Посёлок прокажённых

ИВАН КОЖЕМЯКО


ПОСЁЛОК
ПРОКАЖЁННЫХ


 Кожемяко Иван Иванович
30 ноября 2013 года




Москва
2013 год


Любить – значит жить
не для себя, а для того,
 кого любишь.
И. Владиславлев








ПОСЁЛОК
ПРОКАЖЁННЫХ
 

***
Меня всю жизнь, с самого детства, а особенно же – в курсантской юности, сопровождала эта история. Она будоражила моё сознание и не давала забыться ни на один миг, когда я бывал в Крыму.
Не доезжая Ласпи, красивейшего места у моря, по дороге на Севастополь, всегда, сколько я и помню, был какой-то нелюдимый посёлок.
Дома были серыми, давно, видать, уже не ремонтировались и даже не обновлялись их фасады. Но самое странное – я никогда не видел в этих домах ни единого признака жизни.
От дороги их отделял сетчатый забор, и я никогда не видел, чтобы хоть одна машина останавливалась у этого мрачного посёлка, а спросить у кого-либо о его тайне, мне так и не удавалось в годы юности.
И только уже в иное время, когда Крым уже стал не нашим, услышал эту историю от старого смотрителя маяка на побережье. Я любил к нему заглянуть на огонёк, и за доброй чаркой послушать интересные истории, которых он знал великое множество.
Большую жизнь прожил, много событий над головой пронеслось, много мудрости от этого обрёл.
Откуда она ему стала известной – я не знаю. Но так мне зацепила эта история душу, что я и предлагаю её на суд читателей. Я не знаю этих людей, которым суждено предстать пред нами на этих страницах, поэтому передаю всё от первого лица, словно сам был действующим лицом этого поверья.
***

Проезжая мимо этого посёлка, мне нестерпимо захотелось пить и я, увидев колонку за забором, у которого временно была снята секция, над ней колдовал что-то сварщик, остановил машину, взял пустую пластиковую бутылку и пошёл к ней в надежде наполнить живительной влагой свою посудину.
Только я включил воду – неведомо откуда выскочила необычайной красоты девушка, это я заметил сразу, и ногой выбила у меня бутылку из рук, с диким воплем:
– Не смей, не пей эту воду, её нельзя пить вам, нормальным людям.
Я поразился. Оглядывая красавицу, я заметил сразу её ослепительную, просто даже неестественную красоту, которой залюбовался – если Господь создал совершенство, без любого изъяна, то оно было предо мною.
Миндалевидные глаза пылали, яркие иссиня-чёрные волосы обрамляли столь очаровательное лицо, что я даже задохнулся от его совершенного вида.
Необъяснимым и неестественным в ней было одно, но это я заметил несколько позже – руки, которые были до локтя затянуты в грубые, полотняные перчатки, из такой же ткани – грубой и так ей не идущей, был и шарф, который наглухо закрывал её шею.
– Милая красавица, – несколько растерянно сказал я, – а что же я такого предосудительного сделал, что ты мне не позволила набрать воды?
Она даже не ответила мне, а как-то недоумённо простонала:
– Вы – не местный? Вы не знаете, что это – посёлок прокажённых? Проказа не лечится и Вам нельзя даже говорить со мной. Это очень опасно.
Я, как-то нервически, засмеялся. И ответил ей, несколько даже бравируя:
– Милая девушка, после Афганистана – я не боюсь никакой заразы. И не тревожьтесь за меня.
Это не было дешёвым фрондерством, беспечностью. Нет, я именно из Афганистана знал, об этом мне поведала старая русская женщина, которая была смотрительницей в таком посёлке несчастных прокажённых, в котором мне пришлось побывать, что мне не надо страшиться этой беды.
– У тебя в роду, – сказала она, – была ведунья. Скорее всего – твоя бабушка и она оставила тебе в наследство неприятие даже этой страшной и неизлечимой болезни.
 Поэтому – не бойся никогда, можешь даже есть и пить с прокажёнными из одной тарелки и чашки, к тебе эта беда не пристанет.
Но я в ту пору этим словам никакого значения не придал. И только сегодня, по такому особому случаю, они мне вспомнились.
И я, излишне игриво, даже с бравадой, заявил красавице:
– Милая девушка! Я не боюсь этой заразы. Я от неё защищён. Поэтому – не волнуйся и не переживай за меня, – и я уже смело, испытующе, скорее для неё, пребывающей в полной растерянности, взял её руку в грубой перчатке и поцеловал её длинные красивые пальцы.
