По закоулкам воспоминаний - часть 5

Сретенск



Ещё находясь в Днепропетровске, из писем Семена о нашем новом месте жительства я знала немало. И о довольно суровом климате Забайкалья вообще и Сретенска в частности. И о поясе вечной мерзлоты, и даже о том, что об этих краях с не очень весёлой шуткой говорят, что там «только десять месяцев зима, а потом всё лето и лето, и лето, и лето».

Упоминалась в письмах и бурная с очень быстрым течением, полноводная и судоходная река Шилка с красивыми живописными берегами. Вот на правом её берегу её как раз и расположен Сретенск .

Упоминался и Нерчинск, относительно недалеко расположенный (96 км) и, наверное, тоже имевший отношение к войсковой части мужа. Само название города как-то сразу воскресило в памяти – исторического и литературного происхождения – сведения об исконной ссыльности этих мест в прошлые далёкие (или же не так далёкие) времена. Вот и я отправилась из Днепропетровска в Сретенск. Выходит, в эти ссыльные места занесла судьба и нас.

Конечно – кто бы спорил! Днепропетровский климат лучше. И Днепр никакой Шилке не уступит. Но выбора-то нет. И ко времени моего отъезда  из Днепропетровска я просто успокоилась на мысли, что живут же люди и там – вот и мы будем жить.

При передислокации части, наверное, нередки перемещения в комсоставе. Потому Семён сообщил, что при переводе их части Ф. П. Журавлёв сохранил свою высокую должность комдива. Дополнительные сведения о нём – Ф.П. Журавлёв – родной сын прославленного в Забайкалье (и в литературе – роман «Даурия», авт. Константин Седых) партизана Павла Журавлёва. Так что Забайкальская фамилия Журавлёв и исторически знакома – а до переезда в Сретенск об этом в дивизии и не знали. О нашей фамилии, конечно, такого не скажешь, но должность свою – дивизионный врач – Семен сохранил.                                                Примерно с такими сведениями и веселительно-утешительными мыслями, радёхонькая, что, в конце концов, еду к своим родненьким, по которым так соскучилась. Домой! К тому же еду не так, как из Монголии в Днепропетровск – в одиночестве. Теперь – в сопровождении мужа.

До Читы летели самолётом, Пересадку в Москве я не прочувствовала – было кому заботиться.

В Чите из аэропорта переехали на железнодорожную станцию, как всегда переполненную до отказа, в основном «пересадочной» публикой, как правило, гудящих недовольством, уставших от дорожных неудобств людей. Ох уж эта Чита - чи та, чи не та!

Поезд довёз нас до станции Карымской, где нас встретили с машиной из части. И на ней, по дорогам - чаще очень выраженной  - степенью испорченности – еще много-много километров! – до самого Сретенска. Сам город расположен на правом берегу Шилки, а дорога приводит к левому. Поскольку никакого моста не было , предстояло переправиться на плашкоуте. О плотах я знала, о паромах знала, а слово «плашкоут» я слышала впервые. Да и

Такая переправа мне в новинку. Или это действительно самый медленный вид  транспорта, или эта быстротекущая Шилка так упорно сопротивляется её пересечению? Говорят, скорость и сила течения реки так велики, что попытка плыть вверх по течению проблематична даже для тренированных пловцов .

На плашкоуте, кроме нас с машиной, помещались ещё нагруженная телега с лошадью, корова с дородной хозяйкой её и еще какие-то пассажиры с увесистым - в мешках – грузом. Транспорт это был очень востребован. И понадобилось очередь выстоять, чтобы попасть на него.

Двигались мы крайне медленно, а терпение совсем на исходе – ведь дом уже так близко! Но переправа требовала терпения. Работа ведущих плашкоут мужчин (может быть, их тоже зову «парОмедиками» - была очень и очень нелёгкой.

Как бы то ни было, добрались мы до правого берега, а оттуда, уже по улицам Сретенска, с максимальной для нашей машины скоростью – домой, на территорию гарнизона. По пути не без любопытства рассматривала дома, улицы. Вполне провинциальный вид – в прошлом уездный город  площадью 36 кв.км. вывески кинотеатра, аптеки, библиотеки (уже кое что!)         

Безусловно очень интересно, что представляет собой город, в котором предстоит жить. Но самое волнующее – как устроится наша жизнь на новом месте. что сулят его возможности тебе? Твоим детям?

В общем и мыслей сумятица и нетерпеливое ожидание встречи – предельно напрягали...

Но вот и КПП гарнизона, на территории которого и наша квартира...

А вот и я – уже дома.



***

Какой радостной и волнующей была встреча, думаю, рассказывать не имеет смысла – всё равно не передать. Я видела их, могла прикоснуться к своим так  подросшим за почти десять месяцев нашей разлуки малышам. Они веселы, ухожены. И мама на здоровье не жалуется (чего не скажешь об усталости. Мальчики – все трое -  наперебой сообщают мне всё, что каждый из них считал интересным, забавным и непременно важным.

Прежде всех прочих важностей представили мне Юрину приходящую «няню» - девочку лет шестнадцати, школьницу, перешедшую в восьмой класс (видимо, нуждавшуюся в летней подработке. Её наняли на три часа в день, чтобы погулять с Юрой во дворе, поиграть с ним, занять на какое-то время, что в достаточной степени не могла обеспечить моя мама, занятая бытом – всей семьи, даже без меня, пять человек. Ей и в Монголии после моего отъезда было, мягко говоря, нелегко, но там няню было не найти.

Обществом няни Юра был доволен, с интересом слушал её рассказы и сказки. В отличие от всей семьи, называвшей няню по имени – Нина, он величал её не иначе как в сочетании с фамилией – Нина Мигунова. Как она представилась при первом с ним знакомстве (по школьной привычке), так Юра её всегда и называл. В устах двухгодовалого малыша это звучало забавной серьёзностью и вызывало умильную улыбку даже у самой Нины Мигуновой.

За время нашей многомесячной разлуки максимально заметными изменениями отличался, конечно, самый младшенький из моих сыновей. Он не только хорошо подрос, довольно хорошо говорил, хотя и искажал некоторые слова – но успел почувствовать и своё привилегированное положение в семье, где все его любили , и каждый по-своему баловал.

В первый же день по возвращении я наблюдала такую сцену. Незадолго до прихода Семёна из штаба (ему нужно было доложить о своевременном приезде) Юра был недоволен какими-то одноклассниками со стороны старших братьев а их общей игре. И как только отец появился в двери, Юра безапелляционно распорядился: «Папа! Ну-ка дай Сашке и Вовке духу!» - видно, используя самые грозные отцовские предупреждения. Первое из стихотворений, что он мне рассказал: «Добр докр Айболит - Он под деревом сидит. Приходи к нему лечиться и корова, и волчица, и жучок, и паучок, и медведица. Всех излечит, исцелит Добр докр Айболит.»

В сочетаниях некоторых слов ему, по-видимому, нравились искажения. По отдельности слова «добрый» и «доктор» он мог произносить правильно. Но, читая «Айболита», непременно произносил «добр докр». По той же причине наверное, он просил меня спеть ему перед сном про «Кокота-кота», а не «Котика-кота».

Однажды, довольный какой-то бабушкиной уступкой, Юра очень серьёзно похвалил её: «Ну вот – теперь ты хороший мальчик!» В применении к бабушке меня такое одобрение удивило, и я укорила старших за такое «упущение» в воспитании братика. Володя тут же спешно объяснил Юре, что кроме мальчиков есть ещё и девочки, и что в отличие от первых они одеваются в платьица, а не в штанишки. На контрольный вопрос, знает ли Юра кого-нибудь из девочек? – Юра бойко ответил: бабушка и Нина Мигунова. Экзамен был сдан.

По-видимому, почти всегда находясь в окружении братьев, он слышал и потом широко использовал бабушкину лексику, в т.ч. одобрительную оценку поведения внуков.

И Саша, и Володя наперебой, с заметным умилением и как бы с высоты своей  взрослости рассказывали о Юре. Саша уже перешёл в третий класс и Володя,  считай, уже первоклашка. Сколько же хорошего, интересного, забавного в их взрослении пропустила я за эти десять месяцев завершающей борьбы за диплом.

***

Гарнизон, на территории которого жила наша семья, располагался на окраине города занимая, в основном, прибрежную полосу. Жилые дома – ДОСы (дома офицерского состава) находились в непосредственной близости от КПП. Домов-то и было то всего пять. Двухэтажные, разной давности строения, они не отличались архитектурными достоинствами. Количество квартир в них никак не могло обеспечить все офицерские семьи. Подавляющее большинство семейств вынуждены были снимать частное жильё на территории города.

Возле каждого ДОСа- хозяйственная пристройка – сарай. Отопление квартир – печное, и нужно где-то дровишки хранить.

Поблизости от ДОСов одноэтажный домик с крыльцом – «Военторг». Неподалеку расположено длинное одноэтажное здание с почему-то широкой – почти как ворота – двустворчатой дверью – солдатский клуб. Он же и Дом Офицеров. Собрания, праздничные вечера, репетиции гарнизонного оркестра, кружок рукоделия, заседания женсовета (было и это) – всё здесь.

За клубом – стадион. Недалеко помещение штаба, медсанбат, а чуть подальше – одноэтажное здание госпиталя окружного подчинения (окружной госпиталь – в Чите.. Уже вглубь территории – пищеблок, солдатская столовая. Казармы, а все прочие дивизионные учреждения и «ценности» - ещё дальше от ДОСо⬬. Нам там – невоенным членам семейств – делать было нечего, а потому и бывать не приходилось.

Каменистый берег Шилки от нашего дома метрах в пятидесяти – почти рядом. А несколько крутой спуск к нему не представляет никаких трудностей – тем более что народ-то мы молодой. Близость же реки, да ещё такой внушительной – немалое утешение в гарнизонной жизни.



***

Знакомство с ближайшим окружением не требовало много времени и, хотя не вызывало восторгов (кроме Шилки), но и не удручало. Важно было поскорее определиться с работой – иначе зачем же было так стремиться к диплому? Искать следовало или в системе Сретенского горздравотдела или (хорошо бы!) в госпитале, расположенном тут же, на территории гарнизона.

Долго раздумывать не пришлось. Госпиталю как раз нужен был терапевт. И это вскоре стало моей постоянной работой на всё время нашего проживания в Забайкалье. Интересной, однако, была процедура оформления. Согласно штатному расписанию, свободной была одна из единиц хирургического отделения. По фактической же загруженности отделений именно терапевтическая служба нуждалась в помощи. И по приказу, во избежание расхождений в штатном расписании, я была зачислена ординатором хирургического отделения с устным условием работать в терапевтическом. И только со временем – новое штатное расписание – в приказе значится перевод в отделении терапии.

Уже далеко не все фамилии, а тем более звания сотрудников госпиталя я помню, хотя многих представляю в лицах. Начальником госпиталя был подполковник Редченко. Семья его, с которой мы подружились, проживала в нашем же доме, на первом этаже. Мы  на втором, над ними. Их пятилетняя дочурка Галя всегда покровительствовала Юрочке в детских играх во дворе. Однажды, помню, прибежала ко мне очень озабоченная: Тётя Галембо, а у вашего Юрочки штанишки падают. Он их подтягивает, а они опять падают. Он их подтягивает, а они опять падают!!

