что пришлось тебя будить. Конечно, сейчас ночь, и я прекрасно понимаю, что ты не слишком хорошо себя чувствуешь…Однако и не слишком плохо, кажется. А дело отлагательства не терпит. Хорошо, когда получается опередить неприятеля хотя бы на шаг, но поскольку с этим мы уже опоздали, то надо хотя бы попытаться его догнать… Умыться хочешь? Желательно, чтобы ты соображал почетче. От этого многое зависит.
- Да, - сказал Антон, запинаясь, - Умыться, да… Я и правда ничего не могу понять… - он помотал головой и с усилием потер правой, здоровой рукой, лоб, - Вы меня так огорошили своим заявлением… Но этого не может быть! – воскликнул он снова с жаром.

              Барон махнул рукой, не отвечая, принес кувшин с водой, намочил  в нем полотенце и протянул его Антону. Молодой человек приложил мокрую холодную ткань к лицу. Струйки воды потекли по его шее за воротник сорочки, заставив его вздрогнуть и поежиться. Барон молча наблюдал за ним.
- А теперь поговорим, - произнес он.

- Мне, вероятно, лучше уйти? – спросила присутствовавшая при всей этой сцене Настюша, обращаясь к барону.
              Василий Сергеевич задумчиво поглядел на нее, будто что-то взвешивая. Она стояла перед ним, высоким и плечистым, облаченным в сияющий золотым шитьем придворный кафтан, такая маленькая по сравнению с ним, такая юная, совсем девочка, да еще и едва одетая, и смотрела на него, приподняв к нему лицо. Но что-то такое было в ее лице, в ее темных, широко распахнутых глазах, что не давало сбросить ее со счета и заставляло принимать всерьез, - искренность чувства, правдивость, смелость. Ведь малы и алмазы, однако твердость их легендарна, а их блеск не оставит в неведении даже непосвященного…

- Вы, конечно, можете уйти, если пожелаете, Анастасия Павловна, - произнес барон наконец, - Но, во первых, так получилось, что я уже доверился вам в весьма щекотливом деле… мы вам доверились, - поправился он, взглянув на Антона, - …и, зная вас, совершенно уверен, что не напрасно. А во-вторых, дело это касается нашей семьи, однако по своему положению вы также являетесь ее членом и, насколько я могу судить по последним событиям, несмотря на… на некоторые, скажем, неблагоприятные обстоятельства и даже вопреки им, так именно себя и ощущаете. Таким образом, вы, бесспорно, имеете право участвовать во всем, что касается всех нас, и вас также, если вам будет угодно. Кроме того, я всегда относился к вам с уважением, которого вы, несомненно, достойны, и не собираюсь в этом ничего менять… Думаю, вы сделаете нам честь своим присутствием, - он подтянулся, щелкнул каблуками и, сохраняя совершенную серьезность, наклонил перед нею голову в поклоне.

- Благодарю вас, я постараюсь не мешать, - пролепетала Настюша, смутясь, но стараясь сохранить достоинство и не внести диссонанса в эту даже почти торжественную минуту, которая, впрочем, тут же и закончилась.
- А потому, Настенька, - просто заключил барон, расстегивая по-домашнему свой драгоценный наряд, - А потому принесите вашему подопечному стакан воды и садитесь вот сюда, в кресло, поближе к его постели, я же сяду напротив, и семейный совет можно считать открытым… Ах да, Антон, я , кажется, забыл спросить, у вас нет возражений против присутствия Анастасии Павловны на нашей беседе?

- Нет, - сказал молодой граф, подтягивая на себя одеяло, - Анастасия Павловна заслуживает даже большего, чем уважение и доверие.
- Я вижу, вы вполне пришли в себя, - кивнул Василий Сергеевич, внимательно на него поглядев, - Это по крайней мере обнадеживает…

              …Любопытно выглядел этот семейный совет, собравшийся в час ночи в полутемной комнате петербургского особняка, одного из самых роскошных в северной столице, ворота которого охраняли каменные львы, и состоявший из черноволосого мужчины в придворном кафтане, больного юноши в одной ночной рубашке в постели под одеялом и молоденькой девушки в белом чепчике, из-под которого по ее плечам вились темно-русые длинные волосы, в капоте поверх сорочки и в домашних туфельках на босу ногу. Чего только не случается на свете, даже в роскошных петербургских особняках, под охраной царственных львов.
 
- Я допросил слуг, обслуживавших тебя, - говорил барон, обращаясь к Антону, - а также согласно их рассказу установил более-менее точно, с кем ты в последние дни перед отъездом в деревню водил компанию. Потом отправился наводить справки обо всех этих лицах и о ходе следствия. Вот тут-то и выяснилось, что раньше всех арестован был Николай Меньшов, это произошло 26 марта, в самое Вербное воскресенье, вернее, в ночь с 26 на 27. Его схватили ночью, на его квартире, хозяин квартиры мне все о его аресте и рассказал, после того, разумеется, как я заплатил ему оставшиеся за его незадачливым жильцом долги. Так что тут ошибки быть не может.
- Я заезжал к нему перед тем, как уехать в деревню… - сказал Антон.
- 28 числа, на другой день после Великого понедельника, - подсказал Василий Сергеевич.
- … но его не было дома. Вот почему его не было!
              Барон кивнул.

- Затем в самом начале апреля, - продолжал он, - в Ревеле был задержан офицер, отправляющийся за границу. По некоторым приметам очень похоже, его приезда ждали. У него изъяли письма, которые он вез, затем последовали аресты в Петербурге. Тебя не было в городе, иначе, скорее всего, тебя бы в эти дни тоже схватили. К середине апреля следствие шло уже полным ходом.   

- Но… Значит… Николай не сам донес, не специально?
- Что? О чем ты?
- Он не был соглядатаем… - выговорил Антон с усилием, - Он же донес не специально?
- Нет, соглядатаем он не был и донес не специально, иначе не сидел бы в крепости по сей день. То, что он все еще под замком, я тоже выяснил.

              Антон кивнул, закусив губу.
- Я подумал было, что водил дружбу с иудой…
- Ах да, - сказал барон, - Это твой друг, и для тебя это, конечно, важно. Но по существу это не имеет никакого значения, потому что в любом случае о тебе и о всей нашей семье теперь будут знать всю подноготную. Хуже не придумать! – воскликнул барон, - Одно дело драгун, человек посторонний, и другое дело Меньшов. Он же был принят у нас в доме как родной. 
- А вот это как раз неважно, - сказал Антон, - Важно, что он не предатель.
- Не предатель? – барон пожал плечами, - Это как рассудить… Но вся правда о ваших корреспонденциях за границу вышла наружу через него. И это вне сомнений. Сам я допросных листов не видел, но мои сведения об их содержании получены из надежных рук. О письмах в Вену власти узнали из допроса Меньшова.
- Допросные листы? – дрогнувшим голосом произнес Антон, - Его допрашивали?
              Барон кивнул.
- Как?
- Доподлинно не знаю, - сказал барон, - Можно только предположить.
Боюсь, Ее величество недаром изволит открыто говорить, как хорошо ее разлюбезный Степан Иванович «допрашивает людей с довольным увещеванием».
- Он попал к Шешковскому?
- К кому же еще.
- Я знаю, как там допрашивают… теперь сам знаю, - проговорил Антон, -  Его, наверное, пытали, поэтому он все и рассказал.

-    Читал я как-то письмецо одно, - сказал барон, - Еще прежде, но в отношении подобного же дела. Поскольку подобные дела встречались и ранее, знаете ли… Так там говорилось вот что, мол, милостивый мой государь, вы сами, конечно, друг мой, знаете, какими средствами истины при допросе достичь, что вам и предоставляю.
- Это Шешковскому указание?
- Ему. И от кого, тоже понятно.
- Мне известно, какими средствами он доходит до истины, - прошептал Антон, -   Бедный Николка…
- Да, - сказал барон, - Конечно. Зачем самих себя обманывать. Попался наш Николка, как кур во щи. Много уже сказал, судя по всему, и кто знает, что еще скажет.
- Но как же его-то взяли?

- А вот это я узнать не смог. На Меньшова, вероятно, тоже донесли. И надо бы эту змею вычислить, узнать доподлинно, когда донос был сделан и в чем его суть состояла, по поводу письма он именно был арестован или по другому поводу, а о письмах потом уже проговорился, по ходу… дознания. Если бы я сам протоколы допросов видел, я бы хоть с этим сумел разобраться, но, повторяю, я их не видел. И еще повторяю, дело теперь касается всей нашей семьи, всего нашего круга. Возможно, мы все теперь висим на волоске. Вспоминай, Антон, кто на твоего закадычного дружка зуб имел, кто мог его заложить со всеми потрохами.
- Я не представляю. Меньшов добрый малый, хороший товарищ, его все любят…
- Значит, донес кто-то, кто все-таки вопреки общепринятому его не любит, - усмехнулся барон, - Или же еще проще – не знает, что такого не любить невозможно. Вообще, я предпочел бы, чтобы каша оказалась заваренной именно из-за вашей пирушки, из-за неосторожных разговоров, из-за писем этих самых, а не из-за чего-нибудь другого. Давай сначала с письмом и разберемся. 

- Пировали мы за два дня до моего отъезда в деревню, - начал считать вслух Антон, - В деревню я уехал во вторник, а у  меня собирались на Благовещенье, в субботу, двадцать пятого, двадцать пятого я и письмо это злосчастное накарябал. Николку арестовали в ночь на Великий понедельник, на двадцать седьмое. Значит, если поводом к доносу стали наши разговоры в день двадцать пятого марта и мое письмо, а донесли сначала не на драгуна и не на меня, а на Николку, то Николка и должен был кому-то совсем постороннему, кто сам ничего о происшедшем у меня в доме не знал, об этом проговориться…

- И именно между 25 и 26 марта, с субботы на воскресенье, - кивнул барон.
- Срок больно мал. Неужели он умудрился и проболтаться за одни сутки, и донес на него кто-то тоже в эти сутки, и арестовали его прямо немедленно.
- Бывает, и часу довольно, - наставительно сказал барон.
- Неужели Николка проговорился! – воскликнул Антон, - Это на него очень не похоже. Да он и осторожен был всегда, не то что я, не то что мы все. Как странно, что именно он как раз и погорел… Правда, спьяну он мог проболтаться, - подумав еще немного, добавил он с грустью,  - Трезвый всегда осмотрительность проявлял, точно, меня еще все одергивал, а спьяну… Он меня однажды спьяну заложил, хотя и по неважному делу, но все же…

- Стрезву ли, спьяну ли, - сказал барон, - Опять-таки в результате разница невелика. Главное, что мог проболтаться, а кто-то этим  мог воспользоваться.
- Я должен пояснить… - покосившись на все это время согласно своему обещанию не мешать мужчинам молчавшую, но выглядевшую очень взволнованной Настюшу и вздохнув, будто собираясь с силами, но все же решив сказать важную подробность, произнес Антон, - Он проболтался тогда… женщине.
- Значит, вероятность мала, - сказал Василий Сергеевич, принимая поправку к сведению, - Но спьяну и женщине он все же проболтаться мог. 
- Но 25 и 26 числа, в субботу и в воскресенье, Николка был занят моим поединком, это он сумел помирить нас, ему вроде бы некогда было пить и встречаться с кем-то.

              Барон задумался.
- А если это совпадение, - сказал он, - Если донос был сделан вовсе не в эти сутки с 25 на 26 марта, а раньше, и не в связи с вашими  разговорами и письмами относительно заграничного вояжа известных лиц, а по другой причине. А уж после, попав под следствие, Меньшов открыл и события 25 марта. 25 марта, день Благовещенья… Памятный денек, ничего не скажешь. И весть благая, только смотря для кого…
              Тут-то согласно его показаниям  вся ваша компания и погорела. И если представить себе, что дело обстоит именно таким образом, но при этом на мужчин, среди которых, если верить твоим словам, у Меньшова врагов не было, по крайней мере явных, пока подозрения не падают, перейдем опять-таки к женщинам. Легко представить, что это самое его слабое место и есть. Он ведь, кажется… имел много знакомых женщин?

                *********
                Глава 2.
                Ищите женщину.

- … Он ведь, кажется… имел много знакомых женщин? – говоря так, барон тоже, как и Антон только что, покосился на Настюшу.
- Да, пожалуй.
- Мужчина может иметь много друзей среди мужчин, но в отношении женщин это невозможно. Тут чем больше связей, тем больше вероятность неприятностей. Может быть, кто-то в последнее время после … знакомства с ним остался на него в обиде?
- В последнее время он, кажется, ни с кем особенно близко не сходился.
- А не в самое последнее время?

- Прошлой осенью он был… близко знаком с Надиной, фрейлиной императрицы… А потом мы с ним… потом он хотел свести дружбу с другой особой… Катиш, но это у него не вышло… 
- Надину я знаю, - кивнул барон, - Красивые умные зеленые глазки…  Хотя она на самом деле не Надина, а Настасья, совсем как наша Анастасия Павловна, да не любит почему-то, когда ее так называют. Она могла написать очень грамотный и занятный донос, даже присочинить что-нибудь от себя, ее бы на это, кажется, хватило.
- А повод?
- Было бы желание, повод найдется. Чем вы там занимались на своих сборищах, о чем говорили, над чем смеялись?

              Антон припомнил собрания в будуаре Катиш и прикусил губу.
              «…безродные выходцы из глухих окраин удостоены чести входить во дворец, получают чины и должности, государь им расточает милости – вот как обстоят дела. А кто эти выскочки? Годятся лишь на то, чтобы мести мусор на заднем дворе».

- Вот видишь, как все просто на поверку, - заметил барон.
- Но она должна была подписаться…
- Не обязательно. Анонимному письму… в старину говорили «подметное письмо»… доверия, конечно, меньше, но если написать, что кавалергард Меньшов вместе со своим другом  графом Обводовым, пасынком барона Велевского и зятем генерала Елинова, почем зря ругают императрицу, то это может сразу вызвать интерес и желание покопаться в этом деле. Когда во дни былые подметное письмо очернило князя Меншикова, которого многим хотелось сместить, то ему был дан широкий ход. Кстати, в именах, как и в судьбах, наблюдается некоторое соответствие, Меншиков- Меньшов, хотя на самом деле это разные фигуры, все равно что король и пешка…       

- Вообще-то офицер.
- В партии-то? Пешка, сударь мой, пешка… Хотя, конечно, случается, что пешки дают мат королям и бывают взысканы королевами…
- Однако пасынок барона Велевского и зять генерала Елинова в свою очередь фигура более заметная, чем кавалергард Меньшов, и все же Меньшова схватили на месяц раньше Обводова.
- Да, упор был сделан на Меньшова, и властям это показалось убедительным. Кавалергарды нынче нарасхват, - пошутил барон. Ввиду того, о чем они говорили, шутка вышла мрачноватой. Но она имела двоякий смысл, - в духе времени. Нынешний любимец императрицы был из кавалергардов.

- Однако я должен уточнить, - сказал Антон, - Надина могла написать донос не только на него и даже не столько на него, собственно говоря. Она действительно очень умна, но сама создает себе врагов… По существу, она злилась на многих… на меня, например. И… на меня уже после него.
- Вот как! А эта… как ты назвал вторую? Катиш? Ах, я кажется, понял, о ком идет речь…
- Ну да, именно…
- И что же?
- Думаю, она, напротив, недостаточно для этого сообразительна. К тому же… тут в некотором роде то же самое…
- Ну ладно, - сказал барон, - Пока этих двух отложим, но будем иметь на всякий случай ввиду. Я вас правильно понял, Тошенька?
              Антон наклонил в знак согласия голову.
- Ну, хорошо, допустим, это не Надина, не Катиш… Тогда вспоминай дальше. Кому еще из прекрасных дам или их мужей насолил неотразимый Николушка? Раньше, позже?      
 
- А раньше он обидел мою подругу Катю, - прозвенел вдруг девичий голосок, и мужчины, оба вздрогнув от неожиданности, обернулись к произнесшей эти слова Настюше. Казалось, она так и не заговорит, и они уже к этому как-то попривыкли, но, выходит, ошиблись.
- Анастасия Павловна, - сказал Василий Сергеевич, опомнившись первым, - Повторите, пожалуйста, что вы сказали про свою подругу Катю.

              И Настюша повторила, и рассказала, как несчастна Катя, как она все еще любит Николая Ивановича, как гневается на него и как грозилась отомстить, а может, и уже отомстила. Она передала слова Кати из последнего разговора с нею, рассказала о младшем брате ее супруга…

- Мне очень ее жаль, - под конец сказала Настюша, - Но надо знать и мне… - она запнулась, - …кому я сердце свое и дом свой открыла, - проговорила она тише, - Я не все поняла из того, о чем здесь сейчас шла речь, и спрашивать ни о чем я не буду, но что дела творятся страшные, мне яснее ясного. А еще я знаю, что Антон Тимофеевич попал в беду, а этого мне и довольно. Если я что-то могу сделать, чтобы ему помочь, то я сделаю, - заключила она с твердостью.
- Благодарю вас, Анастасия Павловна, - произнес Антон, обращаясь к девушке. 
              Барон усмехнулся.
- Дети, - произнес он, - Верно люди говорят, нет худа без добра. На вас глядя, у меня сердце радоваться начинает…
              Антон улыбнулся, Настюша потупилась.

- Отомстила – не отомстила, дело темное, - сказал между тем Василий Сергеевич, возвращаясь к поднятой теме и имея ввиду Катю Зорину-Повалихину, настоящую способность которой к тайному коварству предстояло теперь распознать, - Но выяснить действительно надо. Вы правы, Настя. И то, что вы говорите, очень похоже на причину всех наших неприятностей. То, что эта женщина не знала о письмах в Вену, дела не меняет. Главное в данном случае, что она имела повод  подставить Меньшова под арест и знала, как это сделать. Даты случайно могли совпасть, собственно, так часто бывает, то густо, то пусто. А теперь садитесь за стол и напишите своей подруге записку, чтобы она немедленно приехала сюда, по важному делу. Важному, срочному и безотлагательному. Можно было бы, конечно, и самим на дом к ней нагрянуть, но Антон поехать не сможет, а между тем желательно ее при нем допросить, он больше всех про дела Меньшова знает, может, что-нибудь поймет по ходу дела или о чем-нибудь догадается.
 
- Но сейчас ночь, - попыталась урезонить Василия Сергеевича Настюша, - Может быть, завтра. И Антон Тимофеевич нездоровы.
- Антону Тимофеевичу предстоит еще столько в постели отлеживаться, что выспаться он сто раз успеет, - отмел ее возражения барон, - Вы его, милая Анастасия Павловна, полечите и непременно вылечите. Я завтра за лекарствами пошлю, и все наладится. А что касается нашего дела, так это даже хорошо, что ночь. Встряска, неожиданность, тревога… Если ваша Катя и есть та самая змея, то собраться не успеет, чтобы снова жало выпустить. Мы за нею экипаж вышлем, по холодку прогуляться оно не страшно…Только заранее ее не пугайте. Сошлитесь на семейные обстоятельства…

              Настюша вздохнула, наклонила голову в знак согласия и написала  Кате коротенькую, выразительную записку. Она сообщала, что у нее случилось несчастье и что ей необходима Катина помощь.
- Приезжай немедленно, - писала она.
              Василий Сергеевич позвонил, вызвал слугу и приказал закладывать карету.

- Но как же все-таки правы французы, когда говорят «Ищите женщину», - воскликнул он, возвращаясь к Антону и Настюше,- Неужели мы на правильном пути, и сейчас все прояснится? Даже и не верится.

                *********
                Глава 3.
                Эпистолярный жанр.

- Ну, а пока эту Катерину сюда привезут, поговорим о письмах, -  сказал барон, - Писем много что-то накопилось. Только сперва всей компании кофе. А можно и чего-нибудь покрепче, и с закуской…

              Стол в малиновой спальне, несмотря на позднее время, вскоре был накрыт. Молодой граф тоже попросил кофе, но барон вспомнил о приключившемся с ним сердечном приступе.
- А вам сердечные капли, сударь мой, - сказал он, - и как жаль, что я вам их еще сегодня не прислал. Запамятовал, завтра исправлюсь.
- Я не знала, что у Антона Тимофеевича было плохо с сердцем, - испуганно сказала Настюша, - Ему крепкого тогда ничего нельзя было пить, а он попросил, и я ему позволила, и он выпил.
- У меня сердце не болит, - сказал Антон.

              Барон потянулся к его руке и взялся за его запястье.
- Не очень я в этом разбираюсь… - пробормотал он, - Но, кажется, жилка бьется как у всех.
- Я разбираюсь, - сказала Настюша, - Позвольте мне. У моей бабушки болело сердце, я умею считать пульс. Она не хотела, чтобы я за ней ухаживала, но все-таки мне иногда приходилось…
              И Настюша вместо барона взяла Антона за руку. Она сделала это так бережно, что на нее в эту минуту можно было заглядеться.

- Все хорошо, - заявила она со вздохом облегчения почти тотчас же, снимая свои пальцы с запястья молодого человека и с осторожностью укладывая его руку на одеяло, - У бабушки сердце еле билось и замирало все время, а у Антона Тимофеевича пульс хороший, ровный и сильный, - и она неосознанным жестом погладила его по руке.
- Все равно пусть побережется, - решил барон, с удовольствием пронаблюдав эту короткую сцену, - Кофе для сердца вредно, пейте чай, ваше сиятельство.
- А среди ночи будить меня не вредно? – пробурчал Антон, - Для сердца там… и для всего прочего…
- А вот это как раз может оказаться полезно, - отрезал Василий Сергеевич, - Чем вы слушаете, сударь? Я же вам объяснил… В одно ухо влетело, в другое вылетело?.. А с крепкими напитками будьте пока  поосторожнее.

              Стол для общего удобства придвинули поближе к кровати,  Антону помогли устроиться  в постели наполовину сидя, подложив ему под плечи и бок дополнительные подушки из «турецкой комнаты».

Аромат и вкус кофе бодрил, и, несмотря на тревожную ситуацию и недавно пережитые потрясения в теплой полутемной комнате было приятно и уютно, а это странное застолье среди ночи и сам вид его участников, черноволосого мужчины в расстегнутом придворном кафтане… впрочем, он его вскоре скинул вообще… молодой девушки,   решившей в ожидании ночной посетительницы переодеться из капота и сорочки в скромное домашнее платье и уже осуществившей это намерение, и больного юноши, одного из троих остававшегося поневоле в том же положении и в том же виде, в ночной рубашке в постели под одеялом, - все это создавало какую-то особую атмосферу единения, близости и понимания…
             
- А теперь объясните мне, ваше сиятельство, куда вы настоящее письмо засунуть изволили, - сказал Василий Сергеевич, выразительно потрясая знакомым голубоватым конвертом.
              Несмотря на бледность и нездоровый вид, Антон весь вспыхнул.
- И вы тоже читали! – вырвалось у него.
- Это письмо кто только не читал, - сказал Василий Сергеевич, - Такая уж у него, видать, судьба. Может быть, пора его прочесть наконец и настоящему  адресату?
- Вы думаете? – неуверенно спросил Антон.
- Ради восстановления справедливости, - пожал плечами барон, посмотрел на Настюшу и отдал конверт Антону. Антон тоже взглянул на Настюшу, как-будто хотел что-то сказать, поколебался с минуту… и сунул конверт под подушку.
- Немного позднее, если не возражаете, - пробормотал он.
              Барон пожал плечами с несколько разочарованным видом.
- Ладно, вам жить, - в свою очередь пробормотал он, вздохнув, - Не смею настаивать…
              Настюша посмотрела на обоих, ничего не поняла и промолчала.

-   Ну что ж, - сказал барон решительно, - Если это чтение пока отложено, займемся другим. Так где то письмо, которое должно было лежать в этом конверте, Антон Тимофеевич, а? Оно ведь было?
- Черновик был. Я его не перебеливал. Но где он, я сам не знаю. Пропал. Или я его все же уничтожил, но об этом не помню.
- Занятно.
- Но у Шешковского этого моего черновика не было, хотя о его содержании он был осведомлен.
- Он мог вам не показать сам документ.
- Он не все знал о том, что в нем стояло, значит, он его не читал.

- Уже хорошо. Примем пока за истину. Письмо потеряно или уничтожено, у Шешковского его нет. Допустим. Вот еще одно письмо, Тошенька. То самое, которое  пытался переправить в Вену ваш драгун… Прочесть сумеете или лучше я вам прочту?
- Да вроде сумею, - пожал плечами Антон (вернее, не плечами, а плечом, здоровым, правым, оставив в покое ноющее левое). Он взял лист из рук барона и развернул его.
- Это точная копия, доставшаяся мне практически законным путем, - пояснил барон, - Есть еще две копии последних же дней, тоже  характерные и непосредственно примыкающие к делу, но иного происхождения… Потом непременно и до них доберемся. Читайте же.
- Вслух?
- Как хотите.

              Антон начал читать про себя и только изредка повторял вслух некоторые фразы. Письмо было скопировано четким, каллиграфическим почерком и читалось легко. Молодой человек быстро пробежал глазами первые строчки…
         
              «Князь! Прошу вас принять под свое покровительство вручителя сего письма, моего искреннего друга, капитана моего полка, Гогеля, родом из Монбельяра. Я думаю, что он будет просить вас, чтобы вы употребили свое влияние у Великого Князя, выхлопотав ему дозволение побывать в его отечестве. Он 18 лет не видел своих родственников».

- Да, он что-то тогда говорил про своего однополчанина, который давно дома не был, - кивнул Антон, продолжая читать.

«Я ручаюсь за друга моего честью и головою, что вы можете слепо вверить ему все ваши письма; я ручаюсь за его правоту и привязанность к Великому Князю».

- Ручаясь честью и головою… - с горечью  пробормотал Антон.
- Что, знакомые слова? – спросил барон.
- Один в один, он мне их подсказывал, а потом сам написал.
- Других слов, значит, не нашлось, - задумчиво кивнул барон, - Читай дальше.

«Я не жалуюсь на молчание ваше, полагая, что, без сомнения, ваши занятия лишают меня удовольствия иметь от вас известия. Что же касается до интересных обстоятельств, здесь происходящих, то я уверен, что друг мой привезет вам письма, которые лучше меня изъяснят вам это; все, что могу сказать, это то, что кругом нас совершаются дурные дела, и кто бы мог быть таким бесчувственным, чтобы смотреть хладнокровно, как отечество страдает. Это было бы очень смешно; но, к несчастью, разрывается сердце, и ясно во всей черноте грустное положение всех, сколько нас ни есть, добромыслящих и имеющих еще некоторую энергию».

- Шешковский посмеялся вот над этим словом, «добромыслие».
- У него своеобразный юмор, - заметил Василий Сергеевич, - В твоем письме «добромыслие» тоже было?
- Да.

«Дорогой князь, как вы счастливы, что находитесь в отсутствии и можете видеть все эти вещи не иначе, как издалека! Признаюсь вам, как человеку, которому всегда открывал свое сердце, что мне нужна вся моя философия, чтобы не бросить все к черту и не ехать домой садить капусту».

- О, черт! – воскликнул Антон, - И про капусту не забыл!
- Ты тоже писал про капусту? – осведомился барон.
- Нет, мне не понравилось, я почему-то соотнес с кочнами головы… Ручаюсь честью и головою… Капуста… Понимаете?
- С трудом, - сказал барон, - Может быть, пойму, если выпью столько же, сколько вы тогда приняли.
- Отрубленные головы, как кочны… - пробормотал Антон.

- Но мне совершенно ясно, - продолжал барон, - что чем больше можно заметить сходства между вашим письмом и этим, тем для вас было лучше. Ваш черновик, более ранний, так и не ставший посланием, послужил также черновиком и для этого письма, позднейшего по времени, а вдохновитель у них был один. Это делается очевидно, если их сравнивать. То, что данная операция была проделана, вне сомнения. Только за неимением самого черновика за основу, вероятно, брали показания Меньшова, с которых все и началось. Дочитывайте, там немного осталось.

«Меня поддерживают надежда только на будущее и мысль, что все примет свой естественный порядок. На случай, если вы полюбопытствуете знать о моем по малости неделимом состоянии, скажу вам, что кривой, по превосходству над другими, делает мне каверзы и неприятности, а я…»

- Ого, а при мне он не ругался, - пробормотал Антон.

«Простите мне это слово; оно свойственно моему костюму: я недаром драгун. Прощайте, любезный князь,  повергните меня к стопам Их императорских Величеств и удостоверьте их, что я был бы счастливейшим человеком на земле, если бы мог найти случай не словами, а делом доказать им свою привязанность и преданность к их особам. Я боюсь наскучить вам своею болтовнею, но считайте ее исходящей из моего сердца: думаю себя облегчить, имея возможность сообщить вам свои печали и привыкнуть делать это всегда. Прощайте еще раз, веселитесь, любите меня, как я люблю вас, приезжайте скорее к нам, и я докажу, что во всех случаях своей жизни я буду, князь, всегда вашим покорнейшим и преданнейшим слугою. Санкт-Петербург, 1 апреля, 1782 года». 

- Ну что? – спросил барон.
- Это письмо посильнее моего будет.
- Да, - кивнул барон, - Неблагонадежность налицо. 
- Видно, что все соображения, которые возникли при сочинении моего письма, - продолжал Антон, - были еще раз обдуманы, а фразы переработаны, хотя и с использованием прежних сочетаний. Кроме одного места… Вот этого, - Антон показал Василию Сергеевичу соответствующую строчку, предшествующую вырвавшемуся у автора ругательству, -  «кривой, по превосходству над другими, делает мне каверзы и неприятности».
- А у тебя что было? – спросил барон, опять, как это у него теперь то и дело водилось, соскакивая в обращении с пасынком с «вы» на «ты».

- У меня было… хуже, - не желая признаваться до конца и цитировать врезавшиеся в его память слова, произнес Антон, - Хорошо, что об этом не прознали.
- Шешковский не знал именно об этом месте?
- Да. Николка не читал моего письма, он хотел прочесть, но драгун ему не дал. Он просто что-то слышал, отдельные фразы… Их он потом, видно, и повторил, их и мне пришлось повторить.
- А остальные?
- Про остальные я промолчал.
- И тебе удалось? – с некоторым изумлением спросил барон.

- А что вы так удивляетесь, Василий Сергеевич? – воскликнул Антон, - Вам ли удивляться! Вы мне что давеча сказать изволили: я уверен, что ты отлично держался, по –другому и быть не может. Молодцом меня еще назвали. Так вы были неискренни? А я вам поверил!
- И правильно сделал, - сказал барон, - Почему это я был неискренен? Я тебя с четырнадцати лет знаю, ты всегда подавал большие надежды… И иной раз их даже оправдываешь, - он улыбнулся, - Давай вернемся к делу. Так значит, тебе удалось в чем-то отмолчаться и что-то скрыть? 

- Да, получается, что удалось, - вновь перейдя на серьезный тон, кивнул молодой человек, - Я признавался очень медленно, а приговорили меня заранее, так что как-то пронесло.
- Но если бы письмо попало в руки следователям, не пронесло бы?
- Боюсь, что… Сына она мне легко простила, хотя про него я такое  вслух тогда загнул, и только обеспокоилась, что коли «кто ныне хулу неважную речет, после же может в попустительстве безнаказанности и важного коснуться». Но если бы она знала, что касание сие уже имело место, да еще в письменном виде… Не знаю… С другой стороны все-таки у Ее величества были основания оказать мне милость… Хотя судя по той милости, которой она сочла меня достойным, она могла бы быть… и еще милостивее…

- Вот это близко к истине, - сказал барон, - Хорошо, что у Меньшова оказался не достаточно тонкий слух. А драгун, видно, этот особый пассаж от следствия скрыл сознательно. Признаться и для него было бы скверно.  Ее величество сама изволила набросать персонально для него 47 допросных пунктов. Я их видел. О тебе там ни слова. Конечно, Ее величество, знаете ли, могли словесно указать осведомиться о твоей персоне, но в бумагах следов не оставлено… Да, наверное, обошлось. Вот если бы ты еще был уверен, что уничтожил свое письмо. Твой камердинер вспомнил,  что видел конверт с надписью «Вена» на твоем столе, здесь, в спальне, днем после вашей попойки. Он лежал сверху остальных  бумаг и так и был им переложен вместе с ними на письменный стол. Но никаких других писем он не заметил.
              И барон взглянул на изящный стол-кабинет, стоявший у стены, словно призывая его в свидетели.

