Судьба монашки

ИВАН КОЖЕМЯКО



 


СУДЬБА
МОНАШКИ




© Кожемяко Иван Иванович
30 ноября 2013 года




Москва
2013 год


Не всех ведёт Господь
к истине, а только – самых
чистых и самых светлых,
кто, служа людям – не думает
о тяжкой повинности,
а поступает
так милостиво
по велению души.
И. Владиславлев





СУДЬБА
МОНАШКИ










***
Моя бабушка, которая несла своё монашеское послушание в миру, ибо была повитухой от Бога, такой во всей губернии, а затем – и в области, с наступлением новых времён так и не нашлось, только в последние годы поведала мне эту историю.
К слову и меня она приняла на свои руки в буремную февральскую ночь, двадцать девятого, последнего дня месяца, на конюшне, где мать что-то там прибиралась у лошадей.

– Великая это была любовь, внучек! С её стороны – великая. На такую жертву пошла, за что и была вознаграждена Господом. Иной такой я больше и не упомню, за всю свою прожитую жизнь.
Глубоко вздохнула и продолжила:
– Он, красавец, поручик в ту пору, с первых дней той войны, её ты и не помнишь, четырнадцатого года, ушёл на фронт. При Брусиловском прорыве, в шестнадцатом году, был тяжело ранен, уже подполковником, и направлен на излечение в госпиталь, который располагался в Ялте.
С большой гордостью в голосе добавила:
– Наш монастырь, весь, был мобилизован для ухода за ранеными. И среди монахинь, несущих послушание по уходу за ранеными, была сестра Ксения.
Словно сожалея о чём-то, ясным голосом, страстно произнесла:
– Я не знаю всей её истории, не принято было у нас расспрашивать и дознаваться до того, что человек не открывал сам. Но знала вся обитель, что в монастырь Ксения ушла после случившегося огромного несчастья в её семье, связанного с утратой своего ребёнка. Потерей его в кутерьме, страшной, тех лет. Семья была старинная, дворянская.
С гордостью дополнила:
– Но Ксения, вступив на путь служения Господу, не чуралась никогда никакой работы, даже самой тяжёлой, и несла любое послушание легко и непринуждённо.
Минуточку помолчала, словно собиралась с мыслями и повела рассказ дальше:
– А как она пела! Её пение мы слышали лишь в Храме и очень редко – в келье, когда она оставалась одна. И хоть пела она на иностранных языках, для себя одной, а ещё – чувствовалось – для кого-то, кто её так и не понял, от тоски и слёз, которые прорывались в её мелодиях, у нас сжимались сердца и мы боялись пошевелиться, чтобы упустить хотя бы одну ноту, один звук и тон.
И уже буднично, как о привычном,
– Так и шла наша монастырская жизнь, размеренно и спокойно, в посильных трудах, на которые Господь нам даровал силы и возможности. И таковой бы она оставалась и дальше, не встреть Ксения – этого подполковника… Себе на горе…
Она привычно зашла в палату, поправила ему подушку, сменила воду в цветах и только тогда посмела взглянуть на лицо раненого.
И обмерла. Это был он. И счастье её великое, и горе самое горькое. Но – сдержалась и спокойно сказала, что по повелению матушки-настоятельницы монастыря приставлена к нему, чтобы ухаживать за ним.
Он же, не отводил своего взгляда от неё уже с первой секунды её появления в палате.
– Ксения… – только и смог он произнести.
– Это – ты, родная моя. Как же я молил Господа о встрече с тобой…
Она мягко прервала его объяснения. Сказала просто и строго:
– Князь, той Ксении больше нет. Есть монахиня Ксения, давшая обет верности Господу. А былое – забудем. К нему нет возврата и оно просто невозможно в нынешних условиях. Простите, – и она спешно вышла из его палаты.
Через несколько минут, вся в слезах, она уже была у матушки-настоятельницы монастыря и просила – больше не испытывать силу её духа в таком тяжком для неё послушании.
– Мир греховен, дочь моя, и если не воздвигнешь в душе своей преграду неодолимую – дьявол всегда найдёт лазейку, чтобы в неё проникнуть. Нигде не скроешься.
Поэтому – повелеваю: ежедневно будешь досматривать подполковника, будешь при нём до его полного выздоровления.
Твёрдо и повелительно, словно подводя итог всему, что было сказано, дополнила:
– Только молитвой и спасешься, и сбережёшь свою душу, и окрепнешь в вере.
И она благословила красавицу-Ксению крестным знаменем:
– Иди, голубушка! И уповай на Господа нашего. Он придаст силу и крепость.
И с этого дня Ксения не отходила от молодого офицера. А ранен он был действительно очень тяжело и пребывал в беспомощном состоянии, как ребёнок.
Она и взяла на себя весь догляд и уход за ним.
Но никогда её губы больше не разомкнулись в светлой улыбке, а руки – нежно, но твёрдо ускользали из его ладоней, ещё слабых, но норовящих всякий раз прикоснуться к её длинным, красивым пальцам, а один раз – он даже смел поцеловать её левую кисть, лихорадочным и бессвязным поцелуем, вернее, их множеством, останавливаясь на каждом пальце.
Она вздрогнула, замерла на мгновение и твёрдо сказала:
– Князь! Никогда более не делайте так. Иначе – я оставлю Вас, нарушу послушание матушки. Вы уже всё мне сказали в том страшном семнадцатом году.
Освободила свои руки и, не глядя ему в глаза, подвела итог их беседе:
– А пережить всё по новой – я просто не смогу, сил не достанет… Да и не хочу… теперь уже.
– Ксения! Не суди меня так строго. Я был глупым юнцом и ничего в ту пору не мыслил, не понимал.
Задохнувшись и надолго замолчав, он собрался с силами и продолжил:
– Ты – святая! Ты будешь всегда святой для меня, только… не оставляй меня. Прошу тебя, не оставляй меня… родная моя…
И они, оба, замолчали.
Четыре года, Боже мой, каких четыре года пронеслись у них, обоих, перед глазами, после той роковой встречи, когда рушился привычный вековой мир…

