*** «Одно голубое ничто»
Аудиокнигу слушайте на https://youtu.be/JEvPoQcX2k4
Провидцы и прозорливцы напоминают людям, что каждый вдох – шаг к смерти. Творческий путь Михаила Кузмина не был усыпан розами, но розы были на стебле его зелёного взора. Смертная работа, совершаемая временем, разрушает человеческий организм и с каждым годом глуше удары сердца. Однако эта работа временщика, органолептического краснодеревщика, – всего лишь неизбежное следствие другой - всеохватывающей - работы сердца:
– Но сердце молится, сердце строит: оно у нас плотник, не гробовщик.
Каждый удар идёт в постройку нового дома, «светлый тёс – не холодный гранит», каждый удар – шаг в новую жизнь.
– Пускай нам кажется, что мы не верим: оно за нас верит и нас хранит.
– Как человек мыслит своим сердцем, таковым он и является, – учили таинства древних.
Без перерождения в сердце дела не имеют никакого значения. Читать в книге сердца – мистика для неопытной души, но для души зрячей истинная жизнь не затемнена проявлениями формы. Персонажи, авторы и герои обладают одинаковой экзистенцией: они и есть духи, охраняющие человека в помыслах, гении на все времена.
Подобно одному из своих персонажей, М. А. Кузмин сам рассказал историю своей полной превратностей жизни. Никого не поучая и не осуждая, он жил сердцем и беспрекословно следовал его такту:
«Продавши своих рабов, дом и красильню и заплатив вырученными деньгами за должников, сидящих в тюрьме, я поселился со слепою овчаркою на чужом огороде, карауля его за шалаш и пищу. Пришедши к убеждению, что всякий путь, считающийся единственно истинным, ложен, я считал себя мудрее и свободнее всех». (М. А. Кузмин. «Повесть о Елевсиппе…». С. 433).
Осенний май
6
Бледны все имена, и стары все названья –
Любовь же каждый раз нова.
Могу ли передать твои очарованья,
Когда так немощны слова?
Зачем я не рождён, волнуемый, влюблённый,
Когда любви живой язык
Младенчески сиял красой перворождённой
И слух к нему не так привык?
Нельзя живописать подсказанный певцами
Знакомый образ, пусть он мил,
Увенчивать того заёмными венцами,
Кто не венчанный победил.
Стареются слова, но сердце не стареет,
Оно по-прежнему горит,
По-прежнему для нас Амур крылатый реет
И острою стрелой грозит.
Не он ли мне велел старинною строфою
Сказать про новую красу,
Иль новые мечты подсказаны тобою,
И я тебе их принесу?
Единственный мой чтец, внимательный и нежный,
Довольство скромно затая,
Скажи, сказал ли ты с улыбкою небрежной:
«Узнать нетрудно: это я»?
Ребячья мечтательность, старинные строфы, углубление в себя, смешение грёз и действительности. Что есть сердце, огород не полотый? Кто скажет, в какой действительности слышна музыка небесных сфер? Откуда, из какой действительности на бренный мир глядит человеческая душа? – сосуд, отражающий тёмное, летучее солнце, Жар-Птицу в балете Стравинского.
– Стихотворение должно являться слепком прекрасного человеческого тела, этой высшей ступени представляемого совершенства. (Н. С. Гумилёв).
Стихотворение – метка на пути спасения душ. Метку нельзя вымарать, уничтожить, склевать, как нельзя склевать нарисованные плоды. Поэзия, нектарная чаша души, не принадлежит частным образом ни одному, пусть даже самому великому «нашему всё», ибо от каждой пчёлки – по капле.
«Что делать нам с бессмертными стихами?» – это вопрос тем, кто учится видеть и слушать. «Ты к знакомым мелодиям ухо готовь и гляди понимающим оком»: чувства вечные кровью дымились из горла Высоцкого, шестое чувство дышало в затылок мальчишескому гению Гумилёва. И била хвостом форель в аквариуме Михаила Алексеевича Кузмина, и дробился лёд, и Новый Год радовал праздником Рождества.
