The Bear Came Over the Mountain
by Alice Munro
1999
Перевод с английского
К словам и фразам, отмеченным звездочкой (*), даны примечания в конце текста в порядке их расположения
Фиона жила в доме своих родителей в том же самом городе, где они с Грантом учились в университете. Это был большой дом с эркерными окнами, казавшийся Гранту роскошным и неопрятным одновременно – со всеми этими закатанными по краям коврами и следами от кружек на лакированном столе. Мать Фионы была исландкой – властной женщиной с пенистой копной белых волос, яростно придерживавшейся крайне левых взглядов. Отец же был известным кардиологом, глубоко уважаемым в больнице и радостно-раболепным дома, где он часто, с рассеянной улыбкой на лице, выслушивал странные тирады своей жены. У Фионы была своя собственная машина и стопка кашемировых свитеров, но она не состояла ни в каких женских обществах, и политическая деятельность ее матери была, возможно, тому причиной. Однако ее это мало волновало; все эти общества и кружки казались глупой затеей – такой же, как и политика, хотя ей нравилось включать фонограф и слушать «Четыре восставших генерала»*, а порой даже «Интернационал»* (очень громко, особенно если у них был гость, которого, по ее мнению, можно было таким образом заставить понервничать). За ней ухаживал кудрявый иностранец мрачного вида – она говорила, что он был вестготом*, – а также пара-тройка довольно уважаемых и стеснительных студентов медицинского колледжа. Она шутила над всеми ними, – впрочем, и над Грантом тоже. Она постоянно повторяла его забавные фразы, свойственные только жителю провинции. Он думал, что, возможно, она вновь смеется над ним, когда одним холодным ясным днем на пляже в Порт-Стэнли* Фиона предложила жениться на ней. Песок, поднятый сильным ветром, резал им лица, а волны выбрасывали гравий к ногам.
– Как думаешь, было бы весело... – кричала она. – Было бы весело, если б мы поженились?
Он поймал ее на слове и ответил «да». С того самого момента он решил никогда больше не разлучаться с ней; она обладала искрой жизни.
***
Прямо перед тем как они вышли из дома, Фиона заметила пятно на кухонном полу. Очевидно, оно осталось от дешевых черных домашних туфель, в которых она ходила в тот день.
– Мне казалось, это осталось в прошлом, – сказала она тоном обыкновенной раздражительности и удивления, стирая серое пятнышко, будто бы сделанное жирным восковым мелком.
Затем отметила, что ей больше никогда не придется делать этого вновь, потому что она не собиралась брать эти туфли с собой.
– Полагаю, я все время буду нарядно одета, – произнесла Фиона. – Или почти нарядно. Это будет как отель.
Она прополоскала тряпку, которой вытирала пятно, и повесила ее на решетку под раковиной. Затем надела золотисто-коричневую лыжную куртку с меховой оторочкой поверх белого свитера с высоким воротом и широких палевых брюк, сделанных на заказ. Она была высокой женщиной семидесяти лет с узкими плечами, все еще элегантной и осанистой; у нее были длинные ноги, узкие изящные запястья и щиколотки, а также крошечные, почти комичные уши. Волосы ее, светлые, как тополиный пух, изменили свой цвет с бледно-русого на белый постепенно, так что Грант даже не мог сказать точно, когда это случилось, и она до сих пор носила их распущенными до плеч – так же, как делала ее мать. (Именно это насторожило матушку самого Гранта, провинциальную вдову, которая работала секретарем в приемной врача. Длинные белые волосы матери Фионы сказали ей все, что она хотела знать о политических взглядах и отношении к жизни, – даже больше, чем могло бы поведать об этом состояние дома.) Но в остальном Фиона, с ее тонкими хрупкими костями и небольшими глазами цвета сапфира, ни в чем не походила на свою мать. У нее была слегка изогнутая линия рта, которую она теперь подчеркивала с помощью красной помады. Губы она обычно красила в самую последнюю очередь перед выходом.
В этот день она выглядела как обычно – непосредственной и рассеянной, милой и ироничной.
***
Более года назад Грант стал замечать множество маленьких желтых бумажек, расклеенных тут и там по всему дому. Это не было чем-то абсолютно новым. Фиона и раньше имела привычку записывать все подряд – название книги, упомянутой по радио, или список вещей, которые нужно было сделать в тот день. Даже ее утренний распорядок был записан на бумаге. Грант находил его весьма интригующим и трогательным в своей точности: «7 часов – йога. 7:30-7:45 – зубы лицо волосы. 7:45-8:15 – прогулка. 8:15 – Грант и завтрак». Но новые бумажки отличались от старых. Они были наклеены на кухонные шкафы и ящики – Столовые приборы; Полотенца; Ножи. Неужели она не могла просто открыть их и посмотреть, что внутри?
Однако были вещи и похуже. Как-то она отправилась в город и позвонила Гранту из телефонной будки, чтобы спросить, как доехать до дома. Или, в другой раз, пошла на свою обычную прогулку в лес и вернулась лишь благодаря линии забора – для этого пришлось сделать большой крюк. Она сказала, что забор ведь всегда должен куда-то привести.
Было трудно разобраться во всем этом. О случае с забором она говорила так, будто это была шутка, а телефонный номер по-прежнему помнила наизусть.
– Не думаю, что об этом стоит беспокоиться, – сказала она. – Полагаю, я просто схожу с ума.
Он спросил, принимала ли она снотворное.
– Если и принимала, то не помню, – ответила она и добавила, что извиняется, если это звучит слишком легкомысленно. – Я уверена, что ничего не принимала. Может, мне следовало бы. Может, витамины...
Витамины не помогли. Она стояла в дверных проемах, пытаясь вспомнить, куда направлялась. Она забывала выключить плиту, когда готовила овощи, или залить воду в кофеварку. Она спросила Гранта, когда они переехали в этот дом.
– Это было в прошлом или позапрошлом году?
– Это было двенадцать лет назад, – произнес он.
– Ужасно.
– Она всегда была немного... такой, – сказал Грант доктору. Он безуспешно пытался объяснить, что удивление Фионы и ее постоянные оправдания стали чем-то вроде рутинных правил вежливости, хотя было видно, что ее саму это забавляет. Как будто она столкнулась с неожиданным приключением. Или играла в игру и надеялась, что и Грант присоединится к ней.
– Ну да, – произнес врач. – По началу это может случаться выборочно. Мы ведь не знаем, не так ли? Пока мы не увидим признаков ухудшения, мы не можем сказать наверняка.
Вскоре уже не имело значения, какой ярлык был присвоен подобному состоянию. Фиона, которая больше не ходила за покупками в одиночку, исчезла из супермаркета, стоило Гранту отвернуться. Ее подобрал полицейский в нескольких кварталах от магазина, когда она брела прямо по центру дороги. Он спросил ее имя, и она с готовностью ответила. Затем он спросил ее, как зовут премьер-министра.
– Если вы не знаете даже этого, молодой человек, вам не стоит заниматься столь ответственной работой.
Он засмеялся. Но затем она совершила ошибку, спросив, не видел ли он Бориса и Наташу. Это были два русских волкодава, которых она приютила в качестве одолжения одному своему другу и которым посвятила всю себя, пока те не скончались. Тот момент времени, когда она поселила их у себя, возможно, совпал с сообщением о том, что она не сможет иметь детей. Это было как-то связано с ее маточными трубами: то ли они были заблокированы, то ли перекручены – Грант уже не помнил. Он всегда старался не думать обо всех этих женских проблемах. Или же это произошло после того, как ее мать умерла. Длинные собачьи лапы, шелковистая шерсть, их узкие, добрые, но в то же время непримиримые морды соответствовали ей самой, когда она выгуливала их. Грант же, в те дни обосновавшийся на своем первом рабочем месте в университете (где деньги его тестя сыграли свою роль, несмотря на запятнанную политическую репутацию их обладателя), наверное, казался некоторым людям лишь очередной жертвой эксцентричных прихотей Фионы; все думали, что он находится на ее попечении, хотя сам он, к счастью, догадался об этом много позже.