***

Он, молодой поручик, приехал погостить к тётушкам в имение. Как раз накануне войны. До её начала оставалось всего несколько дней.

Если сказать, что он сразу, без памяти влюбился в тётушкину племянницу, как называли Ксению, хотя она ни в каком родстве с тётушкой и не состояла, а была лишь дочерью её дальней приятельницы – значит, не сказать ничего.
Это была не любовь даже, это было озарение, это был удар молнии. Он задыхался от переполнявшего его чувства и уже на второй день, после знакомства, прямо ей сказал:
– Княжна! Я не мыслю своей жизни без Вас. Позвольте мне объясниться с Вашей тётушкой.
Юная девушка заполыхала румянцем, и не сказав ему ни «Нет!», ни «Да!» – удалилась в сад, по краю которого проходила красивая речка.
Там было её излюбленное место, у старой черёмухи, и она, свесив ноги к воде, счастливая и сразу как-то повзрослевшая, думала о произошедшем:
«Меня любят! И кто? Тот, к кому мои девичьи наивные мысли летели давно. Небось, и думать забыл о той девочке-подростке, которая встретилась ему, когда он, юнкером, приехал к тётушкам.
Весь шумный, с мороза, пахнущий дорогими духами и уже – табаком, он с ходу сбросил шубу, и оставшись в одном мундире, устремился бегом наверх, в комнату к тётушке, где она, практически, проводила все свои дни.
Да в ту пору он и не заметил угловатого подростка-девочку, а увидев её за столом утром – отделался лишь учтивым поклоном. Она же сразу стала терзаться детско-юношескими чувствами и посвящала ему целые главы в своём, пусть несовершенном, выдуманном и наивном, но искреннем романе.
Сейчас же она знала, что любима. Она это чувствовала, и её сердце готово было вырваться из груди.
«Глупый, глупый, – думала она, – неужели ты не чувствуешь, как я люблю тебя, как я все эти годы любила тебя».
Тётушка, конечно же, увидела перемену в их настроениях и всё поняла.
«Молодость… Какая же это прекрасная пора в жизни. Да и то, разве можно желать пары лучше? Уж оба – и умны, и учтивы, и красивы…».
– Дай-то Бог, – шептала она уже увядшими губами.
– Может быть, ещё дарует Господь – поживу и внуков дождусь.
И она даже всплакнула.
Владислав Анненский поднялся из-за стола и неожиданно для всех заявил:
– Милая тётушка! Вы знаете, что у меня нет роднее души на всей Земле, нежели Вы. Вы мне заменили и отца, и мать, которых у меня не стало в раннем детстве.
И я пред Вами, как своей совестью и поручителем моей чести, как пред матушкой, заявляю, что всем сердцем полюбил Ксению и прошу у Вас её руки и сердца.
Тётушка зарыдала:
– Владислав, деточка! Я только могу благословить Ваш союз, но – когда же Вы успели узнать друг друга? Вы же лишь второй день, как встретились. Не поспешный ли Вы совершаете шаг, милые дети?
Прижав свои красивые руки к груди, она в надрыве завершила:
– Это моё единственное – даже не возражение, а то обстоятельство, которое сдерживает моё сердце и мою руку для материнского благословения Вашего, столь желанного и для меня, союза.
