ЧАСТЬ I.ВОЙНЫ ЦВЕТОВ
(Здесь сокращена. Издана в э/ф издательствами Дельта-ИНФО и Стрельбицкого)
Глава 1. В поисках Пятниц.
“Я иду с правильной, я иду
правильной стороны холма!”
Эскимосское приветствие
Человечество ничего не сделало для своих детей! Это изречение я бы сделал лозунгом и носил на демонстрациях, обсуждал бы его в...(только не в Думе), выступал с ним по ТВ, сделал его бы смыслом жизни. Поразительно, как быстро взрослые забывают все свои детские проблемы, хотя именно из-за них большинство и вырастает такими закомплексованными, мелочными, желчными, жадными и злобными тварями...
В детстве я рано столкнулся с необходимостью решать самостоятельно проблемы сложной психологической совместимости: семья, школа и улица требовали от меня разного поведения. Совершенно, на мой взгляд, не совместного друг с другом. Не знаю существовали ли такие проблемы у других - были ли они в этом смысле более пластичными или толстокожими - не ведаю. Но убеждён, что многое тут определялось семьёй. Точнее, воспитанием в ней.
Моя, в мамином лице, требовала от всех нас всегда и во всём максимальной честности и искренности, расценивая любую шаткость наших жизненных позиций как слабость, слабость как двоедушие, а двоедушие как предательство и капитуляцию. Считалось, что это и есть падение и никаких дел с таким человеком иметь уже нельзя. В любых обстоятельствах у тебя должна быть своя собственная, единственно возможная линия поведения. Бесхребетность - это несуществование. Этот тезис был чем-то вроде прописной семейной истины, которой было необходимо всем, всегда и во всём, придерживаться. Однако, я находил, что в каждом отдельном случае даже и у нашей мамы это жёсткое правило, всё-таки, изменялось. Правда, это у неё уже называлось “умением вести себя в определённом месте”. Целесообразность такой гибкости я иногда оценивал. Допустим, в узкой компании - на пикниках или охоте, запросто дозволялось то, что было запрещено “на людях” - в гостях или театре. Дома эти нюансы поведения казались мне разумными - было очевидно, что они призваны облегчить вам жизнь, но там я находился среди родных, которые не требовали от меня превращения в электро-чайник…
И совсем другое дело была школа, которая, по моему глубочайшему убеждению, практически ни чем не отличалась от тех застенков гестапо, что я видел в кино. Фашисты, они везде фашисты - в школах учителя мучили детей примерно так же, как в кино немцы гноили своих партизан. Заплечных дел мастеров орудовавших по обе стороны экрана роднило одно - обе зондеркоманды требовали от своих заключённых бездумности, бесхребетности, полного подчинения и абсолютной безликости. Больше всего моих штурмбанфюреров раздражала моя полная неспособность превращаться в мебель. Более жуткого учреждения я не встречал вплоть до института, где оказалось не многим лучше. Зато сына своего я отправлял на этот фронт уже подготовленным - ещё в 3-м классе я дал себе клятву, что буду честно предупреждать своего будущего ребёнка обо всём. Я буду его главным консультантом по этой жизни!
Прежде всего я объяснил ему, что та детсадовская лафа, где они матюгались, как извозчики и дрались мебелью (очень престижный детский сад!) окончилась, и следующие 10 лет своей жизни ему предстоит провести в дурдоме. То, что его называют школой, не должно расслаблять - это русский национальный обычай посильного умолчания. Плохо, конечно, что время это уйдёт даром, так как те полу-знания, что там вдолбят, вряд ли где ему пригодятся, но что необходимо знать, прежде чем переступить порог этого гнилого места?
Во-первых, что в учителя идут люди малокультурные. В сущности, это интеллектуальные отбросы общества. Это те, кто не поступил в МГИМО, МГУ, МВТУ, МИФИ и МАИ. А также и в университеты, мединституты и на юрфаки. И,наконец, те, кто не попал даже на биофаки и в политех. Вот это-то всё добро дружно и валит в пед. Далее. Все школьные программы неудачны. Дубовы они потому, что их и пишут дураки. Учебники неполны и примитивны, занятия тупы - там гонят лишь план, заталкивая в детские головы никому не нужную информационную кашу. Чего стоит одна идея, что языку может обучить не его носитель?!!
Итак, учителя. В основном это женщины, что означает, что настроение у них и без того неуравновешенное, подвержено месячным, а поскольку половина из них ещё и старые выдры, то у всех них климакс. Отчего они особенно непредсказуемы, раздражительны и злы. Учеников они ненавидят уже за то, что они ученики, но ещё больше за ум, так что показаться там умным уже опасно. И очень! Причём, ними абсолютно нельзя спорить, раздражать, в уж тем более, отвлекать их от собственных мыслей, задавая вопросы, потому, что они постоянно думают лишь о том, где что купить, поскольку дома их ждут свои такие же лоботрясы. Если не хуже. Все они мстительны, зануды и истерички. Скрепя сердце, я открыл сыну страшную тайну, что подавляющее большинство взрослых вовсе не умны, а некоторые, так и просто идиоты. Я просил его заранее простить людям всю их будущую дурь - ведь каждый из людей имеет право на ошибки независимо от своего возраста…
Ученики. Эти будут, скорее всего, не лучше. Во всяком случае, в его классе будет по меньшей мере 3 откровенных чикотило, которые будут намного здоровее его. И при каждом удобном случае эти жертвы абортов будут стараться продемонстрировать ему свою силу, чтобы испортить настроение. Тут необходимы крайние меры - неплохо быстро показать лезвие бритвы как можно ближе к глазам или горлу, а в драке постараться пнуть по голени или яйцам. Ну, и конечно, поскольку ты проигрываешь в физической силе (где те отжимания и приседания, которые я тебе постоянно вдалбливал??!), то и драться тебе придётся с максимальным напряжением сил и с предельным упорством - с о с т е р в е н е н и е м ! Я показал ему некоторые приемы драки лёжа, особо обратив внимание первоклассника на правильный захват стопой чужого голеностопа, болевое удержание, надёжные пережимы сонной артерии и глазных яблок. Идеально заработать репутацию “психа”- таких боятся и лишний раз не трогают. Я перечислил ему все шоковые точки, которые здесь опускаю, настоятельно посоветовав иметь при себе нож. Позднее я снабдил его элегантным вариантом “раскрутки”, которую носят в кино все уважающие себя гансгстеры, показав заодно и где храню свой газовый пистолет. Я дал ему карт-бланш на любые его действия, клятвенно заверив, что заранее нахожу их оправданными: “Делай по ситуации всё, что сочтёшь нужным - в тюрьме за тебя отсижу я. И никогда ни из-за чего не переживай - мы всегда сможем нанять тебе репетиторов и домашних учителей. Школа тебе нужна не для знаний. Это учебник жизни - без неё любое образование будет не полным: надо, Федя! В крайнем случае, я всегда смогу её взорвать”. Сын, зная, что обычно я вылетаю птицей прямо из окон когда его обижают, не усомнился ни в одном из моих обещаний. Забегая вперёд, скажу, что боялся все эти годы мой ребёнок лишь одного - как бы я не узнал ненароком, кто и где его обидел...
Я провожал его в престижную - одну из лучших школ России, находившуюся через дорогу, в маткласс, в школу для местной элиты, действительно очень приличную, одной из первых. получившую диплом “Школы ХХI века”. Тем не менее, в нескольких случаях мне пришлось драться и самому и даже демонстрировать ствол. А 2-3 главарям местных банд я подробно разъяснил, где и как именно я их при случае, грохну. Словом для того, чтобы мой ребёнок не получал в школе ненужных психотравм, от меня, как любящего родителя, потребовалась некоторая предварительная работа. Зато, когда лет через 5 я зашёл туда за какой-то справкой, его там все ещё прекрасно помнили как исключительно вежливого, внимательного и воспитанного юношу. “Ну, ещё бы…” - подумал я, не став объяснять, что у него был лучший в мире консультант по всем школам мира. А воспитателем абсолютная правда. Мой ребёнок заранее знал куда и зачем его посылают, но знал также и то, что его родной дом со всеми своими ресурсами придёт к нему на помощь в любой момент - его спина была мною уже надёжно прикрыта. Моего заряда ему хватило до самой аспирантуры. А уж как выбирают себе аспиранта – это вообще что-то запредельное, Так как , в аспиранте его научного руководителя не должно раздражать ни что. Ни голос, ни манеры, ни внешность, ни даже и биография. А уж отбор на кафедру, где одних академиков за десяток! Штирлиц тут отдыхает. Вот туда бы он уж точно бы никогда не прошёл – это тебе не Рейхсканцелярия, не гестапо и даже не абвер. Там всё уже по-взрослому…
Разумеется, о таких глупостях как оценки и опаздания на урок и речи быть не могло - я знал по опыту, что из застольных бесед он почерпнёт много больше, чем во всех школах мира. Так оно и было - главная трагедия его жизни происходила, когда дом был полон гостей, застолье в разгаре, а мать отсылает его спать - как это было мне знакомо!! Я боролся с этим как мог! Пропусков занятий я не замечал, считая, что в школу надо ходить только по желанию, плотно перекусив и хорошо отдохнув - в своём детстве я дал себе клятву, что не позволю будить своего ребёнка по утрам. В его школе за 10 лет я был лишь однажды - когда забыл ключи, но сразу же после её посещения провёл с домашними беседу, что дитё необходимо освободить от всех домашних обязанностей, переведя на щадящий режим из игр, прогулок и отдыха. За обедом я принялся тайно его смешить, пока его же из-за стола и не выгоняли. Это вошло в привычку и он стал есть, закрываясь от меня рукой. В его школе оказалось ещё хуже, чем даже во времена моего ужасного хрущово-брежневского детства - учителя там орали на детей как бешеные!! Я вспомнил маму, утверждавшую, что учитель, хотя бы однажды повысивший голос на ученика, уже не имеет права преподавать. Слышала бы она этот рёв!..
Меня заботило тут совсем другое - мой ребёнок должен всегда чувствовать в своей семье абсолютный тыл - место, где его примут любого и оправдают, чтобы он ни совершил. Это и есть дом - единственное место в мире, где тебя все любят и где все всегда за тебя. Я готовил в школу сына, помня, как мытарили в ней меня - у меня как раз такого тыла-то и не было: моя мать выступала против меня. Она была на чужой стороне. Она была преподавателем в той самой школе...
Конкурировать со школой моего детства, в моём представлении, могла только местная живодёрня. Впоследствии институт несколько расширил мои представления об обществе, в котором меня угораздило родиться, но тогда я уже знал, что живу в концлагере, который располагается в другом концлагере, который... и так далее. Короче, я находился в правильной концентрической системе всё более концентрационных лагерей, в котором любой гауляйтер педагогики мог сделать с тобой всё, что угодно. В школе я этого ещё не знал, хотя о многом и догадывался. Так, что не удивительно, что ненависть ко всем школам и институтам в мире въелась в меня на всю мою жизнь...
Школа где меня мучали, тоже считалась образцово-показательной и была у начальства на очень хорошем счету, поскольку малейшие проявления индивидуальности искоренялись в ней уже в самом зародыше. Так, что конечный продукт этого славного учреждения являл миру законченного строителя социализма: полузабитого полуробота. Естественно, что третьим полюсом - как своеобразным выпускным клапаном моей драматической жизни, оказалась улица - наиболее отпетые соседские мальчишки, особенно привлекательные мне своей абсолютной распущенностью. Гекльберри Финн по сравнению с ними был эталоном послушания и благопристойности. Три этих мира были яростными антагонистами, но мне некому было этого объяснить и, помятуя мамины наставления, я постоянно искал в них максимально приемлемую для всех трёх единую форму поведения. Единственно правильную... Лишь много позже я осознал, что детская эта борьба моя была глубоко естественным инстинктом сохранением самого главного, что есть в каждом человеке - его психической целостности. Мой юный организм противился, как мог, любым формам лжи и неискренности, как главным угрозам своего мира внутреннего. Он стремился и хотел быть везде максимально естественным и одинаковым - только самим собой. Постепенно, я принялся наблюдать, как выходят из этой ситуации другие. Меня удручало, что для большинства этой проблемы не существовало вовсе. Вообще!..
Самыми счастливыми, по моему убеждению, были те, у кого было хоть какое-то своё - всё равно какое - любимое занятие или увлечение, которому они самозабвенно и предавались. Один день и ночь мастерил какие-то модели чего-то, другой собирал невероятные радиостанции, третий увлекался музыкой и коллекционированием пластинок, четвёртый был повёрнут на спорте, пятый бредил рыбалкой и вообще природой, шестой был рабом своей собственной всеобъемлющей жадности. Я понял, что если хочу быть по настоящему счастлив, то мне срочно необходимо найти какое-нибудь своё любимое дело. Для начала я лихорадочно занялся чуть ли не всем сразу, но того всепоглощающего кайфа, который читался на лицах моих знакомых, почему-то, не испытал. Собственная непригодность к различным хобби меня порядком подрасстроила и я стал ещё внимательнее наблюдать, пытаясь понять, что помогает людям балдеть от вещей, оставлявших меня равнодушным.
Вторая категория представляла собою наоборот, наиболее несчастную, на мой взгляд, породу жителей Земли. Эти просто не знали, куда себя деть и что им вообще делать со своим свободным временем. Была, правда, ещё и третья, в которой собрались совсем уж отвратительные типы - в основном дурашливые клоуны и врали, которые или тупо и жестоко дурачились, или дурашливо приставали, мешая жить другим. Я торопился. Не за горами было время выбора специальности и требовалось быстрее найти себе занятие по душе. Я уже понимал, что от того как я смогу совместить своё увлечение с профессией и будет зависеть радость всей моей жизни. Радость от всего того, что в ней встретится...
С другой стороны, выбор профессии представлялся мне делом трудным и нудным, поскольку моим мечтаниям об архитектуре и археологии не суждено было сбыться. Да и им, в свою очередь, также предшествовал длительный разлад между небом и наукой: лётчиком-испытателем и физиком-теоретиком. Оставалось одно - проторенная сёстрами и другими родственниками, прямая тропа во врачи. Во всяком случае, это занятие гарантировало хоть какую-то близость к живым существам, так как от всех формул и железяк в мире на меня тянуло могильным холодом. К тому же, пользуясь моей доверчивостью, меня время от времени надували разные пройдохи и прилипалы, так что мой интерес к человеку был где-то и сугубо практическим. Как бы это, мечтал я - так научиться разбираться в людях, чтобы распознать негодяя ещё до того, как он раскроет свой рот? К тому времени я, правда, уже имел некое подобие классифиации людей, мало чем, отличавшейся, впрочем, от таковой у остальных - все подразделялись в ней на “плохих”и “хороших”. Дополнительно я различал ещё “душевных” и “злых”. Первые были тёплыми и живыми, им можно было открыться, у них были чувство меры и юмор. С ними можно было дурачиться и было не страшно оказаться в сложной ситуации. Им никогда от тебя ничего не было нужно - они больше давали, чем брали. Зато вторые действовали на манер пиявок. Эти присасывались к тебе уже основательно и не отлипапи до тех пор, пока не получали своего, после чего уползали в тину и ты их больше не видел. Но был разряд людей, мотивы поведения которых казались мне сложными и прочесть их намерения я был ещё не в состоянии. Так появился раздел “открытые” и “закрытые”. С первыми можно было быть откровенным, а от вторых надо было держаться подальше - эта публика была себе на уме. Но одно я уяснил уже чётко - на каждом из людей всегда остаётся отпечаток его поступков, так как каждый является не только их генератором, но и их распространителем. Отпечаток этот ощутимо сохранялся на вещах, животных, но особенно на жилище. Много позже, рвботая участковым врачом, я часто поражался, как много может рассказать о жильцах их прихожая...
Любопытно, что хотя я и хотел быть “очень умным”, интеллект в моей классификации заметной роли или не играл, или играл сложную. Во всяком случае проявления его в ней существенно различались, поскольку допускали множество градаций. Так, наряду с “пониманием” и быстрым “усеканием” проблемы существовали ещё сообразительность, смётка в делах, практическая смекалка и так далее, не говоря уже о чисто житейских практичности и ловкости. Кроме того, я различал разницу между профессиональными и жизненными знаниями, поскольку часто наблюдал, что даже толковый специалист не может нормально устроить личную жизнь. Да и вообще, люди с деньгами и дипломами были сплошь несчастливы. Знания, на мой взгляд, порождали самогипноз - человек, напичканный формулами, уже не мог уразуметь даже простых вещей, если они отличались от того, чему его учили В самом интеллекте, как способности схватывать суть, я различал две части - одна требовала от человека лишь логики и здравого смысла, зато вторая была связана с элементами предвидения и была сродни к какому-то не очень понятному и трудно определяемому мной чувству. Причём, первая не зависила от поступков человека, являясь скорее технической стороной его мозга; тут были математические, музыкальные и шахматные таланты, способности к наукам и технике. А вот вторая была напрямую связана с чистотой его слов и помыслов. Её человек утрачивал сразу, как только начинал лгать и совершать подлости. Но и она, как и первая, тоже как-то зависела от тренировок. Так, например, я знал, что по некой “атмосфере” в комнате можно довольно верно определить, что происходило в ней раньше, а по переплёту книг можно догадаться, вложено в них что-нибудь или нет. Некоторые события предупреждали о себе еле заметными знаками, а счастливому стечению обстоятельств часто предшествовали потери. Мир казался очень сложным и первым серьёзным шагом в нём и должно было стать моё образование. Необходимо было выбирать такое, которое бы развивало. Тем более, что влиял не столько преподаватель, сколько люди, среди которых давались знания. Одно присутствие дураков уже мешало тебе думать. А этих вокруг всегда хватало...
Одновременно с развитием своих способностей я хотел перенять опыт моих незаурядных - это я уже тогда отчётливо понимал - родителей, представлявших пару, стойко переносившую все подарки и злоключения своей неровной судьбы. В них я наблюдал такое сочетание черт характера, которое потом уже нигде не встречал. Мне нравилось в них всё, но больше всего то, как здорово они умели выбирать друзей, которые не бросали в беде. Своих таких у меня ещё не было, поэтому мне ничего не оставалось как любить родительских, особенно же гостить у них...
Самое время заметить, что оба моих родителя рано наполовину осиротели и в 14 лет были уже кормильцами своих полусемей. Это были самые отпетые работоманы, которых я когда-либо видел. Они не могли прожить без работы и часа и затихали лишь к вечеру за грудами своих книг и газет, шурша ими часами за большим столом в гостиной, словно мыши. Начав с подмастерья в паровозном депо и пройдя все ступени до машиниста, отец на этом не успокоился и через десяток лет был видным партийным боярином, устроившим семейство в доме из десятка комнат с домработницами и шофёром. Весной, летом и осенью он пластался по всему своему району с его многочисленными сёлами и деревнями, отбывая сразу после уборочной с мамой в Москву и далее в Сочи, Кисловодск или Мухолатку. Иногда они брали с собой и детей. В доме, хотя он постоянно отсутствовал, перед его именем трепетали. ”Папе скажу” приравнивалось к чему-то немыслимо ужасному, почти поднебесному. Для старших детей это, в первую очередь означало, что их не возьмут на семейную забаву №1 - охоту. Тут не помогали уже и обещания, что ты будешь есть у костра всё - даже сало! Наказание считалось жестоким, поскольку означало лишение невероятной гаммы захватывающих приключений - на “семейных” охотах стрельба велась из машин, в которых имелись облегчённые винтовки и для детей. Стреляли все. Помногу и сызмальства. Этих навыков требовал сам инструмент наших охот - малокалиберная винтовка. Мелкашка. Других у нас почти что и не было...
Я был поздним ребёнком в семье - разница с братом была у нас приличная и многое из замашек прошлого уже не застал - наш папа был уже не тот. Но дичь билась десятками и на моей памяти, хотя мы охотились с отцом “скромно” - чаще вдвоём и винтили в основном по тетеревам. Охоты эти были предельно кратки - уезжая утром, мы возвращаясь к обеду с десятком тетеревов и тетёрок. Охота “мелкашкой” ювелирна - птица редко подпускает к себе ближе полсотни метров. Это вам не охотничье ружьё, где отдача, грохот и дробь летит стаей в пол-метра. Это охота одной дробиной. Наверное, ещё и поэтому стрелялось у нас много. Всегда и везде - по любому месту и поводу. Кроме стрельбы на охоте и в дороге - “для разминки”, стреляли часто прямо дома - во дворе и в саду, на покосе, на реке и на озёрах. Стреляли всегда и все наши гости обоего пола, на всех наших сборищах, поездках и пикниках. Часто вставали прямо из-за стола, выходили во двор, стреляли по мишеням, потом разгорячённые стрельбой вновь принимались за еду и питьё, читали стихи, спорили, выпивали, закусывали и снова стреляли. Стреляли на рыбалках и даже в лесу у моих пионерских лагерей, когда приезжали ко мне в гости. Словом, стреляли везде, много и со вкусом.
