Памяти Валентины Гурьевой, стихов которой я не помню. Из книги «А что бы сказала мама?»
***
Если бы об этой встрече я рассказала маме, она бы что - то мудрое мне посоветовала. Она бы помолилась. И за меня. И за эту девушку. И я бы не боялась этого воспоминания. А я боялась. Потому что... Потому что не выбросила эту историю из головы. Из души. Что - то не так сделала.
Жуткая метель. Я дописываю статью, согреваясь горячим кофе. Отвлекаюсь и думаю, как добраться до дома. Утром спешила, забыла перчатки. Сапожки короткие на высоченном каблуке. Колготки легкие. Впрочем, как - нибудь! Как - нибудь. Подумаешь, метель!
А редактор вдруг говорит: "Быстренько командировку выписывай. И на поезд. Девушка - инвалид просит срочно приехать". Когда вопрос касается больных, инвалидов, я не умею отказывать. Не умела! Тогда..
Выхожу из пригородного поезда в маленьком городке, который уже знаю вдоль и
и поперек. Ни автобуса, ни автомобилей. Редкие тусклые фонари. Снег, ветер. Я не иду. Бегу! И мысленно говорю мужу спасибо за то, что купил мне где - то шапку - ушанку из рыжей лисы. А еще беспокоюсь, как он там с маленьким сынишкой? Мама бы сказала: "А мужиков у вас в редакции, конечно, нет. Бабу в такую погоду. От ребенка!" А я бы ответила: "Мамочка, это моя профессия. Обязана!"
Обязана! Поэтому бегу, бегу... Дом, который мне нужен, далеко. Не до ощущений. Лишь бы не обморозить руки. В дверь звоню бешено. Не открывают долго. Потом какой - то странный стук... Дверь открывается. И я слышу счастливое:
- Приехала, приехала! Я верила.
Вытираю кое - как лицо, глаза... Худенькая девушка. С костылями. Беззубая
улыбка. Она меня обнимает, отбросив костыли, держась за мои плечи. Как родную! В доме никого больше нет. Мать и отец на работе - в вечернюю смену. Я ставлю на плиту чайник, нахожу хлеб, сахар. Сначала согреться! После третьей чашки обжигающего крепкого чая я в состоянии говорить.
У Вали в руках гитара:
- Спрашивай. А потом я буду тебе петь.
Первый раз я теряюсь, не зная, о чем спрашивать. Если бы немного отдохнуть. Тихо посидеть, сосредоточиться. И так понятно, что плохо, тоскливо, муторно, но не об этом же. Если срочно позвала... И не о том, что произошло в ее жизни - вот так, сходу!
- Пой, - говорю я, - все вопросы потом.
Сначала она читает свои стихи. Возбужденно, яростно. И я не улавливаю смысл.
Потом поет - стихи: свои, Цветаевой, Ахматовой. Это не пение. Это отчаянный выплеск эмоций, сплав обиды, злости, любви и надежды. Я смотрю в ее глаза, хотя учили в переносицу, а улавливать только суть. Не получается это у меня.
ГЛАЗА В ГЛАЗА...
Мне ее жаль. До слез. И уже бьет нервный озноб. И снова чай, чтобы хоть чуть, чуть отвлечься. Знаю, что бы сказала мама: "Так нельзя, дочка. Нельзя! Во всем должна быть мера".
Я знаю, что бы ответила: "Да, мамочка, должна быть. Я устала. Но она ждала. Ты сама учила состраданию. Ты никогда не жалела себя. Я обязана!"
Четыре часа пения. И я вдруг понимаю, что вот для этого она и звала. Наболело, накипело... Скрутило! А высказать некому. Вот так! - Некому! В эту жуткую метель, когда ветер за окном, как бешеный. А в доме пусто. И некому позвонить. Некого позвать. А где - то там редакция, люди. Люди!
Я буду слушать, пока не придет Валина мать. Милая, усталая. Накормит. Погладит
меня по плечу, скажет тихо: "Спасибо вам!" Постелет мне на на полу в Валиной комнате. Уютно устроюсь под двумя теплыми одеялами, на добротных простынях. Пожелаю Вале спокойной ночи, но не усну. Она снова будет читать и петь. Только тихо, пронзительно нежно, тепло. А еще расскажет, что училась в Ленинграде, в университете. Прекрасный город. Театры, музеи, друзья. Мечты, любовь, стихи... И автокатастрофа!
