О, сколько их, мелодий чудных,
Вверяет чувствам Божий Дух:
И колдовских, и безрассудных,
Иль плач скорбеющих старух…
И случай, демон искуситель, –
Он и явление, и крах,
Пустой убийца, и правитель…
Он Божий перст во всех делах.
Дирижёр симфонического оркестра имени Стаханова Сергей Алексеевич Чекрыжов выглянул из-за кулис, и его сердце забилось в счастливом припадке: зал был заполнен до отказа. Кое-где в проходах даже поставили стулья.
«Триумф, триумф, – стучало в висках у поражённого нервической бледностью Сергея Алексеевича. – А ведь ещё совсем недавно я и представить себе не мог, что буду стоять в одной шеренге с Глинкой и Чайковским!»
– Вот оно, признание! – словно вторя маэстро, воскликнула просунувшаяся где-то под мышкою «первая скрипка» – Вот она, народная любовь.
– Любовь Арсеньевна, голубушка, а вы зачем здесь? – склонился Сергей Алексеевич над «первой скрипкой» и нахмурился курчавыми бровями. – Немедленно ступайте к себе: сейчас начинаем! И… ради Карла Маркса, – голос дирижёра окрасился просительными нотками, – разомните, как следует, пальцы.
Обозрев ещё раз счастливыми глазами зал, Сергей Алексеевич неуловимым движением тронул забывчивую ширинку, и его голова вернулась за кулисы.
«Скоро в бой, – натужно стирая с лица улыбку, подумал он, – и пусть мне помогут незримые братья Карл Маркс и Гефест!»
За сценой творилось совершенно невообразимое: челноками сновали раскрашенные лихорадкой костюмеры, гвоздили потолок и стены пыльные рабочие, меж них тянули противопожарные кишки брандмейстеры. По бокам сцены, в проходах, расположились электрики в резиновых перчатках и казавшиеся неприступными за серьёзными лицами врачи-травматологи, тут же выясняли отношения инженер по технике безопасности симфонического оркестра и вооружённые трудовыми кодексами представители профсоюзов.
Промокая вспотевший лоб, к дирижёру подбежал концертмейстер Белоруков и взволнованно затараторил:
– Сергей Алексеевич, дорогой, вы видите, что творится сегодня в зале? Полный аншлаг! А ведь это всего лишь третий концерт! А какова пресса! Даже руководитель федерального агентства по печати и массовым коммуникациям передовицей отметился!
– Товарищ Белоруков, я полностью разделяю ваш оптимизм, – дирижёр изобразил на своём лице мученическую улыбку и вперил её наравне с немигающими глазами в концертмейстера, – но не соблаговолите ли вы сойти с моей обременённой вашими ботинками ноги?
– О-о-о! Какой изысканный пафос! – концертмейстер пружинисто, точно мальчишка с парковой скамейки, спрыгнул на пол и с нарастающим благоговением воззрился на Сергея Алексеевича. – А ведь каких-нибудь пару недель назад вы просто засветили бы мне в ухо. Какой метаморфоз! У вашей души, мой гениальный друг, растут высоконравственные крылья!
– Сергей Алексеевич, дорогой, – перебил концертмейстера директор оркестра Виктор Владимирович Мазов, – позвольте спросить: вас известили, что на вчерашнем концерте присутствовали послы Германии, Испании и Франции? Кроме того, моя благоверная заприметила консула Итальянской республики в Москве господина Брутто и супругу посла королевства Швеция Юханссона! Эта холодная шведка самым натуральнейшим образом разрыдалась, когда в апофеозе симфонии зазвучали басовые!
Сергей Алексеевич смущённо развёл руками, и его кучерявые брови окончательно закудрявились.
Сопроводив внимательным молчанием магическое превращение дирижёрских волос, директор снизил голос.
