А.Вискалин
Лилипутов
Обычно я редко опаздываю, но в этот раз из-за пробок я чуть было не опоздал к отправлению поезда. Как только я вскочил на подножку вагона, поезд плавно тронулся. Показав билет проводнице, я был направлен в купе №3. Я вошел в купе, поздоровался. На верхних местах расположились парень и девушка, оба лет двадцати, двадцати-двух. На нижней полке сидел толстяк лет сорока, с глянцевой лысиной в дорогом костюме и поглощал курицу-гриль. На мое приветствие парочка ответила приветственным бормотанием, толстяк же не обратил на меня ни малейшего внимания, продолжая трапезу.
Убрав сумку в рундук, повесив пиджак на вешалку, я сел и стал смотреть в окно, ожидая, когда принесут постель. Так прошло минут двадцать. Я сидел и наблюдал за окном унылые пригородные пейзажи. Молодой человек, лежа на верхней полке, тоже смотрел в окно. Девушка читала какую-то книгу. Толстяк продолжал насыщаться. После курицы-гриль, были котлеты (штук семь), колбаса, вареные яйца, сыр, сало, огурцы, помидоры, пирожки и что-то еще. Он молча ел и смотрел на еду, при этом получая явное удовольствие. Меня это нисколько не раздражало. Главное, что в купе не было маленьких детей – милых малюток…
Принесли белье и чай. Молодежь от чая отказалась, толстяк в этом с ними был солидарен, я же взял два стакана. Поезд ехал, я пил чай смотрел в окно и думал о предстоящей командировке.
Толстяк, покончив с тем, что было на столе, завернул в газету объедки, сходил их выбросить, вернулся, сел на свое место, достал пиво и вяленого леща. Тут же принялся разрывать этого леща и уплетать, запивая пивом. Делал он это с совершенно невозмутимым видом, умудряясь не заляпать рыбьим жиром свой дорогой костюм. Запах при этом, стоял специфический...; который слышно было вероятно, и в соседних вагонах.
По вздохам девушки сверху было понятно, что запах вяленой рыбы ее «убивает». Толстяк же никуда не торопился; покончив с двумя бутылками пива, достал третью; смаковал рыбку и цокал зубами. Для него окружающих будто и не существовало. Мне становилось все интересней. Наконец девушка не выдержала.
– Мужчина! – обратилась она к толстяку, свесив голову со своей полки, – Вы не могли бы поскорей закончить есть рыбу?
– А почему вы меня об этом спрашиваете? – ответил толстяк.
– А вы не догадываетесь?
– Нет.
– Ну, неужели не понятно, что этот запах, меня сводит с ума! Он мне неприятен; я думаю, всем присутствующим тоже.
Толстяк прервался, посмотрел на девушку, перевел взгляд на молодого человека, потом на меня, затем снова на молодого человека и спросил его:
– Вас тоже раздражает?
– Да, – ответил парень.
– А вас? – спросил он меня.
– Мне все равно, – пожал я плечами.
Потом он посмотрел снова на девушку и ее спросил:
– А запах кофе вас не раздражает?
– Кофе не раздражает. А причем здесь запах кофе?
– Притом, что после того, как я доем рыбу и допью пиво, я буду пить кофе.
– Так это же разные вещи: запах рыбы и запах кофе, – удивилась девушка.
– А вот это для кого как. Вот у меня есть один знакомый, так его, запахи вяленой рыбы, квашеной капусты, тухлых яиц, потной одежды, разлагающейся плоти нисколько не удручают, а от кофейных, так сказать, ароматов, у него сыпь по всему телу выступает.
– Ффффуууу! – скривилась девушка. – Значит, у вашего знакомого отклонения от нормы восприятия запахов. А мы тут не причем.
– А как вас, девушка, зовут? – неожиданно спросил толстяк.
– Ну, Маша. А что?
– С чего вы, Маша, взяли, что отклонения от нормы у него, а не у вас?
Я сидел и балдел, слушая этот диалог, предчувствуя, что это только начало. Меж тем девушка продолжала свою борьбу за комфорт.
– Не вижу смысла объяснять вам элементарные вещи, которые и так всем понятны. Рыба воняет! Вам одному приятно, а окружающим нет. А нас, между прочим, большинство.
– Ничего подобного, – быстро парировал толстяк. – Вот молодой человек воздержался. Так что нас поровну.
– Как же нас поровну, когда двое против, один за, а один воздержался?
– А так. Молчание – знак согласия. Правильно? – он посмотрел на меня.
Я только смог кивнуть, давясь и еле сдерживая себя, чтобы не разразиться хохотом.
