…В страхе, с ужасом в своих сердцах люди покидали здание Готам - Холдинг, крича и плача от испуга и непредсказуемости того, что может с ними произойти. Все, как один, одетые в брючные костюмы строгого покроя, они, в ужасе толпясь и хватаясь от отчаяния за головы, были готовы уничтожить друг друга за то, чтобы поскорее покинуть один из шикарнейших небоскребов прекрасного огромного делового мегаполиса. Окна, намытые до идеального отблеска, сверкали, словно многочисленные глаза ужасного монстра, отдаваясь прорехами в тени гиганта в эту пламенную полуденную жару.
Они уже приехали к тому времени – здесь были все, кого только смогла мобилизовать городская мэрия. Пожарные, чьи храбрые как один лица, застыли в полной готовности совершить подвиг, огнеметчики – их оскал, их грубые неотесанные тела были готовы покрыть огнем всепоглощающего пламени все, на что только им укажут пальцем. Городская полиция тоже знала свою работу – полисмены отлавливали паникующих граждан цепкими руками и пытались привести в порядок, тех, кто сопротивлялся, уводили в машину, скрутив руки, либо избивали резиновыми дубинками, свалив на землю. Всех их сгоняли в один огромный фургон, стоявший неподалеку от здания – кого заводили, кого затаскивали волоком. Сбоку на фургоне красовался желтый трехлепестковый знак токсической угрозы.
Там, внутри Хелен и увидела маленького чумазого мальчика, смотревшего карими застенчивыми глазами на все происходящее вокруг. Он был настолько спокоен, что Хелен казалось, что парень и не понимал, что происходит. Хотя, по правде говоря, она и сама не понимала.
- Как тебя зовут, малыш? – Хелен смахнула прядь русых длинных волос со лба. Люди, сидевшие рядом с ней, покрытые потом, заходившиеся в кашле, пахли столь скверно, что Хелен едва могла сдерживать свое отвращение, ведь высказать она его не могла – в мире терпимости и равнодушия это было бы неисправимой ошибкой. А колонна человек, забитых в фургон, все удлинялась и становилась уже впечатляюще огромной.
- Джим Стерджесс, - скромно потупив глаза в пол, произнес мальчик. Его грязные темные волосы забавно торчали ежиком на голове.
- А я Хелен Хант, - Девушка протянула руку мальчику, - Я работаю здесь секретарем в Готам – Паблик. Может, слышал, это такая газета?
Парень кивнул:
- Мой отец читал Готам – Паблик каждую неделю.
Хелен взглянула на него голубыми глазами:
- А ты что тут делаешь?
Джим в ответ посмотрел ей прямо в глаза:
- Я маму жду.
- Да? – Девушка скромно откинулась на спинку скамьи и перевела взгляд с лица мальчика на панику, царившую на улице. Его взгляд очень напугал её, в нем что-то было не от мира сего недоступное её пониманию с первого взгляда. Хелен подумала, что ребенок едва ли сможет смотреть таким выразительным и в то же время умным взглядом.
Люди все ещё в испуге выбегали из здания, держась за сошедшие в безумие слепой толпы головы. С надеждой в глазах они падали в сильные руки полицейских и обнимали их, видя в них единственную защиту от кары, снизошедшей на грешный бизнес-центр. Полицейские принимали их, прижимали к грубым натренированным торсам, гладили по головам ладонями, облаченными в тяжелого покроя перчатки, и уводили одного за другим в фургон. И, казалось, нет конца и края фургону этому – он принимал одного за другим своих новых постояльцев.