***
В «Медоулэйк» существовало правило, согласно которому туда не принимали никого на протяжении всего декабря. Праздничный сезон таил в себе так много эмоциональных потрясений. Поэтому им пришлось совершить двадцатиминутную поездку лишь в январе. Перед тем как они доехали до автострады, проселочная дорога нырнула в болотистую лощину, полностью замерзшую в это время года.
– О, я помню, – произнесла Фиона.
– Я тоже подумал об этом, – ответил ей Грант.
– Только это было при свете луны.
Она говорила о том, как они ночью, под полной луной, ходили на лыжах в это место, куда можно было добраться только в разгар зимы. Они слышали, как ветки деревьев хрустят на морозе.
Если она помнила это так живо и отчетливо, неужели с ней действительно что-то было не так? С большим трудом Грант заставил себя не развернуться и не поехать обратно домой.
Было и другое правило, о котором упомянула начальница. В течение первых тридцати дней новых постояльцев нельзя было навещать. Большинству людей это время было необходимо, чтобы привыкнуть к новой обстановке. До того как данное правило было введено, имели место истерики и слезы – даже со стороны тех, кто пришел добровольно. На третий или четвертый день они начинали стенать и умолять, чтобы их вернули домой. И некоторые родственники поддавались этим мольбам, так что постояльцев увозили обратно, где они справлялись бы ничуть не лучше, чем до этого. Через полгода или в некоторых случаях даже через несколько недель вся удручающая процедура повторялась снова.
– В то время как если оставить их в покое на первый месяц, – сказала начальница, – они, как правило, становятся довольны, как слоны.
***
На самом деле они уже бывали в «Медоулэйк» несколько лет назад, когда посещали мистера Фаркуара, старого фермера-холостяка, который был их соседом. Он неизменно жил в продуваемом всеми ветрами кирпичном доме чуть ли не с начала века, и единственным новшествами за все это время были холодильник и телевизор. Теперь, когда исчез дом мистера Фаркуара, а на его месте вырос безвкусный замок, служивший местом отдыха каким-то людям из Торонто, исчез и старый «Медоулэйк», хотя его история начиналась лишь с пятидесятых годов. Новое здание представляло собой просторный, сводчатый дом, воздух в котором едва уловимо и приятно отдавал хвоей. Богатая живая растительность произрастала из огромных глиняных горшков в коридорах.
Несмотря ни на что, именно старый «Медоулэйк» был тем местом, где Грант представлял себе Фиону на протяжении долгого месяца, когда он был вынужден справляться без нее. Он звонил каждый день в надежде поговорить с сиделкой по имени Кристи. Она, казалось, была немного поражена его настойчивости, но зато предоставляла более полный отчет, чем другие работницы.
По ее словам, Фиона простудилась на первой неделе, но это не было чем-то из ряда вон выходящим для новоприбывших.
– Это как когда ваши дети идут в школу, – сказала Кристи. – Они подвержены целому букету микробов и, в конце концов, переболеют всем, чем только можно.
Затем простуда стала проходить. Фиона больше не принимала антибиотиков и не выглядела такой растерянной, как в первые дни. (Это был первый раз, когда Грант услышал об антибиотиках и растерянности.) У нее был довольно хороший аппетит, и ей нравилось сидеть на застекленной террасе. И она завела друзей, говорила Кристи.
Если кто-то звонил, Грант не брал трубку и позволял автоответчику делать свою работу. Люди, с которыми они общались время от времени, были не близкими соседями, а пенсионерами, жившими по всей стране и исчезавшими порой без предупреждения. Они думали, что Грант с Фионой уехали в путешествие на какое-то время.
Он ходил на лыжах для поддержания формы. Он нарезал круги на заднем дворе, пока солнце скрывалось за горизонтом, отчего небо над сельской местностью, будто бы испещренной голубой каемкой изо льда, становилось розовым. Затем он возвращался в темнеющий дом, включал по телевизору новости и делал себе ужин. Раньше они готовили вместе. Один занимался напитками, а второй – камином, после чего они беседовали о его работе (он писал исследование о легендарных скандинавских волках, в особенности о великом волке Фенрире, который проглотит Одина* в день конца света) и о том, что читала Фиона или какие мысли занимали обоих на протяжении всего дня, проведенного по отдельности. Это было время самой оживленной их близости, хотя, конечно, потом, в постели, наступали пять или десять минут близости физической, которая не часто заканчивалась сексом, но которая убеждала их, что с сексом еще не покончено.
***
Ему приснилось, что он показывает письмо одному из своих коллег. Оно было написано сожительницей девушки, о которой он уже перестал думать, и было полно лицемерия и враждебности, угроз и нытья. С той молодой особой он расстался вполне прилично, и было маловероятно, чтобы она устраивала суматоху из-за пустяков, не говоря уже о попытке самоубийства, на что искусно пыталось намекнуть это письмо.
Грант думал о своем коллеге как о друге. Это был один из тех мужей, которые первыми побросали свои галстуки и ушли из дома, чтобы проводить ночи на матраце с чарующей молодой госпожой, а затем приходить к себе в офис или аудиторию забрызганными грязью и пахнущими наркотиками и ладаном. Но сейчас он окинул Гранта затуманенным взглядом.
– Я бы на твоем месте так не веселился, – произнес он, хотя Грант вовсе не считал, что веселится по этому поводу. – И я бы попытался подготовить Фиону.
Так что Грант отправился искать Фиону в «Медоулэйк» (старый «Медоулэйк»), но вместо этого оказался в аудитории. Все собравшиеся ждали, когда он начнет лекцию. А на последнем, самом высоком, ряду сидела стайка молодых девушек с холодными глазами и в черных мантиях; все они были погружены в траур и не спускали с него своих горьких взглядов, подчеркнуто не записывая ни слова из того, что он говорил.
Фиона безмятежно сидела в первом ряду.
– Подумаешь! – сказала она. – В этом возрасте девочки только и говорят о том, как собираются убить себя.
Он сбросил оковы сна, принял таблетки и принялся отделять правду от вымысла.
Письмо действительно было, на двери его кабинета появилось слово «крыса», написанное черной краской, а Фиона, после известия о том, как та девушка страдала от злополучного увлечения, сказала примерно то же самое, что и в его сне. Коллега ничего не узнал, и никто не совершил самоубийства. Грант не попал в опалу. Но пошли слухи; холодный прием со стороны разных людей стал бросаться в глаза; они получили лишь несколько приглашений на Рождество и провели канун Нового Года вдвоем. Грант напился и, без требования со стороны Фионы, пообещал ей новую жизнь.
Нигде вы не найдете подтверждения того, что жизнь донжуана (если так Грант должен был именовать себя – он, на счету которого не было и половины того количества любовных завоеваний, совершенных человеком, который упрекал его во сне) включает в себя акты великодушия и даже жертвенности. Много раз он угождал женской гордости и хрупкости, предлагая больше привязанности – или грубой страсти, – чем испытывал на самом деле. И все ради того, чтобы теперь быть обвиненным в эксплуатировании, причинении душевной боли и подрыве самооценки. И в предательстве по отношению к Фионе – ведь именно это он и совершил. Но неужели было бы лучше, если бы он поступил так, как другие мужья, и бросил ее? Он никогда не допускал подобной мысли. Он ни на минуту не переставал любить Фиону, не покидал ее ни на единую ночь и не выдумывал витиеватые предлоги, чтобы провести выходной в Сан-Франциско или в палатке на острове Манитулин*. Он был тактичен по отношению к наркотикам и выпивке, продолжал публиковать свои исследования, работать в различных комитетах, продвигаться по карьерной лестнице. Ему никогда не приходило в голову махнуть рукой на работу и супружескую жизнь и уехать в глубинку, чтобы заниматься плотничным делом или разводить пчел.
Но что-то наподобие этого все-таки произошло. Он рано ушел в отставку, из-за чего получал урезанную пенсию. Отец Фионы умер спустя какое-то время, стоически проведенное в большом доме в одиночестве, и она унаследовала это здание вместе с фермой, на которой вырос ее отец, неподалеку от Джорджиан-Бэй*.