Она от ужаса вся сжалась и посмотрела на меня, как на умалишённого:
– Не искушай судьбы и никогда не бравируй этим, – наконец обратила она ко мне свои бездонные очи, обретя дар речи.
В это время за забором появилась всклокоченная голова мужчины, в возрасте, с седой бородой, давно нечёсаной и неопрятной и раздался полный ярости и угрозы голос:
– Марина! Я сколько раз тебя буду предупреждать? Для нас нет жизни за этим забором! Ты что, хочешь, чтобы нас всех выселили отсюда? На Север, в мерзлоту? Ты же знаешь, что это не пустые угрозы. Нас постоянно об этом предупреждают. А ну-ка, домой, немедленно!
Девушка сразу же поникла и стала уходить от меня в сторону мрачного дома. Только минуту назад – на её лице появилась такая сила жизни, что она стала ещё краше, хотя для неё уже не надо было раздвигать пределы очарования и так.
Она была просто ослепительна.
А сейчас, за один миг, на её лицо вернулась маска скорби и страшной утраты, невосполнимой. Она даже сгорбилась, что совершенно не шло ей и делало её гораздо старше, даже – как-то старее за меня, на целую жизнь.
Не знаю, какими чувствами я был движим в этот миг, но я бросился за ней, благо, её повелитель скрылся за забором, будучи совершенно уверенным, что его власть – абсолютная над ней и она не посмеет его ни при каких обстоятельствах ослушаться.
В порыве необъяснимого чувства я схватил её за руку и, странное дело, она её не вырывала из моих рук, и тихо ей сказал:
– Прошу тебя, я вечером, как только стемнеет, буду на этом месте. Выйдешь?
Она, вздрогнув как от удара, повернулась ко мне, и из её глаз полились, сплошным ручьём, крупные слёзы:
– Господи, ты хоть знаешь, что говоришь? Не искушай судьбу и не буди дьявола, пока он спит. Прощай…
И она, уже быстро, заспешила к калитке.
Но я успел ещё раз ей сказать:
– Прошу тебя, я буду очень ждать. Выйди вечером… Непременно.
Не знаю, что мною руководило. Но я знал уже определённо, если не увижу её ещё хотя бы раз – жить просто не смогу.
Какой-то внутренний голос мне просто приказывал поступить именно так.
Тем более, что я никого при этом не делал несчастным, никому не изменял.
Так сложилось, что та, которая должна была стать судьбой, которую я в молодости любил святой и чистой юношеской любовью, поддалась на уговоры состоятельных и имеющих власть родителей и не посмела преступить чрез их волю.
Более того, удачно, по определению её матери, которую я случайно встретил в Минске – и хотел бы, так не придумаешь такого, через столько лет встретить того человека, который стал на пути моей судьбы – Ольга Бычкова, так звали мою единственную любовь, вышла замуж и у неё двое детей. Она счастлива, работает в университете преподавателем.
Не сдержалась эта суровая, всегда, женщина и добавила:
– Не мешайте ей, прошу Вас.
Так я и остался, не смотря на свои уже совсем не юношеские лета, одиноким… Видать, любил её истово.
Господи, с каким нетерпением я ждал этого вечера.
Сестра, в Севастополе, с тревогой вглядывалась в моё лицо.
Моё состояние, возбуждённое и даже несколько истеричное, что мне было несвойственно, тревожило её как врача и как просто родного и близкого мне человека.
А уж когда я, без долгих объяснений, молча собрался уезжать, на ночь глядя, она встревожилась не на шутку и всё норовила отложить мою поездку:
– Ну, что, скажи, что тебе не даёт покоя?
И зная мою несостоявшуюся жизнь в деталях – всё норовила устроить мою судьбу и представляла своих незамужних, а чаще – разведённых приятельниц, о которых можно было только и сказать, что все они были прекрасны, но моего сердца ни одна из них так и не затронула, так как я видел, как загорались их глаза, когда они узнавали, что брат их подруги – генерал, к тому же – Герой Советского Союза, служит в прекрасном городе, имеет хорошую квартиру.
Всё иное в расчёт уже не принималось, вроде, генерал мог, по определению, быть ещё и желанной судьбой. Любить и быть любимым.
Поэтому и сегодня она сказала:
– Как же ты уедешь, я ведь пригласила на ужин Татьяну, – хотя мне ничего не говорило имя этой очередной несчастной женщины, которую мне сестра прочила в спутницы жизни.