- Вообще слуги слышали из происходившего немного. Вам прислуживали два лакея, обоих я допросил по отдельности, потом сличил то, что они говорили, и все сошлось, так что сомневаться в их правдивости оснований не имеется. Гости шумели, кто-то плясал на столе в гостиной, вы с одним из гостей что-то писали и пили кофе, потом произошла ссора, которая чуть не кончилась плохо. Вот все, что они  смогли рассказать… Их поразило, что драгуны сломали стол… Или это были кавалергарды… Его починили, пока ты был в отсутствии. Ах! – воскликнул вдруг барон, - И почему я не отправил тебя к Кореневу в его Глебовку раньше… Ловил бы ты там рыбу в свое удовольствие и в бане парился от души, а Коренев рассказывал бы тебе, как он до сих пор влюблен в твою матушку и спрашивал, не собираюсь ли я на войну и не подвержен ли простудам…

- Откуда вы знаете?
- Так он и у меня тоже самое спрашивал, все мечтает занять место всех мужей ослепительной Клодины Николавны…
- Он сказал, что уже не мечтает.
- Да ну! Никак постарел, остепенился?
- Вообще-то на вид не похоже… Он вам кланяться велел… И… и матушке…

- Передам, - сказал барон. Антону показалось, что он хочет сказать еще что-то и весь внутренне напрягся, готовясь к тому, что придется говорить с ним сейчас о давешней ужасной сцене с баронессой, закончившейся с его стороны попыткой самоубийства, в то время как боль от ран, и душевных, и телесных, была еще слишком свежа, чтобы можно было касаться этих ран, не опасаясь растравить их слишком сильно, но Василий Сергеевич промолчал и даже отвернулся на минуту. С его стороны это было деликатно, и Антон почувствовал благодарность… Впрочем, у него теперь были и более веские причины быть обязанным этому человеку благодарностью.

- Анастасия Павловна, - сказал Антон, поворачиваясь к молчаливой соседке, - Простите нас, что мы тут все говорим и говорим, все непонятное и непонятное, а вам ничего не объясняем.
- Я уже сказала, - живо отвечала она, - Я ценю оказанное мне доверие, ничего из того, что услышала здесь, никогда никому не передам, но объяснять мне ничего не нужно. Пожалуйста, продолжайте, я не хочу вам мешать.
- Анастасия Павловна, я вам все же кое-что потом расскажу, - сказал Антон, - Нет, не пугайтесь, не о письмах этих, не о разговорах… О Кореневе и его Глебовке. Это занятно, уверяю вас. Коренев наш сосед по поместью. Он знал меня с детства, и про вас меня в этот мой приезд спрашивал, и пенял, что я вас с собою не привез, с ним познакомить… Знаете, у него побывать, как свежего воздуха глотнуть. Может быть, когда-нибудь… - он не договорил.
- Я бы с наслаждением познакомилась с этим человеком, - сказала она.   
- А он был бы счастлив, - сказал барон, - Бог даст, все так и сбудется. Антон, я говорил, что у меня есть еще два письма, они попали ко мне, в общем, чудом… Прочти. Из них можно заключить, что ожидает виновных.

              Антон с дрожью взял протянутые ему листки.

              «Естли добродетель и производит завистников, то что сие в сравнении тех благ, коими она услаждает своих исполнителей. Она мой ходатай пред Вами. Она обнадеживает теперь и Бибикова моим уже ходатайством у источника ея.
              Просить недолго там, где милость всегда на пути. Вы уже помиловали, верно. Он потщится, исправя развращенные свои склонности, учинить себя достойным Вашего Величества подданным, а я сию милость причту ко многим на меня излияниям. 15 апреля 1782 года».

              «Моего мщения напрасно он страшится, ибо между способностьми, которые мне Бог дал, сей склонности меня вовсе лишил. Я и тово торжества не желаю, чтоб он и прощения у меня публично просил.
              Пусть он удовлетворит правосудие познанием Вашей милости, сравнивая суд Ваш с судом бывших Государей, и чтоб сердце его, наполненное до сего времени развращенными склонностями, впредь было занято чувствиями верности к особе Вашей и святым почитанием Высочайших указаний. Он ничево со всем бешенством не нашел на меня выдумать и что ни сказал, во всем от меня опровержен. Равно не найдет он примера, чтобы в жизнь мою кому мстил. 19 апреля 1782 года».

- За такого невинного агнца грех не отомстить, - прошептал Антон, отдавая барону письма, - Хорошо себя держит, умно, позавидуешь… А его как выставил… Со всем бешенством… Развращенные склонности… Бедняга, что с ним будет. 

              В наружную дверь постучали, Василий Сергеевич отправился открывать.
- Ваше благородие, доставили, как велено, - отрапортовал ему слуга и пропустил вперед невысокую молоденькую женщину в темной накидке, робко вступившую в прихожую. Следом за нею так же неуверенно, да еще заранее сняв с головы шляпу, шел невысокий же полноватый человек, потертый форменный мундир которого изобличал в нем чиновника неважного ранга.
- А это еще кто? – недовольным тоном  осведомился барон.

                *********
                Глава 4.
                Подруга Катя.

- А это еще кто? – недовольным тоном  осведомился барон.

- С вашего позволения, ваше высокопревосходительство, Повалихин Иван Елисеевич, - низко поклонился  чиновник, - Как ее сиятельство Анастасия Павловна, благодетельница наша, изволила нам сообщить, что до моей супруги ей нужда есть великая и незамедлительная, так я сразу же Катерине Борисовне велел собираться, а сам с нею осмелился прибыть, так как ночь на дворе глубокая, боязно отпускать ее одну-то…
- Какая еще Катерина Борисовна? – произнес с вопросительной интонацией барон, сверху вниз глядя на согнутую перед ним подобострастно спину.
- Супруга моя, Катерина Борисовна Повалихина, урожденная Зорина, воспитанница ее высокоблагородия ныне покойной Татьяны Федоровны  Елиновой… - слегка запинаясь, вымолвил чиновник.
- Зачем ты его привез, он нам не нужен, - сказал барон, обращаясь к своему посланнику, - Вон его отсюда.

              Слуга взял сжавшегося и даже зажмурившегося от ужаса человека за плечи и повернул его к дверям.
- Это Иван Елисеевич, муж Кати, - сказала молодая графиня, тоже выходя в прихожую, - Очень мило, Иван Елисеевич, что вы не отпустили Катю одну, хотя ее никто не собирается обижать. Здравствуй, Катя, прости, что подняла тебя среди ночи. Познакомьтесь, господа. Его превосходительство барон Василий Сергеевич Велевский, отчим моего мужа, вы находитесь в его доме, и вам здесь ничего не угрожает.

              Бледная напуганная Катя, не ожидавшая увидеть первым вместо Настюши, неожиданное письмо которой повергло ее в тревогу и подвигло на ночную поездку, барона, да еще так неприветливо встретившего ее и ее спутника, и, конечно, сильно растерявшаяся, сделала реверанс, впрочем, довольно красивый, она ведь была девушка светская, в богатом доме выросла, а Иван Елисеевич согнулся еще ниже.

- Останьтесь здесь, любезный, - свысока бросил ему барон, даже не кивнув в ответ на сделанное представление, - У нас дело до вашей супруги.
- Как прикажете, ваше высокопревосходительство, - прошелестел тот  еле слышно, по-прежнему не разгибая склоненной спины, - А только осмелюсь заметить, Катерина Борисовна женщина молодых еще лет, да нездорова, потому родила недавно и неудачно, так не будет ли для нее боязно одной с такими важными господами…  Помилосердствуйте, позвольте с нею… Так, у стеночки, а только с нею.

- Настюша, - пролепетала Катя, обращаясь к подруге, которая, несмотря на свой простой домашний вид, казалась ей сейчас недосягаемей и ослепительней любой небесной звезды, и добавила впервые в жизни, - Ваше сиятельство…
- Проходите, - распорядилась молодая графиня, - Василий Сергеевич, вы ведь не будете возражать? Катя моя подруга с детских лет, она вместе с бабушкой навещала меня в пансионе. Проходите… Не хотите ли чаю?
- А также водки, семги и птичьего молока… - пробормотал сквозь зубы барон, - Вы здесь хозяйка, Анастасия Павловна, распоряжайтесь, - произнес он громко, поневоле уступая инициативу, и быстро зашагал вперед, велев слуге ждать в прихожей.

- Настюша, - опершись на руку подруги, зашептала Катя, - Так это свекор твой? Я его не узнала. Ой, какой же страшный!
- Страшный? – удивилась Настюша, - Да нет, Катя, ты ошибаешься, Василий Сергеевич очень приятный человек, добрый, отзывчивый. И, кроме того, он очень привлекателен собой, ты разве не замечаешь?
- Черный, как ворон, - пробормотала Катя.
- Смешная ты, Катя. Я у тебя голубка, Антон Тимофеевич сокол, а Василий Сергеевич аж ворон.
- Ты сама-то его не боишься? – не слушая, шептала Катя.
- Мы с ним друзья.
- Господи, друзья! Вот ты с кем дружбу водишь.
- И Антон Тимофеевич многим ему обязан.

- Настюша, зачем ты меня вызвала? – спросила Катя.
- По важному делу, - вздохнув, сказала та, к кому обращался этот вопрос.
- Что у тебя стряслось, что за несчастье? Я, как твое письмо прочла, не знала, что и подумать, аж сердце защемило.
- Сейчас ты все узнаешь.
              Они  уже входили в малиновую спальню.

- Проходите, присаживайтесь, - приглашала Настюша, - К сожалению, мой муж, Антон Тимофеевич, не совсем здоров, он должен лежать. Надеюсь, вы его извините. Садись сюда, Катя. Тебе удобно? Иван Елисеевич, прошу вас, садитесь, в ногах правды нет.
- Благодарю вас, ваше сиятельство, - тихонько отвечал Иван Елисеевич, - Сожалею о вашего супруга нездоровье. Выздоравливайте, ваше сиятельство, - поклонился он отдельно молодому графу, с удивлением и брезгливостью разглядывавшего нежданного посетителя со своего ложа, - Буду Бога о вашем благополучии молить.
- Это кто? – точно также, как минуту назад барон, спросил Обводов, - Катю знаю, а этого… - он взглянул на Настюшу, - А этого… господина…
- Это Катин муж, - спокойно пояснила Настюша.
- Может быть, вам, любезный, удобнее будет подождать в прихожей, пока мы с вашей супругой побеседуем? – немедленно нашелся граф.   
- Иван Елисеевич тревожится за Катю, - сказала Настюша.
- А мы ее не съедим, - сказал Антон Тимофеевич, - Пусть ответит на парочку вопросов и…
- Ваше сиятельство, - не осмеливаясь сесть на предложенный ему графиней стул, склонился опять чуть ли не до земли нежеланный посетитель, - Позвольте с супругой…
- Сядьте, Иван Елисеевич, - твердо сказала Настюша, - Прошу вас.
              Чиновник закивал, примолк и осторожно присел на самый краешек стула.

- Ну и как мы будем беседовать?  - пожал плечами Антон и посмотрел на барона, но Василий Сергеевич, усевшийся в кресло на свое прежнее место, молчал, ожидая дальнейшего развития событий, явно взяв себе на время роль наблюдателя. В его слегка прищурившихся глазах сквозил интерес.
- Катя – подруга Анастасии Павловны, - пояснил он наконец вполголоса Антону.
              Антон изобразил на лице недоумение, - Ну и что?
-   Разве мы хотим обидеть Анастасию Павловну?..

- Катя, - произнесла наконец Анастасия Павловна, обнеся новых гостей чаем, и сама опустившись в кресло напротив подруги, - Ты, конечно, хорошо помнишь нашего общего знакомого, Николая Ивановича Меньшова. Он нынче попал в неприятность. Скажи, Катя, ты к этому непричастна?
- Я? – с изумлением подняла от чайной чашки глаза Катя, - Меньшов попал в неприятность? А я… я тут при чем?
- Вот это мы и хотели узнать. Меньшов арестован, он в крепости.
- Почему?
- Мы не знаем. Но просто так в крепость не сажают.
- Конечно, не сажают, - бойко отвечала Катя, - Значит, погорел на чем-то голубчик, - она покосилась в сторону барона, не спускавшего с нее глаз.
- Катя, я помню, как ты мне говорила, что…  не желаешь Николаю Ивановичу добра. Права ты в этом или нет, того мы разбирать не будем. Я помню, как ты говорила, что желала бы… Николаю Ивановичу казни самой лютой.

              Катя застыла с чайной чашкой в руке.
- Катя, - продолжала Настюша с нажимом, - Если это ты донесла на Николая Ивановича, чтобы ему отомстить, то расскажи сейчас все без утайки. Что ты на него возвела, что он под арест попал? О том, что ты сейчас скажешь, никто не узнает. Ты не в присутствии, ты в моем доме, и я тебе обещаю, что тебе за то ничего не будет, и никто, кроме нас, ничего не узнает. Скажи только правду. Арест Николая Ивановича другие беды за собой потянул. Антон Тимофеевич тоже через то попали в неприятность. Василий Сергеевич встревожены.

              Катя посмотрела на молодого графа,  лежавшего в постели, потом вновь обернулась к Настюше.
- Вот ты как, - сказала она, обращаясь к подруге, - То немила была, так от меня не выходила, со мною всем делилась, и я тебе платила тем же, ничего от тебя не тая. Где твой муж целый год пропадал, что ты одна-одинешенька жила, ни девица, ни мужняя жена? Почему я тебя все то время утешала, а не он, сокол ясный? А теперь поманил пальцем, ты и побежала, а с тоскою и про дружбу нашу позабыла? Всю подноготную про меня выложила? Конечно, чего на горячей подушке не расскажешь. Теперь же еще и напраслину на меня возвела? Мужнин приятель в беду попал, в доме неприятность, родичи вон по ночам не спят, так надо выслужиться перед милым дружком да новою семьею, в доверие пущее впасть? Вот тут и старые знакомые со своими печалями кстати… И для этого ты меня среди ночи будила и через весь город к себе обманом ехать заставила?
              Видно было, что испытанная обида придала Кате мужества и заставила ее забыть недавний страх.

- Ты не права, Катя, - сдержанно и терпеливо, но твердо проговорила Настюша, - Ты не права. Я ничего не забыла и благодарна тебе за дружбу и сочувствие по-прежнему, но…
- То-то что и «но»! – воскликнула Катя, с размаху ставя чашку на блюдце, отчего она звякнула, едва не разбившись, - Благодарствую за чай, ваше сиятельство, да только недосуг нам, час поздний, завтра вставать чуть свет, дел по дому полно… Достояние-то у нас невелико, слуг нету, самим все делать приходится, своими, значит, руками… Так пора нам, у меня дитя дома в люльке грудное, не могу его надолго отставлять… Кстати, ваше сиятельство. Вы намедни говорить изволили, будто желаете взять на воспитание племянницу нашу, Алю. Так не извольте более о том беспокоиться. Ее отец назад затребовал, сегодня известие получили. Женился он, там же, в Кронштадте, где с флотом стоит, туда, в новую семью, и девочку возьмет. Коли не верите, так я вам письмо его перешлю. Своих детей заводите, чтобы чужими утешаться нужды больше не было. Муж да Бог вам в том в помощь. Идем, Иван Елисеевич.

              Катя встала и повернулась к двери.   
- Катя, сядь! – крикнула молодая графиня, - Сядь и ответь! Ты донесла на Меньшова, чтобы ему отомстить? Ты никуда не пойдешь, пока не ответишь!
              Катя обернулась, глаза ее вспыхнули.
- Вот как, ваше сиятельство! Притащили в чужой дом чуть ли не силой среди ночи, а теперь силой же признание тянете! А я женщина бедная, да зато честная! Если кто доносчица, так не я, а вы сами и есть! На подругу донесли! А я и на врага не доносила! Не писала я никаких доносов! Я и не знаю, как это делается! И хотела бы да не смогла! – закричала она в свой черед, совершенно забыв, как обстоятельно рассказывала подруге о своих возможных планах относительно изощренной мести своему соблазнителю, основывая их на истории несчастья семьи, в которую вошла по причине своего замужества, -  Мне не в чем каяться! Вы сами лучше перед мужем своим покайтесь, как вы в разлуке с ним гвардейцами утешались! Письма им писали и свидания назначали!

- Свидания гвардейцам, - проговорила Настюша, как будто пропустив мимо ушей все, что в гневе и горести выкрикивала Катя, - Погодите…
              Она побежала в другую комнату и вернулась, держа в руках сумочку-мешочек, расшитый золотым шнуром.
- Я приглашала на музыкальный вечер знакомого, - произнесла она, - Письмо писала у Кати, ее печаткой запечатала. Вот оно, я его не отослала, не до музыцирования сделалось. Это было на днях, но в эти дни столько всего случилось, я дни и ночи перепутала, не могу вспомнить точно … - Настюша достала письмо, сломала сургучную печать и развернула листок, - Так… Любезный Александр Иванович… Назавтра ввечеру… Вот, это было написано 19 апреля. 19 апреля, в среду. Званый вечер я назначала на завтрашний день, но потом передумала отправлять письмо и поехала сюда. Дело к вечеру шло… Однако Антона Тимофеевича  не случилось дома, никто мне не открыл…
- Так мы разминулись, - сообразил вдруг Антон с удивлением, - Среда, 19-тое, вечер. Я как раз в то время к вашему дому поехал, а вы к моему…
- Я решила приехать назавтра, - продолжала Настюша, - что и сделала.

- Дуры мы бабы, вон как за мужиками бегаем, вприпрыжку, - со злостью сказала Катя и опять покосилась на молодого графа.
- Перед тем, как писать записку с приглашением, мы с Катей говорили о Меньшове. Катя сказала, что зла на него и желала бы ему самой лютой казни. А еще рассказала про брата своего супруга и про то, как он стал жертвою доноса. Но Меньшова-то арестовали гораздо раньше нашего с Катей разговора. Как я сразу не подумала об этом. Если бы Катя и впрямь решилась сделать на Меньшова ложный донос и тем его, смотря по обстоятельствам, в неприятность либо и вовсе в беду ввести, то она уже говорила бы со мною о нем иначе. Мне кажется, я ошиблась.
              Настюша свернула свою записку по прежним сгибам и сунула ее обратно в свой мешочек.

- Еще одно письмо, - пробормотал барон, покачав головой, - Благодарю вас за пояснение, Анастасия Павловна… Но вообще это ничего не доказывает, - громко произнес он, - Говорить можно в любое время и с любой интонацией о чем угодно. Главное, что разговор такой вообще был. У женщины, подобной вам, сударыня, - он махнул рукой в сторону Кати, - мало возможностей отомстить за себя как-то иначе, нежели за спиною своего недруга устроив ему каверзу. За вас никто не вступится, на обидчика управы не найти, да и от людей совестно. Что офицер, скажем, мечтает возвести на престол законного наследника, не так уж трудно измыслить, тем более вам, если в семье такой как раз случай и имел уже место. Да и молва, как говорится,  слухами полнится. Сейчас об этом многие мечтают, кто нынешней властью обойден. А многие и говорить о том рискуют. Письмецо же можно подбросить или отослать без подписи, хоть в полицейскую управу, хоть полковому начальству. Мы, чай, не в глухой деревне, в городе живем, да не в простом, в столичном, тут все и грамотные, и ушлые, и коли что захочешь, так узнаешь и сделаешь. Посадский люд всегда доносчиками славился. Вообще без доносов и доносчиков Россию и представить себе трудно, и тут не у одного подлого сословия рыльце в пушку, благородные тоже не все брезгливы… Правда русской жизни, от нее не открестишься. Так-то.

- Я не делала этого, - сказала Катя.
- Ой ли? – сказал барон, прищурившись, - А коли мы  с вами, сударыня, сейчас в другое местечко отсюда двинемся и там уже по всей форме допрос с вас снимать будем? Что имели общего с ныне содержащимся под стражею кавалергардом Николаем Ивановичем Меньшовым, что о нем вам известно, в чем относительно него вы грозиться не поостереглись?
- И ее сиятельство графиню туда же потащите? – дрожа, но не сдаваясь, проговорила Катя, - Она ведь против меня свидетельствовала.
- Ее сиятельство записку напишет своеручную, того и довольно будет. А ее слово против вашего все равно что золото против песка. И не вздумайте плакать. Это ничему не поможет.
- Вам ведь правда нужна, так зачем вы меня напраслину на себя возводить заставляете! Сами себя запутаете! – быстро утирая готовые пролиться слезы, сказала Катя.
- Смелая и сообразительная, - сказал барон, - Тем хуже.

- Я сейчас эту стерву своими руками придушу, - крикнул тут граф со своей постели, не удержавшись, - Ты знаешь, чем твои пакости для нас с Меньшовым обернулись? Да ты и других подставила, о ком даже и не знаешь, кто тебе и вовсе ничего не сделал и сделать не мог. Сколько людей из-за одного того пострадало, что ты сама с Меньшовым роман была рада закрутить.
- Сами бы пакостей другим не чинили, так сами не вляпались бы, - отрезала Катя, - А в рассуждении вины так то не я определяю, а те, кто куда как повыше меня будут. А в заслуженное наказание, случалось, и родовитые князья железа носили да в казематах гнили, чего и вам от всей души желаю.
- Решено, - сказал барон, - Эта особа будет сегодня ночевать за решеткой, в изысканном обществе тюремных крыс…

              Настюша, услыхав Катин приговор, встрепенулась было, в растерянности взглянув на барона, но он успокаивающе кивнул ей и взял ее за руку, предупреждая этим жестом от вмешательства в  происходящее.

- Пусть подумает на досуге, - продолжал он, - стоит ли обвинять другого в том, в чем сама же и виновата, и своими поступками, продиктованными злостью и безрассудством, подводить людей под монастырь.

              Катя в ужасе опустилась на стул, с которого вскочила было в азарте полемики, поглядела на барона, на графа, на Анастасию Павловну… и не нашла ни в ком сочувствия, даже, кажется, и в последней. По крайней мере, Настюша, сбитая с толку не меньше Кати, пока сочла за лучшее промолчать.

- Нет, - прошептала Катя, прижимая руки к груди, - Не надо меня в крепость, я ни в чем не виновата.
- Так это следует определить, сударыня, - пояснил барон, все еще продолжая держать при этом Настюшу за руку и даже слегка, для пущей убедительности, сжав ее, - Веры вашим словам у меня нет, между тем обвинение, вам предъявленное, серьезно и не лишено оснований.
- Но мне не в чем признаться, я ничего не делала. Я только грозилась… А за это стервой меня окрестить и в камеру запереть – так грех вам в том большой, господа.   
- На хлеб и воду, - уточнил барон, - И немедленно.

- Погодите минуту, ваше высокопревосходительство, - прошелестел тихий голос человека, о котором все совершенно на тот час забыли, даже и Катя, - Погодите минуту. Выслушайте, сделайте милость.

              «Неказистый», как сама Катя называла своего мужа, Иван Елисеевич в потертеньком присутственном мундирчике встал с краешка стула, на котором сидел неподвижно и безмолвно все последнее время, вышел на середину комнаты, встал на колени и поклонился до земли, упершись лбом в ковер.

                *********
                Глава 5.
                Катин муж.

- Это я донес на господина Меньшова, - сказал Иван Елисеевич, поднимая голову, но с колен не вставая.

- Что? – пренебрежительно протянул барон, с самого начала не настроенный церемониться с этим посетителем, - И ты никак, любезный, думаешь, что мы тебе возьмем да и поверим? Ты ведь жену выгораживаешь, а нас с толку сбить хочешь.
- Я доказать свои слова могу, ваше высокоблагородие, - смиренно, но с твердостью в голосе произнес чиновник, - Выслушайте, а после судите сами. Я донес на господина Меньшова, из-за меня он в крепость попал. Я на него вину возвел напрасную, но доказать ее сумел. А уж что сам господин Меньшов при следствии еще сверх того порассказал, того я знать не могу и за то не в ответе…
- Вину напрасную возвел и доказать сумел? – переспросил граф. 
- Иван Елисеевич, встаньте, - сказала Настюша, - Мы вас выслушаем. Так ведь, господа? Только встаньте и говорите толком.
              Иван Елисеевич, не вставая, поглядел на барона.
- Вставай и говори, - резко бросил ему Василий Сергеевич, - Не заставляй графиню себя упрашивать. Доказывай, что извет твой, а ты изветчик, изволь.
              Иван Елисеевич поднялся с колен, отряхнул одежду и заговорил.

- О господине Меньшове сперва я ничего не знал.
              Семья наша бедная и злосчастная, трое нас братьев было, двое осталось, никому ни чины, ни богатство не давались. Я уж и смирился с этим. Четыре года назад, зайдя как-то к своему родственнику, который служил управляющим поместьями ее благородия госпожи Елиновой Татьяны  Федоровны и жил при ее доме, случаем увидал я воспитанницу старой барыни, Катерину Борисовну Зорину, нынешнюю мою законную супругу. Ни годами, ни собою, ни положением своим я ей ровней не был, да сердцу не прикажешь. Как увидал ее, влюбился. Подумал, вот бы такую жар-птицу у себя завесть, так и в темную ночь с нею светло будет.
              Эх, была, не была. Взял да и посватался. И что же? То-то счастья вдруг подвалило. Согласилась и девушка, и старая барыня. Я тогда даже, помню, уверился, что и мне на роду Бог хорошего припас, не оставил… Свадьбу все откладывали, по обстоятельствам печальным, что в доме у Катиной госпожи случились. Да все ничего! Я не только год, и десять лет бы ждал, не соскучился! Катя письма мне писала. Я их все до одного берегу. Теперь и не верится, какое светлое время мне выпало в жизни. Жаль, коротко оно оказалось, все равно что северное лето. Не успело мелькнуть, солнышком пригреть, да и кончилось. И снова зима закрутила, завьюжила…
              Совсем уж перед свадьбой изменилась моя Катя. Прямо сама не своя вдруг сделалась. То смеется, веселится, болтает без умолку, а то задумается, закручинится, аж до слез, и тут уж говори  с нею, не говори, а она и не слышит, какое ей слово молвят… Вижу я, совсем иначе дело повернулось. Да и то, что ей со мною! Мне ли такую девушку по-настоящему увлечь. Так, побаловалась со скуки, пока никого более рядом не было, а как появился кто-то получше, конечно… На что я ей сдался.
              Мне бы тогда свадьбу отложить или отменить вовсе, да не смог я с собою совладать. – Ну и пусть, думаю, пусть идет как идет. Молода еще моя Катя, а перебесится да остепенится, и мне на радость от нее ласка будет. – Не стал я ничего менять, сделал вид, что не замечаю ничего. Обвенчали нас, вот и свадебный обед подоспел. Смотрю, поит меня жена моя молодая вином из своих рук до того старательно… Может, я бы и не слишком то заприметил, да ведь подозрение-то было уже… Ну, сыграл я ей на руку, притворился пьяным…
              Бедная моя Катя, согрешила с кем-то до нашего венчания, позор свой скрыть хотела… Ладно, где наша не пропадала. Не подал я виду, что  не смогла она меня провести. Пусть согрешила, себя не соблюла, где мне лучшего взять. Решил молчать да приглядеть, что дальше-то будет, как оно повернет. По виду старается Катя хорошей женою мне быть, да ведь любящее сердце не обманешь. Я-то к ней всей душой, а она-то нет, тяготится, отмалчивается, отворачивается…
              Смотрю, вот и зачастила что-то из дому жена моя милая. Стал я примечать, куда да когда уходит. Проследил. Понял, что сама она кого-то дожидается да выслеживает. Вот однажды подбегает она прямо к молодому офицеру, что на улице показался, там, где она который день все бродила в ожидании, и что-то говорить ему начинает. Офицер пройти хочет, а она не дает, дорогу ему заступает. Я гляжу и вижу, что офицер-то этот мне знаком, да и не только по виду, а и по имени. Николай Иванович Меньшов, как же, как же! Незадолго до нашей свадьбы встретились мы с Катей с ним на улице, она уж с ним к тому времени знакома была, он ведь в дом к старой госпоже Елиновой вместе с женихом ее внучки тогда наезживал, с вами то есть, ваше сиятельство. Вот Катя нас с ним при той встрече нечаянной друг другу и представила, потом мы в манеж с ним по его приглашению поехали, посмотреть на всадников и тем развлечься, а Катю он еще оранжадом угощать изволил. Так вот кого она караулила!
              Подскочила она, значит к нему, говорить что-то начала, да шибко так, рукой перед его лицом машет, а в руке перчатки держит, одеть-то, видно, позабыла за волнением… Я же с места своего не двигаюсь, смотрю издали, что дальше-то будет… Взял он ее за руку, господа, да за угол затащил, от народу подальше… Как тряхнет ее, как давай ее ругать. Слов мне не слышно, а по виду и так ясно. Потом лихача подозвал, заставил ее в коляску сесть и велел погонять. И умчал ее резвый конек с глаз его долой…
              Воротился я, а Катя уж дома, и ни жива, ни мертва… Вот когда я первый раз подумал, что убить бы молодца этого рад. С лица красив, высок, статен, в мундире своем  нарядном до того пригож. Заморочил голову бедняжке, потешился да и бросил. И ей, несчастной, жизнь разбил, и мне, грешному. И все так это, случаем да походя…
              Ну, ладно. Прошел тот черный день. Время дальше идет, никому его не задержать. Родился у Кати сынок. Не знаю, чей, мой ли, того ли молодца, и гадать об этом не хочу. Принял я его как родного, так и буду растить, никогда не упрекну ни жену свою, ни его самого, ни сейчас, ни после. Живая душа, Катина плоть и кровь. От своей любви, от Кати я не отрекусь. Все ее моим было и будет. Тяжело Кате ребеночек дался. Еле выносила, все хворала да хворала, и рожала тяжело, чуть не померла, да и потом болезни одолели. Кашлять начала. Ну, наконец как- будто за спиною все беды остались. Поздоровела немного Катя, тут и случилось новое дело. Я-то тогда подумал, вот, мол, как хорошо, развлечется, повеселеет, а вышло только к худу.
              В январе это все произошло. Ее сиятельство графиня Анастасия Павловна жену мою пригласила с собою в театр. Она и прежде ее своими посещениями не оставляла, помогала, дитя нянчила, Алю, племянницу мою, опекала, а тут случай вышел, не с кем ей было поехать, должно быть, одной же неловко, а Катя как раз на тот день поправилась. Она ее с собой и взяла. Платье ей новое подарила, чтобы было в чем Кате в театр поехать. Заехала за нею в карете с гербами. Катя от радости себя не помнила. Такой год у нее последний черный был, а тут наконец праздник. И обновка, и поездка, и музыка, и красота…
              Так вот, уехала она радостная, а приехала сама не своя. Я к ней с разговорами, а она молчит, только хмурится да чуть не плачет. Я говорю, мол, каково в театре-то было, какую пьесу смотрели, каких певцов слушали, с кем встречались. Тут она с досадой бросила, дескать, граф заходил в ложу с товарищем, да быстро ушел, недосуг, видно, было, а более ни слова я от нее не услышал. Только злиться стала, что я расспросами ее одолел. А она меня, правду сказать, и так не больно-то жаловала последнее время, да и всем в доме от нее доставалось. Не по душе ей ее жизнь была, а другой не выпало, терпи знай, а терпеть силы нету…
              Лег я спать, хоть заснуть и не чаял, только чтобы ее не бередить, она же не ложится, гляжу. Ушла в соседнюю горенку, и все свеча там не гаснет, все не гаснет… Много времени прошло, ночь уже глубокая. Встал я, выглянул из-за занавески тихонько. Вижу, спит Катя, прямо в кресле спит, как сидела, а свеча уж догорает, оплывает сальными слезами. Под свечою письмо лежит…
              Подкрался я и прочел то письмо. Гляжу, оно уже и надписано. Николаю Ивановичу Меньшову. И снова вспомнился мне тот красавец, гвардейский офицер, который нас с Катей год назад в манеж возил да с которым моя Катя после нашей свадьбы встречу с объяснением на улице имела… Опять он, опять!.. О прошлом она писала, о том, что ранее приключилось. Писала, что не забыла, что любит как и прежде, что простить готова все обиды, что повидать была рада, а того пуще обрадовалась бы, когда б новое свидание случиться могло…
              Не знаю, что она с этим письмом сделала, отослала наутро или нет, а только после этого случая жизни у нас в доме совсем не стало. Чернее тучи Катя сделалась. На всех кричит, а сама все плачет. И взяла меня тоска. Такая тоска, что хоть в петлю полезай. А я-то о счастье  возмечтать осмелился! А я-то женился по любви! А я-то… Эх! Все прахом пошло и иначе уже не сбудется.
              Вот тогда и запала мне мысль отомстить. Сломал, сломал мне жизнь красавец гвардейский офицер, отнял у меня любовь мою, растоптал все, что для меня свято было, случаем да походя… Да только как бы  отомстить ему я мог? На поединок его вызвать? Какой я ему противник! Я и оружие-то не знаю, как в руках держать. Высмеет, стреляться все одно побрезгует… А коли согласится, так угробит меня в один миг, и вся недолга, и сам я погибну ни за грош, и Катю одну оставлю, без помощи, без поддержки…  Иначе как-то надо, иначе. И наверняка.         
              А уж был у нас в семье случай, когда брата нашего среднего в заговоре уличили и осудили. Помнил я, как все оно тогда сталося. И в тюрьму к брату ходил, и за взятки сторожам с ним порою виделся или весточки передавал и принимал. Он мне тогда рассказывал про свои дела… И прошение мы писали о помиловании, на дорогой орленой бумаге, и в присутствие носили, и у важных вельмож при подъездах подолгу стаивали, чтобы милости осужденному вымолить… Хорошо мне все это помнилось, да не так давно и было.
              Стал теперь я из дому на сторону ходить да на улицах следить. На службе за болезнью отпрашивался, дома на службу кивал, мол, занят очень, а сам по своим делам. Вызнал в казармах, где этот Меньшов живет, самого снова увидал… Еще лучше он стал, чем прежде. Бедная моя Катя, что она чувствовать должна была, когда его вновь после долгой разлуки повстречала! Весело жилось господину офицеру, не нам чета, все гульба, все подружки-красавицы, все дружки- приятели, да прямо как на подбор, богатые, нарядные, красивые, смешливые…
              И вас, ваше сиятельство, господин граф, тогда я тоже не раз видал, как же… Вы-то с Меньшовым были не разлей вода. Что за парочка! Один другого краше, и все вместе, и все со смехом да с шумом, и все в самые дорогие заведения, то в театр, то на обед, то на маскарад, то на иное гулянье… Я даже привык за вами всюду следовать, и, коли так случится, что несколько дней не вижу, то будто чего мне недостает…
              Вот и выпал мне однажды случай. Меньшов редко один бывал, а уж пить в одиночку никогда не пил, а тут как-то… это недавно уже произошло, в конце марта… пировал он в одном трактире, дело как раз к вечеру шло. Потом один-то приятель его ушел, а другой-то под стол упал, а его сиятельства графа и вовсе на тот час не случилось, где-то в другом месте, должно прохлаждаться изволили… - Ну, думаю, пора, никак, мой час пробил. - Подсел я к нему, то да се, будто знакомы мы с ним бывали ранее, будто кто-то нас на одном пированье вместе сводил… Он уж лыка не вяжет, узнавать меня или не узнавать, сам не знает… Выпили мы с ним раз, выпили другой… Ну, лучшие друзья! Уходить пора, по счету платить… Я вызываюсь, что заплачу. Ему это любо, еще лучше дело пошло.
              Вызвался я его до квартиры проводить. Поехали. И на квартире тоже пили. Говорили что-то. Я все рассказывать ему старался, истории позанятнее… Правда, плохо он меня понимал. Под утро уложил я его спать, сам домой пошел… Иду по сонному городу, светает уж, иду и думаю, думаю… Слажу, думаю, дело. Погоди же, ваше благородие, попомнишь ты меня и мою Катю. И весело мне становится. Странно и весело. Будто иначе на мир гляжу, будто мир вокруг иной.
              Помнишь, Катя, ту ночь, когда я домой не пришел, и ты еще на меня ругалась, где я, дескать, таскаюсь, а я все винился? Это вот тогда и было. Много ли я по ночам-то гулять обыкновение имел. Только раз один… того раза и хватило.
              Мог я доносец накарябать да подбросить. И подписи не ставить, ни-ни. Вот верно их высокоблагородие молвить изволили, что не в лесу живем, в городе, да еще в столичном. Тут все близко, и управа благочиния, и крепость, и дворец. И казармы солдатские. Есть куда занятное письмецо метнуть. Но я того творить не стал. Нет. Письму подметному веры мало. Извет доказать нужно, тогда ему и ход иной будет. Тогда обидчик мой не отвертится. И начальство не выгородит, чтоб сор из избы не выносить, и друзья не помогут, их сиятельство граф вон тот же самый, дружок закадычный, да со родичи со свои…
              Я донос написал и сам пошел. Знал по прежним временам, когда с братом моим бесталанным возился, куда идти-то надобно. Страшное местечко, ну да мне уже бояться нечего было. Я все страхи за спиной оставил, все они с тоскою моей вместе перегорели. Зола одна черная, пепел. Горе да тоска, тоска… Приняли меня, расспросили. Донос забрали.
              Это было марта 26 дня, с утреца с самого… все добрые дела с утра делаются … в Вербное воскресенье, на великий праздник…Я нарочно решил, что и у меня в этот день праздник будет…Да и оправдаться перед домашними легче, все гуляют, ну и я, выходит, тоже того… загулял малость. Меня задержали да заперли, сутки я в камере тогда один просидел.
              Помнишь, Катя, в ту ночь я тоже ночевать не пришел. Ты потом опять ругалась да кляла меня. Кабы я знал, что ты и впрямь хоть немного обо мне тревожилась, я бы всем Меньшовым все простил. Но ты ведь так ругалась, чтобы душу отвести… А пропади я совсем, так, поди, еще порадовалась бы… Наутро вывели меня из камеры, повели в палату, где за столом и следователь уж был налицо, и писец готов, потом привели Меньшова…
              Взяли его той как раз ночью, что я на гнилой соломе себе бока отлеживал, а что день промешкали, так то из-за праздника, видать. Да и то промешкали не слишком. Что ж, город, тут все близко, тут все быстро… С очей на очи нас с ним поставили. А я в письме своем написал, и еще то же изустно повторил, что, как вдвоем пили мы с ним тогда-то в таком-то кабаке, а затем у него на квартире, то говорил он про государыню императрицу такие-то и такие-то речи, поносные, преступные, да ее-то, самодержицу, хулил, да великого князя зато хвалил, да грозился, что скоро пора придет одну на другого заменить, что многие, о ком он знает, да не проболтается, о том только и думают, и сила у них для того имеется.
              Он, понятно, ни в какую того не признает. А я на своем стою. – Помните меня, - говорю, - ваше благородие, господин офицер? Вместе мы с вами там-то и там-то, тогда-то и тогда-то вино пили да устерсами закусывали. – Что пили да закусывали, - говорит, - вроде и впрямь помню, рожа знакомая, должно, примелькалась. А чтобы такие речи говорил, не помню того, врешь ты все, сволочь. – А я ему в ответ, - Я вам, господин офицер, не сволочь, я и сам дворянского роду, хоть и не больно знатного, и не богатого. Я своей честью дворянской клянусь, что вели вы со мною по пьяному делу речи непотребные. А что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Что мы в таком-то и таком-то кабаке с вами вместе тогда-то и тогда-то пили, хозяин и половые подтвердить могут. Что на квартиру к вам вместе приехали, соседи удостоверить не откажутся. А что вы тогда мне говорить изволили, то я сам свидетельствую и опять же честью своей дворянской заверяю. – Ну, он все свое, дескать, пить пили, и то, что я за него заплатил по счету, помнит, а что болтал нечто несусветное, не помнит, потому вовсе не болтал, а всегда осторожен был… - В чем таком осторожен? – следователь спрашивает, - Ну, думаю, вот ты и попался.
              Отпустили меня из крепости вечером, в понедельник, велели помалкивать обо всем, расписку взяли о неразглашении, а коли дело и впрямь таковым окажется, как я его расписал, так еще и наградить за усердие посулили…
              Вот как оно все было на самом деле, говорю как на духу.
              Ваше высокоблагородие, господин барон, ваше сиятельство, господин граф, проверьте, коли хотите, бывал ли я марта числа 22 в том заведении, где мы с Меньшовым сошлись на его беду, для моего отмщения, и заведение то я указать готов. Содержатель тоже расписку о неразглашении после допроса и очной ставки с нами давал, да вам, я чаю, не откажет рассказать, вы тоже вон как выпытывать умеете, что вам прознать угодно. Можете еще у соседей на Меньшовской квартире порасспросить о нем и обо мне, о моем к нему памятном визите.
              Да и Меньшов ваш сам, буде он из крепости живым выйдет и станет для общения паче чаяния доступен, все про меня и про мое в его судьбе участие для вас также подтвердит. А коли уж вам когда, ваше высокопревосходительство, сверх всего этого, по службе либо по дружбе еще и доносец-то мой достанется на поглядение, то сами увидите мою собственноручную на оном подпись, все в нем написанное заверяющую честь по чести.   
              Никогда не сказал бы я никому о всем этом деле ни слова, как и обязался, да нельзя мне до того допустить, чтобы безвинно Катя пострадала. 

