Утро было холодным и мрачным, термометр показывал плюс два. Над рекой в синеватом сумраке поднимался пар. На машине лежал иней, он был и на покатой крыше кухни, и на свернувшихся от холода лопухах, росших у самой воды, иней был повсюду. Глеб надел тёплую куртку и брюки, достал из машины лопату, кусок верёвки и позвал Барона. Один конец верёвки он привязал к ошейнику, а другой несколько раз обмотал вокруг дерева, росшего возле машины, и крепко затянул узел.
– Ты останешься здесь, – строго сказал он Барону. – Знаешь ведь, как у нас заведено: ты убиваешь – я хороню. Поэтому я пойду один. А ты свою работу уже выполнил. Хотя мне это вовсе не нравится.
Пёс слушал, понуро опустив голову. Глеб взял лопату и, прихватив мешок с телом енота, отправился в лес. Выбрал углубление в земле, там раньше росла осина, но потом её свалило ветром, а под корнями осталась яма, как раз подходящая для такого случая. Почва была мягкая, и он без труда углубил яму, положил в неё мешок и засыпал землёй и камнями.
Вернувшись в лагерь, он отвязал Барона. В ответ тот радостно махал хвостом. Над сопками показалось солнце, и его луч коснулся лица Глеба. Прикосновение было тёплым и приятным. Потом луч зацепился за крышу кухни и стал карабкаться вверх, и иней под ним исчезал, превращаясь в лёгкие завитки пара. Глеб зажёг газ и, поставив на плиту чайник, достал из сумки полотенце и зубную щётку. Умывание в реке бодрило, и холодная вода приятно обжигала кожу, а там, куда попадали солнечные лучи, вода перестала испаряться, редкие завитки пара ещё оставались ниже по течению за перекатом, но вскоре солнце добралось и туда, и завитки исчезли. Начинался новый день. Неприятное чувство от ночного происшествия рассеялось, и, пребывая в прекрасном настроении, Глеб занялся приготовлением завтрака.
Глазунья, или, как поэтично называют её португальцы, ovos estrelados, что буквально означает «звёздные яйца», приятно обжигала губы. Вкус нежного белка с тонким хрустящим краешком смешивался со сладковатой остротой зелёного лука, а розовый мясистый помидор, посыпанный солью, прекрасно дополнял этот аппетитный симбиоз новыми оттенками. Споро орудуя ножом, Глеб отрезал с краёв аккуратные кусочки, постепенно подбираясь к центру сковороды, где его ожидало созвездие из четырёх ярко-желтых желтков. Он надавил на один из них вилкой и тщательно собрал кусочком ржаного хлеба растекшуюся по сковороде вязкую жидкость. Это была гармония, и крепкий кофе, последовавший после завтрака, прекрасно её дополнил. По мосту прогрохотала вахтовка, водитель высунулся в окно и помахал Глебу рукой, тот помахал в ответ, и мир вокруг казался прекрасным.
Посидев некоторое время на солнышке, Глеб собрал грязную посуду, вымыл её в реке и отнёс сушиться в кухню, убрав туда же стол со стулом. Потом переоделся, добавив к вчерашней экипировке кан под рыбу, закинул за спину небольшой рюкзак, закрыл машину и, подхватив лёгкое карбоновое удилище, поднялся от реки на дорогу. Барону он приказал оставаться в лагере. Пёс догнал его через пару минут после того, как Глеб скрылся за поворотом. Барон обежал вокруг, сел у его левой ноги, поднял голову и подобострастно уставился в глаза.
– Значит, так ты меня слушаешься, – строго сказал ему Глеб. – Мы ещё не так далеки от лагеря и запросто сможем вернуться, чтобы крепко привязать непослушную псину.
Барон не шелохнулся и не опустил голову, а продолжал смотреть не мигая.
– Ты словно бравый солдат, пожирающий глазами старшину, – усмехнувшись, сказал Глеб. – Ладно, пошли со мной. Честно говоря, не очень я и рассчитывал на твоё послушание в этом вопросе.