– Нет, милая тётушка, – горячась, очень взволнованно и нетерпеливо заявил Владислав, – в моём решении нет поспешности. Я всю жизнь мечтал о встрече с такой девушкой и всю свою судьбу, жизнь всю отдам во имя её счастья. Поверьте мне!
– Дети, милые, а ты – как же, голубка моя, – и она повернулась к Ксении.
– Тётушка, родная, и мне Вы заменили родителей, которые были Вашими близкими друзьями. Папенька погиб в Маньчжурии, а мама, не вынеся горя, так и стаяла у Вас на руках – поэтому и я, от чистого сердца, заявляю, что люблю Владислава сильно, на всю жизнь. И люблю давно, – сказала она, покраснев, – с той ещё поры, как он юнкером приезжал к Вам в отпуск. Помните?
Старая служанка, прожившая с тётушкой всю жизнь, никого не спрашивая, сама, принесла из гостиной старинную икону, которой тётушка и благословила союз Владислава и Ксении:
– Этой иконой и меня мать благословляла, а её – моя бабушка. Она всегда приносила счастье и удачу роду Вяземских. Пусть она хранит и Ваш союз всю жизнь, милые дети.
И поутру она заспешила к священнику, чтобы договориться об обряде обручения, а там – и о венчании, так как Владислав скоро должен убывать в полк. На Западную границу, куда-то под Вильно.
Старинный знакомый и давний приятель тётушки – отец Евгений обрадовался за неё, как за родную, и заявил, что в Великдень, то есть через три дня, и обручит молодых.
Тётушка отведала домашней наливки с матушкой, пообедала, да и тронулась в обратный путь с радостной вестью.
Но как-то заболело её сердце, когда её неспешный тарантас, на полном скаку, обошёл казак с пикой у стремени, на которой трепыхался красный флажок.
Его конь, от ушей до репицы хвоста, был в мыле, хлопья которого сползали волнами даже по сапогам казака и падали на землю быстро тающими снежными холмами.
Конь тяжело дышал и с последних сил выстилался над запёкшейся от жары улицей.
«Спал;х!», «Спал;х!» – непрестанно кричал казак, завидев любого встречного.
И уже через минуту его измученный конь скрылся за перелеском, откуда ещё долго доносился перестук копыт и надрывный крик казака.
– Барыня, барыня, – обратился к тётушке старый возница, с которым она не разлучалась всю жизнь, – (когда и успел, всегда думала она, с молодого красавца-парня состариться и согнуться – так и не заметила), – война, голубушка.
– Как война? Как можно – война, скажешь тоже. Какая война?
И, когда сознание её провернуло эту мысль, она сразу, постарев на целую жизнь, сгорбилась, подбородок её затрясся, и из глаз потекли обильные слёзы:
– Господи, – запричитала тётушка, – а как же они? Господи, сохрани моих детей.
Но кому нужны были в эту пору страшной сумятицы эти две, пусть даже самые чистые и искренние, святые души?

***

С дальних сёл на станцию стали прибывать толпы молодых мужиков, призванных защищать «Веру, царя и Отечество», на рысях подходили казачьи сотни, которые похвалялись перед мужиками своей удалью и уменьем.
– Да мы, – скалился усатый, с богатым чубом из-под фуражки молодой урядник, – пока этих лопатников довезут до фронта – уже с германцем разделаемся.