- Ну и как, - произнес Василий Сергеевич после долгого молчания, - Ну и как, легче-то стало, нет?
- О чем вы это, ваше высокоблагородие, изволите? – прошелестел Иван Елисеевич.
- Как о чем? О страшной мести. Легче стало или нет, спрашиваю.

                Ответа не последовало.
                Только у невысокого полноватого некрасивого человека тускло и остро блеснули вдруг глаза, полные ума и холодной животной злобы, - так могут блеснуть глаза лишь у крысы, у подвальной крысы в кромешной тьме ее ночного нечистого царства, у крысы да еще у старого палача, который и в свои семь десятков старческих лет все умеет, говорят, так ударить человека, что одним ударом  сбивает с ног, строптивых пытает на дыбе, спокойно ожидая, когда невыносимые страдания заставят забыть несчастного стыд и совесть, принудив говорить все подряд, сквозь стоны и крики, и про родных, и про друзей, - а светских щеголей и щеголих, болтающих что ни попадя про его хозяев власть имущих, приказывает сечь розгами в своем присутствии до крови… По разному превращаются в крыс люди, кто по службе, кто по прихоти судьбы, а все же крыса она крыса и есть, и жить бы ей в ее ночном подземном царстве, на свет божий не вылезая…

                *********               
                Глава 6.
                Признание.

              Оставшись один, Антон Обводов так и не сумел заснуть. Он очень устал, все его раны разнылись, голова разболелась, но взвинченные нервы не успокаивались, возбуждение не покидало, и сон, освежающий, оздоравливающий, благодатный, не приходил. Молодой человек метался в постели, не находя себе места. Впечатления последних дней перепутывались с впечатлениями последних ночных часов, наслаивались на более ранние по времени, но не менее травмирующие и болезненные, не давая покоя.

То перед его мысленным взором проплывало немолодое полное женское лицо, продолговатое, с узким подбородком, со сложенным в любезную гримасу узким же ртом, в улыбке обнажающим отсутствие переднего зуба… Его сменяло другое лицо, мужское, довольно правильные черты которого портил неподвижный, отливающий мертвым блеском искусственный хрустальный глаз, давно уже заменивший настоящий, и тогда начинало казаться, что хрустальный глаз имеет способность видеть лучше настоящего, проникая в скрытые человеческие замыслы, улавливая оттенки низменных человеческих страстей, учитывая и направляя их согласно своим намерениям…

Множество других образов, женских и мужских, молодых красавиц и красавцев, а также благостных на вид, но черствых, бездушных, безжалостных на деле пухленьких старичков либо старичков веселых и куртуазных, но столь же опытных и опасных на поверку,  крутились около в безостановочном, утомительном, изматывающим воспаленный мозг хороводе…

И невзрачный чиновник неважного ранга в потертеньком мундире, брат служилого моряка и сгинувшего в дальних суровых краях каторжника, стоял на коленях посередине комнаты, упершись лбом в пол, готовясь тихим шелестящим голосом рассказать историю своей больной и, словно зараженная рана гноем, истекающей бессильной яростью на свою незадавшуюся жизнь души…

              Опасно иметь возле себя очень бедных и очень несчастных. Лучше уж как-нибудь поддержать их вовремя, иначе долго ль до беды. Когда иной помещик доводил притеснениями своими своих подневольных крестьян до полного отчаяния, они брались за вилы и колья. Когда обижают и унижают без предела слабого, обездоленного человека, он может однажды обрести в своем несчастье силу, но куда он направит ее, силушку-то эту, на что, кому во вред, кому на пользу... Деяния подлые и страшные не оправдает испытываемая душевная скорбь, но ведь она и впрямь способна подвигнуть на их свершение… 

              Антон не знал, сколько времени он  промучился в постели в полубреду без сна, когда рядом с ним вновь появилась Настюша. Она была все в том же платье, видно, даже и не надеясь заснуть, а потому не став и  переодеваться, - после исповеди Ивана Елисеевича у всех, кто его слушал, осталось слишком тягостное и давящее впечатление на душе, оно не позволяло отдаться отдыху, спокойно перейти ко сну…

- Напрасно Василий Сергеевич настоял на том, чтобы вас разбудить и заставить  пройти через все это, - вздохнула она с сокрушением.
- Он испугался, - сказал Антон, - Испугался, что через Меньшова и меня хотели на самом деле добраться до него. Нельзя взойти по лестнице в давке, не наступив кому-нибудь на ногу. Видно, с ним это произошло. Барон делает карьеру, он уже высоко поднялся, и у него есть враги. Только я как-то раньше об этом не задумывался…
- Я хочу попросить его помочь Кате развестись с мужем, - сказала Настюша.

- Думаю, он бы не отказал, но сама Катя может этого не захотеть. Муж оказался единственным человеком, кто любил ее до самозабвения и сделался способным ради нее на все… даже на преступление.
- Я бы не хотела, чтобы ради меня совершали преступления, - сказала Настюша, - Пусть лучше я останусь одинокой и несчастной.
- Простите меня, Настенька, - сказал Антон.
- Я вас и не винила, - сказала она, - Значит, мне не за что вас прощать.
- Вы не уйдете, не оставите меня?
- Я дала слово Василию Сергеевичу, что буду оберегать вас и не дам наделать новых глупостей.
- А так ушли бы?
- Нет.
- Настенька, вы меня поцелуете?
- Поцелую.
              Она наклонилась, и их губы соединились.

- Господи, ты весь горишь,  - прошептала Настюша.
              Антон откинулся на подушку, полузакрыв глаза. Голова у него болела все сильнее, раны не давали покоя. Через минуту на лоб ему легла холодная примочка, - Настюша принесла воды и полотенце.
- Может быть, снова надо сделать перевязку? – подумала она вслух.
- Ох, оставьте, не надо!
              Она опять близко наклонилась к нему, будто окунаясь в обволакивающий живой пульсирующий жар и запах его тела, облокотилась на согретую и смятую им постель и поцеловала его в щеку.
- Милый мой, милый, - услыхал он тихий шепот, и ему опять захотелось заплакать. Он был, видно, слишком болен в это время.
- Все пройдет, все заживет, - шептала Настя, прижимаясь щекой к его щеке, ее ресницы ощутимо щекотали ему кожу, - И все забудется… Все, все, все…
- Никогда не оставляй меня, обещаешь?
- Обещаю. Попробуй заснуть.
- Я не могу.

              Он видел близко перед собою ее темные большие глаза, широко распахнутые, как ей это было свойственно, темно-русые, слегка растрепавшиеся пушистые волосы, заплетенные в две косы и уложенные короной на голове, нежную шею, полную округлую грудь в низком вырезе серого платья, полуобнаженные руки. Гладкая тонкая кожа, немного смуглая, явно имевшая свойство еще более посмуглеть от действия солнца… Просвечивающий сквозь нее легкий румянец, словно киноварь сквозь позолоту…

- Настя, я привез вам туфельки, шитые золотой канителью. Есть такой городок, Торжок, небольшой торговый русский городок. Там мастерицы шьют золотом по холсту сказочные узоры. Только я не знаю, где эти туфельки сейчас. Они целы, я найду их потом и подарю вам.
- А вам тогда что подарить?
- Ничего.
- Нет, так нельзя. Мне будет приятно сделать ответный подарок. Я вам подарю новые краски, они вам пригодятся, когда вы снова захотите рисовать…
- А я захочу?
- Непременно захотите.    
- Настя, вы мало спали, вам нужно отдохнуть.
- Спасибо, вы всегда заботитесь обо мне.
- Я?
- Да, разве вы не замечали? Но мне тоже не спится.

              Она сняла нагревшийся компресс с его головы и заменила на свежий.
- Ты весь горишь, - повторила она, - Если жар не уймется, надо будет все же послать за лекарем. Я не позволю никому тобой рисковать. Я люблю тебя…
              «Я люблю тебя». Она это сказала вправду, или у него уже все окончательно перепуталось в больной голове? Впрочем, она ему признавалась в этом и раньше, она ему об этом писала…
- Я тебя тоже люблю, - сказал он.

              Но покоя не было. Давешние образы и переживания все кружились и кружились перед ним, обступая со всех сторон. Барон сказал, что Николку теперь нельзя вытащить из крепости, он слишком много на себя наговорил…

Николка в крепости уже месяц. Он сам, Антон, пробыл в плену часа два, и допрашивали его, и били всего один раз, и то ему эти два часа пришлись как двое суток, а после допроса и побоев он теперь вон как болен. А Николка в плену уже целый месяц, и сколько раз уже его  допрашивали и били, и каково ему теперь?  Он сам, Антон, пусть болен, но лежит в своей постели в своем доме, и родные, любящие его люди ухаживают за ним и лечат его. А Николка, Николка?..

То, что Николка на допросах выдал его, огорчало Антона, но не делало его Николкиным врагом. Побывав у Шешковского, он сам узнал, что выбраться сухим из воды может быть крайне сложно. Ему было только очень жаль, что, выдав все, что знал, Николка подвел всех, и себя самого тоже. Барон Велевский, кажется, остался об этом весьма нелицеприятного мнения. Но Антон обвинить Николку не мог.

- Ах, зачем ты, Николушка, бедовая голова, вздумал покатать в карете красивую девицу? – думал он, - Забыл, что за все приходится платить, а за твой грешок не только тебе, многим людям платить пришлось… Не случилось рядом меня, ушел Семенов, как всегда упал под стол Кривцов… Вот он тебя, ворог твой, и подстерег… И попал ты в беду, а я и драгун вместе с тобой… Но на чужой беде свое счастье не построишь, и ни Кате, ни ее мужу не стало от того лучше… Никому не стало лучше… Ах нет, я не прав, Ее императорскому величеству, ну как же, как же!

-    Настя, Настенька! Где мое кольцо?
- Какое кольцо?
- Кольцо, перстень… С алмазами… Он у меня на пальце был, а теперь нет. Где он, перстень, Настенька? Поищите… Я его так долго снять пытался, так неужто он свалился сам теперь…Должно, рука похудела. Неужели можно так похудеть за два дня болезни, что перстни с рук падать сами начинают? На кого я стану похож, никто не узнает.
- Вы скоро поправитесь. Погодите, вот, кажется… Он?

              Настюша пошарила возле Антона на подушке и на простыне и вытащила застрявший в матерчатой складке перстень в форме веточки с четырьмя маленькими бриллиантами.  Он действительно незаметно скатился с руки молодого человека, сам, без нажима. Видно, время тому пришло.

- Этот перстень мне подарила императрица. Я люблю носить бриллианты, только не такие… Не такие… Уберите его от меня, Настя. Его надо отослать вашей подруге Кате. Это она его больше заслужила, чем я. Если б не Катя, если б не случай с нею, Ее величество новый заговор против своей особы открыть и обезвредить не смогла бы. Заговора, правда, как такого еще не было, так, разговоры одни да письма… Но ведь мог он и создаться… «в попустительстве безнаказанности». Отошлите этот перстень Кате, Настенька. Отошлите его ей. Пусть… утешается… 

- Не знаю, смогу ли я с нею снова дружить, - сказала Настюша, - Мне ее жаль, как и прежде, и даже еще больше, но… А бывать у нее я точно не смогу. Вот только надо мне узнать, вправду ли Аля уедет к своему отцу. Если это неправда, мне надо забрать девочку из этого дома, ее нельзя там оставлять, там в воздухе зараза… Антон Тимофеевич, вам надо отдохнуть, если бы вы заснули, вам стало бы лучше. Давайте я вам подушку поправлю…

              Она принялась подбивать подушку, что-то захрустело под нею… Настя вытащила конверт, смутно вспомнила, что это письмо отдал Антону Василий Сергеевич, а тот спрятал его в постели, но сейчас, глубокой ночью, усталая, совершенно выбитая из колеи после всего происшедшего, она не смогла уделить находке никакого внимания и машинально сунула конверт в карман своего платья (1), туда же, куда только что опустила бриллиантовое кольцо, чтобы потом уже решить, куда положить конверт, как распорядиться кольцом. Сейчас ее занимало и волновало только одно – Антон, его состояние. Она не могла отвлечься от него ни на минуту, не могла отойти ни на шаг.
- Успокойтесь, спите, - говорила она, промокая пылающий лоб молодого человека прохладной влажной тканью.

              Но что-то все мешало и мешало ему заснуть, успокоиться, забыться. Да, императрица, ее первый вельможа, ее и его верные клевреты. Опрометчивые красавцы, несчастные красавицы. Палачи и доносчики. Подвальные крысы.

- О, Господи… Что-то я забыл, что –то… Не про них всех… Про меня… Барон приказал отпустить Повалихина… Я спросил его, а кто же тогда выкрал у меня мое письмо с надписью «Вена». Барон сказал, что резонно предположить, что у меня здесь был сделан тайный обыск, уже после ареста Меньшова. Люди Шешковского проникли в дом в мое отсутствие, перерыли мои бумаги в поисках улик против меня, причем уже было известно, что искать, и забрали показавшийся им подозрительным конверт. Очень похоже на правду… Неужели и впрямь здесь у меня были чужие… И как они сюда проникли, ведь никаких следов. Замки и двери целы… Но барон сказал, это не доказательство, что обыска не было, а вот то, что обыск был, доказывает мое письмо в руках у Шешковского.
              И еще я спросил, можно ли как-то помочь Николке… Тут барон вдруг взорвался, наорал на меня, что, дескать, все тебе неймется, видно, мало получил, и ушел, сам чернее тучи… Господи, о чем это я, о чем… Барон ушел… Настя осталась со мной… Настя… Письмо к Насте… Письмо…
              Опять что-то связано с письмом, только как-то иначе… Я виноват перед нею… Да, виноват, но я попросил прощение, покаялся… Покаяние… Вот, близко… Катя сказала: «Мне не в чем каяться! Вы сами лучше перед мужем своим покайтесь, как вы в разлуке с ним гвардейцами утешались! Письма им писали и свидания назначали!» И Настя принесла сумочку, и в ней лежало письмо… Любезный Александр Иванович… Завтра ввечеру…
              Я видел гвардейца, который приехал к ней в дом с цветами. Правда, это было в другой день, не в тот, на который она назначала свой музыкальный вечер. И как раз в то время, когда она сама поехала ко мне. И записку свою она вынула и показала просто, без смущения или стеснения, желая прояснить обстоятельства дела… Так стало быть, мало для нее значил этот самый… Александр Иванович… Кто таков-то, Господи, имя вроде знакомо, а вспомнить не могу… Не могу…
              Неужели она мне изменила? Неужели? Изменить и без любви можно, от тоски, от скуки, от безысходности… Но неужели она уже не та? Гвардеец, цветы, письмо, музыкальный вечер…

- …Да нет, и гноя-то особенно не видно, так, чуть-чуть разве, - пророкотал над Антоном знакомый мужской голос, - Я думаю, это не горячка никакая… И жар-то не силен. Здоровый парень, отлежится. Ну да там посмотрим… Дайте мне мазь, Настя.

              Антон открыл глаза. В комнате было светло, рядом сидел барон, одетый по-домашнему, и, засучив рукава, промывал ему грудь и плечо обильно смоченным в чистой воде куском полотна, а Настя ему помогала. Видимо, Антон и проснулся от того, что они его побеспокоили, растеребили.
- Не надо, не трогайте меня, - пробормотал молодой человек, - Не трогайте, я устал, мне больно…

              Ему не ответили, продолжая делать свое дело, и это почему-то показалось обидным. Что хотят, то и творят, даже и разрешения не спросят… Он не понимал, что его слова больше походили на бессознательный бред, а больному человеку, который бредит, не отвечают, его только продолжают лечить.

- Что сейчас? – спросил он сердито, - Светло...
- Сейчас утро, - сказала Настюша, приглядевшись к нему и догадавшись, что он и впрямь очнулся, - Вы все же уснули ближе к свету. И я рядом с вами немножко в кресле подремала.
- А это что? – Антон с удивлением и брезгливостью посмотрел на пальцы барона, вымазанные чем-то густым и зеленоватым.
- Лечебная мазь, - сказал барон, - Куплена моим камердинером по моему приказу в аптеке час назад, будто для одного из домашних слуг Анастасии Павловны. Совсем завремся скоро… Говорят, отлично помогает от колотых, резаных, огнестрельных и прочих ран.
- Она воняет, - пробормотал Антон, закрывая глаза. Голова у него все еще была горячая и дурная, сил не было вовсе.

              «Здоровый парень, отлежится», - вспомнилось ему только что слышанное. – А вдруг не отлежусь? – подумал он капризно. Предоставленный сам себе, он мог собраться и проявить и мужество, и стойкость, но, сделавшись объектом усиленной заботы, видя, как с ним носятся,  решительно склонялся к тому, чтобы трагедизировать ситуацию. – Мне так плохо, а об этом так поверхностно говорят… - Однако он находился не в том состоянии, чтобы заявить свои претензии во всеуслышание и вступить по этому поводу в какие-либо пререкания, пришлось оставить это на будущее.            

              Барон и Настюша закончили его перевязывать.
- Анастасия Павловна, вы уж извините, но вам придется нас покинуть на некоторое время, - сказал барон, - Антону нужно себя в порядок привести.
- Ничего мне не нужно, - уныло подумал Антон, желавший только одного, чтобы его оставили в покое.            
              Настюша вышла и прикрыла за собой дверь. Барон откинул с больного одеяло, окончательно стянул с него ночную сорочку, до сих пор для удобства перевязки снятую лишь наполовину, и, скомкав, бросил ее на пол.
- Заодно чистую оденешь, - сказал он, - Ох, а тут-то как все разнесло! Ну, будем надеяться на чудодейственное аптечное средство…

              Василий Сергеевич еще возился с водой, бинтами и мазью, когда  Антон, чувствовавший сильное недомоганием и необоримую слабость, начал проваливаться в сонную одурь снова. Он не слышал, как Василий Сергеевич ушел. Время опять перепуталось для него, день тянулся, тянулся до бесконечности… Свет резал глаза… Или это уже опять горели на столе свечи? А раз горели свечи, значит, наступила новая ночь… Которая уже по счету, которая уже… Черт ее разберет, которая…
- Господи, ну зачем этому гвардейцу было носить ей цветы? Зачем? И кто придумал только эти музыкальные вечера…

                *********
                Глава 7.
                Старые ключи.

              …В следующий раз Антон пробудился новым утром. Уткнувшись лицом в подушку, он лежал почти ничком – ранка на груди мало его теперь беспокоила. В комнате, немного затененной шторами от яркого весеннего солнца, было светло и тихо. Возле стола в кресле сидел Василий Сергеевич в домашней одежде и читал. Настюши видно не было. Теперь Антон чувствовал себя гораздо лучше, его не мучили ни боль, ни жар, только донимала слабость.

- Доброе утро, - сказал барон, заметив, что молодой человек открыл глаза, - Правда, это уже скорее день…
- А где Анастасия Павловна? – спросил Антон, ответив на приветствие.
- Ушла к обедне в церковь. Сегодня, видишь ли, воскресенье, самое время службу посетить. О здравии твоем, раба, стало быть, божия Антона, молебен хочет заказать. Я ей поручил от меня тоже свечку поставить, а сам вызвался за тобой приглядеть, что и делаю… Как ты, сокол наш? Долго мне с тобой еще возиться? Мне не выпало нянчиться с тобой в младенчестве, зато ты заставил меня это делать, уже будучи взрослым. Я не являюсь твоим отцом, но от выполнения отцовского долга в отношении тебя мне тем не менее уклониться не удалось.

- Спасибо, я ценю, - пробормотал Антон, сладко зевнув и пытаясь потихонечку, не потревожив больные места, потянуться, а про себя, вспомнив привычный возрастной расчет, привычно подумав, что, конечно, как муж его матери Василий Сергеевич приходится ему,  стало быть, вместо отца, только, строго говоря, он все же для него скорее не в отцы годится, а в старшие братья, поскольку старше его  всего на какие-то 13-14 лет. Этим внутренним монологом он, как всегда, пытался принизить в своих глазах неоспоримое превосходство барона перед ним, младшим по возрасту, сознавая, разумеется, что дело тут не только в количестве прожитых лет и не в одном лишь положении, занимаемом в семье, но стараясь это обстоятельство проигнорировать, - тоже как всегда. 

- …Кроме того, я на протяжении вот уже нескольких дней изображаю из себя лекаря, - продолжал между тем барон. Вот тут Антон не смог удержаться от ответной реплики даже из чувства благодарности.
- У вас это отлично получается, - воскликнул он, - А какие заключения! «Здоровый парень, отлежится.»
- Тебя это задело? Но разве я не был прав? – без тени смущения сказал барон.
- Мне бы ваше самообладание.
- В самом деле, не помешало бы. Меньше было бы  хлопот, - поставил точки над «и» барон, - Итак, и лекарь, и сиделка, и нянька… И все это при том, что ухаживать за больными вообще-то дело преимущественно женское. Если бы твои ранения находились только на благородных частях тела, я бы тебя давно уже сдал Анастасии Павловне на руки безраздельно. И пусть ее…

- Я хочу есть, - сказал Антон и, морщась, попробовал сесть в постели, - а еще умыться и побриться.
- Значит, выздоравливаешь, - удовлетворенно кивнул барон, - Только я не понимаю, что ты там брить собрался. Ничего не видно.
- Так колется…
- А, ну если колется…
- И еще принять ванну. Я весь в этой вонючей слизи…
- Это мазь. И она отлично помогает. С ванной придется подождать. Тебе еще мыться рано, повреждения еще не зажили.
- У меня уже чесотка от грязи начинается.
- Это раны зарастают.            

              Антон утвердился в сидячем положении и отдышался.
- Я потом эту постель прикажу сжечь, - сказал он с упрямой интонацией в голосе, - Она вся провоняла этой гадостью. И чтобы все-все новое.
- Ну, какие пустяки, мой милый… Захочешь, сделаешь…- махнул рукой барон.
- Какая отвратительная вещь болезнь. Слабость, боль, грязь, пот…

              Антон потрогал свои слипшиеся, свалявшиеся, засалившиеся волосы, отдельные пряди которых свешивались ему на лоб наподобие желтоватых сосулек, провел ладонью по шершавому от проступившей сквозь кожу щетины осунувшемуся лицу, проверяя, что с ним стало за последнее время. Поддернув рукав сорочки на левой руке, он посмотрел на свое предплечье, - сквозь кожу отчетливо проступали два поперечных дугообразных синяка, словно сине-желтые браслеты, один возле кисти, другой ближе к локтю, - следы от металлических затворов кресла-ловушки. На правой руке они были точно такими же.

- Перемелется, мука будет, - сказал Василий Сергеевич, наблюдая за ним с легкой добродушной усмешкой, - Что ж, приказываю завтрак. Что-нибудь легонькое… Кстати, слуги уверены, что ты не просто болен… этого, конечно, было никак не скрыть, который день с постели не встаешь… но что ты болен заразой.
- Оспой, - фыркнул Антон, пододвинувшись на край постели, опираясь на правую руку и спуская на пол из-под одеяла и задравшегося подола мятой ночной сорочки голые ноги. Он  неуверенно нащупывал ступнями пол со странным чувством, будто делает это впервые, - И эта сплетня выйдет из людской нашего дома, - продолжал говорить он между тем, слегка задыхаясь от слабости и напряжения, - и пойдет кружить по городу, и все теперь будут ждать с нетерпением, когда в гостиных Петербурга появится граф Антон Обводов, обезображенный язвами от гнойных болячек. 

- Чем дальше от истины, тем лучше, - произнес Василий Сергеевич, - Не все ведь знают, что тебе оспу прививали. И представь, какое разочарование ждет злопыхателей, когда они убедятся, что небесная красота нисколько не пострадала.
- С чего это взялось, про заразу?
- С того, что я тоже сказался больным. Правда, всего на пару дней. Знаешь, захандрил что-то… Руки опустились… Когда все кончается, силы оставляют… И так все тошно вдруг сделалось. Позволил себе, одним словом… Пока еще сам в крепость не попал. Да, да, ты не ослышался… Знаешь, как говорится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся… Ну вот, и решено было, что я от тебя заразился, уж больно много времени с тобою вместе провел…

              (-  А моя мать тоже думает, что у меня приключилась оспа? – чуть не вырвалось у Антона. Он знал, положим, что баронессе про его стрельбу по живой мишени известно не было, но в том, что он нынче не здоров, судя по словам Василия Сергеевича, ни один человек в доме не сомневался. Антон вспомнил прежние времена, когда, стоило ему чихнуть или кашлянуть, как Клодина Николаевна тут же ставила на ноги всех и вся и сама лишалась покоя, сна и аппетита, пока ее ненаглядное дитятко не выздоравливало. Неужели она сердита на него настолько сильно, что раздражение и злость еще не улеглись? Она ведь даже не пришла его проведать… Или ее не пустил сюда под каким-нибудь предлогом барон, чтобы она не прознала истину о настоящем состоянии сына? Надо бы спросить… Как это кажется просто – взять и задать вопрос. И как это сложно на самом деле… Немыслимо…)

- Постой, что ты делаешь! – воскликнул между тем Василий Сергеевич.
- Мне нужно встать, - сказал Антон, хватаясь за спинку кровати и явно намереваясь подняться во весь рост,  -  Мне кажется, я смогу.
- Свалишься, - убежденно сказал его собеседник.
- Но мне нужно.
- Погоди, - Василий Сергеевич вздохнул и поднялся с места, - Давай уж я помогу тебе. А то точно свалишься, да ну-ка еще при том переломаешься, потом с переломами возиться придется. А я уже устал, ей Богу.
 
- … Что вы читали?
              Антон задал этот вопрос, после того как кое-как сумел привести себя с помощью барона в порядок, а также немного поел. Он опять, разумеется, лежал в постели, но ощущал себя немного сильнее и бодрее прежнего. Спать не хотелось, хотелось поговорить.