– Спасибо, родная моя, но у меня действительно очень важное дело. Завтра буду. А сейчас – прости, я должен ехать.
Сумерки уже размыли очертания домов, море едва виднелось в них и только Луна, высеребрив дорожку по водной глади, освещала всё вокруг и обращала в какие-то мифические видения привычную днём картину.
За Севастополем темень сгустилась. Но я гнал машину на предельно возможной скорости. И, вскоре, проскочил Ласпи, наверное, впервые в жизни, перекрестившись на придорожную, у могучей скалы, справа, церковь-часовню, которая так мне всегда нравилась, и я всегда останавливался возле неё.
Выключив фары, на малых оборотах двигателя я подъехал к тому месту, где уже был сегодня днём и остановился, заглушив машину.
Без звука открыл дверцу, так же, без звука, выбравшись из машины, её закрыл.
Закурил, и тщательно пряча огонёк сигареты в руке, жадно затянулся
Минуло несколько минут. Тишина вокруг стояла такая оглушительная, что даже немело всё настороженное и напряжённое тело.
В голове гулко отдавался каждый удар сердца. И оно, впервые в жизни, ныло от непривычной и неизведанной тупой боли.
«Господи, что же это такое происходит со мной? Что я, как юнкер какой-то, – волнуюсь, идя на первое свидание к барышне. В Афганистане так не волновался и не переживал».
И вдруг, я услышал осторожные шаги.
Через минуту возле меня остановилась тень, на лице которой лишь ярко и лихорадочно блестели в лунном свете бездонные глаза.
Не говоря ей ни слова, даже не заметив, что она была в необычайно красивом платье, с розами на коралловом поле, я крепко обнял её и стал, иссуплённо, целовать в губы, глаза, щёки, волосы.
Она вся, доверчиво повиснув на моих руках, даже застонала.
Но, уже через минуту опомнилась и тихо, со страшной тревогой и горечью в голосе, в ужасе, который даже не способна была скрыть, еле слышно произнесла:
– Что же ты делаешь, глупый? Неужели ты не понимаешь, что я проклята? Мне и свою долю тяжело нести, а теперь – и за тебя переживать.
Ты же неотвратимо… заразился. Нормальные люди нас стороной обходят…
И она горько заплакала.
Я крепко обнял её и сильно прижал к себе. Заглядывая в темени в её бездонные очи – сказал:
– Милая моя, хорошая, родная, самая светлая и близкая мне отныне. Ты не думай, я не сумасшедший. Но только так и бывает настоящее. Единственный раз в жизни. Не тревожься за меня. Всё будет хорошо. И не смей больше о своей болезни говорить. Она меня нисколько не тревожит. Её нет у тебя. Запомни! – это я уже почти кричал, забыв об осторожности.
– Я не знаю, что со мной происходит, но знаю твёрдо одно, что жить без тебя я не смогу. И не хочу.
Мы будем с тобой счастливы, родная моя.
И я снова привлёк её к себе и страстно целовал её свежие и тугие губы.
И она стала отвечать мне, жарко дыша в лицо, необычайным ароматом трав, свежести.
Её поцелуи становились всё требовательнее и страстней.
И когда я поднял её на руках, она только доверчиво, всем телом, прильнула к моей груди и уже больше ничего не говорила.

Какая это была ночь. Я даже не знал, что таким может быть счастье.
Моя душа так стремилась к ней, так взрывалась нежностью, сладостным ощущением этого незабвенного тела, что я забыл и о времени, и о своём возрасте – уже ведь под сорок минуло, и о грядущем будущем.
Утром, на заре, которая стала разливаться над морем, откинув голову в сторону, она, со слезами в голосе, простонала:
– Что же это было? Родной мой, ты понимаешь, что произошло?
Всё моё лицо было в её слезах, а она, жарко целуя меня, всё причитала:
– Зачем я тебе, отверженная и проклятая?
Вскинулась, как подбитая птица и взмолилась, подняв голову вверх:
– Но, но… если меня слышит Господь, как же я – счастлива. Я знаю, я чувствую, что я любима тобой. И если ты, несмотря на моё проклятье, отдал мне свою любовь – знай, что нет жертвы, которую я бы не принесла в твою честь.
И она рассказала мне свою печальную и страшную историю.
Она работала учительницей в Ялте. Двадцати шести лет от роду.
