Глава 3.
Полтора месяца спустя, сентябрьским утром, сидя в уютном баре на набережной Круазетт, Самохин с улыбкой вдыхал солоноватый воздух Средиземного моря. Ночью он отлично выспался, был благодушен и бодр, и теперь с ощущением полного счастья, любовался то небом, то морем, обелённого корпусами многочисленных яхт. А от моря, как в детстве пахло романтикой, и, казалось, протяни руку – и коснёшься её …
Потягивая махито через трубочку из бокала, Самохин улыбнулся, но тут же пригасил улыбку. Мужчине в тридцать восемь лет, рассудительно думал он, не годиться так благоденствовать и чувствовать себя свободным, подобно двадцатилетнему шалопаю. Бизнес, семья и возраст его обязывают к сдержанности, и быть ответственным. Но факт остаётся фактом, - Самохин чувствовал себя превосходно. И было бы бессмысленно это отрицать.
Жена с сынишкой и со своей подругой на целых три дня укатили в Париж. Женщины возымели желание походить по Елисейским полям, полюбоваться карнавалом шляп. А сорванцу вздумалось забраться на Эйфелеву башню, побывать в парижском Диснейленде. Самохин же, сославшись на лёгкое недомогание, остался в Каннах. И ещё целых два дня мог принадлежать лишь самому себе. И чувство свободы было так велико, так сладостно, что он не выдержал и улыбнулся снова.
Тут до его слуха донеслось приятное треньканье кубиков льда о стенки миксера. Это бармен за стойкой шаманствовал над смешиванием напитков. Закончив действо, он принялся надрезать дольки лимона и насаживать их на краешки наполненных бокалов.
Самохин снова с наслаждением отпил махито, и с удовольствием подвигал кончиком языка по нёбу, чтобы до конца ощутить вкус напитка. Холодный коктейль был, весьма, приятен, но в нём явно недоставало крепости. Вздохнув, и слегка прищурив глаза, Самохин осмотрелся по сторонам. В баре были заняты все столики, - и над ними плыл пёстрый, скачущий волнами, разно языковый говор.
А всё-таки правильно, что они всей семьёй на этот раз поехали в Канны: музей изящных искусств, Дворец фестивалей со знаменитой ковровой дорожкой, готические и романские храмы, ну и, конечно же, залитая солнцем набережная Круазетт в затейливых кружевах пальмовых теней. И кругом счастливые лица. Этакий островок роскоши и веселья!.. Ну а главное, так мало в это время здесь оказалось соотечественников. Вадиму Павловичу даже показалось, что он стал отвыкать от русской речи. Сказать по правде, поднадоели ему эти новые Строгановы, Демидовы, Морозовы, Рябушинские, которые подобно термитам, способны были источить и изгадить - всё вокруг. Среди них так мало истинных интеллигентов. Новости из мира русских нуворишей и их «позолоченных» содержанок, давно превратились в будничную хронику всевозможных газет. Этих людей мир научился узнавать по спискам «Форбса», по мощности «Бентли», по тоннажу их яхт и по блеску Куршевельских загулов. Вот и недавно Самохин узнал, что на тусовке в Ницце, один из соотечественников, изрядно выпив, во всеуслышание заявил: « У кого нет миллиарда, тот пусть катится в ж…пу!»
Вот так-то, господа! Вот вам и определили место. Ну, нет у вас на счету миллиарда, так и катитесь … теперь сами знаете куда.
Самохин невесело усмехнулся, подумав о том, как чувствовать себя должны учителя, врачи и журналисты, сантехники и офисный планктон (все эти микробики российской жизни), узнав об этом словесном перле. Разве так говорить хорошо? Справедливо? Разве в погоне за прибылью смысл человеческой жизни? Прежде всего, нужно думать о САЛУС ПОПУЛИ, что в переводе с латыни: благо народа. А уж потом о потакании собственным прихотям и капризам, и о покупке яиц Фаберже.
Вот он, например, хоть и не миллиардер, но и не беден, и его предприятие на плаву уже много лет, не без самодовольства подумал о себе Самохин.
Вадим Павлович считал себя человеком положительным и прогрессивным. Он редко сердился, был добрым и великодушным, с широкими взглядами на жизнь и на редкость терпимым. Он многое хотел бы вокруг видеть другим, но реформаторского зуда в себе не ощущал. Несмотря на кризис, Самохин не свернул своего производства, не сократил численность работников и лишь слегка урезал всем заработную плату. И раз в полгода жертвовал две-три сотни памперсов городскому дому престарелых. Вот фортуна и благоволит ему. И было бы святотатством не возблагодарить её за подобное великодушие.