– Шутишь, – подпевал ему зелёный совсем, видно, что в строю ещё не был, первогодок, – весь Дон поднялся. Не дадим ворогу на поругание родную землю.
И тут же – лихо свесился с седла на левую сторону, и чуть не обняв молодую девицу за плечи, прокричал ей прямо в ухо:
– Не печалуйся, красавица, вот разобьём германца, и я к тебе свататься приеду. Будешь ждать?
Девушка зарделась румянцем и не по годам серьёзно и строго сказала:
– Храни вас Господь, солдатики. Возвертайтесь живыми, а мы вас будем ждать, – и перекрестила балагуров, троекратно, крестным знаменем.
Молчал только старый и опытный вахмистр, на груди гимнастёрки которого отблёскивал потемневший Георгиевский крест и две медали – этот знал цену войне и крови, и с жалостью смотрел на молодых и беззаботных, ещё не накупавшихся в крови казаков и думал про себя:
«Эх ты, куга зелёная, вот как вывернет тебя наизнанку от пролитой крови и первой загубленной жизни, когда не можешь ни есть, ни спать, да и сам белый свет не мил станет в эти минуты – тогда поймёшь всю цену жизни. И эти минуточки вспомнишь, и к мамке запросишься, да кто ж тебя к ней-то отпустит? Когда сам кровавыми слезами изойдёшь, да спать не сможешь – вот тогда поймёшь, что война – глубоко противна человечьей природе. А то, вишь, землю ещё не пахали, с девками не нацеловались – а уже кровь лить собираются. Да, вражья она, но тоже ведь люди и матери, как и наши, изойдутся слезами, ежели их дети полягут костьми на земле нашей».
Так он и ехал, один, сам по себе в толпе молодых и говорливых казаков, многим из которых, это он знал точно, не вернуться домой и не увидеть пенных волн Тихого Дона.
То тут, то там – лихо наяривала гармошка и ноги, в лаптях, тяжёлых сыромятных опорках и щегольских казачьих хромовых сапогах, выбивали на станционной площади «Барыню».
Владислав Анненский сразу же заявил тётушке и Ксении, что убывает в полк.
– Прошу тебя, родная, прими это, как знак нашей любви и нашей верности, – и он протянул Ксении бархатную коробочку с кольцом необычайной красоты, покрытом россыпью бриллиантов в виде диковинных восточных узоров.
Ксения протянула правую руку и кольцо, словно оно всегда было там, украсило её безымянный палец.

***

А в ночь, никого не таясь, она по своей воле пришла к нему.
Оставим их наедине в эту единственную их ночь, которую им подарила жизнь. Словно сам Господь хранил их союз и тайну и поручался за их любовь – великую и светлую.

***

Утром Владислав уезжал на фронт.
И юная женщина провожала своего мужа пред Господом, со спокойной душой. Она верила и знала, что Господь защитит его и сбережёт его жизнь.
О себе она не беспокоилась. У тётушки ей было уютно и спокойно, а о надвигающихся грозах на Россию ей было неведомо и о них – не только она, но и все живущие на просторах Отечества, даже не догадывались.

***

И Господь услышал её молитвы.

