Она сидит возле старой школы, той самой, закрывшейся лет пять назад на ремонт, да так и не открывшейся.
Сидит, облокотившись на мешок со строительным мусором, спиной к стене с отколупанной штукатуркой.
Длинные русые волосы, слегка завивающиеся ближе к кончикам, закрывают лицо. В руке бутылка амаретто.
Я подхожу к ней совсем близко, почти вплотную, и сажусь на корточки – так, что мое лицо оказывается прямо на уровне ее головы. Ее волос, которые всегда пахнут чистотой и почему-то детским шампунем. И никогда – резкой синтетикой всяких там лаков, муссов или антистатиков.
Я молчу. Она поднимает голову и смотрит на меня. И тоже молчит. Ветер слегка треплет отставший край жестяной кровли на крыше школы, я этого не вижу, я слышу только звук. Я смотрю на нее, не прямо в глаза, а на сережки в ушах, на волосы, на подбородок.
И вот этот аккуратный, будто бы не до конца прорисованный – от чего он кажется мне еще более красивым – подбородок начинает дрожать. Губы начинают кривиться, она закусывает их, то верхнюю губку, то нижнюю.
И вот она смотрит мне прямо в глаза, и из ее серо-голубых больших глаз, с длинными-предлинными, слегка тронутыми тушью ресницами брызгают слезы.
Она резким движением отстраняется от стены, так порывисто, что наверняка бы не удержала равновесие и упала, если бы я не сидел перед ней. И она обнимает меня. Крепко, очень крепко, я даже не могу сказать – нежно. Нет, нежности в этом объятии предостаточно, но все равно она обнимает меня именно крепко, сильно, что есть сил, я не знаю как сказать еще, чтобы было понятно.
Кусок кровли, наконец, окончательно отрывается и падает на землю. Надеюсь, никого не задело. Я ведь не вижу этого, я вообще ничего не вижу, кроме ее волос, которые путаются и путаются под этим нервным и дерганым ветром, никак он не определится с направлением.
Зато я определился. Я зарылся в эти волосы глазами, носом, губами, подбородком. Нет, я-то как раз не лью слез. Даже странно. Потому что она продолжает прижиматься ко мне, продолжает сужать кольцо своих рук вокруг моей шеи. Наверное, со стороны мы сейчас похожи на два дерева, растущие не просто тесно, а переплетенные стволами, одно вокруг другого. Или на сиамских близнецов. А может, ни на кого мы не похожи, разве что на каких-то пьяниц, допившихся сегодня до приступа сентиментальности.
Знаете, из тех, что с утра до вечера сидят на каких-нибудь трубах за магазином или вот у этой дурацкой школы – почему бы и нет. Они то орут друг на друга, то даже и подерутся немного, а то сидят молча. А иногда вот испытывают ни с того ни с сего приливы нежности, и тогда выглядят примерно как мы с ней в эту минуту. Да и место подходящее. И мешок со строительным мусором рядом. И бутылка, которую она выронила, когда бросилась обнимать меня, и теперь половина амаретто разлилась по проросшему жизнелюбивыми сорняками асфальту живописной темной лужицей, норовящей утечь отсюда подальше, в траву, и затеряться навсегда.
- Ха, погляди, эта алкашня еще и нежности тут разводит!
- И не говори, зайка, не хотела бы я стать такими как они.
И пойдут себе дальше, сжимая потные ладони друг друга еще крепче. И каждый будет улыбаться и подумает – хорошо, что мы не такие.
К черту этот амаретто, вместе с прохожими и всеми сравнениями.
Я готов уже заплакать, но ничего такого не получается и близко.
Странно, странно, странно.
Ведь она так обнимает меня, теперь уже и ласково, и как-то беззащитно, как потерявшийся и найденный ребенок, как растревоженная птица, как последнее утро в доме старых родителей.
- Ну, пиши, сынок, хоть иногда. Нам это сам знаешь, как приятно.
- Конечно, мам, конечно, пап. Как только вернусь, сразу и напишу.
И родители почему-то этому верят.
И ты сам веришь, пока не сядешь в самолет.
Да. Она обнимает меня и говорит:
- Зачем, ну зачем мы это сделали? Почему мы все это натворили с тобой? Зачем мы разошлись? Неужели это мы, мы, разве это мы? Не кто-то другой, не в фильме, не в шутку? Зачем мы расстались? Зачем мы друг друга бросили? Ну, скажи, скажи! Скажи хоть что-нибудь! Это ведь все сон, правда, это сон?
А я почему-то не плачу. Ни единой слезинки. Смотрю на ее волосы, на то, как впитывается в выцветший асфальт амаретто и как где-то совсем рядом, из-за поворота выезжает локомотив, и шлагбаум закрывается.