Все они, оцепив Готам - Холдинг неровной толпой, в оцепенении и ужасе смотрели на то, что творится здесь, и никто не мог дать тому разумное объяснение. В величине своего торса все здание было покрыто ветвями, корнями и зелеными растениями. Зеленые ветви обнимали здание по периметру по спирали и в толщине своей достигали нескольких метров; небольшие отростки от него пушились и раскидывались маленькими пропитанными хлорофиллом зелеными веточками, которые покрывали практически всю площадь кирпичных и стеклянных, возвышенных в собственной монументальности стен здания и лезли в окна и двери, укрывая флористическими коврами шикарные офисы Готам – Холдинг изнутри. Оно росло прямо на глазах у изумленных зевак, не стремительно, но достаточно быстро, чтобы можно было это заметить невооруженным взглядом. Зеленые отростки завоевывали все новые и новые сантиметры так полюбившегося местным богатеям пространства, укрывая все однотонной флористической гаммой. На страшных ответвлениях огромными коконами выделялись пульсирующие бутоны, столь похожие на весенние почки, расцветающие на деревьях в конце суровой зимы. Бутоны бились, словно бы в агонии, под ритм, который был не слышен никому, готовые изумить всех своим содержанием, бились, словно сердца, готовые излить свою боль каждому, кто хотя бы попытается вслушаться, каждому, кто позволит себе невероятную по своей абсурдности возможность остановиться и оглядеться вокруг, попытавшись найти истинную красоту и насладиться ею, словно утренним свежим запахом росы. Футуристические архаизмы, которые просят отвлечься от дел хоть на мгновение, перестать тратить и зарабатывать и уделить время тому, что действительно важно, мечтающие открыть глаза и увидеть, как человек выходит за грань того, что считает дозволенным, а на самом деле за грань очевидности и обыденности, навстречу удивительному и особенному миру, где нет ответа на каждый твой вопрос, где нет шаблонной реакции на каждый твой сарказм. Это ужасающе возмущало то спокойствие, что царило внутри, трепетно заставляя арфы их душ стряхнуть пыль с нейлоновых струн и заиграть новую мелодию вместо надоевшего шума раций и телефонных гудков. Каждый из них видел это и боялся, но боялся не смерти в муках, а того, как сильно придется поменять себя после увиденного сегодня, открывшего новые горизонты понимания собственного существования, как долог этот путь и от чего придется отказаться – от устойчивой морали, теплого места и стабильного заработка. Мир деловых переговоров и хитрых сделок стал единственно верным для каждого из них, безальтернативным при полном отсутствии иных вариантов, монопольно суровым, чьи условия нельзя не принять, чтобы не остаться в стороне от кипящей каши рыночных отношений. Они бежали в ужасе, но их ужас был глуп в своей примитивности – страшнее всего им казалось поменять себя, свои привычки и уклоны, встать в десять в будний день, уйти с работы пораньше, отказаться от карьерного повышения ради друзей и семьи. А бутоны, налитые изнутри, пульсировали, бились, словно сердца, и биение их будто бы разносилось гулом по всей округе, и казалось им это ужасающе удивительным и непривычным, ведь так давно никто из них не останавливал свое беличье колесо, только чтобы послушать мерный участившийся стук запыхавшего от рутинной ежедневной работы, утомленного отсутствием покоя и отдыха,
забывшего о любви и заботе, своего сердца.
Хелен из фургона своими пронзительно голубыми глазами смотрела на здание и думала, как прекрасно это растение, окутавшее своими ветвями бизнес – холдинг. Больше всего она ждала, пока бутоны раскроются, в нетерпении узнать, какую неведомую красоту они таят внутри себя. Но она также обреченно понимала, что не увидит этого. Она все поняла, когда увидела, как они приехали. Безупречные черные пиджаки сидели на их плечах как влитые, а глаза были тщательно закрыты темными солнцезащитными очками. Лакированные туфли сверкали бликами от полуденного солнца. Она все поняла, видя, как унизительно оправдывается перед ними начальник полиции Готама, а они, казалось бы, пропускают его слова мимо своих ушей, все как один уставившись сквозь тонированные стекла своих очков на фургон, в котором и находилась Хелен и другие сотрудники холдинга, лишь изредка кивая в такт его словам.
- Девушка!
Хелен от неожиданности обернулась. На нее смотрел карими огромными глазами парень, сидевший рядом с ней:
- Девушка, мне очень стыдно об этом говорить, и я не так совсем воспитан, - краснея и запинаясь, произнес парень, - Я хотел сказать, что если бы мы выбрались отсюда… Мы могли бы встретиться, возможно…
Хелен улыбнулась, ещё более смутив парня. Её уже много лет никто не приглашал на свидания.