Все успешные охоты (других не помню) заканчивались дополнительной стрельбой по мишеням и гильзам. При такой практике хорошо в доме стреляли все, кроме старшей сестры, не бравшей в руки оружия. Отец стрелял великолепно - с десятка метров он срезал головки у спичек. Мой брат школьник, ходил со своей винтовкой на виду у милиции даже по городу, тренируясь в стрельбе по оврагам. Но я стрелял лучше - почти как отец. Пройдёт с десяток лет, и уже студентом, на Байкале, в горах на Фролихе я сниму гуся на воде с расстояния в треть километра и вся наша ватага будет поражена моей фантастической меткостью. Правда, пока они прыгали и орали от радости, восторгались и спускали свой плот, гусь пришёл в себя и чапая по воде боком, боком, встал на крыло и таки-ушёл - рана его оказалась не смертельной. Оно и понятно, что этой махине каких-то 20 свинцовых грамм. С тех пор я уже никогда не брал той нашей детской винтовки в руки...
Птицы и зверя в Сибири было видимо-невидимо и неудивительно, что даже дети здесь быстро становились заядлыми охотниками. Рекорд принадлежал отцу, младшей сестре и брату в течение нескольких часов набивших однажды полную легковушку дичи - несколько десятков уток. Домой привезли с сотню; раздавалось водителю, родне, прислуге. Это было законом. Водителей всегда кормили лучше всех. За этим отец особенно следил. Во-вторых, они получали от охот и свою долю. Нечего говорить, что все водители отца быстро делались вроде членов нашей семьи и любили эти охоты больше нас - и за добычу, и за удовольствие. Тем более, что в них всегда присутствовал дух непредсказуемости и удальства отца - на охоту могли сорваться в любом составе в любой момент.
Однажды мой будущий свояк, ещё студент, заскочил к нам на минуту - за лекциями. Мне было почти 5, так что эту охоту я уже хорошо помню. Не успел он оглянуться, как уже сидел на кухне и делал на пулях нарезки “дум-дум”, собираясь с нами на коз, а немного погодя мы вихрем уже мчались на Север, чтобы свалиться ночью на голову какой-то сельской свадьбе, где лежали вповалку десятки человек - наша машина засела в болоте по оси и здесь нас уже не ждали; посылали трактора. Но и ночная езда имела свой азарт - на свет фар из кустов часто выскакивали шальные зайцы. Эра засилья зверья, птицы и рыбы в Сибири кончилась через пару лет “химизации”. Всё исчезло, как сгинуло... Да и мне посчастливилось застать всего лишь самый краешек того фантастически бескрайнего охотничье-рыбацкого счастья...
Из машин я больше всего любил огромный “трофейный” “додж”, стёкла в котором не опускались, а поворачивались, а из трофеев охотничьих запомнились оленьи рога и медвежьи шкуры, одна из которых долго лежала в моей комнате вместо ковра, пока как-то по весне не завоняла псиной и её не вынесли на сеновал, где я иногда спал летом. Лет через 5, вместо того чтобы окончательно выбросить, я подарил её в Ленинграде какой-то пианистке под её белый рояль и там долго визжали от восторгов. В том далёком году в тайге был неурожай и медведи шли к деревням сосать овсы; положили их тогда, как рассказывал папа, только под одними Бирюлюсами больше двухсот. Местные всё лето брали их на “шары”, устраивали засады и долбали жаканами и пулями...
Но для отца наша пальба была мелочью для забавы детей. По настоящему они развлекались стрельбой с генералом Редькой - начальником местного авиа-училища. Там они отводили душу в стрельбе уже из всех имеющихся в том училище видов оружия. Начинали с пистолетов. Затем шли винтовки, потом автоматы, за ними пулемёты с трассирующими пулями. Потом миномёт. Кончалась забава, видимо, за неимением под рукою ракет, обычной выпивкой и стрельбой из пушки ...
Но оружия и в доме хватало - отец несколько раз возглавлял делегации на разные войны и фронты. Пистолетов было 3-и, а винтовок и ружей и того больше. Брат ходил провожать своих девушек с “Парабеллумом” с 8-го класса, ну а я носил его уже с 6-го. Оружие, конечно, добавляло нам уверенности в себе, но воспользовался им только брат, да и то лишь однажды. Как-то он припозднился и возвращался по ночному Красноярску, в котором тогда редкая ночь обходилась без раздеваний и убийств - в городе тогда хороводилась своя “Чёрная кошка”и позднее время было особенно опасным. Ночная прогулка от Стрелки до вокзала приравнивалось к фронтовому подвигу. Где-то на полпути к дому он получил из подворотни дежурную просьбу “закурить” - обычную бандитскую приставалку. В ответ он срельнул поверх головы просившего. Больше, насколько мне известно, никто ни с какими просьбами к нему не обращался, куда бы он ни ходил...
Естественно, что вся наша школа знала, что иногда я прихожу с боевым оружием даже на занятия - я этого и не скрывал - и кое-кто трепетал. Жаль, что этого не знали тогда уже и все мои учителя... Больше всего меня смешил военрук, постоянно предлагавший поменять мой “Парабеллум” на его “Ласточку”. Со временем я дошёл до того, что запросто одалживал пистолет на день-другой с полной обоймой даже приятелям. Когда отца положили в больницу и я оставался дома один, то одуревая от скуки, приглашал иногда с десяток одноклассников и мы играли в квартире, дворе, саду и сараях в войну - оружия хватало на всех. Играли мы в неё настоящими - боевыми патронами, лишь высыпая из них порох, потом обедали и слушали музыку. Мать не могла понять, отчего некоторые двери в доме в странных отметинах. Теперь я могу это объяснить: за неимением дарта, тренируясь, я бросал трёхгранные штыки с наборными перламутровыми ручками, которыми приходящие мясники забивали наших свиней. До сих пор не могу понять, как это мы тогда никого не угрохали - ведь изредка попадались патроны, порох из которых мы по рассеянности и не высыпали ...
Не менее солидно обставлялись рыбалки, на которые отправлялись за сотни километров “артелью” - несколько семей на нескольких машинах, куда загодя забрасывались на грузовиках моторки и невода. Снедь и ящики с напитками привозились в подарок гостями с местных заводов. Импровизированные столы накрывались в лагере прямо на траве и тут тоже начинались долгие трапезы с многочисленными гостями из местных. Рыбы в тех местах много и сейчас ну, а тогда... и говорить нечего. Улов делился поровну, но домой мы брали только линей, осетров и стерлядь. Линей довозили живыми и они долго жили у меня в больших, врытых в саду, бочках, в которых я им устраивал сказочный подводный мир, перед тем как они попадали на кухню, где их жарили в сметане с луком и яйцами. Чёрной же икры, которая готовилась сразу по приезду, случалось до килограмма. Через много лет, уже у Тихого - на Сахалине и под Ванино я увижу узаконенное варварство, когда по берегу тянется на километры серебристая полоса из выпотрошенной и выброшенной кеты и горбуши - икру заготавливали там тоннами. И вспомню такие скромные и аккуратные, наши уютные рыбалки...
Я рос среди взрослых рано проникаясь их интересами. Всего вокруг меня было через край - и незаурядных людей, и чрезвычайных событий, и тайной информации. Застолья были многочасовыми, а иногда и внесуточными и являли собой впечатляющую школу жизни - яркую, фантастическую, запоминающуюся. К тому же они были непредсказуемыми - в любой момент мог приехать кто угодно и тут же накрывался большой стол в гостиной - таковы были наши порядки. Много пилось, елось, стрелялось, рассказывалось, декламировалось поэм и стихов, пелось песен, но ещё больше говорилось о политике. Причём вещей, о которых надо было помалкивать. Везде...
Второй страстью был спорт. Лёгкой атлетикой занимались почти все и тут были семейные рекорды: отец в молодости молотил сотку за 11.8, ну а брат уже за 10.8. Но первый выступал лишь за округ, а второй уже за молодёжную сборную России, хотя и был юниором. Десятиборец! Зато наш папа был силачём - он поднимал 8 пудов. Без рук - одними зубами. Мать играла в волейбол и теннис. Сестра бегала барьеры, играла в волейбол и шахматы. Одно время семья в полном составе гоняла крикет, затем переживала увлечения шахматами, скалолазанием и настольным теннисом, в который мы с мамой играли зимой прямо в гостиной на большом столе. Меня поджидал тренер брата, но я выбрал теннис - игру индивидуалистов.
Третьим увлечением были книги - читали помногу, но лидером тут была старшая сестра. Книг было порядочно, но все они из дома постоянно куда-то расходились - к друзьям и знакомым - и редко возвращались. Собрания сочинений стояли почти все разрозненные - кто-то подписывался, забывал выкупать, следом шёл другой и брал другое. Ядром библиотеки было несколько собраний сочинений в одном томе. Это была ещё идея Горького, осуществлявшаяся с 30-х. Больше других мне запомнился “Весь Пушкин” - громадный, в несколько килограммов том, в котором поместился действительно весь Пушкин, начиная с его лицейских стихов, хулиганских сказок и поэм типа “Гаврилиады” до писем, рисунков и анекдотов. Там была великолепно написанная (по моему Вересаевым) биография поэта, богато иллюстрированная картинами, портретами его родственников, современников и гравюрами СПБ, Царского Села и Михайловского тех времён. Так, что он существовал целиком в аромате той эпохи, среди своих родных, друзей, событий и очень естественно воспринимался. Позднее я прочёл, а потом и приобрёл вересаевские раритеты “Пушкин в письмах”,”Пушкин в жизни”, ”Друзья Пушкина”, а английский писатель и мой несьывшийся издатель Алекс Флегон подарил мне ещё и своего “Пушкина без купюр” на русском, в котором заботливо вставил вместо стыдливых многоточий и пропусков поэта все его лирические матюжки. (Не исключено, что у меня вообще единственный экземпляр этой книги в России, которая была издана в Англии лет 10 назад). То есть, у меня, действительно, собран уже “весь Пушкин”. И я твёрдо убеждён, что собрания сочинений надо издавать только так - всё в одном томе, с биографией, письмами, рисунками, картинами, с фото тех времён и мест - целиком в его эпохе. Писателя можно понять только в контексте его места в том обществе, его жизни и времени...
Четвёртой шла музыка в виде нескольких сот пластинок, которые коллекционировали родители ещё с 40-х,с американскими фокстротами, аргентинскими танго, ариями из опер, военными и рабоче-крестьянскими песнями. Все пели, но никто ни на чём не играл; учились все, но все и сбегали. Я бежал дважды - первый раз от скрипки, второй от фортепиано. (Пройдут годы и сын сбежит от виолончели.) Зато я как ненормальный колотил на ударных в местном джазе и брал целых 7 аккордов на гитаре, которых вполне хватало для любого аккомпанимента. Живопись присутствовала в доме условно - в виде вышивок, копий и литографий. Именно в таком порядке - спорт, литература, музыка и живопись - наши семейные увлечения и будут всегда со мною. Позже к ним добавятся лишь лес, горы и море. Но тайной моей страстью был фарфор - у нас в буфете было несколько красивых вещиц из него, которыми я часто любовался. Мне и сейчас кажется, что только фарфор обладает какой-то очень тёплой,человеческой магией...
Общение со сверстниками происходило на задних планах - я слушал взрослые песни, участвовал во взрослых рыбалках и охотах, в их приколах и розыгрышах, часами слушая застольные споры, чтение стихов и поэм, многие из которых отец знал наизусть ещё со времён самодеятельного театра, в котором, случалось, играл. Старшие ещё помнили, как они выли на весь зал, когда нашего папу убивали у Лавренёва в его “Разломе”... Я тоже пытался читать взрослые книги, газеты и журналы. Тем более, что дом был “клубом в клубе”: кроме друзей родителей к нам постоянно заходили друзья и одноклассники брата, мои, подруги и кавалеры двух наших невест. Всех их сначала кормили, стараясь потом каждого занять или развлечь - главную радость нам всегда доставляла радость других. Так мы и жили - настежь открытым домом, полном задора, веселья и гостей...
Естественно, что не только мои сверстники, а и учителя не знали многого из того, о чём разговаривали в нашей семье даже дети. Иногда я ловил себя на том, что за день получаю впечатлений быть может, больше, чем другие за год. Я ещё не ходил в школу, а уже знал песни Лещенко, Козина, Вертинского и Утёсова - их приносили откуда-то со стороны, как потом рок-н-роллы “на-костях” и буги-вуги. Не умел читать, но отличал Маковского от Брюллова, а Репина от Куинджи. “Венецианского купца” и “ Отелло” я прочёл в первом классе - смеха ради их мне подсунули старшие. А некоторые поэмы Пушкина и стихи Лермонтова так и вообще помнил с детства - отец читал их особенно часто - последний был его любимый поэт. Меня и тянуло к взрослым и их жизни, или наоборот, к более маленьким, а сверстники с их наивными суждениями и дурацкими речами, только раздражали. Мы были детьми разных миров и я как мог терпел их за отсутствием лучшего. Отсутствием настоящего друга...
Но к описываемому мною времени громадная семья наша переживала трагедию - она распалась и перестала существовать. Сёстры и брат разъехались на учёбу по разным городам и я остался один. Мы оставили большую квартиру в столичном сибирском городе и переехали в глушь, полную дикарей - нашего отца выбрали там мэром. И теперь в краю домов без горячей воды, мне предстояло искать собратьев по разуму. В городке, где домашних телефонов было 20 номеров и наш был за № 7. В этой неожиданной ссылке осталось лишь немногое, что ещё как-то скрашивало жизнь - охоты, рыбалки, поездки в гости и за город, спортивные секции, работа в наших садах и огородах и книги, книги, книги. Оставалось надеяться и ждать...
Мама ходила с красными глазами, рыдая втихомолку в каждом углу и её не радовали даже цветы, большой дом с постройками, папины подарки, его энтузиазм и планы. Бабушка казалась всеми покинутой и одинокой. Да и остальные тоже переживали нашу разлуку, даже шофёр Степан Трофимыч. Разлуку, мгновенно уничтожившую нашу семью. Не сильно грустил, как мне кажется, только один отец - мама принадлежала ему теперь уже полностью. Мы почти не собирались вместе, разве что наездами, да и то изредка, и тогда вновь всё оживало и бурлило вокруг, заряжаясь фонтанирующей энергией молодости. Собирались большие корзины с едой и мы отправлялись на моторных лодках на наш покос - большой абсолютно ровный луг вверх по реке, или ехали на озёра, или шли на пляжи у дома. Да мало ли что. Но всё это было летом, а осенью дом вновь замолкал и в саду, цветниках и во дворах наметало огромные сугробы. Река замерзала, лес чернел и отдалялся. Зимой оставались библиотеки, коньки да лыжи, кино, иногда театр да литературные вечера в гостиной у большой голландской печи. И не с кем было поделиться даже мыслями. Это всегда плохо, но хуже вдвойне, когда не можешь поделиться самым сокровенным потому, что не с кем ...
Так что мне ничего не оставалось, как дружить пока с взрослыми друзьями моих родителей. Особенно я выделял Бекезиных - эта была интеллигентная, приятная во всех отношениях, почти светская чета красивых внешне и внутренне, очень милых людей. В своей жизни я видел много супружеских пар, но никогда не встречал той незаметной, но всегда присутствующей предупредительности, с какой ухаживали друг за другом эти, сорокалетние уже люди. Глядя на них вы понимали, что означает слово “такт”. Они всегда казались счастливыми - прожили долгую жизнь и до старости от них всегда исходил тихий свет их взаимной любви. Правда, однажды, мама как-то заметила, что хозяйка не совсем равнодушна и к нашему папе, но наш папа стоил того. Кроме всего прочего, у меня были свои причины восторгаться обоими. Во-первых, Иван Палыч, которого папа называл просто Иваном, был директор бижайшего и самого большого в городе универмага. А я часто бывал там, покупая игрушки или патроны к своим пока ещё игрушечным пистолетам и иногда заходил к нему в гости. Больше всего в его магазине мне нравился отдел тканей - там была такая приятная стройная прозрачная дама из стекла, двигая которую, можно было наряжать красотку в любую ткань. Также там имелось и несколько автоматов, напоминавших особенно дорогое моему сердцу место: Москву - ”Детский Мир”. Почти всегда Иван Палыч уделял мне внимание, угощая в кабинете чаем с печеньем и лимоном. С ним я был наиболее дружен - мы часто ездили вместе на наши охоты и рыбалки, так что отношения между нами были приятельские. Почти на равных, хотя он иногда и отказывался участвовать в моих совсем уж отчаянных предприятиях. Его жена Антонина Ивановна была мало того, что собою чудо как хороша, так всегда ещё и бывала - а со мной особенно - нежной и ласковой. И я её любил. Я и сейчас молюсь за всех них...
К тому же она стряпала совершенно умопомрачительные лимонные кексы с орехами. В-третьих у них был громадный “Телефункен”, способный отстроиться от любой глушилки. Так, что на нём можно было довольно чисто слушать джаз, а то и сами вражьи голоса в громадном, растягивавшемся в кровать, зелёном плюшевом кресле. В-четвёртых, и это главное, жили они не в отдельном доме-острове с постройками, цветниками и садом как мы, а в самом настоящем старинном купеческом доме, где кроме них имелось ещё 7 квартир и жизнь там била ключом. Там было много разных детей, с которыми я быстро сдружился, придумав местную сногсшибательную забаву - драться в темноте коридоров придверными ковриками. Это, доложу я вам, фантастика! С тех пор я занимался практически всеми видами спорта, да и повидал немало экзотических. В Японии, например, видел соревнование (или это была национальная забава?) по прыжкам голышом с крыш в сугробы - вариант: голышом на велосипеде с мостков в озеро. Как? Неплохо, конечно, но не идёт ни в какое сравнение с битвой дверными ковриками в абсолютной темноте. Это что-то... До сих пор вспоминаю с упоением, что и говорить. Это вам не ракетой на кортах махать!..
Понемногу я подружился едва ли не со всеми обитателями этого большого дома и запросто гостил уже и не у папиных друзей, а у их соседей, живя и роясь в их журналах и книгах, где обнаруживал немало интересного. У Бекезиных я и встретил свою первую родственную душу, которую давно безотчётно искал. Это был племянник хозяйки из Чимкента. У него умерла мать и он часто гостил у тётки, заменившей ему её. Это был веснушчатый, тихий, немного грустный мальчик, в котором было что-то от Пьеро, стоически выносивший мои фантазии. Он беспрекословно соглашался играть в любые игры, какие бы я ему ни предлагал и которых я знал десятки. За скромность, дружелюбие и всегдашнюю услужливость я его очень любил. И всегда, когда родители приглашали меня в гости к Бекезиным, интересовался - гостит ли у них Валерик - так звали моего задушевного друга. Соседские мальчишки мне были неинтересны - они были грубы, задиристы и примитивны. Я играл с ними в футбол и теннис, рыбачил, ходил по грибы и ягоды, менялся книгами, дрался, лазил по садам, катался на лодках, выпиливал лобзиком, делал фотографии, ракеты и приёмники, но разговоров по душам у нас не получалось - мы были для этого слишком разными...
Неожиданно, как-то раз, на катке, я нашёл себе ещё одного друга, правда он был старше меня лет на 6-7, но на наших отношениях это никак не отражалось - в них я всегда оставался лидером и он это признавал. Я видел многое и разное, но никто и никогда не обращался ко мне с такой предупредительностью, нежностью и деликатностью, как он. Я побывал у него в гостях и пригласил к себе, представив родителям. Их такая дружба не то чтобы насторожила, но показалась странной и они за ней пристально наблюдали, но она так и осталась для них непонятной. Со временем они поуспокоились, не видя дурного. Мама, правда, как-то поинтересовалась, почему он выбрал в приятели именно меня, на что тот ответил, что ему со мной “безумно интересно”, хотя возможно, ответ был не полон. Я догадывался, что этот странный - очень вежливый, мягкий, деликатный и чем-то притягательный молодой человек, жил лишь одной идеей. Идеей свержения ненавистной ему советской власти. Я не знаю, где и как именно пересеклись с ней его пути, но более духовного и возвышенного борца с коммунистическим режимом я в своей жизни не видел. Но почему он выбрал в приятели сына партийного бонзы, так и осталось для меня загадкой. Украсть меня? Тогда это не практиковалось. Была ли у него какая-то организация или это был фанатик-одиночка, этого я тоже так никогда и не узнал, однако он спокойно и планомерно готовился к моменту, когда режиму потребуется противопоставить волю и умение каждого. Я тоже был не в восторге от советской власти, особенно от её школ и был не против освободить народ от них (неё), хотя мои планы не простирались столь далеко, ограничиваясь побегом из ужасной страны на собственной подводной лодке, проект которой у меня имелся и который я периодически обсуждал с преподавателем черчения. Маршрут был также уже хорошо известен - конечной его точкой являлся остров Пинос, где ещё с позапрошлых веков меня дожидалось запрятанное пиратами золото. Я знал, что прятали они его в пушки, жерла которых заклёпывали. Пару таких пушечек я и рассчитывал там раздобыть...
Теоретической же основой его повстанческого движения являлась полная библиотека военных приключений, точнее героический ряд майоров от Пронина до Вихря, а практическую базу составляли все виды связи и вооружений, которые когда-нибудь “могли и понадобиться”. Я горжусь, что внёс свой скромный вклад в дело окончательного разгрома марксизма-ленинизма на просторах моей Родины. Я пожертвовал на общее дело:
а. свою абсолютно новую военную рацию в УКВ диапазоне,
б. обойму с 10 патронами от любимого “Парабеллума”,
в. полную обойму от отцовского браунинга,
в. несколько пачек патронов калибра 5.6 мм.,
г. один из своих трёхгранных штыков
Думаю, что это и сыграло, в конце-концов, решающую роль - режим держиморд рухнул! Однако необходимо признать, что с мужской частью населения этого славного места мне, всё-таки, не очень везло...
