Притча (новелла) об Эйно Лейно - знаменитом финском поэте - на основе реальных событий. Его малая родина и мировосприятие. Конец XIX века.
(Опубликована в книге "Северные баллады").
Наступил июнь, и сдержанное, словно застенчивое, лето добралось до деревни Палтаниеми. Еще не досаждали комары, и воздух был напитан запахами торопливо появившихся цветов и трав. Северная природа не теряла ни часа тепла: за несколько дней березы успели выпустить нежно-зеленые, липкие листья.
Шли проливные дожди, оглушительно пах цветущий шиповник. Ветер трепал колючие ветки и разбрасывал рваные розовые лепестки. На подоконнике открытого окна сидел, скрестив ноги, вихрастый юноша, совсем еще подросток, и глотал набегавшие — без видимых причин — слезы.
Он увлеченно ловил оттенки острых летних запахов, резкие движения влажного воздуха, провожал взглядом потоки дождинок и был счастлив. Он не мог еще объяснить свое острое, тонкое восприятие действительности, которое уносило душу к небесам, а затем становилось обузой. Чувство, в котором необъяснимо сливались счастье и горе. Бешеную внутреннюю карусель из своевольных эмоций и неудержимых фантазий, требующую творческого выражения. Это было сладостно-мучительное облако, настигающее некоторых людей и извергающее через них в мир разного рода художественные произведения. Оно было почти еще не тронутым, ничем не замутненным.
Эйнар спрыгнул в комнату, по-мальчишески пнув лакированную деревянную лошадку, на которой качался в детстве. Бросил взгляд в большое зеркало и с трудом поверил, что появившиеся там широкие плечи, крепкий тонкий торс — его собственные. Раньше, приезжая домой на каникулы, Эйнар наблюдал в зазеркалье привычного длинноногого увальня, и теперь смотрел на себя как во сне. Лишь серые глаза глядели внимательно и задорно, словно из прошлого.
Убранство дома оставалось тем же, что было при отце, умершем несколько лет назад. Двенадцатилетний Эйно, отправляясь учиться в народную школу в Гельсингфорс, а затем в лицей Оулу, запомнил все мелочи Палтаниеми. Мальчик был привязан к своей комнате, своей перине, к домашней библиотеке и с грустью покидал родные стены.
В комнатах висели прежние белые портьеры, собранные тяжелыми складками и украшенные стеклярусом. Эйнар плюхнулся с разбегу на синий драпированный диван, собираясь читать шведскую книжку, но заметил, что за окнами кончился дождь. Захотелось скорей обойти родную деревню.
Край Кайнуу, где находилась Палтаниеми, граничил с Лапландией. Дремучие хвойные леса кольцом охватывали огромное озеро Оулуярви. Короткое лето едва находило себе место среди холодных ночей и воющих метелей. Тем эмоциональнее были его приход и скромное цветение. И тем приятнее Эйнару было грустить, глядя на его обреченную беспечность. Вечная финская тоска о солнце смешивалась с сиюминутным счастьем видеть его.
Прекрасная Суоми могла бы быть настоящим раем, но большую часть года находилась во власти зловещей зимы, заметенная снегом по крыши.
Одноэтажный, вытянутый в длину дом семьи Лённбумов стоял на крутом песчаном берегу. С правой стороны находились два небольших крылечка, от которых вела к обрыву хорошо утоптанная тропинка. Пробежав по ней, Эйно вдохнул знакомую можжевелово-озерную влажность. Спуск к воде был укреплен бревнами, на которых держалась прочная лестница с перилами. Дальше — к глубине — вели мостки. На конце их стояла широкая скамья.
Летом Эйнар наблюдал здесь закаты: солнце садилось по другую сторону Оулуярви. Они казались редкими дивными алмазами среди песка холодных вечеров... Здесь же в долгожданное время суви Эйно слагал первые неровные строки.