Анненский воевал успешно, был отмечен множеством наград и милостей, а к пятнадцатому году принял батальон, который, затем, прославился в знаменитом Брусиловском прорыве и молодому командиру сам Государь вручил Георгиевское оружие – самую желанную, особо чтимую в офицерском кругу и почётную награду.
В майские дни пятнадцатого года пришла к нему долгожданная весть – у него родилась дочь. И в письмах, а они приходили почти ежедневно, Ксения описывала ему каждый день дочери, обводила её ножки и ручки, которые он целовал десятки раз.
И пожившие уже офицеры, с завистью смотрели на молодого капитана, а вскоре – поспел за его геройство и очередной чин – подполковника, и молились за его высокое счастье.
Но фронт к марту семнадцатого года, стал неумолимо рушиться.
Измена и предательство везде взяли верх, «… и я помню, – говорила бабушка, – хотя и была девчушкой совсем, как нас всех оглушило известие об отречении Государя от престола и установление в стране хаоса и полного безвластия».
– Все, все предали Государя, сыночек. И генералы отреклись, и церковь, я помню, грамотная была, с манифестом обратилась, ко всем православным о службе Временному правительству.
И даже родство – и то оттолкнуло его от себя, красные банты на мундиры нацепило.
Бабушка горестно вздохнула, словно вновь переживая те далёкие события, и продолжила:
– В ту пору тётушка Ксении и предприняла попытку найти более тихий, по её представлению, уголок. Собрали свои пожитки и тронулись в путь, к Ростову, там проживала дальняя родня княгини Вяземской – тётушка её матери, древняя уже, совсем старушка, с двумя дочерьми.
Было видно, как тяжело ей даются эти воспоминания, даже губы побелели:
– Не знаю доподлинно, что случилось в этой дороге. Но сказывали, налетела на их колонну какая-то банда дезертиров.
Тётушку убили сразу за то, что не отдавала шкатулку с семейными ценностями, тяжело ранили Ксению.
А девочка, второгодок, сгинула. Словно сквозь землю провалилась.
Бабушка вытерла морщинистые щёки, все в слезах, своим фартуком и повела свой рассказ дальше:
– Ксению подобрали добрые люди. Выходили. Почти полгода она была в забытьи. А как только пришла в себя – сразу же стала искать дочь. Обошла все сёла, все станции, но никто ничего утешительного ей не сообщил.
– Не знаю уже, – сокрушённо, со слезами сказала бабушка, – каким путём она известила Анненского о своём горе, о пропаже девочки, но вскоре получила от него ответ – очень страшный и неправедный.
Бабушка стала перебирать руками свой полушалок и печально повела своё повествование дальше:
– Он во всём произошедшем обвинил Ксению и заявил, что более не желает знать её и полностью освобождает от данных ему обязательств.
Горе молодой женщины можно понять. И она, только чуть собравшись с силами, ушла в монастырь. Вот с той поры, я её, голубку, и знаю уже хорошо.
Анненский шёл на поправку. И всё чаще заводил речь с Ксенией о восстановлении их отношений. Просил, искренне умолял, чтобы она простила его за те поспешные и неправедные слова обвинений.
Да, видать, душа её окаменела, выжгло всё в ней его неправедное осуждение, и она не могла ему простить той страшной обиды.
Так и заявила, что отныне она – не его, а Божья служка, на всю свою жизнь.
– Вас же, князь, считаю во всех своих заявлениях и… обязательствах предо мной – свободным, – и вернула ему то памятное кольцо, которое он вручил ей накануне войны.
– Не знаю, что потом с ним сталось. Говорят, всё смерти искал, да она его миловала, и всю гражданскую войну он провоевал у Деникина. Вышел в большие чины. Но никогда на его лице никто не видел более улыбки, а в сердце – жалости. Стал весь седой, много греха и крови было на нём. И он не искал у Господа прощения, а всё более ожесточался.
– И когда белое движение изошло из Крыма – его следы потерялись. Никто больше, никогда, о нём не слышал ни слова.
И бабушка при этом истово перекрестилась:
– Храни, Господи, душу его, освободи от прегрешений вольных и невольных.
Тяжело задумалась, что-то про себя долго шептала и осеняла, ежесекундно, лоб свой крестным знаменем. А затем договорила:
– Видишь, внучек, как она жизнь-то поворачивает, что с людьми делает. Им бы жить в любви и согласии, а вместо этого – такая страшная беда. Неизлечимая рана.
Ксения же – умница. Как умерла матушка-настоятельница монастыря, сам архиепископ рукоположил её в сан, да и назначил вести монастырь дальше, по дороге угодной Господу.
Как-то обошлось, не знаю даже почему, но монастырь не тронули ни советы, ни даже фашисты в годы оккупации, хотя матушка Ксения не одну православную, а в особенности – иудейскую душу спасла.
Видать, не завелось у нас иуды и мы так и жили своей дружной семьей. Трудно, нищенствовали, но никто обители не бросил.
И в этом был духовный подвиг Ксении. Умела она добрым словом вселить в души монахинь и послушниц такую веру, что всех испытаний была твёрже и помогала их перенести.
А уж красоты, скажу тебе, была – небесной. Мне кажется, что и монастырь уцелел потому, что  при взгляде на неё – немел любой, кто хоть раз встретился с её глазами. Не способен был сотворить зло.
Так мы и дожили до освобождения в сорок четвёртом году. Бои за Севастополь были страшными, а Ялта-то – на подступах. Поэтому насмотрелись мы всего.
Во время бомбёжки был разрушен Храм в обители (потом долго мы его восстанавливали), много при этом люду побило, а Ксения – там ведь была и с проповедью к людям обращалась как раз в этот миг, а на ней – ни единой царапины.
Знать, хранил её Господь для своей службы и отводил от неё всю беду.
Бабушка замолчала.
По привычке отёрла чистым передничком рот, и радостно блеснув глазами, продолжила:
– Но дожила, голубка наша и до своего светлого праздника.
В чести и великом признании людей, дожила. В их любви к ней высокой.
 

