ИВАН КОЖЕМЯКО
ГЕРОЙ
БОРОДИНА
© Кожемяко Иван Иванович
27 ноября 2013 года
Москва
2013 год
***
ГЕРОЙ БОРОДИНА
Не знаю, почему в Крыму я стал читать книги о генерале Николае Николаевиче Раевском.
Многое знал об этом человеке. О его безукоризненном и щепетильном понятии чести, прямоте и скромности.
Кто, скажите, способен заявить Государю Александру I:
«Нет, Государь, титул графа я не приму. За честь – спасибо. Но мне это совершенно не нужно.
Выше чести и звания, нежели солдат, защитник Отечества, я не знаю.
И так отмечен Вами сверх меры. Спасибо, Государь.
А большего мне и не надо!»
И хотя это сильно уязвило Александра I, но ничего более не сказал Раевскому, а лишь протянул ему Указ, где было велено, Высочайше, ввести в Государственный Совет Империи генерала от кавалерии Раевского Николая Николаевича.
– Спасибо, Государь
Как всегда буду верой и правой служить Отечеству нашему.
Александр I досадливо поморщился и сам первым вышел из огромного кабинета.
Очень понравилась и запомнилась искренняя характеристика Наполеона, против войска которого генерал Раевский воевал многократно и никогда не был побеждён:
«Этот генерал сделан из того материала, из которого делаются маршалы».
Честная оценка высокого противника, что тут скажешь другого.
Так высоко генерала Раевского, его дар военачальника, в своём Отечестве не оценили.
И виной всему – его неуживчивый и прямой характер.
Он не искал выгод от расположений и знакомств, не гнул спину и не склонял голову пред теми, кто мог, в одночасье, более удачливо решить его судьбу.
Я отчётливо видел в одном из своих сновидений, как Милорадович, командовавший к тому времени Петербургским военным округом, обошедший Николая Николаевича в милостях и отличиях, и уже готовившийся, прошёл слух, воздеть тяжёлые золотые фельдмаршальские эполеты на свои плечи, сам, без приглашения, явился на квартиру генерала Раевского.
Тот неслыханно удивился, но учтиво и как настоящий хлебосольный хозяин, принял высокого гостя.
Раевский вспомнил, как они с Милорадовичем командовали в кампании 1812 года, соседними корпусами.
Тот всегда был шумным, любил внешние эффекты и почести, умел, даже самый ничтожный успех, превознести до небес и засвидетельствовать Государю, Главнокомандующему русской армией, мысль о том, что только благодаря его гениальности и дару предвидения, этот успех и стал возможным.
Нередко ситуация складывалась прямо анекдотичная: царь не только одобрял деяния, за которые его славословил Милорадович, но резко им противился и об этом все знали.
Но не знал, святая душа, Николай Николаевич, что Милорадович почти ежедневно писал личные депеши Александру I, в которых давал уничижительные характеристики и Кутузову, и Багратиону, и Ермолову, Барклаю де Толли и цареубийце Бенингсену, и даже ему, грешному.
Недоумённо изумлялся Кутузов, даже жёлчный Бенингсен, кривил свои бесцветные губы, когда на Милорадовича, без ходатайства военного вождя, полился щедрый дождь наград и иных отличий.
Государь в своих раскриптах ставил деятельного и распорядительного генерала всем в пример, и отмечал его как действительные, а таковых тоже было немало, так и совершенно мнимые заслуги.
Сегодня же, выпив домашней наливки, а её у Раевского готовили отменно, стал говорить какими-то загадками, чем вверг Раевского в изумление:
– Николай Николаевич! В России складывается особая обстановка. Война и дух победы над узурпатором, увиденное в Европе, уж тринадцать лет волнует лучшие умы воинства, дворянства.
Мы все отчётливо понимаем, что в России… э… следует предпринять энергичные меры по установлению… более справедливого строя, при котором действительно заслуженные люди получат возможности и доступ к управлению государством.
Мы полагаем, что в это время Вам надлежит быть с нами, с теми, кто и сможет сформировать органы управления, подготовить соответствующие законы будущего государственного устройства России.
Раевский побледнел.
Встал, величественный, в своём расстёгнутом сюртуке, без эполет, из-за стола и гневно ответил:
– Ваше Высокопревосходительство! Род Раевских всегда служил Отечеству и Государям России честно. Ни в какие дворцовые интриги не вмешивались и не встревая.