Конечно, спешу на помощь и вижу: стоит мой малыш, упорно подтягивая вверх резиновый пояс шаровар. Как только достигнет нужной высоты, опускает ручки, и шаровары тотчас опускается вниз. Подтягивает снова – с тем же результатом. Очень  сосредоточенно, следя только за шароварами, старается достигнуть цели и недовольно сетует: «Ох, эти анышки – просто узаш! Спадают так – один ой!». Оказывается, шаровары, стянутые у ступней резинкой, наполнены собранными им «красивыми» камушками.

Та же Галя однажды, можно сказать, спасла жизнь уже почти трёхлетнему Юре.

В тёплый воскресный день я. дети и муж, как и многие жители нашего военного городка отдыхали на Шилке. Купались, грелись, загорали – отдыхали. Погожий выдался денёк.

Саша и Володя  с отцом весело отправились плавать. Мы с Юрой оба одинаково не умеем. Поглядываю на дорогих мне пловцов, со временем начинаю тревожиться, что от берега они не так уж близко. Но они ведь с отцом! – и это будто успокаивает. Однако  вижу, что они уплыли очень далеко в направлении противоположного берега. Уже в тревоге – Шилка не так проста – следя за ними и оставив Юру на берегу, вошла в воду. Окликаю своих пловцов, требую возвратиться. Слышат они меня или нет – не знаю. Но вдруг слышу голос Гали (она, как обычно, говорит врастяжку): «Тётя Га-алем-бо, Ваш Ю-у-рик то-онет»

Тут и воды-то – чуть выше колен. Оглядываюсь. Чуть ли не у моих ног, головушкой в воде по самую поясницу - мой Юра! Обезумевшая, выхватила его из воды. Да как выхватила, так и держу его вниз головой. Испугалась и растерялась до предела. Пытаюсь кричать «Помогите!» Губы двигаются, а голоса нет. Я в ужасе, что меня не слышат и на помощь не придут, бесплодно повторяю свои усилия. И вдруг слышу Юрин громкий плач. До меня не сразу дошло, что если он кричит, то мне необязательно. В охапку, вытащила его на берег. К нам все кинулись с помощью и советами, а меня стал бить такой колотун, меня так трясло... Я плакала и только оглядывала всех. Долго не могла успокоиться,  и голоса долго не было. У меня и сил не было выговорить своему благоверному за такой рискованный поступок. У самого берега, на мелководье, вода чистая, прозрачная. Дно реки выстлано разной величины хорошо отшлифованными округлыми камнями. Юрочка побежал в воду за мной, оступился и чуть не утонул рядом со мной, тревожно смотревшей вдаль. Если бы не тут же не оказалась Галя – дай ей Бог здоровья и благополучия! – могло случится непоправимое!

А пловцы мои, ничего не ведая, доплыли до другого берега, отдохнули там и благополучно вернулись к нам. Не от меня – от других узнали они о том, что здесь случилось Я говорить не могла.

Но, к слову сказать, Шилка погрозила нам ещё раз, и очень серьёзно. В это же лето тонул Володя и был спасён в таком состоянии, что его с трудом откачали.

А всё началось с пустяка. Меня, возвращавшуюся из краткосрочной поездки в Читу, на станции Карымской должен был встретить муж с машиной. Саша и Володя напросились съездить с ним. Но чем-то провинившегося в этот день Володю отец счел должным наказать отказом, и взял  с собой только Сашу. Обиженный Володя решил, что всё равно меня встретит, отправившись пешком. Дойдёт до посадки на плашкоут, переправится на нём на другой берег, там спросит, где дорога на Карымскую, и если даже не дойдёт до станции, то в пути встретит этот «виллис». О своей затее даже бабушке не сказал.

Плашкоута пришлось ждать долго. День был жаркий. Решил тут же поблизости искупаться. Место ему незнакомое, но опасности он не предвидел. Поплавать в охотку ему не пришлось – попал в водоворот и стал тонуть. Его туда буквально затянуло. Это всё уже на другой день мы узнали от Володи. Он стал тонуть или уже утонул когда спас его, как потом рассказывал Володя и один из очевидцев, какой-то паренёк лет 16-17 в серых брюках и красной майке. Вот  всё, что знали о спасителе. Был он жителем Сретенска или одним из пассажиров плашкоута – тоже никто не знал. Все на берегу, принимавшие участие, занялись оживлением ребёнка, Когда Володя пришел в себя и на расспросы рассказал, как и почему оказался там, то ему строго запретили продолжать путь. Сказали, что на плашкоут его всё равно не возьмут. Потихоньку, полегоньку добрался он до дома. Бабушке ничего не сказал, а она, занятая приготовлением к встрече, не заметила в нём перемен и только пожурила за долгое отсутствие.

Когда наш «виллис» подъехал к дому, Володя встретил нас. Разумеется, мы с ним обрадовались друг другу. Но меня поразила перемена в его лице. Осунувшийся, глаза какие-то запавшие. Я – к маме:: «Володя что – болел? Почему он так плохо выглядит?» А мама: «Ну, что ты выдумываешь! Никто у нас за это время не болел. Ребёнок как ребёнок. Может быть, набегался  больше меры.»

В этот день никто из нас о происшествии не знал. На следующий день кто-то из служащих штаба, оказавшийся накануне свидетелем происшествия, поведал о нём Семену. Помню, Семен прибежал домой, очень встревоженный этим сообщением. И только тогда Володя рассказал о своём путешествии и о том, что из него вышло. А о спасителе нам так и не удалось узнать.

Много дней спустя, когда мы уже вспоминать об этом спокойнее, Семён, рассказывая об этих двух счастливо закончившихся случаях в небольшой компании, завершил свой рассказ словами: Видно, мою фамилию Шилка – спасибо ей – не принимает...

Раз уже я отвлеклась на тему о Шилке, то скажу ещё, что  эта река, между прочим,  была самым главным местом притяжения и зимой, и летом. Зимой - в основном санки, лыжи, катанья. А летом – рыбалка – доступная лёгкая и увлекательная. Лёгкая потому, что не требовала каких-либо затратных приспособлений и каких-то усилий. Ловили «на банку» или «на сито». Ёмкость прочно покрывали сверху марлей с небольшой входной дырой в центре внутрь бросали приманку – скорлупу от яиц, хлебные корки и пр. – и, закрепив посудину между камнями, оставляли в покое на какое-то время, используемое для других развлечений – игр, плаванья и пр. чуть вдали от поставленных банок. Вода в Шилке прозрачная, на мелководье видно и каменистое дно реки, и пескарей доверчивых, что так легко попадают в ловушку. Туда – легко. А оттуда – не очень то, а точнее – совсем редко, ещё точнее – никогда. Улов всегда вызывал восторг неудержимый. Но иногда приносили домой полное сито пескарей.



                ***

Ещё о госпитале. Начальником терапевтического отделения был (кажется капитан) Рогинко Евсей Михайлович. И врач, как говорится, от Бога, и высоких достоинств человек. А я ему своей жизнью обязана, так как именно он чуть ли не в последний момент своей пытливостью, знанием и ответственностью буквально выхватил меня из смерти. Но об этом, если к слову придётся – потом.

Ординаторами в этом отделении были вольнонаёмные врачи -  я и Раиса Константиновна (по паспорту –Хусаиновна) Салимжанова. Немного постарше меня, фронтовичка, жена начполитотдела дивизии (Косович – белорус), мама очаровательной семилетней девочки и сама собою очень хороша своей восточной красотой. Хороший врач и человек хороший. На наших именах и отчествах - Мария Борисовна и Раиса Константиновна в спешке бывало нередко очень забавно, «спотыкались» (иначе не скажешь) вечно спешащие в силу загруженности медсестры. Когда, по их мнению, необходимо было вмешательство врача (то ли по специальности, то ли в силу авторитета) забегая в ординаторскую, в спешке обращались: Раиса Мариса...нет ... Мариса Бориса...Ой, извините,,, и только потом называли правильно. Иногда в такой ситуации после первой оплошности мы им подсказывали вторую. До сих пор помню эти забавные эпизоды.

В отделении – обычная повседневная работа, да ещё периодически (по графику и не так уж часто) – дежурства Самым неприятным в дежурства было то, что после двенадцати ночи электродвижок временами отключался, и работать приходилось при керосиновых лампах. По окончании дежурства врач – военный или вольнонаёмный - на пятиминутке полагалось рапортовать начальнику госпиталя. Не могу уже вспомнить его имя и отчество (всё же мы – соседи), но зато вспомнила такую мелочь. Однажды я, успев перед дежурством забежать в парикмахерскую и срезала (второй раз в жизни) свои косы. После дежурства, как положено на пятиминутке, выступила вперёд, отрапортовала. И, вместо привычных заключительных слов начальника, услышала добродушно-начальственное: «Всем вольнонаёмным подстричься под Галембо!» - Редченко всё замечал.

Вольнонаёмных врачей в госпитале было всего четыре. Кроме нас с Раисой Константиновной, в лаборатории работала жена нашего начотделения Рогинко, и в хирургическом отделении – Мария Дмитриевна Гогуа (собственную ее фамилию не помню) – тоже жена военнослужащего, стоматолога из Грузии, фронтовичка, хороший, опытный хирург, несколько грубовата в манерах, с сильно прокуренным голосом, мама очень милой пятилетней девочки – Юриной подружки и покровительницы – Иринки (Только Юра называл её не «Иринка Гогуа», а «Иринка Игого»).

С семейством Гогуа мы жили в одном доме. Наверное, когда-то наши квартиры были одной большой квартирой, так как наши входные коридоры двери были из противоположных сторон дома – квартиры были точным продолжением друг друга и разделялись сравнительно тонкой стеной, хорошо звукопроводящей – в отличие от соседствующих стен.

Когда Иринка Игого пришла к нам домой впервые, то, оглядев квартиру, философски заметила: «А вы что – начальство?!» . Я спросила: « Почему ты так подумала, Ирочка?» А она – степенно так: «Мама сказала, что две комнаты дают только начальству (у них одна комната на троих, у нас – две на шестерых. У иных вообще где-то в частном секторе на съём). С квартирами было трудно всегда.

И девочка Иринка – прелесть. И родители – чудо, Мы  с ними нередко хаживали в город в кино) хотя и Мария Дмитриевна, и сам Гогуа – совсем разнохарактерные люди. Как-то мы с четой Гогуа отправились вечером в кино. С Иринкой дома оставалась пятнадцатилетняя девочка Клава – она нередко приглядывала за ней в отсутствие родителей. К моменту нашего возвращения обе, по-видимому, крепко спали, так как в нашем коридоре слышны были сильные удары в наружную дверь их квартиры, добросовестно запертую Клавой. На каком-то этапе грузинское терпение кончилось, и Гогуа вышиб дверь.. Но и дверь в комнату оказалась добросовестно запертой. Нам всё слышно, но мы ничем не можем помочь. Тем временем на повторный стук в дверь  откликнулась отчаянным, испуганным плачем Иринка. А Клава  всё спит.