- Нет, если вы против, то я не буду настаивать, - впал в краску парень, - Я просто подумал… Просто я подумал, что сейчас мы в таком положении, когда бояться уже совсем нечего. Быть может, вы не узнали меня – я работаю этажом выше вас. Давно вас заметил, - Парень потупил взгляд, - У вас очень красивые глаза. Такие голубые…
Девушка улыбнулась:
- Как вас зовут?
- Кейси. Кейси Харрис.
- Вот что, Кейси, - глядя на парня, произнесла девушка, понимая, что их свиданию все равно уже не случиться, - Если мы выберемся отсюда, мы обязательно с вами встретимся. Вы очень милы.
Кейси поднял на неё довольный взгляд:
- Спасибо…
Джим с любопытством смотрел на этот диалог.
- А где твоя мама, малыш? – спросил Кейси у мальчика, - Она работает здесь?
- Нет. Моя бабушка Нэнси говорит, что она ушла надолго. Они увезли её отсюда, и я её больше не видел.
- Увезли? – Хелен, изумленная, переспросила, - Кто они? Когда?
- Они, - Мальчик кивнул на людей в темных очках, - Черные люди. Они забрали её почти два года назад.
- И часто ты приходишь сюда?
Джим поднял на Хелен глаза, полные боли и решимости, и в то же время верящие, так наивно верящие, что можно ещё все изменить:
- Каждый день.
Слезы жалости навернулись на голубых глазах Хелен, всхлип едва не вырвался из горла. И даже тот стон боли, который она смогла себе позволить, утонул в рычании адского пламени разогревающихся близ здания Готам – Холдинг огнеметов.
Пламя огнеметов пылало близ величественного бизнес - здания Готама, готовое в любой момент сравнять его с землей, стоило только одному из тех загадочных людей, что спрятали свои глаза за темнотой очков, дать отмашку. Но они все ждали, а огромное цветущее растение, опоясавшее небоскреб, все расширялось, разрасталось, пуская свои ветви с набухшими на них сочными почками все глубже и глубже в окна и двери. И вот уже казалось, что все внутри поросло загадочным цветением, что образовалось посреди покрытого асфальтом, забетонированного повсеместно огромного грешного города.
Шум и гам накрыли его новой волной, и уже казалось невозможным разобрать в общем оре отдельные крики, стоны, плачи людей, которые боялись неизвестности, как смерти, а возможно и больше. Волна рутины, ежедневно омывавшая их дома, неожиданно была поглощена океаном внезапно случившегося непонятного никому знамения. И вот уже кто-то из них вспомнил Господа, как понятие давно забытое и перемолотое наступившей вмиг и захватившей все вокруг рациональностью их умов. Их ужас был оправдан вполне и разумно объясним хотя бы тем единственным фактом, что когда-то казался ярым безумием – вот уже несколько поколений подряд они и знать не знали, что такое дерево. Не знали про кусты и траву. Зеленый ковер, что когда-то укрывал планету, однажды утонул в застройках, зданиях, дорогах. И, наверное, кому-то они перестали приносить прибыль, и, наверное, занимали слишком большую территорию, на которой с удобством смогли разместиться супермаркеты и жилые застройки. Джунгли отныне стали кирпичными, а поля – асфальтовыми. Столь идеальными, что на них можно было играть в бильярд. А мир стал настолько совершенным, что каждая боль и месть казались отступлением от нормы и морали, что любовь стала запретной только за отсутствием собственной предсказуемости. Этот мир без зла мог существовать вечно, как источник неиссякаемого напряжения, вызванного работой и деньгами. Словно электричество в замкнутой цепи, люди не могли никуда деться от ежедневной обыденности, прописанной на их жизнях ещё до их рождения. И так, каждый день двигаясь по замкнутому кругу, и проходило существование этого чудесного своим совершенством мира. Каждый из них, включая огромную плазменную панель по утрам, слушал новости о том, насколько все хорошо, о том, как прекрасен мир, окружающий их. Каждый из них довольно улыбался, одевался в серый посредственный брючный пиджак, чистил зубы и шел на работу, где его встречали, как героя, где он чувствовал себя нужным и необходимым. Где каждый был частью одного огромного совершенного часового механизма, не дававшего сбои уже на протяжении долгих десятилетий. Это был мир без богатых и бедных, без слабых и немощных, мир, где каждый был способен найти свое место своими особыми коммерческими талантами. Ведущие новостей гордились тем, какое прекрасное настроение они приносят людям по утрам, читая тексты, так изощренно выдуманные талантливыми драматургами, бизнесмены со счастливыми алчными глазами считали прибыль своих холдингов, все расширяя и расширяя свои экономические владения. Даже смерть не казалась трагедией, ведь боль и слезы были нынче не в моде – переживания несли слишком большие потери времени, за которые можно было бы заработать ещё больше денег. Да и смерть для кого-то это ведь ещё и шанс подняться выше, на верхи собственной карьеры.
