Иван Кожемяко
РОДЫ
В
АЛУШТЕ
© Кожемяко Иван Иванович
29 ноября 2013 года
Компьютерный набор
и вёрстка автора
МОСКВА
2013 г.
Само святое в жизни
– принять на свои руки
новую жизнь.
И. Владиславлев
РОДЫ
В АЛУШТЕ
***
Единственный раз, по молодости, мне неслыханно повезло.
Военврач армии ПВО, что была в Минске, где я был комсомольским работником, до сей поры помню даже, что его звали Валерием Николаевичем Кабановым, встретив меня утром, неожиданно предложил:
– Комсомолец, если договоришься с отпуском, у меня есть горящая путёвка в Алушту.
Дело было где-то в мае–июне и я тут же направился к необычайно интересному человеку – Николаю Антоновичу Стрелецкому, заместителю начальника политотдела армии. И он, что было совсем уж против правил, с лёгкостью меня отпустил в отпуск.
На второй день я вылетел в Симферополь.
Не стал даже заезжать к сёстрам, проведать их решил на обратном пути и уехал из аэропорта, троллейбусом, в Алушту.
И здесь меня ждали два необычайные события, которых я не могу забыть и до сей поры.
Первую половину отпуска я провёл с командиром полка, помню, что его звали Владимиром.
Мы жили в двухкомнатном номере, где все удобства – посредине, общие, а комнатки, маленькие, но аккуратные и чистые, были на каждого.
В первый же день, после знакомства, мой насельник пригласил меня прогуляться по набережной.
Набережная в Алуште – удивительная, на мой взгляд – самая красивая и удобная изо всех крымских курортов. Тянется она километров на семь–восемь вдоль моря.
И пока мы дошли до набережной, мой визави – предложил мне отведать крымского портвейна, который продавался на каждом углу.
Отведав стаканчика три–четыре, больше я не мог, так как в ту пору вообще не пил, а Владимир, помнится, и гораздо больше – мы стали пребывать в столь благостном настроении, что мир вокруг нас стал окрашиваться только в светлые, жизнеутверждающие и радостные тона.
Погуляв по набережной, мы пошли в обратный путь. Дело шло к обеду.
И на обратном пути мой старший товарищ настоял, чтобы мы ещё, в меру сил, обратились к Бахусу.
Я осилил ещё стаканчика два, не больше, и в добром и светлом настроении мы пошли на обед.
К слову, кормили в ту пору очень хорошо, система питания в санатории была заказной и я, как впервые попавший в эту благость, находился на вершине блаженства. Большего мне ничего и не надо было.
Но, к несчастию, мой сосед по номеру превратил моё пребывание в санатории в пытку.
Каждое утро, лишь всходило солнце, он тащил меня на набережную, по-моему, мы даже не купались, но зато все подвальчики и даже бочки на всех углах, где торговали портвейном в разлив, и стоил он что-то копеек двенадцать за стакан, мы обошли за эти дни.
Крымский портвейн – это особая история. Это не та «бормотуха», которую пили опустившиеся мужики в центральной России.
А крымский портвейн – это было чудо виноделия, вкусный, густой, ароматный, он даже не так бил в голову, как сковывал движения, ноги становились словно ватными, но рассудок при этом был ясным и светлым.
И радость сердечная, да, да, именно – сердечная, призывала к добру и союзу со светлыми людьми. Вот такой он был, в ту пору, крымский портвейн.
Но, тем не менее, я с великим облегчением встретил весть о том, что Владимир уезжает, его отпуск подходил к концу.
И я, проводив его, по-братски обнявшись и выпив на дорожку того же портвейна, залёг спать и проспал почти сутки.
Весь следующий день я не выходил из воды и радовался жизни.
«Слава Богу, – думал я, – наконец-то – отдохну, в море накупаюсь…».
Помню, что мне даже какие-то грязи назначили и я, с радостию, стал принимать эти моционы.
