ОВСЯНЫЙ КИСЕЛЬ
«Дети, овсяный кисель на столе, читайте молитву» - этими стихами Василия Жуковского я поднимаю утром Асю и Симу. Сима – наша старая кошка. А стихи эти впервые я прочитал в детстве в двенадцатитомном приложении к «Ниве», переплетённом в три атласных зелёно-золотых тома с кожаными уголками и корешком. Принадлежали они нашей соседке, аристократической старухе Евгении Андреевне Барковской, и брал я их много раз на два-три дня, боясь длить сроки наслаждений, чтобы не получить как-нибудь отказ. Был ещё у неё уже совсем кожаный однотомник Лермантова (так было напечатано) с двумя титульными листами, на первом значилось одно единственное слово «НАГРАДА». Это было чем-то вроде нашей похвальной грамоты за отличное окончание какого- то класса гимназии, и книгой этой она явно дорожила, тряслась, как сейчас бы сказали. Но на Лермонтова я не претендовал, у меня был свой с бесчисленными иллюстрациями, доставшийся от соседа-мясника Лермана (несмотря на голод, такая профессия существовала). На третий или четвёртый мой заход он милостиво разрешил книгу ему не возвращать. Свой был и однотомный полный ( якобы) Пушкин, тоже с бесчисленными иллюстрациями (картинками, как тогда говорилось), подаренный профессором Сикорским моей бабушке для моей мамы. Том этот с истлевшими страницами в нашей библиотеке по сей день. Евгения Андреевна неудачно попыталась пересплавить меня другой соседке, псевдоаристократке Рашевской, близорукой, как Чернышевский, но в отличие от него очками не пользующейся. На мой стук она открывала дверь и, почти прижимая лицо к лицу прищурившись тревожно спрашивала: «Кто там?». Я неизменно называл мамину фамилию. Папина фамилия, как и моя школьная, никому ничего не говорила. А мама была участковым терапевтом. Рашевская принимала принесённую книжку и отправлялась за следующей. Высказывать свои пожелания не полагалось, она сама определяла, что я должен читать. Библиотеку свою она держала под кроватью в чемоданах и очередной том извлекала подобно миллионеру Корейко, забросив на голову одеяло, поразительно напоминая мне фотографа старика Добробабина под покрывалом фотоаппарата, моего первого учителя фотографии и отца одного из 28 панфиловцев, оставшегося чуть ли не единственным в живых, бывшего Героя Советского Союза, а на тот момент - Изменника Родины (прошу не править), отбывающего свою десятку за плен. Старик сына не дождался, а его «фотоателье» (по определению Анзора Бухарского) на этой фотографии http://www.photodom.com/photo/1671961 . На мою просьбу «Двенадцать Стульев – Золотой Телёнок» Рашевская ответила, что ещё рано и дала «Трёх мушкетёров» - шикарное академическое издание 1928 года с гравюрами в тексте и на вклейках. Замечу, что спустя несколько лет мне удалось купить второе академическое издание 1936 года - качество полиграфии заметно ниже. Теперь я понимаю доброту этой дамы – она просила с книжкой быть аккуратнее и никому не давать – там собственноручные стихи её сына. И действительно, на тыльных сторонах вклейных гравюр (10 штук) было вписано десять довольно скверных стихотворений. Сын её, в отличие от добробабинского сына, погиб на фронте. На мою следующую просьбу «10 лет спустя» (тогда я считал, что сначала десять, а потом двадцать) снова услышал удивившее меня «рано». Сейчас удивляюсь, как можно эту тягомотину связывать с тремя мушкетерами. Типичная наёмная литературная фабрика, которую Дюма-отец скорее всего даже и не редактировал. Просьбу Рашевской никому не давать книгу я выполнил, отказав своему лучшему другу, с которым мы книгами делились, причём истинную причину мне назвать было почему-то стыдно, и я придумал какую-то чушь «А помнишь, ты мне не дал…». Через шестьдесят лет я попросил у него за это прощения. Он не понял, о чём это я. Этим и заканчивается Киргизстанская часть повествования осенью 1953 года в посёлке Кант. Предвижу, что Ася скажет:» А ты мне этого не рассказывал». Но всё это – чистая правда. Или почти правда. В принципе - правда.