Мир, как резиновый шарик воздухом, надувался деньгами и счастьем, сладкими таблетками мирных галлюцинаций вместо горькой микстуры существующей реальности, которые вытесняли все иное, недостойное столь пристального внимания. Чувства больше не заслуживали внимания быть переживаемыми, более того они стали глубоко осуждаемыми в этом мире финансовых пропастей и червоточин. А всем управляли они – те, кто словно короли оказывались всегда и везде быстрее всех, от кого не могла утаиться никакая информация. Те, кто безжалостно расправлялись с жалкими попытками вернуть миру его истинное лицо со шрамами и синяками вместо пластически натянутой совершенно гладкой фальшивой улыбки мисс Совершенства. За темнотой их очков скрывались безжалостные глаза, покоряющие своим спокойствием и холодной уверенностью в завтрашнем дне. Уверенностью в том, что завтрашний день будет таким, каким они захотят его увидеть. Таким, каким он был и будет всегда. Они все держали под контролем круглые сутки постоянно, делали мир прекрасным до отвращения своей слащавостью. И мир стал похож на огромную раковину, отмытую химикатами до такого чудесного блеска, что в её сером мраморе можно было увидеть отражение общества, которое стало совершенно чудесным и блестящим, без единого изъяна или микроба.
Жестом своей руки один из них дал приказ огнеметчикам заходить вовнутрь. Люди в форме стройной колонной один за другим, держа на плечах огромные орудия, короткими перебежками двинулись вовнутрь Готам – Холдинга, обнятого огромным живым цветущим растением. Внутри они видели лишь офисы, в спешке покинутые бизнесменами, с разбросанными в панике бумагами: договорами, сметами и отчетами. Все они, словно сойдя с ума, в ужасе убежали отсюда, на миг забыв о деньгах и сделках. А сейчас в их офисах по мраморным стенам тянулись ветви этого прекрасного дерева, готового плодоносить в любой момент, готового вмиг принести радость естественности, распустившись и зацветая. И даже запах казался чудесно сладким, запах далекого детства, столь чудесного и неискушенного бесконечной гонкой сокровищ, без боязни оказаться не удел на обочине этой жизни, когда каждый миг проживался с удовольствием, когда ты не делал того, что тебе не нравилось, потому что тебе это не нравилось. Этот запах уносил в далекие времена и беззаботные дворы, порождал взгляды откровенности и неискушенности. В мир, который не был стерилен, как сейчас; в мир чудесных грубостей и откровенных обид, которые так быстро прощались; в мир, который уже было не вернуть, но так хотелось, не смотря ни на что. И бегая ребенком по чудесным заливным лугам, ты давал удивительный образ беззаботности и уникальный пример безграничной свободы, видел, как остальные добровольно надевают на себя тяжелые кандалы и пытаются надеть и на тебя. А ты, борясь с ними, не понимая, зачем это делается, рано или поздно уступишь и свыкнешься с этим настолько, что сам будешь смотреть на этих безумцев, что пытаются искать для себя непонятные категории свободы и честности, как на чудаков, попавших не в свой мир.