Но, как всё-таки, интересно устроена эта жизнь! Каким-то чутьём взрослые ребята часто выбирали меня поверенным, когда речь заходила об их сердечных делах. Более опытного консультанта нельзя было себе просто и представить - так как я, можно сказать, постоянно находился в состоянии перманентной влюблённости. Время, когда я не был влюблён, я считаю напрасно прожитым в своей жизни. Пожалуй, я был влюблён всегда. И всегда со мною была рядом она - моя Принцесса. Впервые это случилось в детском саду, но это был мезальянс - она была старше меня на 15 лет. Классическая роковая любовь - я был ещё в младшей группе, где мы сидели на горшках, а она уже работала там воспитателем. Здесь, видимо, сыграло свою роль то, что я рос среди взрослых: меня и тянуло уже к взрослым, созревшим девушкам. Перед сном (особенно если мама считала, что я простыл, делала мне горчичные ножные ванны и укладывала на стулья спиной к тёплой печи) я воображал в деталях все наши будущие с ней отношения. В основном это были мои самые изысканные и утончённые интимные нежности и ласки. На практике же отношения ограничивались тем, что только мне поволялось играть новым громадным конструктором, подходить к которому больше никому не разрешали. Мы даже не целовались!
Следующая моя пассия была также намного старше меня. Она работала пионервожатой в летнем лагере на “Столбах”, куда меня сдали в то лето. Она так мило краснела, когда мы спрашивали её, что такое “ягодицы”, показывая пальчиком на свой низ спины, что мы спрашивали её об этом не раз. Наконец, во втором классе мне повезло - меня перевели в другую школу и всё первое полугодие я ни разу не видел свою учительницу - так до сих пор и не знаю кто бы это мог там быть - всё это время я просидел спиной к доске, так как позади меня оказались две очаровательных девчушки...
Быстро расшифровав ситуацию, мама срочно перевела меня к себе, исполнив высказанное мной пожелание посадить с девочкой, на которую я ей укажу. Однако моя избранница оказалась столь образцовой, что мне стало быстро скучно с ней. Не исключено, что бедняжка просто боялась ударить в грязь лицом перед сыном своей обожаемой учительницы. И только когда мы уже переехали в глубинку - к папиным папуасам, уже в третьем классе - я и встретил, наконец, свою несравненную красавицу. Это была Мальвина из “Золотого Ключика”! Она жила через дом и иногда оказывала мне мелкие знаки внимания, швыряя в наши ворота половинками кирпичей, когда ей случалось проходить мимо.
Я понял, что достал красавицу всерьёз - этакая зловредная и выпендрёжная столичная штучка! Её большая ласковая мама относилась ко мне очень нежно и как могла старалась сгладить провинциальную невоспитанность дочери, усердно зазывая меня “поиграть” и “на чай”, но окончательно лёд сломан не был, несмотря на то, что однажды мы вместе провели целый день у нашей общей приятельницы в саду, где собирали цветы, плели венки, играли со щенком и слушали чтение вслух. Но она так отчаянно стеснялась, так краснела, надувая свои губки, что капризничала и воображала даже больше обычного. Хотя поводов для встреч хватало - наши братья учились в одном институте. Они вместе хохмили, рыбачили и вообще дружили, но из-за её невоспитанности отношения с прекрасной дикаркой никак не вытанцовывались. Она всё время краснела, дёргалась, злилась и надувалась пузырём, хотя и мама её тоже от меня не отставала...
Но при всей, так сказать, моей всегдашней любвеобильности, грубые проблемы пола меня не интересовали - я удовлетворялся только духовными переживаниями. Тем, что всегда присутствовало в нашей семье - нежным обожанием, чуткой привязанностью и общей деликатностью чувств. Я хотел обожать и быть обожаемым! Но как раз в то время я впервые подвергся коллективному ухаживанию - ни с того, ни с сего, две подружки из 3-го “Б” взяли за правило оставаться со мной после уроков.(?) Мы довольно мило беседовали, но этим всё и ограничилось - что вместе, что врозь они были мне одинаково не интересны - ужасно примитивные. Хотя и чувственные. Скоро эти встречи прекратились, но я так и не понял, что им, собственно, было от меня нужно. Позднее - класса с пятого - когда я стал получать уже более-менее постоянные предложения и заверения в дружбе (часто почему-то без обратного адреса) и размышлял о том, что толкает людей на признания в любви, когда они не уверены в ответе. Особенно умных и симпатичных девочек. Хотя лично мне всегда больше нравились дуры...
Что любопытно - ко мне тянулись ребята намного старше меня. Причём без малейших претензий на лидерство. Вот именно эти - самые грубые проблемы пола - и волновали одного из таких приятелей, который уже водил мотоцикл отца, носил зимой галстук, а летом соломенную шляпу и ухаживал за девушками с помощью тщательно подобранных букетов цветов, условный язык которых он хорошо знал. Он прочёл “Декамерон”, “Записки фрейлины”, ”Луку Мудищева” и массу другой, не менее полезной литературы, но так и не знал как приступить к делу практически. Словом, жизнь вокруг меня бурлила, я всё ещё не мог не то, что выбрать любимое занятие, а даже и найти друга по душе, чувствуя себя Робинзоном без Пятницы на обитаемом острове. Но одно я решил определённо - я буду изучать всех этих таких интересных мне человеков. И, конечно, буду любить их. Во что бы-то ни стало...
Глава 2. Лаборатория.
“Мы смотрели вдаль потому,что
стояли на плечах гигантов...”
Разумеется, моя любвеобильность и открытость любви были, не столько чертами моего характера, сколько фирменным знаком нашей семьи. Это она была самым мощным генератором, который я когда-либо видел: генератором абсолютной и всепоглощающей, всеобщей - тотальной любви. Она-то и стала моей первой лабораторией по изучению человеческих судеб, коллизий и отношений. В ней оказались сосредоточенными все виденные мною, когда-либо, семьи. В ней одной заключался для меня тогда весь этот огромный, манящий и блистающий мир...
Но приступая к этой центральной и обоюдоострой для меня теме, я испытываю гигантское затруднение. Где найти понятия, чтобы описать сам способ и нерв того нашего существования? Ибо то, какие мы были и как жили не укладывается в привычные представления о семье. Наверное, были и ещё где-то такие семьи. Наверняка. Не знаю. Но только наша, наконец, получила и своего певца...
Очень рано я понял, что меня окружают сплошь лишь люди незаурядные. Каюсь, причину этого явления я не сразу осознал - понадобились годы, чтобы уразуметь, что подобных семей нет потому, что и людей таких в природе больше не существует. Выпуск их прекращён...Но если я и думаю об этом иногда, то лишь как их не существует - не существует их “уже” или не существует“ещё”? И ни о чём в своей жизни так не жалею, как о том, что не успел всласть насладиться тогда своими родными. Не сразу осмыслил их интеллект, таланты и уникальность. Тогда мне казалось, что и все остальные люди на Земле точно такие же. Такие же, как они. Что все люди одинаковы. Наверное, поэтому я всегда так и поражался, сталкиваясь с чужой жадностью, мелочностью и хитростью. Они казались мне сродни инфекции - какой-нибудь бубонной чуме. Мне представлялось, что такими были лишь злодеи в сказках, да и те давно, а в жизни - я был в этом уверен - никто уже и не видел этих отвратительных человеческих черт...
Да и не один я застывал тогда в изумлении над тем, что называлось нашей “семьёй”. Всех наших знакомых тоже поражало, откуда это мы такие - ни на других, ни друг на друга совсем не похожие. Да, все мы были тогда очень и очень разными...
Собственно, и само-то название “семья” к нашему сборищу не совсем подходит - может быть, даже не подходит и вовсе. Я бы назвал это, скорее, человеческой галактикой - каждый в ней был самостоятелен и сам был подобен Солнцу, вокруг которого вращались свои планеты. Настолько он был ярок. И каждый был в ней беспредельно обожаем всеми остальными и горячо ими любим. Каждым из нас все остальные втайне восторгались, считая его своей гордостью, сокровищем и уникумом. И было за что. Впоследствии я часто думал над тем как именно маме удалось создать столь уникальную и так очаровавшую тогда всех нас свою парадигму любовно-семейного существования. Но так ни до чего и не додумался. И до сих пор не могу понять, как именно ей это удалось. Да и одной маме ли...
Потому, что внешне это была самая обычная иерархическая пирамида, основанием которой являлись мы - четвёрка детей. Считалось, что на нашем уровне существуют свои дисциплина и иерархия, так как формально здесь главенствовала старшая сестра, человек невероятной начитанности, самодисциплины, проницательности и ума. Она, как и полагалось первенцу, была всем в папу. Всесторонне одарённая, она как никто из нас, отличалась настойчивостью, старательностью и обязательностью. Вероятно, это и был первый плод маминой педагогики будущего - эталон человека идеального. У неё был лишь один известный мне недостаток - она единственная из всех нас брала в руки учебники. Но даже этого ей казалось мало и она постоянно канючила, изводя других, что ничего не знает. Её дразнили, над ней потешались. Училась она на одни пятёрки - знания её были абсолютны. Поступая в московский ВУЗ она вызывающе отказалась от четвёрки, настаивая, что знает всё “на отлично”. Преподаватель, раздосадованный упорством провинциалки, посадил её рядом, предложив отвечать вопросы, на которые не смогли ответить другие, но уже через час был вынужден поставить ей “отлично”. Младшая сестра была красивее и ярче талантами, но только из-за старшей так часто дрались её поклонники, рыдая потом на наших же кухнях. Иногда мне казалось, что у неё иное зрение - она видела всё как-то неуловимо иначе - казалось, скрытую от других обратную сторону вещей. Было в этом что-то мистическое. Наверное, ещё и поэтому я никогда больше не видел, чтобы ребята так сходили бы по девчонке с ума...
И только на нашем уровне она признанием не пользовалась, являясь скромным референтом “по связям с родителями”. Здесь она была скорее фигурой умолчания, чей авторитет уходил почти в минус - дурацкие знания и таланты здесь не котировались. Тут необходимы были сверхкачества! Её энергии и скоростей тут явно не хватало и часто она сама находилась в состоянии, близком к неврозу... В этом пространстве безраздельно царила парочка, с которой “ни у кого не было сладу” - моя стремительная младшая сестра - вылитая мама - и брат. Они были примерно одного возраста и постоянно индуцировали друг-друга на всевозможные подвиги, дерзости и проделки. Эти отродясь не брали учебников в руки, легко успевая в спорте, школе и похождениях. И везде небрежно - “одной левой”. Каждый из них был ярким лидером и его окружал свой народ - от преданных друзей и недавних знакомых до случайных прилипал. Брать учебники в руки тут считалось делом позорным - уделом дебилов. В крайнем случае их можно было лишь бегло просматривать. Этого считалось достаточным. Более чем. Естественно, что и публика эта делала всё, что кроме них уже не мог никто, а потому и конкурировала друг с другом тотально - за всё и во всём. Остальные существовали в пространстве уже этой всеобъемлющей и ни на миг не затихающей конкуренции...
Сестра, бывшая как называла её мама, “звездой”, своими способностями и талантами восхищала многих, ну и он, само собой, старался от неё не отставать. Видя его рвение, она его ещё больше подначивала и задирала, отчего тот совсем уже лез из кожи вон во всех их предприятиях. Но именно этот - фантастически быстрый - мгновенный и заводной стиль парочки наиболее соответствовал и общему стилю семьи - лёгкому, мгновенному, остроумному. На уровне телепатического понимания - почти без слов. Хотя родители наши соображали и делали всё и на ещё более высоких скоростях...
Но угнаться за сестрой братцу было практически невозможно. Она умела всё, чем занимался он - и его “лёгкую”, и его скалолазание, и шахматы, и стрельбу. Стреляла не хуже, а в шахматы так и обыгрывала. Она верховодила всеми мальчишками, легко обыгрывая их во всё, включая футбол. Он переплывал Енисей без остановок дважды и она плавала как рыба. Впрочем, как и все мы. А вот он не умел и половины, что умела она. Она неплохо разбиралась в живописи и очень прилично рисовала, вышивала, кроила и шила, легко выдумывая собственные модели. Журналы мод ею выписывались, но её вещи были отмечены особым вкусом. Когда пропал её болонка, она намалевала портрет своего Тотошки с тоски прямо перед собой. На стене. Не мы одни - все восторгались ею - это было живое переплетение всевозможных талантов, которое лёгким флером ложилось вокруг неё на всё... Уже врачом, после её отъезда в Ленинград, я обнаружил несколько томов тщательно подобранных и классифицированных журнальных и газетных вырезок по всем травам и лекарственным препаратам. Она работала кардиологом в нескольких больницах, много совмещала, дежурила и консультировала как терапевт и рентгенолог; у неё была большая семья, родня и дача. Даже зная её, я был поражён - когда это она успевала? ..
Неудивительно, что вокруг обоих всегда толпился рой друзей, поклонников и ухажёров - сплошь местная “золотая молодёжь”. Я бы не знал этого наверное, если бы меня не просветил писатель Виктор Ероховец, учившийся в одной с ними школе. Запоздало он признался мне, что был безумно влюблён, но не смел подойти - в наших девчонок была влюблена тогда вся его школа. Мы этого не знали, хотя можно было бы догадаться по толпам в доме, тем более, что мама одевала их по самой последней моде. Это уже потом, как и все наши, она тоже уехала учиться в столицу...
Отец так и остался для меня сфинксом. Личностью до конца мною не понятой. Лишь через много лет, уже после того, как его не стало, до меня начали запоздало доходить её истинные масштабы. Из 4 великих театров России, 2 я видел в пике их расцвета - БДТ Товстоногова в Ленинграде сезонов 71 и Малый Соломина в Москве сезонов 96-97. Последний я считал классическим русским театром по репертуару и по труппе. Понятно, я не видел МХАТ времён Саца и Сулержицкого и игру Станиславского,но в Ленкоме я смотрел их «Фигаро» и «Зримую песню», которую,ставил сыночку Гоги. Из “Современника” времён Ефремова и Табакова, куда у меня был (благодаря кузену) бесплатный вход, я обычно уходил минут через 7, а Таганку за её насилие над зрителем, за театр трудно считать. Это к тому, что мне есть с чем сравнивать - весь звёздный их репертуар я знал наизусть. Чего стоили одни “Мещане” в которых играл тогда весь БДТ! ..
Но когда отец начинал читать поэмы... Переживания, которые вы испытывали не поддаются описанию. Особенно это касалось “Братьев-разбойников”, которые невозможно было слушать без слёз. В его чтении отсутствовал малейший налёт патетики. Когда он начинал своим спокойным, немного усталым и печальным голосом “Нас было двое... то сначала возникала обыденность - почти хроника, которая каким-то невероятным образом превращалась в сверхреальность. И злоключения героев начинали рвать вам душу - впечатление, что это происходит прямо на ваших глазах...
В семейные дела он не вникал - находясь в своём поднебесье лишь милостиво изредка снисходил. Но вмешательства его были схождением высших сил. Происходили они редко, но так внушительно, что запоминались навсегда. На моей памяти Зевс-Громовержец к простым смертным не спускался - всем было памятно ещё его последнее пришествие. Поскольку малый правящий хурал семьи состоял из женщин всё видевших, соображавших и схватывавших на лету, бедный брат мой не всегда поспевал за их космическими скоростями. Несколько лет он рос баловнем, на которого обрушивались все их нежности, заботы и ласки и рос барчуком, которого наши девушки обожали. Естественно, что и вертели им как хотели. Короче, они его заласкали и затуркали. Он сделался эгоистом и стал жаден. Начал облизывать, а потом прятать пироги, которых выпекалось множество. Прятал он их повсюду, но чаще в баки с бельём и, как белка, забывал. Пироги плесневели, оставляя пятна. Уговоры не действовали и тогда обратились к отцу. Папа велел выгнать брата из дома вон...
Брату было лет 5, но запомнил он всё до гробовой доски и дальше. Семейство собралось во дворе и домработницы раскрыли створки ворот. Одна сестра трубила в горн, другая била в барабан. Брату сунули котомку, после чего папа взял метлу и выгнал преступника, выродка и отщепенца в никуда вместе с его пирогами. Вою и слёз было на две улицы, брат каялся и был прощён, но я не помню, чтобы он так уж сильно любил пироги. Зато, уже даже и став взрослым он все свои многочисленные призы и подарки привозил только родителям, словно боясь их лишится вновь. Он был третьим в семье - “кукушкой”, которая идёт “ни в мать, ни в отца”. Вот эта-то “кукушка” меня и долбала, где только могла. И поколачивала... Злилась, что я занял её место принца-баловня. Её доставал комплекс: с одной стороны мама хвалила мои способности, с другой сестра натягивала ему нос, клича его то “Курочкин”, то “братец-кролик”...
Моему красивому брату не повезло по многим причинам. Во-первых, из-за самого его рождения. Не то, чтобы природа решила на нём отдохнуть, скорее наоборот. Похоже, что он был задуман как гений местного розлива. Во всяком случае, с очень большой башкой. Вот с ней-то ему и не повезло. В первую очередь. Из-за неё мамины роды им были тяжёлые, что означало, что и у него был отёк мозга сильней обычного. Во-вторых, он попал прямиком под младшую сестру, которую мягкость старшей и любовь отца превратили в разбойницу. Отец в ней души не чаял - во всём она была вылитая мать, которую он обожал безмерно. Ей всё прощалось, ей всё покупалось, ею же всё и у других отбиралось. Это и был невидимый правитель дома. Но не один и он рос под её гипнозом. Во всяком случае, это не мешало нам, как и всем вокруг - любить её безмерно. Как бы-то ни было, наши женщины вертели им как собачьим хвостом, провоцируя на подвиги. Наверное поэтому, в отличие от меня, он и вырос джентльменом и дамским угодником. Как бы-то ни было, с рождением ещё одного ребёнка с талантами в семье оказался перебор и он оказался в сложном положении, ненавидя меня в меру своих детских сил...
Но и всё прочее, как и его “отлучение от семьи”, обставлялось нашими родителями не менее красочно, чего бы оно ни касалось. От домашних праздников до карнавалов, костюмы к которым иэобретались коллективно. Впервые увидев киноверсию “Трёх мушкетёров”, я был разочарован их нарядами - это были какие-то замухрышки с мусорной кучи. Видели бы они как мой брат и его друзья наряжались мушкетёрами - какие у них были роскошные кружевные воротники и манжеты! От рукавов их тёмных бархатных блуз нельзя было отвести глаз - они были с длинными прорезями, в которых алели или белели яркие, длинные и глубокие врезки.А их шляпы с плюмажами, плащи и ботфорты! Такими костюмами нельзя было не любоваться. Глядя на них вы не сомневались, что эти красавцы разделают и десятерых! Когда у меня был костюм пажа, то мои штаны фижмами были из периливающегося тёмно-жёлтого шёлка, а сапоги были так ловко склеены из золотой бумаги, что сходили за настоящие. Глаз не отвести... Надо отдать должное родителям - оба обладали педагогическими талантами, мгновенно находя неожиданные решения.
Свою работу отец довёл до совершенства, смешав её с развлечениями настолько, что никто давно уже не мог понять, где у него кончается одно и начинается другое. Он был прирождённым выдумщиком и жизнелюбом чего бы это ни касалось. Жил сам и давал жить другим. Те двадцать лет, что он просидел в своём секретарском кресле (это при т.Сталине-то!), район его был впереди. Он выработал идеальный, хотя и вопиюще антисоветский стиль управления, заключавшийся в том, чтобы не выполнять никаких директив, исходящих свыше...
Проявлялось это в посевную, когда сверху поступала указивка сеять. И тогда он начинал мотаться по всему своему району, но так чтобы его не могли найти: знал, сеять ещё нельзя. Рано. И не сеял. Единственный в крае. Игра в прятки продолжалась пока земля не прогревалась и старики, которых он слушал больше чем все крайкомы, не давали своё “добро”. Прятки эти были делом опасным: на грани “вышки”. Зато осенью, когда остальные сосали лапу, его район был с урожаем и он получал свои ордена. Через год игра повторялась. Но однажды его поймали. Причём не кто иной, как сам Генпрокурор Вышинский, (отсидевший, как болтали, пять лет за пять дней), который пригрозил расстрелять папаню прямо в его кабинете. Неизвестно, исполнил ли прокурор бы своё обещание, если бы не выяснилось, что по урожаю перед ним один из лучших районов в стране...
Другая особенность стиля отца заключалась в том, что куда бы он ни ехал, всех подвозил. Останавливался, выходил из машины, здороваясь со всеми за руку. От стариков до детей. А приезжая, величал только по имени-отчеству. Иногда это были мои ровесники! А подвозя, расспрашивал... Так, что когда приезжал, знал ситуацию лучше местных. Это впечатляло. Совещания проводил в 15 минут прямо в поле, совмещая с обедом. И ехал дальше. Неделями не вылезая из машин, отрезанный от семьи, он нашёл выход и здесь. С 4-х лет дети проводили лето на задних сиденьях его машин. Чтобы полюбить поездки, им позволялось стрелять. Так и появились наши “детские” охоты...