Самодовольно улыбнувшись, Самохин приподнял бокал и, обхватив губами трубочку, вновь принялся за махито. Прохладный ручеёк, потекший вниз, приятно освежал ему горло.
Мда-а!.. Сидя за столиком в баре на Круазетт, чувствуешь себя важной персоной, даже несмотря на то, что имеешь весьма скромный бизнес по производству гигиенических и ортопедических средств.
Канны, Канны!.. Сколько шума и суматохи на бурлящих, нарядных улицах этого города, выставляющего напоказ своё богатство, сколько лёгкого женского смеха, на обласканных шинами «Бентли» бульварах, сколько неожиданных встреч, весёлых приключений… Э-эх, да что говорить!..
Столик Самохина в уютном баре стоял на самом краю террасы под тентом, и Вадим Павлович не без удовольствия поглядывал на мимо проходившую публику. Отдыхающие неспешно прогуливались по Круазетт, спокойно разговаривали и непринуждённо смеялись. Они говорили на английском, французском, испанском, немецком, иврите и ещё бог знает, на каких языках. И в их голосах не чувствовалось усталости и заботы.
Вот, из сувенирного бутика, вышли две дамы в умопомрачительных нарядах. Обе почтенного возраста - под семьдесят, или близко к этому. Пергаментные лица озарены улыбками, демонстрировавшими вставные зубы. В ушах поблёскивали бриллианты. Типичные немки из крупного города /до слуха Самохина донеслось «доннерветер» /, отчаянно сражавшиеся с возрастом при помощи диет и пластической хирургии. А вот от пляжа по бетонным ступенькам, словно Афродита из пены морской, поднялась белокурая бестия и пошла по бульвару, стуча каблучками. Особой красотой она не блистала, но всё-таки что-то в ней было, и Самохин задержал на ней взгляд. Бирюзовое платьице на тонких бретельках, а на длинных ногах ярко-красные босоножки. Пальчиками крепко сжимала дорогой ридикюльчик, не иначе как от «Луи Виттон». Стаккато её каблучков по асфальту, музыкой эльфов наполняло душу.
Проходя мимо бара, девица рассеянно взглянула в сторону Самохина, но в тот же миг, как только почувствовала пристальность его взгляда, в её глазах мелькнуло уже знакомое ему выражение, - тот особый, предназначенный противоположному полу взгляд: цепкий, обволакивающий, интригующий и уже властный взгляд госпожи, превращающий мужчину в вассала. Секунду-другую этот взгляд приковывал его к себе – и он не мог, не хотел отводить своих глаз – но вот, девица уже прошла мимо.
«Амазонка гламура сегодняшних дней, охотница за состоятельными мужиками», - подумал Самохин, глядя ей в след своими маслянистыми, прищуренными глазами, и чувствуя, как внутри у него зарождается шторм.
Этот город словно околдовал его: слепящее солнце, пёстрые толпы праздношатающейся публики, длинноногие бестии, фланирующие по бульварам, - всё это придавало действительности особую значимость, обещало чувственные и весёлые приключения. И Самохин вдруг ощутил неколебимую уверенность в том, что оставшиеся два дня свободы должны ему дать что-то очень важное. Точно ему теперь предоставлялась некая возможность, за которую следовало ухватиться немедленно, а иначе она не представиться скоро. По крайней мере - в обозримом будущем.
Да, он женатый человек и счастлив в браке, и, к тому же, у него в России любовница есть… Всё это так, но всё же … всё же…
«Да! Конечно, конечно!.. Непременно нужно наполнить вечер свежими, романтическими ощущениями, а иначе, я себе этого не прощу. Не прощу!..» - возбуждённо подумал Вадим Павлович и пальцами переломил коктейльную трубочку.
И с невероятной живостью он представил себе: мягкий свет уютного ресторанчика, одуряющие запахи прованской кухни, колеблющиеся шелка в ампирном стиле, марсельские винтажные кружева, и дамы в платьях, словно сошедшие из фильмов с участием Катрин Денёв… А с ним за столиком, восседала о н а – длинноногая бестия с симпатичной мордашкой. И в молодых, искрящихся глазах шалуньи, угадывалось лукавство и благосклонность…
И воображаемое волшебство держалось в голове у Самохина, дарованный ему отрезок времени, радуя его переливом и многообразием красок, полное шарма и магнетической притягательности.
Всё это удовольствие обошлось бы ему в полторы тысячи евро. Не больше. Мысленно подсчитал предстоящие расходы Самохин – прагматик
Но тут, словно бы для того, чтобы развеять идиллию, до него донеслась русская речь.
-Постой-ка, Тарас, вон там, с того краю, вишь, где тот чувак примостился, два места свободных. Туда пошагали.
