Рома не любил весну, потому что весной изнасиловали его девушку.
Правда, они с Катей тогда ещё не были знакомы, но он знал, что это произошло в мае.
А ещё, пятнадцать лет назад, они с отцом были на первомайской демонстрации, и у него стало плохо с сердцем, он упал, и незнакомые, чужие люди с воздушными шариками и красочными плакатами пошли ногами по его папе, который очень сильно закричал, и который, когда приехала "скорая", был уже совсем непонятным и неживым.
- Ромка, пойдём гулять, - сказала Катя, - сегодня праздник всё-таки. Первое мая. Там весело, наверное, на улице. Может быть, даже карнавал.
Но никакого карнавала они не увидели. В городе вообще было непривычно мало людей, даже на Невском. Как будто все в этот дополнительный выходной разъехались по своим дачам, оставив городу вместо ярких красок, воздушных шариков и салютов скучную тишину.
В кафе, куда зашли Катя с Романом, было больше шума и жизни, чем на улице.
- А помнишь, - улыбнулась Катя, - раньше, в детстве, такие праздники в этот день...музыка...оркестр...мороженое вкусное.
Рома улыбнулся тоже. Он никогда не рассказывал Кате, как умер его отец, в какой день, и говорить об этом сейчас точно не стоило.
- Горячий! - отдернула она губы от поставленного им на столик официанткой кофе.
- Слушай, Ромка, - рассмеялась Катя, - мы с тобой студенты еще только, а вспоминаем тут, как старики, да?
- Да, - улыбнулся Рома, тоже обжегший губы о горячий кофе.
Он смотрел на Катю и думал о том, как она может вот так беззаботно, по-детски смеяться после того, что произошло с ней два года назад.
Катя рассказала ему об этом только один раз, да и то почти вскользь, но сколько потом Рома думал об этом, и сколько приснилось ему кошмарных снов, где Катю каждый раз завозили на пустырь какие-то ужасные люди в машине, которую она остановила вечером, чтобы доехать домой, метро уже было закрыто.
Они насиловали её все трое, по очереди. А потом били железной трубой, валявшейся на пустыре.
И, наверное, бы Катя ничего не рассказала ему, если бы Рома не спросил про шрамы. Из-за этих шрамов он боялся дотрагиваться до неё, каждый раз стыдясь своих плотских желаний и никогда не начиная первым даже самых невинных ласк. Ему казалось, что Кате должна быть неприятна любая физическая близость после того, как её изнасиловали те подонки.
Как бы ни были нежны его руки, он всё равно корил свои пальцы за грубость, и думал, что ей могут сделать больно даже самые невинные поцелуи.
Роман вообще не был уверен, стоило ли им с Катей так быстро начинать жить вместе, познакомившись в институте всего три месяца назад.
Но Рома не мог не предложить ей этого, когда узнал, что Катя живет с алкоголичкой-матерью и спивающимся братом.
А у Ромы имелась своя, доставшаяся ему от бабушки, квартира.
Но он был уверен, что Катя живет с ним не из-за квартиры. Потому что с её красотой она могла найти кого угодно, но оставалась жить с ним, несмотря на то, что денег у них было так мало, что им обоим приходилось наниматься раздавать бесплатные объявления, или ещё на какую-нибудь, подобную работу.
Рома верил Кате, когда она говорила, что любит его.
Они даже поклялись любить друг друга до гроба. И хоть дали они эту клятву смеясь, словно играя в веселую, детскую игру, клятва всё равно была какой-то настоящей, - они ведь даже сделали небольшие надрезы на руках, и перемешали капельки своей крови.
И Роме верилось, что они с Катей и, правда, будут любить друг друга до гроба, как в сказках, слышанных в детстве, где герои живут долго и счастливо, и умирают в один день.
Но вот только несколько дней назад...
Ему сразу показалось странным, что Катя, ложась спать, выключила стоявший рядом с кроватью торшер. Выключила еще раньше, чем раздеться. Прежде она никогда этого не делала.
А утром он увидел синяки на её спине. Рома спросил откуда они, и Катя смутилась, отвела глаза в сторону. Он всё понял сам.
Рома уже смотрел об этом в фильмах, у Поланского, в "Смерти и деве", еще у кого-то...
Там девушку во время войны пытали и насиловали в концлагере, она чудом выжила.