Была большая любовь с молодым офицером. Но пожениться они не успели: его, как и меня, забрали на афганскую войну и он, в первый же день пребывания там, погиб.
Её потрясение было столь большим и страшным, что к ней, вроде и беспричинно совсем, пристала эта страшная зараза.
И когда ей открылось её горе, она хотела наложить на себя руки, но соседи спасли, а врачи же, узнав о её страшной болезни, сослали в этот посёлок, где и размещался лепрозорий. Уже четыре года минуло, как она здесь, в этом посёлке прокажённых.
Даже работает в школе, где одна, на все предметы, учит детишек этих несчастных людей, которые тоже несут в себе печать этой страшной и неизлечимой беды.
Печально улыбнувшись, сказала мне, пронзительно глядя в глаза и прижимая к груди букет роз, которые я ей привёз, и которым она радовалась так, как ни разу в жизни мне не пришлось видеть:
– А мне цыганка, ещё в прошлом году, есть у нас такая же несчастная, нагадала, что я встречу своё счастье и что мой избранник будет военным.
Видишь, ошиблась в своём пророчестве цыганка. Ты же не военный?
– Нет, моя хорошая, не ошиблась твоя цыганка. Я – военный и даже – генерал.
Она неподдельно изумилась, и вся зашлась краской неведомого для меня смущения:
– Ты – генерал? Что-то ты очень молод ещё для генерала. Да и… разве возможно такое, с генералом, – и она, покраснев ещё гуще, стала оправлять своё яркое и нарядное платье.
– Поверь, милая моя, это правда. Или мне удостоверение показать?
Она всем телом, теснее прижалась ко мне и нежно прошептала:
– Не надо, я верю. А потом – какое это имеет значение, кто ты? Ты отдал мне свою душу, свою любовь, наделил таким высоким счастьем, что теперь – уже совершенно не важно, кто ты, родной мой, счастье моё. Жаль, что очень короткое…
Откинувшись на спину, застонала, да так, что у меня мороз прошёл по коже – сколько в этом стоне было отчаяния и боли:
– Господи, если бы я только могла… какой бы я была тебе… хорошей женой.
И она, уже не сдерживаясь, заплакала навзрыд. Плакала тяжело и долго.
– Я так люблю тебя, мой родной, – говорила она сквозь слёзы.
– Я так тебя люблю, но знаю, что у наших отношений нет будущего. Мы все здесь – приговорены злым роком. Не знаю, за что меня Господь так наказал или… вознаградил… встречей с тобой? Я ведь никому ничего дурного в жизни не сделала… Старалась только добром отвечать всем… И нести участие и любовь к людям по всей жизни в своём сердце.
И она снова горько зарыдала.
– Милая моя, родная! Я всё сделаю, всё, что возможно, всё, что в силах человеческих, чтобы спасти тебя и быть с тобою вместе.
Она благодарно ответила нежным поцелуем и просто сказала:
– Я знаю, я верю тебе, мой хороший. Только ты не знаешь, как суровы наши внутренние законы и собственные запреты.
Тяжело вздохнула и продолжила:
– Наши, если узнают, просто убьют меня. Мы ведь все здесь вне закона и давно ведётся речь о том, чтобы всех нас выселить в Заполярье, если только будем нарушать установленные запреты. Нас стерегут так, как, наверное, не стерегли узников концлагерей.
Господи, с какой же болью, с какой душевной мукой она уходила от меня.
Несколько раз возвращалась ко мне с полдороги, страстно целовала и вновь намеревалась уйти. Но сил на это не хватало.
– Милый мой! Любимый, единственный мой! Я ни за что тебя не осужу. И если ты меня оставишь – я всю жизнь буду молить Господа о твоём благополучии и здоровье. О твоём счастье…
Закрыв своей ладонью мне губы, чтобы я не возражал, твёрдо проговорила:
– Более того, молю тебя даже – забудь меня и прости – за моё беспутство. Так, видно, было угодно Господу, чтобы мы встретились.
И она скрылась в утренних сумерках, отказавшись, напрочь, от моего мобильного телефона, который я ей хотел вручить для связи:
– Не надо, светлый мой. Не надо. Я ведь и так буду тебя ждать каждый день, всю свою жизнь. А с телефоном – мне будет тяжелее осознавать, что ты так близко. Но – недосягаемо для меня.
Прильнула ко мне и страстно выдохнула:
– Не тревожься, я почувствую, если ты – появишься и… захочешь видеть меня.
И тут же, с глубокой грустью:
– Прощай, родной мой!