– Поэзия М. Кузмина – «салонная» поэзия по преимуществу, – не то чтобы она не была поэзией подлинной и прекрасной, наоборот, «салонность» дана ей, как некоторое добавление, делающее её непохожей на других. Она откликнулась на всё, что за последние годы волновало петербургские гостиные. Восемнадцатый век под сомовским углом зрения, тридцатые годы, русское раскольничество и всё то, что занимало литературные кружки: газэллы, французские баллады, акростихи и стихи на случай. И чувствуется, что всё это из первых рук, что автор не следовал за модой, но сам принимал участие в её творении. (Н. С. Гумилёв. «Письма о русской поэзии». С. 133–134).
Поручение
Если будешь, странник, в Берлине,
у дорогих моему сердцу немцев,
где были Гофман, Моцарт и Ходовецкий
(и Гёте, Гёте, конечно), –
кланяйся домам и прохожим,
и старым, чопорным липкам,
и окрестным плоским равнинам.
Там, наверно, всё по-другому, –
не узнал бы, если б поехал,
но я знаю, что в Шарлоттенбурге,
на какой-то, какой-то штрассе,
живёт белокурая Тамара
с мамой, сестрой и братом.
Позвони не очень громко,
Чтоб она к тебе навстречу вышла
и состроила милую гримаску.
Расскажи ей, что мы живы, здоровы,
часто её вспоминаем,
не умерли, а даже закалились,
скоро совсем попадём в святые,
что не пили, не ели, не обувались,
духовными словесами питались,
что бедны мы (но это не новость:
какое же у воробьёв именье?),
занялись замечательной торговлей:
всё продаём и ничего не покупаем,
смотрим на весеннее небо
и думаем о друзьях далёких.
Устало ли наше сердце,
ослабели ли наши руки,
пусть судят по новым книгам,
которые когда-нибудь выйдут.
Говори не очень пространно,
чтобы, слушая, она не заскучала.
Но если ты поедешь дальше
и встретишь другую Тамару –
вздрогни, вздрогни, странник,
и закрой лицо своё руками,
чтобы тебе не умереть на месте,
слыша голос незабываемо крылатый,
следя за движеньями вещей Жар-Птицы,
смотря на тёмное, летучее солнце.
Май 1922
Ребёнком Якоб Бёме (1575–1624) нашёл под камнями пещеру, а в ней сосуд, полный золотых монет. Наваждение исчезло, и, вернувшись с друзьями, он не нашёл ни пещеры, ни золота, ни камней.
– Ведь мы, люди, имеем одну книгу, которая ведёт нас к Богу. У каждого она внутри него, и представляет она бесценное Имя Бога. Её буквы – это пламя Его любви, которую Он в бесценном Имени Иисуса открывает нам в Своём сердце. Читай эти буквы в своём сердце и духе, и с тебя довольно этой книги. Все писания детей Бога направляют тебя к этой книге, потому что в ней заключены все сокровища мудрости… Эта книга – «Христос в тебе». (М. П. Холл. «Энциклопедическое изложение Масонской…». С. 253).
Восьмой удар
На составные части разлагает
Кристалл лучи – и радуга видна,
И зайчики весёлые живут.
Чтоб вновь родиться, надо умереть.
Святой Эрос ещё только шепчет, но скоро его голос окрепнет до музыки небесных сфер: человечество не имеет больше права на зло. Человечество достигло срединного момента своей истории: открылся такой избыток физических и недостаток духовных сил, какого не могло быть в прошлом и какого, без сомнения, не будет в будущем, хотя бы потому что будущее есть работа современного мышления и действия, а изменения необратимы.
– И ад, и земля, и небо с особым участием следят за человеком в ту роковую пору, когда вселяется в него Эрос, – драматизировал Платона В. С. Соловьёв. – Каждой стороне желательно для своего дела взять тот избыток сил, духовных и физических, который открывается тем временем в человеке. Без сомнения, это есть самый важный, срединный момент нашей жизни. Он нередко бывает очень краток, может также дробиться, повторяться, растягиваться на годы и десятилетия, но в конце концов никто не минует рокового вопроса: на что и чему отдать те могучие крылья, которые даёт нам Эрос? Это вопрос о главном качестве жизненного пути, о том, чей образ и чьё подобие примет или оставит за собою человек. (В. С. Соловьёв. «Жизненная драма Платона». С. 272–273).
Я вышел на крыльцо: темнели розы
И пахли розовою плащаницей.
Закатное малиновое небо
Чертили ласточки, и пруд блестел.
