ПРОДАВЩИЦА ВИНА
Он совершенно равнодушно, даже не глядя на продавщицу вина, попросил:
– Стаканчик «Мускателя».
И только нечаянно соприкоснувшись своей рукой с рукой продавщицы, которая ему подавала стакан багрового вина, как-то застыл на мгновение, отметив в сознании:
«Какая красивая рука! Изящные длинные пальцы, безукоризненные, по форме, ногти…»
И уже только после этих мыслей, за мгновение пронёсшихся в голове, он перевёл взгляд на её лицо и вздрогнул – перед ним стояла красивая женщина, нет, не звезда, а земная. Но с такой милой и светлой улыбкой, что у него даже как-то заныло сердце.
В первую встречу они не обменялись ни единым словом.
Сердечно поклонившись ей, он удалился в толпе праздных отдыхающих на набережную.
«Интересно, – думал он назавтра утром, – а когда она начинает работу?»
И тут же прогнал эти мысли, злорадно посмеявшись над собой со стороны.
«Господи, ну ты и даёшь. Ты просто пал так низко в собственных глазах, что тяжело на тебя и смотреть», – разговаривал он с собой, вглядываясь в своё лицо во время бритья.
«Маразм какой-то. Зачем она тебе? Ты через шесть дней уедешь отсюда, поэтому – угомонись, и иди-ка ты, братец, на пляж».
А выйдя из гостиницы – не заметил и сам, как направился вдоль набережной в ту сторону, где располагался её ларёк со множеством бочек вина.
Он даже недоумённо посмотрел на себя со стороны и беспричинно рассмеялся.
Издалека увидел её.
Она была тщательнее, нежели вчера, одета, красивая причёска её крашеных в тёмную вишню волос отливала свежестью.
И даже ногти были накрашены в чуть розовый цвет, который так гармонировал с её сегодняшним нарядом.
Она без жеманства и удивления встретила его и просто сказала:
– А я знала, что Вы придёте сегодня. Так светло отчего-то на сердце стало, и я чувствовала, что и Вы добром вспоминаете меня.
Конечно, поговорить им не дали.
Через каждую минуту кто-то подходил к ней и просил стаканчик вина.
И он, при этом, отходил в сторону. И почему-то страшно злился на себя.
«Тоже мне Ромео! И чего ты сюда притащился вообще? Зачем это тебе?»
Она почувствовала его настроение и с тревогой в голосе сказала:
– Да, работа, много людей. Я заканчиваю в десять вечера. Это поздно для Вас?
– Я буду у Вас в 22.00, – отчеканил он и собрался уходить.
– А я сразу знала, что Вы – военный, – с доброй улыбкой сказала она.
Я это увидела сразу же, вчера. Так себя уже никто не ведёт, как Вы – сдержанно и благородно. Учтиво…
– Не невольте себя, – продолжила тут же, торопливо.
Я уже привыкла к тому, что всё время – одна. Зачем Вам это?
– К несчастию, и я один…
Недоверчиво посмотрела ему в глаза, и горько усмехнувшись, возвратилась в образ милой и расположенной к людям продавщицы, и тут же предложила:
– А Вы позволите, я Вас угощу стаканчиком вина?
– При одном условии, что Вы примете моё предложение и вечером пойдёте со мной в ресторан. Согласны?
Она без раздумий ответила:
– Да, да, да! Я с радостью пойду с Вами в ресторан. Тем более, что я там не была уже тысячу лет.
С его сердца спал какой-то груз, ему стало легко и приятно.
Он с удовольствием принял из её рук, уже не скрывая того, что умышленно к ним прикасается, стаканчик вина, на этот раз – янтарного, золотистого и стал с наслаждением его смаковать.
Она же, отпуская покупателей, не отводила своего взгляда от него, и улыбалась чему-то своему, потаённому, так красиво и очень при этом грустно.
Конечно, он не знал, что по его уходу она стала звонить сестре, договорилась, что та её подменит с восьми вечера на работе, так как она приглашена «…таким мужчиной, ты даже не представляешь, в ресторан и ответила ему согласием».
– Куда? – переспросила сестра.
– В ресторан, – торжествуя повторила она.
И сестра, женщина одинокая, с двумя детьми, по-бабьи жалостливо сказала:
– Что ж, Наталья, я не верю в эти курортные романы, сколько их было у самой, и кроме горечи разочарования они не приносили мне более ничего, но наш век уже такой, что и за час счастья молиться надо. Давай, сестра, я тебя в семь подменю…
Он волновался.
