Заводской город в большом количестве производил облака – фиолетовые, оранжевые, красные, зеленые, синие, любые. А зимой он мог произвести даже серый снег. Его окружала могучая природа Среднего Урала. По холмам, покрытым стройным и величественным лесом, носились танки, выпускаемые местным вагоностроительным заводом. В центре города стоял памятник братьям Черепановым. Напротив, во дворе Горного техникума, сиротел постамент. Призрак основателя города, любимца Петра, витал над ним.
Здесь я родился. Одновременно появился на свет мой вечный спутник, двойник, тень души моей – страх.
Я был нежным мальчиком с пушистыми ресницами. «Ах, какие красивые голубые глаза!» – часто слышал я вопли взрослых теть. Это делало меня несчастным. Мое сердце разрывалось. Маме хвалили меня. «Какой тихий, послушный мальчик». А я не хотел быть тихим и послушным. Мир детей строился на других основаниях. Культ героической силы царил в нем. Смелость в драке делала мальчика человеком. Пятерки и примерное поведение презирались. Я пребывал в жалкой категории хорошистов и отличников.
Постепенно даже эта категория сузилась для меня. Однажды, мы – я и мой друг, Лешка Кривошеин, еврейский мальчик с тонкой шеей, в очках – ехали в автобусе, по пути в библиотеку. На переднем сидении развалились два великовозрастных балбеса. Они громко гоготали и отравляли слух пассажиров нецензурными выражениями. Вдруг Лешка резко поднялся и подошел к ним. Пионерский галстучек на белоснежной рубашке встрепенулся задорно и трогательно. «Замолчите!» – потребовал пионер. Балбесы загоготали еще громче. Тогда Лешка сосредоточенно ударил одного из них в глаз.
Благословенная тишина установилась в салоне, а я потерял друга. Он вернулся на место, взглянул на мое лицо и отвернулся.
Мой страх был сильнее меня. Постепенно он построил стену между мной и миром. Я стал одиноким и лживым: воровал деньги из карманов отцовского пальто и тайно бегал в кино. Бояться приходилось всех – отца, который меня порол, хулиганов возле кинотеатра, которые меня грабили, учителей, которые вызывали меня каждый раз, когда я не был готов, ведь на моем лице был страх. Девочки сторонились меня, поскольку стоило им заговорить со мной, я мучительно краснел, заикался и цепенел. Одним словом, страх стал хозяином и проклятием моей жизни.
Пока был маленьким, я его не понимал. Встречаясь с ним, плакал и убегал домой, размазывая по лицу слезы обиды. Но приходит время, когда дети начинают пробовать взрослые игры. В этих играх они беспощаднее взрослых. В них просыпается первая сила. Вот тогда-то я и осознал свой страх – также как и другие. В пору, когда подростки начинают понимать свое место в мире, я обнаружил, что мне в этом мире места нет.
Постепенно все отвернулись от меня. Поэтому, когда новый ученик, по фамилии Васюнин, попросил у меня на перемене вафлю, я чуть было не заплакал от невозможности происходящего. Ему был отдан весь завтрак и обещана куча всяких сладостей, поскольку моя мама была врачом, а люди почему-то очень любили делать врачам подарки в виде кондитерских изделий. Васюнин задержал на мне взгляд широко раскрытых серых глаз и с нежной вздрагивающей улыбкой сказал: «Ты не подумай, что мне что-то нужно от тебя, но в воскресенье я приглашаю тебя на трубы». Я не знал, что такое «трубы», но понял, что буду допущен к чему-то тайному, предназначенному только избранным.
Тайна оказалась новой страной, открытой для меня Васюниным. Она расположилась далеко за городом. Громадная равнина, покрытая серым пластилином, отходом производства цементного комбината, составляла ее территорию, простиравшуюся до самого горизонта. Через это поле тянулись, приподнятые над землей, громадные трубы. По ним мы и отправились в путешествие по стране. Набрели на речку Горячку, в которой текла теплая вода. Мы купались и загорали на сером берегу. Из пластилина слепили обнаженную женщину. Так увлеклись, что не заметили появления на трубах чужаков.
Шайка состояла из подростков отнюдь не домашнего вида. Дочерна загорелые гавроши пристально смотрели на нас. Голый перед одетым беззащитен. Укрыться негде: пустое небо над головой и гладкая бесконечная пустыня вокруг. Страх парализовал меня, поскольку жизнь уже давно делилась на периоды ожидания ужаса, периоды пребывания в нем и периоды обиды и горечи за позор, связанный с этим. Васюнин вошел в мою жизнь для того, чтобы внести коренные изменения в этот порядок.
Он подошел к малолетним бандитам с загадочной улыбкой, полной высокомерия и превосходства. Непринужденная светская беседа, как оказалось, может быть страшнее прямых угроз. В принципе, психология хулигана проста: его агрессия питается страхом жертвы. Поскольку Васюнин страха не проявил, инстинкт охоты у шайки не сработал.
Домой мы вернулись затемно. Отец выпорол меня. Порки были страшны не физической болью, а самим ожиданием экзекуции. Родители не бросались на меня с упреками, или руганью. Они давали мне войти и встать посредине комнаты. Отец, поглощенный голубым экраном, казалось, не замечал меня. Обычно, мать, с выражением страха, презрения, злобы и жестокости, первая спрашивала меня спустя долгие минуты молчания:
– Ты знаешь, который теперь час?
И оглядывалась на отца. Я к этому времени уже был переполнен страхом, как танкер нефтью. И сам, почти с наслаждением, поджигал свой страх. Он вспыхивал мгновенно. Жар был так силен, что иногда отец не решался прикоснуться ко мне. Но чаще всего, он мгновенно впадал в ярость и, не произнося ни слова, кидался на меня с ремнем. Боли я почти не чувствовал.
После процедуры я поужинал и лег в постель. Душа была легка и светла. Она путешествовала в далекой и прекрасной стране. С появлением Васюнина количество порок выросло на порядок. Но не только в этом изменилась моя жизнь.
До встречи с Васюниным городок состоял для меня из своего двора, дороги в школу, из чужих дворов, ряда других примечательных мест –продовольственного магазина, в котором продавали мороженое, «Булочной» с кофе и булочками, «Культоваров» с карандашами, тетрадками, перышками и стирками, и, конечно, кинотеатра «Радуга» с жуткой рекламой и громадным залом, полным упоительной прохлады и гула предчувствий. Все остальное было сугубо географической условностью. Новый друг разбил эту условность. Окружающий мир стал стремительно расширяться. Все новые чудеса и ужасы входили в мою жизнь.