Это была новая жизнь. Они вместе работали по дому, обзавелись беговыми лыжами и, несмотря на свою отчужденность, постепенно завели друзей. Больше не было никакого лихорадочного флирта, никаких оголенных женских ступней, взбирающихся по ноге мужчины на званом обеде. Никаких чужих жен. Со временем, когда чувство несправедливости начало угасать, Грант научился здраво мыслить. Феминистки и, возможно, та грустная глупая девушка, а также его малодушные так называемые друзья заставили его отказаться от жизни, становившейся более тревожной, чем она того стоила, как раз вовремя. Потому что иначе это могло бы стоить ему Фионы.
***
Утром того дня, когда ему полагалось вернуться в «Медоулэйк» для первого визита, Грант проснулся рано. Он был полон такого же торжественного трепета, что испытывал в молодости перед встречей с новой женщиной. Это чувство не было обязательно сексуального характера. (Позже, когда встречи стали рутиной, остался только этот аспект.) Нет, оно заключалось в ожидании открытия, почти духовного подъема. Но были и робость, и скромность, и тревога.
На улице стояла оттепель. Снег еще не растаял, но ослепительные сугробы ранней зимы начинали рассыпаться. Эти рябые кучи под серым небом выглядели словно мусор в полях. В соседнем с «Медоулэйк» городке Грант отыскал лавку флориста и купил большой букет. Ему раньше не приходилось дарить Фионе или кому-либо еще цветы. Он вошел в здание, чувствуя себя безнадежным любовником или виноватым мужем из комикса.
– Ого, нарциссы – и так рано! – сказала Кристи. – Вы, должно быть, потратили целое состояние.
Она прошла по холлу впереди него и щелкнула выключателем в какой-то кладовке, где принялась искать вазу. Это была тяжелая молодая женщина, выглядевшая так, будто наплевала на свой внешний вид во всем, кроме волос. Они были светлыми и пышными. Вся эта надменная роскошь в стиле официантки бара или стриптизерши венчала столь будничные лицо и тело.
– Вон туда. – Она кивнула в другой конец холла. – Имя будет прямо на двери.
Оно действительно было на табличке, украшенной изображениями лазурных птиц. Грант колебался, стучать или нет, но все-таки постучал, а затем открыл дверь и позвал Фиону по имени.
Ее там не было. Дверь в уборную была закрыта, постель убрана. На прикроватном столике не было ничего, кроме коробки салфеток «Клинекс» и стакана воды. Ни одной фотографии или рисунка, ни одной книги или журнала. Возможно, их требовалось хранить в шкафу.
Он прошел обратно на сестринский пост.
– Нет? – спросила Кристи с удивлением, которое показалось Гранту наигранным. Он колебался, держа в руках цветы. Она произнесла: – Хорошо, хорошо, давайте поставим этот букет вот сюда.
Вздохнув, словно он был отсталым ребенком, впервые пришедшим в школу, она провела его по холлу к месту под стеклянной крышей, которое, очевидно, служило пунктом встреч и сборов. Несколько людей сидели в мягких креслах у стены, другие – за столиками в центре большого ковра, покрывавшего пол. Ни один из них не выглядел запущенно. Старые – некоторые настолько, что нуждались в инвалидных креслах, – но вполне приличные. Когда они с Фионой посещали мистера Фаркуара, их глазам предстало удручающее зрелище. Волоски на подбородках пожилых дам; кое у кого выпученные глаза, напоминающие гнилые сливы. Старики, пускающие слюни; судорожно дергающиеся головы, как при болезни Паркинсона; люди с помрачением сознания, несущие бессвязный бред. Теперь же все выглядело так, будто они избавились от самых безнадежных пациентов.
– Видите? – сказала Кристи уже тише. – Просто подойдите к ней, поздоровайтесь и постарайтесь не напугать ее. Идите.
Он увидел Фиону в профиль, сидящей рядом с карточным столиком, но не принимающей участия в игре. Ее лицо выглядело слегка одутловатым, а уголок рта был прикрыт жировой складкой – раньше подобного не наблюдалось. Она следила за игрой мужчины, рядом с которым сидела. Он держал свои карты под наклоном так, чтобы она могла видеть их. Когда Грант подошел к столу, она подняла взгляд. Они все посмотрели на него – все игроки за карточным столом, и в их глазах читалось неудовольствие. Затем они одновременно посмотрели вниз, будто желая отразить любое вторжение.
Но Фиона улыбнулась своей несимметричной, смущенной, лукавой и очаровательной улыбкой, отодвинула стул и подошла к Гранту, прислонив ладонь ко рту.
– Бридж, – прошептала она. – Безумно серьезное дело. Они довольно фанатичны в этом отношении. – Она повела его к столику с горячими напитками, разговаривая на ходу: – Я помню себя такой же, когда училась в колледже. Мы с друзьями прогуливали занятия и сидели в комнате отдыха, курили и играли в карты, словно головорезы. Налить чего-нибудь? Чашку чая? Боюсь, кофе здесь почти не осталось.
Грант никогда не пил чай.
Он не мог позволить себе обнять ее. Что-то в ее голосе и улыбке, привычных на первый взгляд, что-то в ее желании защитить картежников от него – как и самого Гранта от их неудовольствия – делало это невозможным.
– Я принес тебе цветы, – сказал он. – Я думал, они осветят твою комнату. Я пошел туда, но тебя там не было.
– Ну да, – ответила она. – Я здесь. – И покосилась на карточный столик.
Грант произнес:
– У тебя появился новый друг. – Он кивнул в сторону мужчины, рядом с которым она сидела. В этот же момент тот посмотрел на Фиону, и она обернулась – то ли из-за слов Гранта, то ли потому, что почувствовала взгляд в спину.
– Это всего-навсего Обри. Забавно, но я была знакома с ним много лет назад. Он работал в магазине. В хозяйственном магазине, где отоваривался мой дедушка. Мы с ним всегда дурачились, но он боялся пригласить меня на свидание. Боялся до самой последней недели, когда позвал на бейсбольный матч. Но когда игра подошла к концу, появился мой дедушка и отвез меня домой. Я гостила у них летом. У дедушки с бабушкой – они жили на ферме.
– Фиона. Я знаю, где жили твои дедушка и бабушка. Мы там живем. Жили.
– Правда? – спросила она без особого интереса, поскольку ее картежник посылал ей взгляды, полные не мольбы, а приказания. Это был мужчина возраста Гранта или чуть старше. Густые жесткие седые волосы спадали на лоб, а его кожа была грубая и бледная, даже желтовато-белая, как старая сморщенная лайковая перчатка. Лицо его было величественное и меланхоличное, и он обладал красотой, напоминающей красоту мощной, но уже престарелой лошади. Но если Фиона казалась озабоченной, то он вовсе не выглядел подобным образом.
– Мне лучше вернуться, – произнесла она, и на ее округлившемся лице выступил румянец. – Он думает, что не может играть, если я не сижу рядом. Это глупо, я едва ли помню правила игры. Если я оставлю вас ненадолго, вы ведь найдете, чем себя занять? Сейчас все это может казаться вам странным, но вы будете удивлены, насколько быстро привыкнете. Вы узнаете, кто есть кто. Хотя некоторые из них витают в облаках, так что не стоит ожидать проблеска узнавания в ответ.
Она ускользнула обратно в свое кресло и шепнула что-то на ухо Обри и постучала пальцами по тыльной стороне его ладони.
Грант отправился на поиски Кристи и нашел ее в холле. Она везла тележку с кувшинами яблочного и виноградного сока.
– Ну как? – спросила она.
– Она хоть знает, кто я такой? – ответил Грант. Он не мог понять этого. Она вполне могла пошутить над ним, что не было так уж необычно. Она выдала себя этим маленьким притворством в конце, разговаривая так, будто он был новым постояльцем. Это было притворство. Наверняка.
– Вы просто застали ее в неудачный момент времени. Она была поглощена игрой.
– Но она даже не играет.
– Ну, зато играет ее друг. Обри.
– Так кто такой этот Обри?
– Он тот, кто есть. Просто Обри. Ее друг. Хотите соку?
Грант мотнул головой.
– Послушайте, – сказала Кристи. – Они не могут без этих маленьких привязанностей. Особенно первое время. Что-то вроде лучшего приятеля. Нечто наподобие фазы их пребывания здесь.
– Вы хотите сказать, что она действительно может не знать, кто я?