Услышав плач Иринки, нежно любящий её отец ласковым голосом стал успокаивать её: «Ириночка, гэнацвалэ, не плачь! Твоя папа пришёл. Твоя мама пришла. Разбуди Клаву!» Не знаю выполнила ли Иринка эту просьбу, но она продолжала плакать, а Клава – спать. И тут басовито вмешалась Мария Дмитриевна: «Ну чего ты ревёшь? Сказали тебе – мама и папа пришли. Разбуди Клавку и перестань реветь!»

Марию Дмитриевну сменил ласковым голосом Гогуа: «Иринка, гэнацвалэ, нэ плачь, прошу тебя. Возьми табуреточку, поставь к двери, залезь на нэго и сними крючочек. Нэ плач, гэнацвалэ, сделай что  папа сказал.» Но Иринка продолжает плакать, и родители, каждый по-своему, успокаивали, уговаривая разбудить Клаву. Вконец потеряв терпение, Гогуа кричит: «Иринка, гэнацвалэ! Подойди к Клавке, укусы её! Ущипны её!»

Советы такого рода повторялись в разных вариантах, вызывая у нас сочувствие и смех - а помочь невозможно. Уже не знаю, отчего, но Клава проснулась – прекратился Иринкин плач и умолкли голоса старших Гогуа. Клаве после этого Иринку больше не доверяли – поплатилась девочка за свой крепкий сон потерей хотя и не дефицитного, но всё же рабочего места.

***

Детского отделения в госпитале не было, Амбулаторную помощь осуществляла врач Голованова – тоже жена одного из офицеров. Но не помню, чтобы она была в штате госпиталя. При необходимости стационарного лечения пользовались услугами городской больницы.

Весь средний и младший медперсонал госпиталя – вольнонаёмные, как члены семей военнослужащих, так и из местного населения Работой как правило очень дорожили и работали на совесть. Особенной старательностью и пунктуальностью отличался персонал  из местного населения. Я многих из них помню по именам и многим из них, даже, правильнее сказать, всем признательна – они участливейшим образом выходили меня во время болезни.

А одну санитарку (она работала не в палатах, а  только в коридорах госпиталя и хозяйственных помещениях – может быть, числилась не санитаркой, а уборщицей)  я запомнила совсем не за её старательность, хотя этого у ней не отнять.

При всей сложности (точнее – нестандартной особенности её житейских  обстоятельств, о которых знали почти все сослуживцы (и не только они) поражала замкнутость и какое-то ожесточённое смирение (если такое словосочетание возможно) в стремлении если не преодолеть все свалившиеся на неё трудности, то хотя бы худо-бедно справиться с ними. Помню и фамилию – Каменская.

Молодая женщина – лет тридцати. Многодетная мать-одиночка. Не знаю, как правильно определить в этом случае количество детей – четверо или пятеро, так как пятого, самого младшенького, она отдала в бездетную семью (майора Ч. из этого же гарнизона), по её меркам неплохо обеспеченную.

Хорошо знавшим её и даже малознакомым было известно (а правда ли это?), что  все дети от разных отцов. А тут ещё слух прошёл, что от приёмных родителей её малыша она получила в награду плюшевый жакет. Последнее особенно шокировало и возмущало наших женщин: «Продала ребёнка!»

Нужно сказать, что, что  носила она этот жакет и осенью, и в любую зимнюю стужу. Видно, ничего потеплее не было. Жила она в городе. На работу в госпиталь и с работы путь проходил мимо гарнизонных ДОСов и в том числе и мимо дома, где  проживали приёмные родители её мальчика. Говорят, случалось ей проходить и тогда, когда приемные родители прогуливались с ребёнком. Но Каменская не подходила к ним – проходила мимо, как каменная. Наши дамы, встречая её, с презрением отворачивались. Наверное, она понимала это...

Мне не случалось видеть её не только, например, весёло разговаривающей с кем-нибудь, но даже улыбающейся. Всегда хмурая молчаливая, необщительная, замкнутая в себе, с мрачными глазами и сурово сжатыми губами.. На работе – безмолвно исполнительная. Вовремя приходила и вовремя уходила. Как жила эта женщина? Как сводила концы с концами? – в материальном плане – никто у нас и не знал.

Однажды, когда майор Ч. находился на лечении в госпитале, навестить его пришла жена, держа за ручку приёмного сына. Каменская как раз в это время, стоя на широком подоконнике, мыла окно в коридоре почти напротив офицерской палаты и, конечно, видела входивших в неё. Но как стояла на подоконнике, как тёрла стёкла, так и продолжала свою работу. Мы с Раисой Константиновной стояли недалеко у медсестерского стола. От драматизма ситуации мы были в ужасе (Боже! Что теперь будет?!) и даже в слезах. А она, закончив работу у этого окна, перешла к другому. Каменная она, что ли ? Или у неё от бед  всё обледенело? Видно, что-то не малое лишило её веры в людей – вся в себе. Пусто вокруг - и внутри опустела? Не похожа она на ветреную, легкомысленную женщину. И не пьянчужка какая...

Наши дамы в своём семейном (не всегда, между прочим, устойчивом) благополучии оказались способными осуждать, а то и презирать. А как быть тому, чья жизнь так катастрофически не удалась? Если стечения обстоятельств изуродовали эту жизнь до чудовищной нестандартности? И всё же я думаю: где четыре, там и пять. Нельзя отрывать родное существо от сердца, от души. Печальная эта история...

***

В порядке физической подготовки офицерского состава (каким-то приказом предусмотренной) начальник госпиталя повелел, во-первых, учредить утреннюю зарядку (её  вскоре доверили проводить дома индивидуально), и во-вторых хоть какую-нибудь (чтобы наглядно) спортивную игру. В этом вопросе сошлись на волейболе и организовали две команды. Команда молодых называлась «Физкульт – урА!» Команду зрелых, хотя и далеко не преклонного возраста игроков с подачи молодых, конечно, назвали «Инсульт – урА! В результатах команда Физкульт-урА и не упоминалась. В любом случае (и в поражении, и в выигрыше) сообщались результаты игры старших: «выиграла команда Инсульт-урА! Или «проиграла команда «Инсульт-урА».

В волейбол с удовольствием и азартом играли по выходным. Несколько позднее и гарнизонная команда организовалась. И ваш отец был в этих играх почти постоянным судьёй. В студенчестве играть в волейбол любил. А здесь – больше судил.



На Новый 1951 год привезли нам ёлку. Роскошную, высокую – почти до потолка. И Саша, и Володя, а ними и Юра в один голос настаивали, чтобы без их участия ёлку не украшали. Все взрослые с этим легко согласились, оговорив только украшение верхней части ели – всё равно им туда не достать.

Юра с увлечением выбирал игрушки и, согласовывая, подавал их отцу. Уже больше половины ели была украшена, когда она вдруг рухнула, чуть ли не пополам разделив комнату. Маленький Юра расплакался от огорчения. Принимаюсь малыша утешать и ёлку устанавливать заново. Благо, разбитых игрушек из-за пушистости ели оказалось немного. Ёлку установили, пожёстче укрепили.

В этих хлопотах не сразу заметили, что Саша и Володя уже как-то слишком долго задерживаются. С их настойчивым желанием принять участие в украшении ёлки это как-то подозрительно не вяжется. Первой искать отправилась мама. Не найдя их ни вблизи от дома, ни на местах их обычных со сверстниками игр, вернулась серьёзно обеспокоенная.

На поиски отправился отец, а я, взяв с собою Юру, уже очень встревоженная, пошла расспрашивать по квартирам, где проживали друзья наших старшеньких. Но и там – в двух случаях – с тревогой ждали свих детей. Тут уже три семьи всполошились., тем более что зимний день уже клонится к глубоким сумеркам.

Пошли искать по берегу плотно замёрзшей Шилки. Уже подключили к поиску солдат. А те – врассыпную – где только можно и нельзя. Догадались поискать на противоположном берегу Шилки, у сопок. И тут, на спуске одной из них, нашли всех четверых горе-исследователей. Замёрзшие, голодные, они уже очень долго пытались слезть с заснеженной и обледенелой сопки. Но это оказалось сложнее, чем слезть с неё.
Они, как позже выяснилось, считали, что самое трудное – это  взобраться, и были очень довольны собой-альпинистами, когда самое трудное, по их мнению, преодолели. И застряли. Вверх – слишком круто, вниз –даже смотреть страшно.

… С сопки их сняли уже изрядно замёрзшими, с помощью каких-то альпинистской техники, тросов и солдат. Домой пришли до предела озябшие, усталые, голодные и виноватые. Их почему-то не журили – обхаживали, отпаивали. И только когда отогрелись малыши: - И чего вам там было нужно в такую стужу? – негодовал отец.

- Мы хотели эту сопку Семёновскую исследовать – там бои были когда-то, - виновато сказал Саша.

- Тоже мне – нашлись сопкоисследователи! Замёрзнуть вы там могли насмерть! Соплеисследователи! – отыграл своё раздражение и негодование разгневанный отец.

Дети отогрелись, кое-как доукрасили ёлку. Понемногу успокоились и мы – взрослые. И маленький праздник хотя и уставших, переволновавшихся (каждый по-своему) участников всё-таки состоялся.

***

Но «парность случаев» подтвердила своё существование. И в том же году, в начале лета (по календарю, но не по погоде) нам пришлось искать невесть куда

Подевавшегося, на каких-то пятнадцать минут  оставленного на своё попечение спокойно игравшего в песочнице возле дома Юрочку.

Обыскали всё вокруг, где он мог оказаться за такое короткое время. Искали долго, уже встревожено не на шутку. Обращались и на КПП – не выходил ли малыш в красном пальтишке с капюшончиком? - Нет, не проходил (да разве мы малыша одного выпустили бы!)

Ни поиски, ни расспросы ничего не дали. И, уже в отчаянии, мы вдруг увидели, как из широко открывшейся двери гарнизонного клуба бодрым шагом (красным цветом пальтишка привлекший наше внимание) вышел наш малыш впереди закончивших репетицию музыкантов гарнизонного оркестра. Радуясь «находке», мы разговаривали с  капельмейстером. Он видел мальчика, сидевшего в пустом зале перед сценой, не мешавшего (интересно ведь!) и просидевшего так всю предмайскую репетицию. Юра вышел спокойный и довольный, а мы уже не знали, что делать.

  ***

 С этой Юриной приметной экипировкой – красное пальто с капюшоном –связано еще одно забавное воспоминание. Как-то во время предвечерней прогулки с Юрой я и Семён в компании с нашей соседкой по этажу сидели на скамье возле дома. Невдалеке в своём красном пальтеце в какие-то немудреные забавы играл Юра, то и дело проходя или пробегая мимо нас. Соседка, явно заигрывая с ним, при каждом его приближении к нам, с наигранной заинтересованностью спрашивала: «А кто здесь Галембо?» или «Да кто же здесь Галембо?» Юра много раз проходил, не реагируя. Но в конце концов, расценив наше родительское молчание как робость, что ли, решительно подошёл к соседке и, поколачивая себя кулачком в грудь, сердито изрёк: «Вот я – Галембо! Что вам надо к нам и к вам?!»