«Летний вечер легким дуновеньем ветра
Дышит у подножия холма,
И с небес тропу таинственным знаменьем
Серебрит пригожая луна...»
Слово «суви» означало для него нечто едва уловимое: теплый период, его долгое ожидание и тихую радость, когда он приходит. Посев яровых и выполнение связанных с этим ритуалов. Время белых ночей, начинавшихся в мае. Скрытую суть финскости — нежную и хрупкую, как сестра...
Суви звали старшую из сестер Эйно. Суви, как и он, родилась в начале июля и была самой красивой из десяти детей Лённбумов. Правильные, словно кукольные черты белокожего лица обрамляли темные волосы. Неразгаданной глубиной сияли из-под смущенно опущенных ресниц синие глаза.
Когда Эйнар был маленький, Суви приезжала из столицы на каникулы в разноцветных платья фасона «русалка». Затянутый в корсет по самые бедра тонкий стан плавно переходил сзади в драпированный трен, напоминавший русалочий хвост. Трогательная жизнерадостная девушка играла на рояле и учила крестьянских детей разным наукам.
«Как мог вырасти в наших краях этот цветок с атласной кожей, созданный для неги?» — удивлялись соседи.
«Совершенство формы и содержания», — говорили о Суви родители. Всем казалось, что ее ждет замечательное будущее. Однако в последние годы Суви не выходила одна из дома из-за обострившегося страха смерти.
С юности необыкновенно умная, впечатлительная и порядочная девушка, она окончила институт. Уступчивая, застенчивая, влюбилась в столичного художника, который восхищался ее красотой и уговорил позировать для своих полотен. Однако замуж она вышла за учителя математики и очень страдала от своей раздвоенности. Художник имел бурные связи с другими женщинами, надолго уезжал за границу, а Суви никак не могла разлюбить его. Это мучило и ее, и несчастного мужа.
После она пережила тяжелые преждевременные роды и потерю детей. Тогда и появился у Суви сильный страх всего неведомого, независящего от нее и ведущего к смерти. В особенности того, что таится за порогом уютного дома.
Поначалу страх наваливался короткими приступами, но вскоре почти перестал уходить. Постепенно он сделал молодую женщину почти недееспособной. Хорошо, что муж по-прежнему обожал ее и нежно заботился, как о дочери. Считал ее странности милыми чудачествами и был счастлив тем, что она больше не стремится в общество и не грезит другими мужчинами.
Иногда они приезжали в Палтамо навестить родных. Суви не отходила от благоверного ни на шаг и все время держалась за его руку, как за спасательный круг. Она выглядела худой, молчала и почти ничего не ела. Супруг обнимал ее, гладил темные локоны, говорил «всё хорошо, моя звездочка». Лишь тогда она улыбалась и подносила к бледным губам печеную репу.
Маленький Эйнар любил сестру, жалел ее и однажды спросил старшего из братьев, Казимира, почему она такая странная.
«Душевная слабость, — без обиняков объяснил брат. — Слишком тонкий склад психики. Это — врожденное, но проявляется постепенно, под влиянием жизненных ситуаций. Вся наша семья такая. И ты тоже. Мы умны, но конфузливы, ипохондричны. Ждем неприятностей, сомневаемся в правильности своих поступков. Колеблемся, копаемся в одних и тех же вопросах. Ты согласен? Есть это в тебе?»
«Да», — прошептал смутившийся мальчик.
«Ну, вот. Мы много думаем, плохо спим. В итоге сходим с ума».
«Но я не хочу сходить с ума», — огорчился Эйно.
«Не сойдешь! — рассмеялся Казимир. — Мы с тобой сделаем в жизни что-нибудь важное! Ты слушай отца. Не серчай, что он гоняет тебя на лыжах и купает в ледяной воде. Закалка, режим, самостоятельность, общительность — вот ключ к успеху!»
«А зачем вообще жить? — внезапно подумал Эйно. — Неужели только ради того, чтобы сделать что-нибудь важное? Какое мне дело до него...»