– И это ещё не всё! Крупнейшие концертные залы Европы, Китая, Австралии и Японии домогаются меня многомиллионными контрактами! А из Америки, дорогой Сергей Алексеевич, – директор оглянулся по сторонам и перешёл на доверительный шёпот, – на ваше имя персональный трёхгодичный ангажемент!.. Фурор, совершеннейший фурор!
В этот момент между ними возникла запыхавшаяся, сверкающая бирюзовыми глазами и серёжками головка Анечки, старшего билетного кассира.
– Виктор Владимирович, во второй и в третьей кассах билеты закончились, программки – и те порасхватали! Первая касса спрашивает: места в гостевой ложе продавать или немного попридержать?
Директор и выдохнувший глубинную судорогу дирижёр переглянулись.
– Продавать, Анечка! Конечно, продавать!
Снедаемый внутренними страстями, Сергей Алексеевич погрустнел, но в следующую секунду в его глазах сверкнули молнии. Он выпустил их в удивлённую головку Анечки:
– Пусть билеты достанутся истинным ценителям, пусть они попадут в мозолистые руки!
Прозвучал второй звонок.
– Так! – хлопнул себя по лбу дирижёр. – Где администратор? Евгения Васильевна!.. Ну, где её черти носят! А, вы здесь… Извините, пожалуйста. Ради Карла Маркса, извините!.. Евгения Васильевна, надеюсь, у вас всё готово?
Зардевшая выше воротничка Евгения Васильевна – по распространяемым ею же слухам прапрапраправнучка румынской царицы, пропустила мимо ушей извинения и скользнула по мешковатому смокингу дирижёра саркастическим взглядом.
– У нас давно всё готово, Сергей Алексеевич! Обычные профилактические штрихи с реквизитом.
– Слава Карлу Марксу. Ну, други мои, с Богом!
На восклицательном знаке зазвучал тревожными нотками третий звонок.
Ответственный за регламент нажал на пусковую кнопку, и расшитый золотыми колосьями занавес медленно пополз по ясеневой сцене. Заждавшиеся, переполняемые эмоциями зрители в едином порыве поднялись и бурно зааплодировали. На середине сцены возник конферансье: в приличествующем чёрном костюме, белоснежной манишке на голое тело и в лакированных ботинках с каблуками. Открылась кожаная папка. Подчиняясь тонкому намёку, зал неохотно стих и перешёл на разнобойный стук сидений и покашливание.
– Симфония «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Автор и главный дирижёр оркестра – Сергей Чекрыжов!
Дирижёр, чьё имя в последние дни не сходило с газетных полос, и заставивший говорить о себе мировую музыкальную общественность, буквально выбежал из-за кулис на сцену и, вскочив на предназначенное ему возвышение, постучал по пюпитру. Аплодисменты смолкли. В наступившей тишине было слышно, как в одном из потолочных плафонов жужжит обезумевшая от одиночества и ароматической насыщенности театрального воздуха муха.
Сергей Алексеевич натужливо потянулся подбородком, будто намереваясь выпрыгнуть из добросовестно накрахмаленного воротничка, кивнул сосредоточившейся над своим инструментом «первой скрипке», взмахнул руками и бросил их, наполненные величавости и доблестной патетики, вниз. Левая рука упала почти вертикально, а правая чуть в сторону, поближе к пюпитру, чтобы контролировать испещрённый энергичными пометками нотный стан и своевременно переворачивать страницы.
Ритм задавала пишущая машинка работы великого итальянского маэстро. Обаяние и исполнительское мастерство известной во многих странах мира солистки соединились в эту минуту в едином порыве. Сегодня «первая скрипка» превосходила саму себя. Её голубые глаза оказывались то слева, то справа от движущейся, словно пулемётная лента, каретки, то вдруг взлетали над машинкой на два погонных вершка, то оказывались ниже неё на целых четыре. Зрители с замиранием сердца следили за проникновенной, безукоризненно точной работой ведущего исполнителя.