– Может быть. Не сегодня. Но завтра – никогда не знаешь, что тебя ждет, так ведь? Вы поймете, как это происходит, после нескольких посещений. Научитесь не принимать все это всерьез. Воспринимать по-новому день за днем.
***
День за днем. Но положение вещей не изменилось и впредь, а Грант не научился воспринимать все как данное. Фиона, казалось, привыкла к нему, но только как к настойчивому постоянному посетителю, который проявлял к ней особый интерес. Или как к досадному неудобству, которое нужно было оградить от осмысления этого факта, как того требовали ее былые правила учтивости. Она обходилась с ним с особой рассеянно-светской добротой, не позволявшей ему задать самый очевидный, самый необходимый вопрос: помнила ли она его как мужа, которым он был на протяжении почти пятидесяти лет? У Гранта возникло ощущение, что данный вопрос заставит ее испытать смущение – не за себя, а за него самого.
Кристи рассказала, что Обри был местным представителем компании, которая продавала средство борьбы с сорняками «и прочее в том же роде» фермерам. А потом, еще не успев состариться или хотя бы выйти на пенсию, он пострадал весьма необычным образом.
– За ним ухаживает жена, обычно дома. Она поместила его сюда на временный уход, чтобы хоть немного отдохнуть. Сестра заставила ее съездить во Флориду. Как видите, она пережила тяжелые времена, потому что никому и в голову не могло прийти, что с таким мужчиной что-то случится. Они всего-навсего поехали куда-то на отдых, и с ним что-то случилось, что-то вроде укуса жука, от которого началась лихорадка. В результате он впал в кому, а потом стал таким, как сейчас.
***
В большинстве случаев эту пару можно было найти за карточным столом. У Обри были крупные ладони и толстые пальцы. Ему было тяжело управляться с картами, так что Фиона перетасовывала и раздавала их за него, а иногда быстрым движением поправляла какую-нибудь одну, которая была готова выпасть из его рук. Грант часто наблюдал через комнату за ее стремительными перемещениями и краткими шутливыми извинениями. Он также видел хмурый взгляд Обри, когда локон ее волос касался его щеки. Пожилой мужчина предпочитал не замечать Фиону, пока она находилась рядом.
Но стоило ей улыбнуться Гранту, стоило ей отодвинуть стул и подняться, чтобы предложить чай, – показывая таким образом, что она признает его право находиться здесь, – как лицо Обри принимало выражение хмурого оцепенения. Он позволял картам выскользнуть из рук и упасть на пол, испортив игру. В результате Фиона была вынуждена заняться этим недоразумением и уладить все как можно скорее.
Если Фиона и Обри не сидели за столом для бриджа, то они бродили по коридорам, при этом он всегда опирался на идущие вдоль стен поручни одной рукой и сжимал локоть или плечо Фионы другой. Для сиделок это было чудом – то, как она вытащила его из инвалидного кресла. Однако для более длительных прогулок – в оранжерею в одном конце здания или телевизионную комнату в другом – без кресла было не обойтись.
В оранжерее пара находила себе место среди самых пышных и крупных тропических растений – в некоем подобии беседки. Грант стоял неподалеку, на другой стороне зеленого островка, слушая их беседу. Смешиваясь с шелестом листьев и звуком текущей воды, переливался мягкий голос Фионы и ее смех. Затем следовало что-то вроде сдавленного хихиканья. Обри мог говорить, хотя его голос, скорее всего, звучал сейчас не так, как раньше. Он пытался сказать что-то – и выплевывал пару хриплых слогов.
Грант сделал над собой усилие и сократил визиты до двух раз в неделю, по средам и субботам, причем по субботам всегда были суматоха и напряжение, свойственные выходным дням. Семьи прибывали целыми стаями. Матери обычно руководили всем процессом, и именно они поддерживали разговор. Мужья выглядели запуганными, а подростки – пристыженными. Обри не посещали ни внуки, ни правнуки, и, поскольку столы для бриджа были заняты посетителями, он и Фиона не принимали участия в субботнем параде. Оранжерея же была слишком популярна, чтобы в ней можно было уединиться для интимных бесед. Последние, конечно, могли происходить и за закрытой дверью Фиониной комнаты. Грант не мог заставить себя постучаться, когда она была заперта, но стоял перед ней в течение какого-то времени, уставившись на табличку с именем в стиле Диснея с ревностным, поистине злостным недружелюбием.
Или эти разговоры могли происходить в комнате Обри, но Грант не знал, где она находится. Чем больше он изучал это место, тем больше коридоров, мест для отдыха и пандусов он обнаруживал, и во время своих бесцельных прогулок по-прежнему был склонен теряться.
Однажды в субботу он выглянул в окно и увидел Фиону – это должна была быть именно она – катящей Обри по одной из мощеных дорожек, очищенных от снега и льда. На ней была глупая шерстяная шляпка и куртка с голубыми и фиолетовыми завитками – то, во что одевались местные женщины, собираясь в супермаркет. Создавалось ощущение, что здешний персонал не утруждал себя сортировкой вещей женщин, которые едва ли носили один и тот же размер, рассчитывая на то, что те в любом случае не распознают предмет из своего гардероба. Кроме того, они подстригли ее. Они обрезали ее ангельский нимб.
В среду, когда все пришло в норму, карточные игры возобновились, а женщины в Мастерской делали цветы из шелка или наряженных кукол – и когда Обри с Фионой вновь были на своем обычном месте, что позволило Гранту улучить время для быстрого, дружеского и приводящего в бешенство разговора со своей женой, – он спросил ее:
– Почему они отстригли тебе волосы?
Фиона поднесла руки к голове, чтобы проверить свою прическу.
– Почему?.. Я даже не заметила этого, – ответила она.
***
Когда Грант впервые начал преподавать англо-саксонскую и скандинавскую литературу, в его классах всегда были студенты определенной категории. Но спустя несколько лет он заметил перемену. Замужние женщины стали возвращаться на учебу в университет. Они делали это не для того, чтобы найти лучшую работу – или работу вообще, – но с целью отыскать что-нибудь более интересное для размышлений, нежели их обычные обязанности по дому и увлечения. С целью обогатить свою жизнь. И, пожалуй, было вполне естественно, что мужчины, дававшие им знания, стали неотъемлемой частью этого самого обогащения, что они стали для девушек более загадочными и желанными по сравнению с теми, для кого они по-прежнему готовили и с кем спали.
Те, что записались на курс Гранта, возможно, имели скандинавское происхождение или могли знать что-нибудь о норвежской мифологии благодаря Вагнеру и историческим романам. Еще было несколько человек, которые думали, что он преподает кельтский язык, и для которых все кельтское обладало мистическим очарованием. Таким аспиранткам он говорил довольно грубо, сидя за своим столом:
– Если хотите выучить прелестный язык, займитесь испанским. Тогда вы сможете воспользоваться им, если поедете в Мексику.
Кто-то принимал во внимание его предупреждение и уходил. Другие, казалось, черпали вдохновение из его требовательного тона. Они усердно работали и привносили в его размеренную жизнь свою цветущую податливость, свою робкую надежду на одобрение.
Он выбрал женщину по имени Джеки Адамс. Она была противоположностью Фионы – невысокая, полноватая, темноглазая и несдержанная. Чуждая ироничному тону речи. Их связь длилась в течение года, пока ее муж не был направлен в другое место по работе. Когда они прощались в ее машине, Джеки начала неудержимо трястись. Так, будто у нее была гипотермия. Она писала ему несколько раз, но тон писем был каким-то чересчур утомленным, и Грант не мог определиться, как на них отвечать. Он упустил время, приличествующее ответу на письмо, и неожиданно увлекся молодой девушкой, годившейся Джеки в дочери. Дело в том, что еще во время общения с Джеки начали происходить весьма ошеломляющие вещи. Молодые девушки с длинными волосами и в сандалиях заходили к нему в офис с единственной целью – сказать, что они готовы заняться сексом. Осторожный подход и деликатные намеки на чувство обязательности по отношению к Джеки были забыты. Ветряная мельница загребла его, как загребла и многих других.