Тщательно выбрился ещё раз, обрядился в любимый и так ему идущий тёмно-синий костюм, на левой стороне которого торжественно и благородно отсвечивала звезда Героя Советского Союза, и, выйдя из гостиницы за час до назначенного срока, не спеша пошёл по набережной.
Ошалевшие отдыхающие, одетые – кто во что, в основном – в футболки и шорты, изумлённо смотрели на высокого, совершенно седого мужчину в строгом костюме и особенно на его звезду, которая никак не вязалась с той жизнью, что кипела на вечернем берегу.
Несколько человек, постарше, в десантных тельняшках, распивающие бутылочку прямо на парапете набережной, даже попытались как-то поприветствовать его, на что он ответил сердечным и искренним поклоном.
Он увидел её первым. И не отказал себе в удовольствии понаблюдать, вернее – полюбоваться ею со стороны.
Её безукоризненная фигурка ещё больше выигрывала от бирюзового костюма, необычайно стройные ножки казались ещё утончённее и совершеннее от высокого каблучка босоножек в тон костюму. И только руки нервно теребили развевающийся от дуновения свежего ветерка, с моря, лёгкий щарфик, который казался столь уместным и даже обязательным в её наряде.
И когда он неслышно подошёл к ней совсем с другой стороны, откуда привычно, уже два раза, появлялся и протянул букет багровых роз, она даже вскрикнула:
– Ой, как же Вы меня напугали. Я Вас ждала, как обычно, оттуда, – и она указала своей красивой рукой в сторону гостиницы, где он проживал.
И тут же осеклась, словно наткнувшись на какое-то препятствие.
Её глаза неотрывно застыли на звезде Героя, и только через несколько минут она обрела способность говорить:
– Ну, да, Господи, я же чувствовала, я знала, что Вы – не простой человек. Но… чтобы такое…
Что «такое» – она пояснять не стала, но надолго замолкла и даже как-то отдалилась от него. Отстранилась.
– Я – простая учительница…
– А зачем Вы мне это говорите? А у меня – что, в жилах течёт голубая кровь?
Я – простой генерал-лейтенант, но разве это что-то меняет.
И с грустью договорил:
– Не обижайте меня, не надо. У учителя никак не меньше достоинств, нежели у генерал-лейтенанта, если они пристойные люди. Больше об этом не будем говорить – и он нежно, и сильно вместе с тем, привлёк её к себе.
И сразу стена отчуждённости исчезла.
Она, не сопротивляясь, прильнула к нему на секундочку, и счастливо засмеялась.
Вечер, или вернее – ночь, были дивными.
Ресторан работал до самого утра.
Они никуда не торопились.
Пили вино. Непрестанно говорили, словно боялись, что больше такой возможности не будет.
И скоро уже знали друг о друге всё.
О своих утратах и жизненных коллизиях, о детях и его любимых внуках.
Он уверял её в своей любви.
Она, вся расцветая при этом, смеялась счастливо и открыто, и говорила ему, что это её вино, а не она, вскружило ему голову.
Но в танце всё доверчивее и смелее приникала к нему.
А потом они долго и вкусно целовались на берегу, медленно идя в сторону гостиницы, где он жил…
К сестре она так и не ушла…
***
А ещё через день его убили.
Убили подло и равнодушно, когда он в парке вступился за девушку, которую пять или шесть малолетних мерзавцев, куда-то волокли силком.
Девушка, воспользовавшись сумятицей, убежала, а ему, в спину, ударили множество раз ножом.
И всё же он нашёл в себе силы, дошёл до того места, где она продавала вино, и кровавя стену, о которую опирался спиной, стал медленно сползать вниз.
Она успела подхватить его голову, положить себе на колени и к самому Господу унёсся её стон, её крик:
– Господи! За что же ты так нас? Меня за что? Во всей жизни только и было этих два дня, когда я была счастлива…
Толпа первых зевак постояла минуту, посмотрела на эту необычную сцену, даже кто-то позвонил в милицию и «Скорую», а уже через пять минут люди живым ручьём всё текли и текли по набережной, почти не обращая внимания на своём празднике жизни на сидящую на земле моложавую миниатюрную женщину, плечи которой содрогались от рыданий, и на седого мужчину, который вытянулся во весь рост и недвижимо лежал своей головой у неё на коленях.
***