Кажется, все было совсем недавно… Всего чуть меньше 70 лет назад.
Война, репрессии, смерти, разрушенные и раскиданные семьи по 1/6 части суши – огромной поверхности планеты Земля сотен тысяч людей, дети, оставленные без родите-лей, родители, которым было не суждено увидеть больше никогда своих детей, голод, хо-лод и затерянные в этом огромном мире дети – несмышленыши и взрослые, вынужденные подчиняться и делать все возможное, чтобы сохранить жизни детей и свои собственные. Всё это было в стране, претендовавшей на первенство в мире, всё это было в СССР.
Всего лишь семьдесят лет назад не было и не существовало таких понятий, как ин-тернет, мобильная связь, телевидение… Не было машин, только лошади с разными теле-гами. Были трактора (ХТЗ) с огромными задними колесами, на которых торчали шипы. Существовало радио в виде черной тарелки у немногих граждан в городах, а в сельской местности, в некоторых селах около сельсовета такая тарелка или её модификация висели на столбе и иногда оттуда, сквозь хрип и скрежет, доносились скупые новости. Шел 1941 год от Рождества Христова. Шла Вторая мировая война, или Великая Отечественная вой-на, – Советский Союз воевал против фашисткой Германии…
Было хмурое утро второй половины ноября 1941 года. Путешествие на пароходе в эвакуацию закончилось в Рыбной слободе на берегу реки Камы. Всего нас было 123 человека. 120 детей репрессированных родителей в возрасте от трех до четырнадцати лет. Это были детдомовцы.
Две женщины, сопровождающие. Моя мама, назначенная директором, я и кастелянша, или, по-современному, заместитель директора по хозяйственной части. Встречали прибывших двое, на трех телегах: седой старик с лицом, изрезанным глубокими морщинами, и пожилая женщина с усталыми грустными глазами. От пристани в Рыбной слободе нас повезли на телегах. Нас, малышей до семи лет, вещи, кое-какой детдомовский инвентарь и необходимые кухонные принадлежности погрузили на телеги. Остальные шли за тремя телегами. Идти предстояло около двадцати километров по раскисшей от осенней слякоти дороге. Конечной целью было село Шумково Рыбнослободского района.
Шли молча. Слышен был лишь скрип тележных колес, чавканье лошадиных копыт, по щетки утопавших в грязи, редкое понукание возниц и нечаянные вскрики поскользнувшихся. Несколько раз, при подъемах на взгорки, пришлось толкать телеги – лошадиные копыта скользили, лошади бились и хрипели, стараясь изо всех сил. Облепив телегу, по щиколотку в грязи, дети постарше помогали животным и снова, в пропитанной жидкой грязью обуви, молча шли за телегами по обочинам дороги.
Добрались до села затемно, ни в одном из окон не горел свет. Деревня казалась вы-мершей. Телеги подъехали к большой бревенчатой избе, это была местная школа. Нас всех до утра разместили в одной большой комнате – актовом зале с небольшой сценой, здесь же сложили все наши нехитрые пожитки. В комнате было тепло. Обувь поставили сушиться к печке. Кое-как, не раздеваясь, все устроились на полу. Длительный переход по слякоти основательно утомил, и, несмотря на голод, через несколько минут все спали, утомленные тяжелой дорогой.
Потом мне объяснили, что Шумково – село, так как здесь была церковь. В деревнях церквей не бывает. Село условно делилось на две части: Верхотурье, где на самом высо-ком месте стояла церковь, и Лягушенка – другая часть села. Эти две части разделял овраг, со временем превратившийся в узкую лощину с пологими склонами. Посередине села, наверху склона лощины, стояла школа. Напротив, невдалеке, по другую сторону лощины, особняком дымила кузница, в которой колдовал у горна с наковальней хромой кузнец Потапыч. Рядом с кузницей в линейку и в беспорядке стояли два колесных трактора с шипами на огромных задних колесах, несколько сеялок, плуги с одним и двумя лемехами, кучка борон, перевёрнутых зубьями вниз, и молотилка – сооружение из дерева и железа, похожее на большой короб на железных широких полозьях.
Мимо кузницы проходила дорога в большой татарский аул Аракчу, расположен-ный в километрах семи от Шумково.
Первая зима войны была очень холодной. Нас, маму и меня, определили жить у ба-бушки Михеевны. Это была маленькая сухонькая старушка лет восьмидесяти, ростом меньше мамы, а мама была высотой всего-то чуть больше полутора метров. Глаза у Михе-евны были ясные, и смотрела она всегда ласково. Я не помню, чтобы Михеевна когда-нибудь сердилась или была недовольна. Утром и вечером, перед сном, она молилась, что-то шепча про себя, а в конце всегда внятно произносила: «Спаси нас всех, Господи, и не пусти зла в наши души».
Живности у Михеевны не было. Она говорила, что все забрали для фронта: и коро-ву, и пару овец, и даже кур с петухом. Оставили до весны два мешка пшеницы и мешок ржаной муки. Внутри избы у бабушки Михеевны зимой на бревнах образовывались со-сульки. Бабушка спала на печи, а мы с мамой укутывались, чем можно, и грели друг друга на кровати. Изба была маленькая, крытая серой от времени соломой, много лет простояв-шая и вросшая в землю так, что завалинка была чуть ниже окон. (Завалинка – утрамбо-ванная земля вокруг дома, высотой до полуметра, сдерживаемая плетнем, сплетенном из толстых дубовых прутьев, уложенными восьмеркой вокруг дубовых кольев.) Две сту-пеньки крыльца вели в тамбур, за ним следовали небольшие сени. Дверь из сеней откры-валась в одну комнату, четверть которой занимала русская печка.
Три небольших оконца выходили на улицу, а четвёртое смотрело во двор. У этого окошка стояла прялка, низень-кая самодельная лавочка, короб с нитками, шилом, кусочками кожи, кусками вара, пучка-ми щетины, обрезками валенок и прочими интересными вещами, а на подоконнике лежа-ло веретено, сапожный нож и два напёрстка. В правом углу комнаты был иконостас и стоял небольшой стол с самоваром. Налево, за печкой, умещалась кровать. Под окнами стояла широкая лавка.