Посейчас с умилением вспоминаю эту фигурку в красном пальтишке, ринувшуюся защищать честь струсивших родителей. Как же интересны дети в этом возрасте!

Изо дня в день (и не по разу) слыша чеканный шаг и приспособленные к маршевому ритму (не всегда маршевые) песни солдат, колоннами идущих в столовую, мальчик усвоил не только мелодии, ритмы, но и слова песен, изменяя их в меру своих представлений.

 «Где ты, мой сад, Где ты, мой заряд?» (у солдат «Где ты, мой сад, вешняя заря?»

Или: «Помирать нам рановато, есть у нас, есть у нас, есть у нас...» - у солдат «...Есть у нас еще дома дела».

Особенно смешно звучала у него с чувством исполняемая: «За бати-бати-батирей, за мати-мати-матерей, за нашу Родину пирод скорей!»

***

Что касается школьных занятий Саши и Володи, то хлопот с ними не было. И за уроки усаживать не приходилось. И успехи были вполне успокаивающие. Саша – в числе лучших – однажды даже участвовал в какой-то городской  радиопередаче, где выступал на тему «Мой режим дня». У него и троек то, можно сказать, никогда не было. И только однажды, придя из школы, расстроено бросив свой «портфелишко»  (отцовская портупея), с искренним огорчением произнёс: «Эх, бабушка! Видно, нет у меня таланта!»

«И почему же ты так решил?» - спросила бабушка.

«Тройка по пению!» - констатировал Саша.

Четвёртый класс он закончил с похвальной грамотой. И у Володи в школе (второй класс) было всё спокойно.

Я уже не помню, каким образом Саша так  вошёл в доверие в городской библиотеке, но  был он там не только частым посетителем, но и, как называли его сотрудники библиотеки, «помощником» (что ему очень нравилось). Ему разрешалось и доверялось раскладывать книги по полкам и доставать их с полок при выдаче... А уж брать себе для чтения позволялось, наверное, всё, что угодно – однажды он принёс книгу совсем не по возрасту – не то «Римское право», не то «О римском праве».

Школа находилась далеко от гарнизона. Путь несколько сокращался, если часть его пройти по неровному, бугристому и рано утром безлюдному берегу Шилки. Этой относительно короткой, занимающей меньше времени дорогой дети пользовались, чтобы не опоздать на первый урок (домой можно было и не спешить). Мама считала этот путь не безопасным и порывалась водить детей в школу, в чём Саша с Володей  категорически ей отказали. И, как она говорила, каждый раз приходилось бы о том, благополучно ли дошли до школы дети, если бы не одна из привязанностей Саши, которую мама, кстати сказать, и не одобряла вовсе.

Саша очень любил животных. Он даже как-то говорил, что хотел бы быть животноводом или дрессировщиком (что и меня не вдохновляло). В ближайшем же окружении его из животных были только собаки, которых он постоянно подкармливал, защищал от обидчиков и даже пытался лечить их травами, например. Они так подружились, что каждое у они небольшой стайкой провожали Сашу (а вместе с ним и Володю) до самой школы. И когда после этого собаки появлялись во дворе, мама прекращала своё почти дежурство у окна со словами: «Всё! Собаки уже пришли!» (или «прибежали»), что означало – дети уже в школе.

Из школы дети возвращались обычным путём – через КПП – домой не опоздаешь! Саша по пути из школы нередко задерживался в библиотеке – ему импонировало быть там своим, да и  интересно было. Во всяком случае этот путь из школы домой мама воспринимала спокойнее, чем утреннюю дорогу по почти безлюдному берегу Шилки.

Уже не помню, под влиянием ли общения с библиотекарями или книг, которые он не только переставлял, но время от времени  и заглядывал в  них, в доступной ему мере интересуясь их содержанием – только однажды он удивил меня своим интересом к технике стихосложения. И с этим вопросом обратился ко мне. Видно, на лучшего знатока не надеялся. Как могла, попыталась рассказать ему о рифме, ритме, размере стиха и, конечно, о содержании. Что касается содержания, то как пример бессмыслицы, я напомнила ему его же первую (и, кажется, единственную за наш Монгольский период) попытку рифмовать. Мы жили тогда в землянке, и этот ориентир («землянка») свидетельствует о том, что было это ещё до поступления в школу, а значит Саше меньше шести лет (поступил он в шесть с половиною). А куплет был такой:



Я потом сидел на печке

Там сожёг себе сердечко.

Я сидел там много лет

И нашёл там пистолет.



Не знаю, помнит ли об этом своём творении Саша, но я, как видите, запомнила. Я ещё помню и некоторые другие его «перлы» Сретенского периода. Они были приурочены к каким-то(неважно уже, какой значимости) событиям.

По случаю наводнения (было такое под осень 1951 или 1952 года. Может быть, Саша и Володя вспомнят густо усыпанный чисто промытой дождями картошкой гарнизонный стадион, куда потоком воды принесло весь готовый к уборке урожай картофеля из огородов, что были на ближайших от стадиона холмах:

Случилось наводнение.

Пишу я заявление,

Чтоб заявление принять

И наводнение унять.

На это заявление

Сказали в управлении:

«Уймется наводнение,

Но не от заявления.

Для этого всем нужно нам

В труде упорным быть»



А вот еще о каком-то нехорошем Вовочке Литвинове (который действительно проживал в соседнем ДОСе):

В нашем городе живёт

Вовочка Литвинов.

Ходит задом наперёд

И в пальто предлинном.

Хоть пальто и длинное,

Но беда не в этом:

С болтовнёю лживою

Ходит он по свету.



(дальше – не помню)



А стихотворение о китайских партизанах (почему вдруг о них - не помню, воевали там тогда), которое по совету учительницы он послал даже в «Пионерскую Правду» начиналось так:



В узком ущелье тропинка витая -

Много тропинок под небом Китая.

Шёл по тропинке, не глядя назад,

Мальчик-связной в партизанский отряд.

Сын Сим да Кая, сын партизана,

Юный, но смелый  враг Гоминдана.



Дальше описывались какие-то происшествия, приключения – не вспомнить. Факт тот, что из газеты пришёл ответ с замечаниями в отношении имени «Симдакай» - мол, китайские имена нельзя просто так придумывать, каждое имеет какое-то значение. В письме предлагали присылать ещё, но на хорошо знакомые темы. Саша был очень огорчён.

После этого ответа стихосложением, кажется, не занимался.



***

Немного о непозабытых мною сретенцах.

Нужно сказать, что и знакомства, и приятельские отношения – так уж складывалась наша кочевая жизнь – возникали обычно в пределах гарнизона: из сослуживцев Семёна или просто соседей.

Начавшаяся ещё в Чойбалсане наша семейная дружба с Журавлёвыми –Марией Фёдоровной ( в Чойбалсане она была Сашиной первой учительницей) и Федор Павловичем – продолжалась в Сретенске. И в дальнейшем, когда уже и служебные дороги разошлись, а позднее и воинская служба закончилась. Дружба продолжалась в переписке. С Марией Фёдоровной я переписывалась до середины семидесятых годов. Журавлевы после отставки жили в Новосибирске, а мы – в Ставрополе (что на Кавказе).

Вспоминаю один эпизод: из Нерчинска, куда на очередные сборы выезжал чуть ли не весь высший комсостав, раньше  всех возвратился комдив – Журавлёв. На своём вездеходе он приехал кратчайшим путём, а остальные офицеры – на обычных открытых грузовиках, по обычным кружным дорогам. Маленькая подробность: дело было лютой зимой, и Журавлёв разрешил офицерам в дорогу обуться в валенки с условием – переобуться в хромовые сапоги (для сборов предусматривалась парадная форма!) по прибытии. Сапоги парадные следовало припасти в «походном» чемодане. А походный чемодан чаще всего собирают жёны – так поступила и я.

Опередивший всех Журавлёв неожиданно позвонил мне по телефону:

- Ты что же это, Борисовна, на гауптвахту захотела, что ли?!

- Да чем же я так провинилась Фёдор Павлович?

- Ты почему мужу два левых сапога в чемодан положила? Представляешь, вхожу в зал, все офицеры уже на местах, и вижу твоего Семёна в последнем ряду, когда по рангу он должен сидеть в первых. Я ему: Ты чего это – в прятки играешь? Почему не на месте? А он: не могу, товарищ комдив. Борисовна два левых сапога упаковала... Да я там чуть хохотом не изошёл.

Я ахнула от неожиданности и доставленной Семёну неловкости. Оно-то благо, что хромовых сапог много. Но почему же мне попалась не пара- ума не приложу.

- Вот и смотри, Борисовна. А то будешь первой из жён на гауптвахте сидеть!

С удовольствием вспоминаю и семью Коссовичей, особенно Раису Хусаиновну Салимжанову (Коссович) – я о ней уже упоминала, и семью соседей наших – Гогуа с их прелестной дочуркой - Иринкой Игого.

Соседствовала с нами чета по фамилии Круг. Добродушная и жизнерадостная пара из Украины. Они и внешне, округлостями форм своих, соответствовали своей фамилии.

Как-то, проходя мимо весело переговаривавших между собой Кругов, спрашиваю: «О чём таком весёлом беседуете, Кружочки? – «Так отож пытаю его: яко ж тоби, чоловиче, картопельки зварыты? Чи старэнькои? Чи молодэнькои?» – поспешила ответить Ева Круг. «Та навищож мэни»  старэнькои! Вары мэни молодэнькои!»  - будто и пустяшные воспоминания, а картинка!

И летний день погожий, и дом, где мы жили, и ствол давно спиленного дерева, возле которого стояли счастливые, молодые Круги...

А вот ещё одна чета запомнившаяся своей колоритностью и наверное  особенностью жизненных понятий.

Тыловой службой – в том числе квартирно-эксплоатационной частью (КЭЧ) – ведал подполковник Ткаченко Иван Терентьевич. Это в его ведении было обеспечение офицерских семей жильём и хоть какой-то, пусть даже многократно употреблявшейся мебелью. По всем же приметам продуктивность его трудового рвения свидетельствовала о том, что из двух ведущих глаголов: «ведать» и «обеспечивать» он определённо любил первый и явно недолюбливал второй.

Служебных квартир было очень мало, и доставшаяся в них площадь была «более чем минимальной». Но ещё хуже было тем, кто вынужден был жить на съёмной квартире в частном секторе, где, кроме тесноты, есть ещё хозяйский норов прижимистый и взыскательный.

Как-то мне случилось поинтересоваться у знакомой супружеской пары, проживающей на частной квартире, хорошо ли они устроились. «Лучше не спрашивай! – услышала я в ответ, - Мы даже хозяйского кота на «Вы» называем! Туда не сядь! Там не стань! – ребёнку разбежаться негде».

Но если бы вновь прибывшим хотя бы частную квартиру было бы просто снять! Так ведь и этого нет!