Отошла на несколько шагов, повернулась ко мне и не сдержавшись, уже в последний раз, бегом вернулась ко мне и неожиданно сказала:
– Покажи мне своё удостоверение. Для меня, я верю тебе, счастье моё, но для меня, а то – я никогда себе не поверю, что всем сердцем полюбила … генерала. И гадание цыганки, опять же…
Я, с улыбкой, достал из кармана пиджака своё удостоверение, протянул ей и внимательно наблюдал за ней при этом.
Какой высокое счастье осветило её и так прекрасное лицо, когда она, долго рассматривая фотографию на первом развороте удостоверения, перевернула его на следующую страницу и вслух прочитала: «Предъявитель сего генерал-майор Владимиров Святослав Вячеславович первый заместитель командующего танковой армией».
– Как я счастлива, спасибо, мой родной, – сказала она, возвращая удостоверение, и крепко при этом меня поцеловала.
И тут же скрылась за поворотом…
Я, выехав на пустынный берег моря, не себя ради, о себе я не думал, а лишь для безопасности сестры и её семейства, сжёг всю одежду, в которой был, выкупался в море и переодевшись в спортивный костюм, который был у меня всегда в машине, перед этим сдёрнув со своего сидения чехол и отправив его на костёр, неспешно поехал, обратно в Севастополь.
Сестра поняла, что со мной происходит что-то из ряда вон выходящее, и не тревожила меня в этот вечер. Оставила в покое.
А назавтра, безжалостная и суровая судьба, мало считающаяся с нами и нашими желаниями, внесла во всю эту историю свои коррективы.
Телеграммой, за подписью начальника Генерального штаба, я был отозван из отпуска и тут же улетел в Афганистан.
И жалел, и сокрушался об одном, что она, моё нежданное счастье и моя судьба, это я теперь уже знал точно, не взяла мой телефон.
Иным путём я известить её не мог и лишь попросил сестру, она работала в республиканской клинике, предупредить по медицинским каналам, в посёлке прокажённых, под Ласпи, Марину, учительницу, что я срочно улетел на службу. И непременно передать, что, как только завершится моя командировка, я сразу приеду за ней.
Я так и сказал сестре – за ней, а не к ней.
Сестра, в ужасе, посмотрела на меня и я даже не знаю до сих пор, выполнила ли она моё поручение и мою просьбу.
В недобрые дни, в сей раз, я появился в Афганистане. Уже в пятый раз.
Дивизия, с должности комдива которой я был назначен первым заместителем командующего армией, понесла тяжёлые потери в Хостинской операции. И начальник Генерального штаба, глубокочтимый мною Михаил Петрович Калейников, в беседе со мною сказал прямо, как он это делал всегда:
– Выправишь положение – командующим армией пойдёшь. С министром я это оговорил. Вот директива о твоих полномочиях. Комдива, твоего преемника, мы от должности отстранили, идёт следствие. Дивизию я подчиняю себе напрямую, минуя Громадова.
Перехватив мою улыбку, он как-то ворчливо, так не говорил никогда со мной, сказал:
– А ты не радуйся, думаешь, легче будет? Я с тебя спрошу за всё.
И уже по-отечески, тепло и сердечно завершил:
– Главное, восстанови веру у людей, это самое главное. Видишь, до чего дожил твой преемник, слава Богу, что хоть не ты его рекомендовал: чтобы скрыть следы преступления – торговлю оружием и боеприпасами с бандитами, представил к орденам шестерых своих мерзавцев, которые, за делёжкой денег, перестреляли друг друга. Героев из них сделал Барыкин, да и хотел спрятаться за академию Генерального штаба.
Затянулся сигаретой и продолжил, пододвинув пачку ко мне:
– Поэтому разгребать тебе придётся много неблаговидных поступков, но там ещё много офицеров, которые были с тобой и я верю, что ты справишься. Люди всегда шли за тобой и верили тебе. Храни тебя, Господь! Знаю, неправильно поступаю, искушаю судьбу, уже в пятый раз тебя за речку отправляю, да что поделаешь?
Уже через два часа я был в самолёте…
Три месяца изнуряющего труда принесли свои результаты. Положение дел в дивизии было выправлено, заслуживающие того мерзавцы преданы в руки армейского правосудия, не остался в стороне и сам главный виновник позорнейшего преступления, был отчислен из академии Генерального штаба и осужден.
Михаил Петрович, святая душа, добился отмены указов о награждении орденами лихоимцев и преступников.