В январе прошли сильнейшие метели, и нашу избу замело снегом со всех сторон до самой соломенной крыши. Маленькие окна занесло наполовину. После снегопадов пе-рестало дуть в щели между бревнами. Перед крыльцом вырыли колодец в снегу и сделали ступеньки в сугробе, протоптав тропинку к дороге прямо над (плетнем) забором. Возвращаясь домой, я всегда съезжал на попе с этой горки, с разгона вваливаясь в сени. Темнело рано. Однажды в январе, возвращаясь с матерью домой, мы встретились с волками. Луна светила ярко.
Мама торопила меня, постоянно оглядываясь по сторонам, и держалась середины улицы, подальше от темных мест. Она очень боялась, что кто-нибудь нападет на нас. Боялись дезертиров, бродяг. Было морозно, снег скрипел под ногами.
Первым волков увидел я и сказал маме, чтобы она не беспокоилась, что волки про-вожают нас, и никто нас не тронет. К волкам у меня было какое-то очень доброе отноше-ние. Мама некоторое время пела мне колыбельную:
Баю-баюшки-баю!
Не ложись на краю.
Придет серенький волчок,
Он ухватит за бочок.
Он ухватит за бочок
И утащит во лесок.
И утащит во лесок,
Под ракитовый кусток.
Пока я не умел говорить, просто слушал. Начав говорить, спрашивал, кто такой волчок. Мама объяснила. Мне много раз снились волки. Два больших светло-серых с бе-лой шерстью на морде и черными подпалинами около глаз, внимательно и очень серьезно смотрели на меня большими умными глазами, как бы спрашивая, каково мне. Этот немой вопрос не был конкретным.
Вопрос касался моего существования в целом в этой жизни, где я существую без них, без их заботы и защиты. Глядя им в глаза, я мысленно со всей серьёзностью успокаивал – все хорошо. Было такое впечатление, что они проверяют, все ли ладно. Какое-то время они, после моего мысленного ответа, смотрели на меня, потом, повернувшись, исчезали. Первый раз этот сон приснился мне, когда я, наверное, ещё не умел говорить. Этот сон снился мне регулярно, и всегда после него я чувствовал себя за-щищенным и уверенным, и пытался вспомнить что-то очень важное.
Поэтому я всегда смеялся и говорил, что волчки за бочки не ухватывают и никуда не утаскивают. Мама пыталась спорить, а я смеялся. Мама притворно сердилась и велела немедленно засыпать, а то день завтра будет не выспавшийся и хмурый. Добавляя, что и я буду тоже не выспавшийся и хмурый. Сказка о Красной шапочке мне совсем не нрави-лась, в ней волк глотал бабушку и внучку, и кончалась сказка как-то не по-человечески – волку вспарывали живот. Какая-то отвратительная сказка.
Никому я не рассказывал об этом сне, и не боялся волков, они мне казались род-ными. Эти два волка под яркой луной были точно такие же, как волки из моих снов. Только я не видел их глаз.
Мы как раз подошли к протоптанной в снегу тропинке, которая вела по сугробу через забор к нашей избе. Наконец-то до мамы дошел смысл сказанного, и она, увидев волков, вдруг заметалась из стороны в сторону. Два крупных волка сидели неподвижно на дороге, справа и слева на равном от нас расстоянии, не менее пятнадцати метров, как бы оставляя нам единственный путь, в избу. Мне пришлось повиснуть на маминой руке, чтобы она перестала метаться. Её трясло от страха. Пришлось, что было сил, подталкивать её по тропинке к избе. Это, наверное, был единственный случай, когда мама не защищала меня.
В снежный колодец мама спустилась первой моим способом. Оглянувшись, я помахал волкам рукой, волки по-прежнему сидели неподвижно. В тот момент у меня было ог-ромное желание позвать их и погладить. Во сне, почему-то это было невозможно, не по-ложено, как будто в момент встречи я был бесплотным.
Мама в ужасе звала меня и проси-ла скорее спускаться, что я и сделал, оглянувшись и ещё раз попрощавшись с «моими» волками. Мама долго не успокаивалась, её била крупная дрожь. Рассказывала Михеевне, что нас чуть не съели волки, что они за нами гнались и если бы догнали, то разорвали. Я пытался перебить маму, мне было обидно, что моих волков ругают ни за что.
Говорил Михеевне, что они нас провожали и охраняли. Кажется, Михеевна меня поняла. Попроси-ла мать приготовить чай и подала ей щепотку настоящей заварки. Мама перестала дро-жать и кричать, а я спокойно рассказал Михеевне, как вели себя волки.
Михеевна, молча оделась и вышла. Вернулась, через несколько минут, обила у порога снег с валенок, при-села к столу. Внимательно поглядев на меня, потом на мать, сказала – сын-то твой правду сказал, волки провожали вас. Они метку у плетня оставили. Больше ничего не говори и не ругай этих волков. Я не понял, о какой метке говорила Михеевна, но был благодарен ей и готов был сделать, для неё что угодно. На следующий день Михеевна показала мне, как волки пометили, оставив предупреждение всем другим, что это их территория – около тропинки над забором с двух сторон в сугробе слегка желтели два небольших пятна – метка мочой.
Жизнь текла в заботах о дровах и пропитании. Кроме холода было еще и голодно. Весь дневной рацион состоял из тарелки жидкой болтушки пары картофелин с кожурой, кусочка ржаного хлеба и нескольких кружек горячей воды с сушеной морковью или свек-лой. Выручала иногда Михеевна, у которой тоже было не густо. Она давала матери то луковицу, то морковь, то свеклину. Мама сушила их в печке, специально для чая. Когда могла, Михеевна потчевала нас с мамой печеной картошкой, а иногда давала мне распа-ренную в печи кашу из пшеничного зерна. Михеевна, за харчи, подшивала односельчанам валенки. Меня она научила сучить дратву и вставлять свиную щетину вместо иголки.
Иногда она доверяла мне делать отверстия шилом в подошве. Мне нравилось протаски-вать суровую нитку через вар, а потом вплетать в кончик нитки расщепленную с одного конца щетинину. Ещё Михеевна лихо управлялась с веретеном и пряла пряжу на заказ. Из этой пряжи она связала нам с мамой очень теплые варежки. Еще Михеевна научила меня щипать лучину для освещения избы вечером и утром.