Через день-два, придя с пляжа, увидел, что в номере я не один.
Майор, врач-хирург Александр, составил мне компанию по дальнейшему пребыванию в санатории.
Мы очень подружились, он был старше меня на четыре-пять лет, и всё время проводили вместе.
Портвейн мы тоже пили, но в значительно меньших объёмах.
И я, поправив пошатнувшееся здоровье, даже стал бегать по утрам по набережной, пробегал до семи-восьми километров утром.
Однажды вечером, прогуливаясь по набережной, иных увеселений мы не искали, и счастливо избегали откровенных ухаживаний опытных дам, которые были столь вероломно настойчивы, что во мне это вызывало только брезгливость и возмущение, услышали душераздирающие крики женщины.
Будучи людьми пристойными, мы тут же ринулись на крики.
Я недоумённо остановился – на скамейке каталась женщина, с огромным животом и что-то кричала, как потом выяснилось, на армянском языке.
Александр, доктор, видать, был очень опытный, сразу же определил:
– Роды! Давай, беги к телефону, звони, вызывай «Скорую», а я – здесь…
И я унёсся. Не помню уже, по-моему – в каком-то магазине мне дали телефон и я, как мог, с помощью продавщиц, которые уже поняли суть проблемы, объяснил «Скорой» куда надо ехать.
И тут же, бегом, устремился к месту происшествия. Только добежал туда – увидел, что уже зеваки окружили всю скамейку и давали Александру советы, каждый свои, что и как делать.
Он долго терпел, а потом всех шуганул таким матом, что народ, минуту приходил в изумление, затем разразился таким хохотом, что и влюблённые пары повыскакивали из кустов, где разрешали, кто как мог, свои извечные проблемы.
В наступившей тишине Александр добавил:
– Теперь я знаю, почему нельзя полюбить (правда, он сказал это несколько крепче) женщину на Красной Площади – много советчиков будет.
Народ, по-новой, зашёлся от хохота, у многих из глаз даже полились слёзы.
Зевакам очень понравился этот деловой врач, который со знанием дела принимал роды. Но после его «любезностей» уже никто не давал ему советов, но, отойдя в сторону – не спешили уходить, а всё ожидали, чем завершится эта история.
Через несколько минут родилась девочка. Мне даже кажется, что сама атмосфера добра и участия облегчила страдания матери, и она легко и быстро явила новую жизнь.
У меня младенец на руках Александра вызвал страх и какую-то оторопь
Завидев меня – он повелительно крикнул:
– Майку и рубашку – снимай!
Я без раздумий снял майку, и хотя она была влажной, я же бежал, и не очень подходила для малышки, но другого у нас ничего не было.
Он завернул девочку в мою майку, а затем – и в рубашку, сел возле измученной, но счастливой матери и что-то стал ей говорить.
Добрая улыбка украсила её лицо, и мне показалось оно необыкновенно красивым – этакая мадонна, уже худенькая и молодая, лежала на скамейке и всё норовила как-то прихорошиться и поправить своё мокрое и помятое платье.
А тут и «Скорая» подоспела.
Мой товарищ профессионально объяснился с подъехавшим врачом или фельдшером, не помню, выдал им советы и мы пошли к морю мыть руки.
Но он-то был в какой-то тенниске, я же – шёл голым по пояс, в одних джинсах и чувствовал себя не очень уютно, хотя на Юге никого и ничем, мне думается, уже не удивишь.
Мы дошли до санатория, в номере – был повод, распили бутылку коньяку, и, проговорив до полуночи – уснули сном праведников.
Правда, говорил в основном я, и всё восторгался своим приятелем.
Утром мы проснулись от страшного топота в коридоре. И такого гомона, что даже подумали о каком-то стихийном бедствии, а поэтому, едва натянув джинсы, выскочили за дверь.
И тут же попали в крепкие объятия множества армян, их было человек шестьдесят, не меньше.