Скандалы разразились внезапно и всесторонне, но никому не пришло в голову, что все только и шло к этому. Начались репрессии; начались увольнения. Но те, кто был уволен, устроились на работу в маленькие, более терпимые колледжи или в Центры Открытого Обучения, а забытые жены отправились от шока и взяли на вооружение наряды и сексуальную беспечность девушек, соблазнивших их мужчин. Академические вечеринки, некогда такие предсказуемые, превратились в минные поля. Эпидемия вырвалась на свободу, она распространялась, как некогда Испанский грипп*. Только на этот раз люди сами стремились к заразе, и мало кто в возрасте от шестнадцати до шестидесяти избежал ее.
Это преувеличение, разумеется. Фиона была готова, а Грант не позволил себе потерять чувство меры. Он испытывал неимоверный подъем своего здоровья. Склонность к полноте, которая появилась у него в двенадцать лет, исчезла. Поднимаясь по лестнице, он перешагивал через ступеньку. Как никогда раньше он наслаждался зрелищем рваных облаков и зимних закатов из окон своего офиса, шармом антикварных ламп, освещавших гостиную соседей, плачем детей в сумеречном парке, не желающих уходить с горки, где они катались на санях. Летом он заучивал названия цветков. В своей аудитории, после натаскиваний тещи, чей голос был едва слышен (у нее была раковая опухоль в горле), он рискнул зачитать ей вслух величественную и кровавую исландскую оду «Выкуп головы», сочиненную в честь короля Эйрика Кровавой Секиры скальдом*, которого этот король приговорил к смерти.
Фиона никогда не изучала исландский и никогда не выказывала особого уважения к историям, скрываемым этим языком, – историям, которые Грант преподавал и о которых писал. Если речь заходила о героях сказаний, она говорила «старый Ньял» или «старый Снорри»*. Однако в последние годы у нее пробудился интерес к стране как таковой, и она изучала ее по книжкам для туристов. Она читала о путешествиях Уильяма Морриса и Одена*. На самом деле она не планировала съездить туда. Сказала, что должно быть такое место, о котором ты думаешь и знаешь или даже мечтаешь, но которое никогда не увидишь.
Тем не менее, в следующий раз, отправившись в «Медоулэйк», Грант взял для Фионы книгу с акварельными рисунками девятнадцатого века, сделанными женщиной – исследователем Исландии. Была среда. Он направился было к карточному столу, но ее там не оказалось. Какая-то дама сказала:
– Ее здесь нет. Она заболела.
Эти слова прозвучали многозначительно и взволнованно – женщина явно была довольна собой, что узнала его, хотя сам Грант не имел о ней ни малейшего представления. Может, она была довольна еще и тем, что знала о Фионе, о ее жизни здесь больше, чем он.
– Его здесь тоже нет, – добавила дама.
Грант нашел Кристи, которая была занята, разговаривая с плаксивой женщиной, выглядевшей так, словно впервые оказалась здесь.
– Ничего особенного, – ответила девушка, когда он спросил ее о Фионе. – Просто сегодня ей лучше было полежать в кровати, она всего лишь немного расстроена.
Фиона сидела, облокотившись на поднятое вверх изголовье кровати. За те несколько раз, что он был здесь, Грант не обращал внимания, что это была больничная койка и что ее можно отрегулировать таким образом. На Фионе была одна из ее скромных ночных рубашек, а лицо было бледное, как мука.
Обри сидел рядом с ней в инвалидном кресле, придвинувшись так близко к кровати, как только мог. Вместо неопределенной рубашки с открытым воротом, которую он обычно носил, на нем был жакет с галстуком. Опрятная твидовая шляпа лежала на кровати. Создавалось впечатление, будто он только что приехал из деловой поездки. И что бы там ни произошло, он казался измученным. Его лицо тоже было серым.
Они взглянули на Гранта с напряженно-горестным предчувствием беды, которое превратилось в облегчение, если не в радушие, когда они увидели, кто к ним зашел. Их ладони были сцеплены вместе, и они явно не собирались отпускать друг друга.
Дело было не в том, что Обри куда-то ездил. И вопрос был не в том, где он был и кого там встретил. Вопрос был в том, куда он собирался уехать.
Грант положил книгу на одеяло рядом со свободной ладонью Фионы.
– Она об Исландии. Я подумал, тебе будет интересно взглянуть на нее.
– Спасибо, – ответила Фиона. Даже не взглянула на обложку.
– Исландия, – повторил Грант.
– Ис... ландия, – произнесла она. Первому слогу еще удалось удержать нить заинтересованности, но последующие потонули в безразличии. В любом случае ей было важно переключить свое внимание обратно на Обри, который пытался вытянуть свою толстую ладонь из ее собственной.
– В чем дело? – спросила Фиона. – В чем дело, душечка?
Грант никогда не слышал, чтобы Фиона использовала это витиеватое обращение раньше.
– Ах, точно. Вот. – Она вытащила несколько салфеток из коробочки у кровати. Обри начал плакать. – Держи, держи...
Он взял пару платочков «Клинекс» и произвел несколько неуклюжих, но удачных сморканий. Пока он был занят, Фиона обратилась к Гранту:
– У вас случайно нет здесь никаких связей? Я видела, как вы говорили с ними...
Обри выразил звук протеста – или утомленности, а может, и отвращения. Затем его туловище подалось вперед, как будто он хотел завалиться на Фиону. Она наполовину вылезла из постели, поймала его и держала так какое-то время. Гранту казалось ненужным помогать ей.
– Шшш, – говорила Фиона. – Тише, дорогой мой. Мы увидимся. Мы просто обязаны. Я приеду к тебе. А ты ко мне.
Обри вновь воспроизвел этот странный звук, уткнувшись лицом в ее грудь, и все, что оставалось Гранту, – это прилично покинуть комнату.
– Хотелось бы, чтобы жена поторопилась и поскорее приехала за ним, – сказала Кристи, когда он подошел к ней. – И чтобы она поскорее разлучила их и положила агонии конец как можно скорее. Уже время ужина, и как нам заставить ее проглотить хоть кусочек, когда он висит на шее?
– Мне остаться? – спросил Грант.
– Для чего? Она не больна, вы ведь видите.
– Чтобы составить ей компанию.
Кристи покачала головой.
– Они должны справляться с такими вещами сами. Обычно у них краткосрочная память. Оказывается, это не всегда плохо.
Грант ушел, не заглянув в комнату Фионы. Он заметил, что ветер был на удивление теплым, а вороны создавали ужасный шум. На парковке женщина в костюме из шотландки вытаскивала сложенное инвалидное кресло из кузова своей машины.
***
Фиона не оправилась от своего горя. Она не ела, а только притворялась, пряча еду в салфетку. Ей давали витаминизированный напиток дважды в день – кто-то из персонала оставался при ней и следил, чтобы она выпила все до дна. Она вставала с постели, одевалась, но затем не делала ничего, кроме как сидела в своей комнате. Она не передвигалась вовсе, если только Кристи – или Грант в часы посещения – не водила ее по коридорам или не вытаскивала на улицу. От постоянного плача ее глаза стали сухими по краям и тусклыми. Ее кардиган – если это только был ее собственный – был застегнут криво. Она еще не дошла до той ступени, когда перестают расчесывать волосы и следить за ногтями, но это могло вскоре произойти. Кристи сказала, что ее мышцы начали атрофироваться и что ей придется пользоваться ходунками, если положение не улучшится.
– Знаете, стоит им только начать передвигаться при помощи ходунков, они становятся зависимыми от них и больше никогда не ходят самостоятельно, – сказала сиделка Гранту. – Вы должны приложить к ней все свои усилия. Попытайтесь подбодрить ее чем-нибудь.
Но Грант не преуспел в этом занятии. Фиона, казалось, стала недолюбливать его, хотя и старалась скрыть это. Может быть, каждая минута с ним напоминала ей о последних мгновениях с Обри, о том, как она просила Гранта помочь, а он ничего не сделал для этого.
Он уже не видел смысла упомнить об их браке теперь.
Начальница вызвала его к себе в офис. Она сказала, что вес Фионы снижался, даже несмотря на витаминизированные напитки
– Дело в том, что, как вам известно, мы не занимаемся длительным постельным уходом на первом этаже. Мы можем провести его временно, если кто-то себя плохо чувствует, но если они становятся слишком слабы, чтобы передвигаться, мы вынуждены рассматривать вариант перемещения на второй этаж.