- Блин, ты заснул, что ли, Колян?
- Тихо, тихо, все нормально.
- Очень нормально, нормальнее некуда. Говорил я – поспи перед дорогой, а не энергетики свои жри. Снесли бы шлагбаум сейчас и под поезд. Как в гребаном кино. Автопробег имени Карениной. Ну, спасибо. Чтобы я еще с тобой поехал!
- Ладно, уймись, Лех. Все пучком. Ну, залип на пару минут, бывает.
- Конечно, бывает, только не когда ты по трассе едешь, а впереди железнодорожный переезд. Ладно, проехали, правда, что ли. Может, тебя сменить пока? Поспишь хоть.
- Забей. Хотя, знаешь, давай вот что. Там ща за переездом почти сразу забегаловка будет, там и тормознем. Ты пожрешь, а я залипну полчасика в машине. Идет?
- Давай.
Он подсел уже перед самым отправлением, заскочил в тамбур, когда двери закрывались и строгий женский голос объявлял, какие остановки поезд пропускает.
Быстро посмотрел направо-налево и уселся прямо напротив меня.
Какой-то загнанный взгляд. И пасмурный.
Черная футболка, обтрепанная фенька на руке, джинсы, кеды.
Сидел, сидел, потом достал из рюкзака бутылку виски, отхлебнул из горла, и протянул мне.
- Будешь?
Я помотал головой и уткнулся в книгу.
Он пожал плечами, отхлебнул еще и уставился в окно. Правая нога отбивает какой-то нервозный ритм. И взгляд бегает. Повернулся опять.
- Дружище, а можно спросить, что читаешь?
Интересно, зачем ему это. Все равно наверняка же не слышал даже имени автора. Нехотя отрываюсь от страницы.
- Голдинга. Уильям Голдинг. Шпиль.
- А, знаю. Вернее, как, эту вещь не читал, читал Пирамиду. И Повелителя Мух.
Я закрываю книгу, загнув уголок страницы, и следующие полчаса мы говорим о литературе. Потом о музыке, о работе, о национализме, о политике, о жизни, о смерти, о наркотиках.
Он, конечно, так и не признался, что сидит. Но я-то вижу, что торчит плотно. Дай Бог, слезет. Видно, что ему все это надоело до безумия. Виски хлебаем уже на пару.
Я сижу и в процессе разговора автоматически регистрирую глазами выученный наизусть пейзаж за окном.
Думаю, а может не поехать сегодня в офис? Забить? Выйду из электрички, найду место, где машины и люди не шумят, и скажу, что сегодня надо остаться дома, придут из БТИ, будут измерять мою жилплощадь.
- А во Владимире я не живу давно, я сейчас в Москве обретаюсь. В Ногинске у меня бабушка живет, я к ней стараюсь часто приезжать, она у меня одна, дед спился и помер, а родители – ну, я говорил уже, - родителей я и не помню. Так, смутно мать еще помню, а отца я никогда и не видел.
Я смотрю на очередную пропущенную остановку, люди стоят и ждут электричку, но наша пролетает мимо, довольно быстро, так, что люди превращаются в какую-то пеструю импрессионистическую панораму. Хотя, не такую уж и пеструю. Преобладают темные цвета. Лето. Черные брюки, коричневые пиджаки, серые рубашки.
Родители его не разводились, потому что не были в браке. Просто отец ушел и все. И никогда даже не порывался вернуться. А мать покончила с собой. Молчала, молчала, пила антидепрессанты, потом водку, потом водку с антидепрессантами, а потом в одно утро взяла и не проснулась.
Пятилетний сын долго ее будил, тряс за плечо, тянул за волосы, целовал в щеки, кричал на ухо. Два дня он ничего не ел и возил свой немногочисленный автопарк на паласе возле маминой софы. В дверь то и дело звонили, и голос соседки все громче призывал открыть.
На третий день дверь взломали, милиционеры вызвали скорую, а ребенка, так и не добудившегося маму, взяла к себе бабушка. Вместе с машинками и страхом на всю жизнь, когда кто-то с утра спит дольше обычного.
Он вышел на две станции раньше. Руку почему-то не пожал, а просто двинул кулаком в плечо, махнул ладонью из тамбура, и затерялся в толпе.
Я открыл было книгу, но тут же захлопнул, не глядя сунул в рюкзак и тоже вышел в тамбур. Стрельнул сигарету и набрал директору сообщение, что сегодня меня не будет, придут из БТИ. Не хотелось звонить и слышать этот вечно довольный и самоуверенный голос. На ближайшей остановке вышел, купил фляжку коньяка, пачку сигарет и пошел шататься по улицам.