Самым сложным было освоение кремня, кресала и трута для добывания огня. Сбив пальцы, я освоил и эту науку. При лю-бой возможности я просил дать мне растопить печь. Зажав в левой руке желтоватый кре-мень с прижатым к нему толстым шнуром, из каких-то мягких лохматых ниток, я ударял тонкой стороной плоской железки, которую держал пальцами правой руки, сверху вниз по кремню. От скользящего удара по кремню сыпались искры. Часть этих искр попадала на обгоревший конец трута, и надо было быстро раздуть эту огненную точечку на всю его толщину. Потом надо было приложить к тлеющему труту несколько соломинок или очень тонких щепочек и дуть, подкладывая соломку и щепки, пока не появлялось пламя. При ударе кресалом о кремень, у меня искры летели в разные стороны, а у Михеевны все-гда вылетали плотным снопом. Если я чиркал по кремню раз десять, чтобы затем раздуть трут и получить в результате пламя, то Михеевне хватало одного – двух ударов. Очень интересно было высекать искры в темноте, но Михеевна ограничивала меня, отбирала кремень и кресало, говоря, что с огнем нельзя баловаться, можно так и избу спалить.
За работу, так говорила Михеевна, раз в неделю, когда она пекла хлеб, я получал от Михеевны горячую горбушку ржаного хлеба.
Сначала доставалась закваска — кусочек сохраненного теста (дрожжей не было) от предыдущего замеса, иногда к Михеевне приходили соседи с пргосьбой поделиться тес-том для закваски. Тесто для хлеба замешивалось с вечера, в специальной маленькой дере-вянной кадушке. Укрывалось всячески и на ночь ставилось в тепло, на печку. На следую-щий день Михеевна долго вымешивала тесто, лепила два колобка, потом на деревянной лопате слегка сплющивала их и задвигала в глубину протопленной и разогретой печи. Закрыв печку заслонкой, садилась на лавку и, прикрыв глаза что-то шептала. В этот день в избе всегда было очень тепло, и до следующего дня стоял сытный хлебный дух. Готовые караваи доставались деревянной лопатой. Михеевна каждый из них бережно оборачивала чистой белой холстиной и оставляла перед заслонкой медленно остывать. Однажды, она, прижав каравай к животу, отрезала горбушку, позвала меня и, протянула мне со словами – это тебе за работу.
Как же пахла эта горбушка! Какая у неё была растрескавшаяся хрустящая корочка! Как было здорово, не торопясь, до полного растворения во рту жевать этот хлеб, откусывая то корочку, то мякушку. В животе становилось тепло, тело тяжелело, и я чувствовал себя сильным, плотным. После этого – первого случая, награждение горячей горбушкой стало традицией.
Каждый раз я с нетерпением ждал, когда будут печь хлеб. Однажды бабушка отрезала, как всегда горбушку, и тут же еще и ломоть горячего хлеба. Я, естественно, начал с самого вкусного — горбушки. Михеевна, завернула хлеб, как обычно, и принялась прясть шерсть. Крутила веретено и все время поглядывала на меня.
Я еще не управился с горбушкой, когда услышал вопрос — что буду делать с ломтем хлеба. Ответа у меня не было. Михеевна улыбнулась и тут впервые я услышал слово ЭГОИСТ. Мне был предоставлен выбор, как поступить с ломтем хлеба. Михеевна подсказала, спросив, а ты маму не хочешь порадовать, она ведь тоже очень мало ест, все, что можно, отдает тебе. Тут же объяснила, что эгоист — человек, который думает только о себе и еще бывают жадные эгоисты. Эгоистом мне явно не хотелось быть, а тем более жадным эгоистом. Слова были какие-то жесткие и противные, и мне явно очень не захотелось, чтобы когда-нибудь так меня называли.
…....................
Зима 1942 года была занята освоением лыж и всевозможными прыжками с руко-дельных трамплинов. Меня звали опробовать каждый новый трамплин и, собравшиеся ребята следили за траекторией моего полёта. Я не помню, чтобы хоть раз испытывал страх перед прыжком, мне очень нравилась скорость и полет. Это были мгновения, как это не звучит банально, мгновения радости и счастья и так было каждый раз когда я съезжал с горки с почти отвесного склона или прыгал с трамплина.
Этой же зимой начал готовиться к лету. Михеевна подсказала, что мне понадобится удочка, а для этого нужно приготовить леску, а крючки скуёт кузнец Потапыч, только попросить его надо по доброму.
К нам приехали, собственно приехали к маме её бывшие воспитанники (мама до войны работала воспитателем в детском доме), две девушки, которые готовились на курсах медсестер. Мне – то все еще было только четыре года от роду и семь месяцев, а я уже был самостоятельным, о чем мне довольно часто напоминала бабушка Михеевна. Девушки решили пройтись по деревне, когда еще можно будет просто погулять. Меня с ними отпустили к кузнице, своего рода достопримечательности. Пока девушки разговаривали и очень весело шутили с кузнецом, я прошелся около конюшни и обнаружил одиноко стоящую лошадь. Было страшновато, но я помнил наказ – не стой сзади лошади и не жадничай вырывай из хвоста по одному волоску.
Вот, пристроившись сбоку рядом с лошадиной ногой, я и начал дёргать по волоску, собирая конские волосы для будущей лески. Получив за третий выдернутый волосок лошадиным хвостом по лицу, не заметил, как лошадь переступила, и я оказался прямо перед копытами задних ног лошади. Три волоска было конечно очень мало и, чтобы ускорить процесс накопления, взял сразу несколько волосков и дёрнул.
Что произошло, не помню. Очнулся от мокроты на щеках. Откуда-то глухо доноси-лись голоса, открыл глаза и их сразу начала заполнять влага, было не то что бы темно, но свет еле пробивался, будто в вечерние сумерки, попробовал пошевелиться и понял, что я почему-то нахожусь вниз головой, в чем-то холодном и мокром, а ноги где-то вверху и почти свободны. Пошевелил руками, положение не изменилось, вокруг был сыпучий снег, и стало страшно. Где я, что со мной, почему сумеречно, как я попал сюда. Закричал, рот забило снегом, попытался перевернуться, чтобы встать на ноги, не получилось, опять услышал голоса девушек, откуда – то издалека.
