Было уже далеко за полночь, когда «Жигули» остановились у подъезда, где жил Михаил.
Попрощавшись с Винницким и другими «убоповцами», Ковальчук зашёл в подъезд и, чтобы не будить соседей, пешком поднялся на пятый этаж. Открыв ключом дверь, он тихо разделся в прихожей и в одних трусах и майке прошёл на кухню. Жена и дети мирно спали. Михаилу же спать не хотелось. Его бил лёгкий озноб, и чтобы хоть чем-то снять стресс от увиденного в плавнях, Михаил открыл холодильник, достал из него запотевшую бутылку водки и налил полный стакан. Он даже не заметил, как холодная вязкая жидкость заполнила весь стакан и стала плавно литься на стол. Пятно на скатерти становилось всё больше и больше, а Михаил отрешённо смотрел в одну точку…
– Миша, ты чего… Голос жены прозвучал неожиданно отрезвляюще. Ковальчук вздрогнул, как-то неловко поставил бутылку на стол, которая здесь же упала и вылила остатки своего холодного содержимого на колени Михаила.
– Ой, – только и успел он сказать. А потом прикрыл лицо руками и тихо заплакал.
Наташа, как звали жену Михаила, не на шутку испугавшись, резко подвинула стул и подсела к мужу.
– Боже мой, Миша, дорогой, что случилось? – встревожено и тихо повторила она, ласково отняла руки мужа от лица и нежно прижала их к своим губам. Они были добрые и нежные. Мягкое спокойствие защипало кончики пальцев и медленно-медленно разлилось по всему уставшему телу Михаила.
– Ашот погиб, – только и смог выдавить из себя Михаил, – Помнишь того спасенного мной мальчишку из Баку. Ну, я ж тебе рассказывал.
– Это когда в Баку громили армянские семьи? Конечно помню. Это же ты его встретил в прошлом году на вокзале и не узнал. Так он повзрослел и изменился. Конечно, помню. Такое не забывается, – задумчиво ответила Наташа и снова поцеловала крепкие руки мужа.
– Понимаешь, его больше нет. Нет, Наташа, понимаешь. Молодого, сильного, красивого человека больше нет. И уже никогда не будет. Его похоронить даже по-христиански не смогут. Две руки, две ноги, часть туловища и всё… Даже головы нет, – выдавил из себя Михаил, и отодвинув руки жены, резким движением поднял стакан с водкой и залпом его осушил.
– Господи, страхи какие. И за что, что он сделал такого? А может это и не он. Ты же сам сказал, что и головы нет…
– Да он это, он! – нервно перебил Михаил, – Я клеймо на одной из его рук видел. Такое не забывается, поверь.
Наташа осторожно обняла мужа за плечи. Впервые она видела Михаила таким подавленным и расстроенным. Минут пятнадцать они сидели молча. Немного успокоившись, Михаил вымученно улыбнулся и впол-голоса сказал:
– Пойдем, родная, спать. Не обижайся, что прихожу так поздно. Работа… Но даже, несмотря на работу, я этих подонков всё равно найду и достану.
– Я знаю, что достанешь, ответила Наташа, – ты же одержимый. И я тебя такого люблю.
Наташа бережно уложила мужа спать, нежно поцеловала, как маленького ребенка, и дождавшись его посапывания, тихо встала с кровати, на ощупь нашла в книжном шкафу большой кожаный фотоальбом и прошла на кухню. Она долго его листала, пока не нашла нужную ей фотографию. На ней был её муж в полевой форме и два, как две капли похожих друг на друга черноволосых мальчишки. Их отличал только возраст – старшему было лет четырнадцать-пятнадцать, младшему – семь-восемь. А ещё на предплечье у старшего было странное клеймо с непонятной символикой. И здесь она вдруг отчетливо вспомнила рассказ Михаила о той тяжелой командировке в Закавказье…
Ашот с младшим братом родились и выросли в Баку. Их детство было добрым и светлым. В их дружном дворе жили и армяне, и азербайджанцы, и русские, и евреи. Они жили мирно и дружно. Дружили не только взрослые, но и дети. Дружили независимо от национальности, достатка родителей и вероисповедания. Ашот был заводилой во дворе. Вместе с младшим братом Кареном и соседскими мальчишками они часто гоняли в футбол, лазили на голубятни, купались в ласковом Каспийском море. А ещё их семья была зажиточной. Ашот этим пользовался и с удовольствием делился с другими детьми и новыми игрушками, и вкусными бутербродами с колбасой, и армянскими сладостями, которые любила готовить его мама. Да мало ли чем делятся мальчишки, когда они беспечны и счастливы.