Возле переезда двое каких-то раздолбаев на старом Опеле стояли вплотную к шлагбауму и отмазывались от выскочившей из будки тетки в оранжевом жилете. Говорили, что они не специально, просто тормоза немного подкачали. Один все время ухмылялся и говорил:
- Колян, видишь, даже тетя-железнодорожник тебе говорит, чтобы ты тормоза подлатал. А ты опять за свои энергетики.
Да ну их, из какого-нибудь клуба едут, как же, знаем. Не парься, не заморачивайся, take it easy.
Выщелкнул средним пальцем бычок куда-то в кювет и решил позвонить Лере.
- И какого рожна все думают, что это такая прямо легкая работа? Прямо вот сиди и ворон считай, семки грызи да в потолок поплевывай. Со стороны оно всегда вот так. Я тоже поначалу думала, никаких тебе, понимаешь, невров, сидишь, кроссворды гадаешь да палочку в окно высовываешь.
Мол, паровоз едет, а вы пока обождите на своих жигулях и мерседесах. А шлагбаум-то тут автоматом срабатывает, так что вообще лафа и везуха. До пенсии дотянем. А тут то вот такие на папиной машине норовят на рельсы выскочить, как вожжа под хвост попала, то еще что.
Семки, ага, размечталась. Ну, хоть платят нормально, хватает на этого двоечника. Папаша-то евонный уж какой был весь из себя, интеллигент, в нашем владимирском университете преподавал, правда, так и не запомнила, что. Да и без разницы оно уже.
Главное, дочка-то моя, дурочка, все надышаться им не могла, только что пылинки не сдувала и тапочки в зубах не приносила. Костик, ах, Костик, ох, Костик у меня такой хороший, Костик у меня такой красивый, Костик умный, Костик, Костик. Тьфу! А Костик этот и живет теперь со студенткой своей, настрогали уже двоих с этой бестией кучерявой. И хоть бы хны!
Нет, как же, на день рождения к сыночку-то приперся. Явился, не запылился. Цветет, как майская параша. Лыбится весь такой, у меня вот подарочки для Андрея. Да пропади ты пропадом со своими подарочками, скотина!
У меня дочь единственная, Ленка, пластом чуть не месяц лежала, я от нее отойти боялась, как бы что ни сделала с собой, вместе с ней ночами ревела. А внук школу забросил, свободу почуял, да нет, причем тут, просто дома-то ему было хоть на стену лезь, вот он и пропадал пропадом по задворкам с этими бездельниками своими, дружками.
Ну, кое-как образовалось, поживем – увидим. Вроде, тьфу, тьфу, тьфу, и у Ленки что-то наклевывается, на новой работе ухажер появился. Вроде порядочный мужик, в носу не ковыряет как бы что еще такое придумать, чтобы всех удивить. Работящий, у него тоже сын от первого брака. Жена гулящая оказалась, сына бросила, а он на работе пропадал, копейку зарабатывал, впахивал, да еще сына поднимал. И ведь вырастил, ничего! Видела сыночка его, парень каких поискать, умница, красавец.
Эх! Да ладно, хорошо эти охламоны хоть трезвые, нормальные. А бывало, что и шлагбаум ломали, мать их етить, на джипах своих чертовых. Ну, у меня в смену хотя бы, слава тебе, Господи, под поезд никто не попадал. И то, хорошо, точно.
Ладно, Семеныч, давай, топай уже в свой гараж, потрещали и хватит. Работа, она не горит, конечно, но хорошенького понемногу.
И тебе не хворать, голубчик. Давай, давай, заходи, если что. Чаю попьем, а то и не чаю. Хе-хе. Бывай!
Бывай…
- Лер, здорово, это Жека. Узнала? Ну, да, точно, ты меня всегда по голосу узнавала. Ну, да, номер я давно поменял. Ту симку потерял где-то, не стал восстанавливать, хрен с ней. Слушай… Дела? Нормально дела. Слушай, Лер, я, собственно вот что звоню. Ты пересечься не хочешь? Сегодня. Да хоть прямо сейчас. Я тут недалеко от тебя, в принципе. Минут сорок пешком. А то ведь сто лет не виделись. Ну, не сто, но года два точно. Давай? Отлично! Может, просто погуляем, погода что надо. Или в кафешке посидим. Или и то и другое. Окей, тогда я к твоему дому как раз не спеша подгребу, пока ты собираться будешь. До встречи!
Коля ушел вчера вечером. Точнее, не ушел, а уехал. Просто взял ключи от машины, сумку, побрызгался своим Davidoff и вызвал лифт.
Я стояла в прихожей, пока не стемнело окончательно. Наверное, часа полтора. Просто стояла и смотрела на дверь.
Потом пошла в комнату, включила компьютер и посмотрела его переписку в контакте.
