Миф и символ:
границы человеческого
1
Трагические противоречия, окружающие нас в жизни, всегда тре¬буют разрешения в сфере фантазии. Так рождается мифология - Вселенная абсолютного разрешения неразрешимого. Она становится второй, - сверх-трагической реальностью, которая вознесена над обыденностью и дана каждому из нас в личностном переживании.
Любая мифология представляет собой некий набор мифов и символов. Под мифом мы будем понимать художественное произведение, в котором разрешается трагическое противоречие. Миф поэтому самоценен. Символ, напротив, всегда имеет значение для другого, ему в принципе чужда самоценность.
Символ есть намек на присутствие мифа. Это намек на то, что в вещи или человеке есть нечто большее, чем материя, составляющая их, более того, чем вся совокупность их существования.
2
Символ есть молчание. На что может намекать молчание символа? На нечто развернутое и говорящее. Этим нечто может быть только миф, реальность, потусторонняя драматизму обыденности и трагичности предельного бытия; символическую значимость может иметь только потустороннее.
Уставший и немеющий, миф ожидает часа, когда станет символом. Это ожидание сна. Но превращение в символ не просто усыпляет миф. Это нечто более глубокое и холодное. Символом пользуются, им гордятся, но им не живут. Подобное неизбежно – в символическом сне мифа нет снов.
Жизненность вытекает из символа, как кровь. Символ подвластен мышлению, миф подвластен только жизни. С символом можно играть, отдавая ему часть своего существа, в мифе можно только быть – он требует человека целиком, во всем многообразии связей и отношений.
В мифе всегда есть символы, они достаточно ясно различимы. В символе тоже есть мифы, но они застыли и кристаллизовались. Они практически неразличимы.
Выдвижение мифов на первый план в символе взрывает его как символ, превращает в жизнь, пробудившуюся от холодного сна. Словно открывшийся глаз забирает в себя тайну закрытых век.
3
Миф без символа всегда нечто, символ без мифа – ничто. Пожалуй, именно таким образом можно перефразировать известную фразу Гегеля.
Но то нечто в мифе, которое может существовать без символа, приносит в него хаотическую жизненность, пребывающую почти исключительно в бессознательном. Символизируя миф, мы делаем его доступным мышлению и его свету. Но мышление с присущей ему символичностью теряет экстаз Я, охваченного мифом.
Трагическое противоречие между символом-безжизненностью и мифическим безумием – врата, через которые должна пройти нарождающаяся мифология.
4
Рождение мифологии означает прежде всего то, что миф становится символом для более широкого мифа. Это делает каждый миф звездой в космосе мифов, а не лампой в замкнутой комнате.
Каждый миф несет в себе всю Вселенную, в нем появляется тотальная тайна, намек на нечто большее, недостижимое и еще более удивительное. Превращаясь в символ-звезду мифологии, миф теряет ограниченность и племенную замкнутость, становится общепонятным и общеблизким.
Миф может быть достоянием народа и нации, но может принадлежать и отдельной личности. По сути дела, каждый из нас носит с собой свой миф как ауру. Когда мы общаемся друг с другом, общаются два мифа. И такие мифы есть не просто оболочка, скорлупа, за которой скрывается наше действительное Я, – это и есть сама действительность Я. В индивидуальном мифе светится сокровенная истинность нашего бытия. Он не маска, а сущность человека. Индивидуальный миф делает человека личностью.
Миф личности есть набор идеальных и желанных возможностей Я. Это стержень, на который нанизываются случайности нашего существования. Это стержень, который не дает нашей жизни стать хаосом, лишенным личностного времени – миф устремляет нас в будущее, созидаемое нами. Он направляет нас в наше собственное, а не чужое будущее.
5
Таким образом, миф выступает критерием и условием личностного наполнения жизни. Измученные обыденностью и одиночеством, мы создаем свой мир, спасающий и от серости повседневности, и от бездны одиночества предельных порывов.
Считать, что человек смог бы когда-нибудь освободиться от создания мифов и жизни в них, было бы величайшей утопией всех времен и народов, утопией, которую мог породить лишь плоский рассудок эпохи Просвещения.