Как сквозь вату услышал недоуменный вопрос – «Где он?» А потом почувствовал, что меня тянут за ноги и «вытянули» на свет! Посыпались вопросы как я сюда попал, как себя чувствую, почему молчу… Потом отне-сли домой, там раздели и обнаружилось на животе следы лошадиной подковы. Увидев у себя на животе след подковы, я, наконец, очнулся и начал что-то соображать.
Только по-сле осмотра Михеевна заметила, что в моих кулачках были зажаты конские волосы! Три в одной руке и пять в другой. Михеевна рассмеялась и забрала у меня мою добычу – на леску к удочке тебе пока хватит, давай-ка я их сохраню до весны. Потом меня чем-то мазали, мать охала и вздыхала, в сотый раз вопрошала – «Как же ты так сынок?»
В результате мне было приказано – лежать и ничего не делать!
Весна половодье, река, чай из настоянной на навозе талой воды, река гудела, солнце пригревало во всю.
За зиму выучил алфавит, научился считать сначала до десяти, а потом до ста и ты-сячи. Нравилось повторять каждое число до десяти и десятки до ста, а дальше было не ин-тересно, потому что все повторялось. Считать мама научила в три приема, когда по утрам шли в детский дом.
Весна запомнилась ярким солнцем и бурным таянием снега, с нескончаемыми по-токами воды.
Спускающийся к реке огород позади избы был наполовину затоплен. Ручей шириной не более полутора метров и максимальной глубиной до одного метра, мирно журчав-ший по каменистому дну оврага зимой и летом, превратился этой весной в глубокий бурный грозно гудящий поток до двадцати метров шириной. По реке плыли и сталкивались огромные льдины, становились на ребро и, переворачиваясь, с громким хлопком шлепали по воде. Неслись какие-то ветки и иногда целые деревья. Возникали заторы, и тогда вода поднималась и начинала тихо переливаться поверху временной запруды, возникшей неожиданно. Запруда как бы набухала, пока вдруг неожиданно медленно трогалась с места и вся масса льдин, веток, деревьев, постепенно ускоряясь, трогалась с места и неслась дальше, смывая все на своем пути и захватывая новые кусты, мусор и все что можно, что лежало на берегу. Гул несущейся с огромной скоростью воды был явственно слышен днем и ночью. Можно было часами стоять и смотреть на этот нескончаемый поток, наблюдать воронки, буруны, переворачивающиеся льдины и ждать… ждать очередного затора с последующим прохождением вала воды и мусора, сметающих все на своем пути.
А в это же время по бывшей улице несся бурлящий поток талой воды, заворачивал, закругляя прямой угол, на дорогу, ведущую к мосту через овраг. Глубиной этот поток был не менее полуметра. А дно его – дорога было покрыто льдом. Мы были отрезаны от села с трех сторон, в течение трех дней. Воду пришлось брать из потока, несущегося по дороге. Чай из этой воды был желтого цвета и слегка пах конским навозом. Михеевна говорила, что это очень полезная вода и чай из нее лечит все болезни.
До марта мы питались, в основном, болтушкой из муки. А когда появились прота-лины на полях, пошли собирать, оставшуюся с осени после уборки, мороженую картошку. Из этой картошки получали крахмал, из которого варили кисель. На завтрак – морковный чай, на обед – половник киселя из картофельного крахмала. Все было очень вкусно и быстро кончалось.
Прилетели грачи и целыми днями слышались их хриплые крики, Кричали просто, наверно от радости, кричали, споря за место на деревьях, кричали, просто, чтобы дать о себе знать. Скоро все деревья, а это был с десяток дубов, окружавших пустырь, напротив избушки бабушки Михеевны, покрылись множеством гнезд и грачи угомонились. Не угомонились только воробьи орущие «жив…жив». Михеевна объяснила, что они так радуют-ся весне. Зимой кричат «чуть жив», а весной – «жив…жив… жив». Смотри, поучала Михеевна, где они будут вить гнезда, глядишь и тебе что-то достанется.
Через несколько дней я показал Михеевне два воробьиных гнезда в соломе крыши. Осмотрев бабушка осталась довольна и предупредила, чтобы я не забирал все яйца, а брал по одному, чтобы воробьи не переставали откладывать их. Яйца были чуть больше горошины, и я их ел вместе со скорлупой, давя языком о небо. Яичное довольствие прекратилось через неделю, мне было запрещено брать яйца, чтобы воробьи смогли вывести потомство. Я не унывал и бегая по округе искал другие гнезда и если находил в гнезде два яйца, одно забирал и тут же съедал его. Грачи и воробьи поутихли, зато пели зяблики, с раннего утра и до вечера неслась песня жаворонка, изредка звучал голос малиновки, и трещали дрозды, пели скворцы.
Наш рацион ежедневно обогащался. Появились «баранчики», потом свербига (дикий рапс, или сурепка), потом несколько видов «дудок», часть из которых была явно не-съедобна и годилась только на то, чтобы плеваться зелеными ягодами бузины. Зацвели кусты желтой акации, чьи цветы годились в пищу, мы пробовали все, что растет, часто потом мучились животами, но не долго. Впереди нас ждало лето с грибами, лесными ягодами и орехами.
Пора было готовить удочку. Михеевна мне показала, как скручивать и плести лес-ку, как конские волосы связывать. Сбегал на кузницу к Потапычу за крючками. Он вспомнил, как меня вынимали из сугроба, спросил, хватит ли мне конских волос для лес-ки, и через минуту протянул мне небольшой пучок длинных конских волос и пару рыболовных крючков. Крючки были маленькие и, как раз для мелкой рыбешки, то, что мне и было нужно! Прибежав домой, взял готовую леску, коротенькая она была, но это меня не беспокоило, Михеевна помогла привязать крючок, и я помчался через огород к речке. Держа один конец лески в руке, кинул крючок в воду, он медленно стал погружаться.
Надо было ждать, когда рыба зацепится за крючок. Ждал терпеливо и довольно долго, и вдруг услышал голос Михеевны – что, не ловится… Рыба явно не ловилась! Михеевна улыбаясь объяснила мне, что нужен небольшой груз на леске, нужен поплавок и, главное, на крючке должна быть наживка. Вынул из воды леску, крючок оказался почти под ногами. Пришлось вернуться и под чутким руководством Михеевны снова взяться за изготовление «правильной»(!) удочки.