Ничего там не было. В смысле, там было все, тысячи две сообщений, он их никогда не удалял. Были, естественно, и сообщения от девушек, и девушкам, но это были или его бывшие одногруппницы, или те подруги, которых я давно знаю.
Нет. Меня-то так просто не обманешь. Здесь точно ничего.
Я сидела перед монитором и монотонно нажимала F5. Ничего не понимаю. Ничего не понимаю. Ничего. Ни-че-го.
Достала начатую пачку. Не курила с Нового года. Теперь вот покурю. Вволю.
Ну, а потом как обычно.
Кое-что я вспомнила, сопоставила, поняла. Осенило. Вот уж спасибо, дорогая моя женская интуиция. Херово безошибочное чутье. Марина. Ну, разумеется, это же просто подруга. Подруга, о которой Коля дня не проходило, чтобы не ляпнул чего-нибудь.
Ладно. Посмотрим, что там он ей писал. Ага. Кроме социальных сетей есть ведь еще и почта. Ну-ну. Милый мой Коля, рыцарь-однолюб. Если я и общаюсь с другими девушками, так это потому, что люблю-то только тебя, а другие просто друзья, и пол тут вообще не причем, я его даже и не замечаю, женщина в моей жизни одна, это ты. Так ты, кажется, говорил, да? А я велась. Такая вот роль у меня, оказывается, была.
А вот в электронке ты что-то совсем другое пишешь Марине. Ну да, ну да. Как же.
Настоящий рыцарь. Пола он не замечал.
И почему каждый думает, что уж его-то случай – это не тот, что у других. У нас-то все будет совсем иначе, окей? И мужчина мой – он такой, совсем не то, что у других. Верный и весь целиком мой. Точно-точно.
И тебе, Марина, спасибо.
Вот уж не ожидала. Хотя, почему? Мы и подругами-то не были. Так, знакомые.
Все. Хорош.
Буду пить амаретто. И напьюсь, как никогда не напивалась. И буду потом рыдать в три ручья, грызть ногти и бить клавиатуру об стену. Только сначала напишу все этой Марине. Все, что думаю.
Или не стоит унижаться? Да ну ее к черту. И его. Туда же.
Су-у-у-ука-а-а!
Вот я уже и реву. И буду реветь. И катитесь вы все!
Нет меня. Нет. Вышла вся. Умерла. Сдохла. Растворилась в гребаном синем небе.
Да что же это такое!
Почему? За что? Что я не так сделала, Коля, солнышко, Колечка, что я сделала, ну скажи, скажи, сволочь ты, мудак, что я сделала тебе? А? Неужели эта сучка тощая лучше меня, а? А?
Пошел ты, Коля! Пошли вы все!
Все, кадр меняется.
Смена плана.
Антракт.
Другая серия.
Титры, черт бы вас побрал!
Как же тошнит-то, а, как же мутит, мать моя женщина. А еще амаретто.
Все, все, все. Сегодня все. Ничего, никого. Не знаю я никакой Марины, никакого Коли. Коли. Колли. Виски такой, он его недавно жрал с этой Мариной.
Доползти бы до унитаза. Вот так, на четвереньках, как собака. Хотя собака-то не я. Или я? Такая же верная и глупая? Меня сапогом по щщам, а я сапог облизываю. Красота. Не отношения, а мечта идиота. А идиот этот я. Кто же еще.
Так, смоем. Фу, как все мерзко. Фу, фу, фу. Не буду я больше пить это пойло, и ничего пить не буду, и вообще не буду. Ни-че-го.
Вот сейчас, сейчас, умоюсь, до дивана доползу, даже стелить не буду, только джинсы скину. А, твою мать! Еще не стащишь их теперь. Да и все равно, так буду спать.
Буду спать. Спать, спать, спать.
Все, гаснет свет, экран темнеет, всем пока, меня больше нет.
Вы еще здесь? Что вам еще-то надо, Господи? Да за что все это?
Убирайтесь! Исчезните все!
Идите на!
Сказать, что наутро у меня болела голова – значит не сказать ничего. Это все равно, что про Хиросиму написали бы, что город слегка тряхануло. Или что немного разлились реки по весне, потому-то Ной так и запаниковал. Однако пока итальянский ликер не склевал мою печень, надо что-то делать.
Решить бы окончательно – так или так. Вычеркнуть Колю и начинать заново или попытаться простить и забыть.
Но ушел-то он сам.
Хотя после того скандала, что у нас произошел, странно было бы, если бы он не ушел.
Но виноват-то он, я же нутром чуяла, что что-то не так, что дело не в проблемах на работе и не в том, что он стал часто надираться.
Если бы он просто часто надирался, не злило бы это меня так.
Я ведь все чувствовала.