С «перестройкой» всё в их жизни перевернулось. Их семья, как и многие другие армянские семьи, стала чужой там, где она прожила многие и многие десятки лет. А потом к ним домой пришли чёрные бородатые дядьки с автоматами, которые называли себя «слугами ислама». Престарелого отца, который попытался оказать сопротивление непрошенным гостям, сначала ударили прикладом автомата, выбив все передние зубы, а потом, потерявшего сознание, на глазах у Ашота, его младшего брата и их ласковой, доброй мамы утопили в ванной. Двое крепких мужчин долго держали тело отца, пока оно не перестало дергаться, и обессилено не погрузилось на дно ванной. От всего увиденного женщина упала в обморок. Её долго и жестко пинали сапогами, пока она не пришла в сознание, не то от сильной боли, не то от криков о помощи ее двух «кровиночек» – Ашотика и Каренчика. Они висели на руках у бородачей, умоляя пощадить мать, а боевики громко смеялись, отмахиваясь от мальчишек как от назойливых мух.
Это была страшная картина новой «перестроечной» жизни, где право на жизнь имел тот, кто сильнее и избранней.
Когда мама Ашота пришла в себя, её связали, вместе с Кареном грубо затолкали в туалет и заперли, подперев дверь большим книжным шкафом. Ашота двое бородатых мужчин схватили под руки и потащили на кухню. Там был третий бородач, который на огне газовой плиты разогревал какой-то продолговатый предмет. Он держал его плоскогубцами, попеременно меняя руки, так как резиновые ручки плоскогубцев настолько накалились, что начали дымиться, наполнив кухню зловонным запахом.
Один из боевиков стащил с Ашота рубашку, и больно схватил его за запястье правой руки.
– Ну, что, шакал, сын шакала, сам скажешь, где родители золотишко держат! – заорал он на ухо перепуганному на смерть ребенку.
– Да оставь ты его с золотом, Ахмед, мы его и сами найдём. Пусть он лучше от своего Бога отказывается, пока мы его самого не распяли, – запальчиво бросил другой, помоложе, но более высокий и крепкий.
– Так, что, будешь отказываться, шакал, – продолжил первый. Он не успел закончить фразу, потому что Ашот, подпрыгнув, очень сильно ударил его в живот двумя ногами, на которых были надеты новенькие стильные кожаные туфли. Это был подарок отца на пятнадцатилетие. Бородач согнулся и грузно рухнул на пол. От сильного удара по голове Ашот потерял сознание. Но уже через несколько минут он очнулся от сильной боли и острого запаха горящего мяса. Его правая рука выше локтя дымилась и издавала адскую вонь. Бородачи, увидев, что он очнулся, рассмеялись и ещё долго и больно пинали его своими тяжелыми сапогами. Последнее, что запомнил Ашот, это был предмет, который один из боевиков нагревал на газовой горелке. Сейчас он остывал в тазике с водой, а рисунок на предмете, который оказался самодельным клеймом, чётко повторял след, оставленный на правой руке Ашота. Увидев это, искалеченный подросток свернулся на полу калачиком, громко истошно заревел от боли и обиды и снова потерял сознание.