Глеб продолжил путь. Барон семенил рядом, время от времени заглядывая ему в глаза и выражая всем своим видом покорность и преданность. Проехавшая по луже вахтовка оставила мокрый рифлёный след, и теперь они шли по нему. Идти по лесной дороге было приятно. Летом это был просто лес, окрашенный в различные оттенки зелёного. Но осень придавала ему неповторимую индивидуальность. Теперь деревья и кусты, гордо стоявшие в неподражаемой золотисто-багряной красе, вызывали восторг и восхищение. Свежий бодрящий воздух приятно пах сухими травами. Ветра не было, и Глеб подумал, что опадающий лист не должен помешать ему рыбачить. Изредка пролетали стрекозы, а там, где солнечные лучи падали на дорогу, резво прыгали кузнечики, коричневые с зелёными лапками. В тени же кузнечики сидели как замороженные, не замечая ничего вокруг, и там, где проехала машина, лежали их раздавленные тела.
Некоторое время спустя они свернули с дороги и, спугнув пёстрых соек, двинулись по едва заметной тропинке, ведущей через старую лесосеку. Когда-то здесь тоже был лес, способный восхищать. Теперь же сухая земля, густо поросшая бурьяном, гниющие брёвна и чёрные головёшки пней вызывали лишь сожаление. На мокрой грязи виднелся отчётливый след кабана. Глеб взглянул на Барона, тот был невозмутим. «Это хорошо, – подумал Глеб. – Я бы не смог напугать кабана болонской удочкой». Лесосека закончилась, и тропинка вывела их к старому полуразрушенному мосту из брёвен и камней, выше которого две речушки, сливаясь в единый грохочущий поток, ныряли под камни моста, чтобы тут же вырваться на свободу с другой его стороны. Ниже река прижималась к скале, и там, под нависшими над водой камнями, покрытыми тёмным влажным мхом, и было то, что нужно. Там была глубокая яма.
Противоположный от скалы берег густо зарос тальником, и Глебу пришлось войти в воду сразу за мостом. Течение здесь было сильным, а дно сплошь усыпано большими острыми камнями, он осторожно ступал между ними, опасаясь упасть. Зайдя в воду по пояс, Глеб остановился. Дальше течение ещё больше усиливалось, и рисковать было глупо. Он пошевелил правой ногой, и мощная струя воды выхватила из-под неё крупный камень, а ботинок тут же провалился в вымытую ямку, затем Глеб повторил то же движение левой ногой и почувствовал, что стоит в воде более устойчиво.
Он отпустил снасть по течению и теперь внимательно следил за леской, легко соскальзывающей с катушки. Важно было не давать ей слабину. Если он правильно выставил глубину и подобрал подходящую приманку, рыба обязательно клюнет. Никуда она не денется. Главное – не давать слабину леске, и всё будет отлично.
Поплавок не спеша плыл вдоль скалы, где под толщей воды скрывалась яма. Глеб подумал, что в глубину она должна быть не меньше двух метров, а может и все три, и в длину метров десять. И быть такого не может, чтобы в такой отличной яме не водилось рыбы. Никак не может.