А после войны случайно встретила того нациста, который мучил её. Закончилось всё тем, что она оказалась в его постели, уже сама, потому что не представляла себе больше других отношений, построенных не на боли и унижении. Унижение стало её странной религией, и боль - отчаянной молитвой.
Значит, у Кати кто-то есть. Нет, конечно, она не любит этого "кого-то", но она ходит к нему, потому что ей нужна не ласка, а грубость, не нежность, а унижение. Всё как в этих фильмах.
Следующей ночью Рома хотел быть грубым с Катей, но у него ничего не получалось, он сразу вспомнил тот пустырь, представил, как её бьют железной трубой.
На другой день она сказала, что заедет домой, к маме, после института, и вернулась поздно.
Рома понял, что она всё наврала, что Катя ездила не домой. Когда он увидел новые синяки на её теле, и ещё следы от ожогов, то сомнений уже не осталось.
Всё, как в этих фильмах.
Наверное, она просит, чтоб о её тело тушили сигареты, чтобы били и унижали её.
Рома спросил Катю об этом, но она сразу очень испугалась этого разговора.
- Ты..., - говорить было трудно, и самому тоже приходилось отводить глаза, - тебе нравится, когда тебя бьют, да? Ты не можешь по-другому? Эти синяки - они поэтому?
Ещё было больно оттого, что она плачет, но он не мог не продолжать этот разговор, это было слишком важно.
- Да, - наконец сказала Катя, - эти синяки - поэтому. Да, мне нравится, когда меня бьют. Но я тебя не изменяю. Это просто....
- А если я..., - голова у него уже горела, как во время сильной болезни, - если я научусь, то ты больше не будешь ходить к нему....к ним?
Катя, сидевшая на кровати, прижалась спиной к стене так, как будто боялась упасть, и натянула одеяло до самых глаз, прячась от Роминого взгляда.
- Тогда не буду, - наконец сказала она, и уткнулась лицом в одеяло.
Рома прижался к ней, обнял, стал гладить её волосы, и вдруг подумал, что делает что-то не то. Ей ведь нужно совсем другое, не нежность. Наверное, она ждет, чтобы её ударили, или грубо стащили с кровати. Рома взял Катину руку, сильно сжал её, но это всё, что он смог сделать.
- Так, наверное, и не будет сегодня никакого карнавала, - сказала Катя, допивая кофе, - ну, что, домой, наверное, поедем, да?
- Да, - кивнул Рома.
Сегодня он точно решил, что сможет сделать то, что ей нужно. Только надо выпить. Повод для этого есть, - праздник.
По дороге они купили водки, мандаринов, и что-то ещё.
Потом ему пришлось идти за второй бутылкой, потому что Рома чувствовал, что ему не хватит сил сделать то, что он должен сделать, - ударить свою любимую женщину, грубо сжать её руки, схватить за волосы...Всё, как в этих фильмах.
- Аа! - вскрикнула Катя, Рома взял её волосы, потянул на себя, а потом ударил её по лицу.
- Катя, - сказал он, и тут же понял, что нужно произнести что-то совсем другое вместо этого имени, какие-то грязные слова....Как в тех фильмах.
Он произнёс их, эти слова, потом занес руку, чтобы еще раз ударить Катю, но понял, что больше не сможет этого сделать, и отпустил её волосы, которые держал в другой руке. Встал с кровати.
Нет, если ей так нужны боль и унижения, пусть это делает кто-то другой. Если она совсем не может обойтись без них.
На следующий день Катя после института поехала домой, сказав, что у неё сильно заболела мать. Рома тоже хотел поехать вместе с ней, но ему нужно было на собеседование, он нашел работу, которую можно было совмещать с учебой в институте.
Рома ждал Катю дома.
Её долго не было, и он стал волноваться, позвонил, но к телефону никто не подходил. Не отвечал сотовый, не отвечал её домашний.
И тогда он очень испугался за неё. И ещё Рома подумал о том, что как бы ни была сильна его любовь к Кате, которой он никогда в жизни не изменит, для которой он сделает всё, что она захочет, этой любви всё равно так мало, чтобы уберечь Катю от огромного города.