Операции, отчаяние... Всплески надежды. И снова отчаяние. И родной городок, И целыми днями дома. Иногда подруга, иногда звонки писателям и поэтам: "Послушайте мои стихи!" Случалось слушали, говорили добрые слова, утешали.
- Завтра посмотрю твои стихи,- скажу я,- опубликуем их в газете. Ты пиши.
В ответ услышу жалобное: "Иди ко мне, пожалуйста, вместе теплей..."
Я притворюсь, что уже не слышу, сплю. И тихо заплачу. И она тоже всхлипнет - тоненько, как ребенок.
А утром я проснусь от ясного, веселого голоса: "Мороз и солнце. День чудесный..." Валя, устроившись на стуле возле моей постели, улыбнется по - детски трогательно. Мы порадуемся, что метель кончилась, позавтракаем. Валя снова возьмет гитару, а я буду читать ее стихи, записанные в школьных тетрадях. И пойму, что они талантливы. Некоторые отберу для публикации в газете.
Прощаясь, она скажет: "Мне было хорошо с тобой. Приезжай". Я не стану ничего обещать. Вспомню мамино: "Никогда не обещай, если не уверена." Приеду домой зеленая, вымотанная. И несколько дней не смогу спать. И испугаюсь, что вернется бессонница, которая долго мучила меня после смерти дочки - ошибка в диагнозе.
Валины стихи передам редактору. Напишу статью. Позвоню в школу, в которой она увилась, попрошу навещать, найти работу на дому. И найдутся добрые люди, попытаются помочь. Но все это будет не то, не то... Не то! Никто не сможет вернуть ей яркие краски, которые были... ДО! А иные она воспринимать не захочет. И опубликованные в газете стихи не восстановят в душе ту прежнюю радость жизни. А интернета в том городке еще не было. Хотя такой страстной душе и интернет помог бы мало.
Я к ней больше не приеду. Меня испугает этот сгусток тяжелой обиды на несправедливость мира. Кто знает, когда мир справедлив, а когда нет, за какие или чьи грехи мы получаем жестокий урок? Надо смириться и жить! Жить... Валя смирения не хотела. Это ее выбор. Осуждать нельзя.
В одном стихотворении я узнаю себя. Обида за то, что не приехала, злые пожелания... Никому не скажу об этом. Беда коварна, способна исказить все.
Но мы еще будем общаться по телефону. Она познакомится со всеми нашими сотрудниками. Однажды мне скажут, что она выпивает... Да, беда коварна!
Не об этом сейчас. Все эти годы я Валю помню - этот тоненький ее всхлип. Эти яростные ее песни - крик обезумевшей души. Что - то было не так в нашей встрече! Если бы я поделилась с мамой! С моей мудрой и такой простой мамой. Она бы сказала, что именно не то.
Когда Вали не стало, я не знаю. Говорят, был отчаянный, на грани, порыв. Еше одна попытка взлететь и доказать миру: "Я есть! Ты посмотри на меня. Полюби меня!" А, может, была все та же обида. И обжигающее желание почувствовать рядом кого - то теплого, как в ту злую метель. И куда - то она рванулась. Рванулась! Поехала...
***
Бывая в церкви, я ставлю свечку за упокой ее души. Мама бы сказала: "Правильно. И не майся. Ты ни в чем не виновата. И пожеланий злых не бойся. Сделала то, что могла".
Не виновата. Но она зачем - то случилась моей судьбе. И, может быть, что - то в ней изменила. Ведь все для чего - то важного случается.
А, может, все так! Так, чтобы однажды я написала о ней, Вале - Валентине! Чтобы мир благосклонно кивнул: "Можно". И чтобы где - то прозвучали ее стихи.
Ведь они существуют. В подшивках старых газет, например. Или... Не знаю! Но ведь были же. Талантливые!
Мама бы сказала: "Наивная моя!" Может, и наивная. И все - таки, все - таки...