В одном дворе, рядом с милицией, стояли качели. С виду самые обыкновенные. Особенность заключалась в том, что они могли обращаться вокруг оси, к которой крепились – нечто вроде тренажера для летчиков. Каких-либо креплений, естественно, не было. Какой-нибудь отчаянный ушастик, держась только силой своего страха, раскачивался что есть силы, пока не наступал момент полного круга. Самым опасным было мгновение верхней точки, когда еще не набрав инерции, качели как бы замирали и испытатель повисал вниз головой, притягиваемый к земле удесятеренной силой оцепенелого тела.
Васюнин первым прокатился на дъявольском сооружении. Когда он спрыгнул на землю, по его взгляду я понял, что мне не избежать испытания. Под воздействием гипнотического взгляда я взобрался на эти качели и пустил свою душу по кругу, повесив на тончайшей нити своего страха.
Видимо, для Васюнина я был удивительным животным. Смелость была для него естественным качеством – как дыхание, зрение или пищеварение. Я часто ловил на себе его пристальный взгляд, в котором насмешка была слегка оттенена жалостью. Зачем-то ему было необходимо перевести меня из моего неустойчивого и ненадежного мира в свой, ясный и полный удивительных приключений и открытий. Встреча с ним стала началом моей борьбы со страхом.
Васюнин не был простым рискоманом. Его натура была открыта и более сложным ощущениям. Книга про людей древнего мира раскрыла в нас способность рисовать. Мы стали копировать рисунки из нее. Надо сказать, что в этом соревновании я не уступил своему другу-сопернику. Хотя окончательно определить, чьи шедевры были лучше, не представлялось возможным, я видел какими глазами смотрел на мои рисунки Васюнин. Я видел в них нечто очень меня подымавшее. Но и я, глядя на его творения, испытывал щемящую зависть художника, пусть и детского возраста.
Мой мир бесцветного страха Васюнин сделал миром цветного ужаса. Его серый взгляд постоянно излучал насмешливое подозрение о моем страхе, который притягивал его. “Очко-то не железное”, – говорил он и ставил меня под ослепительный свет своего бесстрашия. Он затеял со мной странную игру – кидал мне свою смелость, не знавшую границ, а взамен получал волшебное сияние моего мистического ужаса.
Я стал рабом серого глаза. Сначала его насилие носило в основном акробатический характер. Мы прыгали с крыши высокого сарая на землю, с вышки в воду, с панцирной сетки от выброшенной кровати в песок, через канавы, заборы, костры, ящики, клумбы, из окна школы и так далее – его фантазия не знала границ в выборе испытаний. Мы исколесили город в поисках приключений, вернее искал он, а я, как зомби, всюду следовал за ним. Через какие-то люки мы забирались в подземные помещения, в которых свивались в клубки раскаленные трубы, шипевшие паром и, казалось, готовые вот-вот взорваться.
Под его воздействием и я стал совершать отчаянные поступки. Как-то раз показал ему красивую стеклянную банку с желтыми витаминками и поспорил, что она не разобьется, если я брошу ее в ковер, висевший на стене в большой комнате моей квартиры. Банка, конечно, разбилась. Пока мы собирали осколки, то опоздали в школу. Получили запись в дневнике, а я, вдобавок, порку.
Мы путешествовали по окружающим лесам и, однажды, перебравшись через колючую проволоку, оказались на поле, покрытом круглыми ямами. «А это что?» – спросил я, указывая на странные квадратные щиты. Васюнин взглянул на меня странновато и усмехнулся.
– Танковые мишени.
– Для чего они здесь?
– Это полигон.
Ветер, гулявший по полю, задул сквозь меня.
Прыжки привели нас прямиком в цирковой кружок при Дворце пионеров. Три дохлых мата, каучуковая девушка, в которую все сразу же влюбились, неразговорчивый жонглер, мы, группа новичков, и руководитель, суровый мужчина Рудольф, составляли труппу. Начинали с простейших упражнений –кувырков вперед и назад. Руководитель, в костюме с галстуком и туфлях с острыми носками по большей части сидел возле окна с равнодушным и хмурым видом, глядя куда-то в даль. А учили нас его знакомые акробаты, молодые парни, изредка приходившие потренироваться и казавшиеся нам полубогами. Это были все бывалые и дерзкие ребята, сразу же давшие мне кличку «мясо», отнюдь не за какую-то особую стать, а за очевидную трусость. Васюнин же стал их любимцем и прогрессировал так быстро, что в течение пары лет стал с ними почти вровень.
Долгими ночами я уговаривал себя: «Я не боюсь, я не боюсь, я не боюсь…», но подкорка, хранительница страха, не поддавалась. По сложности прыжков я значительно отставал от Васюнина, и на меня мало кто обращал внимание. Зато как всякий трус я обладал безграничным воображением. Были скуплены и перечитаны все книги по акробатике. Мать серьезно забеспокоилась, застав сына в состоянии транса, с заведенными под потолок глазами и делающего вращательные движения головой. Это я в тысячный раз крутил двойное сальто. В конце концов, мышцы начали слушаться воображения. Каждый прыжок доставлял мне несказанное удовольствие, давая почти животное ощущение власти над своим телом. Никогда не забуду, как артист Московского цирка, выходец из нашего города, шедший по залу в окружении восхищенной свиты, вдруг зацепился взглядом за мой прыжок и воскликнул: «Ах, какой переворотик!». Низкий потолок вспыхнул алмазами, и этот возглас остался во мне навеки.
К сожалению, в один прекрасный день хмурый руководитель очнулся от летаргического сна и объявил кружок закрытым. При Доме культуры металлургов был другой кружок. Туда ушел Васюнин. Мне не разрешила мать – слишком далеко надо было ездить. Я потерял интерес к жизни. Выразилось это в возросшем количестве двоек. Отец не стал прибегать к поркам, он отвел меня в секцию бокса.
Я легко переключил воображение. Мохаммед Али вошел в меня. При этом я так и не стал настоящим бойцом. Спинным мозгом я чувствовал, что противник сильнее меня, и моя борьба напоминала игру в кошки-мышки, в которой я не был кошкой. Кроме того, бокс не помог мне чувствовать себя увереннее на улице. Драка без правил совсем не то, что по правилам. Единственное, в чем была несомненная польза – жизнь моя замкнулась в круг непрерывного труда. Физическая усталость приглушала чувство страха. Главное было в том, чтобы после тренировки побыстрее добежать до дома, минуя темные углы.