Миновав скалу, поплавок чуть вздрогнул и задержался на месте, потом опять вздрогнул, и Глеб стал плавно сматывать леску. Яма закончилась, и теперь на мелководье грузило цеплялось за камни. Порывшись в коробочке, он достал поводок с малиновой «мушкой», Фомич с Пашей говорили, что на неё обязательно будет ловиться. Настало время это проверить. Глеб быстро сменил приманку и бросил снасть в воду. Рыба клюнула сразу. Едва приблизившись к скале, поплавок резко нырнул, Глеб подсёк и тут же почувствовал, как бьётся заглотившая крючок рыба. По поклёвке и небольшому весу, который впрочем, компенсировался весьма активным сопротивлением, сразу стало понятно, что это хариус. Вытягивать снасть приходилось против течения, и рыба легко могла сорваться, поэтому он старался делать это как можно аккуратней. Сняв хариуса с крючка, Глеб кинул его на берег, туда, где, положив голову на лапы, лежал, внимательно наблюдавший за его действиями Барон. Вскочив, пёс ловко поймал рыбу зубами, но, получив по носу мокрым хвостом, тут же разжал челюсти и выронил добычу. Склонившись, Барон с интересом смотрел, как подпрыгивающий на камнях хариус из последних сил пытается добраться до воды. Когда до реки оставались считанные сантиметры, Барон прижал рыбу лапой и откусил ей голову, а затем не спеша доел остальное. Аккуратно облизав забрызганный свежей кровью нос, пёс широко зевнул и снова лёг, уставившись на Глеба.
Теперь, когда он подобрал подходящую приманку, ловить стало просто. Яма была большая, и хариуса в ней было много. Кан на плече быстро потяжелел и, решив, что для еды этого достаточно, он стал отпускать вновь пойманных рыб обратно в реку. Вскоре после этого клёв ухудшился, а затем и совсем прекратился. «Наверное, выжившие счастливчики разболтали обо мне своим собратьям, и те разбежались», – подумал Глеб. В надежде, что удастся ещё кого-нибудь поймать, он опять бросил снасть в воду. Поплавок медленно плыл вдоль скалы, рыба не клевала. Уже на выходе из ямы он чуть-чуть притормозил леску пальцем, поплавок на мгновение застыл на месте и внезапно скрылся в воде. Глеб дёрнул удилище. Есть! Это уже не хариус. Это ленок, карауливший добычу на выходе из ямы. Течение было сильным, и рыба сорвалась, когда он подтянул её к себе и попытался достать из воды. Это его не расстроило, ленок был мелкий, и он бы всё равно его отпустил. Но теперь уходить с ямы Глеб не собирался. Там наверняка есть и другие ленки, может и покрупнее.
Ленки действительно были – три штуки, два небольших, которых он сразу выпустил, и один с полметра в длину. Бороться с ним было здорово. Ленок сделал «свечку», потом ещё одну и стал с силой рваться на волю, пытаясь освободиться от крючка, засевшего в губе. И каждый его рывок наполнял сознание Глеба триумфом победителя, способным в любой миг смениться горечью поражения, и эта неопределённость заставляла внутри него всё сжиматься, и сердце трепетало от восторга. Он вёл ленка сквозь самую стремнину, и в тот момент казалось, что в нём не меньше двух килограммов веса. Не решаясь взять ленка прямо в воде на течении, Глеб стал медленно отступать к берегу. Краем глаза он видел, как засуетился Барон, внимательно следивший за поединком. Уже возле берега ленок сделал ещё одно отчаянное усилие освободиться и перевернулся на спину, показав белое брюхо. Глеб осторожно вывел его на галечник и отцепил от губы крючок, который едва держался, и, если бы рыба оставалась в воде хотя бы минуту, она бы обязательно сошла сама. Обессилевший ленок часто хватал ртом воздух, обжигая жабры. Когда исход борьбы ещё не был ясен, он решил, что в случае удачи съест эту рыбу, ему всегда нравился вкус ленка. Но теперь передумал – убивать ленка не было никакой необходимости, а сила и упорство, с которыми тот рвался на свободу, вызвали в Глебе уважение, и есть этого ленка ему больше не хотелось. Он смочил руки и, осторожно взяв рыбу, отнёс её в воду, где, держа за хвост, медленно водил головой против течения до тех пор, пока вода не заполнила жабры и ленок не попытался вырваться. Тогда Глеб разжал пальцы, и рыба уплыла, превратившись в растаявшую в воде тень. Барон, внимательно следивший за тем, как хозяин отпускал пойманного с трудом ленка, подошёл и лизнул его в руку.