Но всё-таки он прислушался к скучным советам брата. Ведь Казимир к тому времени уже стал известным поэтом, критиком и руководителем театра. Эйно начал мечтать основать вместе с ним журнал. А пока ходил в школу за семь миль — в Каяни, старался дружить с ровесниками, выпускал стенгазету, участвовал в спортивных состязаниях. Занимался гимнастикой, борясь с природной неуклюжестью. Однако его излюбленным местом в Каяни всегда оставался старый замок на полуострове, — среди впадавшей в Оулуярви реки, — шведское военное укрепление. Там можно было укрыться в лабиринте развалин и устроить из обломков бревен неплохую лежанку.
Эйнар не умел быть легкомысленным, как приятели, быстро утомлялся среди них и любил отдыхать в одиночестве среди серых камней, глядя в тяжёлое хмурое небо. Казалось, маленький город поднимается вместе с Эйно и летит, кружась среди густых непроглядных облаков, сначала к полярному кругу, потом — в далекую солнечную Италию.
Порой Эйнар убегал на канал для транспортировки смолы и наблюдал за медленным движением бочек. На берегу Tervakanava время словно успокаивалось и замедляло свой ход, говоря: «Неважно, кто ты. Важно дело, которое ты делаешь».
Продуктом Кайнуу в Европе много веков смолили корабли, — включая Британский флот, — а так же лыжи и крыши домов.
Транспортировка смолы по Каянийоки, дальше — через Оулуярви, то есть от Кухмо через Каяни в порт Оулу, — была трудной и могла занимать три недели. Оттуда на судах через Ботнический залив груз доставлялся в разные страны.
Не раз Эйно представлял, как возьмет большой запас сыра, заберется в пустую бочку, а после вылезет из нее в Голландии или Лондоне. Движимый морскими фантазиями, школьник нацарапал однажды на днище подвернувшегося бочонка: «Для битв и для великих дел существовать!»
***
Запыхавшийся Эйнар обессиленно присел возле обрыва и с содроганием обдумывал только что услышанный разговор.
Один из шести братьев Эйнара, Хейки, — высокий русоволосый красавец двадцати лет, — был приветлив, сочинял песни и славился добропорядочным нравом. Но бывали времена, когда брат говорил, что не хочет жить и пытался душить себя.
Оживленный Эйно вбежал в его комнату, собираясь крикнуть, что кончился дождь, и позвать с собой на озеро. Однако у стола сидел врач и говорил напуганной матери: «...Вяло текущая шизофрения, в ее неврозоподобном варианте... С маниакально-депрессивным психозом в депрессивной фазе и с неврозом навязчивых состояний...»
Мать, — почти седая, но еще красивая полная женщина, одетая в синее шелковое платье, — тихо качала опущенной головой. Она не оправилась от смерти отца, и, казалось, больше не способна была плакать
«Ну вас к лешему, — огрызнулся Хейки. — Тогда поеду в Иматру. Как все — в водопад, на скалы...»
«Их гонят нужда и болезни, — сказал доктор, — а тебя что? У тебя хороший дом, хорошая семья».
«Неприкаянность, бесполезность, — прошептал брат. — Вы говорите: наша семья склонна к творчеству. А для меня это вулкан. Или пропасть. Я не могу быть ничьим мужем, отцом, дедом, солдатом. Это хорошая жизнь, но не моя. А свою я не смогу сделать. Выжив, я все равно погибну, так как перестану быть собой. Поэтому не хочу жить, совсем не хочу...»
«Ты представляешь себя до прыжка в водопад, и во время его, — хладнокровно продолжал врач. — А ты представь после. Как тебя вылавливают из реки граблями местные крестьяне. Правительство доплачивает им, чтоб останки не пугали отдыхающих петербуржцев».
Эйно побежал прочь.
Хотелось обо всем забыть и бесконечно глядеть на заросли вереска. Они казались блестящими бежевыми коврами, ворс которых шевелился от дуновений ветра.