Вдали пылило стадо. Вдруг я вижу:
Автомобиль несётся как стрела
(Для здешних мест редчайшее явленье),
И развевается зелёный плащ.
Я не поспел ещё сообразить,
Как уж смотрел в зелёные глаза,
И руку жали мне другие руки,
И пыльное усталое лицо
По-прежнему до боли было мило.
Как инициатор мистерии, в которой дух, заключённый в человеке, пробуждается без вмешательства смерти и воссоединяется с божественным источником, М. А. Кузмин приобщает служению своего героя. Эрос овладевает им, ад и небо борются за его душу. Потрясающие прозрения открываются ему: он видит зияющую пасть Хаоса и вселенское всеединство Любви. Выбор за ним. Выбор, который в любом случае обрекает его на страдание. Но именно в пограничной ситуации, когда «чтоб вновь родиться, надо умереть», человек обретает крылья – то самое аутентичное, подлинное существование, которым жив раненый человек.
– Вот я пришёл… Не в силах… Погибаю.
Наш ангел превращений отлетел.
Ещё немного – я совсем ослепну,
И станет роза розой, небо небом,
И больше ничего! Тогда я прах
И возвращаюсь в прах! Во мне иссякли
Кровь, желчь, мозги и лимфа. Боже!
И подкрепленья нет, и нет обмена!
Несокрушимо окружён стеклом я
И бьюсь как рыба!
Перерождение не всегда возрождение. Этот мучительный процесс не гарантирует счастливой развязки. Ангел превращений отлетел, Эрос уступил место Хаосу, и мир и жизнь потеряли смысл. Вот оно проклятие техногенной цивилизации, крестящейся на Эроса святого и верующей в Эроса проклятого:
Ведь, надобно признаться, было б глупо
Упрямо утверждать, что за словами
Скрывается какой-то «высший смысл».
Как было бы просто и хорошо, если бы только одно небо отражали человеческие души! Хотя и небесная заря может повергнуть в дебри мрака, если небо не открывается взору, – «одно голубое ничто». Стекло несокрушимо, биенье всё слабее – необходимо опереться на руку, попробовать встать.
– Я продан! Я больше не Божий! Ушёл продавец, и с явной насмешкой глядит на меня покупатель. (Н. Гумилёв).
Кузмин вносит свою толику приобщения человека космическим тайнам: он не оставляет героя, принимая его грехи и страдания как свои собственные.
Десятый удар
«Открой, открой зелёные глаза!
Мне всё равно, каким тебя послала
Ко мне назад зелёная страна!
Я – смертный брат твой. Помнишь, там, в Карпатах?
Шекспир ещё тобою не дочитан
И радугой расходятся слова.
Последний стыд и полное блаженство!..»
– Вот каким путём нужно идти в любви, – учила Сократа всеведущая Диотима, – самому или под чьим-либо руководством: начав с отдельных проявлений прекрасного, надо всё время, словно бы по ступенькам, подниматься ради самого прекрасного вверх – от одного прекрасного тела к двум, от двух – ко всем, а затем от прекрасных тел к прекрасным нравам, а от прекрасных нравов к прекрасным учениям, пока не поднимешься от этих учений к тому, которое и есть учение о самом прекрасном, и не познаешь наконец, что же это – прекрасное. (Платон. «Пир». С. 121–122).
От Эроса проклятого, гения злого, к Эросу святому, гению доброму, от эгоизма мыслящего «Я» к эзотеризму трансцендентального Эго. Загадка одна – загадка жертвенности любви. На своём пути к Спасителю поэт расставляет метки для идущих следом – знаки, свидетельства понимания, запечатлённые в его душе.
Вошли в каморку мы: посередине
Стоял аквариум, покрытый сверху
Стеклом голубоватым, словно лёд.
В воде форель вилась меланхолично
И мелодично била о стекло.
– Она пробьёт его, не сомневайтесь.
В 1600-м году, на пороге столь любимого Кузминым ХVII века, сапожник Якоб Бёме, сидя у себя в комнате, увидел яркое отражение солнца на оловянном сосуде. Он вышел из дома и вдруг весь мир заиграл новыми красками: зелень, трава, дороги и люди предстали в свете Небесной Софии. Свет из тьмы! Вот разгадка смысла бытия! Весь мир как будто насквозь, нараспашку одушевлён и объединён магическим единством духа. Пространство и время разрушают его. Но в человеке живо сердце и в его работе, в благословении всего жалостного телесного состава – спасение души, исполненной чувства.