– Не будем убивать просто так, – зачем-то сказал ему Глеб и полез в карман за сигаретами.
Удить на этой яме он больше не стал, а, собрав удочку, чтобы та не цеплялась за ветки, пошёл через лес вдоль реки. В лесу было прохладно и сыро, и в солнечных лучах, с трудом проникающих через густые, уже пожелтевшие, но ещё полные листьев кроны деревьев стояла влага. Где-то неподалёку дятел выбивал дробь. Глеб ступал через плотные заросли папоротника, резные раскидистые листья которого отливали червонным золотом. Бежавший следом Барон остался в лесу, а Глеб, вновь разобрав удочку, вышел к реке, скрытой за густым тальником.
Ленки в тот день ему больше не попадались, только хариусы, и их было много. Он не спеша спускался вниз по реке, а Барон, следовавший за ним по берегу то приближался к воде, то совсем скрывался в лесу, и время от времени Глеб видел только его палевую спину, мелькавшую среди кустов. Почувствовав голод, он взглянул на часы. Было около трёх, и Глеб стал высматривать подходящее для привала место. Но берега здесь были сильно заросшими, и ему пришлось спуститься ниже. Наконец он заметил удобную поляну с лианами дикого амурского винограда, плетущимися по ветвям деревьев. Круглые чёрные ягоды уже осыпались и теперь лежали на траве лопнувшими тёмно-фиолетовыми кляксами. Он попробовал одну, вкус у неё был кисло-сладкий, и ягода легко давилась в пальцах. На его свист из лесу выбежал Барон, весь в колючках и паутине. Сняв со спины рюкзак, Глеб достал из него хлеб с сыром, фляжку и банку собачьих консервов. Выложив консервы на траву, он сполоснул банку в воде и убрал в рюкзак, чтобы добавить её к остальному мусору, который всегда старался увозить с собой. Застывший, как сфинкс, Барон сидел над аппетитно выглядевшими кусочками мяса, и слюна капала с его нижней губы на землю. Не желая его мучить, Глеб скомандовал: «Кушай», и пёс жадно набросился на еду.
Достав из короба двух ещё живых хариусов, он убил их ударами ножа в голову. Потом выпотрошил, промыл, разделал и, уложив на плоский камень, срезал с кожи розовые кусочки филе. Посолив и посыпав мясо перцем, Глеб выложил его на широкий фиолетово-красный лист винограда. Нашёл в рюкзаке васаби и бутылочку с соевым соусом, и приготовил приправу, добавив в неё сок из ягод винограда. Срезав ивовый прут, Глеб выстрогал из него пару палочек. В ожидании, пока мясо хариуса просолится и пропитается перцем, он ел хлеб с сыром, смотрел на стремительную шумящую реку и размышлял. В голову Глебу пришло забавное, на его взгляд, сравнение. Он подумал, что поклёвка хариуса похожа на робкое: «Дядь, дядь, дай десять копеек…» из Гайдаевских «12 стульев», а вот когда веснушчатый беспризорник нагло заорал: « Дай десять копеек! Я те говорю!!!» – это уже ленок. Когда мясо просолилось, он сделал большой глоток из фляжки, ухватил палочками кусочек филе и, окунув его в приправу, отправил в рот. Спиртное и перец приятно согревали внутренности, а соевый соус придавал нежному мясу особенный вкус.
После еды Глеб собрал вещи и смотал удочку, решив в этот день больше не рыбачить. Нужно было ещё насобирать дров и развести костёр, просушить одежду, почистить и приготовить рыбу и сделать ещё множество других небольших, но от этого не менее важных дел.
Ночью он с Бароном опять долго сидел у костра. И на душе по-прежнему было уютно. И хотелось, чтобы так было всегда. И пытаясь задержать это чувство, Глеб часто прикладывался к фляжке и выпил столько, сколько хотел. И утром оказалось, что выпил он больше, чем следовало. А потому долго не мог проснуться и встал, когда солнце уже высоко стояло над вершинами сопок.