Очнулся Ашот только в кузове крытого пыльного грузовика, на полу которого сидели его мама, Карен, несколько соседских мальчишек и девчонок с родителями. Все они были армяне. Многие были связаны и избиты. Многие плакали, а грязный бородатый верзила с автоматом, стоявший у грузовика, периодически заглядывал под тент и грубо требовал замолчать. Мама приподняла очнувшегося старшего сына и освободила ему место у края кузова. В небольшую дырочку в тенте Ашот долго и глубоко вдыхал свежий воздух, а потом, окончательно придя в себя, стал с тоской наблюдать, как другие боевики выносили из подъезда их дома мебель. Это была дорогая и красивая мебель: шкафы, тумбочки, стулья. Несли также картины, музыкальные инструменты, ковры, книги… Всё это здесь же загружали в подходящие к дому грузовики, они уезжали, а на их место приходили новые и новые… Ашот заплакал. Ему не было жалко мебели. Не было жалко любимых книг. Он плакал от бессилия и боли.
Мама подсела к сыну, и тоже увидела, что боевики заняты мародерством и не обращают внимания на пленников. Она наклонилась к уху Ашота и тихо сказала:
– Бери Карена и бегите, я вас люблю...
Ашот хотел громко крикнуть: «Нет», – но мама своей теплой и нежной рукой прикрыла ему рот и тихо повторила:
– Бегите, я потом… – она говорила так магически убедительно, что Ашот молча кивнул головой и, повинуясь материнскому наказу, жестом заставил младшего брата подсесть к нему ближе. Всё остальное произошло молниеносно. Мама высунула голову из-под тента и умоляюще попросила вооруженного верзилу подойти к машине, сославшись на то, что ей плохо. Здесь же она начала истошно кашлять и хвататься за горло.
Когда охранник подошел, мама Ашота крепко обхватила его шею руками и всем своим грузным телом придавила его голову к борту машины. Последнее, что услышали от неё Ашот и Карен, был материнский наказ, звучащий в ушах:
– Живите…
В одном прыжке они выскочили из кузова грузовика и бросились за угол дома на освещенную улицу, где надеялись найти спасение. Пробежав метров двести, братья оказались у небольшого сквера. Они часто после школы отдыхали в тени его деревьев и наслаждались шумом воды, бьющей из фонтана. Сквер всегда был полон людьми. Найти свободное место на его скамейках было делом очень сложным. Но сейчас был пустым не только сквер, но и прилегающие к нему улицы. Город как будто вымер. А наступившую тишину то там, то здесь нарушали одиночные выстрелы и крики о помощи.
О помощи, а не об отдыхе думали сейчас и братья, пробегая мимо сквера. Они хотели уже свернуть вправо, где увидели метрах в трехстах от себя военный «уазик» и солдата, стоявшего у машины, когда повелительный голос потребовал от них остановиться и спрятаться в кустах. Уже позже они увидели полевую форму офицера и открытое доброе лицо русоволосого десантника. А тогда, в первые минуты их «знакомства», он подсечкой повалил Ашота с Кареном на траву, пригнул их головы к земле и потребовал лежать, тихо и смирно, пока сам не разберется с погоней. Осторожно пробравшись к кустам, мальчишки увидели, как вслед за ними из-за угла дома выскочил верзила, который охранял грузовик. Он громко топал тяжелыми сапогами и постоянно сплёвывал, громко хрипя только одно слово:
– Шакалы...
