В семь утра я давно уже не бываю женат. В рюмочной «Гай-Гуй» (а у нас, на Юге, «Г» мягкая))) хозяйка ищет мерник. Она отвратительна. Величают её (при полном отсутствии величия) тётей Валей. Она разливает палёную водку по утрам, слишком палёную и слишком противную, но крайне необходимую в такую рань, когда другие тёти в других местах ещё не наливают. Жопой еле вертит, долго сковыривает пробку, степенненько не спешит, сука, хотя видит, что клиенту жутко нехорошо и остограммится ему нужно – ой как побыстрей. Она, видимо, пропахла этим заведением, но кажется, что это вся наливайка пропахла ей. И кажется, что вся «Прима» города курится только здесь, и что это едко пахнет синтетикой пластик стаканчиков, а не плескаемая в них дешёвенькая беленькая. Ну, сейчас будет легче. Ёпть… пустая рука не так трясётся, как со стаканчиком. «Орбит» в кармане. От их грёбаного лимонада или кружочка маринованного кабачка шансов стошниться больше, чем от ядрёной жвачки. А ведь для пьющего вырвать первой сотней – это как ушедшая вена для наркомана.
– Постучи по деревяшке, – советует мне Саманта Фокс с заляпанно-залапанного плаката.
Она здесь бесстыдничает в одних чулках как бы не с начала девяностых, но никто не смеет снять со стены этот ветхий уже чудо-плакат. Чудо заключается в том, что (не верите мне – Вам хоть дядя Митя подтвердит!) в начале восьмого, граммов сто пятьдесят спустя после открытия заведения, плакат начинает благоухать. У нас считается, что он пахнет мускусом этой фигуристой фифы. Вот и сейчас дядя Митя свою утреннюю соточку не закусывает, не запивает, а занюхивает самантовой промежностью. И если теперь его спросить, как дела, то он от души улыбнётся и ответит: «Писевато!». Ну, или примерно так ответит. Тут у всех улыбчивые души, начиная с половины восьмого. Считаете, я спился? Да сами идите… в свой хлам! А я в наш храм пришёл, и если завтра утром снова буду с копейкой и не женат, то снова приду сюда, чтобы поклониться мироточению лика несвятой Саманты.
Кажется, отпускает. Мило! Кажется, что впечатление неопрятности в «Гай-Гуе» исходит теперь только от тёть Валиных подбритых, но отросших уже усов. Кажется, вчера кулаком разбил телевизор. Ненавижу Лунтика. Ненавижу девочек Винкс. Ну почему балдеть, закусывать, листать Ахмадулину, воображать спальные сальности в контексте самантовой спелости, трезветь, потеть и труситься в абстинентном отходняке приходится под их тупые мультяшные рассуждалки? Доча не причём. А я при чём?
– Я за Вами, дядя Митя!
– А чё сразу не взял двести?
– А чтоб перед Вами суматохи не создавать!
Теперь я снова в очереди (а три человека отпустить – это не меньше десяти минут для нашей горе-барвуменши). Вот и икеевский карандашик, а вот, ещё лучше, – гелевая ручка made in Greece, и блокнотик, и даже – надвигающееся созидательное настроение, как следствие особой проникновенности принятого первого опохмелочка. Ну, и на что я ещё годен в десятиминутном стихотворном блице? Ох ведь, настиховытворяю! Окурки от судьбы, надежд и сигарет… В пять стоп никак не вписываюсь, как и ты, моя прошлая нежность, – в старые джинсы… Этюдность эндшпиля. Отстойность натюрморта… Интересно, сколько тут мух и откуда они – не сезон ведь?.. Паскудно стонет тело и скулит дуэт… Как с натуры, эй-бо… Души и форточки… Сорта?.. Спонтом?.. Спорта?.. Аккорда?.. Какого чёрта! «Наше всё» «принимался за октаву», оставляя четырёхстопный ямб «мальчикам в забаву», а у меня, что ли, и на пятистопник рифм не хватит? Харэ халтурить!
Окурки сигарет, надежд и сил,
обмылки мыслей и судьбы обломки…
Паскудно стонет тело. Заскулил
дуэт души и кончика иголки.