Ветви, опутавшие каждый из офисов изнутри, тянулись по стенам и потолкам, а эти бутоны были везде, и каждый из них пульсировал, словно сердце, готовый, казалось, раскрыться, явив нечто изумительное. И когда это случилось, изумление застыло на лицах людей, увидевших прекрасное чудо…
Цветок… Первый бутон превратился в цветок внутри одного из коридоров, раскрывшись великолепием своих громадных лепестков и одарив блестящей божественно благоухающей пыльцой все вокруг. А затем один за другим все бутоны и внутри здания и снаружи начали открываться, превращаясь в великолепные огромные цветы, чарующие прелестью своего безупречного райского исполнения. И каждый, кто увидел это, изумленно наблюдая за представлением чуда с открытым ртом, каждый из них понял, что это – самое прекрасное, что они видели в своей жизни. Сердце каждого из них было разбито опьяняющей своей безукоризненностью и естественностью красотой, а где-то внутри каждого из них расцвел свой бутон. Миллионы бутонов вокруг, и каждый из них понял, что то, что возводилось им в ранг важного до этого, в один единственный момент стало настолько ненужным и грешным, таким неважным, что было просто стыдно за то, как долго можно было жить с глазами, закрытыми и забитыми наглухо. Мир иллюзий развалился на части, отдавшись гулким эхом в головах каждого из них. Лишь цветы сейчас стали единственной ценностью, оставшейся в их полупустынных сердцах, а лепестки, белые и шелковые, казались материей столь совершенной, одной из тех, дотронуться до которой боишься больше всего, чтобы не испортить все собственноручно.
И нет больше ничего – остались только цветы…
Хелен прикрыв рот рукой от очарования события, награжденная счастьем видеть такую красоту, изумленно смотрела из фургона голубыми глазами не в силах произнести ни слова. Маленький чумазый мальчик Джим детскими любопытными глазами наблюдал за цветением, по щекам его вдруг потекли слезы, и он вытирал их грязной ладонью, оставляя темные разводы на лице. Сотни глаз, на секунду забыв о страхе, который заставил их бежать в ужасе, смотрели из фургона за совершенным произведением искусства, которое внезапно заставило их глаза видеть иначе, а сердца биться быстрее в ожидании грядущего неотвратимо приближающегося прекрасного чуда, а в каждой из пар глаз благоговейно застыли чистейшие, как бриллианты, слезы радости и счастья.
…Двери фургона закрылись вмиг, столь стремительно, что никто даже не понял, что происходит. Остались только недоуменные взгляды в упавшей пластом на всех темноте. Шепот и гул поднялись вокруг, а Хелен почувствовала, как к ней жмется маленькое тельце ребенка и обняла его, крепко-крепко прижав к себе.
- Что происходит, Хелен?
Хелен нежно погладила малыша по голове, с улыбкой и слезами на глазах:
- Все будет хорошо, малыш. Просто прижмись ко мне покрепче. Я обещаю, ты скоро увидишь свою маму.
Малыш всхлипнул.
А потом откуда-то сверху раздалось злобное шипение, и едкий газ начал заполнять пространство фургона. Началась паника, люди начали кричать, а Хелен, прижав маленькую головку к плечу, лишь ещё раз повторила:
- Не бойся, малыш. Ты только не бойся.
Маленькие ручки обняли её ещё крепче…
Огнеметы полыхнули единым огромным пламенем, выжигая все прекрасное, что расцвело в сердцах людей. Пламя, пущенное орудиями, испепеляло один цветок за другим, заставляя их морщиться, сжиматься и превращаться в пепел. В воздухе завис нетерпимый запах гари. Ветви, окутавшие здание, начали слабеть от огня и ослаблять хватку, а скоро и вовсе упали безвольными опаленными щупальцами у фундамента. Внутри здания пламя полыхало ещё более усердно, и та жестокость, с которой огнеметчики уничтожали прекрасное растение, была столь механистической и натуральной, что возвращала людей, открывших свои сердца прекрасному, к привычной ежедневной жестокости и насилию, забыть которое никогда не получалось.
Все было очищено через полчаса, и по городу через громкоговорители пошла новость о том, что Готам – Холдинг вернется к работе завтра, а на сегодня будет закрыт на карантин. Люди разошлись, вернувшись в свою жестокую обыденность, не зная ещё, с каким пристрастием каждый из них будет допрошен в ближайшее время. Фургон с ядовитым трилистником токсической угрозы отбыл в неизвестном направлении, не оставив и напоминания о себе.
Город, казалось бы, забыл о произошедшем уже к закату, когда по покрытым рекламой магистралям такси возили людей по встречам и переговорам, а линии телефонов стали снова разрываться от бесконечного числа деловых звонков. На лицах, глаза которых были спрятаны под темные очки, расцвела улыбка от работы, выполненной безукоризненно…