– Боже мой! Бред какой-то. О чем мы говорим? – девушка почти готова была сдаться.
– Маша! Я же не прошу вас не читать Донцову. Хотя для меня, когда рядом со мной читают Донцову, это тоже самое, что для вас запах рыбы. Я же терплю.
– Откуда вы знаете, что я читаю Донцову? – девушка сильно удивилась.
– Вам же не надо видеть рыбу, чтобы понять, что она где-то поблизости. Так и мне не надо видеть, чтобы понять, что рядом со мной воняет Донцовой.
Толстяк встал, вытер руки салфеткой, собрал остатки бедного леща и пустые бутылки в пакет, собираясь идти это все выбрасывать.
– Наконец-то. А то на это невозможно больше смотреть, – с облегчением сказала девушка.
– Невозможно смотреть, говорите? Так напишите список.
– Какой еще список?
– ГРЕБАНЫЙ СПИСОК! ГДЕ НАПИСАНО, ЧТО И КОГДА МНЕ СЛЕДУЕТ ИЛИ НЕ СЛЕДУЕТ ЕСТЬ ИЛИ ПИТЬ! – неожиданно заорал на нее толстяк.
Я невольно вздрогнул. Девушка, сказав: «Хам!», обиженно отвернулась к стенке.
– Эй, дядя! Полегче! – вмешался парень сверху.
– Утухни, – спокойно ответил толстяк, стоя в проходе.
– Не понял... – приподнялся на локтях молодой человек.
– Я сказал: «Утухни», «чинарик»!
Парень почему-то резко «утух» и, сопя, отвернулся к стенке. Я смотрел в окно и ждал, что будет дальше. Толстяк вышел из купе, видимо, выбросил мусор, вернулся с кипятком и заварил себе кофе.
Он выпил одну чашку, затем, посмотрев на меня, сказал:
– Ну вот, поели, теперь можно и... – вытянув шею, он будто ждал от меня продолжения фразы.
– Поспать?
– Нет, – улыбнулся он. – Так сказали жабы, а мы же не жабы. Познакомиться, – он протянул мне руку. – Лилипутов.
– В смысле? – не понял я.
– Что в смысле? – ответил он.
– Ну, в смысле «лилипутов»?
– Лилипутов – моя фамилия. А вы?
– Тотошин Генадий Генадьевич, – представился я.
– Хорошая у вас фамилия.
– Да и у вас неплохая.
Тем временем поезд остановился у очередной станции. Прямо перед окном нашего купе висела табличка с названием населенного пункта «Ададурово».
– Странное название для деревни, не правда ли? – сказал Лилипутов.
– Странноватое, – согласился я.
– А вы знаете, почему эта деревня так называется? – спросил он.
– Нет.
– Так я вам расскажу. Когда-то в начале двадцатого века она называлась обычным названием, характерным для многих населенных пунктов России. То ли Бакланово, то ли Пингвиново, то ли еще как-то, не помню точно. И вот, году, наверное, в 1903 или в 1904, проезжал мимо этих мест великий и прославленный наш дрессировщик Дуров со своей, конечно же, цирковой труппой, и решили они расположиться на ночлег в этой деревушке. По пути начался сильнейший дождь, а время было октябрь-месяц. Вся труппа насквозь промокла, и люди, и зверье. Ну, вроде укрылись от ненастья, обогрелись, и случись утром такой казус... Любимая и незаменимая обезьяна Дурова простудилась жесточайшим образом, а она у него в примах была. Дуров, естественно, в диком отчаянии, волосы на себе рвет. У обезьяны, по всей видимости, воспаление легких, не меньше. Послали за доктором в ближайший городишко. Пока туда-сюда, обезьяна и исдохла. Дуров в истерике. А что уж поделаешь? Нет обезьяны...
Он после проезжал обратно, но уже с разрешением от губернатора о переименовании сей деревни. Для жителей, представление, конечно же, бесплатное дал. Возложил букет к могиле безвременно ушедшего друга и уехал. Вот такая история.
– Так деревня «Ададурово» называется, – решил я уточнить. – Дуров-то понятно…
– А, забыл сказать. Обезьяну ту Ада звали. Ну, в общем «Ада Дурова».
– Да, дела… – ответил я.
Я сходил покурить. Вернувшись, застал Лилипутова за созерцанием мелькающих за окном телеграфных столбов; молодых людей в купе не было. Поинтересовавшись у него, где парочка, я выяснил, что они, видимо, направились в ресторан.
– А кем вы работаете, можно спросить? – после некоторой паузы начал Лилипутов.