Ага, про себя пусть пишут восемнадцатилетние восторженно влюблённые дурочки, а я, учёный дурень, давно влюбляющийся невнятно и неуклюже, тоже, может быть, про себя напишу, но подмаскируюсь: а пусть там в стишке за меня наркоман парится! Ну ладно, и себя, может, дорисую, сбоку и ненавязчиво, – как великий Рязанов мелькает в своих фильмах. Тётя Валентина тем временем активно начала поиск мелочи на сдачу. Это надолго. Строфа – остограммленный гражданин? А к обеду, если знать меру, – поэма? Только кто ж её познает, эту меру, до самого обеда... Так, работаем: игла – яйцо – утка – заяц. По слову в строфе. А дальше кто там был, в сказке? Не помните? Вот и у меня из головы вылетело, ну, или вспомним ещё, или люди добрые подскажут!
Всю жизнь там смерть! Фашист-дезоморфин
убийственней, чем хват Иван-царевич.
Потеть, повыть, чуть-чуть ещё погнить,
чесать яйцо… Час от часу не легче.
Напрасное усилье над собой ;
посрать на утку. Всё несовершенней
всплывают дежавюшки – быль и боль, –
как окна неразумных приложений.
– Да вот писатель следующий!
– Проходите, пропускаю! И Вас пропускаю!
– Спасибо, братское сердце, то нам бы по-быстрому.
– Дя чё она так долго-то…
Нахальней, ниочёмней, но слышней,
неслыханней абсцесс – как свист из зала.
На плюшевого зайца на окне
весна-приблуда осенью зевала,
Ох уж эти законы метрики! Хочется написать «подрамник окна», «подстрочник весны», но тогда это уже не ямб. Поберегу в блокноте до будущего трёхсложника. Давно уже ничего не хочется, а вот весну вдохнуть хочется после унылой рэ-минорной южной зимы. Три месяца – ни мороза, ни снега, а только ветер над городской суетой и мутное небо, которое как будто накачали мочегонным. Как-то пару лет назад весна в нашем городе… как будто встала в такую позу… как бы это… как моя бывшая сверхсексуальная ты вставала пару раз после вставившего тебя крэка. Было красиво, незабываемо красиво, Саманта на плакате отдыхает, но у меня не вставало и не вставлялось, и оставалось только эстетическое наслаждение. Надеюсь, что нынешняя весна – не сильно заразная, и авитаминоз помешает чувствам метаться туда-сюда, как мечется ветер на Ефремовском мосту в Армавире. И если в моём организме всё ещё есть любовь, то пусть она там и сидит потихонечку, догнивает себе и не рыпается. А если есть ненависть – то чтобы не дальше плевков в лицо и ответных получений по морде без тяжких телесных. В начале весны мне хронически душно: душе надоела зимняя спячка, а проснуться – «нет ни слов, ни музыки, ни сил». В конце марта всегда хочется этим мартом надышаться так, как будто он последний. А к апрелю душу, вдохнувшую влажного, как будто забродившего, городского воздуха, тянет бродяжить. А организм – бодяжить.
беспечно прикрывая ларингит
ладошкой-форточкой. Демисезонность
кошмарных снов постельно упростит
кумарную бессовестность бессонниц.
Закаркали грачи (что те врачи),
а небо пожелтело (как облезло).
Пришёл сосед. Сварил, отщелочил.
Две дозы дезы… лучше гемодеза.
А вот и мой выход, моя очередь! К барьеру!
– Сто пятьдесят и сырок. И стакан томатного!