Вадим Павлович оглянулся, не скрывая своей досады, - жаль было расплёскивать радостное настроение, которым его наполняли воображаемые картины, и быстрым взглядом сканировал следующее.
На другом конце бара, прямо у входа, обозначились две сущности мужского пола. Один из прибывших, коренастый крепыш, пытался за руку удержать другого.
Но тот, что повыше, оттолкнув приятеля, нетвёрдой походкой двинулся к столику, за которым сидел Вадим Павлович. Крепыш потянулся за напарником.
«Ну, вот и «термиты» …» - подумал Самохин, и в его глазах мелькнула досада. Бар сразу же сделался для него плохоньким, серым и каким-то убогим.
Приблизившись к столику, парочка остановилась. Оба с весёлыми, багровыми лицами, без всякого сомнения под шофе, – этакие дерзкие, бесшабашные гуляки.
-Бо… бонжур, мусьё, - с явной издёвкой начал тот, что повыше. – Антр ну суа ди…
Самохин, поморщившись, сделал рукой упреждающий жест:
-Не утруждайте себя. Говорите по-русски. – И выражение его лица свидетельствовало, что он раздражён.
-А ну, Тарас, садись, садись!.. Смотри-ка, землячок объявился… - И подошедший, продолжая смотреть на Самохина, обрушил свои шесть пудов веса на стул. – Ты чё, браток, реально русский?
Вадим Павлович окончательно повернул своё окаменевшее лицо в сторону обладателя голоса.
Незнакомец был выше среднего роста, с широкими мускулистыми плечами. Рыжие волосы – подстрижены коротко. Крупное лицо – небрежно выбрито, с плоскими смуглыми щеками. Его можно бы было назвать симпатичным, если бы не следы минувших баталий: левое ухо сплющено, деформировано, нос свёрнут вправо, ну а шрам, протянувшийся от нижней губы к подбородку, только усиливал его живописную «привлекательность». Боксёр, не иначе.
Второй, которого рыжеволосый назвал «Тарасом», был крепышом лет тридцати, с тёмными, взъерошенными волосами и добродушным лицом. За столиком он пристроился рядом с боксёром, при этом бормоча негромко: «Посидымо трошки, побачимо…»
-Так ты откуда, землячок? Давай знакомиться, что ли?.. Борзенко Николай, из града Питера. А это … - Тут боксёр двумя пальцами залез в нагрудный карман рубашки и вытащил оттуда пачку сигарет. Одну достал себе, а пачку бросил на стол. – А это – Тарас Карпенко…
-Из-пид Полтавы, - поспешно добавил добродушный крепыш.
-А ты отколь и кто таков? – полюбопытствовал боксёр, прикуривая сигарету от зажигалки.
Уразумев, что разговора избежать не удастся, Вадим Павлович едва не вскипел, но здравый смысл ему подсказал, что подобная слабость могла бы вылиться в крупный скандал, а возможно и стоить побитой физиономии. Ему, разумеется.
Поэтому, вынужденно улыбнувшись, Самохин сухо, но очень вежливо представился.
-О-оо, блин, почти земляк… - И боксёр небрежно выпустил дым через ноздри. И уже с интонацией, с какой многоопытные взрослые с детьми разговаривают, с лёгкой усмешкой продолжил:
-А мы тут с Тарасом немножко гусарим. Крупную сделку провернули удачно. Партию люминия загнали в Хохляндию. А это тебе не хухры-мухры! Намолотили бабок не хило!.. – И Борзенко, подмигнув приятелю, выразительно ударил кулаком по раскрытой ладони.
-Да ты, Миколка, не прав, не прав. Ни в Хохляндию, а в вильну Украйну.
-Послушай-ка, хлопец с незалежной… Ты зачем меня в этот лупанарий привёз? Мы же в Париж зарулить хотели?
-Ну шо ты задолбыв, Микола, Парыж, Парыж?.. И кой ляд тоби Парыж сдалси? Да раскрой свои ясные очи, Миколка. Подывись, як тут гарно! Канны – ни лупанарий. Канны – цэ К а н н ы!.. Вон, бачь, яка гарна дивчина швыдко по бульвару идэ. Ну, як по Крещатнику. Посмихнися ей, Миколка, посмихнися…- И крепыш, улыбнувшись, кивком указал на бульвар.
Там, по Круазетт, покачивая бёдрами, довольно быстрой походкой проходила брюнетка. Выглядела она неплохо: загорелая, холённая, самоуверенная. Одета была в розовую блузку и белые брючки, подчёркивавшие её формы.