Оно всё торопится, бьётся под спудом,
А мы – будто мёртвые: без мыслей, без снов…
Но вдруг проснёмся перед собственным чудом:
Ведь мы всё спали, а терем готов.
Сердце строит, пространство и время разрушают, разрушают с такой силой, что герой века двадцатого, вышедший из дома, испытывает «тошноту», поскольку ему кажется, что мир не имеет смысла. Порождение европейских войн – намескалиненный Сартр и его Рокантен давно оглохли в поисках смысла существования, которые ни к чему не ведут, ведь убито сердце. Мысль мертва, и потому нет иного выхода у Рокантена, кроме самоубийства. Как человек мыслит своим сердцем, таковым он и является: мёртвые сердца – мёртвые люди.
– Нужно ли сначала разорвать им уши, чтобы они научились слушать глазами? – крик души из века девятнадцатого едва ли был услышан новыми язычниками века двадцатого.
«Начало января 1916 года, начало последнего года старого мира. Разгар войны. Тёмные силы.
Сидели и читали стихи. Последние стихи на последних шкурах у последних каминов. Никем за весь вечер не было произнесено слово фронт, не было произнесено – в таком близком физическом соседстве – имя Распутин.
Завтра же Серёжа и Лёня кончали жизнь, послезавтра уже Софья Исааковна Чайкина бродила по Москве, как тень ища приюта, и коченела – она, которой всех каминов было мало, у московских привиденских печек.
Завтра Ахматова теряла всех. Гумилёв – жизнь.
Но сегодня вечер был наш!
Пир во время Чумы? Да. Но те пировали – вином и розами, мы же – бесплотно, чудесно, как чистые духи – уже призраки Аида – словами: звуком слов и живой кровью чувств.
Раскаиваюсь? Нет. Единственная обязанность на земле человека – правда всего существа. Я бы в тот вечер, честно, руку на сердце положа, весь Петербург и всю Москву бы отдала за кузминское: “так похоже… на блаженство”, само блаженство бы отдала за “так похоже”… Одни душу продают – за розовые щёки, другие душу отдают – за небесные звуки.
И – все заплатили. Серёжа и Лёня – жизнью, Гумилёв – жизнью, Есенин – жизнью, Кузмин, Ахматова, я – пожизненным заключением в самих себе, в этой крепости – вернее Петропавловской.
И как бы ни побеждали здешние утра и вечера, и как бы по-разному – всеисторически или бесшумно – мы, участники того нездешнего вечера, ни умирали – последним звучанием наших уст было и будет:
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.»
(М. Цветаева. «Нездешний вечер». С. 291–292)
* * *
На берегу сидел слепой ребёнок,
И моряки вокруг него толпились;
И, улыбаясь, он сказал: «Никто не знает,
Откуда я, куда иду и кто я,
И смертный избежать меня не может,
Но и купить ничем меня нельзя.
Мне все равны: поэт, герой и нищий,
И сладость неизбежности неся,
Одним я горе, радость для других.
И юный назовёт меня любовью,
Муж – жизнью, старец – смертью. Кто же я?»
1904
Когда богословы Дрездена рассмотрели сочинения Якоба Бёме, то отказались осудить их, как прежде это сделали богословы из Гёрлица. Они признали, что не могут осуждать то, что не в силах понять.
– «Абраксас» запретили за литературную непонятность и крайности, – рассказывал Михаил Кузмин.
– Михайло Кузмин прожил мученически все полярные петербургские зимы. Печку затопил первый раз в 1922 году. До этого года к зиме разбивал градусник. Писал стихи, писал прозу. Оказался железным, – рассказывал Виктор Шкловский. («Гамбургский счёт»).
– Так я прожил лет 20, и слухи о моей жизни и учении распространялись далеко за пределы столицы и привлекли ко мне множество людей. Так как мои слова не связывались с определённым божеством, то они принимались равно христианами, язычниками и евреями. Презирая деньги, я часто встречал своих посетителей с грубостью, принимаемою ими за простоту, считая, что обращение должно главным образом сообразовываться с удовольствием, доставляемым тому, к кому оно направлено, – рассказывал Елевсипп.