И она истово перекрестилась.
– Не помню, в какой день, старая уже стала, забываю многое, но как-то сразу после освобождения Крыма от фашистов, в Храм зашли двое военных – красавец-танкист, на гимнастёрке его Золотая Звезда сияла и множество иных наград, а с ним – молодая, лет двадцати девяти – женщина.
Тоже офицер. Врач, значит, так как я помню, что погоны её были в зелёном канте, а на них – четыре звёздочки, не знаю я, что за чин.
Учтивые. Он, танкист, снял свой шлём, не таясь – перекрестился в Храме, а она так и осталась в зелёном беретике.
Купили свечи и стали ставить их, сначала – за упокой, я думаю, товарищев своих поминали, а потом – у иконы Божией матери. Много что-то их поставили. И молча застыли пред иконами.
Бабушка глубоко вздохнула и надолго замолчала, а затем, справившись с собой, повела рассказ, который захватил и меня дальше:
– И в это время из притвора вышла настоятельница монастыря, наша матушка Ксения.
Вышла и обмерла, голубка. Смотрит на молодую женщину-врача, а из глаз, градом, катятся слёзы и никак она не может их унять.
Даже танкист от изумления опешил. Перед ним стояли, совершенно похожие друг на друга две женщины необычайной природной красоты, только одна из них была постарше, вот и всё различие.
– Доченька, кровиночка моя, – простонала, наконец, Ксения и чуть не лишилась чувств, не подхвати её герой-танкист вовремя.
И, едва чуть оклемалась, проговорила тихим голосом, обращаясь к дочери:
– Я же всю жизнь, ежедневно, молила Господа за твоё спасение. Видать, услышал он мои молитвы.
И она горячо прижала к своему сердцу родную дочь, неведомо по каким законам наречённую чужими людьми, что подобрали её тогда, в семнадцатом году, в лесу, замерзающую и голодную, раненую в правую ручку – тоже Ксенией.
А дочь почувствовала в настоятельнице монастыря свою мать сразу. Прикипела к ней, не оторвать.
И так они долго стояли посреди Храма, осыпая друг друга поцелуями.
А потом, за скромной трапезой, мать рассказала дочери и её суженому всю их общую историю.
И вдруг вскинулась:
– Ксения, доченька, мало надежды, но я сама тебе надела крестик на шею. Особый, на нём образ Божией матери запечатлён. Не помнишь?
– Мамочка, мамочка моя, – запричитала дочь, – а он и сейчас со мной, – и она расстегнула пуговки гимнастёрки и извлекла золотой крестик, о котором только что говорила её мать.
Счастливые, обнявшись, они втроём не скрывали своих слёз великого изумления, радости и восторга.
– А вскоре, – доносился до меня голос бабушки, – и война закончилась. Её молитва, Настоятельницы нашей и воля Господа сберегли жизнь и танкисту-Герою, и Ксении. Он стал командиром какой-то бригады, говорила матушка-игуменья, танковой.
И после войны они, с Ксенией-младшей и доченькой, была уже к этому времени, поселились в Ялте, где живут и до сей поры.
А она, голубка наша, уже восемь лет, как предстала пред Господом. Счастливой уходила, ибо её руки покоились в руках любимой дочери и зятя, а рядом были и её любимые внучка и внук.
– Завтра, как пойдёшь на кладбище, знаю, всегда там бываешь, своих товарищев не забываешь по Афганистану, молодец, так вот – у главных ворот – сверни направо и пройди метров семьдесят.
Ты её могилку сразу увидишь. Всем миром ставили памятник. И обсуждали всем миром. Положи и за меня цветочки. Я уже не дойду. Старой стала.
***

Утром я был на кладбище. Не доходя до могилы Ксении, я увидел – лебедь из белого мрамора взлетал в небеса, к Господу. Так стремилась к нему и душа Ксении.
И когда я возложил цветы за себя и за бабушку, почувствовал, как волны тепла и нежности проникли в самое моё сердце.
И мир вокруг стал радостнее и роднее. И хотелось жить праведно, нести людям только добро и свет.
Настоятель Храма, с которым я потом беседовал, нисколько не удивлялся моему чувству.
С уважением посматривая на мою Золотую Звезду, тихо произнёс:
– Не ты, сын мой, первым говоришь об этом. Многим помогает наша Ксения. Исцеляет многих. Души людей врачует. Примиряет непримиримых.
А ночью, в день её именин, над её могилой золотой свет исходит. И тот, кто его видит, не страшится потом никаких испытаний. Всё превозможет и всё перенесёт. И в сердце своё не впустит жестокости, пустого и зряшного слова.
А молодые, кто придёт к ней поклониться – живут счастливо и в полном ладу.
Перебирая чётки в своих руках, посмотрел мне прямо в глаза и продолжил:
– Светлая была душа. Божья. И я счастлив, что в моей обители, за которую ответствую пред Господом, она похоронена. Каждый день к ней наведываюсь.
И он размашисто, искренне и с большим чувством, осенил меня троекратным крестным знаменем:
– Царство ей небесное, а тебя же, сын мой – храни Господь во всех испытаниях.

***