«Жители Кайнуу выносливы, как стебли этого растения, — думал Эйно. — Но во мне, в брате, в сестрах нет порой ни капли энергии, словно мы — набитые сеном игрушки судьбы...
Зачем безумцев среди нас так много?
Зачем певцов средь нас почти уж нет?»
Он встряхнул кудрями, отгоняя давящую горечь, и двинулся вдоль берега.
Хвойный лес и блестящая вода создавали ощущение торжественного покоя. На душе постепенно становилось легко.
Намокшие крестьянские избы темнели между деревьев строгими рядами бревен. Они, как и дом Лённбумов, стояли озадками к озеру, спасаясь от ветра. Суровый облик оживляли лишь небольшие окна в скромных наличниках.
Вскоре за елями показалась большая деревянная церковь. Внутри она была украшена фресками и потолочными росписями. Эйнар с детства помнил искусные изображения сцен Ветхого Завета и расположенную над входом картину Страшного суда. Когда-то Лённбумы, повинуясь колокольному звону, ходили в храм всей семьей, и мальчик расспрашивал родителей о смысле этих сюжетов. Стандартные ответы не убеждали его.
Эйнар промчался стороной, быстро миновал императорскую конюшню. Дальше дорога спустилась в низину, взошла на высокий холм, и, наконец, Эйно попал в могучий сосновый бор, в теплую, пахнувшую смолой чащу.
В Кайнуу повсеместно гнали смолу. Летом во всех уголках края дымились смолокуренные ямы. На стволах стояли пометки, сделанные смоловарами и хозяевами участков леса.
Чаща становилась глуше, пока юноша не вышел на поляну, полную гудящих лесных пчел. Давний приятель Эйнара, — Урхо, — разрумянившийся, с взлохмаченными белыми волосами, — спал после обеда в их прежнем условленном месте. Он сладко похрапывал, лежа на спине и заложив руки под голову. Ничего не изменилось за год, кроме того, что Урхо вырос: длинные худые ноги уже не помещались на куче прелых листьев, как раньше. Листья пахли торфом и были теплыми, защищали спящего от простуды.
Родившийся в Кайнуу Эйнар много бродил по лесам, где и подружился в свое время с крестьянским мальчиком. В детстве Урхо часто рассказывал небылицы: больше всего о том, как бабушка и мать заговаривали погоду. Весной не хватало рыбы для еды, а толща льда не таяла. Тогда женщины пели, вызывая теплые ветры, и берега потихоньку освобождались от оков.
Эйнар почти не верил Урхо, но относился к нему с уважением. Его отец и дядья всю жизнь добывали смолу. Лённбуму нравилось наблюдать, как ловко и уверенно смолокуры управлялись не только с трудоемким производством, но и со своими сильными телами. Рядом с этими людьми Эйно испытывал чувство собственной надежности, правильности, и порой помогал им.
Годами шла непрерывная добыча сырья. С сосен счищали кору, оставляя на стволах полосы шириной с ладонь. Когда деревья засмаливались, их рубили.
Приятели направились к смолокуренным ямам, будто никогда не расставались.
Ямы для выгонки смолы устраивали на насыпях, едва оттаивала земля. Придавали им форму воронки, обмазывали внутри глиной и болотным илом. На дно укладывали кору ели или бересту, затем — связку бревен. Край ямы забрасывали травой, сверху — лучеобразно — укрепляли короткие чурки. В середине оставалось отверстие.
Яму покрывали торфом, а сверху — для уплотнения — засыпали землей. Вокруг устанавливали брусья, чтобы торф при горении не осыпался.
Мастер-смолокур с помощью земли и торфа направлял движение огня в сердцевину ямы.
От дна шел деревянный отвод — корыто размером в два локтя. В нем из рога делали кран, через который тёплая смола спускалась в бочку.
Заполненные бочки выкатывали затычками вниз, и через несколько суток спускали осевшую на дне древесную кислоту.