Вот же! Думала, что спасительная встреча со старым институтским другом отвлечет хоть ненадолго. Развеюсь. Голову проветрю. Размечталась. И надо же в свои двадцать пять быть такой наивной.
А, к черту, расскажу все ему. Выложу, как есть. Жека поймет. Если не поможет, то хуже точно не будет. Терять все равно уже нечего. Или все-таки есть чего? Надеюсь, есть.
- Привет, Лера. Ты почти не изменилась. Только в лучшую сторону разве что.
- Привет, Жень. Спасибо. Если такие ночи меняют меня в лучшую сторону, то в гробу я буду вовсе прекрасна. Настоящий готический роман.
- Лер, что-то не так?
- Да все не так, Жень, все!
- Может, я не вовремя… Хотя, прости. Не буду тупить. Рассказывай.
- Ну, что. С чего начать. От меня ушел молодой человек. Вчера. И не просто ушел, а к другой бабе. Продолжать?
- Как хочешь.
- Хочу. Хочу! Слушай, Женек, пойдем, посидим в «Пьяцце»! Тошниловка та еще, зато никому до тебя дела нет. Там и поговорим. И выпьем. Я так хочу.
Я и сейчас вижу, как Вова сидит на кухне, все уже давно спят, время часа три ночи, тикают часы над холодильником, а он медленно и упрямо размешивает сахар в растворимом Нескафе.
Я спрашиваю его из коридора – ты чего не спишь?
А он поднимает на меня глаза, улыбается так доверчиво и продолжает мешать сахар:
- Да не хочется.
И что-то такое в его глазах, что я решаю лечь спать попозже, захожу в кухню, подсаживаюсь к нему, и мы о чем-то разговариваем вполголоса. О каких-то мелочах жизни. Пьем кофе.
Потом среди этой беседы ни о чем Вова говорит, что он уже несколько дней не спит вообще, и что он верит, что миров огромное множество, и наш – не единственный и далеко не лучший. И улыбается все так же.
И нет бы мне тогда что-то понять, но я продолжил бубнить о том, как сейчас трудно найти нормальную работу, о том, что наша сборная вообще не умеет играть в футбол, о чем-то таком еще, не помню уже.
И ушел спать.
А через неделю мне позвонили и сказали, что Вова умер.
Никто так и не сказал, отчего и как.
Хоронили его в закрытом гробе, и никакого отпевания не было.
Родители отмалчивались, а когда кто-то из наших спросил его отца в лоб – как это случилось – отец понес какую-то несвязную чушь.
Потом все, как водится, подвыпили и стали говорить о машинах, о ремонтах, о планах на будущее.
Коля подошел ко мне, когда я курил на крыльце столовой, где проходили поминки, и обнял меня.
- Я никак не могу заплакать. Вообще ни слезинки. А внутри такой комок, что крантец. Трое суток лежал на диване и смотрел в окно. Не ел ничего.
- А я пытаюсь понять, как они могут сидеть и шутить, пихать в себя салаты и обсуждать у кого какое начальство.
- Забей, Лех.
- Пытаюсь.
После дня похорон я уехал к родителям. Даже на девять дней не приехал. Только на сорок, но и то, пошли на кладбище отдельно от всех родственников, своей компанией. Почти не говорили там. Потом сидели в каком-то дворе, пили водку, вспоминали, пытались понять, и ничего не понимали.
- Коль, а все-таки, на черта мы сюда приехали? Сидеть в этой забегаловке придорожной? Мух из супа вылавливать?
- Лех, угомонись. Нету здесь мух. И супа тоже нет. Посидим сейчас, а потом двинем в Суздаль.
- А там-то мы что забыли? Ты предложил покататься, отдохнуть, сменить обстановку, потом заснул за рулем, а теперь вместо того, чтобы спать, сидишь тут со мной и ждешь, когда тебе принесут твои блины и квас. Славянофил, тоже мне. А теперь выясняется, что мы еще и в Суздаль поедем. Может, по всему Золотому Кольцу прокатимся? А что? Чем не отдых? Только, Коль, учти, у меня вообще нет никакого настроения любоваться шедеврами русского зодчества сейчас. Если тебе хреново, давай оставим машину где-нибудь ближе к дому и накидаемся в кабаке. Не надо вот этого лечебного туризма… Ну, чего ты молчишь и лыбишься?
- Жду, когда тебе трещать надоест.
- Никогда.
- Лех. Слушай. Давай по-твоему. Что-то я сам уже не хочу никуда ехать. Посидим тут, пожрем, можешь себе пива взять, а потом во Владимир вернемся, номер в дешевой гостинице возьмем со стоянкой, и совершим рейд по местным ночным клубам и барам. Пойдет?
- Это уже куда лучше. Давай. Вот, кстати, и твои фольклорные продукты несут.