И я стал собираться домой, надеясь, что больше в этот край уже не попаду. Даже получил известие, что новый комдив уже назначен и через несколько дней прилетит в дивизию. Да и начали поговаривать о планировании вывода наших войск из Афганистана.
В добром расположении духа я летел в Джелалабад, проститься с моим другом и старинным товарищем Львом Рохлиным, который там командовал мотострелковой бригадой.
К слову, пострадал за Барыкина, не будучи ни в чём виноватым, но был снят с должности первого заместителя комдива и назначен на бригаду. Вроде бы, сильно и не обидели, должность равноценная, но всё же – следок какой-то двусмысленности – так и остался. И дорога на дивизию, которой он заслуживал, была ему закрыта. И только уже после Афганистана – его помилуют, и он станет командиром Гянжинской дивизии в Закавказье, в буремном в ту пору Азербайджане.
Ну, да это к слову…
Удара я не почувствовал, но вертолёт как-то взвыл двигателями и стал стремительно заваливаться вправо.
– Всё, – спокойно сказал пожилой механик, с которым мы только что разговаривали, – отлетались, товарищ генерал…
Через несколько секунд – раздался взрыв, затем в подбитый вертолёт ударила тугая струя пуль из крупнокалиберного пулемёта, а больше я ничего не помнил…
Долгое время был в небытии. Но и в этот раз судьба была милостивой ко мне. Врачи, а может моё стремление к Ней, к Марине, свершили чудо, и я стал медленно выздоравливать.
Правда, не верил и сам, придя в чувство, что с момента моего ранения минуло целых пять месяцев…
Вскоре был переправлен, бортом, в Москву и довершал лечение в знаменитом госпитале имени Бурденко, в Лефортово.
Долго не мог ходить. И как только стал на ноги, попросил путёвку в Крым, в санаторий, и в тот же день улетел к родным для меня местам.
Именно из Крыма я ушёл в военное училище, там же упокоились мои родители, завершив, до срока – умерли ещё совсем не старыми – все свои дела на этой земле. Тут же, в Симферополе, жили мои две младшие сестры.
Но, конечно, не это в эти дни было главным. Моё сердце рвалось к Марине и только её, единственную, я хотел видеть и объяснить ей причину моего такого долгого молчания.
Сразу же, в аэропорту Симферополя, я взял такси и поехал в сторону Севастополя, не вступая даже с водителем ни в какие разговоры, который с пониманием смотрел на мою трость и на Звезду Героя на моём строгом пиджаке.
Выйдя из машины прямо на шоссе, до поворота в посёлок прокажённых, я щедро расплатился с водителем, смотревшем на меня с недоумением и даже каким-то страхом и медленно пошёл к ограде этого таинственного и страшного места.
Водитель, привезший меня сюда, долго не трогался с места, и я чувствовал – смотрел неотрывно мне в спину. Здесь идти больше было некуда, кроме, как к мрачным, проржавленным воротам, отгораживающим от мира это место, пользующееся дурной славой не только у всех местных жителей, но и у всех крымчан.
И как только он убедился, что я именно к ним и направился, он рванул с места так, что машина даже взвыла и чуть не заглохла.
Ни души не видел я за забором, но чувствовал, что называется – кожей, что за мной наблюдают не одни не очень приветливые глаза.
Я сел у ворот прямо на асфальт и жадно, дрожащими руками, закурил.
Где-то через добрый десяток минут надо мной раздался грубый и крайне недоброжелательный голос:
– Что тебе надо? Ты чего повадился к нам? Или – не ты – такую беду сотворил? Ты хоть знаешь, что здесь произошло?
Я поднялся на ноги и молча смотрел на того страшного человека, который встретился мне и в ту давнюю встречу с Мариной. Он стоял на какой-то ступеньке и говорил со мной, перевесившись через забор.
– Прошу тебя, – обратился я к нему, – позови Марину. Не бойся, я не подвержен вашей болезни. Но я должен её увидеть и всё объяснить.
– Её, – перебил он меня, – если бы я и очень захотел, то не смог бы позвать к тебе. Поэтому – иди, мил человек, своей дорогой и оставь нас в покое. Всё, что ты смог – ты уже сделал…
Не понимая, о чём он говорит, и наивно полагая, что его разжалоблю, коротко рассказал ему историю своего долгого отсутствия и испытаний, которые пришлось перенести за минувший год. Да и сейчас – я еле стоял, опираясь на трость.