Однако бесконтрольно развивающийся миф утрачивает связь с бытием и превращается в нечто бесчеловечное. Миф нуждается в символической узде, для того, чтобы быть человечным феноменом. Возможно, символ можно было бы назвать и крыльями мифа. Ибо символ есть не только табу на произвол в мифе, но и свобода от произвола.
Означает ли все сказанное, что символ, в отличие от мифа, уже в силу своей природы, диктующей ему жизнь-для-другого, есть нечто более гуманистическое? Конечно, нет. Символы, вырывающиеся из-под власти мифа и провозглашающие себя мифами (под маской борьбы с ними) приводят к бесплодию и абсурдности любой культуры. Такова история доминанты символа над мифом в европейской жизни ХIХ-ХХ веков, приведшая с одной стороны, к неоязычеству фашистской и коммунистической мифологии, а с другой – к абсурдизму философии и искусства демократического Запада.
Поэтому речь не должна идти о символе как о чистой и морально насыщенной форме культуры перед лицом мифологической бездны, как считал, например, Кассирер, а о гармонии мифологического и символического начал, той гармонии, которая порождает мифологию в любой эпохе.
6
Символ вмещает в себя геометрическую и кристаллическую природу, гипнотическую неподвижность симметрии неживого, отданную на суд рассудка и разума. Миф есть буйная жизненность с ее ассиметричностью-порождением-новых-симметрий и чуждостью разуму как скальпелю.
Символ – снежинка, миф – вода, питающая корни растения и струящаяся в нем навстречу солнцу. В лучах любого света символ просто сверкает, миф же оживляет и растет.
7
Символ можно уподобить величественной Снежной Королеве, миф – горячей и живой Герде. Кай, который в этой сказке Андерсена олицетворяет личность, не случайно притягивается к Снежнеой Королеве. Он балансирует между символом и мифом. А потому подталкивает Герду, как носительницу мифа, стать мифо-логией.
Побеждая Снежную Королеву и освобождая Кая из ее холодного символического плена, Герда втягивает в себя ее рациональное могущество. История испытаний Кая и Герды – это не просто история победы света над тьмой, а жизни над смертью, это история умудрения жизни, наполнение мифа символом.
Но в этой истории мы явственно ощущаем предельную антагонистичность мифа и символа. Нам хочется просто вернуться к душеной теплоте Герды и Кая, которая была до встречи со Снежной Королевой, нам хочется ее абсолютного изгнания из личности и мира.
И лишь в самой глубине нашего Я пульсирует понимание и переживание смысла Снежной Королевы в бытии и Кая, и Герды.
8
Мы приходим к глубинной сложности объединения мифа и символа.
Каждый из них стремится уничтожить противоположную стихию. Но именно в единстве-неуничтожении появляется творец мифо-логоса, который осознает свое бытие за пределами трагичности как трагедию.
Это бытие является трагедией уже потому, что рядом с ним сосуществует бытие окружающего мира, где трагедия является нормой. Без содружества с символами мифы становятся либо обыденностью, либо утопиями. И то, и другое является бегством от задачи преобразования мира.
Символизируя свои мифы до уровня мифологии, творец закладывает в них принцип стратегического развития и проникновения в окружающий трагический мир, что подталкивает его к метаморфозе.
9
Символ всегда есть тайна. В этом заключается наше наслаждение от восприятия символа.
Но тайна, живущая в символе, неизменно требует мифологической разгадки. Без метаморфозы символа в миф, таинственное в символе овеществляется и становится похожим на все остальные вещи, а потому перестает быть собой. Только мифо-игра наполняет тайну символа смыслом.
Означает ли это, что мифическое всегда есть явное и раскрытое, в отличие таинственного символического? Иными словами, не является ли символическое эзотерическим, тогда как мифологическое – профанно?
Нет. Таинственность мифическому сообщает уже сам трансцендентный характер мифа. Но эта таинственность не скрытая и спящая, эта таинственность иной тотальности бытия, таинственность развернувшаяся.