- Что вы читали?    
- Заглянул вот в твою библиотеку. Как это… Вечная любовь. Какое название, думаю. Потом зачитался, увлекся. Хотя все это старо как мир. Власть, богатство, вседозволенность, роскошь, прихоть… и закономерное поражение… Шелком стянут был браслет. Удивительно, как равняет смерть великих и малых. Та, чей каприз вчера значил больше, чем жалобы целой страны, была удавлена шелковым шарфом, и ее не смог спасти даже сам император, а на ее мертвое тело любовались целые толпы солдат и простонародья. Тот, кто вчера был всемогущ, умрет, как бродяга, на обочине проезжей дороги, и не отыщется золотых, чтобы прикрыть ему глаза, придется обойтись простыми нищенскими медяками… Вот это истинно конец. Приговор судьбы. Все прах, все суета…

- Василий Сергеевич, я хотел спросить у вас. Я плохо себя чувствовал и не все понимал, но вы ведь, когда  искали доносчика, встревожились, что дело и до вас может коснуться?
              Барон немного помолчал.
- Конечно, - воскликнул он наконец, - Ты плохо себя чувствовал, но не плохо соображал для больного. Видишь ли, я рассуждал так. Могли донести на тебя, а донесли на Меньшова. Но Меньшов твой друг, через него и тебя достать можно… А через тебя меня, если уж проследить всю цепочку до конца…   
- Это вы и имели ввиду, когда говорили, что мы все теперь висим на волоске?
- Надеюсь, тебя не задевает, что, хотя в беду попали ты и Николка, вернее, если  следовать датам, Николка и ты, я подумал также о себе? – довольно резко бросил в ответ барон, - Не всем я и мои успехи так уж по сердцу.
 
- Я об этом и раньше догадывался, -  кивнул Антон, - Враги есть у всех более-менее заметных людей. В последнее время вы, кажется, встали в  ряды последних… И скорее более, чем менее…
- Теперь понимаешь, почему я разбудил тебя среди ночи? Я думал, возможно, ничего еще не кончено, а все только начинается…Да и сейчас, когда все выяснилось, эта мысль нет-нет да и посещает меня…
- Но если забыть то, что нам теперь известно про Катю и ее мужа, и принять на веру, что добраться хотели до вас, какой смысл устраивать такую сложную комбинацию?
- Тошенька, об этом ты мог бы и не спрашивать!
- Чтобы догадаться было труднее, откуда ветер дует?
- Закон интриги, - барон поднял вверх палец, - Хорошей интриги, заметь… Мастер интриги следов не оставляет, поймать его с поличным невозможно, свалить его немыслимо…Он не потопляем… До тех пор, пока не будет переигран в свою очередь еще более изумительным мастером…

              Барон призадумался, сдвинув брови. На его лице отражалось  напряжение мысли. Ему было свойственно увлекаться своими умозаключениями.
- Мне случалось размышлять об этом. О современных нам мастерах судить трудно, мы их еще не всех знаем, к тому же не все их следы проявились, не все их игры доиграны, так что о степени их мастерства будут судить следующие поколения. Мы же можем узнать и разобрать дела тех, кто жил до нас, чей путь уже пройден. Эти дела или вышли наружу с течением времени и стали достоянием гласности, или хотя бы их сделалось возможно отгадать. Прошлое служит школой для настоящего,  старые  ключи порой помогают открыть даже двери, замкнутые новыми замками.
              Я читал записки современников о  знаменитых людях прошлого, некоторые из них публиковали за пределами России, часто в Англии, трудно досягаемой для слуг нашей власти. Зато эти записки все же иной раз бывают доступны для ознакомления. Среди этих людей немало любопытных лиц. Чего стоили только канцлер Головкин, граф Толстой, князь Меншиков, а затем фельдмаршал фон Миних, кабинет-министр Волынский, герцог Бирон, наконец… Но больше всех меня  поразил Остерман.
              Генрих Иоганн Фридрих Остерман, йеннский студент-недоучка родом из Вестфалии, сын пастора города Бохума в графстве Марк, по-русски Андрей Иванович, граф Российской империи. Он сделал в России при императоре Петре Первом карьеру, женился на боярышне Стрешневой, царской родственнице, стал вице-канцлером, служил же  последовательно сначала Петру Первому, после него Екатерине Первой, его супруге, затем его же внуку Петру Второму, затем Анне Иоанновне… Этот безродный чужеземец на самом деле руководил огромной богатейшей страной, когда у власти стояли Меншиков, Ромодановские, Нарышкины, Толстой, Шафиров, Ягужинский, Долгорукие, Голицыны, Черкасский, Головкины, Салтыковы, Волынский, Бирон, Миних… Он пережил многих из них и правил за всех оставшихся. А что он представлял из себя? Маленький круглый человечек, вечно  недомогающий, если уж не прямо больной, всегда жалующийся на все мыслимые и немыслимые хвори, при этом уступающий всем и вся… Грязнуля, не брившийся месяцами, немец, коверкавший русские слова до конца своих дней…
              Первым он обошел Шафирова, своего патрона. Затем свалил Меншикова. Светлейший после смерти первого императора направлял гвардию, держал в руках новую императрицу, поставленную на престол им самим, и обручил свою дочь с наследником престола. Интрига Остермана была так тонка, что ее следов почти не заметно. Известно лишь, что дети царевича Алексея, Петр и Наталья, были к нему привязаны.
              Меншиков обидел маленького Петра, отняв у него его приятеля, молодого князя Ивана Долгорукого, затем навязал ему немилую невесту, а царевна Наталья все время находилась под влиянием Остермана и имела обыкновение давать очень любившему ее брату советы, которые он почти всегда слушал. В результате Меншикову оказалось  довольно приболеть, чтобы все для него оказалось кончено. Он совершал ошибки, сам ли или с чьей-то подачи… Его дочь должна была выйти замуж за  Сапегу, но императрица повелела обручить красавца-поляка со своей племянницей. Тут Меншиков вдруг заявил, что за потерю жениха ему причитается… И зачем ему было злить юного царственного отпрыска, отнимая у него какого-то там кутилу и повесу князя Ивана, считавшегося у людей думающих просто «молодым дуралеем»? А уж то, что не все советы царевны Натальи ее брату могут быть известны потомству, сомнению не подлежит!
               Меншиков отправился ловить сибирских соболей, императора-отрока унесла оспа, Верховный тайный совет решал вопрос о передачи власти. Анна Иоанновна, избранная на престол, подписала некие Кондиции, подписывать которые ни одному монарху не пришлось бы по душе. Но еще до отъезда в Москву из Митавы она, бесспорно, знала, что у верховников есть враги, а у нее – друзья. Она была готова к борьбе за власть и выиграла ее. Гонец в Митаву от представителя Курляндии в Петербурге, графа Левенвольде, примчался не только раньше приезда представителей Верховного совета, но и раньше посла Ягужинского, тут же угодившего в результате своего выступления против Долгоруких по их приказу под арест. Левенвольде не мог знать, что происходило на совете верховников в ночь смерти юного императора, его гонец не имел шансов доехать в такой короткий срок до столицы Куряндского герцогства.
              В том памятном совете участвовали 8 человек. Из них двое были Голицыны, Дмитрий и Михаил Михайловичи, пятеро Долгоруких, Василий Лукич, Алексей, Иван и Сергей Григорьевичи, а также Василий и Михаил Владимировичи, - и Остерман. Под текстом Кондиций подписались шестеро - канцлер Гавриил Иванович Головкин, глава Верховного совета Дмитрий Михайлович Голицын, Долгорукие Алексей, Сергей и Иван Григорьевичи. И опять Остерман.
              Когда я разбирался в старых пожелтевших бумагах, смотрел на лист с текстом Кондиций, подписанный и разодранный рукой самодержавной императрицы Анны, меня поразило, что Остерман был один против всех этих родовитых, сановитых князей, гедиминовичей, рюриковичей, людей сильных, властных, жестоких и своевольных, находящихся на своей родной земле, поддержанных и седой стариной, и цветущей юностью… Как ему, должно быть, было страшно одному среди них, одному против них, словно барану в стае волков. Он был практически обречен…
              Но гонец Левенвольде вовремя прибыл в Митаву, он привез письмо, где говорилось многое, а что-то он мог передать и на словах. И он не был задержан, не опоздал, не сбился с пути. Никаких следов участия в этом деле Остермана не существует. Только то, что Остерман знал все обо всем и был помимо всего прочего главой почтового ведомства. Когда Анна утвердилась на престоле, разорвав Кондиции, она дала Остерману графский титул и богатейшее поместье. Умный догадается…
      
              Антон слушал рассказчика с большим вниманием. Когда барон сказал, что сам видел разорванный рукою императрицы Анны документ, который мог подчинить страну иному стилю правления, нежели нынешний, он даже вздрогнул.

Василий Сергеевич и ранее, случалось, нет-нет да и рассказывал пасынку о знаменитых людях прошлого, о громких и особо важных делах, некогда курировавшихся высокопоставленными чиновниками, поверенными самодержцев и самодержиц российских, которые он умел получать в руки, извлекая их на свет божий, стряхивая с них вековую пыль, разбирая записи, то аккуратно сделанные канцелярскими писцами-каллиграфистами, копировавшими уже отредактированный текст, то подробно и дотошно, но порою косо-криво, разными почерками, более или менее разборчивыми, запротоколированные служащими Розыскных дел канцелярии во время допросов обвиняемых государственных преступников, с их же вымученной подписью на испещренных каплями воска, падавшего со свечей в дымных пыточных палатах, и ржавыми пятнами засохшей крови допросных листах…

Особо важные секретные документы хранились в архивных подвалах, связанные в стопки и уложенные в сундуки, замкнутые замками, которые никто не имел права отпирать без особого разрешения и сохранность замков на которых время от времени специально ревизовалась ответственными лицами. Однако смена властителей и реорганизация административного аппарата вызывала необходимость более подробного ознакомления с содержимым этих сундуков, почему иной раз они все же и оказывались открытыми, обнаруживая тайны прошлых царствований, до сих пор неизвестные никому или же известные только смутно, понаслышке…    

- Долгорукие отправились в ссылки, - продолжал между тем Василий Сергеевич, - Наказания им следовали постепенно, как некогда и Меншикову, - только подданные Ее величества привыкали к тому, что князья сосланы в дальние деревни, как деревни меняли на сибирский Березов, и только все успевали об этом узнать, как у них отбирали все их вотчины и поместья, а вслед за этим следовали обыски, каждый раз вырывавшие из их рук остатки прежнего баснословного достояния…
              Остерман уничтожил врагов до конца. Старый князь Дмитрий Михайлович Голицын умер в каземате Шлиссельбурга, князья Долгорукие нашли свой конец на кровавой плахе. Из всего Верховного совета Остерман уцелел один! И как же он вел себя, утопив своих врагов? Он не мешал князю Черкасскому спать на заседаниях Кабинета министров, он смешил Бирона своими болезнями, а при случае помог ему избавиться от наступавшего ему на пятки Волынского. Дело Волынского было раскручено по советам Остермана и привело несчастного на дыбу, а с нее к мучительной казни.
              Но вот умерла, напуганная перед смертью привидением в тронном зале,  племянница Петра Великого. Говорят, кстати, что привидение было организовано посредством специально отысканного живого двойника царствующей государыни, похожей на нее безвестной женщины, впоследствии умерщвленной, труп которой был найден где-то в городе…
              И что же случилось потом? Казавшийся при ее жизни всевластным герцог Бирон, став регентом при ее племяннике, не смог удержаться на плаву. Еще ранее он тоже совершил ошибку, он поссорился с матерью наследника императрицы Анны, принцессой Анной, оскорбив ее предложением сочетаться браком с его сыном. Сын выскочки, le parvenu, - и природная принцесса! Бирона арестовал граф фон Миних, но очень скоро граф фон Миних отказался отстраненным, был отправлен в отставку.
              Как это произошло? Очень просто – принцесса Анна совершила это чудо одним росчерком пера, но она при этом не посмела сама сказать фельдмаршалу о своем решении, и покоритель Крымского ханства  узнал обо всем от своего сына. Говорят, правительница была женщина робкая и не имела никакого понятия о том, как надо управлять. В юности ее вообще держали взаперти, сурово наказав за попытку завести поклонника. И вдруг такой поступок – отставка самого «столпа империи»! К тому же ведь именно он оказал ей большую услугу, избавив ее от Бирона! Как она могла решиться на такое? Вопрос.
              А вот и следующий вопрос, - кто же выиграл? Кому новая власть снова отдала предпочтение перед остальными? Опять Остерману. И на этот раз он остался у кормила власти один. У него больше не было соперников и врагов, он их всех уничтожил…

- Но, кажется, старого графа Остермана все же сослали? – порывшись в памяти, произнес Антон, - Так ведь? И из Сибири он не вернулся. Кто же его свалил, если у него не осталось ни врагов, ни соперников?
- Да, - сказал барон, - Ни врагов, ни соперников не осталось. Умные,  сильные, отважные, богатые, родовитые, опытные, образованные, честолюбивые, властные мужчины были побеждены этим ничтожным маленьким болезненным человечком, безродным даже в своем отечестве, стали сибирскими узниками или добычей тлена могильного...
              Он просмотрел не соперника и не врага, он просмотрел врагиню… Цесаревна Елизавета Петровна при дворах Анны Иоанновны и ее племянницы была никто и ничто. Она казалась всем всего лишь избалованной, сластолюбивой, легкомысленной плясуньей и мотовкой, насколько красивой, настолько же и глупенькой, но она взошла на престол, одна-единственная при этом не будучи опутана интригами старого пройдохи. К тому же он имел неосторожность… он – и неосторожность! – не отдать ей присланные специально для нее подарки ее далекого восточного поклонника, шаха Персии Надира. Она была тогда в ярости и даже не сумела эту ярость скрыть…
              И вот она встала у власти и, заметь, взялась за руль имперского корабля уверенной рукой. Как оказалось, она была вполне способна править, не менее жестко и целеустремленно, чем ее отец. А Остерман пришел к своему концу. Она отомстила ему за всех, кого он погубил на своем веку.
              Есть такая картина – Остерман на эшафоте. Весьма впечатляющая. Императрица Елизавета Петровна приказала возвести его на эшафот, и он уже положил голову на плаху под топор палача… В последний миг казнь заменили ссылкой, - Елизавета Петровна  при восшествии на престол дала обет Богу никого не казнить смертию.

- Зачем было тянуть до последнего с объявлением о помиловании? – спросил Антон, - Палач мог поторопиться, и высочайший обет оказался бы нарушен.
- Ее величество была завзятая театралка и обожала сценические эффекты. Возможно, палач был предупрежден. И вот так Остерман  отправился «ловить сибирских соболей».

- Вывод, - сказал Антон, - Он всего лишь не отдал женщине ее побрякушек. Такой пустяк – и…
- Ну, не так буквально, конечно… Но верно одно. Нельзя недооценивать никого и ничего и не замечать пустяков, - сказал барон, - Кто это сумеет, тот может выиграть даже безнадежную партию. Кто это упустит из виду, тот может проиграть даже при несомненном перевесе в силе. Старые ключи к новым замкам…
- Это очень сложно, видеть главное, но при том не забывать о пустяках.
- Да, не просто, но таковы правила…

- Сейчас непотопляемым кажется тот, кто видит одним глазом лучше, чем некоторые двумя.
- Но только кажется.
- Вы думаете?
- Я почти уверен. Он очень сильно ведет свою игру, он пробился на самые вершины власти. Однако, как говорится, на каждого мудреца довольно простоты. Шах королю можно сделать с помощью простой пешки, и та же пешка способна иной раз пробиться в ферзи. С ним ведь произошло именно так. А если пешке еще и помогут…
- Кто, например?

              Барон подумал.
- Например, супруг этой вашей Катиш. Тот, о ком мы говорили, и этот старый сластолюбец и рогоносец всегда будут врагами, так что борьба не окончена и главный бой впереди. С тобой у хитрого старика не вышло, так выйдет с кем-нибудь другим. Ты, бесспорно, достаточно красив. Даже более того. Может быть, недостаточно циничен. То есть недостаточно испорчен.  Или, если исходить от противного, недостаточно наивен. В общем, что-то тут не сошлось. Но есть другие. И красивые, и циничные, и наивные, всякие… Поживем, увидим. Но я уверен, что наступит время какого-нибудь нового…Пирра, царя Эпирского… Геркулеса…светленького, черненького, сладенького, маленького… С этой стороны крепость взять удобнее всего, а количество штурмов может быть произвольно. Таков закон войны. И тогда кому-то придет конец.

- А чью сторону в этой войне будете держать вы?
              Барон пожал плечами.
- Свою. Так было и прежде. В некоторых случаях удобнее не иметь своей партии и заключать союз то с одними, то с другими. Светлейший меня в последнее время не очень-то жалует, это дает мне право стать своим у Паниных и Орловых, зато, опять-таки особенно в последнее время, девицы Энгельгард обожают баронессу, она для них эталон стиля и вкуса, версальского стиля и парижского вкуса. Иногда кажется, что и сам дядюшка этих юных дам, забывшись, подпадает под ее обаяние. К тому же она всегда, по той или другой причине, была вхожа в избранный придворный кружок, недаром ее второй супруг приходился родственником Нарышкиных… Тут может быть столько комбинаций…

- Я вижу, вы настроены решительно, - сказал Антон.
- А вы, мой друг? Пока вы в проигрыше, но можно попробовать себя на другом, так сказать, поле деятельности и таким образом еще взять реванш…
- Вы можете счесть это за слабость, - произнес Антон, - Но я, кажется, больше всего впредь предпочел бы держаться ото всего этого в стороне. С меня довольно.
- Понимаю вас, - кивнул Василий Сергеевич, - Вам бы про Вечную любовь читать, в переводе на русский с японского… простите, с китайского, вероятно. Вы… не обижайтесь, Тошенька, но вы немного не от мира сего, как и все мечтатели и поэты. Однако с волками жить – по волчьи выть.
- А если попробовать жить с людьми?
- Найдите их сначала… - пробормотал барон.            

                *********
                Глава 8.
                Другое Белое море. 

              Где-то выше уже вскользь упоминалось, что, прожив после смерти бабушки больше года практически в одиночестве, предоставленная в  основном самой себе, Настюша Обводова научилась хозяйствовать и привыкла к своему положению хозяйки в доме, что, впрочем, было для нее не слишком сложно, ведь еще при жизни старой Татьяны Федоровны она уже пыталась командовать слугами. Все  произошло как-то само собою, незаметно, исходя из практических надобностей, но со временем наложило весьма характерный отпечаток на облик молодой девушки.

По стечению обстоятельств переехав к законному супругу в его апартаменты в особняке барона Велевского, Настюша не долго чувствовала себя там гостьей. Антон Тимофеевич был болен, обстоятельства вынуждали, и вот так уж вышло, что ей пришлось проявить хозяйскую  хватку и на новом месте.  Комнаты графа в северном крыле дома с отдельным выходом в боковую улочку  представляли собою верх удобства для одного жильца, но не предназначались для двоих, тем более проживающих в отдельных комнатах людей.

Настюша колебалась не долго. Уехать отсюда она не могла и не хотела, а жить на проходе, как случайная приживалка, ей было неловко. Она решила вообще не пользоваться отдельным входом и приказала наскоро переоборудовать прихожую в туалетную комнату, зато гостиная, соединявшаяся с прочими помещениями дома, жилыми и парадными, стала по ее воле помимо своего прежнего назначения еще и прихожей.

Таким образом, в распоряжении Настюши и Антона оказалось по жилой комнате с прилегающими помещениями для обычных бытовых нужд. Удобства – дело не последнее, а Настюше удалось обосноваться в ближайшем соседстве с Антоном с удобствами.

Когда Антон это сообразил, он был несколько поражен. Настюша не только вполне обустроилась в его покоях, но и вела себя в них, как у себя дома, со всей непринужденностью. Она  распорядилась пространством, распоряжалась и слугами, отдавая приказания, следя за уборкой комнат и сервировкой стола, а при необходимости немедленно вызывала к себе дворецкого, чтобы что-то согласовать или решить. Из ее родового особняка, где по первоначальному плану должны были обитать молодые супруги после свадьбы, но где выпало обитать после свадьбы ей одной, она приказала привезли все необходимые вещи, через гостиную-прихожую входила и выходила ее горничная, а «турецкая» комната стала недоступна для своего прежнего хозяина, превратившись в дамский будуар, в девичью спальню, со всеми присущими им атрибутами.

Из открывающейся время от времени двери на ее половину так и веяло чем-то таким особенным, вот именно что девичьим, женским… И тогда он задал себе вопрос, - А она что же, намерена здесь остаться навсегда? – И следом за этим возник вопрос другой, - А я этого хочу?.. – Между тем Настюша его согласия ни на что не спрашивала. Она просто делала, и все.

- …Это была очень интересная встреча, я очень рада, что она состоялась. Такие приятные люди, а то, что я от них узнала, может стать темой для романа. И я так рада, что повидалась с Алей перед ее отъездом.
              Настюша распорядилась, чтобы всю ее почту привозили из ее старого дома сюда, на новое ее место жительство, и вот ей доставили письмо от отца девочки Али, племянницы Ивана Повалихина.

Катя не солгала. Отец Али, Повалихин-старший, действительно решил забрать дочь к себе в связи со своей женитьбой и очень скоро вслед за известием об этом приехал в Петербург сам вместе со своей новой женой. Катя, вероятно, желая доказать Настюше свою правоту, рассказала ему о том, как опекала его дочь молодая графиня Обводова  и посоветовала выразить ей благодарность, что тот и не преминул сделать. В письме упоминалось между прочим, что он намерен провести в Петербурге несколько дней, показать молодой жене столичный город, а остановились они у его матери и младшего брата.

Настюше захотелось проститься с девочкой, а заодно посмотреть на ее отца и новую мать. Она тут же написала  ответное письмо и пригласила всю Алину семью к себе в гости. Принять их она решила в отчем доме, - в несколько стесненных условиях ее нынешнего проживания, да еще при том, что Антон был пока что по-прежнему нездоров  и визитеры могли его побеспокоить, это казалось лучшим решением.

Уезжая, Настюша объяснила Антону причину своей отлучки и попросила его не скучать и «не наделать глупостей» в ее отсутствие. Это было сказано так мило, с таким живейшим участием, что Антон не только обещал, но и выполнил свое обещание, - улегся спать и проспал до ее возвращения.

Она вернулась в срок, веселая, оживленная и довольная, с цветами в руках, сама сияющая и благоуханная, как весна, взрастившая эти цветы, и рассказала, какая хорошая погода установилась на улице, как все подсохло и как потеплело в воздухе, а потом присела рядом с ним и поведала все, что с нею произошло за последние часы, описав людей, с которыми встречалась, и передав повесть об их жизни, так, как недавно услыхала ее сама.

- Мы так долго и так легко беседовали, будто давным-давно знакомы, - говорила она. И тут она принялась с увлечением рассказывать Антону о поразивших ее удивительных приключениях русского моряка в греческом Архипелаге.
              Настюша знала о победоносной войне с Османской Портой, завершившейся 8 лет назад, достаточно подробно, и еще бы ей не знать – ведь на далеком юге воевал ее отец. Однако он воевал на суше, в Молдавии, в Крыму, теперь же еще целая страница героических событий, происходивших в это же время на море, прочитанная для нее их непосредственным участником, также оказалась для нее открыта. И дочь прославленного генерала пришла от этих событий в восторг. Положа руку на сердце, было от чего. Русская эскадра старого адмирала Григория Спиридова, проследовав вдоль северного побережья Европы и пройдя в воды Средиземноморья через Гибралтар  несказанно удивила развязавших войну с Россией турок своим появлением прямо у них за спиной, у самых берегов Мореи.
- Подумайте, там есть море, которое тоже называется Белым, только наше Белое море северное, а то южное. Правда же, это удивительно?

              Приняв начальство над флотом, граф Алексей Григорьевич Орлов начал ожесточенную войну с турками у них в тылу, в Средиземноморье, стремясь установить контроль над Проливами. Пять лет офицеры, матросы и солдаты Российской империи наводили порядок на побережье и островах легендарной Эллады, то штурмуя Наварин и Пелари, то сжигая турецкий флот при Чесме. На греческом острове Парос в бухте Аузе была устроена русская военно-морская база, с укрепленной батареями бухтой, с казармами, госпиталем, складами, верфью, своим Адмиралтейством и даже с гимназией для местных детей. Бороться с поработителями под российский стяг собрались жители островов, эскадра пополнилась кораблями местных мореплавателей…

              Главный герой настиного рассказа, отец Али, прибыл в Архипелаг в составе экипажа одного из судов вспомогательной эскадры в 1772 году, как раз в год рождения своей дочки, чтобы принять участие в боевых действиях против исконного врага своей страны, проходивших полным ходом в «другом» Белом море. 

 -    И вот тут-то он и познакомился со своей нынешней женой. Она албанка, сестра одного из моряков, поступивших на службу во флот под начало к графу Орлову. Но он тогда еще был женат на матери Али, поэтому они не могли сразу повенчаться. Однако когда русские покидали Архипелаг и всем жителям Аузы, желающим вместе с ними уехать в Россию, была предоставлена такая возможность, Ангелина, так зовут албанку, тоже решила ехать. К сожалению, на тот корабль, где служил ее будущий муж, пассажиров брать было нельзя, так что им предстояло путешествовать порознь.
              Когда наша албанка достигла российских пределов, проделав долгий и тяжелый путь, она узнала, что любимый ею человек погиб. Бедняжка не имела представления, что ей теперь делать, и осталась в семье одного из его товарищей. Между тем в бумагах оказалась допущена путаница. Офицер был ранен, а затем, после выздоровления, переведен в Балтийский флот. В свою очередь наводя справки о красавице-албанке, он узнал, что корабль, на котором она плыла, потерпел крушение где-то у берегов Крыма, многие пассажиры погибли. Так что он тоже уверился в том, что потерял ее, то есть думал о ней также, как думала о нем и она, - как о погибшей, как о погибшем. И вот только недавно ошибка разъяснилась…

-    Между тем они не забыли друг друга, успели потерять старые семьи и не завели новые, так что ничто не помешало им броситься друг к другу в объятия, - заключил Антон, с улыбкой наблюдая раскрасневшееся и взволнованное лицо Настюши. В ее устах изложение этого затяжного любовного романа звучало особенно трогательно и восторженно, - Что они из себя представляют оба? – поинтересовался он, - Старший Повалихин очень похож на своего младшего братишку-подлеца?

- Чертами немного его напоминает, но вообще совсем другой. И выправка военная, и лицо загорелое, обветренное и без всякой скрытой хитрости. А знаете, как он был ранен? Ему пришлось с несколькими матросами по приказу своего командира перейти на захваченный у турок небольшой корабль, «приз», как он выразился, чтобы привести его в гавань. Но этот корабль был поврежден и не мог плыть быстро. Турки опять догнали его.

              И Настюша своими словами пересказала, как было принято решение взорвать корабль и себя, чтобы не сдаться в плен. Обломки несчастного «приза» и двух подошедших к нему вплотную турецких судов нашли разметанными взрывом на большом расстоянии вокруг, почти никто из моряков не спасся. Повезло только некоторым, поднятым чуть позднее на борт подошедшего русского фрегата. Почти все спасенные были в  ужасном состоянии, изранены и обожжены…

- Его просто сразу не опознали и записали, что погиб. А потом оказалось, что жив. У него на лице остались шрамы от ожогов. И на теле, вероятно, тоже.
- Настя, какие страшные истории вы рассказываете, - невольно покачал головой Антон, - И, кажется, самое страшное состоит в том, что это правда.
- Его жена сказала, что в душе не поверила в его смерть.

- Странно все же, - протянул Антон, думая о своем, - Три брата и до такой степени все разные. Особенно старший и младший. Среднего мы не встречали, так что не будем судить заочно… Старший брат совершает чудеса мужества и героизма, младший сочиняет доносы. Старший доблестно сражается с врагами в открытом бою, младший роет для них ямы-ловушки…

              На минуту разговор сбился, но Настюша не хотела недавними тяжелыми и неприятными воспоминаниями портить впечатление от своего сегодняшнего знакомства. 
- Но я не описала еще, как выглядит албанка, - сказала она, -  Представьте: правильные черты, прекрасная фигура, горделивая осанка… Настоящая прекрасная Елена.
- Ну уж так сразу и Елена!

- Право! Вам бы самому взглянуть. И мне кажется, что она и Аля уже успели подружиться… - сказала Настюша и в заключение вдруг добавила, - Антон Тимофеевич, я хотела пригласить вас нынче на музыкальный вечер.

                *********
                Глава 9.
                Музыкальный вечер.

- Пригласить на вечер? Музыкальный? – переспросил удивленный нежданным поворотом темы граф у прелестной рассказчицы, - Вы, верно, решили побаловать ваших новых знакомых своим гостеприимством еще раз? – воскликнул он, думая, что догадался о ее намерении, - И к тому же в самом деле хотите нас познакомить? Но я еще не здоров, Настя, я плохо выгляжу, я… Мне вообще еще надо лежать. Какие уж тут гости.
-
- Нет, - сказала Настюша, - Вы меня не поняли. Простите, я, видно, слишком увлеклась и выразилась путано. С моими сегодняшними гостями я простилась, и мне даже удалось на прощание подарить Але ценный подарок, так, чтобы не обидеть ее отца. Они не богатые люди, им пригодятся лишние деньги, но это ни в коем случае не должно было выглядеть как милостыня… А музыкальный вечер я хочу устроить только для нас двоих. Вы будете на нем моим единственным гостем, а я единственной исполнительницей. Я вас устрою со всеми удобствами, и вам останется только лежать и слушать, как я играю. Слушать лежа даже удобнее. Я разучила новую пьесу для клавикордов и хотела бы знать о ней ваше мнение. Вы выздоравливаете, вам скучно, мне тоже, так надо же заняться чем-нибудь, попробовать как-то развлечься. Согласны?.. Пожалуйста, согласитесь! – добавила она с улыбкой, умоляющим тоном, - Мне это доставит большое удовольствие.  Меня и петь учили, но голос у меня не хорош, а вот играю я не слишком плохо… 

- …Она, видно, решила провести этот свой вечер во что бы то ни стало, не с одним слушателем, так с другим. Интересно, а этого «любезного Александра Ивановича» она тоже собиралась принять наедине? Или ей очень уж хочется похвастаться своей игрой и потому все равно, кто ее будет слушать?

              Антон, конечно, согласился принять неожиданное приглашение, но осадок от вышеприведенных размышлений у него на душе остался. Музыкальный вечер… Какая упрямая… Один вечер сорвался, так устроим второй. Единственный гость… Не тот, так другой… И наедине…
- А со мной она сейчас ничем и не рискует, я все равно никуда больше не гожусь, как только вот именно что лежать да слушать все подряд…

- …Послушайте, сударь, что вы, белены объелись, как барон высказаться однажды изволил? – продолжал рассуждать он дальше сам с собою, благо досуга для рассуждений было у него в достатке, - Она ведь письма с приглашением не отослала, она ведь в тот же вечер к вам прибежала, а как вас не нашла, так и на следующий день не поленилась еще раз придти… прямо с утреца с самого… Чего же вам еще-то?
              Но и эти вполне здравые рассуждения никак не могли его успокоить… Ох, ревность, зеленоглазое чудище! И любви-то еще толком не было, а ревность вот она, тут как тут. Что же делать, как бороться с напастью этой?

              Настюша назначила свой вечер на девять часов. Ближе к девяти Антон, лежа в одиночестве у себя в спальне на кровати и наблюдая, как меркнет за окном день, начал почему-то немного волноваться, будто его и впрямь ждало серьезное событие. Будто его ждало настоящее любовное свидание. 

              Ровно в девять в дверь к нему постучали, он сказал «войдите», и вошла Настюша. Она была одета со всей роскошью, будто собиралась в царский дворец, - в придворном платье, в бриллиантах на голове и на обнаженной груди. Темно-русые волосы, зачесанные вверх, от пудры приобрели пепельный оттенок, в них матово блестели жемчуга диадемы. Одна длинная завитая пышная прядь лежала на правом плече и спускалась ниже, на грудь, поднимаясь и опускаясь в такт колышущему ее дыханию. Настюша была нарумянена, - она давно уже обзавелась и румянами, и помадой, чтобы не выглядеть слишком бледной в бледном свете свечей. Тонкий французский аромат исходил от ее убора и прически. Она была очень хороша.

Но дело было не только в одном наряде, даже и вовсе не в нем. Может быть, когда-то, пару-тройку лет назад она мало отличалась от всех прочих худосочных малокровных институток, ограниченных в питании и замученных суровым содержанием и ученьем, но эти времена прошли. Теперь весь ее облик производил впечатление женской прелести в самом своем расцвете и излучал молодую здоровую силу, не ощутить которую и не подпасть под влияние которой было также невозможно, как воспротивиться действию весны, словно живой водой окропляющей весь окружающий мир, будя его и понуждая к жизни. Гладкая натянутая кожа, налитая упругая плоть, блестящие глаза, пышные волосы.

В народе про таких красавиц не даром говорят – «в самом соку». Самый сок, самая пора. Пора для любви, для радости, для продолжения рода человеческого. Таких красавиц отбирали себе в великие княгини и царицы на смотрах невест, бывало, московские государи. Такими красавицами всегда славилась Россия. Увидишь такую – не забудешь и не устоишь. Дух захватит, сердце захолонет. Такая посмотрит – что рублем одарит, улыбнется – ночь озарит, в танце пойдет – лебедушкой поплывет. 