Контур его характера обозначился на свадьбе брата, когда подвыпивший шафер небрежно положил руку ему на плечо. Папа после своих инфарктов и инсультов передвигался с тростью, но шафер улетел вместе с рукой. Я впервые видел, как человек трезвеет на глазах. Мгновенно поставив невежду на место, он так же мгновенно с ним и помирился, тут же подав руку. Произошло это столь быстро, что большинство ничего и не заметило, а кто заметил, всё равно не понял; я один стоял рядом. Ликвидировал инцидент в зародыше. И приличия были соблюдены, и свадьба не испорчена. На парня было жалко смотреть - его, спортсмена и здоровяка инвалид раздавил как муху. В момент. Я поражён до сих пор - если он так успевал парализованный, то что было когда он поднимал телеги и разворачивал пушки? Что это было за сочетание ума, скорости и силы? И даже через много лет, когда я заехал к сестре в Питер и она ввернула “Папа бы тебе показал!”, мне сделалось не по себе, словно в комнате появился призрак отца. И стал рядом...
Но нервным центром и архитектором семьи была мама. Человек невероятной энергии, гигантской трудоспособности, железной воли, гибкого ума и острой наблюдательности. Это был универсальный естествоиспытатель, стилем которого были полная ясность и максимальная скорость.Всю свою жизнь она была так загружена работой, что находилась в хроническом цейтноте. Частенько случалось, что её собирали в школу семьёй: одна делала ей причёску, другая застёгивала платье и собирала её волосы, один проверял и собирал ей тетради и ещё один искал её портфель. И всё равно спокойно она проходила лишь первые 50 метров от дома, постепенно ускоряясь на всё более резвый аллюр. Такой - всегда куда-то бегущей, её обычно и запоминали наши соседи. И только во дворе школы она преображалась. Там она была само внимание и спокойствие - здесь её подменяли. Тут она забывала уже обо всём на свете...
Получившая правильное педагогическое образование у бывших белых офицеров, она отличалась спокойными естественными манерами и талантом по направлению энергии детей в нужное русло. Незаметно и ненавязчиво. Её уроки были поразительны - там было полное понимание и интерес - время в тишине летело осмысленно и незаметно. У неё это называлось “правильно организовать работу детей.” Её воспитанники выделялись среди других спокойным, осмысленным взглядом, цельностью и организованностью. У неё всегда хорошо учились все. Даже дети-цыгане, исчезали лишь тогда, когда их женили - ребята над ними начинали потешаться и они не выдерживали обычной школьной травли. Мы знали их всех и болели за них - проверка тетрадей была общесемейным хобби. Родив первенца в 18 и “отбомбившись” мной в 31, она навсегда осталась для своих детей их другом. Её стараниями создалась та атмосфера любования и любви, в которой расцветало всё вокруг. Нам казалось, что не только мы, но и все люди вокруг нас какие-то особенные, как и всё наше - даже сеттер и кот. Пожалуй, что так оно и было. Всё вокруг, как и нас самих, одухотворяли её энергия и любовь, которые она дарила другим. Но и она являлась лишь архитектором и идеологом...
Главной же осью нашего быта - почтовым ящиком, кухаркой, диспетчером, хранителем тайн и очага была бабушка, у которой, в свою очередь, было 3 страсти - собаки, папиросы и книги. Приготовив обед и ужин она считала свою миссию выполненной и располагалась с книгами и куревом где-нибудь уже основательно. Но иногда бабушка исчезала, являясь существом сезонно-эпизодическим, поскольку постоянно циркулировала между нами и семьёй своего сына, знатного сталевара и Героя Труда, портрет которого немым укором маячил в моей комнате над моей кроватью и без успехов которого давно уже не обходился ни один киножурнал в стране. Родине был нужен его металл и он его неплохо варил. Бабушку по очереди требовали к себе моя мать и её знаменитый брат телеграммами примерно такого содержания: “Павел заболел, пришли маму.” В особо сложных случаях этот дядя прилетал сам. Другой - со стороны отца - был московский. У нас было несколько книг, подаренных ему Кагановичем и большая его фотография в компании со Сталиным, подпись под которой гласила - “Рядом с тов.Сталиным орденоносец Иванов”. Это фото встречалось мне позднее и в одном из музеев Москвы. Собственно, сам Сталин и выбрал тогда дядю на его роль. Этот дядька был мой псевдокрестник. У него незадолго передо мною родился сын и он назвал его Павлом в честь отца. И когда родился я, то папа, естественно, записал меня Иваном. Но когда пришёл домой, то сёстры, услышав имечко нового брата, завыли обо мне как по покойнику. Особенно старалась старшая. Выли они до тех пор, пока отец не пошёл и переименовал меня так как она ему сказала. После этого у неё проснулись ко мне, как я подозреваю, уже и материнские чувства. Во всяком случае она начала таскать меня с собой на все свои свидания даже в кино, благодаря чему каких только фильмов я там не насмотрелся...
Три этажа нашей семейной пирамиды имели, таким образом и внесемейное полу-идеологическое продолжение - многие наши родственники в тогдашней советской иерархии были люди довольно заметные - об иных были написаны книжки, другие мелькали в киножурналах, третьи на международных выставках и в музеях. Иногда они заезжали и к нам и тогда мы ощущали себя частью строящегося вокруг нас огромного, могучего и прекрасного мира. Мира будущего. Да и в санаториях папа часто отдыхал с известными всей стране людьми - настоящими героями - привозя фотографии и забавные рассказы о них. Особенно, мне почему-то запомнились рассказы про Стаханова, который подвыпив, тут же рвался звонить в Кремль, Сталину. Ну, а поддавал он нередко...
Но в нашем собственном мире каждый из нас был предельно независим, максимально самостоятелен и предоставлен только самому себе. Существовало лишь два момента, когда каждый обязан был быть дома неукоснительно: обед и ужин. Время их было расписано раз и навсегда и на моей памяти - до болезни отца - не менялось. Закон гласил, если нет хотя бы одного, за стол не сядет никто и обед, а равно и ужин, будет отменён. Это действовало - к этому времени все летели отовсюду, бросая всё. Когда я гостил у приятелей, то меня всегда поражало, что человек может сесть за стол один. Есть одному... Разве он собака?
Второй пунк обязывал каждого извещать о своём местонахождении остальных. Где бы он ни был. Но я не помню закрытых тем. Однажды за обедом мой брат-восьмиклассник с серьёзным видом собщил, что в последней серии Чита родит от Тарзана. Я не понял, что в тут смешного, но родители хохотали громче всех. Им первым сообщалось и обо всех рискованных проделках как своих, так и чужих. И они никогда никого не предали, не подставили и не заложили. Потому, что именно дети, а вовсе не они были по настоящему главными в семье. Родители были, скорее, соучастниками. И поскольку дурного ни в чём не видели, то естественная откровенность царствовала во всём - все были в курсе всех дел всех. Это была команда, где дети и родители были всегда заодно...
Так что вместо семьи у нашей мамы получился генератор какой-то неведомой энергии, ротором в котором были брат с младшей сестрой. За день они вырабатывали её мегаватты, не давая спуску себе и другим. Роль энергоприёмников выполняли мы со старшей сестрой. Родители были организующей его частью, а бабушка осью, вокруг которой вертелось всё это с утра до ночи. Неудивительно, что к нам и притекали толпы. Иногда в доме почти в каждой из комнат более или менее чинно располагалась своя компания - к каждому из четверых кто-нибудь да приходил. Иногда между компаниями возникали симпатии, образовывалось нечто вроде цветочной почты и тогда долго ходили с записочками. Это был дом не столько открытых, сколько никогда не закрывающихся дверей! Дом, в котором никогда не умолкал детский смех...
Неудивительно, что такой образ жизни развивал в нас быстрое, почти мгновенное, но всегда радостное восприятие всего вокруг. Абсолютная искренность с абсолютной уверенностью в абсолютной правильности всего нашего существования и образа жизни. Как и всего этого громадного, такого разумного справедливого мира вокруг нас, частью которого мы были. Это, как я понимаю, и создавало цельность детских характеров. Всё происходящее вокруг казалось нам понятным и нужным, а будущее манящим и лучезарным. И мы неслись на встречу с ним на всех своих детских парусах...
Это была не столько семья, сколько целый мир, время в котором текло совсем иначе - здесь оно летело с совершенно невероятной скростью, столь характерной только для самого высшего - почти абсолютного счастья. Да, у каждого из нас было невероятно счастливое и мгновенное ощущение себя в этой невероятно счастливой жизни... И каждый из нас жил так быстро, как только мог, притягивая к себе своей скоростью и всех вокруг, а я так успевал ещё и события...
Наверное поэтому, как я понимаю, все мы и каждый в отдельности и обладали какой-то особой привлекательностью. Мы были искренни и естественны во всех своих проявлениях, отчего и всем другим было с нами всегда легко. Быстрое время делало наш мир притягательным для других и всё в нём получалось как бы само-собой. Каким-то образом маме удалось создать образ жизни, поразительно независимый ни от чего происходящего вне нас - ни от денег, ни от проблем, ни даже от бед. Именно в наиболее трудные времена наша цивилизация и отмобилизовывалась полностью, демонстрируя свою фантастическую целостность и приспособляемость. Касалось ли это здоровья отца, болезни близких или обвала безденежья, жили мы всегда одинаково. И когда отец был у кормила власти, и когда его взяла сталинская чека и он был под следствием, и когда болел, и когда вновь водил свои поезда, и когда снова вернулся к власти. Странно, но мы были счастливы всегда, а все наши заботы и беды лишь сильнее нас сплачивали!..
Глава 3.Попытки идентификации.
“И люди будут встречать на улице своих умерших ...
Василий Немчин
Но полной безоблачности моего счастья периодически что- нибудь да мешало, если не угрожало всерьёз. Был ли я мнителен или через чур критичен, не знаю. Да и общая атмосфера в стране давала себя знать часто почти во всём...
Очень рано меня начали одолевать ощущения, что я не принадлежу к этой прекрасной семье, так как чем-то от всех них отличаюсь. Я пытался разобраться в этом без посторонней помощи по существу: кто я такой, зачем и откуда появился на этот свет. Да и почему, собственно? За этим следовала череда непростых открытий. С одной стороны я очень любил всех моих родных - каждого по своему - и часто бережно и нежно любовался ими. С другой я ещё острее при этом чувствовал, что я не совсем член этой семьи, так как чем-то от них отличаюсь. Но... чем? Именно этого-то как раз я никак и не мог взять в толк и меня это беспокоило. К тому же иногда появлялось ощущение, что я не столько думаю, сколько вспоминаю что-то. Вернее, стараюсь вспомнить. Вспомнить... что?
Одно время, памятуя, что по рассказам мамы в юности за ней ухаживал какой-то один известный генерал, которому она отказала, предпочтя отца, я стал считать себя его тайным отпрыском. Этот генерал проезжал то на Восток (где раньше занимался своими революционными происками один из моих дедьёв - соратник Артёма, увековеченный в революционном эпосе “Котельщик Ермоленко”), то с Востока. Раньше мама периодически выходила встречать его к поездам, и это было тоже, конечно же, неспроста. Я понял, что я и есть его тайный сын, который, горемычный, воспитывается в этой самой семье, в сущности ему чужой, вместо того, чтоб сидеть где-нибудь в своём детдоме. Всем чужой, всеми нелюбимый и ему просто из вежливости стесняются открыть травмирующую его правду, которую, конечно же, давно знают все...
Когда советскими газетами овладела шпиономания, я всерьёз подозревал своего брата в том, что это хитро внедрённый в нашу семью матёрый немецкий шпион, специально заброшенный в страну ребёнком, чтобы поглубже, так сказать, здесь внедриться и побольше узнать. Семья I-го секретаря райкома партии это вам не шутки. Прикрытие лучше не придумаешь... Я стал за ним следить. Самые худшие мои опасения вскоре подтвердились - слишком многое в его поведении сходилось. Причём неопровержимо. Напряжение достигло апогея, когда мы отправились с ним вдвоём с ночевой на рыбалку поблизости. И даже то, что по дороге насобирали банку опарышей, не улучшило мне настроения. Я видел, что он взял папин кортик без ножен и сунул его себе за пояс. Зачем? Мой ночной сон сразу прошёл - я понял, что развязка неумолимо приближалась. Вот здесь, в эту самую тихую летнюю ночь на берегу такого родного мне Чулыма всё и свершится. Пора ставить точки над i - сейчас или никогда! Я решил выступить первым - показать ему, что его планы раскрыты. Разоружить его, так сказать, психологически. Я шёл ва-банк:
- Слушай, Юрка - сказал я - а зачем это ты взял папин кортик? Ты, что же это, хочешь меня здесь им прирезать?
Он ржал всю ночь. Кончилось дело тем, что мы проспали утреннюю зарю. В довершение всего через наш табор проехала какая-то запллутавшая телега с сонным мужиком, помяв ещё и папину фляжку - в темноте мы разбили свой лагерь прямо на лесной дороге...
Жизнь была трудной - неприятностей можно было ждать откуда угодно. Семья наша оказалась на редкость читающей - каждый выписывал себе 3-4 журнала и столько же газет. Я являлся самым дотошным в мире аналитиком Весёлых картинок, Мурзилки, Пионера, Костра, Юного техника, Техники молодёжи и Вокруг Света. Естественно, внимательно я читал и все родительские газеты и журналы. Но особо “Пионерскую правду”, изучая её разве что без лупы. Особенно меня занимал в ней отдел “Наш телевизор”. Телевидения тогда в нашей глуши ещё не было, сам принцип его был мне не знаком, тем более что в газете он излагался довольно туманно и я бы даже сказал, что и провоцирующе. Обычно сообщение начиналось так:
- “Вот и опять мы включаем наш телевизор, наводим на 6-ю малоустьевскую школу, 4 клас “А”. И что же мы там видим? Николай Петров опять скачет по партам!”
Мне это сразу не понравилось. Парты - это конечно, ерунда, но при такой технике могло всплыть кое-что и похуже. Я задумался. А что, собственно, мешает этой самой газете нацелить свой телевизор на наш туалет в момент, когда я снимаю там штаны? Да ничего. У нас было два туалета - один с маленьким вестибюлем в коридоре возле ванной - домашний, а другой, очень аккуратный и чистый, даже красивый, в саду. На какой из них им взбредёт в голову нацелить сегодня? Ошибка тут грозила обернуться нешуточным позором:
- “Вот и опять мы включаем наш телевизор, наводим...
Оставалось последнее - обратиться к обычной людской совести. И я выработал план. Теперь каждый раз, зайдя в вестибюль туалета, перед тем как открыть дверь отделения, где располагался унитаз, я выходил в мировой эфир со своей самой насущной и проникновенной просьбой:
- “Прошу всех граждан страны выключить свои телевизоры! Прошу!!” В эфир я выходил по нескольку раз в день, умоляя телеслушателей на все лады.
- Пользоваться туалетом в саду я перестал...
Я был не то чтобы мнительным - я был сверхдотошным исследователем, который просто не мог оставить без внимания ни одной мелочи. На десятилетие мои родители решили сделать мне подарок - свозить меня в столицы и к морю. Тем более, что это совпадало с выступлением в Москве и брата. Маршрут был стандартным Москва - Сочи - Ленинград. Честно сказать к столице, морю, легкоатлетическому матчу СССР-США, и даже выступлениям моего брата я остался равнодушным. Меня снедал поиск - я мучительно искал мороженое в цветных шариках. В нашем городе было два гигантских щита. “Госстрах” меня не интересовал, поскольку я и без него уже знал, что живу в “Государстве Страха” - так я его во всяком случае, расшифровывал, а вот второй меня достал. И основательно. На нём был вазон мороженного с несколькими цветными шариками, залитыми клубничным сиропом с шоколадной крошкой. Таких я ещё не пробовал. Они должны были быть особенно вкусны. Потом эти же самые шарики попались мне в “Огоньке”, потом в “Работнице”, “Смене” и даже журнале “Советский Союз”. Это было уже слишком. Поездка в столицы подвернулась как нельзя кстати - я решил найти эти самые шарики во что бы-то ни стало. Так я стал экспертом по мороженому. Где и какое я только ни пробовал, но шарики как в воду канули. Сейчас мороженного море разливанное, но перед тем черничным пломбиром, который продавался тогда в Историческом проезде, “Баскины-Роббинсы” могут отдыхать. Я считаю, что сегодня их уровень - это примерно клубничный пломбир-79 где-нибудь в Петродворце на Празднике Фонтанов: 7 копеек стакан с палочкой...
Как бы-то ни было, цветные шарики в Москве не обнаружились и я начал грести мелкими граблями по всему Сочи, тщательно изучая попутно и внешнюю рекламу. Ничего. Отдых был наполовину испорчен. Даже тир, пляжи, Ривьера, цирк, сеансы массового гипноза и засахаренный миндаль не могли меня утешить. В расстроенных чувствах мы зашли с мамой в какое-то уличное кафе-автомат под маркизой и - О, чудо! - я увидел, наконец, свои заветные, такие цветные шарики. Но как я расстроился когда подошёл поближе - это было обычное крем-брюле, которое доставали из обычного жестяного бидона только очень маленькой поварёшкой. Оказывается, шарики были круглыми только из-за этой дурацкой поварёшки!! Я был разочарован. Уж лучше бы я этого не видел вовсе...
Но чаще всего меня смущали происходившие со мною состояния “дежа вю”. Они были столь часты, что я не знал, что мне делать - иногда от этого кружилась голова. Особенно часто они возникали на пикниках - стоило нам лишь приехать на наш “Бежин луг” и расположиться с едой на траве, как я был уверен, что всё это уже было, было, было. Причём всё вот точно также, но.. когда? Меня иногда даже покачивало - я никак не мог понять в какой из своих жизней я нахожусь: в этой, той, другой? В какой? Другим состоянием, также меня очень часто преследовавшим, был мой периодический выход из тела. Стоило мне лишь взять книгу и сесть за неё, как я оказывался где-то очень высоко, под потолком, наблюдая оттуда за происходящим. Каждая страница и даже строка тут же получали несвойственную ей чёткость. Сначала я не знал, что именно так я и покидаю своё бренное физическое тело - это мне объяснили позже. Состояния эти преследовали меня даже в институте, уже и в Ленинграде...
И я начал понимать, что родился в этой славной семье совсем не случайно - даже припомнил, что моему рождению на Земле предшествовали какие-то мои просьбы на небе. Какие? Что-то мне казалось здесь очень лёгким и что-то такое очень нужное я просился тут совершить. Что? И меня не то чтобы не пускали или отговариали, но как-то ласково... выжидали. Я почти уже получил отказ и даже повернулся, чтобы уйти. Пошёл. И вдруг. Или я совершил какую-то ошибку?.. Во-всяком случае я почувствовал, как вдруг проваливаюсь сквозь облако и... лечу! Я летел вниз!
Маленькое отступление: у одного моего приятеля, гребца на каноэ-двойке забрали в армию загребного. Тут-то он и присмотрел в институте меня. Я представился ему похожим на его тренера - олимпийского чемпиона болгарина Гарика Ботева. Этого ему показалось достаточным. Он-то и завлёк своими сладкими посулами меня, простодушного, на их базу на Крестовском острове, где мне и выдали каноэ. С детства я грёб лишь на шлюпках и байдарках, в каноэ встал впервые. Погрёб день, другой, третий. Я знал, что эта лодка иногда выкидывает гребца в воду, но... как? Этого я не мог понять и начал экспериментировать с веслом. Как же это они вылетают - быть может, так - я случайно нашёл угол под которым весло как-то странно вдруг провалилось и ощутил, что лечу в Малую Неву. Дело было в октябре. Меня вытащила из воды проходившая мимо восьмёрка-академка. Больше я на Крестовский не ездил...
Ощущения на Небе были точно такими же, как будто я вылетаю из своего каноэ - облака подо мной разверзлись и я полетел. Но я не просто летел - я мчался потому, что был лучом! Но летел-то я прямо в какую-то стену и поэтому мне пришлось заложить крутой вираж. Делаю поворот, ещё один, другой и.. чувствую себя туго спелёнутым в какой-то тесной и душной комнатушке, где мне невыразимо тесно, жарко, и... Мне плохо, я протестую и не успокаиваюсь, пока мне быстро не суют что-то в рот. Я впиваюсь в материнскую грудь и затихаю...
В дальнейшем, всё острее чувствуя всё увеличивавшуюся дистанцию между собой и родными я часто возвращался к этому своему состоянию “до рождения”, пытаясь вспомнить подробней все детали и разгадать их смысл. Для меня это была трагедия - трагедия разлуки с моим настоящим домом - тем, который был у меня там - наверху! Я помнил, что только там я и был по-настоящему счастлив - там я творил! А здесь, на Земле, всё было каким-то грубым, примитивным и... каким-то.. разорванным, что ли... Я чувствовал, что всё здесь делается совсем не так как у нас - “наверху” - с нежным обожанием к другим и любовью, а так, как это нравится здесь.. местному... хозяину... Здешний мир представлялся мне угрожающе бездушным. Мало того, что он был топорным, так ещё и сами его обитатели... За свою жизнь я встретил всего лишь несколько человек, которые были мне по настоящему близки и интересны. И потом... Я никак не мог понять причину своего необычного рождения:
- я совершил ошибку, сделав (или подумав) что-то не так?
- меня послали сюда чтобы я что-то здесь выполнил?