Эйно помнил, как однажды у неопытного мастера яма заворчала под давлением дымовых газов, искривилась и выдула горящий торф в ельник. Начался пожар. Одиннадцать человек кинулись тушить, а Эйно стоял, не в силах двинуться с места, и с ужасом смотрел на пожиравшее ветви пламя. Хвоя деформировалась от жара, темнела и обращалась в ничто. На миг показалось: его ждет та же участь. Однако Урхо сунул ему в руки метлу и большую мокрую тряпку. Эйнар словно очнулся и отчаянно бросился на помощь смоловарам. С тех пор он перестал бояться пожаров. Огонь — в определенных пределах — оказался послушной его рукам стихией.
Из больших ям получалось за один раз около двадцати бочек смолы. До водных путей их доставляли на лошадях. Бочки связывались попарно: одна словно поддерживала другую, — для лучшей сохранности при езде по неровным дорогам.
В тот день Эйнар и Урхо чистили усталых, грязных после работы лошадей. Сначала мыли мягкими щетками морды, крепко держась за нащечные ремни. После увлеченно возили скребницами по шерсти и против шерсти. Когда работа казалась оконченной, подошел отец Урхо и сказал:
«Если гриву не вычищать как следует, кони чешутся. Получаются колтуны и залысины».
Друзьям пришлось допоздна расчесывать лошадиные гривы.
Эйно возвращался со смоловарни уже после заката солнца, ориентируясь по его последним, быстро растворявшимся во тьме розовым лучам. Сухая тропинка вилась то вверх, то вниз между сопками и по замшелым пологим скалам. Вскоре на небо величественно вышла яркая круглая луна.
Впереди, — показалось Эйнару, — брела закутанная в шерстяной платок соседка из Палтаниеми. Он окликнул ее, но женщина оказалась незнакомой и более молодой — лет сорока. Она с любопытством оглядела путника и сказала, что ищет потерявшегося олененка.
Эйно ткнул пальцем за ствол гнилого валежника: «Вон твоя пропажа!» И вместе с тем понял, что заблудился. Дальше простиралась огромная каменная плита, по которой юноша никогда не ходил, а за ней начиналось болото.
Упитанный пятнистый олененок прыгнул на скалу, женщина принялась ловить его. Эйно хотел помочь ей, но внезапно оцепенел: шаги ночной скиталицы были затруднены, словно она ступала по рыхлому снегу. На камнях оставались отпечатки ее ног.
Меж тем, женщина завернула брыкавшегося олененка в холстину, сунула Эйнару в руки и промолвила: «Ну что встал, неси. Я выведу тебя отсюда».
Эйно ожидал попасть в ближайшее селение, но они вышли на безлюдный, заросший берег Оулуярви, где тлел брошенный костер. Спутница подбросила веток, и огонь вспыхнул с новой силой, освещая невысокую хрупкую фигуру в красном широком платье и темные блестящие глаза, глубина взгляда которых казалась бездной веков, поглотившей вереницу прожитых женщиной жизней.
Шаманка вызывала странное чувство: смесь крайнего замешательства, тайного желания сблизиться с ней и непреодолимости окружавшей ее невидимой пропасти.
Она выпустила олененка в загон и ковыряла ветки в костре, а Эйно молча наблюдал за происходившим. По рассказам Урхо он знал: дым и жар возносят шаманов в небесные сферы, в царство духов предсказания, излечения и удачной охоты.
«Может, попросить ее помочь Суви и Хейки, — подумал Эйнар. — Никто не узнает об этом и не осудит меня».
Колдунья вынула костяной гребень, принялась расчесывать длинные светлые волосы и сказала: «Ты уже почти мужчина. Ты знаешь, что красивее всего на свете? Это бегущая белая лошадь и расчесывающая волосы женщина. — И добавила, задумчиво улыбаясь, —
«Быстры годы человечьи,
Словно колесо у прялки...