- Вот так вот, Жень. В принципе, я все тебе рассказала.
- Да уж. Ни убавить, ни прибавить. Лер, может, пойдем отсюда? Побродим по лесу, чтобы людей не было. Или тебе так легче? Ты как хочешь, мне все равно.
- Давай переберемся внутрь сначала, там хоть тенек. В этой кафешке только и плюс, что нет никого и курить можно. Да, допьем там пиво, и пойдем поколобродим где-нибудь в безлюдных местах.
- Я твои вещи взял, Лер, ты только пиво сгреби.
В помещении было немногим свежее, отсутствие палящего солнца вполне компенсировалось кислой вонью прокуренности, дешевого кетчупа и жареного лука.
Мы с Лерой сели за дальний от окна столик, и нас хоть немного скрывала от чьих-либо глаз рогатая вешалка с болтающимися на ней техническими халатами.
- Нет. Не-ет. Только не ты. Только не здесь.
- Лер, что такое?
- Он здесь. Понимаешь, ОН. ЗДЕСЬ. Какого хрена? Я спрашиваю, какого хрена он здесь делает?
- Я понял. Пойдем отсюда.
- Да. Только хотелось бы, чтобы он не заметил.
- Это какой из них?
- Слева. Справа Леха, его дружок. Тот еще. У самого никого нет, сегодня с одной, завтра с другой, и моего туда же. Обоим бы рожу набила.
- Брось ты. Пойдем. Они все равно тебя не видели.
- Не видели, так увидят. Давай пересядем за тот столик, чтобы прямо перед их мордами жующими сидеть.
- Да зачем?
- Сейчас все узнаешь.
Мы перебираемся за столик через один от нашего, при этом громко отодвигаемые стулья пронзительно скрипят металлическими ножками по раздолбанному кафелю. У меня еще и пепельница падает со стола. Естественно, эти двое поворачиваются в нашу сторону. Тот, который Коля, кажется, даже поперхнулся. И резко отвернулся к окну. Второй продолжает смотреть и как ни в чем не бывало потягивает темное пиво из длинного стакана.
Наклоняется к первому и что-то ему тихо говорит.
Первый закуривает, резко выпускает дым в окно и снова поворачивается к нам с какой-то деланной улыбкой.
И тут Лера, все время неотрывно пялящаяся на них, поворачивается ко мне, обвивает руками мою шею, запускает в волосы обе пятерни и целует меня взасос.
Да так, что я чуть не проглатываю от неожиданности ее язык.
Секунду или две я не знал, что и делать, так я растерялся.
Оттолкнуть Лерку я никак не мог и не желал, но и вот так безапелляционно сосаться тоже, знаете ли. Тем более что с ней мы ни разу не целовались. Да еще и на глазах у ее парня. Хоть и кинувшего ее вчера вечером.
Короче, я все-таки тоже нащупал языком ее маленькие ровные зубки. Черт. Что я делаю? Это все пиво. Нет, пиво не причем. А, лучше не думать сейчас.
Когда я ощутил буквально спиной, какая тишина нависла в кафешке, я как-то осторожно стал заканчивать поцелуй. Все-таки это уже перебор. Не так же долго.
Но Лера и сама отпустила меня, дрожащими руками побросала телефон, сигареты и зажигалку в сумочку, и вышла на улицу, обернувшись с блестящими глазами и насмешливой улыбкой на тех двоих.
Я, не глядя ни на кого, даже не забирая недопитую бутылку пива, выскочил за ней.
Возле кафе никого не было.
Я почти бегом метнулся в сторону железнодорожного переезда.
Лера стояла на самой насыпи, метрах в двадцати от шлагбаума. И в трех шагах от путей.
Рядом не было ни души. Даже тетки в будке не видно, потому что ее окошко с другой стороны.
И на переезде совсем нет машин.
И только Лера стоит ко мне спиной возле самых рельс.
И несется дальнего следования, взял разгон, гудит себе – потому что переезд.
А Лера стоит за кустами, какая-то цветущая херня, акация, что ли. И ее не видно ни со стороны будки, ни со стороны поезда. Маленькая какая-то, потерянная, а спина вся прямая, прямо в струнку вытянулась.
Короче говоря, я рванул, как только мог. Никогда, наверное, так не бегал, даже в школе на стометровку, когда еще не курил и не пил.
И она уже делает такой короткий, но уверенный шаг из своего укрытия.
Даже если машинист сейчас ее увидит, ничего он уже не успеет сделать.
Мать вашу, да что же это, а?!
В общем, я успел, она обернулась, но в этот момент я как раз и сгреб ее в охапку и каким-то нелепым прыжком скорее свалился вместе с ней, чем спрыгнул с насыпи.
Совершенно не так, как в кино.