И все же подобная развернутая таинственность мифа требует таинственности символической – ибо только она выводит миф за пределы таинственности исключительно для низших сфер. И если миф оживляет символ, то смвол облагораживает миф.
Итак, подлинный символизм – это самотаинственность мифа. Таинственность символа есть лишь продолжение, кристаллизация таинственности мифа.
10
Таинственность символа – результат встречи абсолютно рационального с абсолютно иррациональным.
Здесь мы мы вновь подходим к идее неразрывности в мифологии мифа и символа. Миф как бытие и символ как ожидание бытия соединяются, чтобы не замкнуться в хаотической жизненности и, одновременно, не утерять бытие как жизнь.
12
В свете сказанного представляется возможным увидеть в женщине носителя символического в бытии, а в мужчине – мифического.
Действительно, женщина как мягкость и прагматизм-терпение может быть понята вечным символом символов, мужчина же с его вдохновением, одержимостью и волей к власти всегда продуцирует мифы. В этом есть доля истины. Попытаемся увидеть пределы этой истины.
Сразу являются два очевидных соображения, приводящих к противоречию.
Во-первых, в каждом человеке психологически и биологически уживаются мужские и женские черты. Эту давнюю истину, выраженную в мифе об андрогине для XX века, актуализировал австриец Отто Вейнингер. (С признанием данного факта к Вейнингеру приходит понимание многих странных феноменов психической жизни человека и прежде всего – причин индивидуальности психики. Несмотря на ряд противоречий, позиция Вейнингера представляется достаточно убедительной.).
Во-вторых, женское в человеческом мире настолько соединено с мужским и за пределами индивидуума, что даже взятое в чистом и абстрактном виде выталкивается за пределы символического. Для нас очевидно представление о фантазийности и мечтательности женщин. Неужели эти способности сугубо символичны?.. Ответом на этот вопрос может быть признание способности женского начала к созданию мифов. С другой стороны, возможно утверждение о том, что женская мечтательность лежит за пределами и символа, и мифа. Оба этих феномена доступны лишь мужскому началу. Получаем антиномию, разрешение которой может лежать в признании истинности одного из двух утверждений, составляющих ее. Принятие первого приведет нас к стиранию границ женского и мужского, тогда как вторая часть антиномии удаляет женщину за пределы человеческого рода, превращая в пассивную материю в руках мужчины.
13
Предпочтение одной из сторон очерченной антиномии неизбежно приведет нас к новым противоречиям с реальностью.
Практически всем сегодня очевидно, что женские мифы связаны с мужским мифотворчеством и что, с другой стороны, женщина не есть только материя, ожидающая воли извне. Истина – как и всегда – может быть найдена в действительном разрешении антиномии – синтезировании противоположностей для получения нового бытия.
Таким образом, необходимость конструктивного разрешения антиномии приводит нас к тому, что миф и символ порождаются в общении полов. Вопрос лишь в том, насколько возможно разделение или, точнее, вдохновение труда в этом процессе. Выступает ли женщина катализатором или сообщницей? Может ли мужчина творить символы и мифы за пределами женского участия? В какие формы отливается женское как миф и символ?
14
Ответы на эти вопросы требуют отдельного исследования. Пока же констатируем, что человек любого пола есть одновременно и символ, и миф.
Человек становится символом тогда, когда несет в себе намек на более богатое содержание, чем то, что проявлено в его обыденной жизни. Но это содержание и есть мифом – продуцированием образа своего идеального бытия и устремленность к этому образу в реальности материи и воли.
Как уже было сказано выше – два человека, соединяясь, объединяют между собой свои мифы. Лишь общение в толпе делает ненужной нашу способность к созданию мифов, овнешняя ее до уровня одежды и прически.
Интимное общение поэтому наиболее мифологично. Оно не освобождает от мифа и символа себя и мира, а приводит нас к подлинному источнику мифа и символа.
Истинное в человеке есть пульсирование в каждом из нас Мифа и Символа. Вне этих Мифа и Символа мы не найдем человека. Освобожденные от них, мы становимся животными.