Он ответил, что Фиона не так уж много времени проводит в постели.
– Нет. Но если она продолжит в том же духе, то будет. Сейчас она находится на грани этого состояния.
Грант сказал, что ему казалось, будто второй этаж предназначен для тех, у кого не все в порядке с головой.
– И это тоже, – произнесла начальница.
***
Улица, на которой оказался Грант, называлась Блэкхокс Лэйн. Все дома на вид были построены в одно и то же время, примерно тридцать или сорок лет назад. Дорога была широкой и извилистой, без тротуара. Друзья Фионы и Гранта обосновались в местах наподобие этого, когда у них появились дети, и молодые семьи по-прежнему проживали в этом районе. Над дверьми гаражей были приделаны баскетбольные кольца, а на подъездных дорожках стояли трехколесные велосипеды. Некоторые дома пришли в упадок: дворы были исчерчены следами шин, окна покрыты фольгой или занавешены линялыми флагами. Но некоторые жилища все же содержались в порядке, насколько это было возможно, людьми, переехавшими сюда, когда район еще был новым – людьми, у которых не было денег или желания подыскивать потом более респектабельное место.
Дом, помеченный в телефонной книге как собственность Обри и его жены, был одним из таких. Дорожка была вымощена плитняком и окружена гиацинтами, которые росли идеально прямо – розовые и голубые вперемежку.
Грант не помнил ничего о жене Обри, за исключением того костюма в шотландскую клетку, в котором он увидел ее на парковке. Низ костюма задрался, когда она нагнулась в кузов машины. У Гранта возникло впечатление аккуратной талии и широких ягодиц.
В этот день на ней не было шотландки. Коричневые брюки и розовый свитер. Он был прав насчет талии – туго затянутый ремень подтверждал это. Может, было бы лучше, если бы она не стягивала себя так сильно, потому что в результате ее тело расплылось сверху и снизу от талии.
Она вполне могла быть на десять или двадцать лет моложе мужа. У нее были короткие курчавые волосы, покрашенные в рыжий. Глаза были голубые – более светлый оттенок, чем у Фионы, – такой оттенок имеют яйца странствующего дрозда или бирюза. На лице было довольно много морщинок, которые стали более заметны из-за косметики цвета орехового дерева. А может, это был ее загар, приобретенный во Флориде.
Грант сказал, что не знает, как лучше представиться.
– Я встречался с вашим мужем в Медоулэйк. Сам я регулярно совершаю туда визиты.
– Да, – ответила жена Обри, вызывающе вздернув подбородок.
– Как у вашего мужа дела?
Слово «дела» было добавлено в последний момент.
– Он в порядке.
– Они с моей женой стали довольно близкими друзьями.
– Я слышала об этом.
– Я бы хотел поговорить с вами кое о чем, если у вас найдется минутка.
– Мой муж не пытался начать что-либо с вашей женой, если вы намекаете на это, – сказала она. – Он не приставал к ней. Он просто не способен на такое и не стал бы делать этого в любом случае. Из того, что я слышала, все было наоборот.
– Нет, дело вовсе не в этом, – произнес Грант. – Я пришел сюда не для того, чтобы жаловаться.
– Ох. Ну, я извиняюсь. Я думала, именно для этого. Тогда входите. Открытая дверь создает сквозняк. Сегодня не так тепло, как кажется.
Так что для Гранта попасть внутрь стало своеобразной победой.
Она провела его через гостиную, сказав на ходу:
– Нам придется посидеть на кухне, откуда я могу слышать Обри.
В поле зрения Гранта попали двойные синие занавески на окнах: тюль и шелковые шторы, – такого же цвета диван и устрашающий бледный ковер, а также несколько зеркал и украшений. У Фионы было специальное слово для такого рода занавесок – она произносила его в шутку, хотя женщина, у которой она это переняла, употребляла данное слово со всей серьезностью. Фиона бы посчитала предосудительным нагромождение всех этих вещей на такой небольшой площади. Из смежной с кухней комнаты – что-то вроде застекленной террасы, хотя жалюзи были опущены – Грант слышал звуки телевизора.
Объект молитв Фионы сидел всего в паре метров от них и смотрел нечто, звучавшее как бейсбольный матч. Его жена заглянула к нему, спросила: «Ты в порядке?» – и прикрыла дверь.
– У меня только кофе, если хотите, – обратилась она к Гранту. – Обри подсел на спортивные каналы в прошлое Рождество благодаря сыну. Не знаю, что бы мы делали без этого.
На кухонных полках стояли всевозможные приспособления и устройства – кофемашина, блендер, точильный камень для ножей и некоторые вещи, названия или предназначение которых Грант не знал. Все выглядело новым и дорогим, как будто только что распакованное или полируемое ежедневно. Гранту пришло в голову, что неплохо бы восхититься кухонной утварью. Он похвалил кофемашину и сказал, что они с Фионой давно хотели приобрести такую. Это было ложью чистой воды – Фиона признавала только хитроумное изобретение родом из Европы, которое заваривало лишь две чашки за раз.
– Они подарили нам ее, – ответила женщина. – Наш сын и его жена. Они живут в Камлупсе, Британская Колумбия*. Отправляют нам больше вещей, чем нужно. Лучше бы потратили деньги и приехали сами.
Грант философски произнес:
– Полагаю, они заняты своей собственной жизнью.
– Они не были так уж заняты, чтобы съездить на Гаваи прошлой зимой. Это можно было бы понять, если бы у нас в семье был кто-то еще, поближе к нам. Но он единственный ребенок.
Она налила кофе в коричнево-зеленые керамические кружки и достала их из обрубленных веток керамического чайного дерева, стоявшего на столе.
– Людям действительно становится одиноко, – сказал Грант. Ему показалось, что сейчас самое время. – Если у них отнимают кого-то, о ком они заботятся, они начинают тосковать. Фиона, например. Моя жена.
– Мне казалось, вы сказали, что навещаете ее.
– Навещаю. Но это не то.
И он произнес то, ради чего пришел сюда. Не могла бы она отвезти Обри обратно в «Медоулэйк», хотя бы раз в неделю, в качестве визита? Расстояние было небольшим, всего несколько миль. Или, если ей захочется взять перерыв – Гранту не приходила эта мысль в голову прежде, и ему было тревожно слышать себя, озвучивающим ее, – он бы сам мог возить Обри, ему это вовсе не в тягость. Он был уверен, что справится. Все это время она двигала сжатыми губами и языком во рту, словно пыталась определить подозрительный вкус чего-то. Она принесла ему молоко для кофе и тарелку имбирного печенья.
– Сама пекла, – сказала она и опустила тарелку на стол. В ее тоне сквозил скорее вызов, чем гостеприимство. Больше она не ответила ничего, пока не села на стула сама, не налила молоко и не размешала его в кружке.
А затем сказала: нет.
– Нет, я не могу сделать этого. И причина в том, что я не в праве огорчать его.
– Неужели это его расстроит? – с серьезным видом спросил Грант.
– Да, расстроит. Расстроит. Об этом и речи не может быть. Привезти его домой, а потом тащить обратно. Это его попросту обескуражит.
– Но неужели он не поймет, что это всего лишь визит? Неужели не сможет вписаться в эту ситуацию?
– Он все прекрасно понимает, – ответила она так, будто он оскорбил Обри. – Но в любом случае это потревожит его покой. И мне нужно будет одевать его, сажать в машину, а он довольно крупный, с ним не так-то легко справиться, как вы могли подумать. Мне придется усаживать его на сиденье, складывать его инвалидное кресло и – ради чего? Если мне и потребуется пройти через все эти трудности, я отвезу его в более веселое место.
– Но даже если я бы согласился сделать это сам? – произнес Грант, пытаясь сохранить многообещающий и разумный тон. – Это правда, вам незачем взваливать на себя эти заботы.
– Вы не сможете, – отрезала она. – Вы его не знаете. Вы не справитесь с ним. Все эти хлопоты, и что он из них извлечет?
Грант не думал, что следует вновь упоминать Фиону.
– Более разумно было бы свозить его в торговый центр, – продолжала она. – Или теперь, когда лодки на озере снова плавают, он получит заряд бодрости, если показать их ему.