Поскольку во мне поселилась привычка к упорному труду, во взгляде появилась тяжелая сосредоточенность, которая не позволяла как-то так сразу кому попало на меня наезжать. Плюс к этому – спортивная фигура. Мне полегчало. А с Васюниным, кроме обстоятельств, меня развел случай.
В нашем восьмом «а» появилась новая ученица – непосредственная, с наивным, открытым взглядом, не боявшаяся показаться смешной. Ее фигурка свидетельствовала о расцветшей женственности. Васюнин, разговаривая с ней, принимал самый романтический вид и использовал самый замедленный темп разговора: слова выползали из его уст, как змеи из расселины скал. И, похоже, удавчик наметил жертву, и та попала в поле его гипнотического воздействия. Она похохатывала, поводила полноватыми плечами и суетливо обшаривала подвижными глазками пространство вокруг Васюнина, не отходя от него ни на шаг. Поэтому я не удивился, когда Васюнин сообщил, что нас приглашают на день рождения к некоей особе, о которой я сам догадался.
Само событие прошло для меня как в тумане. Я еще никогда не встречался с девушками вне школы. Поэтому во время торжества я все время молчал, почти ничего не ел и боялся, что меня о чем-нибудь спросят. О том, как я проигрывал в уме сцены светской беседы весь предыдущий день, и говорить не стоит.
Васюнин был из малообеспеченной семьи, в которой не было кормильца. Он пожирал глазами явства на столе значительно больше, нежели именинницу.
Потом были танцы. Сытый Васюнин, вполне счастливый и довольный, прижимал ее к себе, нашептывая что-то на ушко. Девушка казалась задумчивой. Задумчив был и я, держа руки на плоских боках ее подруги Киташовой. В конец измученный, я не мог дождаться окончания церемонии. Когда Киташова зевнула и сказала, что пора домой, я с облегчением поднялся из-за стола. Васюнин оторвался от пирожного и остановил свои, довольно маслянистые глазки на хозяйке. Та пожала плечами, дескать, действительно пора. «А ты, – она ткнула в меня капризным пальчиком, – останешься, поможешь убрать».
Я превратился в изваяние. Когда гости ушли, она сделала шаг. Легко и естественно. «Ты когда-нибудь видел голую женщину?» Вопрос вошел в изваяние, но не вышел оттуда. Он попал в западню страха. Сердце учащенно забилось, но страх схватил его железной рукой. Я возвращался домой, впервые ощущая абсолютно лютую злобу на своего двойника.
На следующий день во время перемены, Васюнин подошел ко мне, принял боксерскую стойку и стал помахивать кулаками перед моим носом. Я уже к тому времени месяца три позанимался в секции. Удар механического шатуна был нацелен ему в плечо. «Ведь я же шутя, а ты со всей силы». И он ушел.
Тренировки увлекли меня и мы перестали встречаться вне школы. Потом с ним стало происходить нечто странное. Он пропускал уроки. У подростка под глазами появились черные круги. В конце концов однажды, во время урока он встал и пошел к выходу. На удивленный вопрос учительницы ответил, что ему надоело. В школу он больше не вернулся. Дошли слухи, что он лечился в психушке. Потом я как-то встретил его на улице. В глазах его была ночь. Впрочем, это уже другая история, у которой еще будет продолжение, а пока я про него забыл. Моя жизнь вошла в новую фазу борьбы со страхом.
Он стал высылать мне навстречу бойцов, причем делал это по-честному. Первыми были скакалка, гантели, шведская стенка и прочие орудия пытки, которыми он ломал мою волю. Но цирковой кружок закалил, и я терзал себя с наслаждением. Когда начались спарринги, в партнеры мне попался забавный толстяк. Его фигура наводила ужас. Серьезный взгляд леденил душу. Похлопывание перчаток отдавалось в каждом нерве. Команда «бокс» выключала мой разум. Я зажмуривал глаза и кидался в омут боя. Мир вспыхивал разноцветными огнями, но я упорно месил этот мир кулаками. С ним происходило примерно то же самое. Побоище продолжалось до тех пор, пока нас не разводили, предоставляя ужасаться внешнему виду друг друга.
Страх и злоба соединяются через унижение. Унижение – это недореализация страха. В мгновенном унижении может быть освобождение. В постоянном унижениии у страха нет возможности катарсиса, он девальвирутся в злобу. Удар по лицу – мгновенное унижение. Голова гудит и проясняется. Ты свободен от унижения и страха. Как только я понял это, страх стал чистым и ясным. Я пил эту ясность каждый день, капля за каплей, и не мог напиться. С толстяком мы стали друзьями. Мир ограничился спортивным залом. Я с головой погрузился в тренировки. Это происходило два года. Пока мой хрустальный искусственный мире не разлетелся на куски.
Я обжил спортивный зал. Я «обжил» его обитателей. С сильным я становился быстрым. С быстрым я становился хитрым. С хитрым я становился сильным и так до бесконечности. У меня не было своей манеры боя. Ночами я прокручивал в голове поединки с каждым из своих противников и, в конце концов, находил ключик к нему. Тренер Егорыч почесывал макушку, поглядывая на мои поединки. Он быстро перестал давать мне указания, лишь обиженно сопя и, полагаю, махнув на меня рукой, как на нечто дикое и не поддающееся никакому правильному обучению.
Я не был нокаутером, победителем в чистом виде, но научился добиваться едва видимой победы по очкам. Пусть даже видимой только мне. Для меня главным в поединке было чувство уверенности в своей безопасности, а потому наивысшего совершенства я достигал в защите. Как старуха-проценщица, копил я чужие приемы и уловки. Знания давали мне силу, растворявшую страх.
На мои хитросплетения обратил внимание великий Витек, король нашей секции, чемпион нашего города. Кивком головы он пригласил меня на середину зала. В глазах окружающих я прочел что-то типа – «извини, дружок, но ты покойник».
Он начал мягко – я затрепетал, как натянутая струна. Игра началась. На каком-то моменте экстаз игры полностью освободил меня от страха. Витек добавил темпа – и ничего: все его удары шли мимо, а мои, пусть легонькие и редкие, доставали, естественно, не нанося какого-либо урона. Витек еще больше взвинтил темп – та же картина. Я настолько был весь в игре, настолько он стал для меня абстрактной, грубой схемой, что его налитого кровью глазка я просто не замечал. Вдобавок ко всему мы были не на ринге: простор зала как простор степи – «ищи ветра в поле». Как мне потом рассказывали, со стороны казалось, что я попал в смерч, так мелькали вокруг меня перчатки Витька, но при этом я каким-то образом оставался в целости и сохранности. А потом совершилось чудо – я выскочил из круговорота ударов, а Витек, круша все на своем пути, врезался в угол, где стояли спортивные снаряды. Легкое хихиканье разнеслось по залу, которое тут же смолкло, когда Витек выбрался из кучи железок и повел вокруг тяжелым взглядом.