Полагаю, что и сейчас честь рода не будет замарана святотатством отступничества и измены.
И, уже впадая в ярость, прокричал:
– Как Вы смеете, мне, Раевскому, предлагать стать карбонарием?
Тогда и Вам, милостивый государь, следует вернуть Самодержцу Всероссийскому все награды и отличия, отречься от Присяги, и только в этом случае Ваше отступничество можно будет как-то оправдать.
Прошу Вас оставить мой дом и более в нём ни при каких обстоятельствах не появляться.
Честь имею!
Милорадович побледнел, но опыт и практика интриг закалила его характер уже так, что он спокойно и взвешенно произнёс:
– Благодарю Вас, Николай Николаевич. Не много найдёшь сегодня верных людей.
И простите, я вынужден был и с Вами говорить в таком ключе, так как я уже и не знаю, кому верить.
Приходится остерегаться.
Тем более, Николай Николаевич, я думал, что Вы – заедино со своим зятем, князем Волконским.
Мне достоверно известно, что он играет ключевую роль среди заговорщиков в армии.
Раевский побледнел.
Он тут же вспомнил свои многочисленные разговоры с князем Сергеем Волконским, мужем его любимицы, младшей дочери.
Тот, в последнее время, совершенно изменился.
Открытость и сердечность оставили его.
Он стал каким-то жёлчным. Замкнутым и всё чаще уходил от прямых вопросов Раевского о причинах его скрытности и тревоги.
– Князь Сергей, – однажды вечером, обратился к нему Раевский, – я бы не стал Вас тревожить и лезть Вам в душу, ежели бы не судьба дочери.
И по праву отца я должен знать, что с Вами происходит? Это ведь напрямую затрагивает её… и Ваше будущее, будущее моих внуков. Тем более, что Вы скоро станете отцом.
Извольте ответить прямо и честно.
Волконский стушевался, покраснел, но взгляд свой от лица Раевского не отвёл.
И стал говорить:
– Николай Николаевич! Полагаю, что Вы прекрасно понимаете сами, что то устройство общества, в котором пребывает Россия, совершенно несправедливо
Миллионы людей порабощены, пребывают в ужасающей нищете и невежестве.
И мы, патриоты России, взялись за дело переустройства общественной жизни.
Наш идеал – ограниченная конституционно – монархия. Во главе с просвещённым монархом и сильной властью Государственного Совета, состоящего из самых достойных людей России.
– И конечно, князь Сергей, – перебил его Раевский, – Вы, Пестель, Трубецкой, этот немец, с которым Вы у нас гостили накануне, как его?
– Кюхельбеккер…
– Да, Кюхельбеккер, – в числе этих самых достойных людей. Так?
– Ну, – замялся князь Сергей, – не только. Мы рассчитываем и на других прославленных участников войны, среди которых – Вы, Николай Николаевич, Милорадович, Бенингсен…
Раевский гневно вскочил из кресла и почти пробежал по комнате:
– Вы, князь Сергей, эту мысль отбросьте. Бредовую! Никогда, слышите, никогда род Раевских не осквернил себя духом якобинства.
Мы всегда супротив неприятеля стояли, лицом, не хоронясь от стрел – ранее, затем – от пуль и картечи.
Но в подобных деяниях, о которых Вы здесь говорите, никогда мы не принимали участия. Не стану исключением и я.
– Честь имею, князь! – и Николай Николаевич быстро вышел из кабинета.
Так и не узнал бесхитростный и прямой Раевский, что Милорадович и был верхушкой заговора.
И вот он злой рок судьбы – его же сторонник, заговорщик Каховский, не зная, что Милорадович и стоял во главе заговора декабристов, застрелил того на Сенатской площади, как командующего войсками Петербургского военного округа, а поэтому, по мысли Каховского – неизбежно – верного царского сатрапа.
Не случись этого, ещё неизвестно, чем бы закончилось это противостояние, и была ли вообще пущена в дело картечь против смутьянов.
Более Раевский с зятем не виделся. Дома.
И когда тот, в буремную ночь, покидал его имение, оставляя на руках Николая Николаевича свою жену, любимую дочь генерала, Раевский, тот же час, по его уезду, направился на половину дочери:
– Машенька, друг мой,
Ты должна выслушать меня. Я не знаю, говорил ли с тобой об этом князь Сергей, но я скажу тебе прямо, как отец – он встал на страшный путь, путь измены Государю и Отечеству.