- рождением здесь меня наказали?
- это необходимый этап моей эволюции?
Объяснить это родным было невозможно. Я знал, что они быть может одни из самых интересных, умных и близких мне людей на Земле, но даже и они всё чаще и чаще представлялись мне сначала грубоватыми и неидеальными, а потом уже и вовсе нечуткими, а то и примитивными. У всех них был один недостаток - они не могли меня понять. Не могли и не понимали... Да, собственно, я и сам не всегда это мог. Этот мир для меня всё больше и больше становился непреемлем своим дикарством. И предательством! Короче, своим постоянным разнообразным скотством. А вскоре и мои родные начали чувствовать эту мою инородность, которая, как мне казалось, проявлялась уже буквально во всём...
С одной стороны я чувствовал из-за этого некоторое одиночество и даже разлад с семьёй, с другой продолжал испытывать острую потребность узнать, наконец, цель и смысл своего рождения. Так и жил, ощущая временами свою раздвоенность. Почти как шпион-инопланетянин! Главное, что я помнил, что очень просился сюда сделать тут что-то, что казалось мне таким важным, но лёгким. Я на этом настаивал и даже кого-то очень настойчиво убеждал. В чём именно? В чём? Моё отдаление с родными продолжалось, но и родители мне ничем не могли помочь, кроме как сообщить, что я “кесаревик” - мать располосовали от грудины до лобка чтобы вытащить меня из неё, уже почти мёртвого. Скальпель Модуля прошёл по всему моему левому боку, оставив на нём след навсегда . Он вытер плечом пот со лба и сказал:
- Ну и дела. Чуть не зарезал парня!
Воды давно отошли, матка была почти сухой и я не дышал. Так, что думаю, что меня сразу не опустили головой в эмалированое ведро, как лягушку, а откачивали целый час только потому, что мама была женой важной птицы. Специально для неё были выписаны и знаменитый хирург издалека, и прислан самолётом пенициллин. Хотя, став врачом, я пришёл к выводу, что тут скорее всего, была ошибка с наркозом - похоже, это была просто передозировка хлороформа. Как бы-то ни было, я, наконец, ожил. И прошёл почти месяц, прежде чем я вновь стал умирать...
Глава 4.В лабиринтах людей и чужой памяти.
“Люди не стоят того, чтобы
беспокоиться об их мнении...
А.Меньшиков
Золотые слова. Хотя лично я пришёл к этому довольно поздно - уже в Ленинграде, переступив через себя, а заодно и через кондовые устои своих родителей. Положение отца! Оно заставляло их постоянно очень чутко прислушиваться к любому мнению “всех других”. По любому поводу. “Что люди скажут?” было рефреном очень многих, если не всех их поступков и рассуждений. В значительной степени отравлявшем жизнь всем нам. Быть может, ещё и этим объяснялось постоянное стремление нашей мамы к некому идеалу в нашем поведении. Из-за этого мы не могли позволить себе очень многих вещей - наши родители хотели видеть нас всегда лишь эталоном. Порядочности, в первую очередь. И не только на людях...
Пройдёт время, и я попытаюсь максимально подробно восстановить медицинскую картину своего рождения, совместив её со своими переживаниями вне тела. Почему я несколько раз умирал? Кому это понадобилось? И потом, эти мои воспоминания... Это мой посмертный опыт или мой жизненный опыт ещё до моего рождения? Или это опыт другой моей жизни? Для меня было важно установить где произошла - я это хорошо чувствовал - ошибка в небесной канцелярии - я попал не в ту семью или не в тот мир?.. Лично я склонялся к последнему - уж очень тут, на Земле, всё было для меня слишком грубо. Уныло и дискомфортно...
Сегодня весь акт рождения ребёнка прослежен шаг за шагом не только по всем стадиям рождения плода, а и по всем периодам и даже дням(!) нахождения ребёнка в утробе матери. Оказалось, что механизм родов исключительно важен для формирования психики. Это и есть, в общем-то, грубая запись где-то уже и самой судьбы человека - каждый получает в нём стереотип мышления, соответствующий фазам его рождения. Точнее, скорости прохождения по родовым путям матери. Так возник ребёфинг - психологическое воспроизведение повторных, но уже нормальных родов, которые должны бы снять травмирующие аберрации родов настоящих, но не очень нормальных. Но, кроме того, прохождение ребёнка по родовым путям матери заключает в себе и ещё два исключительно важных для него акта. Первый - вроде бы чисто физиологический - сдавливанием головки в родовых путях у ребёнка отключают его дородовую память - человек должен забыть свою предыдущую жизнь или жизни. (На Небе?) Что-то вроде ОТК. Второй - вроде бы чисто моральный, но он ещё более важен - появлясь на свет из влагалища матери, куда в любовных утехах попала сперма его отца, ребёнок только тут и рождается - уже по настоящему - “в грехе”. Именно так, предельно буквально - самим актом своего рождения - он и берёт на себя все грехи всего своего рода - всех своих пра-прародителей: от Адама и Евы и до родителей...
Получалось, что в этом смысле мне крупно повезло - как “кесаревик” я родился “не в грехе”. И даже не “из”... Да и вообще - я не родился - меня извлекли. Причём насильно. Выходило, что я не должен был родиться вовсе - недаром врачи так настойчиво предлагали матери доставать меня из неё “по частям”. В этом варианте я бы - как и любое неродившееся дитя - попадал бы прямиком в мир ангельский(?).. Вторично, как я понимаю, я там почти что уже и оказался, благодаря тому, что у матери отошли воды и сердцебиение плода почти не прослушивалось... И опять... Они выдернули меня и оттуда. Итак, я не должен был родиться по меньшей мере дважды. Однако, родился... И удивительно точно. Как сказало светило Модуль маме, что “ещё полгода назад он не взялся бы за эту операцию, но за это время наука шагнула далеко вперёд.” Наука вперёд, а я в жизнь... Так, что в основном из-за “науки”, врачей и родителей. В обход “греха” с сохранением памяти “до”... Во всяком случае частичной... Предельно точно. Но,.. зачем? Позднее мне стало известно, что некоторым душам, которым предстояло родится, позволялось выбирать “свои” семьи. Это несколько меняло дело. Значит, и всю эту публику, которая меня окружает и я мог выбрать сам? Свою, так сказать, посадочную площадку... Значит, она того стоила...
Семейная пирамида представляла собой довольно оригинальную конструкцию. На разных этажах её жили не только разные люди, но существовало ещё и своё восприятие жизни и ощущение времени. И оно действительно текло там везде иначе...
Быстрее всего оно шуровало на нашем. В основном благодаря “сладкой парочке”, носившейся друг за другом наподобие очумелых белок в своём колесе. На родительском время становилось отчётливо неравномерным - почти рваным: они уделяли нам, детям, его лишь урывками. И только возле старшей сестры и бабушки оно наконец, затихало, почти останавливая свой бурный бег. Возле них мне и было всего спокойнее. Вторым ощущением были исходившие от всех этих людей флюиды их власти, третьим - опасности. Для меня лично она всегда исходила только из одной точки - от моего непредсказуемого братца, роль которого в моей жизни была достаточно сложной. С одной стороны, поскольку он считался “большим” и, следовательно, на игрушки претендовать не мог, то клянчил у мамы, чтобы она купила их для меня, после чего уже смело играл сам. Эта его функция оценивалась мною как безусловно положительная. Вторая была скорее положительная, так как защищая меня на улице, он добровольно принял на себя ещё и обязанности моего “воспитателя”, за что ему от мамы иногда и крепко влетало. Третья его функция была целиком отрицательная, поскольку периодически он разбирал мои игрушки, но собрать их уже не мог. Зато благодаря ему я имел доступ к его учебникам, альбомам, готовальням и находился в привилегированном положении в обществе его друзей; что было совсем неплохо. Позднее я также часто ходил с ним и на многие его тренировки и выступления. Везде, кроме “Столбов”, его свиданий с поклонницами и сплавов на плотах по Мане. Если, конечно, он не уезжал на свои многочисленные соревнования и сборы...
От сестёр на меня исходило влияние преимущественно культурное - тут мне давались бумага для рисования, карандаши и краски, показывались вышивки, рисунки, литографии и разные альбомы, читались письма и книги. Они же чаще всего водили меня в музеи и на выставки, показывали картины, дарили игрушки и так далее. Их функция была скорее культурных бонн. От матери исходила большая любовь,нежность и ласки, а вот от отца... До сих пор я не могу определить точно весь спектр эмоций, исходивший ко мне от отца. Пожалуй... большая забота. Которая проявлялась чаще и больше вне дома - летом он часто брал меня с собой в поездки по районам. Ночевали мы обычно в гостиницах, кабинетах или в доме у какого-нибудь местного главы. Нечего говорить, что нас там всегда очень неплохо принимали...
Один раз меня, как дорогого гостя, даже уложили в шикарную постель с пышной периной прямо вместе с милой дочерью гостеприимных хозяев. Разумеется, валетом. Так я впервые оказался в одной постели с женщиной. Ощущения были довольно странные и какие-то возвышенные. Во мне что-то просыпалось. Всё испортила она сама... Когда утром я вышел вслед за ней на крыльцо, она писила прямо во дворе!! Вот уж действительно - никогда не знаешь, чего ждать от этих деревенских. А ведь между нами всё так романтически начиналось...
Потом я частенько вспоминал те хозяйские столы, хотя тогда и в придорожной чайной можно было отведать такого... Зная мою слабость к ягодам, папа всегда старался мне угодить, заезжая при случае на пасеки и ягодники. Само-собой, в машине всегда имелось несколько мелкашек. Останавливался он всегда и у посевов гороха, но это была уже его работа. Тут он всегда смотрел как посеяно, сколько сорняков и т.д., а уж пробовал всё мимо чего бы мы с ним ни проезжали - рожь, пшеницу, ячмень, овёс. По-моему, даже гречиху и пшено... Даже лён он всегда внимательно осматривал на предмет качества и спелости. А по зёрнам в колосе прикидывал и урожай. Я тоже быстро научился шелушить зёрна из колосьев на ладони и отличать молочную спелость от восковой. Весной мы обязательно выезжали с ним в дальние рощи пить берёзовый сок. Собственно, это и было началом весны...
Из бабушки я всячески пытался выжать её устное творчество - сказки или, на худой конец, рассказы. Рассказы о прошлом и её молодости. Она была единственной дочерью подрядчика с Черниговщины - откуда-то из Середины Буды. У неё имелось несколько братьев, один из которых - дед Матюша - был видный революционер. Он даже «брал Зимний». Другой был ещё виднее - верховодил братвой на Дальнем Востоке. Кто-то из них успевал заниматься ещё и хиромантией. Маме он записал все её трудные годы на всю жизнь вперёд. Так, что когда что-то случалось, мама доставала эту свою бумажку, и действительно, годы там всегда сходились. Он-то и предупредил бабушку, чтобы мать выдали замуж не мешкая - у неё, по его мнению, существовала реальная опасность стать “женщиной лёгкого поведения”. Кроме этого там было ещё несколько прогнозов. Один из них гласил, например, что мы будем первым поколением (после семи предыдущих), выросшим не полу-сиротами (что и случилось в действительности). А другой, что скоро по Земле пройдёт антихрист и тому, кому он поставит печать на ладонь, жить будет хорошо. Моя мама очень этого боялась и решила избежать печати во что бы-то ни стало. Но когда она рассказывала это мне, я лишь указал ей на её партбилет... Но, почему-то, только первый прогноз произвёл на бабушку сильное впечатление. Такое, что матери было “на всякий случай” запрещено читать любые книги, а уж замуж её выдали просто в пожарном порядке. В 17 - по самому первому зову. За её же бравого комсомольского вожака...
Вообще от тех далёких поколений, несмотря на бабушкину гражданскую войну и периодически прокатывавшихся через их деревню чехов в красных галифе, сохранилось довольно много. Мой покойный дед по маме, который ростом был выше Петра I-го ровно на 5 сантиметров - был талантливой смесью изобретателя и предпринимателя - в Новосибирске у него было своё дело. На лето он вывозил свою семью в деревню, да так и умер по дороге от неё. Он и был тем последним, на ком кончилось наше родовое пророчество. Брат был его точной копией. Во всяком случае внешне. Отчего бабушка его сильно любила и всячески ему благоволила. После этого деда осталось несколько породистых собак, которых он дарил бабушке, коробки особо душистых египетских папирос, которыми он её баловал, хотя сам не курил, да библиотека дорогих книг в кожаных переплётах. Да двое детей, да молодая вдова...
Тут-то и грянула революция. Египетские папиросы кончились, библиотеку где пожгли, а где растащили на самокрутки мужики, дорогих собак сожрали местные псы. Полный комплект. Остались лишь груды чертежей да “плохих” книг - т.е. негодных даже и на “козьи ножки”. На них и выжили. Иностранные чертежи оказались на французском батисте. Их отстирывали и обмётывали в дорогие платки. И поскольку через деревню постоянно гонялись то белые за красными, то красные за белыми, то чехи за обоими, то... Так, что если бабушку хорошенько потормошить, узнать можно было многое. Но особенно мне нравились её рассказы про молодого красавца-белогвардейца, умиравшего в их госпитале у неё на руках. Согласитесь, это было так красиво... После него остались толстые дневники, которые долго были в семье чем-то вроде вечернего чтения. Больше всего молодого графа угнетало то, что его мать-графиня должна была сама стирать бельё, как какая-нибудь портомойка... Это было ужасно! Хотя, конечно же, там было много и другого интересного... Некоторые книги этого деда дошли до меня в очень приличном состоянии. Особенно мне запомнились толстые, в веленевых клетчатых переплётах сборники “Наука и Жизнь” начала века и французский и английские автомобильные альбомы. Сделаны они были удивительно. Я нигде и не видел больше таких. Они представляли собой нечто вроде сдвоенной - на одном перплёте книги, которую можно было раскрывать одновременно в обе стороны. Сверху был нарисован цветной, блистающий лаком красавец «роллс-ройс». Когда вы переворачивали первую из стопки страниц слева, то у него открывался капот, а справа - багажник. Ещё страница слева - и снимается переднее крыло, справа - заднее. И так далее. Короче, раскрывая книжку в обе стороны вы разбирали всю машину вплоть до рамы, а последовательно закрывая, собирали автомобиль вновь. И весь автомобиль со всеми его потрохами был как на ладони. Было там и ещё несколько моделей. Я очень любил ими заниматься и до сих пор не могу понять почему именно так не делают сегодня и все технические инструкции и учебники? Почему?..
Очень нравились мне и толстые дорогие книги о разных обитателях животного мира. Великолепные иллюстрации были дополнительно закрыты сверху ещё и нежной папиросной бумагой, по которой были чётко прорисованы контуры всех животных, рыб и птиц, но уже под номерами. Это было также очень удобно...
Таким образом в семье у меня образовалось нечто вроде собственной культурной плантации, которую я периодически обходил по всем 4-5 её пунктам. И в каждом из них меня всегда ждало какое-нибудь открытие, сообщение, игра, книга или подарок. Постепенно я освоил и всех наших дамских кавалеров, находя каждому из них занятие по душе. Обожатель старшей обычно покупал мне оружие, а младшей делал и рисовал самолёты. Мне кажется, что моя путёвка в жизнь определила и их дальнейшие судьбы: первый стал военным врачём (и, естественно, заядлым охотником), а вот второй закончил МАИ хотя и с красным дипломом и был всего лишь директором какого-то НИИ. Зато у него была самая лучшая личная библиотека, из тех, что я видел. (Это в советское-то время!) А этого добра я перевидел немало потом в Ленинграде. Но иногда, когда это не совсем вписывалось в мои планы, я вежливо интересовался у них, не собираются ли они к себе домой? Обычно они очень быстро убегали, но ещё быстрее прибегали вместо них к маме наши девушки. Все в соплях и слезах...
Так, что с посадочной площадкой в смысле интеллектуального и прочего земного доразвития, всё было в ажуре... Обычно я совершал свои обходы с какой-нибудь книжкой - мне её читал один, потом другой, потом... Если же к этому добавить многочисленных гостей и наши поездки к ним, то жить было можно. Из папиных друзей мне запомнились Мартыновичи со своей шикарной машиной - это был знаменитый роскошный сталинский любимец. Уж и не помню - не то ЗИС-110, не то ЗИС-111: там ещё были такие очень удобные дополнительные откидывающиеся сидения в салоне. А с мамой мы ходили в основном к её подруге Элеоноре. У этой Элеоноры были тоже очень забавные машинные лабиринты, которые я нигде больше не видел. Даже в Японии...
Сибирь есть Сибирь. Сюда ссылали, сюда сбегали. Ссыльные, воры, чиновники и местные подкулачники. Причём чёткая граница между ними отсутствует. Но ведь и Америка возникла из беглых каторжников. Чего-чего, а незаурядных людей здесь всегда хватало. Правда, сейчас Красноярск напоминает большое бестолковое стойбище, в котором сцепилось две силы. Обе невежественные и ему чуждые - “перекати поле” с Запада и подкулачники из глубинки. Неизвестно, что хуже. А ведь это был один из культурнейших городов Сибири... Сегодня в это трудно поверить. Лавки, пивнушки и отстойники: “пед”, “сельхоз”, “техноложка”. Тротуары красивые, но приличные люди по ним давно не гуляют. Толкается всякий сброд - не искатели приключений, не то сутенёры и проститутки... Но так было здесь не всегда. Лицо города раньше делало не неизвестно что, а ссыльная интеллигенция Ленинграда. Хотя эпицентр культуры тогда находился, безусловно, в Магадане, где даже все участковые врачи раньше были профессорами. Это вам не нынешние времена, когда... Да. Так, что везде всё было чинно и благородно. Царили вежливость и предупредительность. На автобусных остановках люди обязательно спрашивали друг у друга “кто последний?” и только после этого занимали очередь. И если человек ставил ногу на подножку, а кондуктор говорил ему “посадка окончена!”, то он сразу убирал свою ногу с подножки...
Веяние высокой культуры коснулось и нас - из Ленинграда был тренер брата Вергазов и наша соседка Ольга Степановна - “видная троцкистка”. Более безобидное и неприспособленное к жизни существо трудно было себе и представить. Это была обычная великовозрастная дуля-гимназистка. Старая дева. Мадмуазель, понятно, были с причудами. В жизни у неё было две страсти: преферанс и суды. По ночам она долбалась где-то в свой преферанс, подлетая на мизерах, а днём отсыпалась в судах, чтобы потом наиподробнейше рассказать нам на кухне кто, где, кого, зачем... Наши дети прозвали её “ЖивГаз”. Живая Газета. Она эту свою партийную кличку знала и не обижалась. Во всяком случае, не очень. Даже когда однажды ночью наш бурундук забежал в её комнату...
Так, что я получал довольно много разной информации и мои жизненные впечатления должны были как-то подействовать и на мою память, которая, глядишь, и откроется более полно. И вот тогда...Тогда я и вспомню, видимо, цель и смысл своего рождения. Однако ничего такого пока не происходило...
Было заметно, что вектор послушания детей в семье уменьшался пропорционально удалённости от родителей. Старшая сестра была послушной абсолютно. Хотя, думаю, и была незаслуженно обойдена родительской теплотой, лаской и вниманием. Вторая нежилась в лучах всеобщей любви, папиной особенно, быв скорее более хитрой - этой уже многое позволялось, но она всё ещё была достаточно управляемой. А вот брат, которого девушки обожали, уже легко мог настоять на любом, даже самом экстравагантном своём решении, вроде того, чтобы остаться на второй год потому, что на класс ниже училась та, которая... Ну, Ромео... Ну, а я вообще уже никого не слушался. К тому же я очень рано начал ощущать себя умнее всех. Но официально это, так сказать, оформилось, когда нам привезли вторую лодку. Эта была сделана специально под мотор и, в принципе, для меня, хотя мне и было тогда лет 13. Вода в реке прибыла и четверо мужиков никак не могли решить как именно им надо бы развернуть машину, чтобы выгрузить мою лодку прямо в воду. Раздосадованный их тупостью я вмешался и начал было деятельно руководить разгрузкой, но тут вмешался уже и отец, который просто прогнал меня прочь. Но и с обрыва я с тайным злорадством наблюдал, как они были вынуждены сделать именно так, как только что приказывал им я. Иначе просто не получалось. Это произвело на меня сильное впечатление и я потом долго раздумывал над тем, почему четверо взрослых, неглупых и опытных мужчин не могли увидеть того, что мгновенно увидел полу-ребёнок? Да и все домашние, хотя и постепенно, тоже стали для меня как дети...
Убеждён, это из-за того, что иногда я ощущал, что знаю нечто, чего не знают они. К тому же я видел этот мир как-то неуловимо иначе - много более... тонко, что ли. Однако, каким-то непонятным образом, я постоянно оказывался в нём, наоборот, слишком “тяжёл”. Настолько, что моё присутствие в нём уже что-то заметно меняло. Во всяком случае, всю свою жизнь я только и делал, что попадал в невероятные истории, оказываясь в центре многих интересных событий. Но началось это ещё в школе. Там и дома меня постоянно изводили одими и тем и же дурацкими вопросами “почему это ни с кем больше никогда не происходит, а всегда только с тобой?” Да, я и сам бы очень хотел это знать!!.. Накаркали! Дело здесь было, конечно, не в интеллекте, а во времени - в скорости внутреннего - моего “личного” времени. С каждым новым ребёнком в семье оно текло в нас всё быстрее и быстрей, в то время как родительское влияние, наоборот, всё более слабело и отдалялось. Ну, а во мне благодаря ли кесаревому рождению или близости стремительной парочки, оно и вовсе уже неслось на крыльях. Стремглав! Так что сделать со мной хоть что-то было уже не в их силах и власти...