Глеб развёл костёр и повесил над ним котелок с оставшейся после ужина ухой. Уха получилась наваристой и теперь внешне напоминала студень. Умывшись, он покормил Барона и, сварив на газовой плите кофе, сел завтракать.
Ещё с вечера Глеб решил подняться вверх по дороге к следующему броду, а оттуда спуститься по реке до разрушенного моста, где он удил рыбу накануне. Если ленок действительно начал скатываться, то разумней было бы пойти от лагеря вниз, но Глеб знал, что расстояние там больше, а встал он поздно и потому решил оставить этот маршрут на следующий день.
Они шли с Бароном по дороге. Пёс далеко забегал вперёд, и от его вчерашней подобострастности не осталось и следа. Барон вкусил свободы, и теперь быть послушным ему становилось всё труднее. И когда на дорогу выбежала лиса, Барон кинулся за ней и, не обращая внимания на команды Глеба, с треском вломился в лес и исчез из виду.
– Сволочь! – крикнул Глеб в сердцах. – Ну, какая же сволочь! И эту лису тебе ни в жисть не поймать. И никакую другую тоже. И чтоб тебя бурундуки покусали. И чтоб…. Барон, ко мне! Ко мне! Иди ко мне, мой мальчик.
Но всё было тщетно. Пёс так и не появился. «Вот я его и потерял, – огорчённо подумал Глеб. – Может, он сам найдёт дорогу к лагерю и вернётся. Ох, и задам я ему тогда трёпку. Ох, и задам. Только бы он вернулся. Только бы вернулся».
К броду Глеб пришёл намного позже, чем планировал. И уже спускаясь вниз по реке, пожалел, что выбрал этот маршрут. Река здесь была совсем узкая, почти ручей, а после бушевавшего в августе тайфуна поваленные деревья встречались так часто, что удить рыбу было крайне неудобно. К тому же весь хариус как на подбор был меньше ладони, а ленка и вовсе не было. Река бежала под сопкой и солнечные лучи с трудом проникали сквозь густые раскидистые ветви елей. В лесу темнело рано, и к переживаниям за Барона добавилось опасение, что ночь может застать его прямо здесь, в тайге. Опасение постепенно стало перерастать в страх, и, забыв про рыбалку, Глеб насколько возможно быстро спускался вниз по реке, стараясь до темноты выйти к старому разрушенному мосту. Он увидел его, когда солнце едва коснулось вершины сопки, и страх сразу прошел, осталась только тревога за собаку. Выбравшись из воды, Глеб стал звать Барона, но пёс так и не появился. Тогда он решил снова вернуться к реке и напоследок проверить ту яму, где удил накануне.
В сумерках Глеб с трудом различал поплавок, скачущий на рваных коротких волнах. Как вдруг ему показалось, что тот ушёл под воду, и он резко подсёк. Леска натянулась, заставляя согнуться в дугу тонкое удилище. «Похоже зацеп. Чёрт, как же мне не вёзёт сегодня», – подумал он и с силой потянул удилище на себя. Тяжесть, повисшая на том конце, немного сдвинулась и кажется, шевельнулась. Может, показалось. Глеб опять потянул удилище на себя и теперь чётко почувствовал пробежавшую по нему дрожь. Неужели рыба? Тут леска натянулась ещё сильней, и ленок, а это не мог быть никто иной, попытался вырваться. Рывки становились всё сильнее и резче, и, испугавшись, что поводок не выдержит, дрожащей рукой Глеб чуть ослабил рычажок фрикциона. Раздался звук трещотки, и рыба, с трудом сматывая леску, стала уходить к противоположному берегу, туда, где под затопленной елью образовался небольшой залом. «Там я её точно потеряю, – подумал он и затянул фрикцион. – Пусть будет, как будет – или леска выдержит, и я поймаю эту рыбу, или, оборвав поводок, она уйдёт». Время остановилось и для него, и для рыбы. И мир сузился только до них двоих. Когда рывки чуть ослабли, он попробовал подтянуть рыбу к себе. И рывки тут же возобновились. «Только бы выдержал поводок, – думал Глеб. – Но он у меня крепкий, и я совсем недавно его перевязал. Он может выдержать». Рывки опять ослабли, и Глеб опять потянул рыбу к себе. Получилось. Похоже, она понемногу начинала сдавать. «Только бы она не сорвалась, – подумал он. – Господи, сделай так, чтобы она не сорвалась. Ну что тебе стоит. Я даже не буду её есть, я только подержу в руках эту красивую сильную рыбу и сразу отпущу. Даже целовать не буду и фотографировать тоже, только подержу и всё».