После четырёх девятидольных тактов к солистке присоединилась группа из пятнадцати пишущих машинок. Синхронность их движений завораживала: клавиша в клавишу, возврат в возврат, вжик в вжик. На второй минуте синхронного вжиканья респектабельный господин из первого ряда воскликнул: «Обальдьеть!» – и зааплодировал. На него со всех сторон зашикали, но тут же отрешились и были поглощены творящимся на их глазах событием. Иностранец несколько секунд крутил недоумённым ёжиком, но вскоре присоединился к всеобщему отрешению и больше уже никого не отвлекал.
И тут началось. На исходе третьей минуты ладонь дирижёра нарисовала в воздухе круг, и, вплетаясь в тональность пишущих машинок, зазвенели дисковые пилы и строительные пистолеты. Спустя ещё четыре такта включились два токарных станка, три тельфера, по восемь стачивающих и обмётывающих машин. Слева направо, по кругу потянулся ленточный конвейер, унося и одновременно принося с собою к швейным машинам красный шёлк и серое хлопчатобумажное суровьё. Рекою полилась дымящаяся буро-фиолетовая стружка, застрекотали иглы, шпульки, швейные хромированные лапки.
Довольный безукоризненным звучанием симфонии Сергей Алексеевич одобрительно опускал и приподнимал вспотевшие веки, улыбался и, чувствуя на своей спине десятки заворожённых глаз, энергично потряхивал набриолиненными кудряшками. Работавшие в зале телекамеры не выдержали эмоционального напряжения и съехались к сцене.
На двадцать второй минуте исполнения дирижёр нарисовал в пространстве сложную фигуру, и, усиливая настроение симфонии в мажоре, заработали шесть ткацких и двенадцать фрезерных станков. Зашипел подкачиваемый компрессорами воздух, и полтора десятка девушек в жёлтых жилетах и касках запрыгали над пневматическими молотками. Через два такта по правую руку от девушек включились свежеокрашенные киловаттные наждаки, и восемь прометеевского облика мужчин в защитных очках и брезентовых фартуках принялись высекать из них оранжевые искры. Темп симфонии задавал сорокатонный пневматический молот.
После очередного кругового движения дирижёрской палочки умолкли строительные пистолеты и пишущие машинки, в ту же секунду в благозвучное, трёхоктавное звучание оркестра включились две бензопилы, семь дрелей, перфоратор и четыре шлифовальные машины. Не успевшая эвакуироваться из плафона безумная муха упала в обморок.
Фон позади станков высвечивался на разноцветном экране дугой электрической сварки, а на самом верху, по натянутым над сценой тросам ползли верхолазы.
После каждого пятого девятидольного такта на авансцену выбегали облачённые в комбинезоны рабочие и опрокидывали под ноги первому ряду тяжёлые тачки с цементом и каменным углем.
Зрители в задних рядах поднялись и влекомые дивными звуками напирали на передних, некоторые начали брататься. В гостевой ложе, откуда после очередного удара молота вынесли окончательно побледневших олигархов и дам, истерично кричал и размахивал чётками заплаканный шейх, а в левой половине зала, на подлокотниках кресел стояла, сцепившись руками, сорганизованная группа бодреньких пенсионеров в пионерских галстуках и распевала «Интернационал». В потолочном плафоне брела долиною смерти безумная муха.
В те же минуты вокруг театра творилось невообразимое и незабываемое: одна за другой прибывали кареты неотложной помощи, экипажи патрульно-постовой службы и конная милиция, подъехали четыре взвода химической защиты в противогазах и две пунцовые пожарные машины. Одна из машин пронзительно выла заклинившим клапаном, а другая, суетливо сдавая назад, повалила сначала гранитного Гоголя, а затем и Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина. Не замечая рухнувших сатириков, огнеборцы начищали бронзовые каски.
На сороковой минуте дирижёрская палочка грациозно затрепетала над головой, на мгновение замерла и с последним ударом могучего молота бросилась вниз. Зал взревел и утонул в громоподобной овации. На сцену полетели алые гвоздики. В потолочном плафоне, в котором находилась почившая муха, задрожала и с выстрелом лопнула лампочка.