Но особенно меня удивляло моё подсознание или может, тело? Периодически кто-то их них, выражаясь языком пилотов, “брал ручку на себя” - принимал за меня очень важные -определяющие мою судьбу, решения. Этого я никак не мог понять, хотя именно в эти моменты отчётливо чувствовал, что я не столько иду по этой жизни сам, сколько “кто-то” ведёт меня. Кто? Иногда я чувствовал себя буквально в положении водолаза, маршрут и работу которого чётко контролирует некто сверху. Моё тело (или подсознание?) жило своей собственной, отличной от меня жизнью и совершало иногда поступки, смысл которых до меня доходил только через много лет. Но именно они и определяли мою судьбу! Весь мой маршрут от А до Б по этой местности был кому-то хорошо известен. Получалось, что по жизни этой меня просто вели...
Глава 5. Слои и оболочки.
“И враги человеку домашние его..."
Пройдёт время и я с ужасом замечу, что жизнь вокруг меня становится всё более и более уродливой - куда-то начнут исчезать, вдруг, все умные и красивые люди, а вместо них будет появляться всё больше и больше разнообразно неказистых существ всех мастей и типов. Странно, но никто не обратит внимание и не забьёт тревогу о бедствии всепланетарного масштаба: тотальном исчезновении красивых людей! Неужели кончилось их время?!.
Мне повезло - в моём детстве красивых людей было ещё вполне достаточно. Причём больше всего я встречал их в Сибири, и, почему-то, именно в Красноярске, этой, тогда российской столице разнообразно красивых девчонок. Жаль, что большинство из них были обычные сибирские простушки. Тип довольно ограниченной, хотя и раскованной периферийной девушки, мечтающей лишь о выгодном замужестве и обеспеченной жизни. По крайней мере, довольно симпатичный. Больше чем там я встречал их лишь в одном чудном местечке, о котором умолчу. Меньше всего красивых людей я видел в Москве, где повсеместен невыразительный некрасивый человек с каким-то тусклым, вечно измятым лицом: помесь вятича с кривичем. Хотя и умеренно начитанного. Где-то в стороне стоит СПБ, где много женщин красивых, оригинальных и со столичным шармом. Не знаю, как это получается, но только по манерам СПБ всегда был больше столицей, чем Москва, которая как родилась деревней, так ею и осталось. Вот только сердце русского православного человека принадлежит, конечно же, всегда одной ей - Москве. Самой большой деревне в мире...
Но первое разделение людей я заметил не по внешности, а по интеллекту. Причём перед самым своим носом - в семье. Но оно касалось и души, и поведения. Каким-то образом всё это оказывалось связанным. Приходилось признавать, что неоднородность возникает уже в семье...
Следующее открытие заключалось в том, что мы живём не в одном, а сразу в нескольких мирах. Они соприкасаются, иногда даже переходят друг в друга, но они разные. Грубо говоря, есть “толстый” - примитивный, в котором живёт большинство, и “тонкий”, в который проникают далеко не все. Хотя никакой сложности, в общем-то нет: каждый может при желании жить как в одном, так и в другом - надо лишь изменить свойства своей психики. К примеру, скажем, взять, да и стать “тонким”. В принципе, каждый может сконструировать себе свой собственный мир, комбинируя свое окружение, выбором своих друзей. Только так мы создаём комфортные пространства для своей психики! Только в таком пространстве и возможно полное раскрытие каждого как личности...
Получается, что в одной жизни заключено несколько, но у каждого из нас своя дорожка, свой путь, своя цель рождения. Как узнать себя: кто ты сам? Тогда поймёшь и что тебе в этой жизни нужно. У каждого человека имеется свой внутренний компас, но чтобы его настроить, его необходимо почувствовать.Настройка его происходит у каждого по разному. Одним помогают люди, другим книги, третьим обстоятельства. Я предпочитал книги - они здорово помогали найти себя в этом море жизни, среди других людей...
Прошли годы и врачебная практика подтвердила ранние подозрения, что у человека два главных показателя развития - речь и тяга к чтению. Других нет. С годами появился навык определять навскидку, сколько книг прочёл человек. Примерно, конечно... Вообще-то, это становится ясным уже по его первым нескольким фразам. Любопытно, что чтение даёт больше культуры, чем образование. И это отражается на лицах! Откуда и берёт русское понятие интеллигентности, как начитанности. Прежде всего. Убеждён, что интеллигентность появится у любого, кто прочтёт 10 тысяч книг. Число, в общем, среднее... Ещё удивительнее, что когда я делал минимум для сына, то понял, что решающее воздействие оказывают лишь 7-10 писателей. Всего! Вот только для того, чтобы найти их, нужны сотни. У каждого свой набор. У меня это были англичане и американцы, немцы, а уж потом русские. Из которых мне был близок всего десяток. Да, книги поработили меня с колыбели...
С детства я, как маньяк, постоянно кружил по квартире в поисках новых книг, роясь во всех шкафах, этажерках, столах и полках, где попутно находил немало интересного. Вдохновлённый жаждой просвещения и светлым образом юного барабанщика я, хотя и с некоторыми угрызениями совести, не останавливался перед вскрытием даже категорически запретных ящиков в столах и этажерках отца, тщательно подбирая к ним ключи. Именно там хранилось оружие, которое я так полюбил. Уверен, что попади я в своё время в приличные руки, из меня мог бы получиться неплохой взломщик... Во всяком случае, коллекционировать ключи от ящиков письменных и прочих столов, я начал рано, хотя и без меня дома их была приличная связка. Пока что домашних...
Вскоре я научился быстро разбирать и собирать Парабеллум и часто с удовольствием занимался этим под танго, фокстрот, арию Олеси, Миколы или Варяжского гостя. Тем более легко - почти как ниндзя - я проникал в педагогическую библиотеку матери к её макаренкам и песталоцци и в медицинские учебники, атласы и справочники сестёр. Сильное впечатление на меня произвели тогда, помню, учебники гинекологии. Оказывается, женщины могли сидеть, лежать и даже рожать в самых невообразимых, но всегда прекрасных позах...
Государственные библиотеки меня к тому времени уже не удовлетворяли, а вот в частных можно было тогда ещё неплохо поживиться, тем более, что у многих наших знакомых были приличные подборки книг. Тут выручали наши коровы. У нас был сепаратор и маслобойка, делались сыры, сырные массы, твороги, сметаны и ряженки, но молока быо всё равно хоть залейся, тем более, что лично я молочного почти и не ел. Так, что довольно много молока продавалось. Банки с ним обычно ставились в тень дома на заднем дворе, на скамеечку, под огромный розовый куст.Тут и устраивал я обычно свои засады, смысл которых заключался в том, чтобы войти в доверие к любителям молочка наших зорек и красулек и быть приглашённым в гости, чтобы там уже с упоением зарыться в чужие закрома. Обычно, видя моё рвение, чистые руки и бережное отношение, хозяева позволяли мне пользоваться своими книгами регулярно, до полного, так сказать, их переваривания. В особо важных случаях я привлекал к переговорам маму...
Любовь к чтению была и осталась для меня самым важным показателем человека. В семье она распределялась по почти аномалии - отец, старшая сестра, бабушка, я и муж младшей сестры читали запоем. Причём, трое последних всё подряд и в огромных количествах. Трое же имели склонность к серьёзным писателям и глубокой литературе: отец тяготел к Лескову, сестра к Диккенсу, а я, выросший в обнимку со “всем Пушкиным”, не успокоился, пока не открыл для себя Достоевского. Правда, это произошло уже после Лондона, Ремарка, Хемингуэя и Сэллинджера, с героями которых я срастался - так они были мне близки и дороги. И остались. С ними я практически и жил, был счастлив и горевал - они и были моей настоящей семьёй, поскольку книги воспринимались ближе, чем реальность. В них было больше жизни, чем вокруг - там всё было правдивей, красивей и интересней. Нашему читательскому кругу были присущи анализ и рассудительность.
Другая часть читателей представленная мамой, младшей сестрой и братом, предпочитала литературу более облегчённую, если не вообще профессиональную. Что-то вроде Чехова и О;Генри, которых любил брат. Эти отличались большей буквальностью восприятия и непосредственностью - их решения были более быстры, но часто и более опрометчивы. Главным для них было происходящее вокруг, которому они отдавались полностью. Забавно, что при большей эмоциональности им недоставало понимания и чуткости, откуда следовал вывод, что чуткость - это также функция интеллекта. Или интеллект чуткости?..
Каждая читательская группа видела мир по своему - совсем иначе, чем другая. Первая была относительно спокойной и рассудочно-интеллектуальной, а вторая избыточно категоричной, импульсивной и даже конфликтной. Первая была более чуткая, вторая более эмоциональная. Я ощущал себя причастным к обеим - первая мне была близка интеллектуально, вторая эмоционально. Любопытно, что каждые 3-5 лет я чувствовал себя внутренне более близким то к одной, то к другой...
Жизнь подтвердит, что категоричность и конфликтность есть знаки невежества. Это как пересечение прицела. Так, что как только обнаружите такое сочетание, держитесь от человека подальше: 9 из 10, это склочник-скандалист, хотя и идейный, и даже начитанный. Книжный ориентир кажется важным и сегодня. Во всяком случае, достаточно ёмким, чтобы его хватило для выбора себ друга по интеллекту, в чём я не раз убеждался. Но если человек не любит читать, он не будет долго вам интересен. Отсутствие тяги к чтению сказывается на развитии сильнее всего, что, в общем, не удивительно: ведь чтение - это общение. Причём, идеальное - с людьми более развитыми, много умнее и опытней тебя. Люди, у которых отсутствует эта потребность, быстро делаются ограниченными, оставаясь один на один с жизнью. В сущности, они беззащитны и время легко превращает их в запутавшихся и озлобленных ...
Главным признаком развития души я считал дружбу. Точнее, способность дружить. Ведь дружба внутренне очень противоречива - она разборчива и эгоистична, как и вообще любая духовная потребность. Ведь мы приглашаем другого участвовать с нами лишь в том, что интересно нам самим. В умении дружить лучше всего и проявляется зрелость характера. Ведь только дружбой каждый создаёт так необходимое ему продолжение своей психики - свою внешнюю психическую оболочку.И люди закомплексованные, с внутренним зажимом, лгуны и эгоисты создать такую оболочку не могут - не получается. Не находится желающих тупо обслуживать лишь чужие интересы. Эти вырождаются в прилипал. Так, что людей, у которых нет друзей, следует всегда опасаться...
У родителей друзей было немного, но дружить они умели как никто. Не забуду как мама, обычно такая живая и подвижная, пришла домой с каким-то каменным, отрешённым лицом. У Бекезиных случилось большое горе - их единственную дочь-студентку засыпало зерном на элеваторе. Милая, милая Эля!..
Маму, как обычно, давно заждалось её большое хозяство, но на этот раз она осталась к нему безучастна. Она его просто не заметила - пригласила соседку, а сама быстро ушла, взяв там все хлопоты и работу на себя. Меня поразило как глубоко, оказывается, можно принимать чужое горе. Своё так не принимала... Но и друзья платили им той же привязанностью - когда отца разбили удары и он лишился всех своих постов, они их не бросили. Наверное, это и было дружбой. Так же преданно умел дружить и брат, для которого друзья всегда значили больше, чем родные. Открытый и импульсивный, он был готов для них на всё. И они его не забывали, хотя тут и случались проколы...
Люди всегда нас окружали - мы были до них очень жадны. Но сначала к подбору своих друзей я относился без должной серьёзности - присматривал больше сообразительных весельчаков для нескучного времяпровождения и развлечений. Позднее умников для интеллектуальных занятий, и, наконец, друзей для души. В первой категории народу было хоть отбавляй. Были и с умом, и с внешностью. Но совсем уж выдающихся было двое и обоих звали Славками. Первый был мой одноклассник. С ним нас сближало многое: мы оба были из семей примерно равного достатка, немного избалованы, очень приличные лентяи и отчаянные весельчаки. Но Славка к тому же, был ещё и красавчик - розовощёкий блондин с бархатной кожей и большими синими глазами. Он был красивее, чем все наши девчонки - глаз на Славке всегда отдыхал. Много позже я нашёл его точный портрет в Благовещенском соборе - над правой иконой у бокового входа написано лицо ангела. Вылитый Славка. Очень подвижный, добрый и покладистый малый, всегда весёлый и добродушный. Все девчонки в классе на Славку разве что не вешались, но он и пальцем не шевелил - никого не выделял и был мил со всеми. Но поскольку лодырничал сверх всякой меры, то и сидел часто по всем предметам в отстающих. Так, что к нему обязательно кого-нибудь прикрепляли для “пионерского буксира”. И тут все наши отличницы наперебой напрашивались к нему в помощницы. А он и не возражал. Они и готовили за него все уроки. Это была ещё та лафа! Тут я ему, конечно, как и многие, завидовал... Славка был говорун и весельчак и нам было здорово вместе - мы с ним прекрасно понимали и дополняли друг-друга. Жаль, что дружба наша продолжалась недолго - что-то около года. Потом у него не заладилось с родителями и они куда-то переехали. Я долго скучал по нему - оставшиеся были совсем не то, а тут ещё и все его зазнобы переключились на меня. Я понимал, что это они с тоски - просто на меня лёг отблеск его необычайной красоты...
Но второй Славка был ещё больший красавчик - этот был высокий, классически сложенный “нордический” блондин с хорошо поставленными нордическими же, манерами - уместными и неспешными. Он приезжал в наши палестины (ну, не в сибирскую же чухлому!) на лето из своего европейского Тарту, о котором рассказывал нам много и без устали. Пройдут годы и Тарту станет первым иностранным городом, который я посещу. Потом я объеду весь юг, Восток, Украину и Прибалтику, буду подолгу жить в Ленинграде и Москве, мне будут нравиться Талллин и Вильнюс, Львов, Одесса и Киев, но Тарту надолго останется моим любимым городом, в который я буду приезжать не раз на автобусе из Лениграда и Таллина и приплывать на теплоходе из Гдова. Больше него я буду любить только Киев... Мне будет нравится в нём всё. И старые академические дубы в старинном - ещё дерптском университетском парке, видевшие Пирогова, и узкие аккуратные улочки, выходящие на площадь, и бар-кофейня при танцзале, где можно было осталять кофе с коньяком без боязни не обнаружить их после отсутствия, и уютный ресторан при “Виру”, где сигареты подавались на деревянных подносиках вместе со спичками и пепельницей в кожанных цветных портсигарах, и даже забегаловки для местных работяг, где были такие вкусные, особенно с голодухи, громадные, но нежные и сочные, свинные сосиски с тушёной капустой и пивом... Даже финские мокасины, которые я купил в Тарту, я очень любил. Странно, но я никогда не встретил в нём Славки...
Тартусский Славка был неплохим рассказчиком и беседовать с ним было одно удовольствие, жаль, что гостил он только летом. У него был лишь один дефект - он не всегда вписывался в наши подвижные игры - чего-то ему там не хватало. И, что особенно любопытно, хотя он и был классическим голливудским красавцем, успехом у местных девушек, почему-то, не пользовался. Что было загадкой. Тип классической европейской красоты был в Сибири не востребованным - здесь его просто не замечали! Два моих Славки и были, пожалуй, моими первыми по настоящему красивыми друзьями-неродственниками. Да, собственно, я их и не выбирал - они сами пришли в мою жизнь. Но именно их я запомнил из десятков друзей навсегда. Высоцкий, безусловно, прав - в идеале друзья должны быть красивыми: этим они здорово освещают нам жизнь! Остальные подбирались по интеллекту или увлечениям...
Для последних я привлекал Петра, сидящего впереди. Надо заметить, что природа поработала здесь на совесть, снабдив его уникальной, большой и почти квадратной, башкой. Но, что до содержания, там всё было в порядке - уравнения и задачки она щёлкала, как орехи. Так, что некоторое своё внешнее уродство Пётр с лихвой компенсировал. Он оказался кладом, неистощимым на выдумки, касалось ли это самодельных многоступенчатых ракет из пороха, которые мы запускали с ним в громадном парке или разнообразных игр и шалостей во время скучных уроков. Везде он был смекалист и быстр, что было особенно кстати, так как быстрое время нашей семьи оказывало нам дурную услугу. Наше общение с другими людьми из-за него сильно страдало. Мы жили так быстро, что просто уставали ждать ответа на свои вопросы - впечатление, что ты общаешься с заторможенным обитателем подводного мира. Из-за этого многие люди были неинтересны - надоедало ждать когда они, наконец, оттают и что-нибудь изрекут. Откликнутся, словом... Нам подходили лишь те, что мгновенно схватывал. Пётр, отличавшийся молниеносной реакцией, был незаменим, тем более, что благодаря ему я избавился от одного комплекса.
Признаюсь - явное отсутствие творческих талантов меня угнетало, так как в нашей школе со страшной силой процветала художественная самодеятельность. И почти все люди вокруг меня пели, рисовали, играли на музыкальных инструментах или, на худой конец, крутили сальто-мортале, а я, бездарь, ничего такого не мог и не умел. Только декламация и чтение вслух, но тут меня даже и на радио пробовали. Музыкального слуха, как считали мои преподаватели музыки, у меня отродясь не было, голоса тем более, а рисовать я мог только цветы и улицы, то есть дома на них. Но тут мне повезло. Как-то на урок вместо обычных аккуратных мелков кто-то притащил несколько здоровенных кусков мела. Не иначе, как с вновь открытого месторождения... Один из них попал к Петрухе и он взялся из него что-то резать.Тут-то и открылся во мне талант: не успел я опомниться, как в течение одного урока, у меня получилась голова казака в папахе! Это меня вдохновило, и даже когда уже кончилась эта руда и пошёл мел нормальный, я и из него навырезал столько атлантов, венер и кариатид, что их вполне хватило бы на маленький пантеончик из мела. Оказывается - я был скульптором!..
Петруха был неистощим на выдумки и наше время с ним летело незаметно, однако вскоре он тоже покинул меня, уехав в Москву - в школу для особо одарённых. И я опять заскучал в своём сером одиночестве...
Из скорости нашего семейного времени возникала главная проблема - как найти интересного человека с которым можно было бы сносно общаться? С другой стороны, приходилось признавать, что существует какая-то особая порода людей, с которыми тебе хорошо и спокойно на душе, когда они просто рядом. Сразу появлялось чувство умиротворения, тепла и уюта.Ты их понимал и этого было достаточно - что-то мирило тебя с их любым, пусть даже и не очень широким, кругозором. Но что это было такое, я так до конца и не разобрался. Замечу лишь, что людей с которыми мне было интересно, я находил без труда, а вот людей, с которыми было хорошо и уютно, встретил всего лишь несколько раз в своей жизни и знаю, помню и слежу за каждым из них. Наверное, это уже нечто иное и большее, чем дружба. Какое-то более глубокое проникновение друг в друга...
Один такой мальчик оказался поблизости от меня - они откуда-то переехали и теперь он жил со мной на одной улице. Любопытно, что даже и сейчас, уже обладая большим опытом общения с людьми, я затрудняюсь определить чётко его психику. Пожалуй, абсолютная незлобивость, мягкий юмор и постоянная уместность. Даже порознь эти качества редки, а уж сочетание... Он, как и многие мои друзья, был старше меня на несколько лет. Общение с ним было интересным, но даже когда он молчал, это не было тягостным. Я долго наблюдал за отношениями в его семье, но так и не увидел ничего особенного. Это была обычная, очень простая семья выходцев из колхоза, где его отец был председателем или чем-то вроде того, а он был второй ребёнок в семье. После него я встретил в своей жизни всего лишь ещё двоих таких же. Сейчас я думаю, что это были люди-ангелы. Одно их присутствие уже заметно улучшало вам жизнь - в ней вдруг появлялась гармония...
Но, хотя все мы были продукты одной семьи, дружбу каждый из нас понимал по своему. Мы с братом стремились расширить свои орбиты до горизонта - у нас были десятки друзей, а знакомых так, наверное, и сотни, но нам этого было мало. Во всяком случае, мне. А вот сёстры, росли как-то вглубь, что ли - их интересовали только их семьи, их дети и то, что было с ними связано. А подруг вообще не было - кавалеров толпы, а вот подруг... Соседи, коллеги по работе, да разговоры в несколько фраз. Не более. Ещё больше меня удивляли их взаимоотношения с кавалерами, а позднее с мужьями - они словно нарочно выбирали себе таких, которыми могли бы управлять. Старшая в сущности, из-за пустяка порвала с достойным человеком, выбрав заведомое парвеню, которого сразу, во-первых, интеллектуально, а потом и морально задавила, а во-вторых, довоспитывала до того, что он от неё, в конце-концов, сбежал. У младшей вышло ещё хуже - скорость её общения была такова, что она общалась уже не с сознанием человека, а с его подсознанием. И поскольку обладала ещё и взрывным, и взбалмошным характером, то результат не заставил себя ждать - муж её спился прямо на глазах. Бедняге не помогли ни его высокий интеллект, ни обеспеченный быт и родители, ни самый престижный тогда столичный ВУЗ, ни все его медали и красные дипломы,ни даже великолепная библиотека. Ничто не смогло защитить его от неё и вскоре его не стало...