Наконец ленок устал, и Глебу удалось подтащить его ближе настолько, что стало видно, как ворочается в воде его длинное тело. Каков красавчик. Наверняка он из тех ленков с тёмными спинами и большими круглыми пятнами по бокам. Наверняка такой, хоть его пока и плохо видно. Глеб стал отступать к берегу, держа кончик удилища почти у самой воды, чтобы ленок не выходил на поверхность. Нечего ему там делать, пока нечего. Ленок немного притих и покорно позволял сматывать леску. Но долго так продолжаться не будет. Возле берега он покажет, на что способен. Почти все показывают, а этот уж обязательно. Кромка воды была близка, и нужно будет завести удилище за спину, чтобы ленок оказался между ним и берегом. И тогда он будет его. Наверняка будет. Глеб сделал, не глядя ещё один шаг назад, и левая нога вдруг лишилась опоры, и он стал заваливаться набок, мгновение он балансировал, пытаясь вернуть равновесие, но течение с силой ударило его под колени, и Глеб рухнул в ледяную воду, и она тут же рванулась к нему под одежду, обжигая кожу. Река потащила его вниз по острым камням прямо на удилище, раздался хруст, а тело от поясницы до левой ступни пронзила внезапная острая боль.
Глеб лежал на берегу, осмысливая случившееся. Хотя осмысливать тут было нечего. Он глупо оступился, попавшая в ямку нога подвернулась, и он упал. Течением его протащило с десяток метров по острым камням, пока он смог встать и выбраться из реки. Ленок, конечно, сошёл, а налетев всем весом на удилище, Глеб сломал его в двух местах и со злости забросил куда-то в лес вместе с катушкой. «Это, конечно, я зря сделал, – подумал он. – Катушку нужно было снять. И не нужно было так злиться».
Но потеря удочки и упущенная рыба были ерундой, ерундой по сравнению с тем, что случилось ещё. Потому что ЭТО и было тем, чего боялась Полина и из-за чего она не хотела его отпускать. И потому что он тоже ужасно боялся ЭТОГО, но упорно гнал от себя тревожные мысли. При падении у Глеба опять защемило седалищный нерв и пронзительная нескончаемая боль, способная дни превращать в недели, а недели в месяцы, боль, прячущаяся за таинственным названием ишиас, боль, совсем недавно покинувшая его, эта чертова нескончаемая боль опять вернулась. И теперь она, как тень, будет повсюду следовать за ним и останется так надолго, как сама того пожелает.
Глеб представил Полину, как она, с укором качая головой, скажет что-нибудь вроде: «Вот видишь, я же говорила». И больше ничем не попрекнёт его, а будет жалеть и успокаивать, и от этого станет ещё хуже и противней, потому что боль – это только боль, и она только его, а оставшийся в тайге Барон – это совсем другое.