И на этом пути его ждёт бесчестие, позор и опала, если не самое худшее.
Мария заплакала, но Николай Николаевич был неумолим и жёстко продолжил:
– Я не хочу не только сочувствовать ему и поддерживать в этом страшном заблуждении, но, как человек пристойный и слуга Государев, обязан доложить об этом…
Мария кинулась к нему:
– Папинька, Вы не смеете. Иначе я тут же уйду из дома. В мир уйду, в монастырь, куда угодно!
Раевский сник. Он хорошо знал свою дочь. И, уже мягче, сказал:
– Душа моя, ты не горячись. Тебе, вон, скоро рожать. А с ребёнком я тебя никуда не отпущу.
– Это запомни твёрдо, – уже жёстко и однозначно заключил он:
– Никуда! Мой внук или внучка – будут расти здесь, со мной. И это не обсуждается даже более, если ты моя дочь.
И он, вскинув вверх правую руку, даже прокричал:
– Иначе – прокляну…
Я, как участник этой драмы, даже съёжился. У меня замерло и остановилось сердце.
Он был прекрасен в своей решимости и непреклонности, как и тогда, в роковой миг на Бородинском поле, когда под градом картечи и пуль шёл с сыновьями умирать за Отечество.
– Иначе, Мария, ты меня знаешь, прокляну. И ты будешь отлучена от родительского порога навсегда. А я, приняв такое решение, тут же умру и сам.
Конечно, я знал, что это были последние месяцы Марии в родительском доме.
Вскоре и князь Сергей будет арестован.
Новый Государь лично будет допрашивать его.
И скажет ему горькие, но такие справедливые слова:
– Чего Вам, князь, ещё не доставало?
Вы были обласканы монаршими милостями более иных. Буквально двух дней не хватило, чтобы я произвёл Вас в генералы. К своей коронации хотел…
Прекрасная семейная партия…
Я просто поражаюсь, как Вы, Трубецкой, могли выступить против своего Императора. Вы. Введённые в круг ближайших соратников Самодержца Всероссийского, его же и предали.
Внимательно посмотрел в глаза Волконскому и с горечью добавил:
– А я считал Вас более иных заслуживающего моего расположения и дружбы. Да, дружбы! Я Вас числил именно в кругу своих друзей. Самых близких и доверенных.
Волконский сразу поник и постарел при этих словах на годы…
Николай I подошёл к Волконскому и собственноручно сорвал с него тяжёлые эполеты и орден Георгия IV класса.
– Полагаю, что так будет справедливо.
Вы не имеете права носить эти высокие отличия. Предатель высшими наградами империи не увенчивается. Иначе – тогда порочна сама власть.
И Николай I поспешно вышел из зала.
Я всё это видел столь отчётливо, более того, чувствовал себя непосредственным участником этих событий.
И я… всецело был на стороне Государя. Ведь он действительно был прав.
Все зло на Земле вершится с благословения и по воле отступников и предателей, причём, сокрытых и тайных.
Тех, на кого подозрение падает в самую последнюю очередь.
И вот в бурную ноябрьскую ночь, когда ветер стонал в верхушках кипарисов, а море – в ярости, непрестанно, бросало неисчислимые тысячи тонн воды на берег, я появился в гостиной у Николая Николаевича.
Он был всё в своём неизменном военном сюртуке, зелёного цвета, цвета гвардии, обшитом красным кантом по вороту и рукавам.
Шейный чёрный платок он снял, словно тот душил его, и под сюртуком виднелась белая нижняя сорочка.
Грудь его от волнения часто вздымалась.
Ему было трудно дышать, несмотря на открытые, настежь, окна в гостиной.
Он встретил меня как старинного знакомого.
Поздоровался за руку, тут же налил из хрустального графина тёмно-красного вина, сам жадно выпил весь бокал, и в волнении заговорил:
– Нет, Вы только посмотрите, что со мной сделали эти карбонарии и отступники. Кроме того, что князь Сергей лишил меня дочери, Вы знаете, что она следом за Трубецкой уехала в Сибирь, к месту ссылки мужа…
Тут же перебежал к другой мысли:
– Одна радость – Николеньку не отдал. Вот, растёт отрада души моей…
Потёр, с усилием, переносицу и продолжил то, что угнетало его душу, не давало ей покоя:
– А сегодня, – у него даже подбородок задрожал, – сыновей арестовали. Якобы и они участвовали в заговоре.