Меня это удивляло. Ведь обе сестры не только очень любили своих мужей, но и правильно понимали свою роль в семьях. Обе изо всех сил старались быть им нянькой, матерью, любовницей, слугой и ракетой-носилетелем, выводящим бедолаг на их карьерные орбиты. А чем кончилось? Семьями без отцов... Всматриваясь в их отношения с мужьями я пришёл к поразившему меня выводу, что женщины с таким сочетанием внутреннего времени, характера и интеллекта представляют несомненную опасность для своих мужей. Как продукты некой более развитой психически цивилизации. Уж не поэтому ли и совместная жизнь их ничем хорошим для их мужей и не кончилась?..
Глава 6. “Ангелы”, люди и “полуангелы”.
Лучше быть ни с кем, чем быть с кем попало...
Эту поговорку я рано узнал и стал считать её главным правилом жизни...
Не сразу, но всё-таки я понял, что все люди различаются между собой не столько умом и внешностью, сколько некими внутренними параметрами. Любого человека можно было обозначить просто и как сгусток чего-то. Как некую субстанцию. Человек - это волна настроений. Почти радиоволна. И, что любопытно, каждый мог быть счастлив только среди себе подобных.Только в них он раскрывался, становясь тем, чем был. Наверное, это и было счастьем...
Происходило это потому, что каждый человек всегда вызывал в других только те эмоции, спектр которых он сам излучал. Люди с комплексом неполноценности постоянно кого-то высмеивали, злословили и унижали, стеснительные хамили, весёлые шутили, добрые делали приятное, злые старились вызвать зло в других, завистливые сомневались, жадные расстраивались успехам других. Каждый воспринимал всех вокруг как свой собственный эмоциональный огород, в который он сеял свои собственные эмоции. Получалось, что в Библии главное было сказано буквально - каждый сеял в других лишь то, что уже было посеяно в нём самом...
Во внешне серой массе людей попадались порой замечательные экземпляры. Пожалуй, только в Сибири существуют поразительные контрасты, когда ум, талант и оригинальность проявляются среди скотства, распущенности и ограниченности. Во всяком случе, нигде больше я не встречал столь тесного соседства. Даже в Ленинграде. Именно тут я встретил впервые людей-солнц. Их отличали бесконечная доброта и какая-то постоянная заботливость о других. Впечателение, что у них не было ничего своего и они жили лишь заботами, бедами и печалями других. У них была необычная психика - они не умели не то что бы злиться, а даже и раздражаться. И всё понимали. Всё-всё. Всегда. Понятно, что ”нормальным” людям они казались “с приветом”...
Этих людей я обозначил как “ангелов”. В своей жизни я встречал их раз 5, ну, может быть,6; не больше.”Ангела” легко узнать не раскрывая рта - по чувству покоя и безмятежности, которое окутывает вас в его присутствии. ”Ангел” не подвержен настроениям. Когда бы и о чём бы вы его ни попросили, он ни в чём вам не откажет, будь он даже усталым или больным.
Люди, в отличие от “ангелов”, всегда существуют в плену своих проблем и настроений, которые всегда написаны на лицах.Их как будто бы что-то постоянно угнетает. Лишь много позже я понял причину этого - все люди находятся во власти других сил. Причём легко понять каких именно - это видно сразу по языку. Одни примитивны и неприхотливы как растения, других распирают животные страсти, третьи рабы вещей, четвёртые изнывают от гордости,пятым море по колено и они чихают на всё. Людей объединяет одно - почти все они неискренни, жестоки и лживы...
Но были экземпляры не попадавшие под первые две категории.Эти как будто постоянно что -то искали.Причём сначала было даже непонятно что - не то смысл жизни, не то себя в ней... Они походили на полу-ангелов - нечто среднее между людьми и “ангелами”. Впечатление, что они и рождены были какой-то целью - что-то такое они должны были сделать.. Узнать “полу-ангелов” можно было по рождению. Рождение у них происходило не совсем обычно - они были то, как и я, “кесаревики”, то их заставляли появиться на свет какие-то “обстоятельства”. Было отчётливо заметно, что чем тяжелее были роды человеком, тем он был ближе к миру животному...
Глава 7 Войны цветов.
“Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью;
а учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем,
но быть в безмолвии. Ибо прежде создан Адам, а потом
Ева; и не Адам прельщён; но жена, прельстившись впала
в преступление; впрочем спасётся через чадородие,если
пребудет в вере и любви и в святости с целомудрием.”
1-ое Послание Тимофею Св. Апостола Павла, 2,11-15
Из своих жизненных наблюдений я рано сделал вывод, что неограниченная свобода мужчины укрепляет семью, а неограниченная свобода женщины уничтожает и семью, и её мужчину и в конце она остаётся всегда одна....
Спросите женщину, что в ней больше всего нравится мужчинам и услышите, что угодно, но спросите мужчину, пожившего в браке и услышите, лишь одно. П о с л у ш а н и е . С чего бы это? То же самое и в истории, где упадки всех государств отмечались разгулом бабьей “свободы”. Первым на это обратил внимание Аристотель, считавший причиной упадка Спарты то, “что женщинам в ней было представлено слишком много прав: они пользовались в ней наследством, приданным и вообще большими вольностями”. Могучее это государство было грозой всех, но само не смогло спастись от разгула бабьей дурости и развалилось на глазах. Гиганта убила “свобода” его женщин. Можно защититься от врага внешнего, но никогда изнутри...
Цветы и солнце - самые сильные и ранние воспоминания моего детства. Они постоянно сопровождали меня в нём. Цветами всегда окружала себя и всех нас мама - все подоконники нашего дома-острова были заставлены ими в два ряда, а для китайских роз и лимона были сделаны ещё и отдельные тумбы под цвет остальной мебели. Ближе к весне все они перебирались на зимнюю веранду, две стороны которой углом выходили в сад. Осенью там сортировали фрукты, весной набиралась сил рассада, а летом наши гости играли на ней в преферанс. Во внутреннем дворе, прямо под моим окном благоухал громадный куст чайной розы, цвела белая и лиловая сирень, у палисадника между двором и садом правильными рядами располагались астры и георгины. И даже хозяйственный и скотный дворики были отделены от сада зелёной стеной из вьюнков. Вокруг мамы всегда благоухали десятки цветов, скотина тянулась к ней за версту, в лесу она разговаривала с деревьями. Наверное, поэтому и я сохранил любовь к растениям больше, чем даже к животным. Животное может, в конце-концов, убежать или защищаться, а растение лишено и этого. Отношение к дереву мне кажется наиболее характеризующем душу и нрав человека. Когда в моём любимом городе негодяи стали выжигать газоны в парке Победы(!) прямо под нашими окнами, я перестал туда ездить даже на лето. Город существовал посреди людей-варваров... Человекообразные, живущие в нём, не понимали, что они жгли не мексиканскую акацию, тую или софору, а свою собственную судьбу. Плюнь на землю - и твоя судьба уже изменится, а неуважение к памяти предков - это вобще одна из самых коротких дорог в Ад...
Ранним утром, едва проснувшись, я выхожу из своей комнаты, но иду не в гостиную или на кухню, а спускаюсь из прохладных сеней в солнечный, посыпанный мелким песком, двор. И, по дорожке сада в обрамлении из гладиолусов, я иду босиком к большим бочкам, в которых живут мои лини. Вверху заливаются скворцы, в тени сараев дремлет старый ирландский сеттер Букет, меж грядок прохаживаются коты, где-то в зарослях помидоров ползает моя черепаха: мир вокруг меня полон жизни и смысла. Меня ждёт чудесный, полный событий день: там, внизу - прямо под обрывом, река и лодка, мальчишки и песок пляжа, прозрачная вода, озёра и лес за рекой. Вечером, немного усталый, я обязательно поднимусь на пустой летом сеновал, выберусь через окно на его пологую крышу, откуда далеко видна излучина и протоки реки с её понтонными мостами, парящими лугами, разноголосо мычащим за рекою стадом, зелёными лесами и деревнями вдали. Лучи солнца освещают ещё кроны громадных тополей на улице, но внизу уже сумерки и там происходит приятная вечерняя суета - бегают из дома в кладовки и ледник. Слышно как накрывают большой стол в гостиной. Из распахнутых окон веранды в сад падает розовый свет абажура. Оттуда периодически доносится приглушённая тарабарщина вроде “раза на двойной бомбе”. Я смотрю на чудесный закат вдали, угасающий день внизу, прислушиваюсь к вечерним шорохам вокруг и отчётливо понимаю, что счастлив: мир так прекрасен и добр ко мне...
Но иногда я просыпаюсь и иду в одних трусиках не в сад, а пересекаю этот аккуратно посыпанный жёлтым песком двор напрямик и прыгаю через длинную клумбу с её анютиными глазками, календулой, кашкой и львиным зевом прямо в малинник,где меня и ждёт самый первый завтрак. Рядом, у стены ледника, притаилась ещё одна фальшивая клумба, на которой ничего не росло, кроме унылых мокриц - вся она попадала в тень сарая. Чтобы скрыть этот дефект на ней периодически выкладывались из раковин памятные для семьи и страны вензеля и даты, но клумба оставалась укором роскошным маминым цветникам и саду, словно лунный кратер, сверзившийся в дендрарий. Кончилось это для клумбы тем, что однажды её ликвидировали, водрузив над ней теннисный стол, что привело к проблемам иного рода. В соседском саду, почти прямо за забором, стояли два улья пчёл, вообразивших наши цветы своей собственностью. И теннисные матчи в этом месте, приобрели, если можно так выразиться, дополнительную остроту - одновременно с приёмом шара надо было ещё успеть отбиться и от нескольких пчёл, что мы с братом, вроде как и делали. Это всегда, почему-то, раздражало отца, считавшего нашу войну с пчёлами глупостью - он не уставал замечать, что у соседа их десять тысяч. Но мы не сдавались, а брат так и острил, что счёт пчелиным жертвам уже пошёл за тысячу. Однако теннис в окружении пчёл оказался слишком сильным ощущением даже для него и вскоре он вернулся к своему преферансу, рыбалке, охоте, девушкам и танцам в парке, а стол возвратили на улицу...
Но это событие пробудило во мне уважение к пчёлам и интерес к их жизни. Периодически я стал наблюдать какие из наших цветов в какое время их привлекают больше. Лично мне нравились розы и бессмертник: розы казались мне самыми изысканными и благородными из цветов, а бессмертник привлекал рациональностью - уже и засохший он мало чем отличался от живого. С течением времени я заметил, однако, что цветы наши не только не очень-то любят друг-друга, а и незаметно, но жёстко подчиняют себе других. Внешне они казались дружными в своей красоте, в то время как втайне между ними ожесточённо велась своя война. Именно такие отношения, как мне кажется, лучше всего и отражают подлинные отношения людей, между которыми также постоянно идёт своя война. Не на уничтожение, а на подчинение - война цветов. Вот только кончается она так же печально, что и обычная...
Как-то, почти неожиданно для себя, я вдруг заметил, что женщины, выросшие у энергичных матерей, представляют для своих мужей серьёзную опасность - их мужья почти всегда или спивались, или сбегали, или рано умирали. Впервые я обратил внимание на этот феномен в семьях своих сестёр, но долго принимал его за частность, относя к энергетике семьи. Я считал, что первая закомплексовала своего мужа своим интеллектом, а вторая - своей энергетикой. Однако, прошло время и я заметил, что явление это широко распространено уже и во всех других, совершенно обычных, семьях.
Сначала это показалось мне невероятным, потом странным, потом страшным. Как бы то ни было, но именно с него я и начал внимательно присматриваться ко всем отношениям в семейных парах и поведению людей в браке вообще. Вскоре сомнений не оставалось - некоторые жёны буквально “заедали” своих мужей как какие-нибудь голодные паучихи. В животном мире случается, что самка богомола или паука закусывает своим женишком после свадьбы, но чтобы это же самое так откровенно и буднично происходило и у людей, казалось мне невероятным. Тем более, что несмотря на все мои пристальные наблюдения, природа этого явления оставалась совершенно непонятной. Периодически я искал объяснявший его феномен, но не мог найти. Но для себя я отметил, что необъяснимому явлению всегда предшествовали два условия:
- во-первых, все эти жёны воспитывались с семьях с ослабленной ролью отца, но с волевой матерью, а
- во-вторых, по настоящему опасными этих женщин делала их разнообразная неудовлетворённость своими мужьями.
Все они на них за что-нибудь да злились, если не вообще презирали. Тогда я ещё не читал книг Лазарева, (поскольку их и в природе не было) поэтому сильно затруднялся, к какому классу явлений следует отнести данный феномен. Это биология, психология, психоэнергетика или что-то новое, чего мы ещё не знаем, хотя постоянно с этим и сталкиваемся?
Лазарев утверждает, что любая злость, презрение в особенности, буквально уничтожают людей. Очень может быть. Но только и это тоже далеко не полное объяснение гораздо более сложного и масштабного явления. Какого? Биологического или психологического? Куда отнести поедание человека человеком, когда один к другому вообще не притрагивается? К новому - психическому - виду каннибализма? Лишь много позже я с трудом понял, что и воюют-то между собой, оказывается, вовсе не сами люди, а только их подсознания. Воевали их тела! Та самая плоть, которую я и назвал позже “големом”. Я наблюдал войну одной плоти с другой ... Стоп. Да ведь где-то, и даже совсем недавно, я уже буквально видел эту картинку! Точно такую же... И я вспомнил. В одной из книжек Мегре описывает эпизод, как тела людей вдруг вышли из под контроля их сознаний, зажив собственной, вызывающе скотской жизнью, лишь только их сознание отлетело от них голубоватым облачком. Да, но почему тела людей выходили из под контроля их сознаний в браках?..
Было хорошо заметно, что все несчастные мужчины постоянно находились в своих парах в цейтноте, ощущая хронический дефицит времени, уважения и энергии. Первоначально я относил это за счёт их проигрыша во времени - внутреннее время их жён текло намного быстрее, чем у них. Почему они и выглядели всегда более свежими. Но почему они были агрессивными? Ясно было одно - мужчина с такой “подругой” постоянно находится в состоянии постоянной психической задолбанности и приводившей его к хроничскому стрессу. Только водка ещё и спасала как-то этих бедняг от своих “жён”...
Алкоголь - очень сильная, быть может, даже одна из самых сильных, защит от психической агрессии других. Значительно замедляя внутреннее время человека, он заметно снижает и остроту его восприятия. После его приёма травмирующие события теряют остроту и уже не кажутся столь трагичными. Почему водка и существует исстари как певое средство в борьбе с действительностью, и почему пьянство, вообще говоря, неискоренимо. Так, что если человек только начал систематически пить горькую, то это уже первый, но самый верный признак, что его семейная жизнь представляет для него уже самую серьёзную угрозу...
Лазарев безусловно прав, утверждая, что презрение убивает сильней ненависти, но очевидно и то, что жёны-убийцы намного лучше “мужей” были подготовлены к их совместной жизни. Более энергичные, они не воспринимали своих мужей всерьёз, хронически попирая их и отводя роль семейных снабженцев. Применяемая ими тактика постоянного и разнообразного озадачивания уничтожала их мужиков буквально на глазах. Это было чисто психическое убийство, доказать которое почти невозможно. Но всё равно это убийство. Убийство самим отношением человека к человеку!
Я был поражён. Неужели действительно в мире существует категория женщин, в мужья которым годиться лишь какой-нибудь соломенный Страшила или Железный Дровосек? А для обычных мужчин совместная жизнь с ними смертельно опасна. Всегда. При любых условиях. Она противопоказана самим воспитанием “милой жёнушки”, которая не умеет, не обучена или просто не хочет - “правильно” обращаться со своим мужем. И заезжает бедняжку как лошадь. Тогда я обратил внимание на другие - уже и “благополучные”, семьи - и что же? Оказалось, что и в них - даже и в “благополучных”, где отношения строились равноправными - женщины тоже выглядели на голову выше мужчин в психической устойчивости. Ну, а уж вне послушания мужьям они сразу превращались в фурий. Требования их становились всё более категоричными и настойчивыми, затем хроническими, превращаясь в душескрёбство и самоедство. И беднягу уже ничто не могло спасти от его водки и могилы...
Вот так, простым, но нигде не описанным и не запрещённым ни одним законодательством способом, а одними лишь своими бесконечными требованиями, претензиями и капризами и уничтожали жёнушки-убийцы своих мужей. Так и хочется сказать “тихо да мирно”. Выходило, что супружеская жизнь для любого мужчины опасна всегда - требования его женщины незаметно становятся бесконечными, приводя беднягу к его хроническому стрессу. Образ неуёмной старухи с корытом списан поэтом с реальности. Это не сказка!..
И чем дольше наблюдал я это явление, тем больше приходил к убеждению, что существует оно как абсолютный закон для любых атеистических пар, наиболее бурно протекая лишь там, где присутствуют слишком уж энергичные дамы из семей со сниженной ролью отца. Вылезало уже несколько причин:
- глубокое разочарование женщины в своей судьбе и своём муже,
- её более быстрое личное время,
-“равноправие” в семье,
- атеизм,
- отсутствие в её прежней семье авторитета отца.
Особенно меня заинтересовало последнее. Но оказалось, что в семьях без отца вызревал несколько иной, но едва не ещё более опасный, хотя внешне и более несчастный, продукт неполной семьи: внешне романтичные, внутренне мужеподобные, ранимые и безжалостные “девушки-одиночки”...
Глава 8. Молчание невинных.
“Если бы любовь к ближнему всюду царствовала, то
при ней были бы не нужны ни законы, ни судилища,
ни истязания, ни наказания. Ибо, если бы все любили
и все были любимы, то никто и никому не причинил бы
никакой обиды.Не было бы ни убийств, ни раздоров,
ни войн, ни возмущений, ни грабежей, ни притеснений,
не было бы совершенно никаких злых дел - даже
неизвестно было бы и самое имя зла. Дар чудес не
может произвести такого добра как любовь. Дар
любви больше дара чудес...”
Иоанн Златоуст.
Дар любви,говорите,больше дара чудес? Сейчас мы с этим разберёмся. Но,во-первых, каков он? А, во-вторых, кто им реально обладает? Но сначала попробуем приоткрыть завесу над другой загадкой - как поведение человека в браке программируется его семейным воспитанием?! И как именно это происходит? Но для этого нам придётся очистить невероятно утончённую, чуткую и возвышенную детскую психику от тех тонн грязи, что набросали на неё больные “психологи” последних столетий...
Когда Христа спросили кто может унаследовать Царствие Небесное, требующего от человека идеальной чистоты его души, то Господь указал на ребёнка как на единственный эталон чистоты. А вот д-р Фрейд, атеист, наоборот, основательно испачкал этот эталон, приписав ему “врождённую” склонность к преступлениям и извращениям. "По Фрейду", ребёнок хотя и мал, но уже “подсознательно” ищет лишь жутких злодеяний: для начала он хотел бы убить своего отца для того, чтобы сожительствовать с матерью. Не слабо?! И именно это его желание, как утверждал г.Фрейд, и становится потом главенствующем в жизни каждого.Ведь именно этот неразрешённый конфликт и тлеет постоянно в каждом человеке в виде его хронического невроза...
Вообще-то говоря, никакого противоречия здесь нет, если учесть, что в нашем физическом мире существует всего по два. В том числе и две психики и две формы поведения: от Бога и не от Него. Даже и две науки. В том числе и атеистическая. Теория в ней полностью лишена морали. Сделано это, как бы, невзначай, но на самом деле, намеренно. Ведь цель любой теории одна - она должна объяснять то, ради чего она создана. Можешь - хорошо; нет - извини.Эту свою “теорию” Фрейд создавал специально, чтобы объяснить неврозы. Вот только сделать этого она как раз и не смогла. Не сделала! То есть, она не годится. Поэтому и больные посещают своего психоаналитика десятилетиями даже тогда, когда тот считает результаты своего “лечения” удовлетворительными. А эта “гипотеза” привела к тому, что случаи самоубийств больных, лечившихся у психоналитиков, (включая самого Фрейда), сделались делом обычным. Не владея гипнозом, д-р Фрейд решил “объяснять” каждому больному его невроз как проблему “подсознательную”и исключительно сексуальную. Для этого и изобрёл теорию и метод - “пансексуализм” и “самоанализ”. В клинике нервных болезней они не прижились потому, что ими нельзя было никого вылечить. И как ни бились фанаты с “анализом” и секс-толкованием снов, им так и не удалось объяснить ни одного сексуального невроза, ни одного сексуального извращения, ни одного заболевания нервной системы. Ничего. Ноль, ноль, ноль...
Неврологи, убедившись в непригодности метода, его сразу отбросили, после чего он и стал куском хлеба для “психоаналитиков” - людей менее щепетильных и без медицинского образования. Хотя, в сущности, оно там и без надобности - аудитория довольно непритязательная. Образованного человека не сможет удовлетворить столь ужасающе примитивное толкование его жизни и снов:
Всё, что в его сне торчит, (а также стоит, свисает или виднеется) есть символ мужского органа, а всё, что полость, (то есть дыра, отверстие, дверь, дом, печь, коробка, ящик, шкатулка и так далее) - женского. Звери, птицы и рыбы - страсти, холмы - груди, леса и кусты - растительность на лобке, ритмическое движение от плавания по реке до ходьбы по лестнице - половой акт. И так далее...