В это время в углу зала два уставших от жизни глаза зажглись огнем нового интереса. Тренер следил за поединком, как зверь, почуявший добычу. Через две недели я был включен в команду, которая отправлялась на первенство области.
Первый бой не помню: прошел он сумбурно, но я выиграл. Во втором зрение открылось – победа была легкой. В третьем победа была трудной, но бой был признан одним из лучших. Упоительная, ни с чем не сравнимая уверенность звенела во мне. Впервые мир перестал быть для меня чужим. Он был мой и только мой. Помолодевший тренер суетился возле меня как курица возле любимого цыпленка. Я дошел до финала. Зуд близкой победы в первенстве был настолько силен, что я не обратил внимание на то, что перед последним поединком тренер мой что-то сильно полинял. Какой-то червь грыз его.
Оказавшись на ринге, я вспыхнул мгновенной любовью к противнику. Мы с ним сразу же начали плетение умопомрачительных кружев, хоть на пленку снимай. Попался боец моего стиля. Искусство – ради искусства. Незаметно первый раунд остался за ним. Что-то меня покоробило в этом: уж слишком зеркальным было отражение моей тактики. Во втором раунде я усилил темп и усложнил комбинации. Мой противник сделал то же самое, но на чуточку больше и раунд остался за ним. В перерыве надо мной склонилось потное лицо Егорыча: «Правильно ведешь себя, только не лезь на рожон». Я прикрыл глаза и понял, что именно это и надо делать. Техника здесь не поможет, нужен перелом – «там, где не помогает отвертка, нужен лом».
Опять нырки, уклоны, круженье вокруг, легкие тычки, взрыв готовился постепенно. Скрытое напряжение росло. Чем медленнее и безобидней становились движения, тем более злым и хищным становилось мое лицо. И в момент кульминации, когда я должен был сокрушить противника страшным ударом, вдруг моя голова оторвалась от тела и полетела куда-то в темноту.
Очнулся в раздевалке. Надо мной склонилась женщина в белом халате. Она что-то бормотала про дурацкий спорт. «Ведь так и без мозгов можно остаться». Великая победа обернулась великим нокаутом.
В зале появился через месяц. Он успел уже стать чужим для меня, как и все, кто в нем совершенствовался. Что-то было бесповоротно утрачено. Я разогрелся, тщательно размялся, вышел на спарринг и вдруг понял, что не хочу больше заниматься боксом. Вместо того, чтобы вести поединок, я был всецело озабочен защитой своей головы. Страх был конкретным – уберечь хрупкий и беззащитный сосуд на плечах. За минуту легкого, разминочного спарринга я изнемог как от поединка в десять раундов. Лицо налилось кровью, слабость разлилась по ногам, грудь задыхалась. Я сел на скамейку, не в силах понять происшедшее.
Рядом присел Егорыч.
«Ты это… того …, – сказал он, с кряхтеньем выдавливая из себя слова, – прости меня. Я ж подставил тебя под мастера спорта. Должен был предупредить, а не сделал этого. Прости»
Я сидел и молчал. На душе было пусто. Мир не перевернулся. Он в очередной раз отвернулся от меня. Вот и все.
Я остался один. Схожу в школу и - домой. Поучу уроки и - на диван, рассматривать узоры на обоях. Приходит ночь. Смотрю в окно и гадаю, что за жизнь в желтых окнах напротив. Одно за другим они гаснут. Остается одно. Я смотрю на него и что-то вроде рыданий подступает к горлу.
Однажды приснился сон. Лесное озеро - посреди огромного болота. Я иду сквозь чащобу худосочных деревцов. Рыжие мхи колеблются и пружинят под ногами. Повсюду - дыры в болоте. Они черны и бездонны. Путь из болота мучительно долог. Я изо всех сил стараюсь, чтобы в моем теле было как можно меньше веса. Наконец, выхожу на дорогу, покрытую грязью. Стараюсь сделать так, чтобы во мне вообще не было веса. Чтобы я мог парить над жирной зловонной массой. Вдруг подо мной открываются большие глаза. Коровья голова торчит из земли. Я начинаю погружаться. Возле дороги стоят две женщины в фуфайках. Они смотрят на меня и смеются. Рядом с ними собачка. Она неистовствует и захлебывается лаем. Я погружаюсь все больше. Пока не просыпаюсь в поту и с бьющимся сердцем.
Постепенно пространство ночей заполнилось мыслями. Я заглянул в душу и обнаружил, что она пуста. Где доброта, любовь, радость, нежность, справедливость - все те чувства, которые составляли суть человеческой жизни? Вместо этого трусость в ней соседствовала с завистью, лживостью, бессильной злобой и маниакальным стремлением мучить слабых. Череда подлых поступков прошла передо мной. Младшая сестренка - связанная, плачущая, измазанная вареньем. Брошенная в лесу собака. Слезы бабушки, и мой подлый страх, смешанный с садистской радостью.
Все чаще ко мне приходило воспоминание, которое я усиленно гнал прочь от себя. Это было год назад, в последнюю встречу с Васюниным. В его глазах уже была ночь. Просто не каждый мог это заметить. Он влачил по мокрым улицам свою неприкаянность. Какая сила сломила это совершенное существо? Его речь была мертва. Боль морщила и мяла лицо. Слова - мелкие и гадкие - поганили искаженный рот. Я хотел уйти. Он удержал меня за руку. Захват был нежным - прочнее железа. Я хотел уйти от подлости и жестокости, принявших образ Васюнина. Я уже понял, что этот человек уже не был моим другом. Я хотел бежать. Он предложил прогуляться.
Мы зашли в Парк культуры и отдыха. Купили мороженое. Постояли возле карусели с лошадками. Посмотрели на пищащих от восторга малышей. Васюнин рассказал, как он с приятелем водил ночью в лес одну придурковатую девицу. Видя, как мое лицо наливается краской, он вспоминал все новые и новые подробности.
- Пойдем, зайдем в одно местечко, - сказал он, когда рассказ иссяк, и вкрадчивость его голоса лишила меня остатков воли.