Скоро я снова начну седеть».
Она воткнула несколько перьев в большой камень, на котором сидела, поблагодарила Луну за свет и начала прислушиваться к голосу ветра.
Ветер так же, как лесные духи и как луна, был частью великого космического начала, объединявшего мироздание и порождавшего саму жизнь. Благодаря его, прислушиваясь к нему, шаманка обретала силу в покорности.
«Насколько же люди едины с природой, — подумал Эйнар. — Даже мы, Лённбумы, не имея дара колдовать и не веря в него, все равно
«...молимся свету последней звезды,
Где штормы гремят...»
Шаманка удивленно вскинула голову: «Ты — художник! — Она не знала, как выразиться точно. — Без кистей... мастер слова. Художник — писатель и поэт.
Иди ближе», — откровения ветра поразили женщину.
Перья напряженно посвистывали от движений ночного воздуха. Костер бешено полыхал, летели искры.
«Ты перенесешь в наш язык чужеземные достижения, — продолжала колдунья, — перемешаешь с народным творчеством... с голосами тонких слоев человеческой психики... Молчаливые финны будут считать твои слова песнями своих сердец».
«Вот это да, — воскликнул Эйнар, — значит, всё-таки не зря в моей голове живут переливистые голоса... капризные вольные строчки... дивные мелодии!»
«Смотри на огонь, — шаманка пыталась показать ему картинки будущего.— Твои слова иностранцы переведут на другие языки, но получат лишь жалкие отголоски.
Тебя ждет много трудностей... Но твой день рождения будет праздновать вся Суоми».
«А... жена? Дети?», — робко спросил Эйнар.
«Оооо, — рассмеялась лесная чародейка, — много будет у тебя женщин...
Белый парус лодку мчал,
Дул попутный ветер…
Где ж ты, парень, загулял?
Уж глубокий вечер!
А ребенок будет один, и тот не оставит потомства... Ладно, иди, — вдруг холодно пробурчала она. — Сестра и брат, за которых ты хотел просить, будут жить хорошо. И вот еще, — шаманка вложила в мокрую от волнения ладонь Эйно гладкий белый камешек. — Когда понадобится помощь... Вообрази то, что тебе нужно, и брось его в глубокую воду. И не спеши: впереди тридцать три года».
Эйнар машинально побрел в направлении, которое указала колдунья, и долго перебирал в уме рифмы.
«Ушёл я из деревни далеко,
Где в чаще голубеет озерко...»
Он шел без дороги — то вдоль озерной глади, то уходя уходя в сырой лес. Очнулся, когда увидел перед собой на холме Палтаниеми и восходящее над ней солнце.
Возле крайней низенькой избенки сушились на лавке раскрашенные кем-то накануне глиняные игрушки — целый сказочный мир: корова с вытянутым туловищем и синими рогами, заяц с бубном, олень — весь в белых кругах с красными крестами.
Наконец, показалось узорочье родного дома: выстроганные из дерева кружевные наличники — дело рук привезенного из Каргополя умельца.
У Эйно вырвался вздох облегчения. Вбежав в комнаты, он нежно поцеловал руки расстроенной матери, и, не говоря ни слова, поспешил в постель.
Каникулы кончились быстро. Полный радужных надежд, Эйнар отправился учиться в Хяменлинну, где жил еще один его брат — Оскари.
Запряженная белой лошадью маленькая закрытая карета тихо скрипела, подпрыгивая на мокрой каменистой дороге. Эйно жевал испеченный в печи, посыпанный морошкой сыр, и крошки падали на светлое кожаное сиденье.
На минуту Эйнару показалось: с момента мистической ночи прошло много лет, и в карете — вместо него — сидит лохматый безумец в поношенном грязном костюме... Но путь не кончался, и юнец свободной рукой судорожно сжимал белый камешек.
2013
Фото автора: возле дома-музея Эйно Лейно. Палтаниеми, Северная Финляндия.