Он встал на четвереньки и рюкзак, висевший на спине, ткнулся в затылок. Стоять так было неудобно, но зато боль стала слабее. Хорошо бы раздеться и выжать воду из одежды, было слышно, как она чавкает в вейдерсах, но времени на это у него уже нет. Скоро совсем стемнеет, и, хотя до лагеря меньше двух километров, добираться туда придётся очень долго. Глеб осторожно поднялся, и резкая внезапная боль ударила его в спину, как будто кто-то вогнал металлический прут между позвонков. На секунду он замер, а потом насколько мог быстро пошёл по тропинке, ведущей к лагерю. Левая нога немела, наливаясь тяжестью, сначала только пальцы, потом вся ступня, потом это ощущение поползло выше по икре к колену, и сквозь эту цепенящую пелену ногу обожгло, как если бы в неё воткнули вязальную спицу, а потом ещё одну, и ещё. И с каждым шагом спиц становилась всё больше, а тягучая, как масло, боль наполняла его, и Глеб уже не шел, а бежал, далеко выбрасывая ногу вперёд. Наконец боли стало так много, что, не помещаясь в нём, она хлынула через край, и он со стоном повалился на землю.
«Сколько я прошёл? – подумал Глеб. – Метров сто или двести? Нет, наверное, всё же двести. Даже если это не так, лучше думать, что двести. За следующий раз мне уже столько не пройти, поэтому пусть будет двести».
Отдохнув, он опять сделал рывок в сторону лагеря, и потом ещё один и с каждым разом пройденное расстояние уменьшалось, а боль становилась острее. Стояние на четвереньках уже не помогало, и теперь он отдыхал лежа на спине, раскинув в стороны руки. Во фляжке оставалось немного виски, и Глеб допил его залпом в один глоток. И в груди приятно потеплело. Потом порылся в карманах и достал непромокаемый пакет, в котором хранились сигареты и зажигалка. Он закурил и перевернулся на бок, чтобы не поперхнуться дымом и не закашляться. Солнце село, и Глеба окружила темнота, плотная темнота, какая бывает в новолуние. И за этой темнотой скрывалась тайга, и он был в её власти, и если ему и дальше будет везти как сегодня, то одному Богу известно, чем всё это закончится. Но страха не было. Пока не было. Вместо него была боль, рвущая его изнутри на части. И вдруг впереди – там, где идущая через лесосеку тропа сливается с основной дорогой и где тянется молодой ольшаник, глубоко вклинившийся в лес, там, впереди, раздался треск ломающихся веток. Глеб встал на колени и прислушался. Звук опять повторился. Он нажал кнопку фонарика на зажигалке, но его слабый рассеянный свет затерялся в густой темноте. Правда, на миг Глебу показалось, что там что-то мелькнуло, что-то похоже на отблеск глаз, и треск веток опять повторился, но теперь ближе. Глеб нащупал рукоятку ножа, висевшего на поясе, и почувствовал, как кровь прилила к лицу, а кожу на голове неприятно защипало, как будто кто-то потянул за волосы. Может, это Барон?
– Барон! – крикнул Глеб, поднявшись на ноги. Тишина. Звуков больше не было.
– Барон! – снова позвал он и, зажав в левой руке зажигалку с фонариком, правой вынул нож и выставил его перед собой. И вдруг Глеб отчётливо услышал, как что-то с треском ломая сухие ветки, вырвалось из леса и бросилось в его сторону. Он сильнее сжал в руке нож, и кровь гулко застучала в висках.
Но тут в темноте звякнул металл, и Глеб едва успел опустить нож, как выскочивший из лесу большой лохматый пёс прыгнул ему на грудь и, закричав от боли, Глеб повалился на землю. А пёс принялся лизать его, и мокрый шершавый язык был повсюду, и чувства выплёскивались через край. Пытаясь усмирить собаку, он крепко обнял её за широкую лохматую шею и притянул к себе. Барон, прижавшись к груди, затих, а Глеб лежал и думал, как здорово, что звякнуло кольцо на ошейнике, и он успел убрать нож. А о том, что случилось бы, если Барон с разбегу наскочил на это острое семидюймовое лезвие, ему думать не хотелось. И ещё Глеб подумал, что теперь вдвоём будет легче и что Барон за сегодня, наверное, натерпелся всякого, и что боль, кажется, стала меньше.