По пути от речки срезали довольно длинный прут – ветку от куста орешника, уже дома нашли старую пробку для поплавка и кусочек листового свинца для грузила. Подобрали старое грачиное перо, для того же поплавка. Бабушка показала место за сараем, где можно накопать червяков и тут же показала, как это делать, подняв валявшуюся щепку. Оказалось, что рыбалка и особенно подготовка к ней очень не простое дело! Бабушка несколько раз с улыбкою повторила – поспешишь, людей насмешишь. Потом освоил и то, как цеплять червяка на крючок и такие элементы ритуала, как поплевать на червяка, а перед этим положить на одну ладонь а другой прихлопнуть, да так, чтобы было слышно, а между двух ладоней оставалось пространство. Научился я и удочку забрасывать, не роняя удилище и не цепляясь крючком за ветки росших вдоль берега кустов. Все это надо было освоить и в совершенстве.
Вода в речке стремительно убывала, так что готовой удочкой долго пользоваться не пришлось. Пока вода стояла довольно высоко, но уже не неслась стремительно с ревом, а спокойно текла, образуя на мелких местах медленные круговороты, в которых плавали сухая трава, маленькие веточки и головастики! Поплавок был тяжелым, и поклевок практически не было видно, а крючок все время оказывался голым, и приходилось снова и снова, насаживать червяка, «оглушать» его хлопком и плевать на него перед забросом в воду. Улов был не богатый – один маленький окунек, ерш (был маленький, а утопил большой поплавок полностью) и три пескаря. Все рыбешки были не длинней моей ладошки. Ох, и доставил хлопот мой первый улов, кошки-то не было, а как готовить (???). Кое-как на маленьком костерке, на прутиках поджарил и я съел вместе с костями и головами, правда, выпотрошенных рыбешек. Пришлось изменить способ и тактику лова. Это отдельный рассказ, когда я научился глотать рыбешек целиком и сырыми.
(ловля вилкой)
Было этой весной еще одно событие. Впервые за свою жизнь узнал радость бе-готни босиком. Потом были цыпки на ногах, болели подошвы ног и было обязательное мытьё ног перед сном, но радость от босоногой жизни каждый день была намного больше всех неприятностей, что случались с босыми ногами. Особенно приятно было бе-гать по подсохшим тропинкам после дождя. Земля была «мягкая» и упруго отзывалась на удары босых пяток, было приятно ходить по свежее вскопанной земле, оставляя следы, а еще по пыли на дороге, погрузив ноги по щиколотки в нагретую солнцем пыль и двигая ими, не вынимая из толстого слоя пыли, делать в этой пыли борозды. Еще одно наслажде-ние было ходить по нагретым солнцем мелким лужам и шлепать по ним. На дне таких луж росла трава и не было опасности поранить или просто наступить на что-то колючее. Вода и трава как бы нежно ласкали подошву, пятки пальцы… Это было совсем не то, что ходить по скошенному лугу, где остатки травы подсыхали и торчали из сухой земли, больно укалывая подошвы, там тоже приходилось волочить ноги, сминая основания травинок, тот же прием, и практически до первых заморозков, использовался на стерне после уборки хлеба. Такое счастье продолжалось до осени.
А еще были теплые дожди... Представьте себе дождь такой силы, как будто ты сто-ишь под душем, за несколько секунд все, что на тебе, мокрое... особое удовольствие – дождь с грозой, с неба потоки воды, сверкают молнии и гром такой силы, будто огромной колотушкой с силой бьют по огромному барабану или по дну большого железного коры-та…....
Уходящая туча закрывает пол неба, на темном фоне сверкают молнии, изредка по-сле очередной особенно яркой вспышки молнии доносятся глухие раскаты грома. И ог-ромной дугой встает радуга, да еще и не одна, а две — три от края и до края горизонта!!!
Примерно в начале мая заболела мама. По телу пошли нарывы, и особенно плохо стало ей, когда под мышками, сразу с двух сторон, набухли огромные фурункулы. Врачей не было, лекарств тоже. Спасла Михеевна. Эта болезнь, как оказалось, называлась «сучье вымя» и Михеевна приготовила снадобье. Где-то достала головку лука и испекла её в печ-ке. Потом разрезала на две половинки и велела маме, прямо горячими, приложить к на-рывам. Потом эти половинки луковой головки тряпочками привязали и держали так аж до следующего утра… Утром следующего дня никакой опухоли и страшных нарывов не было, всю гадость вытянул печеный лук, а еще через день подмышки были чистыми! Михеевна велела маме есть свербигу и принесла ей молодых побегов лиственницы велев их тоже съесть. Оказалось, что маме очень нужны витамины. Тут уж и я постарался, при-нося маме пучочки разных трав, которые сам уже пробовал.
На весь день мама уходила на работу, а я оставался дома с Михеевной. Та занима-лась своими делами, возилась в своем закуточке с обувью, ловко подшивая к старым сапо-гам или валенкам новые подметки, делала заготовки на будущее, сучила дратву, пропус-кая через кусок вара суровые толстые нитки, или орудовала веретеном, скручивая шерстя-ные нитки для последующего вязания шарфов и свитеров.
Иногда днем у меня выпадало время, когда нечего было делать. Тогда я садился у открытого окошка на широкую лавку, всегда стоящую под окном, или на окошко, свесив ноги на завалинку, и начинал петь. Что я пел, мне сейчас трудно вспомнить, но точно помню, что в моем пении не было слов, а вот мотив был обязательно и не один. Знаю, что пел о том, как хорошо, что светит солнце и поют птицы, журчит в ручье вода и какие там на дне камушки, как там плавают рыбешки, и как приятно набрать букет полевых цветов, и как поет в вышине жаворонок, и как кружит высматривая добычу коршун. Пел громко, во весь голос, не думая, нравится ли кому-нибудь мое «пение» или нет. Я пел свое на-строение, свои ощущения своей жизни! В такие дни женщины, проходя мимо, говорили – «как хорошо зёват-та», а маме сообщали – твой-то опять сегодня зёвал… Петь мне очень нравилось, и очень нравилось долго тянуть какую-нибудь ноту, и менять мелодию, «играть» голосом, переходя с высоких нот на низкие и опять поднимаясь голосом верх. В такие минуты я забывал обо всем и самозабвенно «зёвал».