Не, ну заслужил же! Один глоточек и не спешить дальше, и вчитаться, вмечтаться, может быть, вмазаться ещё… Не быть не может? Но, – и понемножечку, и со вкусом! Клянусь, там, в блокнотике, – не шняга, там есть что посмаковать! Авторская гордость за свежеиспечённое – заслуженное, всегда приятное, но зачастую лживое чувство, которому лучше бы и не верить, как вдатым шмарам в таких вот заведениях за час до закрытия. Но я-то сделаю ещё глоточек… и разберусь! Блин, как же ж здорово читать себя свежезаписанного под беленькую и плавленный сырок! Нужно только не иссопливиться и подольше подержать равновесие. Равновесие – это когда уже не трусит и ещё не пьяно. Это когда вспоминаешь и число, и день недели, и мысленно перебираешь всю неделю, это когда в голове гудит Бенни Гудмен, и вдруг начинаешь собираться на базар, чтобы, купить детям гуся, по дороге соображая, с чего это так похожи друг на друга Шрек и Иосиф Пригожин, начинаешь думать, как бы в этот пейзаж за окном вписал свою Покинутую поздний Боттичелли, или не Покинутую, а Саманту Фокс в одних чулках, отмахиваться, как от мух, от таранящих голову дурацких умностей, кропать стишки… Равновесие – это когда начинает хотеться! Чего-нибудь ещё, не связанного с наркологией-физиологией.
В окно сморкался смазанный пейзаж,
весна смеркалась (не по Боттичелли).
Сосед (он – не убийца, а алкаш
и жрец симптоматических лечений)
– Спасибо, прелестница! – Это я Саманте. Кажется, эта британская бестия мне подмигнула!
изрёк: «Пожрал бы что…», и, взяв трёх «кать»,
ушёл за лжетокайским и пломбиром.
Бомбила боль, но стала отпускать,
как пассажира жадного – бомбила.
Мол, никогда, о, девственный мужик,
не прикоснусь едала и анала –
ни помыслом, ни пальцем. Будем жить!
...;ъ;;;;;;ь боль – как будто ;;;ъ;;;;;,
И откуда у меня в блокнотике это жирное пятно? Греческие гелевые чернила расплылись в каких-то пифагорейских кракозяблинах.
как будто понимала: из-за штор
сюжет картинней, там и так всё гнило:
абсцесс, плюс абстинюга, да запор,
депрессия, на женщин – аллергия.
Женщины и алкоголь прекрасно сочетаются у всех любителей выпить. Только я давно уже не любитель, а профессионал. И, если я сухой, то мне довольно быстро удаётся растолковать барышне, насколько я кайфовый чувак, но для того, чтобы полезть целоваться, мне, трезвому, не хватает раскованности (или наглости?). Что это – лезть целоваться – раскованность, распущенность или наглость? Если трезвый, то скорее похоже на наглость, поскольку трезвому мне нравятся только удивительные женщины. А если, выпив для куражу двести ровно, идти по улице и предлагать встречным прохожим женщинам потрахаться, то, можно, конечно, и отгрести по полной от невесть откуда взявшегося кузнеца, но, думаю, что это маловероятно: если не пятая, то уж десятая согласится, и конец социологическому опросу, и вывод очевиден – предлагать потрахаться случайным прохожим – это не наглость, а раскованность. А вот если в организме уже не двести, – то тут уж, извиняйте, лично мне – не до женщин – это и есть распущенность. Тогда только и остаётся – добрать «норму», добраться хоть до двуспальной кроватки, хоть до односпального прикроватного коврика, и спать, во сне подставляя для поцелуев эрогенные зоны самым ласковым женщинам мира – тебе, моя бывшая увеличительно-ласкательная чародейка, и тебе, напрочь лишённая английской чопорности леди Саманта. Но это – если сон не страшный. А если страшный… то тогда несвятой Саманте ездит по ушам квартет «И» в полном составе, а рядышком Денис Мацуев ласкает твой, моя святая, клитор, работая пальчиками ещё шустрее, чем в «Полёте шмеля», и мне не жалко, что вам с ними хорошо, но мне больно от понимания того, как я стрёмен и жалок в ваших глазах на их фоне.
На женщин – то осечка, то не фарт.