Сергей Алексеевич выдержал паузу, поблагодарил кивком головы оркестрантов, перекрестился и, дважды проговорив своё обычное «слава Карлу Марксу», повернулся к публике. В его глазах блестели капельки слёз. Зал будто опрокинулся от бушевавшего под сводами театра шторма.
– Браво, маэстро!
– Брависсимо!
Сергей Алексеевич шагнул на авансцену, распростёр руки и, с трудом перекрывая рёв восторженной публики, крикнул:
– Я люблю вас! Я ваш!
На десятой минуте шторма плачущий дирижёр повернулся к захлёбывающимся в крике иностранцам:
– Вериматчевое сенкью, господа, вериматчевое!
Публика неистовствовала два часа. Самыми яростными и живописными участниками этого действа были покрытые цементной и угольной пылью зрители в первом ряду.
Спустя неделю к «Красной стреле» прицепили восемь дополнительных вагонов, и весь состав оркестра со всем реквизитом – станками, запасными частями, расходными материалами, и техническим персоналом отправился на гастроли в заждавшийся духовного пиршества Санкт-Петербург. Первые десять вагонов поезда занимали одетые в оранжевые жилеты фанаты, некоторые были в вязаных шарфах и шапочках «Stahanoff», а самые преданные и экзальтированные – в защитных масках сварщиков и сталеваров. Разбившись на группы, фанаты распевали «Не кочегары мы, не плотники…» и «Руки рабочих…», то вдруг, заметив на перроне интеллигента в очках, начинали скандировать в окна пролетарские речёвки. Попутную же старушку, которая, дабы урезонить мозолистые души, затянула не ко времени "то не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит", вынесли вместе с баулами на ближайшей остановке, сунув в недоумённую ладонь тридцать три целковых и невесть откуда взявшуюся оливковую ветвь.
Дирижёр и директор оркестра ехали в двухместном купе. На покрытом салфеткою столике призывно позвякивали стаканы, и от тряски разворачивалась сальная газета, из которой в жутком беспокойстве – вдруг последние минуты бытия! – выглядывали «ножки Буша». Сергей Алексеевич долго смотрел в окно, пел обо всём, что видел, и о своей потаённой мечте, потом, потрясённый великолепием отражавшихся в реке облаков, замолчал и тронул задремавшего, было, директора за плечо.
– Виктор Владимирович, достаньте мне две мартеновские печи! Я умоляю вас. Ну, хотя бы самые маленькие, китайские. Вы ж понимаете: Равеля без них не сыграть. Воздух, вся атмосфера зрительного зала должна быть пронизана запахом музыки. Великой музыки!
Всю дорогу до Питера они пили портвейн и мечтали. Мечтали, как исколесят весь мир, согревая души людей теплом пролетарских сердец, и о том, что когда-нибудь их симфония прозвучит на самом большом стадионе, а в центре будет стоять самый мощный в Европе прокатный стан.
На следующий день они болели головами и бережно лечили их армянским коньяком, а вечером, после головокружительного успеха в «Юбилейном», Сергей Алексеевич облачился в домотканое рубище без штанов и в течение часа написал симфонию «Колхозники всех стран, соединяйтесь!» И сразу уснул, а его муза ещё долго летала над Невским проспектом и развлекалась в головах горожан интимными мыслями. Угомонилась муза лишь на постовом милиционере Чердынцеве, который как ни старался, так и не смог зажать ладонями свой неподвластный рот, в панике отступил перед его небывалым своеволием и прокричал (будто нарочно!) под окнами похрапывающего дирижёра павлином, стрепетом и галльским петухом. И в тот же миг Сергею Алексеевичу приснился вещий сон: он закончил-таки свой восьмой концерт для бормашины с вопиющим горлом и оркестром.