Он слушал меня, не перебивая, а затем буркнул, но уже без злобы:
– Я верю тебе. А это правда, Марина говорила, что ты – генерал?
– Да, это правда и даже видишь, – я указал на Звезду Героя, которая была на моём пиджаке.
Не знаю, почему я его так назвал, но обратился к нему именно так:
– Пусти меня, вожак, к ней. Я не могу без неё, я жить не могу без неё.
А за меня – не бойся. Я не подвержен проказе, цыганка сказала. Бабушка у меня знаменитой знахаркой на Дону была.
Он, сторожко оглянулся во все стороны, и открыл мне калитку. Затем, без слов, повёл за собой по узкой улочке к дому, понаряднее и поопрятнее других.
– Заходи, коли не боишься, – и открыл входную дверь в подъезд. Я зашёл, следом за ним, в просторную комнату, в которой была лишь самодельная, из досок, мебель.
Он – молча, указал на скамейку у стола, на которую я и присел.
Не говоря мне ни слова, достал упаковку, в бумаге, стаканов, так же – молча, передал мне, указав глазами, чтобы я вскрыл её сам, вынул из шкафчика бутылку водки, налил, не касаясь горлышком бутылки края моего стакана, его доверху, так же и себе, тоже до краёв, и глухо, с непонятной для меня жалостью глядя на меня, произнёс:

– Верю теперь всему, что она о тебе говорила, – и слёзы полились у него из глаз
– Дочерью мне была, ты не думай, что я зверь какой-то.
– Но, – и он зашёлся в рыданиях, – не стало… голубки нашей. Нету, Мариночки больше, генерал. А я тебе и могилки её не могу показать, предъявить не могу… Сжигают нас, ежели что… Если кого Господь призывает на свой суд.
Я закачался за столом и глухо застонал.
Жизнь потеряла для меня весь смысл и я уже больше ни о чём не хотел с ним говорить. Пройдя, как мне казалось, через всё, накупавшись в крови, в том числе – и в своей, я думал, что ничто меня уже так не поразит и не ударит в сердце с такой силой.
А сейчас – оно остановилось, тяжело, утратив всю энергию, едва провернуло кровь в жилах, и я даже успел подумать:
«Господи, молю тебя, закончи всё в этот миг. Не хочу больше жить и цепляться даже за жизнь. Зачем, коль не стало Её».
Он увидел моё состояние и ласково – дотронулся рукой, в таких же страшных перчатках из холстины, которые я видел в тот единственный день и на Марине, до моего плеча:
– Подожди, мил человек. Это ведь не всё. Из жизни она ушла добровольно, сама на себя руки наложила, когда у неё забрали дочку, которую от тебя родила. Она и не таилась предо мной и прямо сказала, кто отец девочки. Хорошенькая такая, очень на тебя похожа, глаза только Марины. Я её – единственный раз и видел.
Тяжко задышал, с трудом справился с собой и продолжил:
– Только у нас её – сразу забрали. Где она и что с нею – сказать не могу.
Слёзы полились у него из глаз, но он нашёл в себе силы и закончил мысль:
– Я вижу, с совестью ты человек, поэтому – ты уж сам как-то разыщи её, генералу не посмеют перечить и отказать. Вот и Мариночки душа успокоится, если она будет знать, что ваша дочь-то не по приютам мыкает сиротскую долю…
И уже тревожно, с болью добавил:
– Или ты… по-другому, мыслишь поступить? Ты скажи прямо, я уже ко всему привычный, ничему не удивлюсь… Да и право имеешь…
После тяжёлой минуты молчания, когда он сострадательно-участливо, но вместе с тем – и отстранёно смотрел мне в глаза испытующим взглядом, я, опрокинув свой стакан водки в рот, но при этом не почувствовав даже её вкуса, твёрдо ему сказал:
– Ты, отец, не сомневайся, я сделаю всё, но дочь будет со мной. И тебя об этом извещу непременно, ты не волнуйся.
Он так же – молча, выплеснул свою кружку водки в рот, разлил остаток – на двоих поровну и сказал:
– Спасибо, сынок. А я и знал, что Мариночка не может – абы с кем связать свою судьбу. Слава Богу, что Господь так распорядился, и она узнала, что такое счастье – и женщины любимой, и матери… Она тебе, сынок, верила безоглядно, ты это знай. Я, бывало, напущусь на неё, а она говорит:
«Ты же не знаешь его. Значит, не в его власти меня известить. Если жив – он нас не оставит».