Когда любовь сырела в снегопаде,
в окне витал такой же кислый март,
в дверях – плохие новости и ;;;;и,
Наша наливайка – не икеевский ресторан: зацепить ботинком могут, словом матерным – ещё как могут, но здесь никто никого не станет рассматривать. Кроме меня. Мужчину, у которого нет женщины, всегда нетрудно узнать. А если женщина есть, то одна или не одна, – определить уже сложнее, я предлагаю для этого оценивать степень слащавости и удовлетворённости в его взгляде. Вот интересно, много ли и что именно написано на лице человека, которому не до женщин? А если безнадёжно любит одну, женат на другой, занимается сексом с третьей, живёт с мамой, ждёт эсэмэсок от дочки и ничего хорошего – от женщин вообще? А почему в женатом состоянии я чувствую себя более холостым, нежели в неженатом?
залипшие на деньги и стихи,
на блудный пот, понты кабацких шиков.
Дочурка позвонит – не позвонит?
Сосед, шит лыком, – где он вяжет лыко?!
Ой, а это кто у нас в гостях, что за мамзелька перепутала «Гай-Гуй» и кондитерскую? Симпатяшка в джинсах Levi’s взяла кофе и пирожное. Не только взяла, но и поставила на соседний столик. И так поставила, что мне приходится теперь всё бросить и думать только о том, что эту попу я бы стал выцеловавать для начала прямо в джинсах, и о том, что моделировать мужчину лучше не просто по взгляду, а по взгляду на женскую попу и по жестикуляции, а женщину – по её попе и по манере говорить. Вот за эту джинсовую попу можно и выпить! Практически, за попу моей мечты! За то, чтобы ещё и дальше мечталось! Удачи по жизни, здоровых (не к столу будет сказано, а только подумано) дефекаций и исключительно благих приключений тебе – элегантная, упругая, нестарая добрая женская задница!
Когда-то я считал, что мечты – это удел убогих идеалистов. А если ты сильный и реалист – то рассчитывай силы, бейся и добейся, мечтать при этом вовсе не обязательно. Потом мечталось, потом отмечталось. Кризис среднего возраста – это когда прекращаешь мечтать и начинаешь сам себя уценивать. Жалко, больно, но уцениваешь, – как уценивают лежалую колбасу в супермаркете. Нет… как уценивали мой чехословацкий костюм в комиссионке на Станиславского после того, как в ЦУМе «выбросили» югославский импорт.
Курить! За шесть ночных часов ушла пачка «Бонда», упаковка глицина… То в похмельи не курят, а в абстинюге – ещё как… А у меня сейчас – ни того, ни другого. Кстати, баблосостояние человека проще определить по тому, что и как он курит, чем по тому, где и что он пьёт. Дома курит гадость, а на работу берёт пачку поприличней – денег нет. Дома курит подороже, а на работе – подешевле, чтобы не так жалко было угощать «стрелков» – бабки есть. Ну, а порядочный гражданин курит не задумываясь, что и где. Порядочный – это у кого всё в порядке. Сейчас докурю, и пора напрячься клеткам головного мозга для создания нескольких силлабо-тонических мазочков в блокнотике.
Там, в наливайке, капает пломбир
на липкий пол (в плевках и хлебной крошке).
Здесь – тело догрызает крокодил,
а душу рвут, вышкрёбывают кошки.
Вы не замечали, что если долго тупить, то потом – мыслеизвержение? Доктора уверяют, что алкаши клетками мозга ссут после пьянки. А регенерацию нейронов они учитывают? А то, что молодая клетка соображает в пять раз лучше старой? Сырок съел уже, видимо. А, теперь и так пойдёт. Понемножечку только.
– Ну, бывай!
– С добром, дядя Митя!