Дальше – заполярная часть. Город Кировск ( уже не Хибиногорск) с населением в тринадцать тысяч человек, значимая часть которого состоит из оставшихся в живых раскулаченных, не совсем типичных врагов народа и бывших их охранников. А также горняков, так как местная промышленность – удобрения. Мама – как всегда, участковый терапевт, а я получу полярные льготы для поступления в институт. Десятый класс средней школы №1. Сейчас она носит имя Венедикта Ерофеева. Есть и школа №2, но она неполная средняя. А Венечка учится в девятом классе, ну где-то совсем рядом, и Вертер ещё не написан. Судьба не подарила мне личного знакомства с ним. Но не жалуюсь. Умные друзья были. Жив одноклассник, который как клин в бревно на несколько лет вбил в меня любовь к Маяковскому. С какими усилиями и каким скрипом я этот клин вытаскивал! А что бывает, когда клин из бревна удаётся вытащить – читай первую книгу, рассказ первый «Панчатантры» ( http://sokrnarmira.ru/index/0-3020). А читать хочется. Через Индустриальную улицу от школы - библиотека имени Горького – « распивочно и на вынос»: то есть что-то можно домой, а что-то только в читальном зале. Конечно, спрашиваю «Десять лет спустя». Библиотекарша понимает меня с полуслова, объясняет, что начинать нужно с «Двадцати лет» и кладёт передо мною книгу. Распивочно, то есть в читальном зале, так как издание «Academia», единственный экземпляр, достаточно потрёпанный. Прижав сокровище к груди, иду в читальный зал, как бы сказал Ю.Олеша «ища глазами незанятого столика». Столики на двух человек, сидеть надо по диагонали от напарника. Свободно только у моего сверстника, бледнокожего, с пышным тёмным чубом на одну бровь. Подхожу – перед ним Жуковский – ну прямо от Барковской , тоже атласно-зелёный с кожаными уголками. «Дети, овсяный кисель на столе, читайте молитву» - почти пробормотал я. Он удивлённо посмотрел на меня, потом быстро узнал моего Дюма и потерял ко мне интерес. Перед ним действительно был «Овсяный кисель». А меня захлестнуло счастье узнавания. Назавтра я дочитывал своего Дюма, а перед ним был Козьма Прутков, Библиотека поэта, большая серия, первое издание, серый том (сведения для библиофилов). Пруткова уже тогда я знал наизусть всего. Мы не познакомились, я застенчив. Потом перед ним был «Фауст» на немецком с готическим шрифтом, жутко старый по возрасту, скорее всего, прижизненный, но совершенно новенький по неупотреблению. Совершенно неожиданно для себя я оказался безнадёжно отстающим по немецкому. В Канте педагогом по этому языку у меня был Август Фёдорович Фукс, который ни русским, ни немецким практически не владел, а был носителем воляпюка своих дедов – приволжско-среднеазиатских своих предков , покинувших свою Саксонию во времена Екатерины Великой. Для него не было фонетической разницы между звуками h и g (вторая, как и положено на Юге, практически не существовала), но Сталина он упорно именовал Шталин. В Кировске же педагогом по немецкому была гениальная Анна Васильевна Полякова, у которой вся школа свободно говорила на языке Гейне и Гёте. Домашним заданием могло быть посещение единственного в городе кинотеатра «Большевик» с целью просмотра трофейного фильма « Петер» на языке оригинала с русскими субтитрами и вызванный к доске назавтра должен был пересказать тот или иной эпизод фильма, разумеется, по-немецки. Услышав моё «Г» и попытки слепить какую-то фразу, она пришла в ужас и все зимние каникулы бескорыстно в свободное время пыталась дотянуть моё владение немецким хотя бы до шестого - седьмого класса. С Фаустом я тогда был знаком по Ал. Дейчевскому переводу для школьников, пастернаковский перевод тогда не был ещё создан. Вторая часть «Фауста» была посчитана Дейчем слишком сложной для советского школьника и просто пересказана своими доходчивыми словами. А сейчас в этой библиотеке имени Горького выделен музейчик Венедикта Ерофеева, в
котором эта фотография моего визави 1954 года занимает едва ли не основное место. А с Вальпургиевой ночью, в отличие от Венечки, я познакомился значительно позднее. Судьба не подарила мне личного общения с ним, но разбирая свои негативные пленки из Кировска1954 года, я из всей группы на снимке достоверно помню только крайнего справа Костю Зайцева, моего одноклассника. Почему бы центральному не быть Венечкой Ерофеевым?
