Жила-была старуха Густя в деревне Дубки. Со снохой-приживалкой и внуком Толинькой. Сына-то Густи забрали на Фронт - воевать с немчурой.
Как началась война, удумала Густя копить для сына деньги. Все мечтала: придет Иван с войны – барином заживет! И потекли из старухиного дому молочно-сметанные реки, покатились десятки отборных яиц. Да все – к зажиточным горожанам на рынок под шелест купюр.
Как зашибет Густя рублики – тут же спрячет в крышу под застрех*. Деньги к деньгам! – говорит. Сама же держалась скромно: посадила домашних на картошку, да овсяный кисель.
А еще по строгому наказу Густи плела молодуха на продажу кружева. Каждый день, после того как помашет вилами в колхозном телятнике.
Зимняя ночь в деревне тянется долго. Стук-постук – вздыхают коклюшки в загрубевших пальцах снохи. Щурится она в зыбком свете лучины. Керосину-то в лампу старуха жалела налить…
Чуть светает - Густя уж наладилась в город – продавать самодельное масло и жирнющее молоко. А яйца какие у Густи! Крупные - с кулак, двух-желточные! Жарь-вари!
Просит, бывало Толинько – Баушка, дай яичка! Густе и жалко внука, а не дает: все на продажу копит. Бросит ему пареной репы из печки – и то хорошо. А у мальца - самошитая рубаха из подкладочной марли, cодранной с географических карт.
А денежки лежат себе под застрехой: будут у сына корова, да хромовые сапоги**! Лишь бы с войны вернулся!
Пришла весна сорок пятого, а с ней – похоронка... Не поверила старуха бумажке. Только выше взметнулись брови на побелевшем иссохшем лице. Еще прижимистей стала Густя, да начала творить молитвы. Даром, что Советская Власть строила в Дубках Коммунизм.
Лето, ранехонько. А солнце уж шпарит. - Что там чернеет на дороге? – шепчутся в лесу охотники – мужики. - Да это же бабка Густя, снова плетется в город! Тридцать километров жары, иль сугробов - ей все нипочем!
Болтаются по колдобинам ноги-щепки, глухо стучит в спину неподъемный короб с грибами-ягодами, молочными крынками. Жгут тело кровососы-слепни. А на рынке - шум, давка... И так цельный день.
К трем часам проданы все припасы. Теперь можно и на лавочке отдохнуть! Заправит Густя под черный платок слипшиеся от пота волосенки, расщедрится на мороженное с белым хлебом. Долго мусляет сладкий холодный кругляшок... А хлебец – рассыпчатый, ситный***. С ним сытнее! На миг просветлеет суровое старушечье лицо.
Вспомнится сын – розовощекий Ванятка, как еще до войны покупала она ему это барское угощенье, и все тридцать километров до деревни улыбался он ей счастливый, усатым от мороженного ртом.
А смятые бумажки опять ровной стопкой лягут под застреху… Уж не знает Густя и для чего, а – привычка… И вдруг такая тоска ее взяла!
Нет, не придет с войны ее Ванятка. Уж два года после Победы прошло... А грех-то какой перед людьми! Ведь сушила белые грибы с червяками – целыми коробами таскала в город. - Ой, грех! - закручинилась Густя и слегла. Не знала старуха, что все червяки-то от печного жара из грибов выползают…и на третий год болезни надумала помирать.
Прибежала с работы взмыленная сноха – совсем еще девчонка. Малохольный внук, c ревом уткнулся в рваный-прерваный валенок. – Прощай, Маняшка, - в первый раз Густя назвала сноху по имени – И ты, внучек прощай! Деньги под застрехой – возьмите – хватит вам на вторую корову и Толиньке на сапоги!
После похорон полезла сноха дрожащей рукой за заветным свертком. А в тряпицах – рваные клочки! Рассыпались, иструхли бумажки за годы снегов и дождей... Кое-как навыбирали копеек Толиньке на мороженное.
*Застрех, застреха - нижний нависший край крыши с внутренней стороны.
**Хромовые сапоги - черные легкие сапоги до колена с мягким блеском. Их носили преимущественно военные.
***Ситный хлеб - пышный, мягкий хлеб из муки тонкого помола, просеянной через сито. Считался роскошью в отличие от решетного, испеченного из муки грубого помола.