Забегая далеко вперед, скажу, что пел я вероятно хорошо. В школе, как-то испол-нял песню Поля Робсона (тогда известного и популярного в нашей стране певца из Аме-рики), певшего приятнейшим басом. Самые низкие ноты мне давались с трудом, но я их брал. В 17 лет товарищи упросили меня спеть и я «сорвал овации» исполняя арию Риго-летто и «Застольную песню» из Травиаты. Слушателями были сверстники и мамы, гу-ляющие с детьми. Потом я пел много и неоднократно, кто-то определил, что у меня бари-тональный тенор. Пел бы, наверное, и по сей день, если бы трижды не сорвал голос на целине, исполняя частушки собственного сочинения.
Дни стояли погожие. В доме первой просыпалась Михеевна и, сразу за ней, встава-ла мама, стараясь меня не будить. Но я просыпался с восходом солнца и конечно тут же вскакивал с кровати и босиком, что доставляло особое удовольствие, бежал к речке, став-шей к тому времени просто ручьем. Пели какие-то птицы, солнце местами пробивалось сквозь листву деревьев, воздух был легкий, дышалось легко и свободно, хотелось прыгать и я бежал в припрыжку.
Весной маме разрешили посадить огород и предложили небольшой участок, около двух соток, сразу перед той баней, где мы лихо съезжали с горки на лыжах зимой. Мама тщательно вскопала этот «пятачок» земли, посеяв морковь, свеклу, огурцы и посадив се-мена репы и тыквы. Была там и картошка, посадки которой занимали примерно половину всего участка. Разные семена дала все та же бабушка Михеевна и часть семян мама при-несла из татарского аула (деревни) Аракча.
Мама заговорила об огороде, как только стаял снег. К нам уже несколько раз загля-дывал пожилой татарин и настойчиво приглашал в гости. Иногда я видел, как он долго стоял с мамой, в чем-то убеждая её. Михеевна с мамой говорили об огороде. Я толком не понимал, что это такое – огород. Понимал достаточно четко, что огород это, в первую очередь, сытая жизнь. В разговорах назывались морковка, свекла, тыква (я тогда не знал еще, что это такое), репа, лук и картошка. Картошка упоминалась не просто, а с особой интонацией, – молодая картошка (!). Проблемой были семена для будущего богатства. Где взять эти самые семена. Мимо довольно часто проходил (для меня довольно старый чело-век) татарин, про которого я знал, что он живет в ауле Аракча, хорошо ко мне относится (иногда оставлял мне горсть семечек, кусочек сахара, сушеное яблоко), а мама сказала, что он ухаживает за ней (что это такое я не понимал). Так вот в один прекрасный день мама взяла меня за руку и сказала пойдем – ка со мной в Аракчу. И мы пошли…
Нужны были семена. Семена тыквы, укропа, моркови огурцов, кабачков. Весна была в разгаре, когда однажды утром мама предложила мне пойти с ней в Аракчу. Мама была какая-то смущенная и заставила одеть чистую рубашку. Откуда-то достала сандалии и попыталась меня уговорить одеть их, со скандалом и слезами я убедил маму не застав-лять меня. К тому же сандалии оказались мне маловаты. Выручила Михеевна, что-то шепнула матери, и та сразу успокоилась и даже разрешила мне снять рубашку.
День был солнечный, прошли мимо кузницы поднялись из лощины, а дальше дорога шла полем. Дул легкий ветерок и закручивались небольшие смерчи, поднимая с широкой тропинки травинки, пыль и всякий растительный мусор. Как было упустить возможность и не по-играть с этими маленькими смерчами. При виде закручивающего вихря на тропинке я бе-жал и становился в центр этого маленького вихря. Иногда он двигался в сторону и потом исчезал, а иногда просто «умирал», не выдержав моего грубого вмешательства в свою жизнь.
Мама, идя по тропинке, рассказывала, что бывают страшные смерчи, огромной силы, которые разрушают дома, поднимают с земли людей и животных, унося их далеко-далеко. После этого рассказа мне расхотелось играть с маленькими смерчами, я просто зауважал эти маленькие завихрения и перестал вмешиваться в их жизнь.
Солнце поднималось, и становилось жарко, нас сопровождал неумолкаемый стре-кот кузнечиков, жаворонки, сменяя друг друга, заливались трелями высоко над землей, а еще выше черными едва различимыми силуэтами кружили коршуны. Мама сказала, что они высматривают добычу – мышей полевок. Я не мог поверить, что с такой высоты они что-то могут увидеть, пока мама вдруг не закричала: «смотри… смотри… вон коршун падает…» Коршуна я увидел, в тот момент, когда он начал тяжело взмахивая своими огром-ными крыльями начал подниматься от земли. В лапе он что-то держал. Мама безапелляционно заявила – мышку поймал. Коршун, тяжело взмахивая огромными крыльями, пролетел метров сто и скрылся за небольшим бугорком. Мы смотрели ему вслед, и примерно через минуты две, мама опять увидела и показала на парящего и широкими кругами поднимающегося ввысь коршуна. «Мышку проглотил и опять полетел высматривать добычу» – заметила мама, а коршун кругами поднимался все выше и выше пока не сравнялся с напарником.
Мы пошли дальше, а я думал о коршуне, о маленькой проглоченной мышке, о том, что сейчас одну из них подстерегает смертельная опасность, о том сможет ли коршун схватить и унести меня… Мышку было жалко, других мышек тоже было жалко… Я спро-сил у мамы, были ли у той мышки детки и что с ними теперь будет. Мама ответила, что таков закон природы – один ест другого, а мышек много и они быстро народятся снова. Самые умные и осторожные выживут, неосмотрительные и глупые достанутся коршунам, чтобы кормить своих птенцов.
Вскоре на горизонте показались какие-то заросли и высокая, похожая на иглу, башня. Это был минарет мечети. Впереди была цель нашего похода – Аракча.