И вот при таких трудностях с жильём Иван Терентьевич для себя взял квартиру в самом (по гарнизонным меркам)) элитном ДОСе. Здесь жили семьи высшего  комсостава, а это в основном полковники, которым по рангу, наверное полагалась трёхкомнатная квартира. Распределив все трёхкомнатные, Иван Терентьевич при численности его семьи в два человека (он сам и  супруга его Ксения Васильевна, взял себе на первом этаже две соседствующих двухкомнатные квартиры, легко объединив их. Так что не только четыре комнаты, но и две кухни – в распоряжении его семьи. Вторая кухня была вместо подсобной комнаты. Её и отапливать  не приходилось, даже в лютую зиму.

Бунта по этому поводу не было, но ворчать – ворчали. Не случалось мне слышать похвальные отзывы – ни о его работе, ни о нём самом, а нелестные характеристики слышались часто. Ставились ему в вину и леность, и неповоротливость в работе, и, однако, ловкую изворотливость, хитрость и даже жадность (последнему и я была случайным свидетелем). Иван Терентьевич и у начальства восторгов не вызывал.

И только Ксения Васильевна, супруга, не уступавшая ему ни в дородности, ни в важности (не знаю, доходило ли до неё народное мнение) при каждом удобном случае убеждённо говорила: «Так тут же-ж як? Ото як дэ туго, мого Ваню посылають. Вин там зразу порядок навэдэ!»

Легковых машин в хозяйстве было мало. И для служебного пользования (тем, кому, кок говорится, полагалось) подчас предназначалась одна машина на двоих. Так было и с машиной для полковника Куницкого (на свою беду интеллигентного и достойного, может быть даже гордого человека) оказавшегося «в паре» с Иваном Терентьевичем. Эта служебная машина (типа «виллиса» или «газика» – неказистая машина как правило была занята либо самим Иваном Терентьевичем, либо Ксенией Васильевной. Куницкий пользовался этой машиной очень редко, а уж супруга его и совсем никогда. Ксения же Васильевна неизменно отправлялась и в соседнее селение, где овощи и прочая снедь подешевле. Восседала в машине горделиво. Ну, как же! Достойная дама! Никто из женщин такого удобства не имеет, на легковушке не ездит. И если ей хотелось рассказать, куда и зачем и с каким результатом она ездила (а рассказывать любила), то обычно добавляла: «Мий же ж Ваня знае як мэни трудно ходиты (Ксения Васиьевна – женщина тучная) – то вин мэнэ и жалие. То сам подвезэ, то машину отпустыть».

Своим преимуществом перед «полковницей» Куницкой Ксения Васильевна гордилась особенно. И однажды, когда уже в гарнизоне было известно, что полковник Куницкий представлен к генеральскому званию, совсем расстроенная этим досадным для неё фактом вслед проходившей мимо (пока ещё полковнице) Куницкой насмешливо прокомментировала: «От, подывиться! Бачитэ? Пешая генеральша пошла!»

Однажды меня срочно вызвали к Ксении Васильевне по случаю её внезапной болезни (Ксения Васильевна даже немножко любила болеть). Прихожу. Ксения Васильевна, заметно возвышаясь крупнобугристой горой, беспомощно так  возлежит на диване, лоб покрыт мокрым полотенцем. Возле дивана на стуле - стакан воды и валериановые капли. Только вхожу в комнату, слышу жалобное: «Ой, Маря Борысивна! Та отож бачитэ як я захворила! Та як бы ж Вы ще знали, из-за чого!» - «Из-за чего же, Ксения Васильевна? – сочувственно спрашиваю я.

«Так то- за тэ мулинэ проклятэ! Я не знала, что в магазин прывэзлы мулинэ. Мий жэ ж Ваня им и транспорт дае. То и пийшла ж я ото поскорийше. Покы нэ распродалы! А там очэридь така, що и нэ пройты. Та хотила я отэ мулинэ бэз  чэргы взяты. Всё-ж мий Ваня магазину машину давав! Бачилы-б воны тэ мулинэ, як бы нэ мий Ваня! Оой! Маря Борысивна! Чулы б Вы чи бачилы як на мэнэ вся чэрга окрысылась! А одна мэнэ так облаяла, так облаяла! Так обзывала и корыла що я и мулинэ того нэ захотила и до дому лэдвэ дийшла. Ось тэпэр лэжу, чуть нэ помыраю, и встать нэ можу. Повирытэ?!»

Состояние Ксении Васильевны никаких опасений не  вселяло. Обошлось без дополнительных лекарств одними отвлекающими разговорами. Ещё при мне Ксения Васильевна успокоено сказала: «Я вже мабуть сяду...»

А недельки через две, на пути с работы домой увидела я прогуливающуюся на зедёной полянке между нашими домами Ксению Васильевну. Она позвала: «Маря Борисивна! Пидийдить до мэнэ! Я ж Вам чого разкажу!»

Ну как не подойти – подошла.

«Маря Борысивна! – доверительным голосом начала Ксения Васильевна,- Памятаетэ?  Я Вам казала про ту жинку, що мэнэ так за тэ проклятэ мулинэ в магазине облаяла. Памятаетэ? Так ось, прэдставить соби! – ейный муж та прыходэ до мого чоловика шихвоньера пытать!- и уже с торжеством, почти кричит Ксения Васильевна: - Та хиба-ж вин дасть того шихвоньера?!!»

«Не дал?» еле  сдерживая смех, спрашиваю я.

«Та побийтесь Бога! Як же-ж Вы думалы! Звычайно, нэ дав!!» - Ксения Васильевна торжествовала победу.

К новому месту службы – за неделю-другую до Нового Года – приехала молодая семья – Дынкины. Лютые морозы, свободных квартир нет. И частную никак пока не найти. И вынужден был Иван Терентьич (под напором, разумеется) поступиться («на время», как водится) частью своей квартиры. Конечно, это громко сказано, потому что поселил он их в использовавшуюся как хранилище и потому неотапливавшуюся вторую кухню. На стенах, особенно по углам заиндевевший снег, оконные стёкла покрыты толстым слоем обледенелого снега. Стужа и сырость...

Но молодые не унывали, поверили в кратковременность испытаний. Это уже со временем не сложились у них отношения с Ксенией Васильевной. Видимо молодая женщина на каком-то этапе упрекнула Ксению Васильевну  в квартирном излишестве – так, во всяком случае, говорили.

Молодая и красивая Дынкина обладала ещё и хорошим голосом. Петь любила и умела. На новогоднем вечере (балу) её все с удовольствием слушали и просили петь ещё. Она и пела, и танцевала... А вот уже на вечере, посвящённом дню Красной Армии сидела тихо, не пела и не танцевала.

Невдалеке от меня стоявшего Ивана Терентьевича спросили: «А что это Ваша соседка-квартирантка  сегодня не поёт? Вы бы попросили её – хорошо ведь поёт!» - «Та  чого вже тут просыть?! Ото-ж як прыихала, то всэ спивала, спивала. А тепэр вже так  тилькы  кашляе» – с насмешливой ухмылкой ответил довольный своим остроумием Иван Терентьич.

Эти  даже  по прошествии стольких лет вдруг вспомнившиеся эпизоды – не более чем отдельные, ярко запечатлевшиеся картинки из Сретенского периода нашей жизни. А интересны они только тем, что совсем маленькие штрихи из поведения человека так много могут поведать о нём.

У меня вот и поныне не просто добрые, а восхищенно-благодарные воспоминания  сохранилась у меня в отношении большинства из моих сослуживцев по госпиталю (в/ч 38066), искренним участием и вниманием буквально вырвавших меня из смерти, да и затем так трогательно выхаживавшим меня в период выздоровления. Невозможно не отдать должное их душевным достоинствам, их умению сочувствовать, сопереживать, но при этом ещё и деятельно участвовать.

Как сейчас, помню массивную фигуру санитарки Дуси. Ежедневно перестилая мне постель, она брала меня – слабую, беспомощную – в охапку, осторожно переносила на соседнюю пустующую кровать (в трёхместной палате я была одна – заболевание из инфекционных) и, тщательно убрав мою постель, тем же способом укладывала меня обратно. Я её как-то попыталась пожалеть. А она: «Не бойтесь, Мария Борисовна. Я на лесоповале работала – не такие тяжести таскала. Вы лучше не сдавайтесь. У Вас же трое деток...» А старшая сестра отделения Ага?! До краёв загруженная заботами отделения, она, по-моему и рабочий день свой начинала с визита в мою палату, и перед уходом – в конце рабочего дня, в отделении был, как она

Говорила, «по пути», обязательно заходила ко мне. Уже после выздоровления я узнала, что был такой период на протяжении моего лечения, когда и пятиминутки начинались с сообщения, жива я или уже нет.

Я помню добрую, миловидную (тоже из местных жителей) медсестру по имени Амалия (откуда это нетипичное для этих мест имя?), всё старавшуюся меня покормить: «Ну. может быть Вы хоть чего-то хотите? Ну, хоть что-то?»

А ещё  сохранился в памяти вид стоящей у моей постели самой пожилой из сестричек – Марии Ивановны. В строго облегающем её прямую фигуру белом халате, в косыночке с красным крестом (примерно как у сестёр милосердия Пироговских времён), она стояла с поднятым в правой руке шприцем, готовым для инъекции и, как моей затуманенной болезнью голове казалось, монотонно повторяла: «Мария Борисовна, я Вам укол должна сделать... Мария Борисовна, я Вас уколю... Не будет больно...» И точно так повторялось не раз в день и не один день. И запомнилось так, что и в сновидениях являлось.

А когда я «пошла на поправку» (как любили они говорить), мне, ещё совсем беспомощной и слабой, то несколько раз в день (!) – зависимо от дневных колебаний погоды, на носилках выносили меня в госпитальный садик – «на свежий воздух. И это делалось по их доброй (по добрейшей!) их воле.

Как же мне не помнить их добрые, простые и милые лица, их искреннее желание выручить меня из беды!

И я, правда, не с первых разов, но именно здесь, на носилках в саду стала замечать, как красива всякая былинка вокруг меня. Будто никогда прежде такой красивости я не замечала. Мне с земли, на которой стояли носилки, по особенному красивым казался и небосвод – то в ярком солнечном, то в вечернем сумеречном освещении. Каким красивым и ярким представилось всё вокруг! Как хорош мир божий! И как хорошо, что я не умерла! - на Земле всё так красиво!

Трудно найти слова, чтобы вразумительно объяснить контраст ощущений между предсмертием, которое я каким-то образом сумела или, точнее, успела ощутить и – будто вновь и нежданно обретённой жизнью. Слава Богу, мой предсмертный час не завершился смертью. Но он был. И это без преувеличений. И я уже было почти согласилась с неизбежностью. Почти! Позиции сдавала, но ... не совсем.

***

Коротко о болезни, где, однако, не только история, но и предыстория важна.

Будучи в Читинском окружном госпитале на обследовании, пока суд да дело, решено было провести курс внутривенных вливаний по поводу укрепившегося диагноза «эндогенный гиповитаминоз». А уже через точно соответствующее инкубационному периоду время я как-то по особенному тяжело заболела сывороточным гепатитом – так это называлось тогда. Выяснилось, что процедурный кабинет для инъекций в окружном госпитале использовался не только для терапевтических больных, но и больных желтухой. Так что (по подсчетам) желтуха оказалась прививочной.