Местечко оказалось Дворцом культуры строителей, помпезным зданием с колоннами. В нем он повел меня по мраморным коридорам, резко втолкнул в какую-то комнату, оказавшуюся туалетом, и распахнул дверь кабинки. Я увидел перед собой девушку, сидевшую на корточках. Она мгновенно поднялась, и я узнал самую красивую девушку нашей школы Наташу Попову, дочь дирижера симфонического оркестра, великого музыканта и не менее великого пьяницы.
- Что, поможешь мне одеть трусы? - спросила она с белыми от бешенства глазами. Я выскочил, чуть не сбив с ног захлебывающегося Васюнина.
В коридоре пришел в себя. Через какое-то время вышли они. Странная велась беседа.
- Как живешь?
- Лучше всех - вчера резала венки.
- Венки или венки.
- Если б ты знал, как все вы, шутники, мне надоели.
- И даже я?
- А причем здесь ты?
- Как это причем, я - тот, кто тебе нужен.
- Ты уверен?
- Абсолютно. Ты даже представить себе не можешь, что я могу сделать с твоей жизнью.
- О, без тебя уже постарались. Все вы, мужики, поете одни и те же песенки.
- Смею уверить, такого шутника, как я, ты еще не встречала.
- Интересно, какие же это шутки ты знаешь.
- А пойдем, я тебе покажу одно местечко.
Он подал ей руку и повел по какой то лестнице наверх.
Эта картина давно стала моим самым кошмарным сном. Так, рука в руке, они поднимались все выше и выше по мраморной лестнице. Вызов на вызов. Девушка, которой не жаль было своей красоты, и юноша, преодолевший барьеры и потерявший себя. В моем сердце появилась трещина. Она ширилась все больше.
Когда вышли на крышу здания, они остановились. Внизу сияли огни города. Что он ей говорил, я не расслышал из-за шума ветра. Только они дошли до края крыши вдвоем, а вернулся он один. Дыша открытым ртом, Васюнин выдавил слова, искалеченные ветром. «Теперь ты видел смерть ». В глазах его была ночь.
Ночи стали прибежищем моей души. Цветной, фантастический, безмерный страх приходил ко мне. Пока в одну из ночей он не включил в мозгу одинокий фонарь луны. Постепенно в зеленом мерцании проступили предметы. Черные тени потекли из окна. Фонарь луны висел в ночи, похожей на бездну. Кто светил им? Кто наблюдал за мной? Зачем? Кто был там? Мой друг? Тот единственный, кто не бросит и не предаст? Он был там, за стенами. Все то, чего у меня не было, ожидало там. Надежда высасывала из сердца кровь. Она гнала меня. Чет или нечет. Смертельная игра.
Луна вела по лабиринту улиц. Иногда она пропадала, но затем появлялась вновь. Здания были мертвы как могильные монументы. Кругом - ни души. Внезапно лабиринт закончился и широкая дорога, прямая и бесконечная, открылась мне. Над ней замерла луна. Головой я вознесся в звездное небо. Я почувствовал себя песчинкой среди мириадов небесных светил. Необъяснимый восторг охватил меня. Навстречу, по дороге двигалось черное пятно. Постепенно становилось ясно, что это живое существо. Многочисленные струйки пара выпыхивали из него. Многочисленные ноги беспорядочно топтали снег. Черная масса была безмолвна и неразличима. Она приблизилась и окружила меня. Многочисленные глаза с нечеловеческим интересом разглядывали меня. - Ты здесь живешь? - Не успел я ответить, как град камней обрушился на меня. Я упал. Камнепад длился целую вечность. - Хватит, - сказал тот же голос, - в четверг, в семь часов вечера к восемнадцатому дому принесешь ящик водки, иначе жить не будешь.
И я остался один. Поднялся на колени, открыл один глаз и увидел, что подо мной на снегу быстро расширялось пятно крови. Нос, уцелевший во время занятий боксом, был сломан. В каком виде я явился домой, лучше не вспоминать. Мать в ужасе отпрянула, да так и осталась неподвижной. Отец вышел, внимательно посмотрел, спросил, что случилось, и, не получив ответа, стал трясти почти бесчувственное тело, которое тут же взорвалось рыданиями.
Далее потянулось время ожидания. Я умывался, чистил зубы, ставил чайник на плиту - часы стучали. Завтракал, делал уборку в своей комнате, поливал цветы - часы стучали. Ложился на диван, читал книгу, смотрел в потолок - все происходило под аккомпанемент часов. Смотрел телевизор, слушал музыку, ковырял в носу - голова постоянно оборачивалась на часы. Циферблат был усмехающимся глазом страха.
Я смотрел на себя в зеркало и понимал, почему меня звали мясом. Красивое мясо. Слабое мясо. Нежное мясо. Беззащитное мясо. Трусливое мясо. Как я любил его. Как его ненавидел.
Четверг - имя страха. Громадного великана. Он шел по городу и заглядывал в окна. Он - людоед. Шел за очередной жертвой. Эта жертва - я. Город должен был отдать меня - безо всяких сомнений. Город отслаивался от меня как засохшая корка от раны. В школу я не пошел. Родителям ничего не сказал. Будильник стучал в стенки моего разума. Время до исполнения приговора неумолимо сокращалось.
Я смотрел телевизор. Показывали саванну. Буйвол увяз в грязи. Мимо шел больной, обреченный на голодную смерть лев. Он «заинтересовался» буйволом. Запрыгнул ему на спину и милосердно задушил. После льва на буйвола слетелись грифы. Все живое на земле является добычей. Добычей смерти. Я больше не поражался жестокости законов жизни. Понимание было в моих печенках. Я был отравлен этим пониманием. Я смотрел телевизор и постоянно оглядывался на часы.
Когда пришел четверг, в дверь позвонили. Я открыл - на пороге стоял Васюнин. Оказалось, он уже знал о происшедшем и с вздрагивающей усмешкой пообещал разобраться. И, действительно, меня больше никто не тронул. Только я не захотел больше жить в этом городе. Как раз подоспели выпускные экзамены, я выучил наизусть все учебники, легко все сдал и тут же уехал в большой город, чтобы навсегда забыть про маленький.
Большой город – магическая реторта для юного провинциала. В этой реторте с душой происходят превращения чудесного и страшного свойства.
В большом городе моя жизнь перевернулась. Сначала все шло хорошо. Я поступил в политехнический институт. Жизнь замкнулась стенами аудиторий и библиотек. В стерильной атмосфере чистого разума страх полностью исчез, как будто остался в прошлой жизни в заводском городке. Только быт не позволил мне наслаждаться интеллектуальной жизнью.