Но я знаю своих сыновей. Детей родимых своих знаю. Да, знаю! Под пулями и картечью их вырастил. Они не могли совершить бесчестных поступков.
Они приучены только открыто, глядя в глаза, выступить против каких-то ненормальностей, но никоим образом – не заговорщицки, подло, тайно, скрывая своё имя и своё лицо.
Он перешёл даже на крик:
– Нет и нет! Вот она цена предательству и подлости.
Вот к чему привели игры князя Сергея. Быть в моём доме, обласканным – и плести нити заговора? Подло! Подло и бесчестно!
За что мне так? – и его плечи затряслись от рыданий.
Он старательно стал растирать лицо руками, которое исказила гримаса боли и гнева.
Успокоившись, заговорил вновь, уже тихо, обессиленным и слабым голосом:
– Ответьте мне, Вы ведь уже всё знаете об этом. Как Ваши современники оценивают происходящее сейчас?
– О, Николай Николаевич. В разное время – разные оценки.
В советский период, отдавая дань уважения Вашему мужеству на полях сражений, тем не менее – как-то замалчивалась ваша позиция в оценке выступления декабристов.
– Кого?
– Декабристов, Николай Николаевич. Так называли тех людей, что вывели войска га Сенатскую площадь.
– Понятно. Нет, моя позиция была предельно внятной и понятной.
Я и адмирал Сенявин выступили за суровейшее наказание отступников.
К слову, мы требовали смертной казни в отношении двенадцати человек. В том числе – и в отношении князя Сергея Волконского, Трубецкого. И только милость Государя сохранила им жизнь.
Он их помиловал.
И только пятерых Высший суд, а не единоличная воля Государя, осудил к смертной казни через повешение.
– Да, сударь мой, – как-то обречённо и грустно сказал Раевский, – не как воинам принять смерть от пули, а как подлых заговорщиков – в позорной петле.
Нервный тик отчётливо подёргивал правую сторону его породистого лица.
– А знаете, – с новой силой вскинулся он, обращаясь ко мне, – никогда не прощу заговорщикам, никогда, что так мою семью разорили.
Машенька – душа, за этим висельником в Сибирь поехала. Видите, навсегда мы разлучились с нею.
Я ведь это к чему Вам говорю – не имел права князь Сергей принять такую жертву.
Стыдно, стыдно ему так поступать. А он – обрёк её на такие унижения и лишения. Разве она к ним готова и заслужила их?
Вы не знаете, что Государь повелел всех, кто едет за каторжанами, лишить прав, поразить во всех имущественных, сословных и прочих отличиях и уравнять с крепостными.
– Это я для этого дочь растил, холил? – уже просто гремел Раевский, разрывая ворот и так свободной рубашки под сюртуком.
– Вот отвергни он её, скажи. Что никогда не допустит и не примет её жертвы – она бы и осталась здесь, Николеньку растила, атак – пропадёт ведь…
Он отёр слёзы платком и заговорил вновь:
– А каково мне самому учинять следствие в отношении сыновей и доказывать Государю, что они не изменники и отступники. Разве я их к этой роли готовил? Я верю им, и их честное слово значит для меня больше, чем оговор, с которым выступил и князь Сергей, Вы только вслушайтесь в это – муж моей дочери оговаривает ни в чём не повинных офицеров, чтобы себе послабления от следствия поиметь, и за ним следуют и ещё некоторые иные якобинцы..
Он горько усмехнулся:
– А ведь многие из них служили под моим началом. Правда, минуло с той поры почти пятнадцать лет, но что это меняет?
– Да, Николай Николаевич, я знаю это.
– Удалился я и от света. От суеты. Так и живу здесь. Спасибо Государю, в числе многих участников войны ¬– отметил и меня куском земли в этом благословенном краю.
Вот и обустраиваю его, чтобы оставить потомкам.
–Хотите, – загорелся он, – покажу усадьбу, парк.
– С радостию, Николай Николаевич.
И мы долго бродили по красивейшему парку.
Особенно меня поразил массив итальянских сосен. Необычайной красоты деревца, с густой, словно зонтик, верхушкой, так подходили, гармонировали с морем, окружающими скалами.