* * *
В начале лета, юностью одета,
Земля не ждёт весеннего привета,
Не бережёт погожих, тёплых дней,
Но, расточительная, всё пышней
Она цветёт, лобзанием согрета.
И ей не страшно, что далёко где-то
Конец таится радостных лучей
И что недаром плакал соловей
В начале лета.
Не так осенней нежности примета:
Как набожный скупец, улыбки света
Она сбирает жадно, перед ней
Недолог путь до комнатных огней,
И не найти вернейшего обета
В начале лета.
О смерти Якоба Бёме сохранилось предание.
Философ был болен горячкой. Однажды после полуночи он подозвал сына и спросил его, слышит ли тот прекрасную музыку, что раздаётся вблизи? Сын сказал, что не слышит ничего. Увы, музыка небесных сфер не доступна большинству сердец. Тогда Бёме, чтобы лучше слышать её, велел отворить двери. Осанна жизни! Осанна смерти! Потом он спросил, который час. Ему сказали – пробило два.
– Мой час ещё не настал. Мой черёд придёт через три часа.
Потом он молился, отдавал распоряжения касательно своих рукописей и около шести часов утра с весёлой улыбкой умер, сказав на прощание:
– Nun fahre ich ins Paradies.
* * *
О, быть покинутым – какое счастье!
Какой безмерный в прошлом виден свет –
Так после лета – зимнее ненастье:
Всё помнишь солнце, хоть его уж нет.
Сухой цветок, любовных писем связка,
Улыбка глаз, счастливых встречи две, –
Пускай теперь в пути темно и вязко,
Но ты весной бродил по мураве.
Ах, есть другой урок для сладострастья,
Иной есть путь – пустынен и широк.
О, быть покинутым – такое счастье!
Быть нелюбимым – вот горчайший рок.
Сентябрь 1907
– Прекрасное это предстанет ему не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи или знания, не в чём-то другом, будь то животное, Земля, небо или ещё что-нибудь, а само по себе, всегда в самом себе единообразное; все же другие разновидности прекрасного причастны к нему таким образом, что они возникают и гибнут, а его не становится ни больше, ни меньше, и никаких воздействий оно не испытывает. (Платон. «Пир». С. 121).
Михаил Кузмин скончался 1 марта 1936 года в бывшей Мариинской больнице и похоронен на Волковом кладбище в Санкт-Петербурге. Похороны не собрали венков, достойных его дарования, и только Юрий Юркун, репрессированный после, провожал поэта в последний путь.
По воспоминаниям искусствоведа В. Н. Петрова, «в гробу он лежал строгий, странно помолодевший и похожий на Данте. Серебряные пряди волос, которыми он обычно прикрывал лысину, легли ему на лоб, как лавровый венок». (Цит. по: А. Г. Тимофеев. «Семь набросков…». С. 34).
* * *
Вот после ржавых львов и рёва
Настали области болот,
И над закрытой пастью зёва
Взвился невидимый пилот.
Стоячих вод прозрачно-дики
Белесоватые поля…
Пугливый трепет Эвридики
Ты узнаёшь, душа моя?
Пристанище! поют тромбоны
Подземным зовом темноты.
Пологих гор пустые склоны –
Неумолимы и просты.
Восточный гость угас в закате,
Оплаканно плывёт звезда.
Не надо думать о возврате
Тому, кто раз ступил сюда.
Смелее, милая подруга!
Устала? на пригорке сядь!
Ведёт причудливо и туго
К блаженным рощам благодать.
1921
Маятник всё менее разбегался по сторонам, наконец, дрогнул и стал.
Тьма, которая, казалось, сгустилась навеки, подёрнулась и раздалась. Занавес плавно распахнул звёздные сферы, и в пустоте голубого свода родилось небо. Обетованная земля открылась рассеянному взору: душа отдыхала на пригорке в томных блаженных рощах.
Жизнь, причудливая и тугая, оплакана, проплыла звездой.
Жар-Птица вырвалась.
Тьма поблекла и стала вещами.
К музыке вернулась первозданная красота, и в повести трудной, полной превратностей жизни рука, блаженная и благодатная, пылающими облаками поставила точку.
* * *
Когда летнее облако рассеется, небо кажется пустым, лазурь – красной.
* * *
Если отвлечься мыслями от знаний и предрассудков, можно подумать, что неба нет, одно голубое ничто.
(М. А. Кузмин. «Голубое ничто». С. 394)
Эпилог
Что делать с вами, милые стихи?