Мама велела мне надеть рубашку и строгим голосом предупредила, чтобы я никуда от неё не отходил – мы в чужом селе, нас здесь никто не знает! Запомнился какой-то нарядный, даже праздничный вид домов аула. Все дома были белыми (побеленными), все в ауле казалось аккуратным и прибранным. На улице показалась стайка девчонок, в длинных цветастых платьях, платках и все были еще и в шароварах. Самая маленькая была без платка, но, опять же, в шароварах. Я с интересом и удивлением разглядывал девчонок, парней среди них не было. Мама попыталась спросить – где живет дядя Хасан, но девчонки с хихиканьем забежали за куст сирени и как будто испарились. Мама крепко взяла меня за руку и остановилась, куда идти, у кого спрашивать… Наконец, мы увидели около дома пожилую женщину, в той же форме – цветастое платье и шаровары. Мама обратилась к ней с тем же вопросом – где можно найти дядю Хасана.
Женщина подозрительно оглядела нас, помолчала, а потом что-то сказала на татар-ском языке… Мама попыталась переспросить, объяснив, что не понимает (мим татарча бельмим) и сказала это на татарском языке! Женщина – татарка показала ей дом вернее хату. Деда Хасана. Через несколь-ко минут мы были на месте. Ему (Хасану) было лет 60 и мне казалось, что он уже не просто древний, а невообразимо старый, и все потому, что у него была седая борода (клином) и был он совсем лысым! Он всегда улыбался и казался ласковым, но я явно не доверял ему! Честно говоря, мне было немного страшно, входить в дом этого «дяди» ( а для меня так он был только дедом) Хасана. Нас встретила, по моим понятиям, пожилая женщина с вопросом – кому нужен Хасан. Мама засмущалась и очень крепко взяла меня за руку. Запинаясь и став пунцовой, она сбивчиво объяснила, что её приглашали в гости, а ей бы немного семян для огорода, время идет, а огород «сажать» уже пора. На этом красноречие мамино закончилось и она, потихоньку пятясь, стала от-ступать, говоря, что она не во время, что если Хасана нет дома, она может быть в другой раз зайдет и все отступала и отступала от той женщины. Мне показалось, что еще совсем немного, и мама, не отпуская моей руки, припустится бежать от этого дома из этого аула! Но женщина, широко улыбаясь, взяла маму за руку и стала настойчиво, прямо тащить её в дом, говоря, что Хасан говорил ей о моей маме, что ждал её в гости, и что сейчас он придет, только задержится с какими-то делами. Мы вошли в дом. В доме было просторно, пол застилали ковры, стоял низкий стол, в углу стопка подушек и сложенные толстые одеяла, на окнах, а было их четыре, не то что у бабушки Михеевны, висели занавески, а дальше была плотная занавеска, за которой была еще одна комната, и за которой чувствовалось какое-то движение. Заглянув за занавеску, женщина что-то сказала, а я разобрал лишь од-но слово – самовар.
Женщина сказала, что Хасан вот-вот придет, и пригласила маму сесть около стола, и сама села подложив под руку несколько подушек, мама, не отпуская моей руки, тоже попыталась сесть у стола. Ей было явно очень неудобно, но она все-таки села и даже скрестила ноги. Теперь я понял, зачем все носят шаровары, чтобы спокойно сидеть на полу или ковре, ноги закрыты. Мама кое – как натянула на колени подол своего платья, а потом извинилась и встала, сказав, что она вообще-то не столько в гости, сколько с просьбой, что ей очень нужно совсем немного семян для огорода. Мама опять покраснела и стала пятится потихоньку к выходу. Наконец, появился Хасан. Откуда-то появились нормальные стулья и небольшой стол, на который тут же поставили поющий самовар. Появилось блюдо с белыми плюшками и блюдечко с мелко наколотым сахаром. Мама повторила свою просьбу – мне бы семян, для огорода. Налили чай, чай был черный, как я вспоминаю, довольно крепкий и ароматный, это был первый настоящий чай, который я помню… Съел я тогда одну плюшку, мама удержала и придержала, когда я потянулся за сахаром. Женщина, которую представил Хасан, оказалась его женой. Мама уже в который раз попросила семян.
Женщина спокойно пообещала и стала уговаривать маму стать женой Хасана. Уго-воры были длительными. Женщина аргументировала тем, что она уже старая. А он еще очень крепкий, мало ему меня, а ты бы помогла и было бы в самый раз, а он не обманет, еда есть всякая, я бы готовила, глядишь ещё детишек нарожаешь, а я-то уже, наверное, не смогу… Мама сидела пунцовая и все время повторяла – мне бы семян для огорода… Ха-сан вышел, а мама, наконец, получила семена свеклы, моркови, укропа и тыквы, дали ма-ме и два десятка картофелин. Мама сразу начала собираться и забрав несколько бумажных кулечков, картофелины, чуть ли не бегом покинула дом Хасана, у меня заболела рука, ко-то-рую мама так и не отпускала во время визита к Хасану. Обратно мы почти бежали, и мама так и не отпустила мою руку, лишь сказала, никогда я больше не пойду в Аракчу, у нас есть уже папа!!!
Так закончился наш поход в Аракчу, мне запомнилось «сватовство» деда Хасана. Его жена, уговаривающая маму и бегство из Аракчи и сжимающая до боли мою руку, за которую мама держалась как тонущий, чтобы не утонуть в этом потоке предложений хо-рошей и сытой жизни, в обмен на забвение папы и неизвестности с моей жизнью.
Как сажать картошку.
Картошку перед посадкой резали на несколько частей так, чтобы на каждой части был один или несколько глазков. Было очень интересно смотреть на всходы, на появление третьего листика у моркови, огурцов, свеклы, а потом видеть, как они растут, как высовывается и разрастается следующий листок, как у морковок в результате появляются «хвостики». А под ними, увеличиваясь разрастаются корешки. Тут, кстати, и припомнилась сказка о медведе и умном мужике, как тот с медведем урожай репы и картошки делил – кому вершки, а кому корешки.
Мне каждый раз очень хотелось посмотреть, что в нашем огороде изменилось за ночь. Менялось многое.
Странница с руками в «чесотке»…
В конце мая к нам в дом, конкретно к Михеевне, пришла молодая женщина, её трясло. Она тихо поскуливала и. ничего не говоря, протянула руки Михеевне, все также тоненько скуля и дрожа всем телом. Михеевна аккуратно развернула тряпицы, которыми были замотаны руки женщины. Вся тыльная часть кистей рук была усыпана волдырями и волдыриками, зрелище было пугающее. Так я впервые услышал и увидел последствия страшной болезни под названием «Чесотка». Михеевна намазала руки женщины какой-то пахучей мазью и снова замотала руки тряпицами. Женщина ушла взяв с собой баночку с мазью. Михеевна тут же объяснила мне, что под кожей живут малюсенькие животные – клещи, вот они-то и причиняют боль, являются причиной зуда и вызывают эту самую бо-лезнь. Мазь Михеевна готовила сама из дегтя и настоя разных трав, из которых я запомнил только чистотел. Потом очень долго было боязно – заразиться чесоткой.