- А она ведь носит мое обручальное кольцо, - подумал Антон, - Носит не смотря ни на что. Венчанная жена. Это я, мерзавец, куда-то ее кольцо забросил. Может, пора найти? И одеть? Как говорил бедный Николка? «Послать все к черту – и прыг в супружескую постель».            
 
- Прошу вас, Антон Тимофеевич, все готово, - сказала она, грациозно приседая в придворном реверансе и немного смущаясь своего великолепия.
              (- Господи, и эта женщина моя жена… То, что жена, бесспорно, но ты уверен, что эта женщина точно твоя? И ничья больше? «Любезный Александр Иванович»… Узнаю, кто он, - убью).

И, глядя на нее, он почувствовал себя вдруг ужасно несчастным. Она была слишком хороша. А он так мало знал про ее жизнь в течение последних полутора лет. И не мог набраться смелости и наглости спросить ее об этом. (- Я дурак и трус.)

И ему захотелось опять тяжело заболеть или притвориться больным, чтобы она опять целовала его, думая, что он половины не чувствует и не понимает. «Ты весь горишь… Я люблю тебя…»
              (- Александр Иванович… В форме кавалергарда… Семенов, наверное, не иначе. Меньшов тогда говорил про него, что он за Надиной ухлестывал, а после переменился и другой цветы стал носить… Цветы… Тот кавалер с цветами  как раз был. Семенов не красавец, но зато умница, с ним поговорить всегда найдется о чем… Вот только Иванович ли он? Его по отчеству никто никогда и не звал, Сашка Семенов, и все. Какое еще отчество… По крайней мере, я не помню. А вот что Сашек у них в полку не только он один, это мне отлично известно… Однако, если на то пошло, Ивановичей не только в гвардии, но и вообще на белом свете предовольно, да и не мудрено, Иванами Россия богата, это такое имечко, что так и кажется, будто только что слышал… Но Иванович ли по отцу Александр Семенов? Надо бы спросить у кого-нибудь… Эх, Николка в темнице нынче, уже не обратишься со своей надобностью, не спросишь ни о чем… Бедный, бедный Николка).

- Анастасия Павловна, мне стыдно находиться рядом с вами, будучи в таком непристойном виде, - сказал Антон вслух со всей искренностью.
- Но без вас мой вечер не состоится, - сказала она, - И вы обещали.
- Да, конечно, обещал.
- Так давайте, я помогу вам встать и перейти в другую комнату.
- Я попробую сам. Думаю, справлюсь.
- Как угодно.

              И она, улыбнувшись ему и еще раз поклонившись, пошла впереди него из дверей, шелестя шелками, показывая ему дорогу.
              Антон поневоле встал, оправил, как мог, свой наряд, - он выглядел по-прежнему, грязные волосы, ночная сорочка, халат, шлепанцы… Ужас, да и только. Особенно рядом с нею.

              В соседней гостиной шторы были приспущены, свечи зажжены, но их насчитывалось не больше, чем нужно, чтобы сохранить уютный и таинственный полумрак. В воздухе ощущался слабый дух благовонного курения, сладковатый и немного терпкий, весьма приятный. На диване лежали пестрые подушки из «турецкого» кабинета и покрывало, рядом с диваном стоял столик, на котором находились фрукты и вино, - роскошные дары теплиц и далекого юга в серебре и хрустале. Все это искрилось, переливалось и радовало глаз. Крышка клавикордов была откинута, ноты приготовлены, над ними ярко горели свечи. Матово блестели отполированные клавиши слоновой кости.

- Вот ваша нынешняя театральная ложа, - сказала Настюша, показывая на диван, - Зрителей и слушателей мы просим занять свои места.
              Антон прилег и, скрепя сердце, позволил ей укутать себя  в покрывало, а она прошла к инструменту, села и заиграла. Она действительно играла хорошо. Ее манера игры свидетельствовала об отличной подготовке, даже и не отдающей уже ученичеством, то есть перешедшей из начальной стадии в стадию мастерства, при том держалась она свободно и раскованно, обнаженные руки, сверкающие браслетами и перстнями,  летали над клавишами, и она почти не заглядывала в ноты.

Она сидела к Антону в профиль и не смотрела на него, но потом повернула свою красивую голову, увенчанную сложной высокой прической, и улыбнулась ему румяными полными губами. Неумолчные, как природный водопад, звенящие, переливающиеся звуки наполняли помещение, предлагая слушателю крылья для полета в мир мечты и фантазии. Устоять было практически невозможно.

- Я не знал, что вы так хорошо играете, - сказал он, когда она закончила первую пьесу. Она снова улыбнулась и ничего не ответила. –Ты вообще мало обо мне знаешь, - явственно говорила ее улыбка, - А я… Да, я умею играть… И еще я красива, правда?
- Слишком правда, - мог бы  он ответить.
            
- Богиня, а не женщина… - думал он, глядя на нее, - Или больше женщина? Неужели? Она держится как-то уж слишком по-женски, не по-девичьи… Сколько ей лет? Двадцать уже есть, кажется… Давно уже  взрослая… женщина… А мне… Господи, мне уже 23 года! С половиной! Скоро 25, то есть четверть века за спиной. Я уже старик. И ничего еще не сделано, ничего не определено, зато все испорчено и все потеряно. 

              Клавикорды пели и звенели, звуки то грустили, то будто смеялись…

- Но какое право у тебя есть ее осуждать? Надо принять все как должное, вот и все. Ведь сейчас она расположена к тебе, а не кому-то другому. «Послать все к черту и прыг в супружескую постель».
 
              Однако образ статного кавалергарда в развевающейся за плечами от стремительных движений форменной епанче, с цветами в руках так и стоял перед его внутренним взором. -Так торопился, конечно, я бы на его месте тоже бежал со всех ног…

- И подумать только, - размышлял далее Антон, не отрывая глаз от прелестной музыкантши, - Подумать только, если бы мы тогда, в тот вечер моего возвращения из деревни, не разминулись с нею… Если бы я приехал домой немного пораньше, я застал бы ее там. Она ведь как раз приходила ко мне. И кто знает, как бы тогда все обернулось… Но я уже видел тогда ее поклонника…
              Нет, вот если бы я не поехал тогда к ней домой, отложил бы визит назавтра, вот в этом случае я бы и гвардейца не увидел, и ее успел бы встретить… И не отправился бы в этот треклятый маскарад искать цыганку, и не попал бы в лапы к Шешковскому…
              Но если бы я тогда не поехал к ней, значит, мне не хотелось бы тут же ее увидеть, и я, вероятно, не обрадовался бы, застав ее у себя. Нет, все слишком запутано, одно цепляется за другое слишком плотно… Все должно было случиться так, как случилось. И мне захотелось ее увидеть. И с кавалергардом она встречалась. И знакомства с Шешковским мне было не избежать. 

                *********
                Глава 10.
                Антонов огонь.

              Настюша закончила еще одну пьесу и вновь повернулась к своему слушателю.
- Вы не устали? – спросила она.
- А вы?
- Я люблю играть, я не устала. Я зимой нарочно брала уроки музыки. Клодина Николаевна помогла мне найти хорошую учительницу.
              Надо же! И Клодина Николавна тут как тут. Брала уроки, вот, значит, чем всю зиму занималась… А вдруг не только этим?

-   А почему вы ничего не едите? Не хочется?
              Она встала со своего места, подошла к молодому человеку, шурша своими шелками и опьяняя ароматом духов, присела рядом на кресло и ставшим уже привычным для нее жестом потрогала его лоб, приложив к нему свою ладонь.

- Нет, жара нет, - сказала она.
- А знаете, как правильно проверить, есть жар или нет? – спросил он, и продолжал, сам не зная для чего, - Губами…
- А, знаю, верно, - сказала она и сделала так, как он говорил.   
- Все равно жара нет, - засмеялась она, - И рука не лгала.

              Она налила в бокалы вино и подала один ему.
- За вашу чудесную игру, - сказал он.
- За этот чудесный вечер, - сказала она и выпила с видимым удовольствием.
              (- И вот теперь у нее на губах вино. Если поцеловать, поцелуй получится винным… Кто ее целовал, кроме меня? Я не смогу через это переступить, не смогу простить, забыть и принять без ропота. Пусть я сто раз виноват, пусть я сам сто раз грешен, но я не смогу).

- Смеркается, - сказала она, поглядев на окно, - Теперь темнеет все позднее и позднее, скоро ночи не будет совсем.
- Ну, это еще только летом.
- Я не люблю белые ночи, - порывисто откинувшись на спинку кресла и продолжая глядеть на окно, сказала она, - Они слишком красивы…  Небо становится подобно перламутру, облака окрашены в розовый и лиловый, золоченые шпили кажутся сияющими призраками, стены зданий прозрачны, будто ненастоящие, а Нева отливает темной синевой. Кажется, что сейчас произойдет чудо. Время тянется в томительном ожидании. Но чудо не происходит.   

- Какого чуда вы ждете от белых ночей, Настя?
- Не знаю. Когда я была мала, я очень хотела, чтобы вот сейчас, прямо сейчас приехал вдруг мой отец и забрал меня с собой, и чтобы мы с ним более не разлучались. Я слишком редко его видела и слишком сильно скучала. А теперь уже и не знаю… - она помолчала, - Хочется петь и плакать, хочется выйти на улицу и бродить по городу… Но это на самом деле все не то.
- Вам хочется любви, Настя, - сказал он тихо.
- Любви?
- Да. Когда ты не один, не одна… Тогда не страшны любые ночи, тогда все равно, белые они или черные, тогда нет тоски. Но если двое людей вместе, это не всегда значит, что они счастливы, и может стать еще хуже.

              Она смотрела на него, сдвинув брови. Большие темные глаза были широко распахнуты, в них явственно читался вопрос. Но он на него не ответил.
- Сыграйте что-нибудь еще, Анастасия Павловна, - сказал он, вздохнув, - А белые ночи придут еще не так скоро.

- ...«Послать все к черту – и прыг в супружескую постель». Так говорил Николка. А я сказал: «Мне не нужны внебрачные подкидыши в наследниках». Что, если дело зашло настолько далеко, и она хочет теперь придать ему законность, а потому и бегает за мной?

              Мысль показалась Антону отвратительной, но он почувствовал, что не сможет отныне от нее отделаться, как и от воспоминания о статном гвардейце у ворот ее дома с цветами в руках. Здравый смысл напрасно пытался возобладать в его воспаленном сознании, вызывая в памяти тот момент, когда Настя сама, без какого-либо внешнего нажима, даже не проговорилась, нет, а просто сказала, желая быть объективной в деле обвинения Кати, - сказала, что разговор о желании Кати отомстить Меньшову произошел в  тот день, когда она писала записку с приглашением этому самому Александру Ивановичу, будь он трижды неладен, на этот самый музыкальный вечер. Коего ныне оказался удостоен он сам, Антон Тимофеевич, собственной персоной, по странному стечению обстоятельств.

Она не скрытничала, не волновалась, она вообще никак не проявила свое особое расположение и свою особую заинтересованность в своем предполагаемом госте. И к тому же записку она так и не отослала, и о приглашении и о вечере забыла, и дважды приходила сюда, к нему, к Антону… Все же ведь это странно -  оставить любовника в неведении относительно своих планов и именно тогда, когда он явился к ней на свидание с букетом, помчаться к законному супругу, забыв при том отправить уже написанную пригласительную записку. Записку, написанную у Кати…

Катя дама, по всему выходит, довольно опытная. Не она ли надоумила подругу пригласить на вечер назойливого кавалера, чтобы наконец познать с его помощью жизненные тайны, нашедшие отражение в седьмой заповеди, бывшей запретной для институток. С Кати-то, пожалуй, станется, вполне станется… 

А коли она разминулась в тот вечер по-настоящему не с ним, Антоном, а опять же с любовником? Коли она не знала, что он придет, коли он решил сюрприз ей сделать, а она в то время устройством других дел занялась? То есть, если следовать по этому пути, устройством последствий их общих дел? А записку она ему написала с приглашением на следующий вечер… Да, написать-то написала, но позабыла отправить, а в записке поименовала его так официально, «любезным Александром Ивановичем»… И все дни, пока ухаживала за ним, Антоном, ни разу не вспомнила о милом друге…

Что-то тут не сходится одно с другим… Но что, уже не разобрать… А вдруг она как раз о милом друге и вспоминала, и даже с ним видалась? Она ведь не сидела здесь под замком, отлучалась, уезжала, возвращалась… И, если следовать по этому пути, и если… если предположить, что этот «Александр Иванович» не кто иной как умница Семенов, то ведь это он мог выкрасть конверт, адресованный в Вену, чтобы подвести автора, то есть его, Антона, под монастырь… Правда, барон предположил, что письмо было похищено во время тайного обыска людьми Шешковского, но кто это может знать наверняка…

И вот, если письмо выкрал, скажем, Семенов… Мужа в крепость, жену себе… Впрочем, ухаживать за невостребованной законным супругом красавицей никто никому не мешал и так, а про написание письма как раз Семенов именно и не ведал – его же тогда оставили в кабаке, в объятиях какой-то шлюхи. Да, но в следующие два дня он был здесь, у него, Антона, дома, вместе с другими, мог увидать на столе неубранный конверт с надписью «Вена», о чем-то догадаться… Допустим, он догадался и использовал находку в  своих целях… И даже не заглянул перед тем внутрь, чтобы удостовериться, что там за письмо лежит? Это каким же дураком надо быть… вроде Кривцова, который вечно под столом валяется…чтобы так поступить… Обнаружив же любовное послание, он вряд ли переслал бы его в Тайную канцелярию… Значит, опять не сходится… А из головы вон не идет…

Но неужели, неужели она действительно лгала, неужели она могла так лгать, когда целовала его, Антона, и говорила ему: «Я тебя люблю»? И ее забота, ее тревога, ее ласка, когда он лежал больным, и она за ним ухаживала, даже перевязывать его раны сама научилась, - все было поддельное? Каким же надо быть мастером игры! Или она была движима в то время чувством долга, чувством сострадания, а не чувством любви?

А как же тогда вот это: «Анастасия Павловна милое и правдивое существо»? Барон не слишком задумался, когда посвящал ее во все происшедшее, и, надо сказать, не прогадал, ведь именно она в результате помогла прояснить дело и обнаружить доносчика, да и сам он, Антон, тоже высказался тогда в том смысле, что «Анастасия Павловна заслуживает даже больше, чем просто доверие и уважение», как-то так…Но он ведь еще не знал о записке к «Александру Ивановичу».

- Ой, кажется, я с ума схожу, - уныло подумал Антон Тимофеевич, - Я уже не понимаю, что важно, что нет, где можно нащупать правду, а где чистой воды вымысел… Я запутался, я схожу с ума…У меня Антонов огонь приключился, не иначе, - мрачно подшутив сам над собою, попробовал он поставить себе диагноз и, вдруг на мгновение поверив в это, ведь шутки шутками, а кто знает, даже пощупал себе рукой лоб, проверяя, точно ли у него нет жара. Нет, жара не было, телесная болезнь отступала, зато душевная была налицо.

              И опять, и опять он вспоминал и обдумывал все с самого начала, будто бы пытаясь установить истину, но увы, - мысли его словно бродили по заколдованному кругу, все время возвращаясь к одному и тому же, и любая самая неубедительная и случайная  по существу мелочь, бросавшая на нее тень, по прежнему казалась ему убедительнее самых веских и логичных доказательств ее невиновности. О ревность, зеленоглазое чудовище…

              Она писала записку, записка существовала на самом деле, записка адресовалась «любезному Александру Ивановичу», и он, Антон, сам видел, как гвардеец спешил в ее дом, пусть и во время ее отсутствия, с цветами в руках.  Одна маленькая, ненароком обнародованная записка перевешивала все – и неожиданные визиты, и доверие барона, и откровенные признания, и самые поцелуи… И Катя сказала буквально следующее: «Вы сами лучше перед мужем своим покайтесь, как вы в разлуке с ним гвардейцами утешались! Письма им писали и свидания назначали!» Ох уж эта Катя!
              ( - Я не смогу через это переступить, не смогу простить, забыть и принять без ропота. Пусть я сто раз виноват, пусть я сам сто раз грешен, но я не смогу.)
            
              А музыка между тем звенела и колдовала, и прелестная музыкантша в придворном платье и с высоко зачесанными темно-русыми напудренными волосами продолжала легко и плавно касаться руками, искрящимися драгоценностями, блестящих чутких клавишей слоновой кости, и свечи ярко озаряли ее лицо, ее убор, изгиб ее божественного стана…
    
              «Как бы мне хотелось прикоснуться губами к Вашей коже. Ваши темные большие глаза, Ваш открытый прямой взгляд, Ваши изящество и грация выше всяких похвал. Они сделали бы честь принцессе крови. … Настенька, я помню, как целовал Вас…»

- …А вторую такую я не встречу. Второй такой больше нет.

              Ночью он спал плохо, музыка звенела в его ушах, и ему снились корабли с белыми грудами парусов на бескрайних просторах бирюзовых морей, управляемые бесстрашными моряками, прошедшими в буквальном смысле воду и огонь, и подвальные крысы, с блестящими, зоркими глазками, полными ума и холодной нечеловеческой злобы, и еще молодая девушка в придворном платье с высокой прической, ярко озаренная пламенем свечей, сидящая вполоборота за клавесином, едва касаясь руками, сияющими драгоценными браслетами, клавишей слоновой кости, -прекрасная, как легендарная Елена…
      
                *********
                Глава 11.
                Подарок Натали.

              Настюша сидела возле окна в гостиной северного крыла особняка Велевских, ела яблоко и читала переплетенный в сафьян русский перевод древне-китайской повести «Вечная любовь». Эту печальную историю о сердечной привязанности одного из легендарных императоров Поднебесной к придворной красавице Ян гуйфэй ей порекомендовал прочесть барон, однажды от нечего делать имевший случай познакомиться с перипетиями сюжета и нашедший их весьма занятными, а молодой граф любезно разрешил ей на пару дней завладеть книгой, -  Настюша, в отличие от барона, не осмелилась сама, без позволения хозяина, рыться в библиотеке Антона Тимофеевича, да к тому же имела для этого мало возможностей, ведь Антон хранил все свои основные сокровища, к которым относилась в первую очередь его коллекция восточных редкостей, в том числе и текстов, переведенных на русский и французский языки или же пока дожидающихся перевода, в своей любимой комнате, спальне, обтянутой китайским малиновым шелком, где он в последние недели находился почти постоянно.

Итак, Настюша читала, сидя в гостиной у окна, причем окно было распахнуто, а за окном весело сверкали свежей яркой зеленью деревья, потому что май успел вступить в полную силу, и стояла прекрасная, почти летняя погода, Антон же Тимофеевич валялся в это время в своей малиновой спальне на кровати, глядя в потолок и изнывая от скуки и тоски.

Он был уже практически здоров, все раны и ранки закрылись и заросли новой тонкой розовой кожей и больше его не беспокоили, однако ему так и не удалось решить, что же делать дальше, как держать себя с законной супругой, ведь пока он болел, ничего удивительного в том, что они живут рядом, как брат и сестра, не было, да только такое положение вещей не всегда могло сохраняться с прежней естественностью, а потому, вот уже несколько дней кряду, он симулировал болезнь, не будучи болен, поскольку болезненное состояние позволяло ему поддерживать прежнюю неопределенность в их отношениях, и даже представить себе при том не мог, чем все это однажды кончится и потому вообще стараясь об этом не задумываться. 
 
- «Шелком стянут был браслет», - читала Настюша, потрясенная жалким и ужасным концом всесильной императорской фаворитки, готовая облить свое наполовину съеденное  яблоко слезами, когда дверь распахнулась и вошел Василий Сергеевич, ведя за руку старшую дочь, Наташу. В последние дни, убедившись, что Антон поправляется, он совсем забросил северное крыло и его обитателей и даже не появлялся там, а что касается маленьких сестер Антона, то их к старшему брату не пускали, объяснив, что он нездоров. И вот вдруг такой визит!   

- Господа, - объявил барон с порога, - Погода стоит изумительная, пока не зацвела черемуха и не похолодало, предлагаю поехать за город и погулять, а то вы тут совсем закисли, и без меня, кажется, никогда сами до этого не додумаетесь. Антон! – громко крикнул он, подойдя к двери в спальню и постучав в нее для верности, - Я и к тебе обращаюсь! Вставай, хватит лежать! Мы едем на прогулку.   
- Тоша, мы едем гулять! – подхватила маленькая баронесса,  - Тоша, вставай!

              От нетерпения она запрыгала на месте, встряхивая темными кудрями, - в отличие от сводного старшего брата, полностью скопировавшего внешность своей матери, голубоглазой красавицы-блондинки, мадемуазель Натали уродилась больше в отца и была темноволоса.

- Коляска будет у крыльца через полчаса, собирайтесь. Надеюсь, вы позавтракали. А если нет, то не страшно, мы возьмем перекусить с собой. Марго что-то сопли распустила, а Натали, как видим, здорова и весела и будет нас сопровождать.
- Братик! – истошно заорала тонким пронзительным голоском девочка, - Мы поедем вместе.

- Мы позавтракали, - сказала Настюша, откладывая книгу, - Антон Тимофеевич, правда, кушали плохо и все почти назад  отослали… - Антон по-прежнему требовал еду к себе в постель, не желая выходить к общему с Настюшей столу, - Я не знаю, в состоянии ли он ехать,  может быть, ему нездоровится… Он кажется, спит.
- Так мы его сейчас разбудим, - решил барон, открывая дверь в малиновую комнату и впуская вперед дочь. Результат не замедлил воспоследовать. Девочка, обнаружив брата вовсе даже и не спящим, залезла к нему на постель и принялась целовать и тормошить его, радуясь встрече и требуя немедленно вставать и собираться. Антон должен был уступить.

              Через полчаса открытую коляску подали к подъезду, в нее сели Настюша, Наташа и Антон Тимофеевич, а Василий Сергеевич решил ехать верхом. Миновав городские кварталы, причем барон нарочно приказал проехать по главному проспекту, хотя его можно было и миновать, сократив тем путь, коляска и всадник выехали в пригород и через некоторое время неспешной езды остановились уже вне предела тесных застроек.

Они выбрали для остановки живописный луг, на фоне которого вдали виднелась роща и в ней роскошный дворец, чудесно вписывавшийся в ландшафт местности. Наташа, засидевшись в коляске, выбралась первая, чуть только слуга открыл дверцу и откинул подножку, и побежала по свежей шелковой травке к стоящим неподалеку деревьям, объявив, что видела там с дороги что-то пестрое, наверное, цветы.

Настюша, которую свежий воздух и пьянящие ароматы цветущей растительности тоже привели в состояние восторженной эйфории, когда хочется скакать и петь что-то глупое и детское просто потому, что молод, здоров, а вокруг бушует весна, не удержавшись, приподняв свои юбки, побежала за нею следом. После многих дней тревог и неприятностей, после затворничества в четырех стенах успевших стать привычными комнат попасть вдруг на лоно природы и устоять перед искушением порезвиться, - для  молодой девушки это было слишком.
- Наташа! – закричала она, смеясь, на бегу, - Подожди меня, я тоже хочу собирать цветы!

              Антон вышел из экипажа последним, Василий Сергеевич, спешившись и отдав повод лошади слуге, предложил ему пройтись «следом за нашими дамами», и они медленно двинулись вперед, по направлению к тем же деревьям, которые облюбовала Наташа, щурясь от яркого солнечного света и любуясь прекрасным видом и двумя девичьими фигурками , поменьше и побольше, которые они видели вдали перед собою и которые весьма живописно смотрелись на фоне зелени в своих цветных развевающихся  нарядах.

Солнце пригревало сильно, и, если бы не приятный легкий западный ветерок, смирявший действие его лучей, тот ветерок, изредка переходящий просто в ветер, и порою весьма сильный, что дует в этих местах всегда, и зимой, и летом, все с моря, с моря, с Балтики, - можно бы было говорить о жаре. Все участники загородной вылазки на природу были легко, почти по- летнему одеты. Антон выглядел бледновато и немного похудел и ослабел, а от свежего воздуха его слегка качало, но в целом он должен был признать, что, конечно, сидеть дома больше невозможно.

- Послушайте, Тошенька, - первым начал разговор барон, когда они отошли от коляски уже на порядочное расстояние, - Я думаю, нам пора поговорить об этом. Вам следует помириться с матерью. Пока вы были больны, вас, конечно, лучше было не тревожить, я и Клодину Николаевну убедил, что следует повременить со встречей, хотя она все время к вам рвалась. Но сейчас медлить далее смысла нет… Право, - сказал он, засмеявшись, - Помиритесь, я устал жить на две семьи, я привык, что семья у меня одна, и вы оба ее полноправные члены.

- Но как же мы помиримся? – пробормотал Антон, - Я не знаю, что сказать, что сделать…
- Как что? Это очень просто. Попросить прощения. И неважно, кто виноват, а кто прав на самом деле. Она ваша мать, этого не изменить, так вот и будьте любезны… И, поверьте мне, ваши извинения будут приняты. Клодина Николаевна честолюбива и вспыльчива, но отходчива, не то что княгиня Дашкова. Та своего отпрыска за тот же просчет, что и у вас, кажется, в порошок стереть готова. А вам повезло. Вас будут любить в любом случае, и вас, собственно, уже простили.

- Я… Конечно, я… Я извинюсь, - промямлил Антон, опуская голову.
- Вот и отлично, - сказал Василий Сергеевич, обнимая его за плечи, - Пора, пора. Клодина Николаевна это тоже прекрасно понимает. Она уже наскучалась без вас, все претензии оставила и сейчас совершенно шелковая… Все сидит перед вашим портретом и вздыхает… Тем, знаете, где вы в свой божественный профиль изображены…

              Баронесса, безмерно гордившаяся красотой сына, увешала бы его портретами все стены в доме. Во всяком случае, Антону случалось по ее настоянию позировать несколько раз, в том числе однажды и скульптору. Тот живописный портрет, о котором упомянул барон, был сделан не так давно и очень пришелся по душе Клодине Николаевне, в связи с чем она повесила его у себя в покоях таким образом, чтобы он больше всего бросался в глаза.

Антон Тимофеевич был снят на нем в профиль, - действительно прекрасный, «божественный» профиль, в чем могли убедиться все, кто хоть раз его видел. Высокий чистый лоб, черная бровь, обнесенный черными ресницами синий глаз, глядящий прямо перед собою… Точеный прямой нос, безукоризненная гармоничная линия которого как-то особенно удачно поддерживалась очертанием в меру твердого подбородка и чуть усмехающихся с понятным самодовольством розовых губ…

Художнику удалось правильно передать горделивую посадку головы и чудесный цвет лица своей модели. Портрет был поясной, для позирования выбрали охотничий костюм, - плащ с высоким воротником, треуголка, перчатки. Из-под полей треугольной шляпы с плюмажем, слегка надвинутой на брови, видны были завязанные черной лентой светлые волосы…

              Антон вспомнил этот свой портрет в покоях матери и весьма живо представил себе, как она сидит перед этим произведением искусства и, охваченная раскаянием, печалится об оригинале…

- Клодина Николаевна, - продолжал барон, - даже письмо вам писала, длинное и бестолковое. Я его порвал. Писем нам уже, кажется, хватит… 
              Антон вздохнул.

- А что у вас в руке такое? – спросил барон, покосившись на мятый и сложенный вчетверо листок бумаги, который держал в руке молодой человек, - Неужто еще какая-то то эпистола? Я же сказал, писем хватит.
- Нет, - улыбнулся Антон, думая о матери и о том, что она все же тревожилась о нем и даже писала к нему, - Нет, это не письмо. Это Наташин рисунок. Она на радостях от встречи подарила мне свой  любимый рисунок, собственно, очередной любимый, как у нее это водится… вот…

              Он остановился, развернул листок, желая показать творение сестры, - и остолбенел.
- Ваша светлость, милостивый государь! Осмеливаюсь воспользоваться случаем в силу имеющегося между  фамилиями нашими родства засвидетельствовать Вам свое глубочайшее почтение, - запинаясь, еле прочитал он.
- Что? – воскликнул пораженный барон, выхватил у молодого человека листок и уставился на него, - Вена. Вот черт, опять Вена. Ваша светлость, милостивый государь! … Находясь в чрезвычайном удручении по поводу отставки моей от двора Его императорского Высочества, по обстоятельствам, от меня никоим образом не зависимым, покорнейше прошу Вас… Что это такое, Антон?!
- Мое письмо, - выдавил из себя молодой человек, - То письмо. То самое…

              Он забрал из рук барона лист и перевернул его, - на обратной стороне находился детский рисунок, какой-то кривой домик, солнышко над ним с острыми длинными лучами...

- Наташа, - говорил Антон, задыхаясь от волнения и ужаса, - Наташа… Она тогда приходила ко мне с матерью… Перед моим отъездом в деревню… Она рисовала за моим столом… Она могла взять письмо  и нарисовать на обороте… Листок был слегка измят, но она выбрала именно его… случайно выбрала… и потом забрала рисунок с собой…
- Значит, письмо все время находилось у нас в доме, в детской! Господи! – простонал барон, - Я с ума сойду! А если бы его кто-нибудь нашел! А если бы она показала рисунок еще кому-нибудь! Подарила! Как можно… Черт бы вас побрал! Как можно бросать такие бумаги где попало, позволять рисовать на них детям!

              Вторично вырвав лист у Антона, он прочел все письмо целиком.
Неровные, размашистые, заляпанные кляксами и перечеркнутые местами строки гласили:
                «Ваша светлость, милостивый государь!
              Осмеливаюсь воспользоваться случаем в силу имеющегося между  фамилиями нашими родства засвидетельствовать Вам свое глубочайшее почтение.
              Находясь в чрезвычайном удручении по поводу отставки моей от двора Его императорского Высочества, по обстоятельствам, от меня никоим образом не зависимым, покорнейше прошу Вас заверить Его императорское высочество в моей  правоте и привязанности к нему, в моей искренности и добромыслии, ручаясь за то честью своей и головою.
              Как вы счастливы, князь, что можете сейчас наблюдать здешние наши обстоятельства из отдаления, в котором пребываете. К сожалению, не располагаю вашим преимуществом. Неприятности, чинимые мне князем тьмы и старой стервой, превосходят силы моей души, с которыми пытаюсь я им противостоять. Я знаю, что по их воле выгляжу смешно, но если бы я мог смеяться вместе со всеми. Мне остается только искать утешение в философии и в надежде на скорое торжество естественного порядка.»
              Далее шла подпись, то есть имя и фамилия автора.

- Князь тьмы, старая стерва! – пробормотал барон и так поглядел на Антона,  что тот невольно отступил на шаг, широко распахнув свои  голубые глаза с самым растерянным видом. Это разозлило барона еще больше.
- Нечего на меня таращиться своими… незабудками! – мгновенно вспылив, рявкнул он, - В эту ангельскую оболочку хотя бы немного смысла! Так нет же, дурь одна! Надо же… написать… такое…

              Он с трудом перевел дух и скомкал в кулаке письмо.
- Мишка, огня! – закричал он, взмахом руки подзывая от коляски лакея. Тот не расслышал и бегом пустился по лугу к хозяину, чтобы узнать приказание.
- Огня, живо! – повторил барон. По его тону было ясно, что минута промедления может стоить кары. Через минуту фонарь, имевшийся в коляске на случай вечерних поездок, уже горел и был принесен Василию Сергеевичу. Барон велел поставить его на траву, присел на корточки, опустил в пламя конец листа и поджег его. Перехватывая бумагу за разные концы, он добился, чтобы весь лист был охвачен огнем равномерно, а потом бросил его, быстро и безвозвратно пожираемого пламенем, на землю. И вот злополучная бумага почернела, строчки и кляксы, и рисунок Наташи – все исчезло. Василий Сергеевич схватил рукой еще горячий, источающий искры и корчащийся у его ног черный комочек и перетер его в ладони в порошок, а затем высыпал порошок на траву.
- Я… я знаю…я виноват, - пробормотал Антон, наблюдая акт сожжения улики.
              Барон поднялся, снова поглядел на Антона и с силой толкнул его в лоб испачканной золой рукою. На белом высоком лбу под волосами цвета белого прибалтийского песка осталось черное пепельное пятно. 

- Папа, папочка, что ты наделал! – раздался громкий детский вопль. Мужчины обернулись. Рядом стояла Наташа с какими-то былинками в руках. Она подошла как раз вовремя, чтобы увидеть, как сожгли ее рисунок.
- Я… Я подарила Антону! За то, что он выздоровел! А ты… Папа! Зачем! – кричала она. Ей не отвечали. Однако Наташа, избалованная наподобие Антона (уж что-то, а баловать своих детей урожденная княжна Тамашова, в третьем замужестве Велевская, умела), - Наташа, на которую в семье не возлагали столько надежд, сколько на ее сводного брата, но с которой тем не менее носились не меньше, чем носились с ним, решительно не привыкла к такому обращению.