В один прекрасный день я обнаружил свои вещи возле двери квартиры, где снимал комнату. Когда на мой звонок вышли какие-то загорелые люди и показали пистолет, я понял, что жилплощадь не вернуть. Меня приютил мой товарищ, Колька Молчанов, в комнате без окон. Когда пришло известие от матери, что отец тяжело болен и они больше не имеют возможности мне помогать, я впервые столкнулся с материальной стороной жизни. Когда на одном из экзаменов я не положил в открытый портфель преподавателя нужной суммы и лишился стипендии, большой город обернулся волком, скинувшим овечью шкуру.
В этом городе у меня имелся родственник, профессор вуза. Мать советовала обратиться к нему, если потребуется помощь. Я решил обратиться.
Отыскал адрес и явился. Открыла дверь миловидная дамочка. Оглядела меня, запахнула нервным движением ворот халата, немного подумала и предложила войти.
Затем меня усадили в гостиной, напоили чаем и попутно выспросили всю подноготную. Смесь настороженности и жадного любопытства отражалась на лице жены профессора. В конце концов лед был растоплен и в ее глазах появилось что-то вроде материнской нежности. Затем нежность усилилась и стала выходить за пределы материнской. Она похохатывала, щурила глаза и вдруг проявила интерес к моей личной жизни. Когда мне было сказано, что я нуждаюсь в руководстве опытной женщины, я бестактно поинтересовался, когда же смогу увидеть профессора. Мгновенная злоба мелькнула в ее лице, и она сказала официальным тоном, что Михаил Петрович сегодня будет поздно и что, вообще-то, прежде чем занимать внимание очень занятого человека, полагается предварительно договориться по телефону. Я понял, что визит окончен.
Когда предо мной на выходе растворилась дверь, я увидел перед собой импозантного мужчину в очках. Он насмешливо разглядывал нас. Хозяйка откровенно растерялась. Затем из нее излился сумбурный поток объяснений. Я был вновь водворен в гостиную и приглашен к обеду.
Профессор подчевал.
- Оперировать надо горячими закусками, - сказал он и налил водочки.
Наверное, профессор преподавал гастрономию. Он воспевал салаты из спаржи, о которой я до сих пор читал лишь в книжках. Через час я понял, что в профессорской голове кроме этой самой спаржи ничего не было. Я видел умный, глубокий взгляд, но слышал лишь разговор о еде. Человек прятался от меня. Человек чего-то боялся. Может быть всего. В его глазах я прочитал свой приговор. Я - чужой в этой семье. В юности это чувство режет как нож.
И вдруг моей ране стало легче. Пришел человечек, который мало чего боялся. Уперевшись в меня широко распахнутыми глазами, едва помещавшимися в квадратных очочках, задорно потряхивая короткой стрижкой, она мгновенно выпотрошила из меня все проблемы. Профессорская дочка оказалась простой и независимой. Легко и естественно была протянута рука помощи.
- Я тебя устрою к моим друзьям, они как раз только что открыли свой бизнес, - сказала она, демонстрируя неожиданную в маленькой девчонке хватку.
Так я стал бизнесменом. Правда, моя роль в нем ограничивалась шваброй. Впрочем, она разнообразилась погрузочно-разгрузочными, посылочно-рассылочными и прочими подобными работами.
Суть дела я понял быстро: кучка детишек решила поиграть в бизнес на деньги неведомого спонсора. Под руководством опытного менеджера, с усами и благородной сединой, они оборудовали диванами, компьютерами, холодильником и баром чудный офис и рьяно принялись за дело: жулики всех мастей осаждали их с утра до вечера. Коридоры быстро наполнились партиями нереализованных товаров, но бизнесмены не унывали: празднества и вечеринки сменяли друг друга. Я полюбил их как родных, даже прощая нерегулярно выдаваемую зарплату.
Однажды появились посетители, перевернувшие мою незатейливую жизнь. Два бугая в кожаных пальто зашли в кабинет шефа и потребовали у него бухгалтерский баланс. Поскольку они мало напоминали налоговых инспекторов, тот поинтересовался, кто, собственно говоря, они такие и что, собственно говоря, им нужно. На что бугаи пообещали ему тут же оторвать яйца. Он что-то пролепетал про отсутствие прибыли, чем несказанно развеселил рэкетиров.
Я в это время находился в кабинете: что-то передвигал из мебели. Этот разговор странно подействовал на меня. Что-то перемкнуло в мозгу. Вся предыдущая жизнь, полная постоянных унижений, вдруг разом вскипела, ошпарила душу и сделала меня новым человеком.
Холодное бешенство захлестнуло и повело за новые пределы. Уже не я , кто-то другой , вышел вслед за бандитами. В узком коридоре я окликнул их. С неестественной силой вложившись в серию ударов, я их уронил.
- Ты их грохнул? - спросил охранник, которого я позвал на помощь. Когда он узнал, что лежащие не трупы, то с сомнением покачал головой.
- Добивать их не будем, - сказал я, опустошая карманы кожаных пальто.
Охранник пожал плечами: дескать, на этом дело не закончится.
Мы вытащили тела наружу и впихнули в стоявший неподалеку “Мерс”, благо ключи от него были в моем распоряжении. Пистолет я оставил себе, еще точно не представляя, для чего это делаю. Охранник больше ничего не сказал, только закрыл входную дверь на засов и пошел докладывать шефу. Тот тоже ничего не сказал мне, но через какое-то время офис опустел.
На следующий день на работе меня встретил лишь один охранник. Он передал, что уже был звонок. «Зовут на разборку». Посоветовал исчезнуть из города. Я уже был другой. Исчезать мне было некуда. Странная холодная ярость составляла сущность моей души. Я поехал на разборку. В результате был принят на новую работу. По возвращении в офис, я отыскал шефа по телефону и сказал ему, что отныне придется платить за охрану и следить за этим буду я. Криминальная машина не уничтожила меня, а сделала своей частью, почувствовав пригодный для этого материал.
Довольно быстро я сделал карьеру на новом поприще и стал “бригадиром” преступной группировки, контролировавшей один из районов города. Я не могу объяснить, как это произошло. Одно только знаю, что таинственным образом страх исчез из моей души. Какие реакции произошли в ней за время пребывания в этом городе - не знаю, только страх бесследно растворился, словно вещество, распавшееся от того, что был нарушен некий оптимальный уровень естественной концентрации. Началась новая фаза моей жизни, без страха.
Незаметно пролетели два года, наполненные тяжелыми трудами.