– Это она к тому, что живот уже был виден, и как она сияла при этом, вынашивая ребёночка. Это была самая счастливая пора в её жизни.
Плечи его стали содрогаться от рыданий:
– И даже… задумав такое… она, сынок, не попрекала тебя, а всё говорила, что с тобой что-то приключилось страшное, что ты не можешь быть с ней. Но она верила и знала, она мне так и говорила: «Я знаю, я знаю, что как только он сможет – он будет здесь. И не смей ему не верить».
– И я вижу теперь, как она была права, а я её – и корил ещё за всё произошедшее, – и он горько, навзрыд, заплакал.
Мы допили с ним водку и я, уверив этого несчастного, что буду постоянно держать в курсе всех дел, связанных с поиском дочери, уехал в Симферополь, остановив попутную машину.
К сёстрам я в этот раз не заезжал.
Не буду описывать всех хождений по инстанциям, но через три дня я уже летел в Москву, держа на руках белоснежный комок, в котором ворочалась и попискивала моя дочь. Наша, с Мариной, долгожданная и выстраданная дочь.

***

Минуло тому много лет.
Я уже давно оставил службу, стал седым, как лунь.
И только моя сухопарая, почти юношеская фигура, всё ещё тревожила многих окрестных дам, которые так и не могли понять, как мужчина, к тому же – генерал-лейтенант, Герой Советского Союза, уже двадцать лет живёт один в загородном доме, и всю свою жизнь посвятил единственной дочери.
Смирились и мои сёстры с этим и уже больше не знакомили меня с претендентками на удачное, по их мнению, замужество.
Мы с дочерью часто у них бываем и они, радушно и тепло, после оторопи первых лет, нас принимают и привечают.
Шумных компаний у меня за эти годы никогда не было, но друзья, старинные сослуживцы, приезжали часто. Не забывали меня.
И я всегда этому был очень рад и оживал, как говорила моя дочь Виктория, которая уже училась на третьем курсе мединститута – на глазах, поднимаясь, наконец-то, из-за письменного стола, который всегда был завален рукописями моих новых книг.
Много работал в области истории белого движения и внимательные читатели, с удивлением, открыли новое литературное имя и уже ждали выхода моих новых книг.
А сегодня у меня был большой праздник. Моей дочери исполнилось двадцать лет. Она, как и любая девушка, с заметным волнением ожидала эту особую дату в своей жизни.
Мои стародавние друзья, а новых – я что-то так и не завёл, с жёнами и детьми, приятели и однокурсники дочери, заполонили всю нашу усадьбу.
Автобус, который я нанял, подвозил и подвозил от очередной электрички гостей, а многие прибывали и на своих машинах, выстроив их в длинную колонну по всей улице посёлка, что вызвало неподдельный интерес у моих соседей, которые за долгие годы ко мне привыкли и никогда не видели у меня подобного столпотворения.
Всех гостей, которые заходили в просторный и уютный дом, встречали два больших портрета на стене, совершенно похожих, словно близнецы, молодых женщин.
Младшая смотрела на мир широко распахнутыми, от счастья, глазами и на её челе не читалось никаких горестных раздумий.
Глаза старшей – были обращены только ко мне, и в них я всегда черпал силу и вдохновение.
И только я один, тысячи и тысячи раз, слышал – обращённое лишь ко мне:
«Родной мой! Ты не скорби. Не надо. Мы за столь короткое время испытали такое счастье, что иным оно за всю долгую жизнь не явится.
Я люблю тебя. Я люблю тебя за то, что ты есть, за то, что ты вырастил нашу любимую дочь человеком светлым и достойным.
Мне всё об этом рассказал мой названный отец, которому ты регулярно писал, до его последнего дня помогал. Только он тебе не мог ответить, по известным тебе обстоятельствам.
Спасибо и за него, он тоже тебя любил и совершенно по-иному стал и свою жизнь оценивать и всё говорил – всем, что и ему Господь послал великое счастье быть чтимым и уважаемым дедом.
Не спеши только, родной мой, ко мне.
У тебя ещё столько дел на этом, твоём свете. Разреши их все, на что Господь сил пошлёт.
А я… я буду ждать тебя.
Но ты только не спеши.
Разве способна моя смерть разлучить нас, если бессмертны наши любящие души, если мы жили и всё это время живём только друг другом и друг для друга?
Если мы созданы друг для друга.
Спасибо, мой родной, за дарованное тобой высокое счастье».

***