– Можно. Я работаю экспертом по оценке подлинности произведений искусства. У нас сеть антикварных магазинов в Риге. Вот направляюсь в Питер - в командировку. Есть выгодное предложение; нужно подтвердить подлинность.
– Ух-ты! Как интересно! Хорошая у вас работа, – оживился Лилипутов.
– Да, не жалуюсь, нескучная.
– А скажите мне как специалист: существует несколько версий написания Да Винчи своей «Джоконды». Одни говорят, что это автопортрет, другие утверждают, что Леонардо так изобразил дьявола. А я слышал еще одну версию, будто этот портрет он писал со своего кота.
-Ха-ха!!!,- я зашелся смехом.
– Да вы что, Лилипутов! Вы это серьезно?
– А почему бы не допустить такой мысли? – ответил он. – Он же гений, творческая личность. Видел он так своего кота, и все тут, хоть ты тресни! Примеров есть множество подобного.
– По-моему, это бред, – сказал я скептически.
– Так почти все искусство можно бредом назвать,- развел руками Лилипутов.
– Например? - спросил я.
– Ну, например…,- на секунду он задумался.
– Вы же всерьез относитесь к тому, что мазня Ван Гога, не просто называется живописью, да еще и бешеных денег стоит. Вы же не станете спорить с Пикассо, что он в своих каляках-маляках увидел трагедию Герники. Вы не осмелитесь пропищать что-либо против того, будто Малевич в своем «Черном квадрате» не что-то увидел, а целый кусок эпохи! Понимаете? В своем гребаном кокаиновом квадрате – целый кусок, мать-перемать, эпохи! Не говоря уже о разномастных Кандинских! Так почему же эта версия не имеет права на существование? Потому что вы слышите ее от соседа по купе Лилипутова? А не от какого-нибудь потомка Моисея, убеленного сединами искусствоведения и регалий в оном, решившего погреть руки на очередной стопроцентнейшей дешёвке. Объявленной им и иже с ним, шедевром. А мы, толпа и быдло, плебеи и примитивные насекомые, не можем понять нашими полу-полушариями, как это величаво и красиво, и пыжимся, и тужимся развить в себе чувство прекрасного! И с восхищеньем смотрим на тех, для кого это элементарно!
– По-моему, это попахивает шизофренией, – попытался возразить я.
– Что именно? – спросил Лилипутов.
– То, что вы возражаете против видения мира перечисленными вами художниками.
– А нехудожниками?
– Что нехудожниками?
– Нехудожники имеют право видеть мир по-иному? – спросил Лилипутов.
– Все имеют право, пока это не пересекается со свободой других.
– Свободой физической или свободой моральной?
– Я думаю, что свобода едина и не делима, – ответил я.
– Для вас так. А меня, мою свободу, Малевич оскорбляет, – возразил Лилипутов.
– Таких, как вы, мало, не обращайте на него внимания, в конце концов.
– Мало, говорите? В начале двадцатого века большевиков в России тоже было мало, у них тоже было свое видение мира. На них тоже почти никто не обращал внимания. У гомиков свое видение мира, у братков со «стрелками» и «понятиями» – тоже, у церкви – тоже своё, причем у каждой… Список большой.
– С вами трудно спорить, да и нет желания. Давайте лучше чаю попьем, – предложил я.
– Давайте, – согласился Лилипутов, – Только я – кофе.
Тем временем молодежь возвратилась из ресторана и обиженно улеглась на свои полки. Девушка уже читала Устинову, как бы невзначай пару раз махнув корешком книги перед носом у Лилипутова, когда взбиралась на свое место. Юноша решал кроссворд. Мы пили - я чай, Лилипутов кофе. За окном ширилась Россия. Вечерело.
– Вот как раз примерно здесь у них кончился уголь, – вдруг сказал Лилипутов.
– У кого кончился? Какой уголь? – не понял я.
– У «Семерых Смелых». Не знаете эту историю?
– Нет. Расскажите.