Бородач был сильно возбужден и, грозно размахивая автоматом, бежал в сторону сквера. Братья замерли. Боевик остановился, оглядел близлежащие к нему кусты и зачем-то стал осматривать скамейки, стоящие вокруг фонтана. Когда он стал в очередной раз произносить своё ругательство, то успел сказать только: «ша…». Мощный удар в область шеи свалил его с ног, а хруст ломающихся шейных позвонков навсегда остановил его надежды найти и наказать сбежавших мальчишек…
Офицер забрал у боевика автомат, документы и, подхватив под руки Ашота и Карена, заставил их бежать в сторону «уазика», на который братья обратили внимание ещё раньше. В машине, помимо водителя, находилось ещё двое военных, всё это время державших сквер на мушке своих автоматов. Они посадили мальчишек между собой на заднее сидение, а «уазик», набирая скорость, рванул с места, всё дальше и дальше удаляясь от родных Ашоту дома и их уютного двора, которые стали последним пристанищем его отца и матери. Её тоже убили, а потом долго, как отъявленные садисты, измывались над трупом. Но об этом Ашот и Карен узнали гораздо позже…
А сейчас «уазик» со спасёнными армянскими мальчишками и разведгруппой штурмового десантного батальона, которую возглавлял гвардии старший лейтенант Ковальчук, несся в сторону аэропорта. К своим… Миновав, не останавливаясь, несколько постов боевиков и гражданского ополчения, минут через сорок пять «уазик» подъехал к зданию аэропорта и, на скорости проехав ворота, скрылся на лётном поле. Боевики не рискнули остановить армейский «уазик», хотя очень хотели поизмываться над военными. Дело в том, что они хорошо знали о сосредоточении на лётном поле местного аэропорта крупной группировки войск. Здесь были и десантники, и спецназовцы, и части внутренних войск. Тогда еще боевики были малочисленны, неопытны и боялись прямого столкновения с хорошо обученными войсками. А войска томились ожиданием команды действовать. Тогда как в городе и прилегающих к нему рабочих посёлках в это время шли «армянские погромы», гибли ни в чём неповинные люди. Никто из командиров без команды «сверху» не хотел брать на себя ответственность. Хотя от разведгрупп, работавших в городе, а также из частей, дислоцированных непосредственно в городе Баку, шёл поток информации о насилии и мародерстве. Знали о происходящем и в столице. Именно оттуда все ждали четкой и ясной команды. Ах, если бы она поступила вовремя, возможно тогда бы и не было Чечни и других «горящих» точек на бескрайних просторах великой страны, которой вскоре суждено было исчезнуть на политической карте мира… Если бы…
Приказ войти в Баку и навести порядок поступил очень поздно. К тому времени, когда войска в считанные минуты разнесли «в пыль» направленными взрывами бетонные плиты и столбы, сложенные боевиками на путях их возможного движения в город, многие боевики уже успели уйти в горы… И некоторых из них ловят в горах до сих пор. Но это уже было потом. А сейчас, оказавшись на лётном поле в окружении нескольких десятков офицеров в полевой форме, мальчишки со слезами на глазах рассказывали о тех страшных событиях, очевидцами и участниками которых они стали. Многие не верили услышанному, но когда Ашот закатал рукав рубашки и показал свежайшее клеймо на своей правой руке, замолчали все. Это был шок. Шок от увиденного. Шок от осознания того, что это только начало чего-то страшного и омерзительного, что ещё предстояло пережить им всем.
Именно тогда корреспондент одной из гарнизонных газет сделал на память снимок, на котором запечатлел Михаила Ковальчука со спасенными армянскими мальчишками – Ашотом и Кареном…
Наташа тяжело вздохнула и закрыла фотоальбом. Она никогда не видела Ашота: ни живым, не мёртвым, ни мальчишкой, ни взрослым мужчиной. Но ей вдруг стало его безумно жалко. Наташа вспомнила про расчлененный труп, о котором рассказал Михаил, и тихо произнесла: «Какой ужас!». Она не понимала, почему судьба так безжалостна: спасти ребенка, казалось бы, в безвыходной ситуации, дать ему возможность стать взрослым человеком, а потом убить – убить так жестоко и безжалостно…
Она ещё долго сидела в раздумьях, качала головой и грустно вздыхала, и только когда стало светать, тихонько вернулась в спальню.
Положив на тумбочку фотоальбом, Наташа прилегла на кровать. Михаил, уткнувшись в подушку, что-то тихо бормотал и нервно вздрагивал. Наташа прижалась к мужу, легко его обняла и тихо прошептала: «Храни тебя господь, “Мангуст”…». Она с трудом прикрыла воспаленные глаза. Но уже через минуту провалилась в глубокий сон…