На прошлой неделе на прошлой работе привёл в порядок гирогоризонт и два гировертиканта. Мастерство не пропьёшь. Б;льшую часть калыма донёс и тебе же вручил, моя бывшая радость... Доча со школы приходит – и с порога: «А папа пьяный?». В стаканчике – пятьдесят, значит внутри – двести, значит – слеза щас покатится… Скотина… Ну чё я за пьяная скотина?.. Папа любит вас, детки! И маму любит! Только муторно всё в этом мире бушующем, и удержаться не за что. Повело. Слабый стал. Сколько в меня за день влазило в позапрошлом году, когда я в электричке Мин-Воды – Кисловодск студентам контрольные за две сотни по молекулярке щёлкал? А ведь под два литра! В районе ж-д вокзалов торговля алкоголем запрещена! Ага)) Мин-Воды – будка у стоянки электрички, и до Пятигорска – работаю, Лермонтовская – аж три наливайки, Пятигорск – выйти из вокзала и направо, Ессентуки – на перроне прямо, Кисловодск – аналогично и по ту же сторону, плюс чанашки там недорого. Если под закусь, то хорош местного разлива «Стрижамент», если под конфету или жвачку – то лучше «Старку». С утра три стакана тёплых семнадцатых ессентуков из бювета усосёшь – и жив! Обожаю курорты в межсезонье. Как хороша, как трогательна Анапа зимой! Если летом Анапа – дорогая, но вульгарная продлябь, то зимой она напоминает печальную разведёнку, её даже хочется пожалеть, хотя понятно, что сама и виновата: нефик было летом давать всё и всем, и за немыслимые деньги.
Понимаю, что хватит, но я – чтоб сожрать чего-нибудь. Где – целебная вода в бювете, а у нас тут на разлив только левый лимонад какой-то.
– Тётя Валя, соточку мне ещё, и ещё бутерброд горячий, и стакан чёрного чая.
– Огурец с зеленью ложить? Сто сорок с тебя.
Ложить – так ложить. Когда же я тебя потерял, любовь моя бывшая? Не-а, бывших любовей не бывает. Да и не терял я тебя. Сам потерялся, вот и ты у меня вся потерянная. И жить мне у матушки, чтобы не мешать жить тебе и не травить детей перегаром. Если это жизнь. И если жить. Ревность тает раньше любви. Во всяком случае, у меня. C этого момента и начинается душевное оттаивание. Остатки ревности (а, возможно, и менее романтического чувства собственности) уже не заставят забить на твою просьбу не писать тебе смс. Вместо этого :(оцени перемены:) читаю твой гороскоп. Твой ведь всегда сбывался? И я вроде как подглядываю в замочную скважину: ну что там у тебя с ним сегодня? Как же противно и сложно начинать жизнь по новой – с оглядкой на без-тебя.
Уже пришёл? У мамули дверь железная, как логика. Эта ключей не потеряет. Даже я от нашей теперь на двоих квартиры ключи не теряю, боясь огорчить её сверх всякой меры. Паспорт, кошелёк, телефон, кредитка, – да, терял, всяко было, но ключи – это для мамули святое, это нельзя терять, ключи у меня всегда в кармане, вне зависимости от моего состояния. Мамуля по врачам, видимо, пошла, а телек не выключила. Без её бесполезной ругани налить и откушать рюмку из купленной по дороге чекухи всё же и проще, и приятней. Поп;сать на горшок и попис;ть стишок на посошок, там он к концу, вроде, вьётся.
Здесь – жёсткий аномальный натюрморт
теснит портрет и тень анимализма:
прижухли рядом блюдо, пульт и ствол.
На блюде – груша (не дюшес, а клизма),
в стволе – патрон, но руку повело
по кнопкам пульта. Раз – реклама «Натса».
Два – Путин хмурит мудрое чело.
Три – Бузова разруливает ;;;;ство.
И покурить на балконе. Шестой этаж. На третьем тётя Эля постиранные простынки развешивает. А вот если щас вниз сигануть, много ей по дороге успеть рассказать можно? Же – девять и восемь десятых, сопротивлением воздуха и архимедовой силой атмосферы пренебречь, этаж – два семьдесят, перекрытие – сорок сантиметров… «Знаешь, тётя Эля, твои простыни – самые чистые в округе, прости засранца, что пачкаю ненароком, и тебе их всё же придётся перестирывать. Мне тоже не очень-то кстати путаться тут в твоих стропах. Ребёнком меня ещё помнишь? Да и я ж к тебе всегда с уважением! Ну, а ежели для меня не жалко, вон той с лилиями накроешь?» – подумать успел, сказать – нет.
А ты только долго не плачь, моя бывшая ты. И где воздушный поцелуй, леди Саманта?
…А на «Культуре» бард хрипит в усы:
«Но, господа, как хочется стреляться
среди берёзок средней полосы...»