Когда в сорок первом пришла война, Изотович как добросовестный мужик и коммунист пошел на призывной пункт. Секретарь райкома, увидев его, отозвал в сторону.
-Фёдор, ты что дуришь? Завтра тут немцы будут, и твоих первыми в расход пустят. Спасай семью, Федя, беги в тыл подальше, а там, коль мало было войн на твоем веку, иди, призывайся, доброволец хренов!
В мировую Изотович Георгия получил и трусом не был. Долго тогда сидели в сырых гадких окопах, атаки русских чахли, немец выжидал. Поди, рядом немчура, и окопы видны, да не даётся противник. Поникли казачки, кураж выдохся, устали, кошки по сердцу скребут от бесплодия действий. Сидел Фёдор в окопе, сидел, думу горевал и, приподняв голову, затянул:
Ка-арие гла-азки, дивные очи-и,
Тёмны, я-як ночка, ясны, как день!
Ой, о-очи, очи-и, очи дивочи,
Дэж вы навчились зводити людэ-эй?…
Растяжный, мужественный баритон матёрого вояки прокатился по траншеям, продрался в души кубанских хлопцев… Закончив песню, Фёдор встал, изготовил винтовку, перекрестился, спокойно поднялся на бруствер и молча попер на немца. Ну и кубанское братство за ним же… Противник поздно осознал ситуацию. Егорий был получен заслуженно.
Летом семнадцатого года приболел Фёдор животом и пошел к санитарам за пилюлями, чтоб войну в брюхе успокоить. В медпалатке какой-то сопливый подпоручик назвал его симулянтом, обида вскипятила кровь, налила пудовые кулаки, и возмутившийся казаче прошелся по мордочке офицера без перчаток. Сконфуженный офицерик приготовил месть. Разыскал Федора на позициях и решением полевой войсковой тройки сдернул храброго и святого Егория с груди честного воина. Вот так не бедный казак Федор Изотович Зинченко стал крепким коммунистом, борцом за справедливость.
Потому в станице он многим насолил справедливыми делами.
Изотович вернулся домой.
-Мария, подь сюда, вот что, мать, незаметно и быстро собирайся. Малым ничего не говори, спать уложи, Шурка с Тоней пусть тихонько помогут, никаких тяжестей не брать, драпать бегом будем, Анатолия кликни, у нас с ним дело будет.
Вечерело. Станичники готовились к приходу новой власти, пекли караваи, доставали расшитые рушники, сторожили колхозное добро к скорому майдану, потирали руки, предвкушая расправу с надоевшей за два десятка лет диктатурой голытьбы.
Изотыч тоже готовился, уже знал и понимал - его семья есть агнцы жертвенные по любому случаю…
- Толя, сын мой, нас двое мужиков. Сделаем так. Стемнеет, и до луны бричку надо за станицу к кукурузе откатить, да так, чтоб ни муха, ни комар не донесли. Затем мать туда же с сестрами должны прийти россыпью. И последнее, в конюшню пробраться, к нашим лошадям, да так, чтоб не ржали и не фыркали, копыта тряпками обмотать, тихохонько выманить, к кукурузе отвести. Там запрягёмся и помалу, а затем и рысью драпать в тыл будем, здеся нам не выжить, разве, что смерть по-разному примем, а девок опозорят.
Бричку откатили, женское племя тоже удачно добралось, лампу в хате оставили зажженной. Лошадки Фёдора узнали, хлебца с солью получили, Анатолий повел Ласточку, Изотыч Красавчика, обмотки им явно мешали.
Мария Ивановна, красивая добротно полная, к своим годам уже прошедшая раскулачивание с выселкой в Сибирь, голод смерть первого мужа и детей, сама робостью не страдала, она жалилась за детей, она ждала, напряженно вслушиваясь в ночную тишину, готовая задрать любую тварь, покусившуюся на её гнездо.
Взошла луна, но ни сына, ни мужа с лошадьми так и не было, но и шума из станицы тоже не было. Тревожное состояние усиливалось, дорога хорошо просматривалась.
Из станицы донеслись голоса и какой-то шум, дочки тревожно прижались к матери.
-С выводком, подлюка, сбежал, - послышалось вполне отчетливо.
И тут же рядом приглушенно:
-Мария…Мария…
Красавчика быстро запрягли в бричку, тряпки с ног размотали.
Федор взял вожжи и густым шёпотом гаркнул:
-Но-о, милый, пошел, бегом…- легонько стегнул, - гэй, гэй…
Ни седла, ни подпруги не было. Анатолий накинул заготовленную из сыромятной кожи уздечку, смотал с ног Ласточки тряпьё, ухватился за гриву и вскочил на хребет, шлёпнул ладошкой по крупу.
-Но-о, милая, гэй, родная, гэй…
Лошадки, видно поняв всю серьёзность стоящей перед ними задачи, послушно побежали проворной рысью.
-Ну, мать, тикаем пока! Давай милые, давай, на вас, родные, вся
надёжа, на вас!
-Слышь, хлопцы, а то они тама! Пуляйте! Пуляйте!
Хрякнул выстрел, затем другой, третий…
Беглецы напряженно ожидали погони, но лошадки бежали, отмеряя метр за метром, промахнул километр, за ним другой, погони не было, не решились станичники на сполох…
Прошла война, все живы. Судьба заставила поколесить, пока не осели в Белореченской. Дети подросли и стали улетать из гнезда. Анатолий дослужился до полковника. Все девки получили образование, а кто и два.
Летом все дети и внуки слетались к старикам, спали где придется - во дворе, на веранде, в доме.
За огромным столом Федор Изотович с Марией Ивановной на почетном месте, по рюмочке пропустят, начинают вспоминать и песни петь, да как! Вся станица у плетня собиралась послушать.
-Ну, Мария, начинай… не томи…
Мария Ивановна, слегка прокашлявшись, тонким, твердым, чудесным, как серебряная нить голоском:
-Сла-авное….
-Высоко, Мария, высоко, не справишься.
Мария Ивановна, спокойно и горделиво:
-Справлюсь.
И вновь, приготовившись:
-Сла-авное море – священный Байкал,
Славный корабль – омулевая бочка.
И тут Федор Изотович, жгучим баритоном в дуэт:
-Эй, баргузин, пошевеливай ва-ал,
Молодцу плыть недалечко…
Пришло время, не стало Федора Изотовича.
Марию Ивановну дети забрали с собой в город, и её время пришло.
Перед уходом в мир иной Мария Ивановна произнесла:
-Фёдором я довольна.
Согласитесь, не каждый мужик может заслужить такую оценку, и если женам дать право выдачи наград, то орден довольной супруги был бы почитаем!