Непонятно, правда, как трактовать сам половой акт и половые органы, если таковые приснятся. И почему сны кастратов и евнухов не отличаются от снов у здоровых. С другой стороны, только такое “толкование” и позволяет инкриминировать каждому “сексуальный невроз”, возникший у него будто в глубоком детстве при “знакомстве с родителем противоположного пола”. Вот когда, дескать, ему захотелось впервые убить отца, но... не смог он тогда этого сделать,вот и подавил в себе. Поэтому в его психике и возник невротический комплекс. С другой стороны,тогда уж и женщина, получается, тоже должна бы хотеть отравить мать? И тогда у мальчиков, выросших без отца, как и у девочек без матери, не должно быть неврозов вообще. А в жизни, наоборот, как раз, именно у них-то, они, в основном, и случаются...
Непонятно, впрочем, почему ещё несмышлёный ребёнок "сдерживает" в себе это своё влечение к матери, как и непонятно, почему оно у него вообще возникает - ведь у него и половые железы-то ещё не действуют. Откуда "влечение" если ещё гормонов нет? Это ведь их "песня". Поэтому для 2-го "объяснения” этого сдерживания г.Фрейд придумал "табу-мораль". И опять: это у не смышлёного ребёнка-то?! Но тогда непонятно, почему среди первобытных племён и народов, где мораль вообще отсутствует, а сексуальные игры между детьми естественны и на них никто там не обращается внимания, оно никак не регламентировано. Причём, ни у одного народа в мире! Ведь в мировой истории интимных отношений любая - малейшая, сколько-нибудь существенная деталь, хоть как-то регулирующая интимную жизнь людей,исключительно жёстко регламентируется. А эта отсутствует. И отсутствовать она может лишь потому,если её просто нет. То есть,в самой природе её не существует. Поэтому на первом месте у всех племён и народов мира совсем другие обряды регламентации.Потому,что они реальные, а не выдуманные. Во-первых, это регламентация девственности.
- Девственность и отношение к ней как стояли, так и стоят на первом месте в культуре всех народов, всех стран и всех эпох. Во всём мире.Только ей во всех культурах всех стран придаётся самое первостепенное значение. Вот почему ритуал её сохранения (или прерывания) существует у всех, без исключения, народов мира.У всех и всегда...
-На втором месте за ней стоит инициация - обряд превращение мальчика в мужчину. И опять-таки, это обряд, также имеющийся у всех народов мира.
-На третьем месте стоит регламентация отношений зятя с тёщей. И опять - также у всех народов. Даррелл описывает забавный эпизод, когда представительный и солидный, могущественный вождь племени мгновенно упал за прилавок в магазине чуть ли не в патоку, едва лишь туда вошла его тёща, встречаться с которой он не имел права. И так далее - до малейших деталей: вплоть до отношений между кумовьями, снохами и т.д.
Но вся мощь и весь шарм науки в том и состоят, что при всей своей абсурдности теория Фрейда принесла ей гигантскую пользу. Слов нет - лечась у психоаналитиков тяжёлые больные проигрывают - они просто погибают.Как больной у Фрейда. Остальные или не получают того, к чему они стремятся, или попадают в разряд людей, которым всё равно на что тратить свои деньги - психоаналитика, казино или напёрсточника. Тем более,что существует и разряд людей, которые остро нуждаются в психоаналитике как в единственной возможности своего общения всё равно с кем. Этим он безусловно будет полезен,так как настраивает их на поиски внутреннего конфликта, что полезно почти всегда. Ведь именно этим и занимаются все религии и культы - поиском и ликвидацией внутренних конфликтов в человеке. Сегодня, когда появилось поколение, деградирующее от недостатка культуры общения, это особенно важно. Люди деградируют потому, что не могут установить развивающих их отношений с другими! И ныне они распространены уже по всей Земле. Но больше всего их там, где общение между людьми затруднено или нарушено, что оказалось пропорционально “прогрессу”... Особенно в цитадели индивидуализма - Америке. Именно там больше всего людей, деградирующих только из-за недостатка общения. Впервые опыт по роли общения в развитии человека поставил ещё Фридрих II "Барбаросса": все дети, с которыми по его приказу идеально ухаживали, но не разговаривали, умерли. Так, что современный человек, остро ощущая свою деградацию, ищет жизненно необходимое ему общение. Лихорадочно. Везде...
Ну, а наука выиграла потому, что во-первых, она выигрывает от любой теории и неизвестно от какой больше - от правильной или неправильной. Правильная проходит незамеченной, поскольку скромно объясняет унылые факты, интересные только специалистам. А вот неправильная всегда одиозна и вызывает мощную волну критики, затрагивая не столько специалистов, сколько дилетантов. Её критики создают свои контр-школы (которые не появились бы без неправильной теории), а бурные разномнения дилетантов добавляют жгучий ”общественный интерес”. Так было и на этот раз: все разочаровавшиеся в этой бодяге сразу создали свои школы и учения, а дилетанты наслаждались самой темой: сексуальная любовь к своей матери? Это ново!! Каково? Напомним, что в описываемое время (ХIХ век) в “развратном” Париже ножки в красном белье, которыми крутили в кан-кан девицы стыдливо именовались “Mouline Ruge”(Красная Мельница), а когда Нижинский (уже в 30-х!) позволил себе лишь обозначить заключительной судорогой оргазм своего фавна, это шокировало весь Париж. А тут круто: любовь к матери! И ведь не просто любовь, а сексуальное её желание! Желание инцеста... Так, или иначе, проиграли от Фрейда только тяжёлые больные, которых годами лечили “разговорами по системе”. Конечно, это был грабёж, поскольку час разговоров стоил столько,как 4 дня в путней клинике. Конечно, лечение “психоанализом” участило случаи самоубийств тяжёлых больных, что квалифицируется как профпреступление, но зато оно впервые описало и самые тайные потребности. Вот только не человека, а ...
В позапрошлом веке, когда ещё ни самолёта, ни автомобиля, ни даже и электричества ещё не было, создать модель психики человека было невозможно. Причём, в принципе. Базовые представления о человеческой психике появятся ещё только через 100 лет. Должно произойти ещё не менее пяти технологических революций, прежде чем появятся сами эти понятия. Не существовало ещё представлений о тысячах вещей, известных сегодня каждому невропатологу, (как асимметрия мозговых полушарий, карты мозгового представительства функций, зоны нейрорецепторов, роль нейромедиаторов и т. д.) Но дело не в этом: ведь Фрейд шёл на эпатаж вполне сознательно - бедняга оказался в финансовой западне и лихорадочно искал выход. Он был просто вынужден изобрести какую-нибудь, прикольную “теорию”. Его прежние, вполне безобидные научные труды зоолога (исследование половых органов угрей) и гистолога (срезы мозга больных детей) денег, само-собой, не принесли. И он решает переквалифицироваться из биолога и патологоанатома в невропатолога у Шарко, рассчитывая, что неврология позволит ему выбраться из нищеты.(Тогда такие фокусы были возможны). Но Шарко лечит гипнозом, а гипноза Фрейд как раз и не осилил.Да и не мог,поскольку к тому времени уже давно был кокаинистом. Он в тяжелейшей депрессии: 4 года нищета не позволяет ему создать семью с любимым человеком! Мало того. Все эти годы он лечит свою депрессию кокаином, чьи наркотические свойства пока не известны, зато купить его можно в любой аптеке. Вконец разбитый психически, измотанный нищетой кокаинист, изобретает свой “метод лечения”. Такова реальность...
В основу метода была положенa не совсем умная (чтобы не сказать преступная) игривая фраза Шарко относительно одной больной истерией, что ей, дескать, нужен бы “penis normalis quantum satis”(нормальный член, сколько понадобится). Гнусность остаётся гнусностью даже в устах знаменитости. Вернее, тем более... Каждое поколение студентов дурачится, когда изучает латынь, изощряясь в сочинении собственных поговорок типа“fortuna non penis, non recipe in manos”(судьба не член, в руки не возьмёшь). Но ещё в прошлом веке советы типа “penis normalis quantum satis” были в ходу не только у Шарко и других врачей. Врачи с интеллектом студентов...
Вообще говоря, это ведь и до сих пор вопрос: а существуют ли вообще неврозы, причиной которых является нарушения сексуальной жизни? Ведь даже и тогда, когда сексуальная подоплёка несомненна, главенствующим всё равно является выпадение личности человека, а не его половой сферы. Сыграло в появлении “пансексуализма” и наблюдение Фреда, что после гипноза больной неосознанно выполняет те установки врача, которые он получил во сне. А “Комплекс Эдипа” доставался ему раньше не раз и на экзаменах. Ум кокаиниста слепил всё это в один компилят. Однако, Фрейд создал много большее, чем больную теорию - он создал уникальный, хотя и чисто теоретический портрет вырожденца абсолютного, который невозможно создать иначе именно потому, что в природе его просто не существует...
Но Именно благодаря воззрениям Фрейда и удалось, наконец, установить, что человек склоняется к “пансексуальности” только тогда, когда его вырождение развивается молниеносными темпами. И наоборот. То есть и он сам, и его род избегают вырождения только в единственном случае - в “моносексуальности” - в интимных отношениях с одним человеком. И ни с кем больше! А то постоянное половое влечение, которое Фрейд считал “глубоко присущем самой природе” человека, является проявлением крайней ненормальности человеческой психики - первым симптом её вырождения. А уж в основе сексуального влечения даже и к дальним родственникам, лежит только неоднократный инцест. Вот почему портрет “человека по Фрейду”, чисто теоретический. Влечения, которое Фрейд инкриминировал каждому ребёнку, в природе не существует. Вообще. Так как сексуальное влечение даже к двоюродной сестре уже требует двух(!) инцестов в роду. (Почему в Православии браки между кузенами и кузинами строго запрещены как кровосмешение) То есть, теоретически сексуальное влечение к своей матери у ребёнка возможно лишь при четырёх - пяти(!) инцестах в его роду, что маловероятно, так как уже после 2-го инцеста появляются сросшиеся пальцы стоп (см.Сталин, Гитлер) а после 3-го инцеста у потомков кровосмешения появляется и хвост.Тут эволюция катит не то, чтобы назад, а и вообще вниз! Ведь, если бы, мог родиться ребёнок после 4-го инцеста, (то есть с теоретически возможным “либидо” к собственной матери, то у него следовало бы искать уже копыта: все пальцы его ног должны срастись, а их ногти слиться. Плюс хвост. Узнаёте ? Теперь ясно в каком направлении продвигался Фрейд с соратниками? Копыта, хвост... Вопросы есть?
Что до психики таких существ, то она вообще трудно вообразима. Двойной инцест, например, был в роду Гитлера. Многие его фельдмаршалы, считали его военным гением по меньшей мере в нескольких областях: от тактики до военной истории. Возможно, что так оно и было; однако сегодня уже известно, чем кончилась для мира его гениальность. Ведь любой человек всегда транслирует на окружающих свою внутреннюю среду как свою “психологию”. Внимание: через свою “психологию” каждый транслирует на других всегда только проблемы себя самого! Вот почему “психология” всегда так аморфна и неуловима - это лишь способ трансляции психики, который в каждом отдельном случае свой. Неповторимый.Что означает одно: держитесь как можно дальше от любых больных!
То есть, от всех вырожденцев, жуликов, дураков, зануд и прилипал. Не только общение, а и просто нахождение с ними в одной комнате уже заметно меняет ваш внутренний мир в худшую сторону. Вы становитесь хуже, даже когда просто находитесь в одном месте с дурными людьми, а любые отношения с ними тут же приводят к глубокому обмену меж вами ваших психик. Как психологий!! Вот почему все больные всегда так сильно льнут именно к здоровым...
Так, что чистота крови немцев не давала покоя Гитлеру вполне естественным образом - в его роду были многократные кровосмешения и его тяжко мучила его собственная кровь. В первую очередь кровь его самого. Что хорошо видно по дневникам его личных врачей и методам лечения - пиявки, пиявки, пиявки. Одни пиявки. Естественно, что его и беспокоила больше всего “чистота крови”...
В кокаиновом ли чаду, или как-то иначе, но только доктору Фрейду каким-то невероятным образом удалось создать портрет абсолютно законченного вырожденца с копытами и хвостом. Фавна, сатира или... Ошибка в том, что склонности своего урода он приписал нормальному человеку. Причём ребёнку. Причём каждому. А колоссальная близость громадного количества “людей искусства” к сатанизму и вырождению сделала Фрейда фигурой №1 мировой психологии. Их восторженный гимн ему показал, что они приветствуют вырождение как главный источник своих “способностей”. С другой стороны и Фрейд (как, например, для Дали) тоже нашёл для каждого из них свой диагноз: причина нашла следствие. Его теория “пансексуализма” безусловно работала. Но работала только среди вырожденцев. Фрейд создал достоверный портрет “Дегенерата Абсолютного”, вот только вознёс он его на пьдестал, как “Человека Подлинного”. Естественно, что гимн вырождению, созданный врачом-наркоманом был тут же подхвачен дегенератами всех стран. И это действительно их гимн. Фрейд сделал гигантское по своему значению дело, хотя сам его он так и не понял...
Не меньше его заслуга и в том, что он первый разделил психологию на две ветви-антипода: на психологию людей нормальных и психологию дегенератов. Это сделал Фрейд! И стал лидером движения вырождения. Прежде всего той богемы, которая давно искала возможность воспеть собственное вырождение более мощно. Не только в книгах, статуях, картинах и фильмах, а и в науке. Фрейд создал Первый Интернационал вырождения. Любопытно, что именно Австро-Венгрия стала колыбелью почти всех певцов деградации: Фрейда - в психологии, Гитлера - в политике, Кафки - в литературе. Для полного комплекта ей не хватило лишь Босха с Виктюком или Сокуровым. Но ведь и дорога в Ад ведёт не одного человека, а весь его род, таща за собой и его потомков. И высшее счастье для него, если хотя бы его потомки сумеют выбраться из пропасти, в которую он их посадил...
Так, что получается, болезни людей также служат прогрессу наравне с гениальностью. Благодаря эпилепсии Достоевского (во время эпилептического припадка личное время человека течёт исключительно быстро) русская литература, а с ней и мир, получили писателя, у которого скрупулёзно анализируется каждый миг человеческой психики. Причём с такой дотошностью и медлительностью, как если бы действие романа разворачивалось под водой - внутреннее время его героев почти останавливается, высвечивая все уголки их психики с мельчайшими нюансами и чередой всех последующих мыслей и чувств. Нечто подобное произошло и с Фрейдом, который, будучи уже тяжёлым наркоманом ( кроме своего кокаина он выкуривал ещё и до 20(!) сигар в день) выдумал теорию пансексуализма. Только благодаря этому и был получен портрет полного, абсолютного вырожденца: с хвостом, копытами....Ну, и так далее... Так атеистическая наука впервые и получила то, к чему столь долго и упорно стремилась. Вот только портрет этот получился не объекта исследования, а самого её хозяина!..
А положительный научный баланс был подведён его бывшими учениками, после чего “психология нормы” получила ещё, по меньшей мере, с десяток теорий, не говоря уже о совершенно гениальном Райхе, сделавшем то, что не сумел сделать его друг - он нашёл действительную связь сексуальности с поведением. Ну, или почти нашёл... И всё это “психология нормы” получила даром - благодаря нескольким граммам кокаина и тому, что один бедняга промучился 4 года без жены. Да, тут уж поневоле холмы покажутся, как одному из героев Моэма, большими-большими, огромными-преогромными, желанными женскими грудями ...
Сам того не ведая, Фрейд совершил величайшее открытие; даже два. Во-первых, что сознание человека без связи его с Сознанием Высшим не только всегда изначально дегенеративно, но и продолжает деградировать, создавая всё новые и новые образы собственной деградации. А во-вторых, что в мире существует не только два варианта существования - с движением к Высшему Сознанию и от Него, но и два мира - как две науки и две формы поведения. Одна людей нормальных, другая - вырожденцев. Одни описывают своё сознание лишь в связи с сознанием своего Творца - Бога, как Сознания Высшего, другие считают себя самодостаточными и “ автономными” и замыкаясь на своё собственное подсознание, которое есть... обманка. Так как замыкается на их настоящего, но скрытого хозяина, который всегда держится в тени. Почему оно в таком варианте и становится анти-сознанием - сознанием не созидающим, а разрушающим. И разрушительным...
Если хотите, разрушительно-ирреальным потому, что из него - как из ящика Пандоры - может на человека нахлынуть всё, что угодно в самых тёмных его фантазиях. Всё, что угодно можно найти там, а не только “пансексуальность”. Что и принимают эти люди за “творчество”. В кокаиновом кураже Фрейд приглашал желающих путешествовать по собственному подсознанию. Посоветуйтесь сначала с психиатром. Он более подробно проинформирует какой процент “путешественников” уже находится в псих-диспансерах. Без вас там вполне обойдутся, уж вы поверьте... В любом случае, все родители могут, наконец-то, и успокоиться: никакого сексуального влечения к ним у нормальных детей, конечно же нет и быть не может. По очень многим причинам...
Жаль только, что кое-где этот гимн вырождению ещё треплется - в некоторых “психологических консультациях” его всё ещё выдают за норму. Вот, что опасно. Только ради них и пришлось сделать это отступление, прежде чем перейти к законам развития детской психики. Ведь отношение к родителям, к матери особенно, уникально потому, что это и есть самое основное - базовое чувство для развития всех последующих эмоций каждого человека. Всех. Именно в нём формируются все будущие чувства человечка. Вот почему дети, лишённые материнской ласки, всегда сильно отстают в развитии. Больше их отстают только дети, лишённые уже и физического контакта с матерью. Отношение ребёнка к матери формируется не только задолго до его полового созревания, то есть до появления у него полового чувства (откуда вообще, спрашивается, и быть-то “влечению”?), а и вообще до появления им сознания того, что он на этом свете. Он сознаёт себя как “я” только в руках матери, поэтому для него она и жизнь - это одно и тоже...
Отношение к матери формируется у ребёнка задолго до осмысленного восприятия им мира - поэтому оно всегда неосознанно. В самом раннем возрасте он вообще не разделяет себя с матерью - просто и не может. Привык считать и ещё очень долго(несколько лет) считает, что он и его мать - это одно и то же существо. (Что биологически так и есть.) И тут он абсолютно прав - у них одна плоть, а значит, что и одно подсознание. И даже много лет спустя он всё ещё долго не разделяет понятия “мать” и “я”, ”мать” и “дом” - его мать для него и есть и он сам, и его дом. А у некоторых этот процесс может затянуться вообще на всю жизнь. Вот почему все гангстеры так трогательно обожают своих матерей - они всё ещё не разделяют себя с ними. Это, собственно, и есть первый признак позднего умственного развития...
Многократно доказано, что от того как протекает беременность зависит и психика плода. Но ещё важнее сам процесс родов, который представляет собой запись алгоритма судьбы уже как жизненного поведения. Это,действительно, есть первый код вашей судьбы: как протекали ваши роды, таким будет и ритм вашей жизни, полностью совпадающий в вашем поведении со стадиями родов. И все 4 стадии хорошо просматриваются в поведении каждого. На этом построен ребёфинг, пытающийся изменить “код судьбы” прокручиванием стадий патологических родов как нормальных. ( правильнее - ребёзинг, от rebirth - возрождение). В принципе, в ребёнке всегда жива его сверхпамять о том, как он жил в утробе своей матери и как он из неё вышел. ( А есть и такие, кто помнит свою жизнь и ещё раньше - жизнь до своей жизни в матери.) Так что любой ребёнок - это всегда гораздо больше, чем только лишь генетическое продолжение рода. Он не столько продолжение его плоти, сколько продолжение его судьбы. Однако, вернёмся к паре “ребёнок-мать”...
Итак, она - это он. Почему это так, он не знает, просто он так чувствует. И всё. А нормальная плоть никогда не имеет - ну, просто не может иметь - сексуального влечения к себе самой,поскольку это не норма. И для того, чтобы началось половое влечение ( то есть влечение плоти к плоти) у родственников необходима, как мы это уже видели выше, многократная деградация плоти. Многочисленные хромосомные аберрации: кровосмешения - инцесты. Один инцест порождает сексуальную тягу к троюродной сестре, два (как у Гитлера) - к двоюродной. И так далее, вплоть до родных сестёр (как у Наполеона), а там уже и к родной матери...
Отношение же к родителям у нормального ребёнка связано с инстинктом противоположным - самосохранения. Это физиологический антагонист сексуальному. Испытывать их одновременно невозможно - в поведении это анти-реакции - одна подавляет другую. Поэтому отношение к родителю у ребёнка в принципе не может иметь никакой “сексуальной” окраски именно с его стороны - любовь к родителю у ребёнка альтруистична по самой своей природе. Ведь она проистекает как раз из удовлетворения его потребностей в защите, питании, помощи, ласке и одобрении. Постоянное их удовлетворение усиливает уже и сознательно его привязанность в сочетании с той, которая была у него до осмысленного восприятия мира. Сливаясь вместе они и образуют его первое сверх-чувство - чувство самой светлой, искренней и чистой, самой непорочной любви в мире. Абсолютной детской любви! Любви к своей матери...