-Кто? Эта? Ой, мама, роди меня обратно! Да это шушваль панельная, ш у ш в а л ь, и её услуги не дороже трёх сотен евриков. Ей богу!.. Эй, малыш-ка-а…- И Борзенко, помахав рукою в воздухе, улыбаясь, ощерил рот. На миг, его высунувшийся язык, задрожал как змеиное жало.
Девица с достоинством обернулась, оценивающе осмотрела сидевшую за столиком троицу, и, фыркнув, сделала грубый жест, - согнула в локте руку и вскинула средний палец. «Фрики отмороженные!..» - донеслось до Самохина.
И хотя, Вадим Павлович продолжал натянуто улыбаться, он почувствовал себя жестоко униженным, явившись свидетелем пошловатой сценки.
А рыжеволосый Борзенко, увидев жест девицы, раскатисто рассмеялся, да так, что сидевшие за столиками посетители, стали оборачиваться.
-Да наша же она, стерва, наша! Я за версту наших девчо-о… ха-ха-ха-ха!.. девчонок чую!.. ха-ха-ха!.. – продолжал смеяться Борзенко, и дым, которым он до этого затянулся, попал не в то горло, вследствие чего боксёр с минуту кашлял и колотил рукою столешницу. Потом, отсмеявшись, и сделав выжидательную паузу, он доверительно у Самохина поинтересовался:
-Слушай, Вадик!.. Ты здесь давненько уже, вижу, тусуешься. Тут оттопыриться-то по настоящему можно?
-Э-э… в смысле?
-Ну, оттопыриться, оттопыриться… оттянуться, то есть… - Приспосабливая свою речь до уровня развития непонятливого соотечественника, продолжал допытываться Борзенко.
-Э-э … вы хотите сказать - р а з в л е ч ь с я? – Вадим Павлович не мог опуститься до фривольного тона своих собеседников, хотя бы из соображений самоуважения. Поэтому потакать панибратству не стал.
-Пусть будет так, интеллигентная твоя душонка, - с нескрываемым раздражением, неохотно согласился Борзенко. – Ну… что нам скажешь?
Помедлив секунду-другую, Самохин всё-таки не удержался, чтобы не вставить в ответ несколько шпилек. Слишком уж его раздражал своими назойливостью и нахальством - этот циничный, полукриминальный «термит».
-Если вы спрашиваете насчёт развлечений, - начал он, старательно подбирая слова и улыбкой демонстрируя своё дружелюбие, - то могу вам порекомендовать: Леринское аббатство на острове Сент-Онора, Церковь Богоматери Надежды, церковь Богоматери Дороги, русскую Михаило- Архангельскую церковь, - единственный православный храм в Каннах. Великолепие архитектуры этих строений снискают восхищение любого искушённого взгляда. Далее, советую посетить Галери де ля Мальмезон, музей де ля Кастр, и, конечно же …
-Погоди, не гони! Какой-такой Кастро? Это ты про Фидельку, что ли? А он разве не в Кубе? – в нахмуренном взгляде Борзенко угадывалось замешательство.- Ты чё, меня в натуре тёмным считаешь?
Самохин сделал протестующий жест: не надо, мол, ему приписывать того, чего не говорил, и чуть быстрее продолжил:
-Обождите, вы меня не правильно поняли! Музей де ля Кастр – это музей, в котором хранятся древности Средиземноморья, такие как …
Но тут его просветительный монолог прервал добродушный Карпенко:
-Миколка, да отчипысь от чолвика! Ты ж усю душу ему повтягал со своей оттопыркой. Пидемо туда, куда я поведу.
Не отводя от Самохина холодного взгляда, Борзенко отмахнулся от своего приятеля:
-Молчи, хохлацкая душа, молчи! Затащишь опять в какой-нибудь лепрозорий! Как в прошлый раз, в Киеве, помнишь?
Самохин, не желая быть свидетелем возникшей перепалки, демонстративно посмотрел на часы. Пора было выходить из «игры», и выходить следовало с хорошей миной, чтобы не уронить собственного достоинства. «Франк Мюллер» из белого золота и стоимостью пятьдесят тысяч долларов, показывали начало двенадцатого. Вадим Павлович покачал головой и с напускным сожалением произнёс:
-Мне очень жаль, господа, но я прошу вас меня извинить. Увы, ждут дела…- Он оглянулся, знаком подозвал проходившего мимо гарсона и отсчитал ему за коктейль сто евро. Потом, поднявшись, и сухо кивнув нетрезвым приятелям, Самохин направился к выходу. Последнее, что он услышал, было недовольное ворчание Борзенко: «Катись, катись, м-ммальмезон! Трёхнутый какой-то. Будто бы и не русский». И тут же новый возглас, но адресованный, видимо, работнику бара:
-Эй, чолвэк! Дабл-виски. Обоим!