Кончаетесь, едва начавшись.
Счастливы все: невесты, женихи,
Покойник мёртв, скончавшись.
В романах строгих ясны все слова,
В конце – большая точка;
Известно – кто Арман, и кто вдова,
И чья Элиза дочка.
Но в лёгком беге повести моей
Нет стройности намёка,
Над пропастью летит она вольней
Газели скока.
Слёз не заметит на моём лице
Читатель плакса,
Судьбой не точка ставится в конце,
А только клякса.
Ноябрь 1906 – январь 1907
P. S.
– Так прошло много лет, как однажды у меня явилось сомнение, не есть ли моё отрицание пути тоже путём, который должен быть отброшен? Проворочавшись без сна до рассвета, поутру я вышел из шалаша, уверенный не возвращаться назад, но не зная, куда идти, и слепая овчарка залаяла на меня, как на чужого. (М. А. Кузмин. «Повесть об Елевсиппе, рассказанная им самим». С. 433).
БИБЛИОГРАФИЯ
1. Адамович Г. В. Литературные заметки. https://lit.wikireading.ru/29456
2. Богомолов Н. А. Вокруг «Форели» // Н. А. Богомолов. Михаил Кузмин: статьи и материалы. М.: Изд-во «Новое литературное обозрение», 1995. С. 174–178.
3. Бодлер Ш. Стихотворения в прозе // Ш. Бодлер. Цветы зла. Томск: Изд-во «Водолей», 1993.
4. Волошин М. А. «Александрийские песни» Кузмина // Лики творчества. Ленинград: «Наука», 1989. С. 471–477.
5. Гумилёв Н. С. Письма о русской поэзии. М.: «Современник», 1990.
6. Кант И. Об идеализме // Трактаты и письма. М.: «Наука», 1980.
7. Кузмин М. А. Голубое ничто // М. А. Кузмин. Подземные ручьи. Санкт-Петербург: Изд-во «Северо-Запад», 1994.
8. Кузмин М. А. Повесть о Елевсиппе, рассказанная им самим // Там же.
9. Кузмин М. «Тс-с!.. Подарки к Новому году» // М. А. Кузмин. Арена. Санкт-Петербург: Изд-во «Северо-Запад», 1994.
10. Кузмин М. А. Histoire ediifiante de mes commencements // М. А. Кузмин. Подземные ручьи. Санкт-Петербург: Изд-во «Северо-Запад», 1994.
11. Лосев А. Ф. Эрос у Платона // Бытие – имя – космос. М.: Мысль, 1993. С. 31–60.
12. Ницше Ф. Так говорил Заратустра: избранные произведения в двух книгах. Кн. 1. М.: Итало-советское изд-во «Сирин», 1991.
13. Платон. Пир // Собрание сочинений в 4-х томах. Т. 2. М.: Изд-во «Мысль», 1993.
14. Соловьёв В. С. Жизненная драма Платона // В. С. Соловьёв. Смысл любви. М.: «Современник», 1991.
15. Тимофеев А. Г. Семь набросков к портрету М. Кузмина // М. Кузмин. Арена. Санкт-Петербург: Изд-во «Северо-Запад», 1994.
16. Толстой Л. Н. Анна Каренина // Собрание сочинений в 12 томах. Т. 7, 8. М.: Изд-во «Правда», 1987.
17. Фламарион К. История неба. М.: Изд-во ассоц. духов. единения «Золотой век», 1994. 449 с.
18. Холл М. П. Энциклопедическое изложение Масонской, Герметичесой, Каббалистической и Розенкрейцеровской Символической Философии. Новосибирск: ВО «Наука». 1992. Т. 1.
19. Цветаева М. Нездешний вечер // Собрание сочинений: в 7 т. Т. 4. С. 281–292.
20. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Т. 1. 1938–1941. М.: Время, 2007. http://unotices.com/book.php?id=151456
21. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Т. 2. 1952–1962. М.: Время, 2007. http://unotices.com/book.php?id=151455
22. Шкловский В. Гамбургский счёт: Статьи – воспоминания – эссе (1914–1933). М.: Советский писатель, 1990.
Аудиокнигу слушайте на https://youtu.be/JEvPoQcX2k4
http://www.ponimanie555.tora.ru/paladins/chapter_6_5.htm