Видя, что на ее жалобы не отвечают, она разгневалась, надулась, топнула ножкой, а потом налетела на отца и толкнула его. Подзатыльники в семье по отношению к младшему поколению были не в моде, поэтому барон просто отвернулся и принялся вытирать испачканную золой руку носовым платком. Впрочем, этот жест был по существу худшим наказанием провинившейся, мгновенно ощутившей себя в одиночестве, - равнодушное отчуждение может обидеть хуже ругани и оказаться чувствительнее удара…

Не добившись толку, Наташа кинулась к брату, обвиняя его в пренебрежении к ее сердечному дару, но Антон тоже молчал и молча последовал примеру барона, достав носовой платок, послюнив его и занявшись с помощью этого кусочка влажного батиста удалением золы со своего лба.  Тогда Наташа расплакалась, однако ей сегодня явно не везло, - и тут на нее даже не посмотрели.
- Ну, погодите, - бормотала Наташа, плача, - Покажу я вам всем, когда вырасту.

              Анастасия Павловна, подошедшая к мужчинам следом за девочкой, видя их угрюмые расстроенные лица, поняла, что опять что-то стряслось. Она взяла Наташу за руку и постаралась увести ее. 

- Поедем со мной в кондитерскую? – спросила Настюша ревущую в три ручья Наташу, чтобы ее утешить (лучше кондитерской она места по-прежнему не знала), - У меня была одна знакомая девочка, Аля, она очень любила есть пирожные.
- Ну, раз картину не вернешь, - всхлипывая, пожала плечиками Наташа.
- Не вернешь.
- Тогда поедемте. Я тоже люблю пирожные.
- А о рисунке не горюй. Попроси брата нарисовать тебе что-нибудь взамен… Принцессу, например.
- Мне мама говорила, что Тоша взрослый, что у него много дел и что я не должна к нему приставать
- Иногда нам, женщинам, в общении с мужчинами нужно проявлять настойчивость, - немного подумав, сказала Настя.

              Вновь оставшись одни, Василий Сергеевич и Антон некоторое время молчали.
-    Что-нибудь слышно о Меньшове? – заговорил наконец Антон, подумав, что хуже не будет и потому прямо задавая давно мучивший его вопрос. До сих пор спросить об этом он все никак не решался, опасаясь вызвать неудовольствие барона, которому был стольким обязан. 
- Нет, - помедлив, коротко отвечал тот, к кому он обращался.
- А… ничего нельзя узнать?
- Нет, - так же кратко отвечал барон, наклонился, сорвал травинку и принялся покусывать ее, придерживая пальцами.
- Может быть… можно как-то помочь ему?
- Нет, - отрезал барон и посмотрел на Антона потемневшими глазами, - Если вы сейчас же не уйметесь, я пожалею, что позвал вас с собой за город.

- Но я должен ему помочь, - сказал Антон, - Кроме меня некому. К тому же донос был ведь ложный.
- Ничего себе ложный! – воскликнул барон, - Теперь об этом и не заикнешься, вон сколько всего наружу вылезло. Это только мерзавец Повалихин не знал, насколько его донос правдивым окажется.
- Меньшов мой друг.
- Он тебя выдал.
- Не по своей воле. Его принудили, я не могу его в этом упрекнуть. Есть, конечно, герои, способные выдержать многое… Но мы обычные люди, не слишком плохие, не слишком хорошие, просто люди. И к нам надо подходить с обычной меркой.
- Я ничего не могу сделать, - сказал барон.
- Вы не хотите. Вы боитесь себе навредить.
              Барон не ответил.

              А потом они вернулись домой, и дома их ждала баронесса Велевская, к которой сразу же прошел Антон, в сопровождении почетной свиты - Василия Сергеевича и Настюши. Он попросил прощения, баронесса продемонстрировала полное несходство с железной злопамятной натурой княгини Дашковой и бросилась ему на шею. Они оба всплакнули и помирились. Баронесса целовала сына, затем вспомнила про невестку и расцеловала и ее.

              Антон так и не узнал, была ли осведомлена Клодина Николаевна о предпринятой им отчаянной попытке самоубийства, ею спровоцированной, или же нет, но спрашивать и выяснять не стал. К тому же, размышляя об этом, он и наедине с самим собой не сумел решить, правильно или неправильно было скрывать от нее страшную истину. В любом случае вся печальная история с его раной с каждым днем все дальше уходила в прошлое, тайна была сохранена, слуги, а за ними и все остальные, остались уверены, что он переболел оспой.

Помогавший ему помыться его слуга Михаил рассказал потом в  людской, что у молодого барина на теле имеется несколько  свежих маленьких рубцов как от оспинных круглых болячек, на груди и на плече (так повезло, что оспа редко высыпала, лицо же совсем не затронула), а на ягодицах сплошь пролежни, кожа клочьями слезла (то, что родовитого графа могли выдрать, как простого конюха, Мишке в голову не пришло и потому характерные отметины от употребления в дело лозы были приняты им за следы от долгого лежания в постели).

              Итак, примирение матери и сына, заранее подготовленное Василием Сергеевичем, не желавшим допустить новых нервных срывов, произошло, а далее состоялся обед в узком семейном кругу, на котором за стол сели все члены семьи, включая Наташу и исключая только ее маленькую сестру Маргариту (2), Марго, как ее звали на французский манер, некстати «распустившую сопли», по выражению барона, то есть простуженную. Клодина Николаевна и Антон сидели рядом и являли собою трогательное зрелище, ухаживая друг за другом и бросаясь оказывать друг другу мелкие услуги, наподобие поднятия с пола упавшей салфетки или передачи солонки, с особым рвением.      

Над ними на стене красовался портрет молодого графа, снятый в профиль, в охотничьем костюме, плаще, треуголке и перчатках, прекрасный, как и сама модель, будто венчая всю эту сцену.

                *********               
                Глава 12.
                Вести из-под стола.

              На другой день с утра Настюшу пригласили к баронессе на важное совещание, касавшееся свежих парижских мод, - Клодине Николаевне по ее заказу привезли из самой модной столицы Европы куклу в платье  обновленного фасона(3).

Такие куклы, одетые по последнему капризу красавиц версальского двора, служили образцом для всех знатных женщин Европы, стоили очень дорого и могли при следовании к заказчицам переезжать границы даже воюющих государств, - разумеется, государств цивилизованных, чьи доблестные воины желали видеть своих прекрасных подруг и почитательниц, любовь которых была им наградой за подвиги, совершенные на поле брани, особенно элегантными.

Конечно, модницы пользовались и журналами мод, например парижским «Cabinet des Modes», помещавшим на своих страницах фасоны ведущих парижских кутюрье, в первую очередь мадемуазель Розы Бертин, обслуживавшей первых версальских дам, начиная с королевы, - но с материализованным образцом картинки и описания было не сравнить.

Баронесса вечером собиралась в театр, где по поводу премьеры новой итальянской оперы (последней премьеры в этом сезоне) должен был собраться весь свет и где вместе с нею должна была насладиться искусством певцов и музыкантов вся ее вновь воссоединившаяся семья, а потому, сознавая, что кардинальные изменения в приготовленный туалет согласно самым свежим заграничным веяниям внести уже не получится, она надеялась тем не менее почерпнуть из занятной посылки какие-нибудь новшества и добавить в свой облик пару решающих штрихов, которые в силу своей новизны могли иметь немалый резонанс.

Предвкушая непременный успех, который редко изменял ей и почти всегда сопровождал ее шествие по великосветским салонам, превращая его в триумф, баронесса великодушно решила поделиться им с невесткой.   

              Антону вчерашняя прогулка явно пошла на пользу, поскольку после обнаружения и уничтожения исчезнувшего письма он ощутил, как с его души свалилась немалый груз, настоящую тяжесть которого он осознал, только когда от нее избавился, а кроме того свежий воздух влил в него новые силы и сообщил аппетит и хороший сон, так что утром он проснулся посвежевший, поздоровевший и не такой потерянный и унылый, как накануне. Ему даже показалось, что за спиной теперь остались все его неприятности, все, без исключения. И он даже вышел к завтраку, впервые разделив его с Настюшей.
 
              Когда Настюша вскоре после того удалилась в покои баронессы, он стал думать, чем заняться и уже почти решил устроить новую прогулку… Да, он хорошо себя чувствует, но для окончательного восстановления сил необходимо больше бывать на свежем воздухе… Прекрасная погода… Можно…собственно, даже нужно пригласить с собой Настюшу. Вчера они как-то не совсем весело погуляли… Так сегодня может получиться лучше…

Конечно, было бы отлично, если бы Настюша поехала в коляске, а он рядом верхом, как вчера барон, но верхом еще как-то боязно, так что придется обойтись без лишнего шика. И Наташу можно взять, для компании, тем более, что надо бы загладить перед нею вину за уничтожение ее шедевра, девочка подарила от души, радуясь его выздоровлению, а он не уберег такого ценного знака внимания. Она что-то лепетала про кондитерскую… Вот туда и надо заехать… Кондитерская, шоколад, сладкие воспоминания… А потом видно будет.

              Думая так, Антон смутно сознавал, что вновь поступает непоследовательно, изменяя собственным недавним решениям. «Ни за что не смогу простить…» Но время шло, внося в жизнь свои коррективы. И Антон не стал упрекать себя в том, что изменяет сам себе. Ну и что, что вчера он собирался поступать так, а сегодня поступает этак… Вчера оно и есть вчера, а сегодня – это сегодня. Вчера он был болен, унижен, несчастен, а сегодня он здоров, и солнышко светит, и весна, весна… И, в конце концов, так просто проверить, изменяла ему на самом деле Настя или нет.

По крайней мере, внешне она на изменницу не похожа, этого в ней не заметно. Зато заметно, что она ходит за ним по пятам и старается предупредить любое его желание, любой каприз. И записку с этим «Александром Ивановичем» она сама обнаружила, со всей простотой, и вместо свидания с ним прибежала сюда, к Антону… И сколько раз она уже признавалась ему в любви! А то, что у красивой женщины есть поклонники, которые приносят ей цветы, - так это естественно. Из-за этого ревновать глупо. В общем, сегодня он рассуждал именно таким образом.   

              В надежде, что баронесса не слишком задержит Настюшу, Антон уже взялся было за шнур колокольчика, чтобы вызвать лакея и приказать ему позаботиться о коляске… Но тут вдруг раздался вежливый негромкий стук в дверь, лакей появился без вызова и доложил, что к его сиятельству посетитель.   

Антон не знал, приходил ли кто-нибудь к нему во время его болезни, поскольку ему об этом не рассказывали, и давно уже не получал ни одного письма и ни одной записки, совершенно уверенный при том, что письма и записки были, но барон их все перлюстрировал и, вероятнее всего, после этого отправил в печь за ненадобностью. Однако тот особый режим, который  Антон про себя называл по-прежнему «домашним арестом», по видимому был теперь снят. Так кто же его первый посетитель?

- Господин Кривцов, - ответил на его вопрос слуга. И Антон сказал, разумеется, - Проси, - при этом подумав, что, может быть, узнает какие-нибудь важные новости, может, что-нибудь о Николке... Хотя Кривцов дурак, что он может понимать и рассказать. Его всегда брали с собой ради увеличения компании, для общей численности или как свиту, имея при том ввиду, что напьется он раньше всех. Чего же он приперся, в таком случае, в одиночку? Это на него не похоже. И вообще, что у них общего, кроме выпивки?

              Зазвенели шпоры, загромыхала сабля, и вошел Кривцов, высокий, объемистый, круглолицый и румяный, то есть такой, как и всегда, нисколько, естественно, не изменившийся, все с теми те же полными красными губами и карими навыкате «воловьими очами».

              Собираясь вместе на дружеские попойки и гулянья, их участники, конечно, совершенно панибратствовали, но, поскольку никаких индивидуальных контактов с Кривцовым у Антона Тимофеевича не было, то он вдруг ощутил некоторую неловкость и не знал, как себя вести. К тому же ему привычно было видеть Кривцова либо навеселе, либо вовсе пьяным, а тут он был неожиданно трезв. Однако надо было на что-то решиться. И вот Антон первым шагнул к также несколько растерявшемуся гвардейцу, которого, видимо, мучили те же сомнения, подал ему руку и назвал на «ты», - Рад тебя видеть. 

- Я тоже очень рад, очень, - сказал Кривцов, - Вчера Невским проходил, вижу, вы все едете в коляске, и ты, и Анастасия Павловна. Ну, думаю, вернулся, значит, говорили-то, что ты в отлучке все еще, в деревне где-то засел.
- Да, я вернулся, - сказал Антон, отметив, что Кривцову, видно, не известны даже последние толки об его болезни, которые, как сказал барон, уже во всю разошлись по Петербургу, так что надеяться получить от него какие-либо интересные новости вряд ли получится. 

- Ну как тут у вас? – продолжал он, предложив посетителю сесть, - Что слышно? Как Меньшов, как Семенов?
- Семенов как обычно, а Меньшов под арестом, только не у нас на гауптвахте, а еще где-то. Видно, что-то натворил, а что, не знаю. Командир наш нас всех тут выстроил и по матушке крыл только так с четверть часа. Объявил, что мы все безголовые придурки, а Меньшов самый безголовый, но в чем он провинился так уж сильно, не сказал. Орал, чтоб службу помнили, а больше ни о чем и помыслить не смели. Потом всех по очереди распек, нашел за что, даже капрала нашего… А уж тот-то выслуживался, житья никому не давал, да все равно вот прогадал, не сумел начальству угодить…
              Кривцов примолк, не зная, что сказать еще.

- А, - поддержал беседу граф, внося в нее этим кратким междометием свою лепту и не собираясь расщедриваться на иные вклады. Они еще помолчали.      
- Так это, - сказал Кривцов, - В общем…
- В общем, может, выпьем? – предложил Антон, пожалев посетителя.
- Да, - сказал Кривцов, - нет.
- Что?
- В общем, я по делу.
- По делу?
- По делу.

              Кривцов вдруг встал, вытянулся перед сидевшим в кресле Антоном в струнку, как перед своим подполковником, свел карие глаза в кучу и объявил совершенно официально:
- Антон, я пришел просить у тебя руки твоей жены. Прошу тебя дать ей развод.
- Чего? – выдохнул пораженный Антон.
- Твоей жене развод. Мы с Анастасией Павловной друг друга любим и пожениться мечтаем, а ты препятствие.
- Я… что?
- Между нами.
- Между вами?
- Вчера как вас увидел вдвоем в коляске на Невском, так и подумал, нечего тянуть, сколько это может продолжаться. И вот сразу пришел.
              Выложив все это на одном дыхании, Кривцов примолк, видимо, собирая новые силы и слова для продолжения своей речи.

              У Антона зазвенело в ушах.   
- Стой, - сказал он, - Кривцов, ты ведь… Тебя ведь Сашкой… то есть тебя ведь Александром звать?
- Точно, Сашкой, Александром.
- А по батюшке?
- По батюшке Иванович.
- Александр Иванович, стало быть.
- Точно так. Александр Иванович.
- Александр Иванович, а ты в музыке разбираешься?
- Чего? В музыке? Это когда… играют?
- Когда играют, - сказал Антон. Он откинулся на спинку кресла, почувствовав какое-то изнеможение, и духовное, и физическое.

              Александр Иванович Кривцов! Так вот кому она писала! Вот кто первоначально должен был быть приглашен на ее музыкальный вечер! Никакой не Семенов, Кривцов! Господи! А он-то, Антон, что только не передумал! А разгадка-то вот она. Нет, сам бы он ни за что не догадался.

Да что ж она нашла-то в нем, в дураке таком! Что нашла? Он собой статен, виден, смазлив. Морда круглая, румяная, очи «воловьи», да еще ведь, как парик снимет, кудрявый, черт бы его побрал. Прямо «добрый молодец», куда там. А что глуп… Что ж, он ведь сам, Антон, предпочитал глупую Катиш всем прочим умницам, с которыми ухо держи востро…

С красивыми и глупыми легко и весело, вот и все. Одного мудреного судьба ей послала – его, Антона, так другого она себе выбрала попроще. Прав был барон, ах, как прав, когда говорил, что только тот проникнет во все тайны, откроет все двери, кто сумеет, не выпуская из виду главного, не позабыть при этом правильно оценить все мелочи.

Старая мудрость, старые ключи, которые подходят ко всем замкам, и старым, и новым. Он, Антон, на такое оказался неспособен.  Кривцов всегда валялся под столом. Кривцова никто никогда не принимал всерьез. Общая ошибка.

- Погоди, - сказал он, обращаясь к Кривцову, - Мне надо выпить. Я так говорить дальше не могу. Александр Иванович.

              С усилием поднявшись, он подошел к буфету, налил себе крепкого вина и выпил залпом, не предложив гвардейцу.
- И давно это у вас? – после паузы повернулся он вновь к Кривцову.
- Что давно?
- Любовь.
- А! С лета.
- С прошлого лета?
- С него. А особливо же с зимы.
- С этой?
- С нее.
- Откуда ты знаешь мою жену?
- Как откуда? На свадьбе вашей ее впервой увидал, она мне еще тогда понравилась… Вот, думаю, какая…

              Антон вспомнил свою свадьбу, вспомнил почетную свиту из кавалергардов - однополчан Меньшова и его приятелей, бывших в числе приглашенных, провожавшую его к венцу. Синие бархатные мундиры, серебряные накладки… Кривцов там тоже был, точно.

- Вот, думаю, какая, - продолжал между тем Кривцов, - А потом узнал, что не сложилось у вас, в разъезде живете, она сама по себе, отдельно, в своем доме по бабушкиной смерти госпожой, а ты сам по себе, как прежде у матери в доме. А она мне тогда еще понравилась, на вашей свадьбе. Какая, думаю…
- Ты и думать умеешь? – буркнул себе под нос Антон, наливая вторую рюмку и выпивая ее вслед за первой, - Неужто?
- При случае возобновил знакомство. Как бабушка у ней скончалась, так визит нанес, с соболезнованием. И еще потом заходил. Она ко мне и попривыкла. В доме у нее бывать стал… Ты не подумай, - объявил Кривцов далее, - У нас с нею ничего не было, ни-ни. Такая женщина, я к ней со всем уважением, с почтением, с … этим… подобострастием.
- Какие слова-то мы знаем, - опять прошептал себе под нос Антон, - И что? – сказал он громко.

- За невесту ее всегда почитал, жену будущую, пальцем бы не притронулся, даже коли бы позволила.
- Не позволила, стало быть?
- И не пробовал. Говорю, со всем почтением… Не заедай ей веку без нужды, коли она тебе не надобна, отпусти, а мы с нею счастливы вместе будем. Я как ее увидал, на вашей свадьбе, так и подумал… Какая, думаю… Эх! Вот бы себе, да не просто так, а в жены. Собою хороша, знатна, богата. Любо-дорого.
- И как богата, - сказал Антон, - Ты не представляешь.
- Да? – обрадовался Кривцов, - А я так и думал, то есть… надеялся.

- Надеялся, значит. А она-то, Анастасия Павловна-то, она, стало быть, знает, что ты ко мне придешь… ее руки просить?
- Нет, - сказал Кривцов, - Она не знает. Зачем? Она такая женщина… Я к ней со всем уважением. Она и верующая, и воспитанная, она про долг свой все хорошо помнит, чести семейной не уронит. Она на свою жизнь и не жаловалась никогда, мы с нею об этом не говорили.
- А о чем же говорили? О погоде? – Антон завел глаза к потолку и простонал, - Господи!
- Она сама просить развода не станет, - продолжал говорить Кривцов, - Она уж лучше в монастырь, должно, попросится…
- Откуда знаешь?
- Так по ней видно.
- Видно ему, - горько прошептал Антон, - Дурак дураком, а то разглядел, что и мне невдомек было.
              Эта подробность про монастырь больно резнула его по сердцу. Она была правдива. И Кривцов уже не выглядел таким глупым. А его собственный ум… Много от него пользы до сих пор ему было. Мудрствовать и жить – суть вещи разные.

- Я дам развод Анастасии Павловне, коли она пожелает, - сказал он, - Дам по первому ее требованию. Отчим у меня при Сенате, он поможет.
- Так загвоздки не будет? – воскликнул Кривцов обрадовано, - А я-то… Я-то и не надеялся…Думал, как скажу, так и получу… по шее… - он рассмеялся с явным облегчением, - Тогда что же… Тогда я предложение ей сделаю.
- Аль не сделал еще?
- Еще нет.
- А ну-ка тебя уже опередили?

- Кто это? – возмутился Кривцов, - Она почитай что затворницей жила, я у ней если и бывал, так один. Цветы ей дарил, - и при упоминании этой подробности он зарделся, как девушка, - Она не очень-то гостей принимала. Конечно, ее и другие замечали, не только я… Такую звезду да не заметить. Но она никого к себе не приближала, ни-ни… Строгих правил… Она и со мной наедине никогда не бывала, коли я визит наносил, всегда при ней приживалка, компаньонка… Пожилая такая, от бабушки в наследство осталась, не иначе, Наталья Макаровна… Это мне в ней вот тоже любо, что и не кокетка, не ветреница какая-нибудь… К подруге часто в гости ездила, к этой, как ее… Кате. Говорила об этом. А то матушка твоя, баронесса, ее к себе приглашала или за ней заезжала. Вот и все. Больше все читала да по музыке упражнялась.
- Она тебе играла, да?
- Не, как-то не случалось.
- Странно, - пробормотал Антон.
              Кривцов пожал плечами. 
 
- Почему ты думаешь, что она тебе не откажет?
- Анастасия Павловна?
- Ну не баронесса же!
- Так Анастасия Павловна ко мне всегда со всей душой! Всегда радовалась, когда я приходил. Всегда заходить еще приглашала.
- Думаешь, этого довольно?
- Для чего?
- Для брака.
- А что же еще нужно!
- В самом деле, что же еще!

- Так, значит, дашь развод? – продолжал Кривцов, улыбаясь.
- Сказал уже.
- Спасибо, - и Кривцов в избытке чувств стукнул Антона по плечу. Для своего дружеского жеста он выбрал, конечно, левое, недавно болевшее плечо, которое все еще было весьма чувствительным, так что Антон от его молодецкого удара охнул и присел.
- А я-то, - говорил Кривцов на приподнятых тонах, все также сияя открытой улыбкой, - Я-то и не ждал, право! Коли бы я знал, так давно бы пришел. А то боязно было. Отчим-то у тебя и точно в Сенате… А я-то без особых связей. Боялся, что заикнусь о таком, так в одночасье туда загонят, куда Макар телят не гонял. Я ведь… Антон! Я ведь извести тебя хотел. Как я рад теперь, что ничего не вышло!

                *********
                Глава 13.
                Еще один доносчик.

- …Антон! Я ведь извести тебя хотел, - произнес неожиданно Кривцов.

- Что ты хотел? – словно проснувшись, обернулся к нему граф, - Повтори, я не понял.
- Извести, - повторил Кривцов.
- То есть?
- А вот и есть. Убрать с дороги. Помнишь, тогда, в марте еще, на Благовещенье самое, мы славно погуляли. Сначала с девочками, потом у тебя. И ты тут с тем драгуном все толковал про великого князя… И письмо вы писали. Знатное письмецо! Вот я и подумал…
- Опять подумал? Кривцов, Александр Иванович, я тебя не узнаю!  Вернее, я тебя и не знал никогда!

- Ты прости, Антон, ей Богу, - серьезно сказал гвардеец, - Я понимаю, каково тебе слушать… Только, как говорится, из песни слова не выкинешь.
- Так не выкидывай, говори уж, раз начал!
- Я подумал, вот подкинуть это письмецо… Куда-нибудь там… Хоть вот в управу… И пару строчек черкануть в пояснение… И, глядишь, тебя больше нет… Анастасия Павловна свободна…
- Донести?
- А хоть бы.

- Мог бы меня вызвать да убить, коли уж я тебе помешал, чем так мараться-то.
- Ну нет, это не годится. Стал бы я убийцей, она бы от меня отвернулась. А то еще и не справился бы, так вообще сам бы пропал. А донос такое средство, почти наверняка в выигрыше… Трудно было устоять, вот я и решился. Ты пойми, ведь за любовь.
- За Анастасию Павловну? За такую женщину, к которой со всем уважением? Понимаю, - и далее Антон повторил слова, некогда произнесенные бароном, которые сейчас, также, как рассуждения барона о старых ключах, всплыли у него в памяти, - Без доносов и доносчиков Россию и представить себе трудно. Правда русской жизни, от нее не открестишься. 

              Поразительно – он ведь думал об этом! Правда, подозрение у него падало на другое лицо, да не в том сейчас дело. Самое абсурдное и нелепое умозаключение, одно из тех, что промелькнули в его мозгу и натолкнули в конце концов на мысли о том, что он еще сильно болен, на мысли «об Антоновом огне», - это предположение оказалось правдиво. Кража письма, уличающего в преступлении соперника; мужа в крепость, жену себе…

              Между тем Кривцов воспринял приведенную сентенцию о доносах и доносчиках по-своему.
- Вот, ты и это понимаешь, - воскликнул он удовлетворенно.
- Это так удивительно, если человек что-то понимает?

              Но Кривцов не догадался об иронии.
- В общем, на другой день, когда мы у тебя же опять все собрались… Это когда вы с драгуном драться раздумали и помирились… Я гляжу, а письмо-то на столе письменном лежит поверх всех других бумажек. Конверт голубенький и надпись на нем: «Князю К., Вена». В общем, то самое. Я сначала спиной к столу встал, а потом за спиной рукой пошарил и письмо забрал… И за обшлаг – раз! Никто и не заметил!
- Ты выкрал у меня мое письмо!
- Ага.
- И что ты с ним потом сделал?
- Потом ничего. То есть сразу ничего. Мы же потом пили снова. Я только боялся, что его потеряю. Очухался дня через два. Думаю…
- Опять!
- Что?
- Опять думаешь! Господи!
- Думаю, потеряю, если не отправлю…

- И отправил?
- Да, точно.
- Не читая?
- Читать? – удивился Кривцов, - Чего его читать-то? Я и так знал, о чем там речь. Я же все слышал. Да и некогда все было, а с перепою голова трещала, а тут как раз в караул заступать.
- Кому ты его отправил? Куда?

- Как куда отправил? – воскликнул Кривцов и хлопнул своими карими «воловьими очами», демонстрируя явное недоумение по поводу такой недогадливости, - В императорскую канцелярию, куда же еще! И записку написал. Сочинил, мол, сие послание такой-то и такой-то, самую что ни есть противоправительственную крамолу в нем изложил. После свою записку и твой конверт в конверт другой еще запечатал, и готово.
- А свою записку не подписывал?
- Нет, зачем! И без подписи все ясно. К чему еще самому светиться…
- Значит, в императорскую канцелярию.
- Точно так.

              (- Ах да, - промелькнуло в мыслях у Антона, - Он ведь часто бывает во дворце, он несет там караульную службу, ему там многое знакомо. Потому и канцелярия императрицы, а не что-то другое.)

              А еще он подумал, что тайного обыска в его комнатах, значит, никто не делал, и его письмо попало сначала в руки к секретарю императрицы, примерно в одно время с арестом Меньшова или чуть позже, а от него к ней самой, а потом уж только к Шешковскому.

И все же только Кривцов мог отправить конверт, не поглядев, что там в нем лежит внутри! И… Господи, но ведь этот придурок, который хотел подставить его и сам же в этом сейчас признался с полной искренностью, похоже, рассчитывая на его столь же искреннее понимание, - он же ведь спас его! Письмо, находившееся в его конверте, свидетельствовало в его пользу лучше всяких других доказательств. Как он там писал-то тогда…

«…мой противник, по моему мнению, весьма низкий человек, торопящийся приобрести заблаговременной лестью доверие и склонность будущего владыки на случай изменения обстоятельств, при которых тот находится ныне. Я устал от интриг, я жертва интриг, мне хочется убить хотя бы одного интригана, и мне все равно, к какой партии он принадлежит. Я больше не состою ни в одной».

В первые дни следствия его не было в городе, барон отправил его в деревню, но это ничему бы не помогло, если бы его решили арестовать. Нашли бы и в деревне, нашли бы где угодно… Его не искали, спокойно ожидая его возвращения в город, просто потому, что дело не казалось уже таким срочным и важным, каким могло представиться поначалу. Да, он свое получил, провинившегося мальчика наказали, «со всем матерним попечением», но ведь по сравнению с другими возможными наказаниями это… это были, положа руку на сердце, не более чем пустяки… И вот уже прошел почти месяц, а про него словно забыли. Никаких новых неприятностей, ни приказания ехать в ссылку, ничего…

- Я рад, что тебе удалось выкрутиться, - говорил между тем Кривцов, - Наверное, отчим помог, да? Недаром же при Сенате…А я же ведь не знал, что мы так договоримся, по-хорошему. А то бы ничего против тебя и не сделал. Ну, слава Богу, что все обошлось.
- Обошлось, - повторил Антон машинально.

              (- Что же мне с ним делать? – думал он, глядя на Кривцова, - Он хотел меня погубить, а спас. Он просит развода для Анастасии, а сам с нею даже не объяснялся. Цветы он ей носил… Она ему даже ни разу не играла. Так, как играла мне. Хотя… Вот это вот: «Она уж лучше в монастырь попросится, по ней видно.» Очень уж в точку угадал. А это не спроста. Должно быть, близко он к ней все же подошел. Близко… Она его к себе близко подпустила. «Анастасия Павловна ко мне всегда со всей душой.» Кто знает, кто знает… Так что же делать? Вызвать его и убить? Сейчас я не в форме… Но дуэль можно назначить не на завтра, а через пару недель, даже через месяц… Это возможно. За месяц я окрепну, потренируюсь… И тогда уж наверняка его угроблю. Но ведь он спас меня. Сделал для меня больше, чем кто бы то ни было. Друг выдал, а враг спас. И… как к этому отнесется она?)

              Антон налил себе третью рюмку, опрокинул ее в рот, отдышался и вновь обернулся к Кривцову.
- Вот что, - сказал он решительно, - Я повторяю, что дам Анастасии Павловне развод, если она этого пожелает. Но я также должен ей рассказать, как ты, сукин сын, хотел меня, ее законного супруга, из-за нее погубить. Понятно? Она должна знать, кто за нее свататься собирается. Изветчик! Доносчик!

              Кривцов побледнел. Такого нежданного поворота он, видно, себе не представлял.
- Так я же все по чести… - промямлил он.
- Что ты про честь-то знаешь! – крикнул Антон, - Вот расскажу я о твоих проделках, о выкраденных конвертах, о подметных письмах не только одной твоей невесте облюбованной, а и твоим однополчанам… Тогда узнаешь, что есть честь, а что бесчестье.

              Кривцов живо вообразил себе последствия.
- Не губи, - пробормотал он, побледнев.
- Хочется мне тебя на клинок насадить, как муху на булавку, до того хочется, - продолжал граф, - Да ты не стоишь, чтоб об тебя руки марать. Александр Иванович… Вон отсюда! Вон!

              Кривцов стоял перед ним, совершенно растерявшись. Антон дернул шнурок колокольчика и приказал появившемуся слуге «проводить господина Кривцова и более никогда не впускать».

- …А все-таки он и впрямь дурак, - самодовольно подумал граф Антон, - И донес по-дурацки, и сознался по-дурацки.

                *********
                Глава 14.
                Последняя премьера.

- …И, представьте, в моде мужские жилеты с большими пуговицами, которых должно быть столько, сколько памятно любовных побед, и на каждой пуговице – портрет покоренной дамы!
- Какой ужас, как это нескромно!
- Вы не хотели бы, чтобы ваш портрет носили в виде пуговицы?
- А правда ли, что после рождения королевой дофина в моду у придворных дам и кавалеров вошли платья и кафтаны таких особенных тонов… желтоватых… и этот цвет назывался «caca- dauphin»?
- Да, я знаю, это правда.

- Тогда же была популярна особая прическа, «на манер ребенка»… «coiffure a l’enfant»… короткие стриженные волосы, украшенные перьями… У королевы после родов выпадали волосы…
- Странно, что в моду не вошли также погремушки из коралла в бриллиантовой россыпи…
- Слишком дорого, только для принцев!
- Право?
- Но это все, и цвет ткани, и короткие волосы у дам, уже вчерашний день… (4)
- Все же это как-то… Это перебор…
- Сами вы вчерашний день, сударь…
- А пуговицы на жилетах?
- И это тоже перебор, господа. Ну можно ли…
- Придавать изящество даже таким вещам?
- Да уж, на то она и Франция…
- France… charme…

              В театральной ложе баронессы Велевской собралось довольно многочисленное, не смотря на тесноту помещения, общество, с которым Клодина Николаевна как всегда легко управлялась. Разговор, начатый самой баронессой ввиду полученных ею важных (очень важных) вестей из-за границы, вращался вокруг выдумок парижских портних (les couturieres) и парижских щеголей и щеголих в области туалетов (la mode), среди которых всегда находился достойный образец для подражания (a la mode).

Баронесса среди своих гостей была подобна розе среди фиалок,  рядом с нею место занимала ее невестка, - если уж продолжать следовать взятому сравнению, подобная пиону. Обе женщины были роскошно одеты и убраны драгоценностями. Платье Настюши, сшитое из атласа цвета слоновой кости, затканного серебряными узорами, прекрасно подходило к ее немного смуглой коже и подчеркивало пленительную свежесть ее юного лица с алыми губами и темными, широко распахнутыми большими глазами, а также пышность темно-русых кос, уложенных в высокую прическу, с одним длинным локоном, свободно ниспадающим на плечо и грудь. В этих дивных косах сверкала изумительной красоты диадема, в которой она некогда венчалась, шею и руки щедро заливали своим прозрачным сияющим огнем бриллианты.