На одном из ночных моих дежурств, где-то уже во второй половине ночи я почувствовала себя очень плохо, и на этом фоне особенно беспокоящей оказалась, как я подумала, крапивница: зудящие волдыри в короткое время покрыли и лицо и руки и все прочие места. Зуд донимал нестерпимо. Я бы попросила медсестру ввести внутривенно хлористый кальций (тогда ничего лучшего не было), но сестричка новенькая, неопытная, вены у меня плохие. Десятипроцентный кальций, если, неровен час, попадёт в окружающие вену ткани, вызывает тяжелейший некроз их. В общем, решила терпеть до утра, когда придут опытные сёстры.

На пятиминутке начальник госпиталя раньше, чем я начала рапорт, спросил: «Прежде всего сообщите, что с Вами произошло – Вас просто не узнать!» Моё лицо было покрыто волдырями.

Кое-как отрапортовав, а затем и получив нужную дозу хлористого кальция – это немного успокоило зуд – я ушла домой. Самочувствие ухудшалось, появилась желтуха, и утром следующего дня я была госпитализирована в изолированной палате.

Состояние, несмотря на, казалось бы, своевременно начатое лечение (лечащим был зав. отделением Рогинко), внимательное и сочувственное отношение персонала, только ухудшалось: ярче и интенсивнее становилась желтуха, прогрессировала слабость, мучил нестерпимый зуд. Все необходимые медикаменты были, недостающие  присылались из окружного госпиталя. А мне день ото дня хуже и хуже. Тут и прекоматозное состояние, а потом и коматозное. Бесконечные капельницы, инъекции, обтирания. Уход, как говорится, от всего сердца. А состояние всё хуже и хуже. Такое упрямство болезни при наличии и применении всех необходимых средств для лечения навело  Рогтнко на мысль о консультации гинеколога.

Нужно сказать, что к этому времени все ткани тела были так пропитаны железными пигментами, а тургор кожи и тонус мышц - в плачевном состоянии. Кожа и мышцы буквально свисали на костях. Я и стоять уже не могла – мышцы не держат.

Доктор Уманский –опытный гинеколог – с низкой степенью уверенности предположил наличие малого срока беременности, но от вмешательства сразу же отказался, резонно опасаясь (при таком снижении тонуса тканей) прободения.

Однако беременность, даже при лёгком течении желтухи, серьёзно отягощает состояние печени. А в моём случае (сывороточный гепатит) – катастрофе подобно.- утверждает Рогинко. Именно беременностью объясняет он неуспех своевременно начатого и полноценного лечения. И потому прерывание беременности не терпит отлагательства! (Как стало мне известно уже потом, Рогинко даже кричал Уманскому, что если он откажется от вмешательства, то моя смерть будет на его совести)

Доктор Уманский покорился. Но обычно столь  - и при его-то опытности -непродолжительная операция в моём случае длилась три часа. Страх прободения требовал большой осторожности и времени. А потому операция была особенно мучительна и для меня, и для врача.

Но в силу какой гнусной идеи он назначил  однократное введение морфия, которого даже здоровая печень не переносит без ущерба?! Меня пожалел? О токсическом влиянии морфия не знал?

Операция прошла без прободения. Но вместо ожидаемого улучшения Неописуемая дурнота, тяжелейшая рвота. Людей то вижу, то не вижу. Операция была последней моей надеждой. А тут опять и сознание путается. Возле меня Рогинко и Уманский. А мне – хуже некуда! Опять сознание путается. То я здесь, то не здесь...

Я помню какую-то бредовую ситуацию: будто я куда-то спешу, но вдруг понимаю, что что-то важное, что должно было предварить уход – не сделала!                                                А это очень важно. И нужно вернуться. А я почему-то не могу – и это очень, очень плохо... Потом я опять будто ясно понимала, что всё, что могло быть нужным для лечения, сделано, а мне почему-то совсем худо. Последнее, на что надеялась – не помогло.

А дальше – так и не знаю, было ли это рассудочно или опять в бреду – к Господу обращаюсь: Мне сейчас никак нельзя умирать. Мои мальчики ещё маленькие! Подожди, Господи! Не сейчас, Господи! И такое продолжалось подолгу. А мне было всё хуже.

И я будто бы сдалась, поняв, что ему (Богу) неизбежно необходима моя смерть. И стала соглашаться не жить. Но быть на Земле. Мне не для меня моя жизнь нужна. Я не буду быть. Пусть я буду под Землёй, пусть в могиле, пусть где скажет. Но пусть я буду чувствовать, если дети мои в беде – чтобы тенью невидимой выйти, помочь и такой же невидимкой, тихо, без протестов = вернуться под Землю.

Вот этот, мягко говоря, малоперспективный момент  я потом в своих, в процессе выздоровления, рассуждениях я квалифицировала как предсмертие.

Прочно вошедшее в память, оно невыгодно контрастировало с окружающим миром, что представился мне с позиции носилок на зелёной лужайке госпитального садика. А потому и травка зелёная, и небо голубое, и солнышко ясное были для меня так прекрасны, как никогда прежде. Я тогда еще не могла знать слова песни ,

«Как прекрасен этот мир, посмотри!

Как прекрасен этот мир!»



Но  чувствовала именно так...

Я и передать не могу, как радовалась тому, что не умерла., и этот прекрасный мир мне доступен. И теперь уже скоро я буду дома, в кругу своих любимых...То есть уже можно было мечтать...

Но тогда...

Вслед за прочувствованным «предсмертием» я, по-видимому, впала в глубокое  беспамятство, потому что ничегошеньки вспомнить не могла до самого того времени – по-видимому, следующего утра – когда я увидела сначала белый потолок палаты (не сразу поняв, что это такое), а затем и Агу и Марию Ивановну, хлопотавших возле капельницы у моей постели. И с этого момента началось моё медленное выздоровление. А ключом к моему спасению была, конечно, консультация, предложенная Рогинко. Честь ему и хвала! Как ни досадно было, как ни вредно было введение морфия, но когда под влиянием интенсивной терапии сняли и его влияние, устраненный токсикоз беременности позволил пострадавшей печени постепенно справиться с недугом. Так что и доктору Уманскому (бывают оплошности, что поделаешь!) спасибо за спасение. Я ему и говорила тогда «спасибо!». А он мне: «Вы уж, пожалуйста, извините – операция была очень болезненной и трудной.» Каялся человек!

Когда всё уже прошло, а я уже приступила к работе, мне очень любопытно было прочесть свою «историю болезни», но Рогинко категорически отказал мне. Больше того! Он запер её в сейф, и я с ней так и не ознакомилась. Кое что, таясь от Рогинко, рассказала мне Ага – и в том числе о пятиминутках, где я оказалась главной заботой: был период, когда моё выздоровление было под большим сомнением.

А я и теперь не представляю, почему нельзя было показать историю болезни уже выздоравливающему человеку, тем более – коллеге.

Рассказывая о Сретенском периоде и об этой пережитой мною болезни, я с такой приятностью и благодарностью вспоминаю о добрых, отзывчивых людях – в основном сослуживцы мужа и их семьи, старавшиеся в силу своих возможностей поспособствовать моему выздоровлению. И когда мой лечащий врач  Рогинко безапелляционно заявил, что и знать ничего не хочет о трудностях, но чтобы у меня для лечения были и свежие овощи и фрукты, то многие из тех, кто выезжал в отпуск (как обычно - в тёплые края) присылали нам посылки с яблоками, а возвращавшиеся привозили не только яблоки, но и помидоры. А однажды даже дыню – невидаль в этих краях. И это не только помогало выздоровлению, но и целебно согревало добротою отношения. К моему счастью, именно в трудных ситуациях на моём пути встречалось немало добрых людей. И эта доброта в такие моменты по-особенному чувствуется и в благодарной памяти сохраняется, побуждая и тебя  к доброму поступку, к справедливому заступничеству, бескорыстной помощи.

 Ещё одна маленькая но до сих пор трогательная – в воспоминаниях – подробность.

 Мимо госпиталя (как раз со стороны моей палаты) по пути в столовую ежедневно (и не раз в день) строевым шагом и громкой песней проходили одно за другим солдатские подразделения. И между прочим, каждое со своим репертуаром. Кому случалось вблизи слышать это сочетание звуков чеканных шагов большого подразделения со звучанием многоголосой солдатской песни, тот вряд ли не прочувствовал оглушительность их, но скорее всего воспринял их с пониманием, а то и с умилением. Строевая песня – понятный и наверное уставом предусмотренный ритуал, обычная, полагающаяся, законная ситуация. Вот и в госпитале учитывали именно это. Но каково переносить это по нескольку раз в течение каждого дня тяжело больному человеку! – трудно себе представить.

С момента поступления в стационар – на фоне быстро прогрессировавшего заболевания и до самых кульминационных дней его я, по-видимому больше находясь в полусознательном, чем в сознательном состоянии, ни разу не жаловалась (то ли оттого, что не осознавала, то ли оттого, что считала это неустранимым) на такое отягчающее обстоятельство. Но уже с первых дней, когда я пришла в себя и начала постепенно выздоравливать – эти моменты прохождения поющих солдатских подразделений были так мучительны, что еще только заслышав их приближение, я вынуждена была как-то собираться с силами, мобилизоваться, чтобы пережить этот тяжёлый, довольно продолжительный и, как я понимала, неизбежный момент.

И только на какой-то энный день – именно в момент прохождения этих колонн – навестившему меня мужу я, среди прочего, сказала о том, как мучительны эти моменты и как жаль, что это неустранимо.

Каково же было моё удивление, когда на следующее же утро, где-то на подходе к госпиталю солдатская песня была прервана громкой командой «Отставить песню!», и только по удалении от госпиталя стука чеканных шагов прозвучало «Запевай!» - и песня возобновилась.

А это уже вполне терпимо! Я испытала такое облегчение от этих сюрпризом доставшихся безпесенных минут! И моя предварительная «мобилизация» оказалась ненужной.

Потом я узнала, это по немедленному (в день обращения) распоряжению комдива Фёдора Павловича Журавлёва. Следовало с этого дня и впредь проходить вблизи от госпиталя без песен.

Каким это было наслаждением для меня – не передать. Тем более, что это было очень справедливое решение по отношению к любому лечебному учреждению, где могут быть и тяжело больные. И тем не менее, в немедленности самого приказа было и дружественное отношение ко мне лично и к моей семье – семейство Журавлёвых всегда было нам очень приятным и дружественным.

***

Как  ни храбрилась, как ни бодрилась, но и в период проживания в Монголии, а затем в Сретенске я - хотя и работала – здоровой себя не чувствовала, и относила это на счет пережитых треволнений, перегрузок и лишений в военное время. Надеялась на помощь времени. Но с тех пор лет уже прошло немало, и условия жизни – даже в отдаленных гарнизонах – не сравнить с военным временем. Да и на окружавших меня людей ни климатические особенности, ни связанные с ними ограничения в потреблении свежих овощей, отсутствие фруктов и прочие неудобства так демонстративно не сказывались.  Вот и считали местные медицинские светила, что гиповитаминоз в моём случае имеет эндогенную природу. Не усваиваются вводимые – даже в инъекциях – витамины. Говорили: хорошо бы жить там, где и солнышка больше, и овощей да фруктов – вволю. Но об этом можно было только мечтать...