Однажды я проснулся от того, что сильно дрожал. Ослабевшим взглядом скользнул по стенам. Они оттолкнули мой взгляд. Он упал и разбился. Я вытер слезы и встал на колени. От стен шел холод. Мраморная зала , как склеп. Неужели я на том свете? Огляделся вокруг. Посреди залы стоял диван. На нем, поджав ноги, сидела девушка. Моя единственная, в квадратных очочках.
- А я поняла, кто ты есть, - сказала она, - ты великий трус. В детстве объелся страха и теперь кормишь им других. Но только ты заигрался, милый друг…
Действительно заигрался, подумал я, добираясь до батареи банок с пивом. Я уже опознал пространство: моя новая квартира. Приняв лекарство, опять услышал речи любимой.
-…ты живешь чужим страхом. Ты уже, как наркоман, не можешь без него. Ты опасный для общества хищник, и, судя по всему, охота на тебя уже открыта.
- Издержки профессии, - ответил я, икнув. Она с отвращением посмотрела на меня.
- Грабить людей - разве это профессия?
- Я тебе миллион раз говорил, я не граблю, мне платят за защиту.
Вторая банка пива настроила меня на философский лад.
- Мир держится на взаимопонимании. Люди должны заботиться друг о друге. Если человек ни о ком не заботится, он остается один. А одинокий человек бессилен перед жизнью. Я забочусь о свих подопечных. Они мне за это платят любовью и, конечно, звонкой монетой, которой, кстати говоря, благодаря и моим усилиям, у них становится больше. Мы нужны друг другу, мы заботимся друг о друге.
Мобильник проиграл «генералов песчаных карьеров».
- Третий вышел, - сказал голос в трубе.
Я протрезвел. Диванчик был уже пуст. Я вспомнил события последних дней...
Сначала в моей жизни появился первый. Его поймали и решили потрошить. Несмотря на связанные руки, он сидел на стуле - гордый, как испанский маркиз. По суровым лицам пацанов гулял нежный отсвет садизма. Всем, в общем-то, было не важно: расскажет он что-нибудь, или нет. Предстоял ритуал принесения жертвы. Во имя общего дела. Кровь скрепляет сильнее любого цемента. Маркизу предлагали выбор.
- Отпилим черепуху и заставим собственные мозги съесть, как в «Ганнибале», - сказал один.
- Это слишком сложно, - сказал другой, - можно проще сделать: прищемить в дверях его мужские причиндалы. Все ж, это как-то больше по-нашему, по-рассейски.
- В Чечне наших ребят распиливали на части, без наркоза, - еще добавил какой-то спец, явно углубляясь в патриотическую тенденцию.
- Я его загрызу, - прорычал Бык, моя правая рука, и компания заревела от восторга.
Я вышел, мне надо было срочно отлучиться по делам, делам войны.
Она началась недавно. Как и всякая война, она началась по причине жадности. Маленькие деньги - маленькая жадность, большие деньги – большая жадность. Жадность - злоба - кровь - смерть: нет цепочки крепче.
Один научный сотрудник изобрел способ превращения телефонной трубки в нефтяную скважину: люди ведут переговоры по миру, а денежки оседают на специальном коммутаторе, представлявшем суть этого изобретения. Конечно, участие государства в этом проекте не предусматривалось. Гениальный, но бедный ученый захотел дорого продать свой талант. Он решил устроить нечто вроде торгов среди бандитских группировок, в которые мы, по причине Левкиной жадности, ввязались. В конце концов ученый нашел безвременную смерть, а мы - войну с могущественными врагами.
Дела войны были маленькими и большими. Маленькие заключались в том, что по мою душу стали являться киллеры. А большие заключались в том, что периодически бригады выясняли отношения в открытом бою. В тот вечер, когда Левка загрыз первого, а он таки загрыз его, я ездил договариваться о такой встрече. Вернувшись, я увидел окровавленную улыбку Быка и понял, что тому не место среди живых. Я увидел его смерть. Ночью. В парке. Посреди битвы, происходящей молча, без применения огнестрельного оружия, согласно честной договоренности. Он упал на осеннюю листву с проломленной головой. Под аккомпанемент хриплых выкриков и хруста костей.
Сначала война приходит как невинная девушка - с лукавой улыбкой. Затем на тебя взглянет усталая женщина с остановившимся взглядом, от которого мурашки побегут по коже. А, когда из пустых глазниц пахнет черным ужасом, тогда конец.
Второго я убил сам. В этот день была какая-то особенно тяжелая серая погода. Я перестал любить людей. Ни одно движение не имело смысла, до вечера провалялся в постели, отвернувшись к стене. Постепенно пустота тела стала душить. Я оделся и, никого не предупредив, выпрыгнул в окно. Ветки полоснули по лицу. Я закрылся руками и ринулся напролом - пока цепкие руки деревьев не отпустили меня.
Человек стоял передо мной и улыбался. Радость узнавания вспыхнула на его лице. Он сунул руку в карман. Я выхватил пистолет и выстрелил. На лице его не было страха - только удивление.
Второго я убил сам. И совсем потерял всякий интерес к этой жизни.
Теперь появился третий. Что дальше?
Вдруг мобильник снова проиграл «генералов» и голос из детства произнес:
«Здравствуй, это я».
Мой друг Васюнин хотел меня видеть.
Я тут же помчался на встречу. Через полчаса был на месте. Булочная напротив киностудии. Три пластмассовых столика и матерчатый навес с щекастой девчонкой изображали уличное кафе. Судя по окаянному виду девчонки, торговля напиткам и мороженым шла не очень. Мне понравилось пухлое создание с растрепанной челкой и к бутылочке «Жигулевского» я присовокупил «Эскимо» на палочке. Румянец, пожаром охвативший очаровательное личико, был трогателен. Только получив мороженое, я понял причину разлива чувств. Мороженое практически пребывало в жидком состоянии: видимо, в морозильнике отсутствовал мороз. Растрогавшись еще больше, я выбросил его в урну и сел за столик.
Флотилия из пластмассовых столиков плыла по раскаленному тротуару - навстречу редким прохожим, измученным жарой и пылью. Мелькнула мысль, что скоро и я последую судьбе «Эскимо». Друг детства запаздывал.
Уже улица поплыла акварелью, готовясь растопиться влажными красками, как появился черный «Джип» - как гроб среди ясного неба. Десять минут неподвижности - и я в Палермо: сейчас выйдет какой-нибудь там дон. Но вышел Васюнин. Толстый и лысый. Как принято в Палермо, мы троекратно облобызались.