– Был заброшенный, дикий и пустой берег. Бесплодный. А теперь, – он удовлетворённо заулыбался.
– Наверное, это моё главное дело жизни. Как у того короля Лира – талант проявился в выращивании капусты.
Мы шли по дивному парку, Николай Николаевич краткими репликами обращал моё внимание на достопримечательности:
– Пушкин вот здесь любил сидеть, – и он указал рукой на уютную беседку, окружённую густой зеленью.
– Нет, нет, господь щедро отметил своими милосятями. Не у многих это случается. Людей – честь и совесть России, увидел, имел радость душевную состоять с ними в знакомстве, со многими – в дружбе.
Но и страданий перенесено – кто измерит их и какой мерой?
Но знаю отчётливо одно – я другой судьбы себе бы никогда не пожелал.
Всё получилось и всё состоялось так, на сколько Господь сил положил.
Служил России верой и правдой, чего желаю и Вам, – и он красноречиво дотронулся рукой до моей Звезды Героя.
– Не знаю, что за отличие, какой державы, но вижу, чувствую, что оно дорого Вам.
– Да, Николай Николаевич. Это высшее отличие вчерашней России, именовалась которая Союз Советских Социалистических республик. Империи, если можно так выразиться, даже более могущественной, нежели та, которой Вы служили. Да нерадивые дети не смогли сберечь её и на куски разорвали. Стыдно и горько.
Наших дней уже декабристы Великую державу на заклание принесли, разорили её и по миру пустили.
Уже ни Польши, ни Финляндии, ни Восточных государств, ни Кавказских нет в её составе.
Раевский оцепенел. И глухо, через минуту, ответил:
– Нет, сохрани Бог дожить до ваших времён. Лучше уж пасть на поле брани, нежели поражение от своих декабристов, как Вы говорите, потерпеть.
Нет хуже и изощрённее врага, нежели собственные выкормыши. От них более всего утрат.
Он проводил меня к воротам усадьбы, искренне подосадовал. Что я не мог остаться на ужин.
– Будете в наших местах – заходите. Буду рад.
– Спасибо, Николай Николаевич!
Марево растаяло. Я сидел на скамейке маленького кораблика, который резво бежал по морю от Ялты до Алушты.
По левому борту хорошо был виден зелёный, с белым, особняк, в окружении огромных уже итальянских сосен.
И мне почудилось, что на балконе поняли мелькнула знакомая фигура в зелёном сюртуке и я явственно услышал голос Николая Николаевича:
«Спасибо, голубчик, за память. За доброе слово. За то, что меня тогда, в нашу встречу.
А я – из вечности, минуточку нахожу, прихожу сюда. Очень люблю свою усадьбу. Жаль только, что жизнь в ней остановилась.
А дом без людей не живёт. Ему нужна людская суета, реальная жизнь, досмотр и уход.
Заходите, голубчик, не забывайте старика. Буду очень рад встретиться с Вами вновь.
С князем и Машенькой уже только Там и встретился.
Сторонится меня князь Сергей даже там, в жизни вечной.
Стал до неприличия плаксивым, эгоистичным. Только он, по его словам, выстрадал более всех.
А что я пережил, как отец? С кем он меня разлучил? С дочерью, сыновьями, пострадавшими безвинно.
Спасибо Государю, лично разобрался и снял с них оговор.
А князь так и не простил меня за то, что я голосовал на Государственном Совете за вынесение ему смертной казни, как вору и отступнику.
Так и держится всё больше Пестеля, да Кюхельбекера. Всё с ними коротает вечные дни.
И не угомонятся никак. Всё сожалеют. Что не случился их верх в 1825 году.
А он и не мог никак случиться. Не вся же Россия совесть утратила и честь.
Вот так, голубчик. Прощайте, подошёл мой час и надо возвращаться из милых пенат в ту жизнь, которой никто не минует».
И над домом Николая Николаевича я увидел уходящее в небо свечение, которое вспыхнуло ярко и стало затухать.
А вскоре – растаяло и совсем.
И только налетевший ветерок обдал меня свежестью. Я даже удивился: странно, но более ни у кого на кораблике волосы даже не зашевелились, а только у меня рассыпались от налетевшего свежего порыва, да на глазах от чего-то выступили слёзы…
***