Служба в Забайкальском военном округе – во всяком случае в те времена, была  как правило безразмерно продолжительной. Не зря и сама аббревиатура ЗабВО расшифровывалась остроумами как «Забудь Вернуться Обратно». И особенно это касалось офицеров из еврейской среды – легендарная борьба с фантастическим антисемитизмом дозволяла многое.

Помню, как одна пожилая пациентка, мать военнослужащего, выздоравливавшая после инсульта, с трудом выговаривая слова, сказала: «Эт-т-то н-н-не Ч-ч-чит-та! Эт-то – ч-чита оседлости!»

Вот так сказала она – доверительно и негромко.

В конце 40х годов, проживая в Монголии, мы на себе лично антисемитизма как бы и не испытывали. Но и тогда советские газеты – и со временем всё злее – и громче кричали.

О космополитизме вообще и о безродных космополитах – в частности. Слова-то новые, послевоенные, а космополиты были почему-то все с еврейскими фамилиями. В Днепропетровске (сентябрь 1949 г.) на первом же общеинститутском собрании я была свидетелем неприкрытого и яростного антисемитизма, кричавшего о себе громогласно, многоголосо, бесстыдно и примитивно.

Первая половина  50-х годов была временем упоительного, оголтелого (под чутким руководством незабываемой ВКПб-КПСС и её рулевого) государственного  антисемитизма, а кульминацией было сфабрикованное «дело врачей», взбудоражившее и возмутившее весь мир. Мы уже (по новому месту службы Семена) проживали в Белоруссии. Смерть Сталина и последовавшие разоблачения заметно уменьшили накал антисемитизма. Но и потом - как же без него, такого удобного громоотвода – не знает Русь, которую аршином не измерить, которую и разум не поймёт.

Но вернёмся в Сретенское время.

В ту пору не блистали здоровьем мои мальчики – то бронхит, то бронхоаденит, то тонзиллит.

Когда мне понадобилось везти Сашу в Читинский госпиталь для тонзилэктомии, то Рогинко, продолжавший оставаться моим лечащим врачом и находивший, что восстановительный период после гепатита идёт как-то медленно, порекомендовал  воспользоваться пребыванием в госпитале с сыном и провести за это время обстоятельное исследование. Это представлялось несложным, там более потому, что ЛОР отделение, куда направляется Саша, и терапевтическое, где буду я, близко соседствуют в одном помещении. Так что Саша моего внимания не лишался. И, с одобрения семейного совета мы с Сашей отправились в Читу. Выехали ранним утром, чтобы успеть к вечеру поступить в госпиталь. Дорога – как обычно. Машина, преодолев Шилку на плашкоуте – до станции Карымская, а там ближайшим скорым – до Читы.

В купе мы ехали только вдвоём, обе нижние полки – наши. Верхние – свободны. Саша очень настаивал на том, что с верхней полки ему будет удобно лёжа смотреть в окно. Я разрешила – уже не маленький. Какое-то время Саша комментировал всё, что видел за окном, а потом притих. Из дома мы выехали рано, и Саша недоспал – то ли поэтому, то ли под убаюкивающе-размеренный стук колёс – Саша уснул. И во сне, как-то перевернувшись, на моих глазах стал падать. Я умышленно  употребляю выражение «стал падать», поскольку за это короткое время пока он пролетал от верхней полки до устланного ковровой дорожкой пола, он успел спросить: «Мама, ты куда?» Ему, летящему вниз, показалось, что это я возношусь вверх. Хорошо, что до этого я – как чувствовала – опустила вниз чреватый углами купейный столик. Обошлось без ушибов. А Сашино «Мама, ты куда?» ещё долго смешило нас в пути.

                ***

Главной целью нашей поездки была, конечно, тонзилэктомия, Моё обследование – просто попутное мероприятие и не больше.

Поступая в госпиталь, я вначале оформила Сашу, проводила его в ЛОР-отделение, где его определили в трёхместную палату,  познакомилась с дежурной сестрой (время было вечернее) и с соседями по палате. В отделении, кроме Саши, детей не было, и соседями оказались двое взрослых – офицеров. Они приветливо встретили Сашу, и поскольку видимо только что закончили партию в шахматы, спросили Сашу, не играет ли он в шахматы. Это было очень кстати, так как  отвлекло его от тревожного настроения в связи с новизной положения.

Пообещав Саше зайти к нему ещё раз перед сном, я отправилась оформлять себя в терапевтическое отделение. Так началось наше одновременное, но не совместное пребывание в госпитале. С Сашей вместе меня бы не приняли – не положено при его возрасте.

Утром следующего дня после обхода я уже поговорила с Сашиным врачом. Доктор Патик, он же – начальник отделения, обещал мне после  предварительных исследований в ближайший операционный день прооперировать и Сашу. Посоветовал строго предупредить Сашу: «Чтобы без шалостей!», а то он уже с шахматной доской по палатам ходит – во время обхода не был на месте.

Виделись мы с Сашей по несколько раз в день – до обхода, после обеда и перед сном – обязательно! Изредка и Саша приходил ко мне – Патик этого не одобрял.

Но так случилось, что именно на операционный день в ЛОР-отделении мне была назначена рентгеноскопия желудка. Это очень напрягало, поскольку согласовать время было практически невозможно. Я нервничала сама и, похоже, до предела напрягала других.

Ничего не добившись, под экраном стояла, думая только о том, чтобы поскорее оказаться в ЛОР-отделении и, понятно, очень нервничала. А тут, как на грех, рентгенолог решил призвать еще и другого врача. И о каких-то атипичных складках слизистой толкуют, не торопясь. Я и не думала, что это меня касается. О недостатках своего желудка – нулевая кислотность –я знала ещё в Каменск-Уральской больницы, и ничем, кроме сниженного аппетита, это не проявлялось. И как только стало возможно, я помчалась в ЛОР-отделение. Сашу только привели после операции и уложили в постель. Он предупреждён и знает, что ему ни в коем разе нельзя разговаривать из-за угрозы кровотечения. Но всем видом своим  он показывает, что хочет что-то непременно и неотложно сказать. Я ему повторяю о запрете, но он, еле разжимая губы, коротко (и видели бы вы выражение его глаз при этом!) сообщает мне: «Патик меня ударил!» И в это время к меня за спиной я слышу голос быстро вошедшего Патика: «Но у меня не было другого выхода! Он вёл себя очень беспокойно, а мне уже, проведя анестезию, нужен был один миг, чтобы произвести удаление. Не могу же я это сделать, если он болтает головой! Вот и шлёпнул его по щеке. А пока он оторопел от неожиданности и возмущения остановился, я в этот момент и завершил. Вот, теперь объясняться пришёл.. И уже обращаясь к Саше: «Но ты сейчас ничего не говори – нельзя!» Саша поджал губы – обижен. А Патик: «Тебе скоро мороженое принесут – я уже послал за ним. Глотать маленькими кусочками!» - и так же внезапно, как появился, ушёл.

Пощёчину, какой бы лёгкой она ни была – вариантом анестезии не назовёшь. И я понимаю возмущение Саши. Как понимаю и обстоятельства, вынудившие Патика на такой жест. И мне до боли жаль вынужденного молчать Сашу. И чтобы как-то нейтрализовать его негодование, пытаюсь объяснить ему, как важен был тогда эффект неожиданности – мол, доктор не хотел его обидеть, унизить. Ему тогда необходим был хотя бы миг неподвижности пациента...

В общем, плохое настроение, обиду Саши нелегко было успокоить. Со временем помогло и мороженое.

До самого утра я не отходила от Саши, боясь осложнения кровотечением. Но всё обошлось. Саша понемногу успокоился, повеселел. И я даже подсказывала Саше. чтобы он поблагодарил Патика, который фактически не просто объяснил ему причину поступка, но тем самым как бы извинился, оправдался. Саша не обещал, но и категорического протеста не выразил.

***

Ко времени утреннего обхода я уже была на своём месте - в терапевтическом отделении. И только когда доктор Горячев (начальник отделения) сказал, что по результатам рентгеноскопии желудка мне надлежит сделать ещё и гастроскопию (грубейшая по возможностям  того времени процедура), я вспомнила об «атипичных складках» слизистой желудка, обсуждавшихся рентгенологами вчера. В день тонзилэктомии меня занимал только Саша, и я думала только о благополучном  исходе его операции, боялась осложнений...

«Предполагается рак?» - несогласно спросила я., на что доктор промолчал. – Но я в себе такого изъяна не чувствую! - то ли инстинктивно, то ли осознанно, защищаясь, запротестовала я.

А что я могу сказать, если рентгенологи утверждают это? – топорно и сухо ответил Горячев и ушёл из палаты.

...Как ни отвергал мой разум их «рентгеноложеские» предположения, сомнение, тревога в душе уже посеяны, и не думать об этом я уже не могла. Мысленно протестовала, отрицала, а подспудная тревога оставалась. Разве не может быть период бессимптомного течения? Может. Бывает.

Искала аргументы для отрицания этого рокового – в те годы – заболевания. Но был только один и определённо зыбкий: если Господу Богу удобно было сохранить мне жизнь при той, с таким трудом пережитой желтухе, то не может же он наслать на меня эту, совсем бесперспективную по тем временам болезнь!

Оперативное лечение – резекция желудка. Какая же я после этого защита своим детям?! – я буду только обузой для семьи, как бы добры они ни были... А если не оперироваться, то какой смысл в гастроскопии? Откажусь! Пока чувствую себя удовлетворительно, нужно во что бы то ни стало успокоиться, собраться с мыслями, обстоятельно обдумать, что я могу заблаговременно сделать полезного для детей, для семьи. Хотя бы на первое время после меня. А ничего в голову не приходит. Тоска противная и возмутительная. Но если успокоиться и всё обдумать...

А в ЛОР-отделении меня ждёт Саша. И не с такими же мыслями приходить к нему. И не пойти нельзя.

И мне, по-моему, удаётся – прихожу как ни в чём не бывало.

И Саша уже освоился в палате, и доктор Патик его уже сегодня смотрел и режим немножко расширил – уже не постельный, а полупостельный, чему Саша был рад. Спросила Сашу, поблагодарил ли он доктора «Нет» - покачал головой Саша. – «Почему же?» - «А он был не в духе» - «Вот и исправил бы ему настроение» - «Я так не думал» - «А при следующей встрече скажешь?» - «Попытаюсь» - неуверенно согласился Саша.

А вообще-то трудный выдался день. Решила на обходе сказать, что от гастроскопии отказываюсь. После обеда, как обычно, была у Саши. Он рассказал, что Патик еще раз приходил в палату. «Опять не в духе?» – «В духе» -говорит Саша. «И что?» - «Сказал» - говорит Саша. «И что же Патик?» - поинтересовался я. «Сразу стал не в духе.»

В общем, с Сашей всё налаживается, ждём дня выписки.

Однако моего душевного равновесия хватало только на время визитов к Саше – я старалась не выдать себя, быть спокойной, обычной – как всегда. Не загружать же ребёнка такими печалями – да ещё досрочно.