В лагере он снял с себя мокрую одежду, до крови растёрся жёстким полотенцем и, переодевшись в сухое, выпил таблетку со странным названием «Лирика». Потом дал собаке поесть, и они вместе забрались в машину. Лекарство начало действовать, расслабляя онемевшие мышцы, и появилось чувство эйфории, и боль отступила, ушла на второй план, и Глеб как будто наблюдал за ней со стороны, через тонкую дрожащую пелену. Боль теперь виделась ему садистом, который с ухмылкой всаживал в ногу острый перочинный нож и, провернув его там, доставал новый. А потом, вволю натешившись, садист натравливал на него своего пса, и тот, вцепившись острыми зубами в ступню, рвал из неё жилы, совсем так, как делал Барон с телячьим хвостом. И так продолжалось всю ночь, и она показалась Глебу бесконечной. И когда становилось совсем нестерпимо, он до боли сжимал зубы и хватал Барона за густой жёсткий загривок, и пёс подползал ближе и лизал своим шершавым языком его щёку. А под утро боль отступила, и он заснул.
Глебу снилось, что они с Бароном стоят на узком, зажатом между заливом Духов и Тасмановым морем мысе Рейнга на севере Новой Зеландии, где рядом со старым крашеным белой известью маяком застыл вмурованный в тротуарную плитку указательный столб. И длинные океанские волны беззвучно и медленно ползут к земле, иссиня-фиолетовые там, вдалеке, вблизи берега, они меняют цвет на тёмно-зёлёный, и грохот, с которым они разбиваются о чёрные скалы, будит его.
Было ещё темно, и шёл дождь, временами переходящий в мелкий град, и тогда звук, с которым льдинки бились о крышу машины, напоминал грохот волн из его сна. С рассветом, когда дождь прекратился, Глеб собрал вещи, как попало побросал их в багажник, и они с Бароном спешно уехали. Проезжая мимо сторожки, он посигналил. Из домика вышел парень и, назвавшись племянником Фомича, сказал, что тот отправился в посёлок. Глеб отдал ему коробку с оставшимися продуктами и нераспечатанной бутылкой виски и наказал передать дяде. Напоследок он заметил, что Люська сегодня не лает и сказал об этом парню, добавив, что собака, наверное, поумнела. Парень ответил, что Люська больше не станет лаять, потому что ночью приходил тигр и задрал её.
Выезжая за шлагбаум, Глеб покосился на пустую конуру, потом погладил Барона и подумал, что это хорошо, что собаки не умеют говорить: Полине совсем не обязательно знать о прошлой ночи. И ещё он подумал, что не так уж сильно ему не повезло.
Барон умер следующей весной в первый её день. В то утро Глеб нашёл его во дворе под старой треснувшей по стволу берёзой. Саркома, пожирающая изнутри его сильное тело, к тому времени уже вырвалась наружу и теперь растекалась по распухшей ноге отвратительной кровоточащей язвой. При приближении Глеба пёс попытался встать, но не смог. Глеб опустился возле него на колени, и Барон положил на него лапу, как будто извиняясь. А потом Глеб поймал его потухший взгляд и понял, что сегодня последний день, когда они вместе. Он уже видел такой взгляд у отца, перед тем как проклятый рак окончательно доконал его, и потом позже у других. В этом взгляде была нестерпимая боль и какая-то невероятная растерянность, и Глеб сказал, что Барон больше не останется здесь один и что скоро ему станет легче, и он отправится туда, где между зелёных холмов бежит прозрачная, как горный хрусталь, река и где вволю можно побегать за толстыми зайцами. А потом он послал за врачом.
Барон умер, и внутри у Глеба было пусто, и он старательно заполнял пустоту алкоголем. А ночью завыла Белла, протяжно и тоскливо, и Глеб больше не злился на неё, и когда пустота отозвалась болью, он заплакал.