В будущем 1955 году он окончил эту школу с золотой медалью и поступил на филологический факультет Московского университета (улица Моховая дом 11). Я в этом же году поступил в Первый московский медицинский институт, тоже улица Моховая дом 11 – когда-то он был факультетом университета. Студенческая столовка была общей для всех факультетов и располагалась под аркой университета. Питались в ней университетские студенты, медики первых курсов и геологи-разведчики. Продукты привозились на телеге с лошадью с барских неликвидов отелей «Москва» и «Националь». Значит, два года - с 1955 по 1957 - я стоял с Венечкой в одной очереди, не подозревая этого. Судьба снова не подарила мне личного знакомства. В 57-м году мой курс перебрался на Пироговку, а Венечка был отчислен из университета за систематические прогулы и пьянство. Летом 58-го я ездил на электричке по трассе Москва-Петушки на практику в Орехово-Зуево. Русская национальная «болезнь» - так саркастически именуется алкоголизм, и почему-то никто не замечает ошибочности этих кавычек. При мне как-то кто-то из юных врачей, листая историю болезни, назвал пациента алкашом. «Не говорите так, - мягко сказал академик Е. Тареев – среди них много очень достойных людей». Принято считать у нас, что алкоголик - порочный человек, способный легко пойти на преступление ради необходимой рюмки. Как-то не все и не сразу осознали, что сифилитик и больной спидом не обязательно порочные развратники, а наркоманы совсем не обязательно отнимают на улице кошельки с детскими копейками. Мне легче всего сравнить алкоголизм с кирпичом, свалившимся на голову. Венечке он свалился, меня почему-то Бог миловал. Почти со слезами читаются страницы попытки Венечки получить хересу в ресторане Курского вокзала. «Спасите наши души, мы бредим от удушья, наш голос всё глуше и глуше, спешите к нам» - это Высоцкий предощутил муки наших подводников и, вероятно, недалёкие мои. Так эти муки – незначительная доля тех мук абстиненции, испытываемой алкоголиком, жаждущим хереса. И замечу – преступных способов удовлетворения этой потребности ни в чьей голове не возникало. Венечка был заранее готов к тому унижению, которое получил. Трассу Москва-Петушки мы с ним осваивали одновременно или почти одновременно в 1958 году. Тогда я нашел свою любовь, которой мне хватило на всю жизнь. Тогда же на книжном развале Курского вокзала мы с Юрой Стефановым, уже подаренным мне судьбою светочем моей души, купили по экземпляру Фауста в пастернаковском переводе с иллюстрациями Гончарова. Я, наконец, познакомился с Вальпургиевой ночью; Венечка же был с ней давно знаком по оригиналу. Его Вальпургиева ночь кончается массовой смертью от метилового спирта, именуемого на профессиональном языке «суррогатами алкоголя». Ризоль для ногтей, который для аромата необходимо помешивать веточкой жимолости, «Слеза комсомолки», «Поцелуй тети Клавы» - напитки не изобретённые, а в лучшем случае поименованные Венечкой. До сих пор не умолкли споры – виновата ли в венечкином конце советская власть, кто эти кафкианские убийцы с длинным шилом, воткнувшие его в горло главному герою у самого Кремля. Во время написания «Петушков» Венечка ещё не болел раком горла, от которого он погибнет в дальнейшем. А вся страна пила суррогаты алкоголя, потому что ту водку и портвейны, которые продавались рядовому потребителю, ничем, кроме суррогатов не назовешь. Вспоминается шутка из записок пёсика Фафика: «Все почему-то думают, что мы любим кости, а мы любим мясо». Ко времени первого полного опубликования в России «Москвы-Петушков» в 1989 году, Венечка уже купался в лучах мировой славы и был материально обеспечен, чтобы в качестве основного напитка не пользоваться ризолем для ногтей. В 1985 году в его «Вальпургиевой ночи» прозвучала фраза: «Дети, армянский коньяк на столе, читайте молитву», ну совсем по Жуковскому. Армянский коньяк другим напиткам предпочитал, например, Уинстон Черчиль, говорят, что ежедневно он выпивал ровно по бутылке. В «Вальпургиевой ночи» армянским коньяком оказывается страшный метиловый спирт: лёгкий исход – слепота, тяжелый – смерть, причем тяжелый вероятнее. В 1989 году выходит альманах «Весть», в котором издается полный некупированный текст «Москвы-Петушков» и, о счастье, там же - первая авторская публикация Юрия Стефанова «Закудыкина гора». Юрочка мне сказал, что не сможет нам его подарить: в альманахе почти сотня молодых авторов, и надежды на десять авторских экземпляров ничтожны. Продажа будет завтра на втором (писательском) этаже Есенинской книжной лавки на Кузнецком Мосту. Значит, книжка появится и на тротуаре у книжных жучков, которых лет двадцать назад я знал всех лично. Не проблема, в нужное время и в нужном месте я нахожу держателя сумки этих альманахов. «Что там ?» - спрашиваю. - «Да всякие молодые». Ясно. Легко сбиваю цену на треть. Продавец немного расстроен, но всё-таки почин. «Не расстраивайся, – говорю ему. Поднимаю над головой один из экземпляров и на весь Кузнецкий провозглашаю: «Впервые в России. Венедикт Ерофеев «Москва-Петушки», полный некупированный текст. Всего – называю удвоенную цену той, которую уплатил. Число экземпляров ограничено». - «Где, где Москва-Петушки?». Я распахиваю заложенную пальцем книгу. Покупатель лезет за кошельком. Народ подтягивается. Я делаю продавцу прощальный знак рукой. В эту повесть вместилась вся советская история. «Наша цель = Петушки». «Нынешнее поколение советских людей…». На каком этапе настал этот страшный обратный поворот в безисходную невозвратную черноту то ли Курского вокзала, то ли Красной площади к кафкианским убийцам с длинным шилом со страшной красной распластанной буквой «Ю» - в 1945-м, 1953 –м, или в 1960-м? «Союююююз нерушиии…». Во всяком случае, Кафка по-русски вышел в 1960-м.
…А вечером к нам с Асей приезжает Юра Стефанов с такой же книжкой «Вести», но с нежной дарственной надписью : «Уходят годы, жёны и заботы, любовницы, утехи и печали, но да пребудут А. и Б.Шамоты в конце земных путей, как и в начале». Не угадал Юрочка… Умер он в больнице, когда мы с внуками прохлаждались на курорте в Джубге. Но обо всем этом как-нибудь в следующий раз.