И вдруг в одну секунду представились, пошли перед глазами сразу все, - те подонки с железной трубой, преподавательница литературы в институте, невзлюбившая Катю и поставившая ей незачет, вчерашний прохожий, случайно толкнувший Катю, её мать-алкоголичка, звонящая дочери только для того, чтобы попросить у неё денег.
Рома задыхался, ему было очень трудно дышать, вся эта толпа шла по его по сердцу, топтала его ногами, также как шла она когда-то по его отцу на первомайской демонстрации.
Рома бежал к Катиному дому, уже чувствуя, что что-то случилось.
А потом, когда уже всё было ясно, и он, полумертвый, вышел на улицу из Катиной квартиры, ему казалось, что он, как кровью, забрызгался лучами вечернего солнца этого проклятого дня.
В голове у него злым колоколом причитал, бился голос Катиной матери:
- Это, что его посодют теперь, сыночку моего? Это я с ума теперь сойду. Ох, горе мне, старой! И сор из избы пойдет. Будут говорить, что не по-человечки, брат с сестрой...Что грех. Грех, грех. Знаю. Я и просила Катеньку никому не рассказывать, понимаешь, и прежде всего тебе. Не углядела я за ними. Моя это вина. Я думала, зачем сор из избы...Но это любовь. Разве виноват Боренька, если это даже сестра родная...Всё равно. Любовь. Он отпускать не хотел её никуда. Избил так сильно один раз, трубой железной, он с помойки всякие вещи притаскивал, там очень хорошие вещи бывают. Я говорю, зачем же бьешь её так сильно, - сестра ведь родная. А он говорит - люблю. Так и говорит: люблю. Она сказала, что не придет больше, а он - угрожать ей, что руки на себя наложит, или со мной что-нибудь сделает, это с матерью! Но я его не виню - страсть. Катенька-то уж больно красивая, тут кто только не влюбится. Я просила очень Катеньку, чтобы она никому, ни одному человеку, я боялась, что посодют Бореньку-то мово, законы они сейчас такие, верти ими как хошь. А в этот раз они так сильно поругались, так кричали, Боря меня даже в комнате запер, стол к двери подтащил, чтобы я открыть не могла. Кричат. А потом слышу - тихо совсем. Ничего не слышно больше. И вдруг он стол оттаскивает, дверь открывает. Глаза в слезах все.
Я на руки-то смотрю его - а они в крови. Я сначала и не поняла откуда кровь эта. А потом вижу, Катенька - на полу. А он выбежал из квартиры-то, я и не знаю, где он сейчас.
Он, когда дверь-то отодвигал, сказать что-то мне хотел, но так молча и выбежал. Это ж его теперь найдут, и в тюрьму....А у меня пенсия такая маленькая, что мне её и похоронить не на что.
Рома стоял на улице, вдыхал этот чертов воздух задыхающимся ртом, и проклинал себя за ту ночь, когда он ударил Катю по лицу, когда он называл её грязными словами и больно сжимал её волосы. Ведь эта ночь оказалась последней их с Катей ночью.
А ей не нужно было никакой боли, никаких унижений, она просто не могла ему ничего рассказать. Хотя, конечно, хотела. Поэтому и придумала тех людей в машине, чтобы Рома почувствовал, как ей больно и трудно, и через что ей пришлось пройти.
Язык жгли, прожигали насквозь те несколько грязных слов, которые он сказал Кате, думая, что она хочет услышать их от него.
И ещё хотелось стряхнуть, смыть с себя всё льющуюся и льющуюся откуда-то сверху теплую, липкую кровь вечерних солнечных лучей.
А потом, когда уже хоронили Катю, когда её засыпали землей (деньги на похороны пришлось занять у всех знакомых)он вспомнил ту клятву любить друг друга до гроба.
И тогда в этой искренней клятве, несмотря на то, что произносили они её, смеясь, был какой-то удивительный запах надежды на вечную близость, не подчиненную никакому времени, на то, что и после смерти останется что-то от их душ, и это что-то будет неразрывно связано между собой.
Ещё один взмах лопатой, и земля упала на губы, которые Рома целовал совсем недавно. Ему казалось, что он видит Катины губы через дерево гроба.
Почему-то раньше, когда они с Катей давали эту клятву, он не задумывался над тем, что даже тех, кто, и, правда, любит друг друга до самой смерти, всё равно хоронят в разных гробах.