Баронесса Клодина была одета в платье более темных тонов, видимо, намеренно контрастирующее с платьем невестки, составлявшей ее свиту сегодняшним вечером. И таковы были изящество и красота этой женщины, что даже цветущая юность соседки не могла заслонить и затмить их собою. Баронесса положительно имела успех. Кто только на нее не оборачивался, чьи только глаза не притягивала ее ложа, где она гордо восседала на самом виду, ярко озаренная огнями, облокотившись рукой безупречной белизны и формы на бархатный красный барьер.

Как долго блистает она в свете, сколько ей лет на самом деле? На эти вопросы многие ответа не знали. Пожалуй, только  ее сына уже никогда больше не могла обмануть эта носимая ею с беспримерным  искусством великолепная маска, - ведь он видел однажды ее, эту женщину, свою мать, такую, как она есть, без искусственных прикрас, он-то знал, что, в точном соответствии с ее настоящим возрастом, ее тонкая белая кожа подвержена старению, что в густых воздушных волосах цвета белого прибалтийского песка… да, увы, полным-полно седины. И теперь он уже не мог видеть ее другой.

              Он тоже находился в ложе, стоя за спиной матери и жены, у бархатного барьера, впервые появившись на люди после долго перерыва. С ним раскланивались, некоторые поздравляли его с возвращением, а другие – с выздоровлением. Общего мнения на тот счет, где его носило около двух месяцев, вероятно, еще не сложилось. Тут же находился и барон, нарядный, подтянутый и вообще пребывавший в весьма приподнятом настроении. Видимо, обнаружение и решительное уничтожение опасного письма пошло ему на пользу также, как и Антону.          

- А все же наши женщины самые красивые, - сказал он пасынку, наблюдая за женой и невесткой, - Это было бы проблемой в прежнее царствование. Но теперь красота дозволена даже подданным.

              Он имел ввиду известную ревность предшественницы Екатерины – Елизаветы Петровны, первой красавицы своего времени, ко всем другим красавицам, каковых она не терпела, никогда не уставая делать выговоры приближенным за вызывающе элегантные платья, а однажды на одном рауте, не будучи в  силах совладать с собою, собственноручно обрезала  волосы у не в меру красивых дам.

Впрочем, обрезанные волосы – это были пустяки. Дворянка Лопухина, происходившая из семьи фаворитки Петра Первого Анны Монс, успешно соперничавшая в красоте с императрицей, будучи привлечена по делу о заговоре в пользу свергнутого с престола императора-ребенка Ивана VI, подверглась пыткам, была наказана кнутом и сослана в Сибирь, причем все, кто был знаком с этим делом, отмечали злобную предвзятость Елизаветы в отношении несчастной красавицы.   

              Театр, подаренный столице стараниями все той же Елизаветы, страстной поклонницы сценического искусства, в этот вечер был полон. Ныне правящая императрица восседала в своей ложе, разубранной занавесами с золотой бахромой и золотыми шнурами, в окружении свиты, расточая направо и налево милостивые улыбки. Ни одна ложа не пустовала. Вскоре должен был состояться переезд двора в одну из летних резиденций, весна и приближающееся лето диктовали перемены в развлечениях. Тем более важны и пленительны были эти прощальные вечера.

              Одним словом, все шло прекрасно, публика с интересом смотрела спектакль, вечер удался… Ведь это еще был не тот вечер и не тот спектакль (да и не тот театр, вообще-то говоря, тоже), когда императрица, не совладав вдруг с собой несмотря на свою обычную сдержанность и безукоризненное, блестяще усвоенное ею с годами притворство, в ответ на реплику героини Мольера, прозвучавшую со сцены: «Что женщина в тридцать лет может быть влюбленною, пусть! Но в шестьдесят?! Это нестерпимо!», - в ответ на эту реплику Ее величество вдруг подскочила на месте, будто ее ужалили, и произнесла: «Эта вещь глупа, скучна!», - после чего немедленно покинула ложу… И представление было сорвано, и вечер испорчен, о чем и оповестил свой двор, сделав это в весьма сдержанной манере, делающей честь дипломатии, поверенный в делах Франции шевалье де Корберон.(5)    

              …Дождавшись антракта, Антон предложил Настюше прогуляться по внутренним помещениям театрального здания. Ах, да, - новая поездка на природу, которую он замышлял утром, после визита кавалергарда Кривцова, не состоялась. Он о ней и не заикнулся, а по возвращении Настюши от баронессы затворился в своей спальне, улегся на кровать,  притворился спящим и вскоре действительно от нечего делать и от усталости после столь неординарного общения заснул.

Впрочем, баронесса отпустила Настюшу не скоро, настолько важно казалось женщинам то, что они обсуждали, а затем вскоре же начались бурные приготовления к вечеру, и Антон сквозь сон то и дело слышал, как хлопали двери в соседней со спальней гостиной, а также до него постоянно долетали топот ног и женские голоса, говорившие что-то очень оживленно и торопливо, на повышенных тонах. Что ж, все эти хлопоты увенчались успехом, - Настюша была великолепна. Пожалуй, такой она не была даже на своей свадьбе.

- Как же я люблю театр! – сказала Настюша, шествуя рядом с Антоном  в праздничной шумной толпе, запрудившей коридоры, вестибюли и лестницы, - Пожалуй, я могла бы смотреть пьесы с утра до вечера без перерыва.
- Вы не устали?
- Нет, ничуть.

              Она была очень оживлена, но это оживление выдавали только ее сияющие глаза. Она умела держаться в обществе, безупречности ее манер и ее неподдельному достоинству можно было только позавидовать. Неторопливая, раскованная, спокойная и величественная, эта женщина была создана и воспитана для того, чтобы, если уж не чувствовать, так вести себя как дома среди сказочной, имперской роскоши столичных дворцов, чтобы царить в них, - и она царила. Ее благородная осанка, ее природная красота, ее богатый и изысканный наряд, - все тому способствовало.

Никто не смог бы угадать, какие чувства владеют ею на самом деле в ту минуту, когда она позволяла любоваться собою, являя безупречный образец светской красавицы. Страх, застенчивость, тоска, душевная боль или, напротив того, радость, веселье, уверенность в успехе, - ничего не узнал бы, взглянув на нее, сторонний наблюдатель.

Тот, кто шел с нею рядом, должен был испытывать гордость от обладания таким великолепным существом, те, кто глядели издали на нее и ее спутника, - зависть и желание поменяться местами с ними обоими.

- Анастасия Павловна, - сказал Антон, - Я хотел бы поблагодарить вас за все то, что вы сделали для меня.
              Она с улыбкой наклонила голову.
- Я ценю это и никогда этого не забуду. Я всегда буду вам признателен.
- Вы так говорите, будто мы с вами расстаемся, - сказала она.

- Мы расстаемся. Уезжая в театр,  я приказал собрать и упаковать все ваши вещи и перевезти их в ваш дом. Там вы их и найдете, когда приедете туда сегодняшним вечером.

              Она остановилась и поглядела на него. Он увидел, как меркнет сияние в ее больших, широко распахнутых темных глазах, как исчезают только сейчас наполнявшие их радость и веселье, - и опустил голову.

- Анастасия Павловна, - продолжал он, не глядя ей больше в глаза и кусая губы, - Вы должны знать, что наш брак был устроен из расчета. Мне могли грозить неприятности, вот мои родные и поспешили с моей свадьбой, а вы после смерти отца остались круглой сиротой, вот ваша бабушка, к тому же предчувствовавшая скорую кончину, и поторопилась вас также устроить. Вы самая прекрасная и желанная для меня женщина из всех, кого я до сих пор знал.
              Но поскольку наши отношения складывались не так, как это бывает между мужчиной и женщиной, привязанными друг к другу с самого начала искренним сердечным влечением, то между нами накопилось много такого, что нас разделяет, хотим мы того или нет…
              Ваше чувство, в котором вы мне так безыскусно признались, делает мне честь, но я не хочу пользоваться вашей неопытностью. Я прошу вас еще раз все взвесить и не торопясь, на свободе рассудить, нужен ли вам такой муж, как я.
              У меня был ваш поклонник, Александр Кривцов, он просил меня дать вам развод, утверждая, что вы не отказались бы в этом случае выйти за него замуж. Мы говорили резко, и он теперь, вероятно, побоится к вам подойти, но если он вам нужен, если он вам мил, то вам не составит труда его вернуть, и вам стоит сказать лишь слово, чтобы я отказался от всяких прав на вас. Он простой человек, он не лишен своих пороков, но, безусловно, он любит вас и, вполне возможно, сумеет сделать вас счастливой скорее, чем это получилось бы у меня.
              Простите меня, Анастасия Павловна, я понимаю, что, должно быть, причиняю вам боль, но пусть лучше будет так, чем допустить вас до совершения серьезной, непоправимой ошибки, о которой потом вы будете сожалеть всю жизнь…             

              Они стояли у перилл парадной лестницы, ярко озаренной огнями множества свечей.
- Передайте Клодине Николаевне и Василию Сергеевичу, что я устал и решил возвратиться домой пораньше, - заключил Антон, низко поклонился Настюше и стал спускаться вниз. На середине лестницы он не выдержал и оглянулся. Она стояла на том же месте, где он ее оставил, в своем роскошном платье цвета слоновой кости, затканном серебром, с высокой прической, украшенная драгоценностями, такая прекрасная, - и такая далекая…

              Он ускорил шаги и через минуту оказался внизу, у выхода. Через полчаса он был дома. Ох, и тошно же было ему бродить по своим опустевшим комнатам, впервые за много последних дней вновь войти в «турецкий кабинет», где уже почти ничего не напоминало о том, что здесь несколько недель жила молодая девушка, вот на этом диване спала, вот за этим столиком с зеркалом проводила время, устраивая свой туалет, вот в этом кресле сидела, вот эту книгу читала. Темно и тихо. И только смутный запах ее духов, ее волос, ее кожи еще витал в воздухе, быстро растворясь и выветриваясь из помещения.

              Но не все еще было кончено. Антон приказал слугам доложить ему, когда из театра вернутся его мать и барон, чтобы разом поставить все точки над «и», и вышел к ним навстречу, как только соответствующий доклад ему был сделан.

- …и тут, конечно, ничего нельзя поправить, - долетел до него обрывок последней фразы баронессы, с которой она обращалась к мужу, входя в переднюю своего дома. Настюши с ними не было. Впрочем, Антон понимал, что против его воли она, уже выставленная им за дверь, не приедет. Василий Сергеевич и Клодина Николаевна, видимо, не ожидая его увидеть, немного отпрянули.

- Вы еще не спите? – вежливо осведомился барон.
- Как ты себя чувствуешь, милый? – не менее вежливо спросила баронесса.
- Со мной все в порядке, - сказал Антон, - Матушка, я надеюсь, у вас нет ко мне никаких вопросов? Если есть, прошу вас задать их мне сразу.
- Вопросов? – пробормотала баронесса и широко распахнула свои голубые глаза, точно также, как это делал ее сын в минуту растерянности или удивления. Глаза – голубые озера… В этих озерах  Антон явственно уловил отражение испуга.

- Вы ведь не откажетесь предоставить мне право распоряжаться своей жизнью самому, по своему усмотрению, Василий Сергеевич? – обратился Антон к барону и добавил с нажимом, - После всего происшедшего?
- Безусловно, - с некоторым сожалением промолвил тот.

- Тошенька! – воскликнула баронесса, шагнула к сыну, перекрестила его и, притянув к себе его голову, поцеловала его в лоб, - Храни тебя Господь! Пусть все будет, как тебе лучше! Мы и всегда так думали, и когда же мы тебе мешали!
- Идите спать, молодой человек, - сдержанно сказал барон, - Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, - повторила вслед за мужем баронесса, затем, не в силах ограничиться одной этой холодноватой фразой, порывисто обняла сына и прижала его к своей груди.
- Прости меня, мама, - прошептал Антон, зарывшись на минуту лицом в ее пушистые благоуханные волосы, пропитанные цветочным, фиалковым ароматом.
- Тошенька, мальчик мой, милый мой, как бы я хотела видеть тебя счастливым, - шепнула в ответ Клодина Николаевна, - Я ведь люблю тебя.
- Я тоже очень вас люблю, матушка.

              Баронесса отпрянула от него, улыбнулась и утерла слезы. Антон поцеловал ей руку. Она еще раз его перекрестила. Василий Сергеевич кивнул пасынку, взял жену под локоть, и они стали подниматься по лестнице наверх, в жилые покои.

- Вот и все, - сказал сам себе Антон, оставшись один.

                *********
                Глава 15.
                Смоленское кладбище.

              Ясное утреннее солнце весело светило в открытое окно. Ветерок шевелил легкие занавеси, за ними виднелись покрытые сквозной юной зеленью ветви деревьев, а в них на все лады пели птицы.

              Настюша лежала в своей кровати, в своей комнате, в отчем доме, куда должна была переехать по настоянию графа Обводова и куда переехала без лишних слов, без вопросов, без жалоб…
- Пока он был в беде, он во мне нуждался. Теперь все изменилось, и я стала не нужна.         
              Мысль о том, что ее просто использовали, была невероятно горька.

              Настюша лежала без движения, и по ее лицу текли слезы.
- Что мне теперь делать, как жить, чем? – думала она, - Вот сейчас утро, надо вставать, одеваться, завтракать, принимать за дела… Зачем вставать, зачем завтракать, какие у меня могут быть дела? Съездить к кому-нибудь, рассказать то, что произошло, посоветоваться? Но куда, к кому? К Кате? К ней я больше никогда уже не поеду. К Василию Сергеевичу, к Клодине Николаевне?..

              Она вспомнила, как вернулась в театральную ложу после разговора с Антоном Тимофеевичем одна, как передала его слова о том, что он устал и потому решил уехать пораньше, как объявила после окончания спектакля, что едет не в особняк Велевских, а к себе домой, - и как барон и баронесса ни слова ей в ответ не сказали. Нет, к ним ей тоже ехать не стоит. Баронесса была добра к ней, барон поддерживал ее, как мог, но что они в состоянии сделать против короткого и такого безнадежного слова – «не любит». Он ее не любит!

- Он меня не любит, и я совсем одна, - подумала Настюша.

              «Мы расстаемся. Вы должны знать, что наш брак был устроен из расчета. …Вы самая прекрасная и желанная для меня женщина из всех, кого я до сих пор знал. Но поскольку наши отношения складывались не так… Мы расстаемся. Расстаемся…» Не любит, нет. «Самая прекрасная и желанная…» Пустые слова. Простая вежливость. Он хотел расстаться с нею вежливо. И так и сделал.

              В конце концов, устав лежать в постели, она все же встала, позвала горничную, велела подать одеваться. Вещи, привезенные от Велевских, были сложены впопыхах, сверху в укладке оказалось серое домашнее платье, которое Настюша и одела сейчас, не выбирая. Одев же его, она увидала, что на подоле есть пятно, и смутно вспомнила, что замарала платье еще давно, в первые дни своего пребывания у молодого графа, когда ухаживала за ним и перевязывала его. С тех пор она по этой причине этого платья и не одевала, но постирать его, видно, забыли… Может, она забыла и приказать отдать его в стирку. Ну и пусть с пятном, переодеваться в другое ни сил, ни желания нет… Кому на нее любоваться!

              Горничная прислуживала ей молча, без обычной болтливости, только испуганно поглядывая на свою госпожу, - девушка понимала, каково сейчас той приходится, после неожиданного разрыва с мужем… Про себя она думала примерно то же, что и ее барыня, - была нужна, пока был в беде, а потом сразу за дверь.
- Все мужики сволочи, что знатные, что простые, - рассуждала сама с собою горничная Маша, в душе соболезнуя Анастасии Павловне, - А красивые хуже всех.
              И, думая о красавце графе Обводове, так больно ранившем сердце ее хозяйки,  она кстати же вспомнила о неблагодарном изменнике Антипе, некогда оказывавшем ей предпочтение, но уже успевшем к этому времени благополучно жениться на другой дворовой девушке.

- Надо бы вещи разобрать, - сказала Настюша, чувствуя при том совершенное бессилие и нежелание заниматься ни вещами, ни вообще чем бы то ни было. Тут ее внимание привлекло роскошное платье цвета слоновой кости, затканное серебряными узорами, в котором она вчера блистала в театре, еще не убранное, разложенное на кресле. Она вспомнила, с каким удовольствием и оживлением собиралась в эту поездку, как старалась одеться и украсить себя наилучшим образом, чтобы быть как можно более красивой и привлекательной… О, разве же дело в платье, в уборах! Если бы он любил ее, то любил бы и в этом вот обычном сером домашнем наряде! Чему тут поможет даже самый модный и богатый придворный туалет… «Мы расстаемся. Наши отношения складывались не так…»
- Вы бы покушали, Анастасия Павловна, - деликатно вполголоса посоветовала Маша.
              (- Покушать? Я не хочу, - подумала Настя, не отвечая, - Господи,  я вообще ничего не хочу. Что мне делать, как жить? И зачем, зачем мне жить?)

              Однако, к счастью, долго терзаться этими мыслями ей не дали. В дверь раздался вежливый стук, вошедший лакей объявил, что приехала барышня Велевская «с мадамой».
- Барышня Велевская? – переспросила удивленная Настюша, но не успела она еще ничего сообразить, как раздался топот резвых ножек, в комнату влетела темноволосая кудрявая Натали Велевская, маленькая баронесса, и сходу бросилась девушке на шею.
- Тетя Настя! – быстро заговорила она, - Меня отпустили погулять и разрешили заехать к вам. Мама разрешила…
- Мадемуазель Натали, - степенно произнесла вошедшая следом француженка-гувернантка, - Надеюсь, вы поздоровались с графиней?

              Француженка сделала реверанс, Наташа поневоле последовала ее примеру.
- Здравствуйте, мадам, как поживаете, - скороговоркой произнесла она и тут же, отдав таким образом дань приличиям, принялась болтать дальше, - Погода чудо как хороша, давайте мы поедем…
- В кондитерскую, - подсказала Настюша, вспомнив свое так и оставшееся невыполненным обещание.
- Нет, кататься по Неве! Мы поедем кататься по Неве!

- Как по Неве? – воскликнула француженка удивленно, - Мадам баронесса позволила нам прокатиться вдоль Невы, а не по Неве. Иначе она приказала бы снарядить для нас не только экипаж, но и лодку…

              Гувернантка, вероятно, была права. В Северной Венеции потребность в речном транспорте была высока, в связи с чем на переправах через Неву и на причалах каналов и малых речек всегда качались на волнах готовые к услугам горожан разные суда и суденышки, но состоятельные люди, разумеется, предпочитали пользоваться своими транспортными средствами на воде также, как и на суше. Конечно, отправляя дочь прокатиться по реке, баронесса позаботилась бы о лодке.

Однако Наташа, которой идея поплавать по речным волнам, вероятно, действительно пришла в голову только по дороге к дому молодой графини, в связи с чем она внесла столь смелые корректировки в первоначальный план прогулки, не уступила.

- Вы не поняли, мадемуазель Жоржет, - объявила она, - Мама велела мне одеться потеплее и дала нам в провожатые папиного Павла, чтобы он нас охранял. Для чего бы она так поступила, если бы не знала, что мы будем делать… Наша лодка дала течь, - на ходу фантазировала Наташа, - Поэтому мы наймем хорошую лодку на пристани, вот и все…

              Гувернантке ничего не оставалось делать, как только пожать плечами. В душе она осталась недовольна невнятными распоряжениями баронессы, однако с господами не поспоришь… Француженку постоянно подводило полное незнание русского языка, между тем окружающие часто игнорировали это обстоятельство, так что бедная мадемуазель Жоржет уже почти привыкла то и дело попадать впросак. Вот и сегодня баронесса разговаривала с дочерью в ее присутствии и по- французски, и по- русски. И бог их знает, что они там говорили между собою, на самом-то деле…
    
-   Тетя Настя, вы ведь поедете с нами, правда? – продолжала между тем Наташа, разобравшись таким образом со своей сконфуженной «мадамой» и обращаясь к хозяйке дома.

              На глаза Настюши навернулись слезы. Все же не все на свете ее забыли и не всем на свете она была безразлична. Правда, прогулка ей заманчивой не казалась, ведь нужно будет куда-то идти или ехать, что-то говорить, как-то действовать, а у нее – ни сил, ни желания, ничего… Только пустота внутри и вокруг. Только пустота впереди.

- Хорошо, хорошо, поедем, - отвечала она, не желая огорчать девочку, - Может быть, чаю, Наташа?
- Да, чаю, только быстрее, и едем!

              Чай скоро был сервирован, Наташа первая вскочила из-за стола, вновь заслужив строгий взгляд гувернантки, но спокойно и привычно его проигнорировав, и принялась завязывать ленты накидки. Настюше не хотелось наряжаться. Поскольку на реку нельзя было ехать без верхней одежды, то она ограничилась тем, что одела шляпу и плащ прямо поверх своего домашнего серого платья, про наличие пятнышка на подоле которого она уже запамятовала. Не в нарядах дело, нет, не в них. Вон какое вчера у нее было роскошное платье, а сегодня она одинока и несчастна, как никогда.

              День и впрямь стоял чудесный. До набережной было недалеко, участницы прогулки решили пройтись пешком, а там уж на ближайшем причале наняли лодку, одну из нескольких, ожидавших пассажиров.   Полноводная широкая река приняла на свои волны маленькую легкую посудинку. Медленно проследовав мимо роскошного фасада Зимнего дворца, лодка повернула и приблизилась к набережным Васильевского острова.
 
- Давайте поедем теперь на остров! – заявила Наташа, которой все еще было мало приключений, - Нынче утром мне няня сказывала, что на Васильевском строят Смоленскую церковь, так там одна старушка решила помочь строителям и за одну ночь сама все кирпичи с земли на стену перенесла, наверх. (6) А няня говорит, церковь велика, и кирпичей было очень много. Я не верю, одна старушка этого сделать не могла. Я сама хочу посмотреть.
- Мадемуазель Натали, - сказала гувернантка, - Знатной и хорошо воспитанной барышне не следует слушать глупую болтовню простой деревенской женщины. Я попрошу мадам баронессу, чтобы она удалила от вас эту вашу… няню. Вы уже большая девочка, вам няня не нужна.
- Если вы это сделаете, мадемуазель Жоржет, и нажалуетесь маме, - холодно, как настоящая госпожа, отвечала Наташа, - То я попрошу папу, и он вас прогонит с места… Обратно в вашу Францию. Я люблю мою Саввишну и не позволю ее обидеть. Она меня тоже любит, а вы – нет, и пусть я уже большая, и могу обойтись без няни, но няня нужна Марго, Марго еще мала и без нее будет плакать, - она отвернулась и повелительным тоном сказала гребцам, - Мы едем смотреть на Смоленскую церковь на острове.

              Старший, рулевой, уточнил адрес, - на Смоленское кладбище?      
              Настюше, которой было все равно, куда ехать и ехать ли куда-то вообще, пожала плечами, - на кладбище так на кладбище. Вряд ли она поняла на самом деле, куда ее приглашает прогуляться затейница Наташа.
- С воды не подобраться, вам еще нужно будет возницу на берегу взять.
              Ну, надо, так надо, возьмем. Настюша снова только пожала плечами.

- Кладбище… - гувернантка передернула плечиками, - Что за странный каприз… Что я скажу мадам баронессе?
- Что я так захотела, - надменно объявила Натали.

              Гувернантка знала, что с капризами барышни не поспоришь, так что ей оставалось только вздохнуть. В конце концов, при отчете об этой поездке  ответственность ляжет не на нее, а на графиню, которая только и делает, что молчит, не желая помочь ей образумить избалованную девчонку. 

В другое время Настюша, действительно, по крайней мере удивилась бы выбору подобного маршрута, тем более исходящего от ребенка, и, скорее всего, разделила бы нежелание спутницы туда направиться, однако ее настроение не способствовало пробуждению здравого смысла, а, кроме того, ей показалось докучным вступать в пререкания. 

- Вы можете подождать нас на берегу, мадемуазель, - предложила она в попытке урегулировать конфликт, вместо того, чтобы сообразить, что вряд ли стоит так слепо следовать пожеланию Наташи.
- О нет, благодарю вас, мадам, но я помню свой долг, я должна быть рядом с мадемуазель Натали…

- …Не выношу кладбищ… - бормотала гувернантка тем не менее себе под нос, - И это, кажется… бедное кладбище?
- Как она мне надоела, - сказала по-русски Наташа и опять повернулась к гребцам, - Моя воспитательница беспокоится, что Смоленское кладбище бедное? Это так?
- Там и богатые могилы есть, не все бедные, - ответил один гребец.
- Там есть богатые могилы, - перевела Натали, обращаясь по-французски к гувернантке, - И еще там похоронена одна француженка, которая плохо воспитывала одну знатную барышню и была за это казнена царем Петром. Ее звали Жоржет. Ей отрубили голову. Мы непременно найдем ее могильный холмик. Ах, да, я забыла. Похоронили только ее тело, а голову отправили в Кунсткамеру.
              Как ни была подавлена Настюша, она не смогла не улыбнуться.

              Гувернантка, получив такое объяснение, вынуждена была прекратить свои сетования. Наташа не собиралась отступать от задуманного, графиня показала себя размазней, а лакей Павел, откомандированный баронессой для участия в прогулке и также находившийся в лодке, всегда молчаливый и сдержанный, даже глазом не моргнул, слушая весь этот спор. С одной стороны, он не имел права высказывать свое мнение, с другой, явно и не собирался этого делать, а, может быть, у него никакого своего мнения и не имелось. Ему было приказано оберегать барышню, что он и выполнял, а где и при каких обстоятельствах, - его не касалось.
       
              Царь Петр, строитель Петербурга, намеревался устроить центр милого его сердцу мореплавателя и путешественника «парадиза» на большом острове, образованном двумя руслами реки Невы, которые называют Малой Невкой и Большой Невой, а с другой стороны омываемом волнами Финского залива, который именовался Васильевским, так как когда-то этим местом владел новгородский посадник Василий Селезень (плохо кончивший, между прочим).

Петр мечтал создать здесь правильный, вполне «европейский» городской квартал, для чего с помощью циркуля,  треугольника и линейки «порубил» всю островную территорию на безупречно ровные и совершенно одинаковые прямоугольные клетки, по периметру которых и должно было осуществляться строительство.

Однако административный центр северной столицы сложился на противоположном берегу, где возвели и императорский дворец, и архитектурный комплекс Синода и Сената, и Адмиралтейство, а позднее воздвигли и памятник самому царю-основателю, жителям же Васильевского острова остались в наследство вместо престижа жить рядом с царской резиденцией, особняками знати и зданиями важных присутственных мест не улицы и площади в обычном понимании этих слов, а линии и углы, так что иногородний приезжий, тот же москвич, попав впервые в этот уголок Петербурга, никак не мог поначалу уразуметь, почему он должен жить на улице без названия, зато с порядковым номером, и почему его адрес при этом включает в себя слова «на таком-то углу», причем без упоминания об этом «угле» ни один возница в городе не понимает, куда надо везти седока.

Впрочем, среди геометрии и цифровых ориентиров имелись все же и на Васильевском адреса, которые звучали привычно для всех, и для петербуржцев, и для приезжих. Одним из таких адресов являлось наименование Смоленского кладбища, расположенного в глубине острова, за линиями и углами жилых кварталов, практически на самой окраине тогдашнего города, хотя при этом территория, отведенная под захоронения, все же на плане представляла собой идеальный квадрат.

              Смоленское кладбище в самом деле, строго говоря, являлось не совсем таким местом, где следовало бы гулять в прекрасный майский денек молодым дамам и маленьким девочкам, хотя бы и под защитой дюжего исполнительного слуги. Однако, как об этом уже упоминалось выше, Настюша предпочитала плыть по течению, Наташа была упряма, гувернантку, наиболее трезво из всех них глядевшую на вещи, никто не послушал, а лакей вообще не шел в счет.

Приехав на кладбище вместе со своими спутниками в наемной коляске, Наташа пошла впереди, твердо намереваясь, видимо, отыскать не только недостроенную церковь, но и ту старушку, которая, если верить городскому слуху, таскала ночью кирпичи на ее стены, чтобы оказать помощь строителям.

              Пройдя немного вперед влажными дорожками между тесно устроенных могил, поневоле вдыхая при этом тот острый и въедливый специфический запах, какой всегда витает над такими местами, - запах тлена и жирной, удобренной разлагающимися мертвыми телами земли, тот жуткий запах, который некогда, при ближнем проезде к одному из подобных же мест захоронений подвиг императрицу Елизавету на немедленное издание указа, запрещавшего погребать умерших возле городских церквей и содержащего категорическое требование вынести при том все кладбища подальше в пригород, что и было, разумеется, исполнено, - пройдя немного между могил, Настюша поскользнулась, оступилась и потеряла туфлю.

Наклонившись, чтобы одеть ее на ногу снова, она  увидала, что туфля вся в глине, причем глина попала внутрь, поэтому так просто ее не оденешь, надо хоть протереть немного. Она кое-как допрыгала на одной ноге до кстати подвернувшейся скамейки, представлявшей собою простую подгнившую доску, одним концом прибитую к стволу старой корявой березы, а другим концом опирающуюся на камень-валун, присела на эту доску и принялась приводить в порядок свою обувь, для чего сорвала растущие рядом листочки лопуха.

Наташа заплясала рядом в нетерпении, и Настюша, к тому же порядком уставшая и вовсе не жаждущая смотреть на какую-то недостроенную церковь, попросила девочку не ждать ее, а идти вперед.

- Я вас догоню, - сказала она. Наташа кивнула и побежала дальше, с легкостью и полным легкомыслием лавируя между крестами, за ней с крайне недовольным видом, волоча подол по глине, последовала гувернантка, сопутствуемая лакеем, а Настюша посмотрела им вслед да так и застыла, с голой ножкой, с измазанной туфлей в одной руке и с зеленым лопухом в другой.

Запах кладбищенской гнили, мало рассеиваемый ветерком с Невы и с залива, одинаково далеких отсюда и заслоненных к тому же городскими постройками, перемешивался с сильным весенним запахом свежей зелени и кружил ей голову. Где-то вверху на полуголых, обнесенных зеленым пухом первой, еще редкой и клейкой листвы ветвях чирикала какая-то пичужка. Ее однообразный, тонкий, навязчивый голосок отдавался эхом в ушах у Настюши.               

                *********
                Глава 16.
                Удивительная встреча.

              Однообразный, тонкий, навязчивый голосок какой-то птички отдавался эхом в ушах у Настюши, неподвижно сидевшей в задумчивости на скамейке под старой березой, держа в руке свою грязную туфельку.

- …Что пригорюнилась, касатка, - проговорил рядом чей-то высокий громкий голос. Настюша повернула голову и увидала маленького худенького старичка в ветхом вылинявшем платье, кое-где полезшем лохмотьями, с жидкой седой косичкой на затылке, с острым,  сморщенным, загорелым лицом.
- Устала, - ответила она, вспоминая, есть ли у нее мелочь для милостыни.
- Еще и не жила, а устала, - сказал старичок, - А босая почему? Простынешь, земля еще холодная, - он решительно взял из рук Настюши туфельку и вытер ее об обшлаг своего заношенного костюма, - Одевай.
- Так что стряслось? – спросил старичок через минуту, выжидательно глядя на девушку.
- Любимый не любит, - сама не зная, зачем она это говорит какому-то незнакомому нищему, сказала Настюша.

              Старичок вздохнул и присел на краешек скамейки. Настюша подвинулась, - лохмотья пахли не слишком привлекательно.
- Не бойся, я тебя не замараю, - пробормотал он.
- Извините, - прошептала, опять сама не зная почему, Настюша.

             (- Надо встать и уйти, а не сидеть здесь с этим грязным оборванцем, - подумала она, но давешняя истома, усталая и сонная, все давила на нее, мешая действовать).

- Любимый… - повторил старичок с новым вздохом, - Мне это ведомо… А я вот любимую потерял, Ксеньюшку свою… Схоронил давным-давно, здесь вот, недалече, а все помнится она мне, все помнится… А сам вот брожу один по свету, зачем, не знаю, для чего, не ведаю… Это только Богу одному известно. Одному Богу…
- Сожалею, - сказала Настюша.
- Но твой –то милый жив, чего же тебе еще, - сказал старичок, кивнув в ответ на ее слова седенькой головой.
- Жив, да только…
- Что же только? Плохо ты старших слушаешь, - помолчав немного, будто сам чутко прислушиваясь к чему-то, произнес старичок, - Тебе ведь было сказано – вернется. А ты не слушаешь, не веришь… И вот, - старичок вдруг рассмеялся и хлопнул себя по колену, будто радуясь, что нашел какую-то потерянную вещь, - Он ведь тебе писал! И то письмо у тебя с собой, а ты его даже читать не хочешь.
- Писал, мне? И письмо… Как у меня с собой? – воскликнула Настюша, в этот миг забыв, что говорит с нищим стариком на бедном петербургском кладбище.
- В кармане-то что у тебя?

              Выцветшие, как и ткань старого кафтана, но такие живые и зоркие глаза бойко и весело взглянули на девушку с остренького, худого, загорелого лица.
- Пошарь, пошарь, - кивнул он.