- Здорово, мясо, - сказал он мне высокомерно, - а ты стал совсем другой. Никогда б не подумал, что ты превратишься в то, что сейчас вижу перед собой, хотя и раньше ты временами удивлял меня.
Васюнин крикнул девчонке, чтобы она принесла водки. Та взглянула на него так ошалело, что он спросил:
- Что с ней?
- У нее нет водки, у нее – мороженое.
- Мороженое?
- Да, мороженое.
- Как забавно - мы тут с тобой сидим и едим мороженое.
- Можно отправиться в какое-нибудь заведение.
- Ну, уж нет, - Васюнин погрозил мне пальцем, - с некоторых пор я предпочитаю пить на свежем воздухе. Подожди-ка…
Он сбегал в магазин и вернулся с бутылкой водки и двумя пластмассовыми стаканчиками. Я как раз хотел завязать со спиртным, я дал зарок, я хотел начать новую жизнь, блин, я взглянул на Васюнина и понял, что никакой новой жизни нет и быть не может, я понял, что жизнь одна … одна и та же…
Мы начали пить. С каждым стаканом становились нежнее. Затем погрузились в туман воспоминаний.
- Помнишь, - спросил Васюнин, наклоняясь размягченным лицом, - как мы, голые, валялись возле Горячки? Ты мне про «Генералов песчаных карьеров» рассказывал. Там пацаны бездомные жили. Дрались, воровали, спали в подвалах, девушек любили на пляже. И конец у них был один - смерть, не важно от чего: от ножа, от голода или в ментовке. Песня там была - «откройте двери, люди, я вам брат, и я ни в чем, ни в чем не виноват». И не было для нас ничего желанней жизни такой. И дали мы тогда друг другу что-то вроде клятвы... Знаешь, я хочу остановить жизнь, пока у меня остались хоть эти воспоминания. Эта проклятая тварь, жизнь, все калечит и уносит. Это поток, который меня уносит. Мясо, я хочу уцепиться за соломинку. Мясо, может быть ты - моя соломинка?
Глаза Васюнина стали узкими - как лезвия. От всего этого несло подозрительной туфтой. Как, черт возьми, появился здесь этот призрак из далекого прошлого. Васюнин почему-то постоянно оглядывался и ощупывал поясницу. Его профессиональную область я уже определил. Как и состояние рассудка.
- Ты мне скажи, мясо, - продолжал между тем Васюнин, - почему люди не любят друг друга, почему они любят только себя, почему они, как животные в стае, объединяются только ради того, чтобы перегрызть глотку тому, кто послабже?
Ответа не требовалось. Я терпеливо ждал, что же будет дальше. Нечто смутное шевельнулось в душе.
– Знаешь, когда заходит солнце, мне кажется, что кончается моя жизнь. Мне страшно оставаться одному. Я вижу ее. Не знаю кого – может смерть. И я очень хочу убить ее – смерть. Представляешь, что мне хочется? – Убить смерть. Ты случайно не думаешь, что я – сумасшедший?
Он взглянул на меня подозрительно, и я едва не ответил ему утвердительно. Однако моя ответная улыбка была безмятежна. Встреча была глупостью. Надо было как-то выбираться. А Васюнин между тем шел дальше – своей неверной дорогой.
- Давай на руках поборемся?
Он поставил руку локтем на стол, пошевелил пальцами, зачарованно проследив их игру, и, сбросив руку со стола, откинулся на спинку стула, уперев в меня пристальный взгляд.
- А ты все такой же умник. Культурный, вежливый, интеллигент вшивый.
- Сидеть!!! - вдруг заревел он, характерным жестом кидая руку за полу пиджака.
Я тут же сел, понимая, что резкие движения запрещены.
- Слушай, - его взгляд стал умоляющим, - прошу тебя, не дергайся. У меня и так нервы на пределе. Вчера вечером, в мотеле, загорелась моя постель. Представляешь? Ни с того, ни с сего. Это знак. Такое бывает, когда рядом ходит смерть. То же самое случилось на похоронах моего отца. Когда он лежал в гробу, у него загорелись ноги. Представляешь? Мне было семь лет. Я был в комнате один и смотрел, как у моего отца горели ноги.
По его лицу покатились ручьи пота. Он стал дышать быстро-быстро.
- Тесно стало в этом мире человекам, тесно - как паукам в банке. Слишком много их развелось, что ли? Пора бы подсократить…
На меня смотрел не Васюнин.
- Тяжело, надоело цепляться за место под солнышком. Многих спихнул с этого местечка, а лезет на него все больше и больше. Чувствую, скоро меня спихнут…
Подумалось, а соображает ли он вообще, где он и с кем. Такого спектакля я не ожидал. Васюнин вдруг впал в какую-то прострацию, замерев с оцепенелым взглядом.
Хотелось встать и уйти, а ноги не слушались.
- Разве это мороженое! – раздался рядом вопль.
Пузатый дядя совал девчонке в лицо серебристый пакетик.
Васюнин вышел из прострации. Он поднялся, гордый, как крейсер «Варяг». Вы пробовали стоять на пути у крейсера? Вот и дядя не захотел.
Васюнин достал пачку зелененьких, вынул оттуда бумажечку и величественным жестом бросил ее девчонке. В эту минуту я его почти боготворил. Затем он снова сел за стол и сказал мне:
- Знаешь, я всегда завидовал твоей красоте. За то и бога не люблю - раздает свои дары кому попало.
И молчание повисло. Каждая травинка, каждый листик на деревьях замерли в неподвижном воздухе. Казалось, они прислушивались ко времени, которое тоже замерло. Все живое и неживое вокруг чего-то ждало. Игра в жмурки: кто первый шевельнется, тот и проиграл. Мир вдруг стал красивым - до острой боли, до сердечных спазм. Необычайное умиротворение царило в нем. Улица медленно возносилась в голубое небо. По одной ее стороне желтые низкорослые кварталы, уцелевшие во время войны, напоминали стариков, уснувших на солнце. По другой - парк, приподнятый над тротуаром, прятал в тени своих кущ прохладные тайны детства. Этот мир лежал на ладошке - хрупкий, беззащитный и невыразимо прекрасный. В любой момент он мог упасть и разбиться. Страх побежал по моим жилам. Страх открывал мне новую жизнь. Страх наполнял меня новой жизнью. Она стала для меня совокупностью теплых частиц. Я был одной из них. Сейчас поднимется ветер и унесет меня. Страх разливался по моим жилам. Живой страх. Я любил жизнь. Я любил все и всех. Как в последний раз. Или как в первый? Я не хотел умирать. Моя тень распахнула надо мной свои крылья.