Она сначала вырывалась, царапалась, даже укусила меня за руку, причем очень больно. Потом как-то обмякла и разревелась.
Столько воды из женских глаз я даже в сериалах не видел.
И вот мы лежим в какой-то придорожной канаве, прямо на мусоре, всякие банки, бутылки, пакеты, бычки. Чувствую, как в бок впилось что-то круглое и расползающееся потихоньку, не то гнилое яблоко, не то пакет с какими-нибудь очистками. Возле самой щеки воняет скисшим вином жестяная банка, вся в характерной железнодорожной пыли, ржаво-бурой, ровным слоем. Какая-то коротенькая, как стрижка четких пацанов, бесцветная и колючая травка. Переезд открыли, слышу, шлагбаум клацнул.
А мы валяемся с Лерой, как два кретина, как два беспризорника из советских нравоучительных рассказов, как две собаки, которые поняли, что хозяин уже не вернется ни на этом поезде, ни на каком другом. Лежим и жмемся друг к другу.
Я все не решаюсь отпустить ее и держу крепче прежнего, и глажу по спине более-менее свободной ладонью, а она уткнулась в меня и рыдает, так рыдает, что меня самого начинают душить слезы.
Ревет в полный голос, до хрипа, до икоты.
Ну, вот, теперь она икает, и дрожит вся, и не может ничего сказать. Только глядит осоловелыми красными глазами на меня и трясется вся.
- Пойдем, Лерочка, пойдем, моя хорошая. Все будет хорошо. Пойдем, купим воды, умоемся, попьем и посидим в лесу. Или на качелях. Как ты хочешь. Ну-ну-ну, тсс, тсс, все будет хорошо. Я знаю, что говорю. Честно-честно.
Лерочка.
Леха молчит всю дорогу. Правильно, а что ему говорить? Я и сам молчу. Молчу, молчу, молчу, пока не становится совсем тошно. Так, что кажется, еще одну минуту, полминуты промолчишь, и все, пиши пропало, ничего уже не будет. Нигде и ни с кем.
- Лех, слышь?
- Да, Колян.
- Знаешь, я тут вот что думал. Помнишь, у нас раньше была такая теория, типа, мы – это такие коты. В смысле, что вот мы – это как бы коты, да, а большинство людей – собаки. Потому они вечно в стае, один залает и другие тут как тут, и нас они не любят непонятно за что, и трахаются на каждом углу, и жрут что ни попадя, и вожака уважают и пресмыкаются, даже если их бьют, лишь бы покормили. Помнишь?
- Помню, Коль, была такая тема.
- Ну и что ты, Лех, обо всем этом сейчас думаешь?
- Да ничего не думаю. Мало ли чего мы не гнали в свое время. Ну да, такие мы все из себя коты, мудрые, ни к кому не привязанные, погулять любим, но домой возвращаемся, и никто кроме нас самих нас не понимает. Помню, помню.
- Да, вот именно. Чудесная теория. Жемчужина нашего вечного пустозвонства.
- Коль, прости, перебью, тормозни здесь, я отолью.
Я остановил на обочине, Леха вышел и стал поливать придорожные заросли сухого борщевика.
- Так вот, я говорю, пустозвонство сплошное, как и многое другое, о чем мы говорили часами. А ведь никакие мы не коты, а самые обычные псы. Собаки. Пыльные такие, вечно недокормленные, трусят туда-сюда от помойки к помойке и челюстями только на ходу щелк-щелк. Не то зевают, не то мух ловят. Только вот псы, они все-таки верные, в этом мы правы. А нам вожаков не надо, стаи тоже не надо, а жрать и трахаться надо, и чтобы не одному быть. Но и не в стае. И не коты, и не псы. Черт знает кто. Или все-таки псы Господни, а, Лех? Domini canus?
- Не, Коль. Не зазнавайся. Те служат, у «домини канус», как ты говоришь, служение есть. Понимаешь? А мы и не пепел на ветру, и не говно в проруби. Так, люди как люди. А вообще, Колян, давай ты меня до электрички добросишь и я домой поеду. Устал я что-то. И давай эту тему всю забудем пока.
- Это да. Забудем. Так – раз, и все, забыли.
- Коль. Ты думаешь, она вот такая вся легкая и простая, взяла и поцеловалась на следующий день, как тебя выгнала, не пойми с кем? А потом пошла с ним к себе, да? А вот и ни черта, Коля! Это не она тебя выгоняла, а ты сам ушел. «Я не к Марине, причем тут Марина, у нас ничего и не было»… Так ты это ей и объясни. А то ты сейчас прямо жертву из себя строишь, пожалейте меня, а Лера у тебя плохая. А ты хороший.
- Леша. Уймись. Сам-то ты скольких Лен и Тань сменил за полгода?