              Настюша полезла в карман платья и вынула из него бриллиантовый перстень.
- Так это же перстень, который дал мне тогда Антон… Сказал, что императрица ему его подарила, да он его меньше заслужил, чем Катя… И просил отдать Кате… Он был болен, я забыла и о перстне, и о Кате…
- Это безделка, не то, - досадливо махнул рукой старичок, - Брось его… Или отдай кому… У себя не держи… Письмо достань, говорю!

              Настюша снова полезла в карман и к своему удивлению вынула голубоватый измятый конверт с несколько поплывшей чернильной надписью, сделанной размашистым крупным почерком.
- Откуда это у меня, что это такое?
              Пытаясь найти ответ на этот вопрос, она прочла надпись на конверте.
- Это какому-то князю, а не мне, в Вену.
- Читай, говорю, упрямая какая, - с нажимом произнес старичок, наклоняясь к девушке.

              Тут Настюша вспомнила, откуда у нее в кармане платья этот конверт, - оттуда же, откуда и перстень. Она нашла его под подушкой у Антона и сунула в карман машинально, вслед за перстнем, а потом забыла. И он тоже забыл. Или даже вообще не помнил, что эти вещи попали к ней. Ему было плохо, она думала только об этом, тревожилась за него. Он сказал ей, что любит ее, и они целовались. Он бредил.
              А конверт этот – тот самый, что при ней передал Антону Василий Сергеевич, спрашивая его при том «о настоящем письме».
- Куда настоящее письмо засунуть изволили, сударь?
          А потом он предложил Антону отдать это письмо тому, кому оно предназначено. Антон ответил на это что-то в том смысле, что отдаст  позднее, и так конверт очутился под его подушкой… А потом попал к ней, Настюше.

- Читай, читай, - требовал старик своим громким высоким голосом. Голос больше подошел бы не старику, а старухе.
- Но это не мне адресовано!
- А писано тебе!

              Настюша понимала, что не должна читать чужое письмо, но старик настаивал, и она почему-то поддалась, не в силах противиться, достала из конверта три сложенных сплошь исписанных листка и прочла: «Анастасия Павловна!»
- Мне, - в удивлении подумала она, - И вправду мне!
              И она с головой погрузилась в омут этих дышащих живым, пламенным чувством строк…

- …Почему он не отдал мне этого письма? Он пишет, что я нужна ему. Почему же он до сих пор ничего мне не сказал? Он пишет, что хочет быть со мной. Почему же он заставил меня уехать от него?

              Она обернулась и вдруг увидала, что старичок уже уходит.
- Подожди! – закричала Настюша, прижимая к груди письмо и вскакивая с места, - Подожди! Скажи мне… ты кто?
- Андрей Федорович, - ответил старичок, приостановившись, оглянувшись и кланяясь, - Что угодно вам, барышня?

              Только что он называл ее на «ты» и «касаткой», а сейчас так на «вы» и «барышней»… И глядит иначе, как-то уныло и равнодушно. Может, это и не тот старичок вовсе? Да нет, тот, другого здесь не было.
- Андрей Федорович… Откуда ты знал?
- Знал? Что знал, барышня?

              Настюша уже догнала его и стояла перед ним в недоумении.
- Про письмо… - произнесла она, запинаясь.
- Письмо… Да, много нынче грамотных, все друг другу пишут… пишут…

              Они постояли молча.
- А платье постирай, что ты с пятном ходишь, - вдруг сердито заметил старичок, тряхнув своей седенькой жидкой косичкой, - Моя Ксеньюшка никогда замарашкой не ходила… Это и твоему милому по нраву не придется… Ишь, устала она, не жила, а устала… И цвет не тот для платья выбрала… Серый какой-то, скучный, ровно в пыли… Зеленый бы лучше, красненький там, оно веселее будет… Прощайте, барышня, Бог с вами…- опять с прежним отчуждением, будто отстраняясь от Настюши, произнес странный Андрей Федорович…
- Погоди, - опять остановила его Настюша, - Возьми, вот…
              Она протянула ему несколько монет.

              Старичок подумал, потом взял одну монетку - копеечку, поблагодарил и поклонился.
-   Чем же мне-то тебя отдарить, - пробормотал он, поднял с земли какую-то щепку и с серьезным, сосредоточенным видом протянул девушке.
- Спасибо, - сказала Настюша в свой черед, не зная, что сказать, и покорно принимая этот странный дар.
- Бог с тобой… - ответил он уже издали и вскоре исчез среди могил.

              Настюша осталась стоять на прежнем месте, все также прижимая к груди письмо. Потом тщательно сложила драгоценные листки, убрала в конверт, конверт положила в карман и тут же вынула назад, чтобы удостовериться, что все это не сон.
 
 - Антон попал в скверную историю, возможно, даже очень скверную, -сказал ей несколько недель тому назад барон Велевский. Вот и отгадка всему, не так ли? А из письма видно к тому же, что он еще и драться с кем-то собирался… Так может быть, его на поединке ранили? Нет, Василий Сергеевич ясно молвил, что, дескать, «Антон в себя стрелял, руку прошил». А когда она у самого у него, у Антона, спросила, почему он это сделал, он и отрицать ничего не стал, и ответа не дал… Вот ведь как в жизни бывает. Шла за знатного и богатого, молодого да пригожего, казалось, не жизнь ждет впереди, а сказка, на деле же попала в такую неразбериху, что не приведи Бог… 
              Но что же теперь ей делать? Бежать к нему немедленно, говорить, что ей все известно? Или… или ждать? У него, видимо, были веские причины поступить так, как он поступил. Во всяком случае, надо успокоиться, все обдумать…Хорошо бы посоветоваться с кем-нибудь, конечно… Может, обратиться к Василию Сергеевичу? Но вот странно, в письме Антон предостерегал ее от этого. «Не слишком доверяйте тем, кто находится рядом с Вами. Моя мать добрая женщина, у нее есть сердце, но она слишком от мира сего. Не забывайте, что мой отчим, барон Велевский – ее супруг».
              И про Катю он тоже написал, - «Мне не понравилась при последней встрече Ваша родственница и подруга Катя. Она слишком бедна и  несчастна, а это озлобляет. Не верьте ей слепо». Это оказалось правдой. Значит, и прочим его советам следует доверять. Значит, ни с кем советоваться не стоит.
              Это удивительно, но все же он один умеет проявлять о ней какую-то особую, на редкость подходящую к месту и ко времени заботу, может быть, даже того и не желая… Что же ей остается?
              «Ваш отец был мужественным человеком, но он не был бы таким, если бы отказывался от надежды… Берите с него пример. … Почему-то мне кажется, что Вы сильнее, чем можно решить, и благоразумнее, чем можно предполагать». О, если бы он и в этом не ошибся, если бы ей хватило сил вынести все сужденные испытания…

              Вздохнув, Настюша машинально побрела назад, к своей скамеечке и обнаружила, что скамейка занята, - на нее присели отдохнуть две женщины, видимо, приходившие посещать какое-нибудь захоронение. Они подвинулись, и Настюша присела рядом. Голова у нее шла кругом, она никак не могла взять себя в руки.

- Простите, - вдруг обратилась она к женщинам, которые из-за ее присутствия прервали свою беседу и сидели теперь молча, только переглядываясь, - Что это был за старик, с которым я разговаривала, вы не знаете случайно? Вы ведь его видели?
- Видели, барышня, - кивнула головой старшая, - Только где же старичок. Вы со старушкой разговаривали.

- Как со старушкой?
- Она местная, - пояснила младшая женщина, - У нее здесь где-то муж схоронен, она к нему и ходит.
- Она… То есть… В общем, он сказал, что его зовут Андреем Федоровичем, - воскликнула Настюша.
- Ее мужа звали Андреем Федоровичем, - тут же отвечала старшая, - Андрей Федорович Петров. Муж у нее певчим был, умер в одночасье, в молодых годах. Ксения вдовой ранней осталась, а горя не перенесла. Одела его платье и сказала, что Андрей Федорович жив, а скончалась жена его, несчастная Ксения. Так и за гробом шла, в мужском платье, и себя самое, Ксению, оплакивала. Имущество свое раздала соседям. Родные стали жаловаться на нее за это самоуправство в тот департамент, где ее муж служил, сумасшедшей ее выставить хотели, да не вышло, не признали ее помешанной и распоряжаться своим и мужним имуществом позволили, как прежде.
- Значит, он… То есть она не сумасшедшая?
- Нет, что вы, барышня… Ксения, она… Она блаженная.

- Она у вас, я видела, милостыню взяла, - произнесла младшая женщина, - Это хорошо. Примета есть, что если Ксения что возьмет, товару немножко или денежку, или еще вот на извозчике прокатится маленько, то хозяину либо хозяйке, либо тому извозчику удача будет. А сама она вам ничего не давала?
- Вот, - Настюша показала собеседнице минуту назад врученный ей странный сувенир.
- Берегите! – в один голос воскликнули обе женщины, и пожилая, и молодая.

- Одной моей знакомой Ксения вот также щепочку протянула, - сказала старшая, - А та как раз замуж только вышла. Так у нее все удачно в семье сложилось, и с мужем живут дружно, и ребеночек здоровенький в свой срок родился… Вы, барышня, молоденькая, жить только начинаете, вам это нужно…

- А еще она, бывает, предсказывает, - продолжала младшая, - Одной знакомой девице сказала как-то, мол, что ты сидишь, кофе распиваешь, беги сейчас на Охту, там твой муж жену хоронит. Девица не стала перечить и пошла, куда было указано, по дороге встретилась ей похоронная процессия, она познакомилась с вдовцом, который как раз жену хоронил, и вскорости с ним обвенчалась.
              А другой женщине, Прасковье Антоновой, которой она как раз дом свой отдала, сказала она однажды идти сюда, на Смоленское кладбище, за сыном. Прасковья-то бездетна была. Та поступила по совету, рядом с кладбищем толпу увидала, а посреди толпы – мертвую женщину, сбитую повозкой. Прасковья подобрала осиротевшего ребенка этой несчастной, родных его не нашла, и стал он ей сыном…
              А еще вот, как пришла пора умирать блаженной памяти Ее величеству императрице Елизавете Петровне, так Ксения тогда говорила, – вся Россия, дескать, скоро блины печь будет. А до Масленицы еще было далеко, Рождества ожидали, праздновать собирались, как оно и водится. На самое Рождество императрица скончалась, упокой Господь ее душу, вся Россия гулять забыла и поминальные блины пекла.

- Стара уже нынче Ксения, - покачала головой старшая собеседница, - Скоро и ее Господь приберет… Здесь, небось, и упокоится, на Смоленском…

                *********
                Глава 17.
                Завершение дня.

              Настюша так и не увидала недостроенной церкви. Наташа и мадемуазель Жоржет в сопровождении молчаливого долговязого Павла вернулись к ней раньше, чем она удосужилась встать со скамьи. Они отправились к той же пристани и увидали у причала ту же лодку, которая доставила их на остров через Неву. Ее и наняли снова.

- Ну что, барышня, - обратился к Наташе один гребец, - Увидали церковь?
- Да, - кивнула девочка, - Большая. Кирпичей много. Как одна старушка могла их все на стену перенести…
- Так то, поди, Ксения блаженная, - сказал гребец, - Она может. Ей Бог помогает.          
- Какая -такая Ксения? – насторожилась Наташа.

- По виду бабушка как бабушка, - стал рассказывать гребец, - Ходит в простеньком платье, словно крестьянка, из того, что люди пожертвуют, чаще в зеленой юбке и в красной кофте, или наоборот, в красной юбке и зеленой кофте, и в белом платочке, и с посохом. Старенькая уже совсем, сухонькая, опрятная. Любит ночью в поле молиться. Выйдет за город и на открытом всем ветрам месте становится на колени молитвы творить. В поле, говорит, присутствие Божье явственнее. А смолоду она была собой красавица и жила во дворце, потому княжеского она роду, благородного. Все у нее было, живи да радуйся, но полюбила она на свою беду молодого офицера, а он ее и бросил. Тогда раздала она все свое достояние людям и странствовать пошла. Дома своего у нее нет, да люди рады ее под свой кров принимать. Говорит она мудрено, не сразу уразуметь можно, а потом-то и оказывается, что ей то ведомо было, чего еще никто не ведал.   

              Настюше захотелось вмешаться, объяснить,  что она не только слыхала про Ксению другую историю, но и видала ее самое, однако что-то ей подсказало, что не стоит спорить.

              Прощаясь с Наташей на берегу, Анастасия Павловна положила ей в карман плащика узелок, сделанный из носового платка.
- Здесь чужое кольцо, перстень, - пояснила она девочке, - Очень дорогой, не потеряй, Наташа, прошу тебя. Дома отдай брату, скажи ему, что я случайно его взяла да вернуть забыла. И еще здесь одна бумага, которая тоже случайно попала ко мне  из его вещей… Мадемуазель Жоржет, пожалуйста, проследите, чтобы ваша подопечная ничего не потеряла и не позабыла, - шепнула она француженке, не желая обижать девочку, но беспокоясь за судьбу своей ценной посылки. Впрочем, самой мадемуазель Жоржет она доверять эту посылку тоже не хотела. 

- Я все сделаю, - пообещала Наташа, тряхнув своими темными пышными кудрями, а прощаясь с Анастасией Павловной, обняла ее и спросила:
- Тетя Настя, а вы будете с нами опять жить?
- Я не знаю, надеюсь, - честно отвечала девушка.
- Вы поссорились с Антоном?
- Нет. Просто мы решили, что пока так будет лучше всего, - делая над собою усилие, выговорила Настюша, - Это взрослые дела, Наташа. Так сразу не расскажешь. Приезжай ко мне в гости, я буду рада.
              Наташа пообещала, что непременно приедет, они расцеловались и расстались.

              Очутившись, наконец, дома, усталая, с желтой кладбищенской глиной на подоле платья и на туфлях, Настюша почувствовала себя так, будто вернулась из дальнего и трудного путешествия на край света. Она не только устала, но и проголодалась. И вообще ей казалось, что это не Антон Тимофеевич, а она сама долго была больна, а теперь, кажется, пошла на поправку.

- Ой, барыня, голубушка, Анастасия Павловна! – ахнула Маша, увидав свою хозяйку, - Где же это вы бродили, по каким болотам! А ведь поехали на реку!
- На реке и были. А потом попали на Васильевский и на Смоленское кладбище зашли...
- А, - воскликнула Маша, помогая хозяйке разуться и потому ползая перед нею на коленях, - Так вы на могилку блаженной Ксении ходили?
- Как на могилку? – воскликнула Настюша, - Разве она умерла?

- Да уже года два-три как умерла, - подняла к ней лицо Маша, - Еще тогда про это люди говорили, как вы на учении в пансионе находились. Могилка ее на Смоленском кладбище находится. Говорят, если придти на эту могилку и попросить Ксению о своей нужде, то она поможет, и в большом, и в малом. А лучше даже и не просить, а просто помолиться, потому как Ксения сама знает, как лучше все устроить. Не моего ума дело, а хорошо вы поступили, что пошли туда… Очень хорошо, очень правильно. Простите, Анастасия Павловна, что позволила себе сказать, что думаю, а только очень хорошо. Я сама туда однажды ходила…
- На могилу Ксении блаженной? – переспросила Настюша.

- Да, да. Как меня тогда Антипка окаянный бросил, я все горевала, до того обида мне сердце жгла, что и не сказать, вот и поехала однажды на Васильевский. Мне там добрые люди подсказали, как пройти, и я помолилась и землицы себе в платочек взяла, и милостыньку оставила. Так все делают, кто туда приходит. Говорят, уже который раз землю на могилу подсыпают, а прихожане всю ее по горсточкам растаскивают. Рядом к дереву кружка кем-то привинчена, туда все милостыню кладут, кто сколько может. Говорят, на эти деньги начальство кладбищенское часовню хочет над могилой построить.
- И помогла тебе твоя молитва?
- Помогла, - решительно сказала Маша, - Больше не плачу. Поняла, что не о чем, что и не любила. И он не любил. А обида что ж… Это другое, это от самолюбия. А кабы любовь всерьез была, не оставила бы меня угодница, подсобила как-нибудь.

- На могилку, значит… - совсем сбитая с толку, произнесла Настюша, чувствуя, что плутает не только и не столько среди разных отголосков людской молвы, сколько среди неведомых таинственных миров, среди потусторонних пространств, нашедших свое отражение в людском сознании по мере произошедшего волею случая соприкосновения с теми мирами – мира этого.

И она сама, она, Настюша, так близко прошла по зыбкой их границе, почти ступив своей босой ножкой в запредельное, сама себе бы в том не поверив, но ведь существует доказательство, щепочка, поднятая с земли и теперь спрятанная в ее кармане, а еще письмо, три исписанных листка, вложенные в голубоватый мятый конверт со слегка размазанной размашистой надписью, не имеющей никакого отношения к тому, что в этом конверте находится...

- А как же барышня Наталья Васильевна с вами в такое место поехать не побоялась и согласилась? – спросила Маша.
- Так это она нас туда и повезла. Ей ее няня что-то там наговорила, а нам расхлебывать пришлось…
- Вот как! – воскликнула Маша, и глаза у нее стали совсем круглыми, - Вот как! Дитя вас туда привело! Ну и ну! Это уж и впрямь Божья воля! И не плутали, не искали долго?
- Что же там было искать?
- Не моего ума дело, - торжественно объявила Маша, - А только я вам, голубушка Анастасия Павловна, вот что скажу, поможет она вам, Ксения блаженная, как Бог свят, поможет.

              Настюша грустно улыбнулась. Вера Маши казалась ей простой и наивной, словно бы детской. Однако надежда все же шевельнулась в ее сердце. Не может человек жить без надежды. Она чувствовала, что беды ее не миновали, но дорога, по которой она идет, верная, ей принадлежащая дорога, а что трудна она, так зато и не оставили ее высшие силы одну-одинешеньку, в минуту уныния подав ей необходимую помощь.

              …Получив из рук сестренки неожиданную передачу от Анастасии Павловны в виде узелка из носового платочка, в котором оказался бриллиантовый перстень с четырьмя камнями в золотой оправе наподобие веера или веточки и еще голубоватый, измятый конверт со своим содержимым, Антон почувствовал перебой дыхания и сердечного ритма.

Из путаного Наташиного объяснения он не мог почерпнуть никаких подробностей относительно того, читала Настя письмо или нет. Конверт был не запечатан. Значит, читала. Но, если судить по надписи на этом конверте, письмо адресовалось не ей. Значит, не читала. Как он вообще-то к ней попал, конверт?

Антон ничего не помнил. Он плохо помнил и то, почему среди ее вещей оказался перстень императрицы, а судьба этого блуждающего по рукам письма, которое он написал, будто выпустив в свет, как птицу из клетки, была ему вовсе неведома. И хорошо ли, если бы она его прочла?

В глубине души ему хотелось, чтобы это было так. Но, может быть, лучше, чтобы она продолжала ничего не знать? Если бы она прочла письмо, то не усидела бы дома, прибежала… Однако этого не случилось. 

              Настюша была уверена, что должна вернуть письмо, так же, как и перстень. Положим, Антон просил отдать перстень Кате, но он говорил это в полубреду. Нельзя бросаться такими вещами, как дар самой самодержицы Всероссийской. «Не дайте ему наделать глупостей», - сказал ей однажды Василий Сергеевич. То, что Антон предложил ей сделать с кольцом, - без сомнения, одна из этих глупостей и есть. Письмо же он ей не отдавал, под подушку спрятал, - значит, она не имеет права оставить его у себя. Может быть, он сам ей его однажды вручит все-таки? Как это было бы хорошо! И не стоит отнимать у него возможность это сделать…

              … А потом, после этого удивительного дня, уже среди ночи Настюша вдруг проснулась, будто ее кто-то толкнул.
- Плохо ты старших слушаешь, - сказал ей давешний странный старичок, - Тебе ведь было сказано – вернется. А ты не слушаешь, не веришь…
- Кто и когда мне сказал, что он вернется? – подумала Настюша.
              Она мучительно пыталась вспомнить, но так в этом и не преуспела.

                *********
                Глава 18.
                Легенда северной столицы.

                Петербург с самого начала своего существования был населен, помимо обычных жителей, сущностями иного порядка, так что очередное появление того или иного приведения здесь мало кого могло удивить (вплоть до встречи с самим основателем, Петром Первым, как это случилось, к примеру, с одним из его потомков, Павлом Петровичем… да и сюжет Бронзового всадника Пушкина тоже не с потолка взялся). 

Москва в этом плане, - место гораздо более спокойное, хотя за ее многовековое существование каких только ужасов в ней не происходило, чья только кровь не проливалась в изобилии, однако молодой Петербург решительно превзошел древнюю первопрестольную не только своим имперским великолепием, но и ореолом сверхъестественного, сияющего над ним призрачным блеском, подобно его таинственным белым ночам.

              Этот город, город воплощенного идеала красоты и превосходящих всякую меру человеческих страданий, мало изменился  по сей день. Следы прошлого видны в нем явственно. Все его дворцы и храмы – памятники величия империи; все также в полдень, извещая об этом жителей, стреляет пушка Петропавловской крепости, и совсем не сложно представить себе, будто толпы горожан и туристов на его улицах и мостах все еще одеты в платье образца восемнадцатого или девятнадцатого веков.

До сих пор в помпезном некрополе Александро-Невской лавры плачут над траурными урнами прелестные беломраморные ангелы, творения известных в свое время мастеров, картинно опустив свои сложенные за хрупкими плечами крылья и кокетливо, несмотря на общее грустное выражение, выставив из-под длинных одежд крошечную ножку, которая могла бы составить прижизненную гордость погребенных здесь светских красавиц.

До сих пор приезжие, попав в геометрический мир Васильевского острова, недоумевают, почему адреса этого района включают в себя слова «такой-то угол» и каким образом современные возницы, водители маршрутных такси, доставляют к месту назначения своих пассажиров, нисколько не путаясь в пересечениях  одинаково прямых улиц, одинаково не имеющих названий и именуемых линиями с безликими порядковыми номерами. На Васильевском есть лишь одно место, адрес которого не связан с математическими увлечениями Петра Первого, - Смоленское кладбище, хотя при этом, отдавая дань местной традиции, отведенная под него территория и представляет собою правильный квадрат, в чем нетрудно убедиться, взглянув на городскую карту.    

              Смоленское кладбище находится почти в центре окруженного руслами Малой Невки и Большой Невы и омываемого волнами Финского залива куска суши и заслонено городскими постройками, так что до него почти не добираются ни соленые морские ветра, ни речные сквозняки. Если в летнее время проехать мимо его южной стороны по Малому проспекту, то за оградой увидишь чахлую зелень, темные тонкие стволы деревьев и кресты, торчащие из растущего на могилах бурьяна, - некрасивое и как будто слишком обыденное зрелище, оставляющее тем не менее какой-то смутный холодок в душе. Деревья, бурьян и кресты заслоняют от взоров извне все составляющие этого особого, мертвого мира.

Здесь находится часовня над захоронением коренной петербургской святой, Ксении Блаженной, место паломничества множества верующих, мало верующих и даже совсем неверующих людей, привлеченных рассказами о творящихся здесь чудесах, приведенных произошедшими с ними бедами, душевными смутами, любопытством…

Неизвестно доподлинно, насколько на самом деле отвечает настоящей биографии горожанки Аксиньи  Григорьевны Петровой, проживавшей в северной столице во второй половине восемнадцатого века, на Петербургской стороне, в приходе церкви апостола Матфия, на улице, носящей ныне название Лахтинской, известное нам Житие Ксении Блаженной.

Предание гласит, что на свой особый жизненный путь она встала, провожая в путь последний гроб горячо любимого молодого мужа. Беззаветная любовь и безысходное горе перевернули всю ее душу, перекроили всю ее жизнь. Смолоду, начав юродствовать, она носила мундир покойного мужа и его же именем называлась, однако иконография всегда показывает ее в женском наряде, - вероятно, мундир истлел от времени, вот она и  оделась как ее полу пристало, в юбку, в кофту (на иконах Ксению Петербургскую изображают в образе сухонькой старушки в длинной юбке и кофте навыпуск, чаще всего красного и зеленого цветов, которые она предпочитала носить при жизни, в белом платочке, из-под которого выбиваются седые волосы, и с палочкой в руке).
 
Согласно городской легенде, на самом Смоленском кладбище и даже просто на городских улицах, в городских скверах можно порой увидать  худенькую старушку в белом платочке, с палочкой-посохом в руке, появление которой вызвано тем, что опять кому-то необходим ее совет, опять кто-то нуждается в ее содействии. О том, кто она, человек догадается уже после того, как «Скорая помощница» сделает для него доброе дело.

Ксении приписывали дар провидения («Блаженная Ксения поможет, надо молиться ей, а она сама знает, как сделать так, чтобы было лучше»).        Считается, что Ксения, помимо многих разнообразных свидетельств о ее даре ясновидения, сохраненных преданиями, предсказала также кончину императрицы Елизаветы Петровны, гибель несчастного узника Иоанна Антоновича и убийство Павла Первого.

«Накануне праздника Рождества Христова, 24 декабря 1761 года блаженная Ксения бегала по городу и кричала: «Пеките блины, пеките блины! Завтра вся Россия будет печь блины!» (Блины на Руси традиционно пекли в поминовение усопших.) На другой день стало известно о неожиданной смерти императрицы Елизаветы Петровны».
         Святая блаженная Ксения Петербургская.
         Цитата из книги «Святые жены Руси.» А.Трофимов. Москва 1993 год.
 
«За три недели до этого события (до гибели узника Ивана Антоновича при попытке его освобождения из Шлиссельбурга) Ксения стала вдруг ежедневно горько плакать. Все жалели ее и расспрашивали, не обидел ли кто ее? Блаженная, показывая куда-то в сторону, отвечала невразумительно: «Там кровь! Кровь! Там реки налились кровью! Там каналы кровавые! Там кровь!» - и продолжала плакать».
        Русское юродство. Ю.В. Рябинин. Рипол классик. Москва 2007

              Дата смерти Ксении неизвестна. Собственно, неизвестно даже, на самом ли деле схоронена она была в  могиле, к которой, почитая ее, стекаются верующие. Может быть даже и такое, что захоронение это вообще является пустым, символическим (мощи блаженной во время попытки их обретения обнаружены здесь не были).

Вероятнее всего, Ксения умерла в период с 1777 по 1803 год, а с 1820-х годов паломничество на Смоленское кладбище к ее легендарному гробу сделалось уже массовым.
 
              Вид предполагаемого места последнего упокоения Ксении со временем менялся. Был просто земляной холм, была каменная надгробная плита, затем (отчасти на пожертвования верующих) построили часовню, перестроенную еще раз в 1902 году. 

Прихожане по сложившейся традиции оставляли в часовне Ксении розы, которые она, как говорят, любила, еще копейки (Ксения брала милостыню только копеечками, ей нравился изображенный на этой денежке Георгий Победоносец, она говорила про него: «Бог на коне с копьем поможет»), записочки со своими просьбами, - а с собой норовили унести частичку чего-нибудь, что напоминало об этом особенном месте: горсточку земли с холмика, упавшие на эту землю розовые лепестки, даже щепочку от деревянного забора, которым часовня была огорожена в середине 20-того века (вновь появившаяся в это время легенда утверждала, что эти щепочки помогали сохранению супружеской любви,  зачатию и благополучным родам).  Рассказывают даже, что предшествовавшая появлению часовни каменная плита, на которой были выгравированы краткие подробности биографии Ксении, также разошлась на подобного рода сувениры, священные талисманы, хотя вряд ли это соответствует истине. 

              Надпись на надгробной плите Ксении Блаженной (плита не сохранилась): «Во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. На сем месте погребено тело рабы Божией, Ксении Григорьевны, жены придворного певчего Андрея Феодоровича, в ранге полковника, осталась после мужа 26-ти лет, странствовала 45 лет; всего жития ее было 71 год; называлась «Андрей Феодорович».

Еще одно предание утверждает, что надпись заканчивалась словами: «Кто меня знал, да помянет душу мою для спасения своей души. Аминь».

              Фольклор иной раз смешивает в рассказе о Ксении Петербургской два жития – одно ее, а другое блаженной Анны Ивановны, которая  жила позднее Ксении, в конце 18-того века, происходила из богатой и знатной семьи (но какой именно, точно не известно), умела говорить на иностранных языках. Встать на путь юродства ее подвигла личная драма. Согласно преданию, имела дар провидения будущего. Юродивая Анна Ивановна была похоронена  в могиле своих родителей на том же Смоленском  кладбище, которое связано с Ксенией Блаженной, но ее могила не сохранилась, а место захоронения было забыто.

«Но есть еще одна легенда, утверждающая, что Ксения происходила из старинного княжеского рода. Однажды она безнадежно влюбилась в некоего офицера, который ей изменил. Тогда-то Ксения и раздала все свое имущество и пошла странствовать». Н.А. Синдаловский «Призраки северной столицы».   

              Синодальная церковь не практиковала канонизацию новых святых, основания для которой должны были быть более существенными и весомыми, чем народное почитание. Ксения Петербургская была причислена РПЦ к лику святых только в конце 20-того века (1988 год). Поскольку даты подлинной биографии Ксении отсутствуют, при канонизации было установлено два дня празднования памяти блаженной: в день ее ангела,  Преподобной Ксении, - 6 февраля, и день прославления – 6 июня (даты указаны по новому стилю).

                Конец Части четвертой.
(2006-2007гг.)
                *********
                ПРИМЕЧАНИЯ к ЧАСТИ ЧЕТВЕРТОЙ.

     ГЛАВА 6. Признание.

 (1)В широчайших женских юбках того времени имелись сделанные в швах и незаметные за складками потайные карманы, так что дамы, конечно, могли засунуть любовную записочку за вырез своего декольте, поближе к сердцу, но прочие не имеющие столь важного значения вещицы носили спрятанными в карман. 
              Для данной заметки использованы сведения из книги Джоан Нанн «История костюма». Москва Астрель АСТ 2008

    ГЛАВА 11. Подарок Натали.

(2)В обычае и знатных, и простых семей принято было давать детям имена, которые стали знаменитыми и принесли кому-нибудь явную удачу. К таким именам относились в первую очередь те, которые носили преуспевшие члены императорской семьи. В 18-том веке на первом месте по популярности стояли имена Петр и Наталья – Петром звали великого императора, а Натальей двух близких ему и любимых им женщин – мать и сестру, почему две следующие императрицы, Екатерина Первая и Екатерина Вторая, звались именно Екатеринами – царским именем.

День именин императора двойной – одновременно празднуются Петр и Павел, поэтому Павлов в то время также было наречено много.

Елизавета – это красивое имя было новым для своего времени, но Петр, назвавший Елизаветой одну из своих дочерей, любил все новое и предпочитал давать своим детям имена, необычные в отношении прежнего традиционного уклада, от которого он всеми силами старался абстрагироваться.

Имя Елизавета стало чрезвычайно популярным благодаря успешной карьере его первой известной носительницы – императрицы Елизаветы Петровны. Не была бы так счастлива дочь Петра, не знала бы Россия столько Лизанек.

Одну из сестер Елизаветы звали (по желанию батюшки-реформатора) Маргаритой, но маленькая царевна рано умерла, и ее имя, тоже необычное и тоже красивое, по звучанию не хуже Елизаветы, в связи с этим не получило столь массового распространения. Однако и забыло оно не было, уже попав в повсеместный обиход.   

    ГЛАВА 12. Вести из-под стола.

(3)«Я заказал здесь сделать куклу фута в три вышиной и к ней платья всех сортов, каковые при всяких случаях здешние дамы носят и со всеми к ним принадлежностями, как и на голове уборами».
              Письмо представителя дипломатического российского посольства в Лондоне, П.Г. Чернышева, середина 18 века. Заказанная им кукла с нарядами предназначалась для демонстрации европейских мод императрице Елизавете. Таких кукол теперь можно увидеть в музеях, и они до сих пор производят впечатление.

    ГЛАВА 14. Последняя премьера.

(4)Королева Франции Мария-Антуанетта родила своего сына Людовика Иосифа 16.10.1781 года. Появление на свет дофина Франции сопровождались взрывом восторга во Франции и в Австрии. Императрица Екатерина II подарила новорожденному погремушку из полированного коралла с множеством бриллиантов стоимостью в 24000 ливров.
              Действие главы происходит в середине мая 1782 года, то есть со дня событий минул год, отсюда определение «вчерашний день».
 
(5)Инцидент с сорванным спектаклем Мольера имел место в Эрмитажном театре Зимнего дворца в Петербурге 12 октября 1779 года.

     ГЛАВА 15. Смоленское кладбище.

(6)В то время, когда происходит действие романа, церковь Смоленской Божьей Матери на Смоленском кладбище Васильевского острова уже существовала, но была еще деревянная (построена в 1758-60 гг).
              В 1786-90 годах на месте деревянной была возведена каменная церковь (архитектор А.А.Иванов, стиль ранний русский классицизм). Именно на стройке этой церкви рабочим помогала по преданию Ксения Блаженная.
              В романе «Шоколадный поцелуй» дата начала строительства каменной церкви намеренно приближена к 1782 году согласно сюжетной линии.

                *********