И все они несли в руках какие-то корзины, коробки, свёртки, ящики.
Тут же, даже не спрашивая нас, в моей комнате они соорудили стол, а вернее – нечто экзотическое и такое невообразимо красивое, что мы с приятелем занемели – там стояло, по меньшей мере, двенадцать-пятнадцать бутылок коньяку, фрукты, какое-то мясо, я и не знал ещё тогда, что это – бастурма, коробки конфет, их множество.
Остальные коробки и сумки, пакеты и ящики, стояли на полу, на моей кровати, на подоконниках.
С этого дня наш отпуск и отдых закончился окончательно.
Мы каждый день приглашались в гости, нас везде принимали, как национальных героев.
К слову – и мать, и девочка чувствовали себя превосходно, никаких осложнений не возникло и через несколько дней мы имели счастье и честь держать этого маленького человечка на руках, к появлению на свет которого имели некоторое отношение.
И мне казалось, что он осмысленно смотрел мне в глаза и что-то, самое главное, понимал из происходящего вокруг.
После этого события, хорошо помню одно, что я впервые, в двадцать шесть лет, почувствовал, что у меня болит сердце, а от одного вида коньяку мне становится дурно.
И долго мне пришлось убеждать молодую и любимую жену, что никаких иных курортных грехов за мной не числилось. Да и не падок я на них.
Знать бы судьбу той девочки сегодня. Что она и как? В какой стране?
Убеждён твёрдо в одном, что даже только наша искренность в тот день не должна позволить ей стать дурным человеком.
Счастья Вам всем, милые люди, кто эту историю помнит.
Мы тогда, в ту пору юности, были единым народом и не делили наше Великое Отечество на национальные анклавы, а где-то – и на националистические, и даже – людоедские.
Что же ты учинил, Господь, с детьми своими? Зачем позволил им с пути братства и добрососедства свернуть – на заросшую тропу эгоизма и кичливости, национальной ограниченности?
И уже ведь – не первая даже кровь пролилась, но она ничему не научила двуличных, корыстных и подлых политиканов.
Отпылал Карабах, Приднестровье, Абхазия и Южная Осетия, кровью изошла Чечня, никакого просвета не видно в Ингушетии и Дагестане, настоящая война испепелила Ош, Фергану, дружелюбный Узбекистан, трудолюбивый Таджикистан…
Начали воевать с памятниками освободителям и победителям, а Вию Артмане – выбросили умирать на улицу в Риге.
И наш минкульт, у которого при Пиотровском разворовали Эрмитаж на большие миллионы, так и не смог ей, Народной артистке СССР, купить в Риге квартиру, чтобы она в ней закончила свои последние дни.
Зато – Собчаку, уничтожив захоронения Святых, в Русской Земле воссиявших, воздвигли в Ленинграде целый пантеон.
Даже на поминки Мирей Матье выписали, из Франции.
И Солженицына, лютого врага России, вдохновлявшего уже в наше время поход всех зарубежных сил против неё, упокоили рядом с гением Земли Русской Василием Ключевским, который никогда, ни при каких обстоятельствах, не стал бы и стоять рядом с «ВЖК», «вечно живым классиком», по меткому определению фронтовика Владимира Бушина.
Был бы оскорблён запахом серы, который исходит от этого предателя и труса, навуходоносора и клеветника, как от дьявола.
А его нам, в оправдание происходящего в России, вменяют к обязательному изучению в школах и вузах… Даже премии его имени учредили.
А атомные лодки тонут, а людей, как на войне, убивают в усобицах, захватах, на рынках, а старики сгорают, десятками, на пожарищах…
Каждый день горит и взрывается Москва, в которой уютно только двоим – мэру всех времён и народов и его супружнице-миллиардерше…
Разве такое было возможным в ту светлую пору, когда мы сами были почти святыми?
2008 г.
Редакция и иллюстрации 2013 г.
***