– О! Это известная история! В 1917 году загримированный Владимир Ильич тайно направлялся в Петроград вершить историю. Для этого был подготовлен план. Под видом товарного состава поезд с Лениным тайно должен был приехать на Финляндский вокзал. Так как полиция была предупреждена о возможных действиях Ленина, делалось все в строжайшей тайне и большой спешке. В общем, нужного количества угля в составе не оказалось, и решили они добрать угля на одной из проезжаемых по пути станций. Ну, на каждой станции состав, бригаду машинистов и кочегаров, конечно, досматривают – семь идейно преданных мировому пролетариату железнодорожников и восьмой – Владимир Ильич под видом кочегара. Его, естественно, никто не узнает. Одна станция, другая; все вроде пока гладко идет. И тут, на одной из станций, во время очередного досмотра, к Ленину подходит вместе с группой жандармов переодетый подпольщик и тихонько говорит; что, есть информация, будто на следующей станции его должны арестовать. Будто в стане революционеров, готовивших операцию, объявился тайный предатель; и будто он, этот подпольщик, только что еле успел перехватить и уничтожить телеграмму с оперативными указаниями по задержанию состава и Владимира Ильича. Что заправляться углем нет времени, и что на следующей станции наверняка уже предупреждены. Что необходимо без остановок на всех парах мчаться в Петроград насколько хватит топлива – может и дотянут. Ленин все, конечно, понял, и они с товарищами так и решили поступить.
Летит поезд. Проскакивает все станции без остановки. Предупрежденные товарищи путейцы обеспечивают чистые пути и вовремя переведенные стрелки. И тут вдруг, на том месте, где я показывал, у них заканчивается уголь... Владимир Ильич и вся команда собираются в кабине машиниста и пытаются найти решение. Революция-то в опасности!
Решение никак не находится, и тут один самый молодой, а может, и самый идейный кочегар говорит: «Есть решение, товарищ Ленин! Раз революция в опасности, раз судьбы миллионов рабочих и крестьян в наших руках, я готов пожертвовать своей жизнью ради победы мирового пролетариата!» И, ни слова не говоря, открывает топку и прыгает внутрь!
Товарищи сперва, конечно, обалдели, смотрят на Владимира Ильича, а он не растерялся, и чтобы еще больше «красные железнодорожники» прониклись духом революционного патриотизма, и самопожертвования ради светлого будущего, сыпет и сыпет лозунгами, как из рога изобилия. Поезд мчится вперед. Вот первый их товарищ «прогорел», пришла очередь второго. Без долгих раздумий и второй в топку махнул. Только каблуки сапог мелькнули. Через несколько километров третьего очередь подошла... Поезд мчится, Владимир Ильич ладошки потирает, товарищи волнуются, очередь создали, кому следующему в пламени мирового рабоче-крестьянского пожара гореть. Шестого очередь подходит – тот перед топкой сапоги снимать собирается.
– Зачем снимаете? – Владимир Ильич спрашивает.
– Так мне все равно не пригодятся, – отвечает путеец. – А так нуждающимся товарищам отдать можно.
– Не надо, – отвечает Владимир Ильич. – Когда приедем да революцию совершим, в новом мире нуждающихся не останется, а в сапогах гореть дольше будете.
Так и сделал сознательный сын революции – в сапогах полез.
Остались только Ленин и машинист престарелый. Проходит некоторое время. Ход паровоза стихает, Владимир Ильич начинает нервничать, поглядывать на машиниста. А тот и усом не ведет.
– Что ж вы, – говорит, – товарищ, не видите: скоро-то остановимся, а доехать чуток осталось...
– Да мне, – говорит старик робко, – идеи мирового господства рабочих и крестьян, конечно, близки, но, может, товарищ Ленин, дотянем?
– Какой вы право, товарищ, не сознательный! Может, дотянем, а может, не дотянем! Если бы передо мной такой вопрос стоял, я бы без раздумий и всякой контрреволюционной полемики и демагогии – в топку! Вы без меня светлое будущее не построите, а я без вас паровоз как-нибудь доведу до места. Так что, товарищ...
Ну, дед, деваться некуда, перекрестился и полез кое-как. То так примерится, то так – неуклюжий.
Видимо, Владимир Ильич, помог и седьмому герою оставить свой след в истории, потому что, как нам с вами известно, светлое будущее мы построили. А там, где я вам ранее показывал, ну где у них уголь кончился, там раньше памятник стоял – «Семеро Смелых».
– Ну и история, – выдохнул я, – покруче голливудского триллера.
– Да. А вы говорите, «профессорское дерьмо» дороже!
– Что, что? – не понял я.
– Да так, это я к слову, – ответил Лилипутов. – Пора спать, говорю, ложиться. Вон молодежь притихла. Видимо, спят уже. И нам пора.
Я в сумерках поднял взгляд вверх. На меня смотрело две пары округленных от ужаса глаз.
Выйдя в тамбур, я покурил, затем сходил в туалет, умылся. Постояв еще минут пять напротив двери нашего купе, посмотрел на бегущие за окном огни и вошел в купе. Внизу дико храпел-орал Лилипутов, а на верхних полках в темноте молодежь пожирала чипсы.
Я лег и еще долго ворочался в полусне.