- Я никому ничего не обещал. В вечной любви не клялся и жить под одной крышей до скончания века не рвался.
- Я тоже. И вообще, все. Хорош. Проехали.
- Проехали… Коль, я тебя осуждать не собираюсь, и учить чему-то тем более. И даже не в мужской этой солидарности-то дело, просто… Не знаю, дружище. Я бы на твоем месте позвонил бы ей…
- Кому ей? Марине?
- Нет, Коля. Не Марине. Подвези меня до электрички. И все-таки позвони. Или приедь, еще лучше, тогда еще, может быть…
- Все, все, все. Все! Хорош курить, поехали. В машине докуришь.
Медленно остывал раскалившийся за день движок.
Осколки разбитой фары поблескивали, когда на них попадали лучи заходящего солнца, выбившиеся случайно из-за просветов в густой листве разлапистых старых тополей вдоль дороги, тянувшихся нестройными рядами до самой стены дальнего леса.
Расстилались по обе стороны дороги незасеянные поля, поросшие разнотравьем. Теплый вечерний ветер гонял по ним неспешные волны.
Бледный, словно не прорисованный, а только намеченный неуверенными линиями месяц болтался на западе.
Небо над самой головой синело все темнее и глубже, и, кажется, проклюнулись две-три первые звезды.
Пахло травой, полевыми цветами и бензином. Какими цветами, интересно? И какой именно травой? Никогда в этом не разбирался.
Из салона вдобавок несло разлившимся на сидушку пивом и химической елочкой с внутренней стороны лобовухи, призванной освежать воздух в машине.
Все было бы хорошо, если бы не этот дерьмовый железный столбик.
И не эта собака.
И надо мне было после того, как я доставил Леху на станцию и махнул ему, приспустив стекло, погнать под сто сорок не по трассе, а по этой объездной деревенской дороге. Думал, дам небольшой кружок, а занесло неизвестно куда. Гребаная Владимирская область. Если еще Владимирская, конечно.
И вот теперь стою тут, возле этого неприметного совсем столбика на обочине. Передок смят, движок покоцан, что там полетело, даже еще не смотрел, у меня все равно с собой вообще ни черта нет, даже если бы я и разбирался нормально и умел что-то делать. И дорога такая, что хоть бы одна машина проехала. Стою тут уже битый час. Да какой там час. Это Опель у меня битый теперь, а торчу я уже все три часа. Курю. Хоть сигареты есть.
И деньги есть. Но поблизости ни одного магазина. Ни одной захудалой деревеньки. Одни поля, поля и леса за полями. Русские просторы. Милые сердцу каждого русского неброские красоты средней полосы нашей Родины. Да уж.
Телефон! Хоть бы телефон-то бы работал! Так он сел, ну что бы мне стоило зарядить его вчера вечером, хотя, не до того ведь было. И в машине не зарядить, переходник ведь не взял.
А самое, самое, самое паршивое то, что я сбил собаку.
Да, да, ведь именно из-за нее я и дал резко по тормозам, и влетел в эту арматуру, и тачку чуть не убил, и себя. А все равно сшиб ее. Прямо передком, лобовое столкновение.
Откуда она взялась? Откуда, я спрашиваю, она выскочила?
Откуда ты выскочила, дура? Нет, не дура. Дурак. Мужик. Пес.
Какая разница.
Так откуда? Бедолага ты, и куда ты бежал только? И как тебя занесло только сюда? Или тут так мало машин, что собаки и представить себе не могут, что можно вообще на них нарваться? И угораздило же тебя, дурила ты, Тузик, лохматый…
Сначала не решался подойти, потом все-таки поплелся. Нет, точно насмерть. Вообще без вариантов. Старый. Может, и видеть уже ничего не видел, и на ухо был тугой, плелся наобум, мало что уже соображая, весь в себе, в своем старческом полусне. А все равно, как же это паршиво вышло.
Жалко, очень жалко.
А где сейчас, интересно, Лера.
Лера.
Лерочка.
Плюнуть бы на этот Опель, пусть стоит тут хоть до судного дня, поймать тачку, пусть довезут хоть куда-нибудь. Лишь бы там позвонить можно было, или такси заказать.
Все как во сне в каком-то. И не то, что бы страшном, но в каком-то непонятном, тягучем, и солнце садится так медленно, и я тут стою один, и Лера. Стоп. Не надо об этом думать сейчас.
Надо выбраться на трассу, хоть до нее и далеко переться. Не стоять же здесь вот так всю ночь. Выбраться на трассу и поймать машину. А потом приехать домой. Или сразу к Лере.
Но никак не могу сообразить, где трасса, куда мне сейчас идти.
А на дороге, как назло, никого.
А собака лежит.
И никак не проснуться.