Было и еще одно происшествие… Вообще-то происшествия случались каждый день. То я поймаю молодого птенца, а потом несу, по настоянию Михеевны, туда, где по-добрал, чтобы птенец не погиб. То я внимательно слежу за полетом коршуна, пытаясь угадать куда он начнет падать камнем за добычей. То, раздобыв яйцо, и иду менять его на лепешку сагуса (что-то наподобие жевательной резинки из лиственничной смолы), к женщине – татарке.
Впервые прозвучало очень тревожное слово – дезертир. Мама мне объяснила, что это люди, которые не хотят воевать и убегают с фронта. А бабушка Михеевна сказала, что это те, кто не хочет воевать за советскую власть. В результате всех расспросов у меня соз-дался образ заросшего щетиной человека, угрюмого, трусливого и нелюдимого, которого следует опасаться, а поскольку постоянно приходили вести, что поймали дезертира то там, то в другом месте, жить стало опаснее. Однажды я увидел и не одного, а нескольких дезертиров. Они все спокойно сидели на телеге, разговаривали и улыбались. Это были обыкновенные люди, и было непонятно, почему вокруг них ходит хмурый милиционер и куда и зачем их повезут на телеге. Кто-то предположил, не иначе мол до первого оврага, а там расстреляют, кто-то уверенно сказал – сбегут по дороге, Кто-то сказал, что их повезут в Казань, в тюрьму. Я не мог представить, как это живые веселые люди, через какой-то промежуток времени станут вдруг мертвыми. Решил посмотреть за подводой и куда пове-зут этих людей. Лошадь сначала шла шагом, а я бежал в отдалении, потом возчик стегнул лошадь кнутом и та пошла рысью. Я здорово отстал, а когда они скрылись в лесу вовсе потерял из вида. Потоптавшись и оглядевшись, решил возвращаться в деревню. По пути заглянул в овраг и увидел лежащую на боку корову, а рядом двух мужиков. Вот они-то по внешнему виду точно вписывались в придуманный мной образ дезертиров. Оба были не бритые и хмурые. Я замер на краю глубокого оврага. Один из них заметил меня и хрип-лым голосом предложил – малец мясо хочешь. Поднял голову и второй – ты что здесь де-лаешь? Я объяснил – дезертиров везли, а я их провожал, да они быстро поехали, а я вер-нулся. И на нас наткнулся – засмеялся тот, что задал вопрос. Второй тоже улыбнулся. Спускайся, сейчас мяса тебе отрежем, наверное, забыл уже, как оно пахнет. Тихо перего-вариваясь о чем-то, они принялись отделять шкуру от мяса. Я только слышал, не поверят ведь, что волки задрали. Режь уступами. Будто мясо рвали зубами. А ты давай покажи, кусни-ка, чтоб я знал, как это выглядит. Да, ладно тебе, давай режь, мальцу килограмма 2-3, берем себе и уходим. Я осторожно спустился к ним. Мне не верилось, что мне дадут мясо. Найди лопухи, а то так не донесешь. Оглядевшись, увидел мощные листья лопуха, с трудом оторвал два листа и снова вернулся к мужикам. Тот, что резал, протянул мне уве-систый кусок мяса, давай лопухи, завернул в них, а теперь беги домой и никому не говори, что нас видел. Не сказав спасибо, побежал к дому, стараясь никому не попадаться на глаза, и прямо к Михеевне, которой все рассказал и про подводу, и про овраг, и про корову, и про двух не бритых мужиков, и про то, как мне дали мясо, и что при этом говорили. Михеевна внимательно посмотрела на меня и тихо попросила – «Никому, ничего не говори, даже матери.» Взяла у меня мясо и, со словами, я его присолю и в холодок, открыла дверцу подпола.. Потихоньку и съедим. Подвода вернулась в деревню примерно через час, на вопросы сельчан, что с дезертирами, он, ухмыляясь, отвечал односложно – все сбегли!!! Сначала с подводы, сковырнувшись, упал милиционер, потом все с неё попрыгали и врассыпную в лес. Один было рыпнулся в сторону милиционера, да ему крикнули не трожь, он и побежал вслед остальным. А милиционер поднялся, поглядел по сторонам. Нашел свою фуражку, надел её и пошел в ближнюю деревню, сказав, что там тоже должны дезертиров ловить, а мне велел ехать обратно. Эта новость никого не расстроила, женщины стали припоминать, кто из дезертиров и откуда, из какой деревни, у кого сколько детей, и видано ли это дело, чтоб кормильца единственного забирать.
Вечером по селу уже разнесся слух. Волки зарезали корову, и председатель велел все мясо пустить на общественное питание.
В середине лета приехала родная бабушка. Я её помнил еще с тех времен, когда она жила у нас в Лианозово, и я кидался детскими кубиками в неё, казалось, что это было когда-то очень давно. Вообще-то она была моей прабабушкой, но моя мама называла её мамой. Была она большая и, как бы теперь сказали, грузная. Они моментально сдружились с Михеевной и часами вспоминали и обсуждали что-то. Для меня с приездом бабушки, практически, ничего не изменилось. Также вставал рано и целый день посвящал всяким неотложным делам, разве что с кровати, уступив её бабушке, переехали спать с мамой на пол, что мне очень понравилось. Бабушка пожила у нас не долго. Было грустно, мама ходила виновато потупясь, несколько раз они с бабушкой очень долго шептались, что-то рассчитывая и прикидывая. Ходили вместе смотреть наш огород и потом опять долго шептались. Однажды мама с грустью сообщила, что бабушка собралась уезжать. Я не понимал и думал куда и почему бабушка уезжает. Мне стало очень грустно, почему-то я знал, что больше бабушку я никогда не увижу. Михеевна ходила недовольная и молчаливая, мама не скрывая слёз плакала.