Она поднялась и достала сигареты с зажигалкой с окошка над раковиной.
– Курите? – спросила она.
Он ответил нет, спасибо, хотя и не был уверен, предлагала ли она сигарету или просто поинтересовалась.
– Никогда не курили? Или бросили?
– Бросил.
– Как давно это было?
Он задумался над этим
– Тридцать лет назад. Нет, больше.
Он решил бросить примерно в то время, когда познакомился с Джеки. Однако не припоминал, бросил ли он, думая, что его ожидает за это большая награда от Джеки, или бросил потому, что у него появилось другое увлечение.
– Я бросила бросать, – сказала она. – Просто твердо решила бросить бросать, вот и все.
Может, в этом крылась причина ее морщин. Кто-то – определенно женщина – рассказывал Гранту, что у курящих женщин появляется целая сеть тонких морщинок на лице. Но они могли появиться и от солнца, или такова была природа ее кожи, потому что шея тоже была заметно покрыта морщинами. Сморщенная шея и полные, приподнятые груди, как у молодой девушки. В ее возрасте многим женщинам были присущи такие противоречивые внешние данные. Плохие и хорошие внешние данные, генетическая предрасположенность или отсутствие ее – все было смешано. Очень немногим удавалось сохранить свою красоту невредимой, пусть и невзрачной, как это удалось Фионе. Возможно, даже это не было правдой. Возможно, ему пришло это в голову лишь потому, что он знал Фиону, когда та была молодой. Когда Обри смотрел на свою жену, видел ли он девушку из старшей школы, полную насмешливости и нахальства, с опущенными голубыми глазами, сжимающую запретную сигарету своими сочными губами?
– Так ваша жена в депрессии? – спросила жена Обри. – Как ее имя? Я забыла.
– Ее зовут Фиона.
– Фиона. А вас? Кажется, вы не говорили.
– Грант, – ответил он.
Она неожиданно протянула руку через стол.
– Здравствуйте, Грант. Я Мэриан. Так что теперь, когда мы знаем имена друг друга, нет смысла скрывать то, что я думаю. Не знаю, до сих пор ли он зациклен на том, чтобы увидеться с вашей... с Фионой. Или нет. Я его не спрашиваю, и он мне ничего не говорит. Может, это временная прихоть. Но я не горю желанием снова везти его туда, если окажется, что это больше, чем просто прихоть. Не могу позволить себе рисковать. Не хочу, чтоб он расстраивался и вел себя по-глупому. Мне и без того хватает с ним забот. Мне никто не помогает. Я здесь одна. Только я.
– Вы когда-нибудь думали о том – знаю, это для вас очень тяжело, – начал Грант. – Вы когда-нибудь думали о том, чтобы устроить его туда на постоянных условиях?
Он понизил свой голос почти до шепота, но она, казалось, не видела нужды понижать свой.
– Нет, – ответила она. – Я держу его здесь.
– Что же, это очень хорошо и благородно с вашей стороны, – произнес Грант. Он надеялся, что слово «благородно» не прозвучало саркастично. Он не имел в виду ничего плохого.
– Вы так считаете? «Благородно» – это вовсе не то, чем я занимаюсь.
– Тем не менее, это непросто.
– Да, непросто. Но я это я, и у меня нет другого выбора. Нет денег, чтобы поместить его туда, только если я не продам дом. Дом – это то, за что мы будем держаться до конца. Иначе у меня не останется ничего из материальных благ. Со следующего года я начну получать пенсию на него и на себя, но даже так я не смогу позволить себе содержать его там и оплачивать счета за дом. А это многое для меня значит, мой дом, я имею в виду.
– Это похвально, – сказал Грант.
– Все в порядке. Я вкладываю в него много сил. Его нужно ремонтировать и содержать в чистоте. Я не хочу потерять его.
– Не хотите. Я вас понимаю.
– Из-за компании мы оказались выброшенными на берег, – произнесла она. – Я не в курсе всех деталей, но суть в том, что его просто вышвырнули. Закончилось все тем, что они заявили, будто он должен им денег, а когда я попыталась выяснить, что к чему, он сказал, что не мое это дело. Я думаю, он здорово оплошал. Но я не должна совать свой нос в чужие дела, так что просто держу рот на замке. Вы женаты. Вы знаете, каково это. И не успела я узнать обо всем этом, как нам приходится ехать в путешествие, и мы не можем отказаться. И там он заражается каким-то вирусом, о котором нормальные люди никогда не слышали, и впадает в кому. Так что это помогло ему сорваться с их крючка.
– Не повезло, – произнес Грант.
– Я не хочу сказать, будто он заболел намеренно. Просто так получилось. Он больше не сердится на меня, а я на него. Такова жизнь. Нельзя обмануть жизнь.
Она провела языком по верхней губе деловитым движением кошки, чтобы избавиться от прилипших крошек печенья.
– Я говорю, как философ, не так ли? Мне сказали, что вы были профессором в университете.
– Это было довольно давно, – ответил Грант.
– Готова поспорить, что знаю, о чем вы думаете. Вы думаете, что я меркантильна.
– Я не вывожу подобных суждений. Это ваша жизнь.
– Вот именно.
Гранту пришло в голову, что им следовало бы закончить на более дружелюбной ноте. Так что он спросил, работал ли ее муж в хозяйственном магазине летом, когда ходил в школу
– Никогда не слышала об этом. Я выросла не здесь.
***
Грант понял, что потерпел поражение. Мэриан. Он думал, что ему придется столкнуться с природной женской ревностью – или чувством обиды, этакими упрямыми остатками женской ревности. У него не было ни малейшего представления о том, как она смотрела на вещи. Но, тем не менее, каким-то угнетающим образом этот разговор был ему уже знаком. Он напоминал ему о беседах, которых случались между ним и членами его семьи. Его родственники, возможно даже мать, размышляли так же, как и Мэриан. Деньги были превыше всего. Эти люди были уверены, что если другие думают по-другому, то потому лишь, что потеряли связь с реальностью. Мэриан видела его именно в этом свете. Глупец, полный скучных знаний и защищенный счастливой случайностью от правды жизни. Человек, которому не нужно заботиться о том, чтобы сохранить свой дом, и который может позволить себе разгуливать, строя прекрасные великодушные планы, призванные, по его мнению, осчастливить кого-то другого. Что за идиот, думает она о Гранте сейчас.
Вынужденный противостоять подобному отпору, он испытывал чувство безысходности, был раздражен и почти опустошен. Почему? Потому что не знал, сможет ли быть верен себе в борьбе с такими людьми? Потому что боялся, что в конце концов они окажутся правы? Но он вполне мог жениться и на Мэриан. Или другой такой девушке. Если бы он остался в той среде, к которой изначально принадлежал. Она была довольно привлекательна, в конце концов. Возможно, кокетка. Нервозность, с которой она переминалась на своих ягодицах, сидя на стуле, ее поджатые губы, слегка наигранная угроза в голосе – все это осталось от более или менее невинной вульгарности провинциальной кокетки.
Она, должно быть, была полна надежд, когда подцепила Обри. Его солидный вид, работа представителя фирмы, карьерные планы. Она наверняка надеялась, что их финансовое положение будет гораздо лучше, чем сейчас. Именно так и случалось с этими практичными людьми. Несмотря на их подсчеты, на их инстинкт выживания, они, как правило, не продвигались в жизни так далеко, как надеялись. Без сомнения, это казалось несправедливым.
***
Первое, что Грант увидел на кухне, был мигающий огонек на автоответчике. Ему в голову пришла та же мысль, что приходила всегда с недавних пор. Фиона. Он нажал на кнопку прежде, чем снял пальто.
– Здравствуйте, Грант. Надеюсь, я попала туда, куда нужно. Я просто подумала кое о чем. В субботу в «Легионе» будет вечер танцев для одиноких людей, а я вхожу в комитет, отвечающий за еду, так что могу бесплатно привести одного человека. И я подумала: вдруг вам будет это интересно? Перезвоните, когда появится возможность.
Голос женщины продиктовал местный номер. Потом прозвучал гудок, и тот же голос вновь начал говорить.
– Я только что поняла, что забыла сказать, кто это. Ну, вы, наверное, узнали мой голос. Это Мэриан. До сих пор не привыкла к этим устройствам. И я хотела сказать, что понимаю – вы не одинокий мужчина, и я не имею в виду ничего такого. Я ведь тоже не одинока, но иногда бывает не лишним выбраться куда-нибудь. Если вы заинтересовались, перезвоните мне, а если нет, то не нужно утруждать себя Просто подумала, что вам захочется сходить куда-нибудь. Это Мэриан. Кажется, я уже говорила об этом. Ну, тогда ладно. До свидания.
По телефону ее голос отличался от того, который Грант слышал совсем недавно у нее дома. Немного другой в первом сообщении, но во втором это различие стало заметнее. Клубок нервов, напускная небрежность, спешка поскорее закончить с разговором и одновременное нежелание опускать трубку.
С ней что-то произошло. Но когда? Если сразу, то она очень умело скрывала свои чувства при нем. Более вероятно, что это случилось постепенно, уже после его ухода. Не обязательно в виде взрыва симпатии. Просто пришло понимание, что это ее шанс, что он самостоятельный мужчина. Более или менее. Шанс, что она сможет развить их отношения.
Но, делая первый шаг, она дрожала от волнения. Она рискнула собой. Насколько сильно, он не еще не мог сказать. Обычно женская уязвимость росла с течением времени. Наверняка можно было утверждать только одно: если в самом начале она дала слабину, то потом эта слабина будет только расти. Ему приносило наслаждение – к чему отрицать? – что он нашел в ней слабое место. Что пробудил нечто наподобие колебаний, неясных очертаний на поверхности ее эго. Что услышал в ее широких вспыльчивых гласных робкую мольбу.
Он съездил за яйцами и грибами, чтобы сделать себе омлет. Потом ему пришло в голову, что можно и выпить.
Все было возможно. Действительно ли это было так? Например, мог ли он при желании сломить ее, убедить выслушивать его доводы и вернуть Обри к Фионе? И не только в качестве визита, но и до конца жизни. И что станется с ними, Грантом и Мэриан, после того, как ее муж будет доставлен в «Медоулэйк»?
Мэриан, должно быть, сидела сейчас у себя дома в ожидании звонка. Или не сидела. Убиралась по дому, чтобы занять себя чем-нибудь. Может, она кормила Обри, пока Грант ездил за продуктами и обратно. Сейчас она готовила мужа ко сну. Но все это время она прислушивалась к телефону, к его безмолвию. Возможно, она прикидывала, как быстро Грант успеет добраться домой. Его адрес в телефонной книге давал ей лишь слабое представление о том, где он живет. Она прибавляла к этому время, которое уйдет на покупку продуктов к ужину (полагая, что одинокий мужчина ездит за продуктами каждый день). Затем какое-то время, необходимое для прослушивания ее сообщений. И, по мере того как тишина длилась все больше, она придумывала новые объяснения. Может, у него были другие важные дела, прежде чем он поехал домой. Или, вероятно, ужин в ресторане, важная встреча, означавшая, что он не вернется домой допоздна.
Что за чванство с его стороны. Прежде всего, она была разумной женщиной. Она отправилась спать в положенное время, думая, что он все равно не выглядел, как хороший танцор. Слишком негибкий, слишком профессорский.
Он сел рядом с телефоном, листая журналы, но не поднял трубку, когда раздался звонок.
– Грант, это Мэриан. Я была в подвале, развешивала белье на просушку, когда услышала телефон, а когда поднялась наверх – кто бы это ни был, он уже положил трубку. Так что я подумала, вам следует сказать, что я здесь. Если это были вы и если вы вообще дома. Потому что у меня нет автоответчика, так что вы определенно не сможете оставить сообщение. Так что я просто хотела... Дать вам знать. – Времени было двадцать пять минут одиннадцатого. – Пока.
Он скажет, что только что добрался до дома. Нет смысла давать ей повод думать, будто он сидел и взвешивал все «за» и «против».
Портьеры. Так бы Фиона назвала те синие занавески – портьеры. И почему бы нет? Он подумал об имбирных печеньях – настолько круглых, что ей пришлось объявить о том, что делала их сама, – о керамических кружках на керамическом дереве, о пластиковой дорожке, которая – он уверен – была постелена поверх ковра в гостиной. О глянцевой аккуратности и практичности, которых его мать никогда не достигла, но которые бы оценила, – неужели из-за них на него накатил приступ странной и ненадежной симпатии? Или он возник потому, что он выпил еще два бокала?
Загар цвета орехового дерева – он полагал, что это все-таки загар, – на ее лице и шее вероятнее всего простирался к ее вырезу, который был глубоким, морщинистым, благоухающим и страстным. Он заставил себя думать об этом, пока набирал номер, который уже успел записать на бумажку. Об этом и о практичной чувствительности ее кошачьего языка. О ее глазах цвета драгоценных камней.
***
Фиона была у себя в комнате, но не лежала в кровати. Она сидела у открытого окна, на ней было платье по сезону, но на странность короткое и яркое. Через окно внутрь проникал теплый аромат цветущей сирени, смешанный с запахом удобрений с полей. На коленях у нее лежала открытая книга.
– Посмотри на эту прекрасную книгу, что я нашла, – произнесла она. – Она об Исландии. Кто бы мог подумать, что они оставляют в комнатах настолько ценные книги. Но мне кажется, что они перепутали одежду – я никогда не ношу желтого.
– Фиона, – сказал Грант.
– Нас уже выписывают? – спросила она. Он заметил, что ее звонкий голос слегка дрожал. – Ты давно не появлялся.
– Фиона, у меня для тебя сюрприз. Помнишь Обри?
Она уставилась на Гранта, будто ей в лицо били порывы ветра. В лицо, в сознание, превращая все в клочья. Только клочья и рваные нити.
– Имена ускользают от меня, – резко ответила она.
Затем этот взгляд исчез, и к ней вернулось, хоть и с трудом, ироничное изящество. Она осторожно отложила книгу и поднялась, обхватив Гранта руками. Ее кожа или дыхание источали слабый новый аромат, напоминавший Гранту зеленые стебли растений в холодной воде.
– Рада видеть тебя, – сказала она, одновременно сладко и официально. Она сильно ущипнула его за мочки ушей. – Ты мог просто уехать от меня. Просто беззаботно уехать куда-нибудь и бросал меня. Бросил меня. Бросить.
Он приблизил свое лицо к ее белым волосам, ее розовой коже, ее голове такой милой формы.
– Ни за что на свете, – ответил он.
***
Примечания:
«Четыре восставших генерала» – песня американского певца Поля Робсона (1898–1976), написанная в годы Гражданской войны в Испании в поддержку Народного фронта (анти-фашистов)
«Интернационал» – международный гимн коммунистических и социалистических партий
Вестготы – древнегерманское племя, образовавшееся в середине III века н.э.
Порт-Стэнли – т.н. «община» в провинции Онтарио (Канада), расположена на северном берегу озера Эри
Фенрир – огромный мифический волк в германо-скандинавской мифологии. Один – верховный бог в германо-скандинавской мифологии
Манитулин – остров на озере Гурон в провинции Онтарио
Джорджиан-Бэй – залив озера Гурон, расположенный в провинции Онтарио
Испанский грипп – массовая пандемия гриппа, в 1918–1919 гг. распространившаяся по всему миру
«Выкуп головы» – известная ода исландского скальда Эгиля Скаллагримссона, созданная приблизительно в середине X века. Эйрик Кровавая Секира – король Норвегии в период с 930 по 934 гг. Скальды – древнескандинавские поэты-певцы, жившие преимущественно при дворах королей
Ньял – центральный персонаж исландской саги, названной по его имени. Снорри - персонаж исландской саги Эйрпикиа неизвестного автора
Уильям Моррис (1834–1896) – английский поэт и художник, дважды побывал в Исландии и перевел многие исландские саги на английский. Уистен Хью Оден (1906–1973) – англо-американский поэт, провел три месяца в Исландии и написал книгу «Письма из Исландии» (1937)
Британская Колумбия – провинция на западе Канады. Камлупс – город на юге ее центральной части
***
В качестве обложки использована работа британского художника Аарона Маклохлина (Aaron McLaughlin)