Занятая вдруг навалившейся бедой, я и в палате, где знали и о Саше, и о предполагаемом диагнозе, общаться перестала, не участвовала ни в каких разговорах. Пропал сон и аппетит. А прошедшей бессонной ночью плакала украдкой, укрывшись с головой одеялом.

За  эти пару дней я то пыталась мысленно обнадёжить себя версией о том, что эти злополучные атипичные складки ни что иное как временный результат спазма – я ведь очень нервничала, находясь под экраном как раз в день (а может быть и час) Сашиной операции, - то склонялась к мысли, что, к сожалению, рентгенологи правы  в своей трактовке – ведь в консультации участвовали двое врачей – не один.

Беспокойство, растерянность мешали думать, что-то предпринимать. Я искала и не видела возможности хотя бы немного успокоиться.

На втором после предложения гастроскопии обходе врач спросил меня только о гастроскопии. На мой отказ от неё ответил: «Ну, как хотите» и перешел к другой пациентке...

Одна из женщин в палате вдруг, обращаясь к нему, громко сказала: «Доктор! Вы поговорите с ней – она ничего не ест, не спит, проплакала ночь»... И доктор Горячев вернулся ко мне, даже присел на минутку, и чуть помолчав, спросил: А чего Вы плачете? А Вы не плачьте.». И ещё посидел немного.

Не знаю, почему, но у меня не нашлось ни слова для поддержания разговора. Будто замок на рот повешен. Но чувствую, что как в спасении нуждаюсь в успокоении. И я вдруг, уже в спину выходившему из палаты Горячеву говорю: «Пожалуйста, прошу консультацию психоневролога или хотя бы невропатолога. И ещё доктора Петрова (начальника второго терапевтического отделения, по рангу и по чину равного Горячеву). Горячев остановился. Помолчал... и вышел. Я подумала, что попусту просила.

А примерно через час меня пригласили к доктору Петрову – в его кабинет. Он предложил сесть, сказал, что знает, что я врач, и предложил подробно рассказать, что меня беспокоит.

Не знаю, чем объяснить, что у меня совершенно не получался разговор с начальником своего отделения Горячевым, а тут (я и врача-то вижу впервые,  и назвала его только потому, что слышала о нём. Я стала рассказывать, начиная с обстоятельств  в день рентгеноскопии. Он внимательно выслушал, взял со стола мою историю болезни, сказал, что внимательно ознакомился с нею. Он не отрицал правомерности  предположений рентгенологов, не отрицал и мою версию, т.е. что рентгеноскопическая картина может быть обусловлена спазмом. Положительным и обнадёживающим фактором считал отсутствие субъективных симптомов. Он говорил, и я принимала участие в разговоре – уделил мне довольно много времени. И при тех же фактах, что и до визита к Петрову, я постепенно успокаивалась. Он считал, что рентгеновское исследование необходимо повторить, но не сейчас же – чуть поуспокоившись.

Мы еще не закончили разговор, когда вошла медсестра и сказала, что начмед госпиталя просит мою историю, потому что к нему обратился мой муж – он сейчас в кабинете начмеда!

Для меня это было невероятной неожиданностью ведь только накануне вечером он звонил по междугородному телефону – мы условились, что дня через три, когда выпишут из ЛОР-отделения Сашу, Семён встретит нас на станции Карымская с машиной. Только под конец разговора на вопрос обо мне я сказала о предполагаемом диагнозе и гастроскопии. И чтобы не расплакаться в трубку, прервала разговор, услышав только его изумлённое «Что-о-о?!».

Как он мог на следующее утро появиться в Чите? Оказалось, что он тотчас после нашего разговора обратился к Журавлёву, объяснил причину, получил разрешение на отъезд-отсутствие в части и сразу же выехал. А по приезде, прежде чем встретиться со мной, обратился к начмеду госпиталя (об этом я узнала позднее). Мне предстояла  еще консультация невропатолога, но ввиду отсутствия истории болезни (её унесли к начмеду) консультация немного откладывалась Позднее она состоялась, но к этому времени, после разговора с доктором Петровым, я уже не очень в ней нуждалась.

Подробностей беседы у начмеда окружного госпиталя я не знаю, но результатом был запрос на обследование в Центральном военном госпитале им. Бурденко в Москве.

А в Сретенск мы возвращались втроём. По приезде все вернулись на свои места: Саша догуливал летние каникулы, я продолжала свою работу в госпитале, а Галембо-старший – свою службу врача.

***

Не сразу пришёл вызов из Центрального военного госпиталя. Но и ждала я его относительно спокойно. Что будет – то будет. А по получении вызова и поездка моя в Москву прошла без приключений. До станции Карымской (при посредстве плашкоута) – на машине. От Карымской до Читы – поездом. От Читы до Москвы  - самолётом. А там уже на такси до самого госпиталя, что расположен, как мнне сказали, в районе Лефортово.

За декаду с небольшим я прошла все предписанные мне исследования и консультации. Убедилась в самом важном для меня – никаких атипичных складок и в помине нет и, как говорят - не было. Среди некоторых обнаруженных при исследованиях отклонений был несколько повышенный основной обмен, а потому  к консультации был привлечён и профессор Шеришевский – всесоюзное светило в эндокринологии, учебник которого по этому предмету был самым популярным в медицинских вузах страны (в том  числе и в Днепропетровском, где училась и я). Консультация была предельно короткой и хорошо запомнилась мне. Просмотрев результаты исследований, поглядел на меня пристально и изрёк: «А глаза блестят, как у волка! – Мой пациент!»

Тут же предписал мне курс лечения модными тогда при некоторых нарушениях функции щитовидки пилюлями Шеришевского, сочетавшими в себе предложенные им же многие ингредиенты (впоследствии их вполне положительное действие я испытала на себе).

За время пребывания в госпитале нельзя было не заметить, как прекрасно вышколен там младший и средний медперсонал, и как редки, кратковременны и малоречивы визиты лечащих врачей к их рядовым пациентам. Не думаю, что к высокопоставленным чинам отношение такое же. Врачебный персонал очень занят своим карьерным ростом, своими диссертациями, и заметно больший интерес проявляет к своим тематическим больным.

Питание в этом госпитале – по тем временам – сродни санаторному. В соответствии с предписанной диетой можно выбрать и заказать себе на завтра желаемые блюда. И выбор был неплохой.

Большую часть территории госпиталя занимает большой и хорошо ухоженный сад с прогулочными дорожками и оборудованными местами отдыха. В общем, условия пребывания неплохие. Но уезжала я оттуда с удовольствием и в хорошем настроении, с соответствующими полезными наставлениями. И я по дому соскучилась. И дома мне были рады, И на работу – тоже соскучившись – вышла с удовольствием.

***

А вскоре – в связи со служебным переводом мужа в Белорусский военный округ – мы с сожалением расставаясь с друзьями, с удовольствием расстались с Забайкальем...

Ох, и сложны были сборы в столь далёкий путь – чуть ли не через всю страну, да еще и с пересадками! Что отправить багажом? Что брать с собой? Суета сует...

Уже в полуразрушенном уюте квартиры мы устроили прощальный вечер для близких друзей, а на следующий день, доупаковав ещё не уложенный багаж, заблаговременно отвезли его на станцию на станцию Карымскую для последующей отправки большой скоростью. Дома оставили только вещи в дорогу – тоже почти в полном сборе, Оставалось нам только ночь переночевать – вот только на чём? Постелей нет, а утром - в путь!

Для временного пользования  медсанчасть любезно предоставила нам шесть спальных мешков – на каждого члена семьи по мешку.

К концу дня все взрослые уработались, как говорится – до упаду. Детям полегче, но и им приходит время лечь поспать, И Володя, и Саша – с удовольствием, необычно же! – забрались в спальные мешки и, немного пошалив, уснули. Маленький Юра никак не соглашался спать в мешке. А больше негде! И не говорит, почему – и не ложится. Уже и отец, изможденный всеми этими багажными заботами, улёгся в мешок и заснул. А мы с мамой всё уговариваем несогласного Юру.

В какой то момент я уже обессилено объясняю ему: «Вот посмотри, и Володя, и Саша  спокойно спать. Там удобно! И мы с бабушкой устали – нам тоже хочется отдохнуть, Ты хоть скажи, почему ты не хочешь залезть в такой удобный мешок?

И то, что мы услышали, никогда бы нам самим не придумать: «Вы меня, маленького, в этом большом мешке забудете». Кому бы ещё в голову пришло такое!



               И снова в путь!               



На следующее утро, благополучно доставленные санитарной Сашиной (на легковой нашей семье не уместиться) на станцию Карымская, мы не без волнения погрузились в скорый поезд «Владивосток-Москва». Согласно билетам, заняли положенные шесть мест, заполнив при этом не только одно купе полностью, но т две нижние полки соседнего купе.

Взрослые, чуть передохнув, занялись размещением вещей, постелей и прочими приготовлениями, а дети, как только поезд тронулся, - заоконными видами. Это было их основным занятиями на всём пути. Дорога дальняя, места красивые – есть на что посмотреть!

Нашим размещением в вагоне мы всю дорогу были довольны, так как верхние полки нашего второго купе до самой Москвы никто не занимал.

В первый день пути все пассажиры больше заняты своим устройством в купе. Да и передышка после вокзальных треволнений бывает не лишней. А потому поначалу коридор  вагона почти пустой, и наши мальчики не преминули воспользоваться его простором и даже успели завести кой-какое знакомство, И на следующий день в какой-то момент Юра представил мне своего, как он сказал, «знакомого дядю». А этим дядей оказался ни кто иной как тот самый доктор Петров – начальник второго терапевтического отделения окружного госпиталя, который вывел меня (спасибо ему!) из состояния депрессии. Он с супругой в нашем вагоне – через купе от нас – переезжают в Москву  в связи с его повышением по службе. Юра уже успел и какие-то стихи рассказать, и песенку «Раз студёною зимой шёл медведь к себе домой...» спеть. И супружеская пара хвалила его и за слух музыкальный, и за чувство ритма, и вообще тоже. А в Москве мы с ними расстались как с приятными попутчиками – это была их конечная остановка. Нам же предстоял переезд на Московский вокзал и новое направление пути – Минск.

И дорога до Москвы, и дорога до Минска  были вполне благополучны – без каких-либо препятствий или неприятных приключений. Но устали мы, особенно взрослые, хорошенько. Дети оказались неутомимее, но к концу пути они пресытились понравившейся им дорогой, и Володя сказал, что он хотел бы «быть уже где-то в доме».

А вот вспомнился такой эпизод, Не помню точно, на каком участке пути – то ли на подъезде к Москве, то ли на пути к Минску, отец купил на остановке тёплую утку. Вкусовые доблести её пришлись по душе всему дружному семейству. Вкусная была снедь – ничего не скажешь. Забавными комментариями завершил трапезу четырехлетний Юра: «Утка вкусная. Только жалко, что её зарезали».

Тоже – в своём роде – философия жизни.



Мы едем, едем, едем.

Ещё свежи в памяти недавние смешные эпизоды из Сретенского предотъездного периода. Юре – три, четвёртый годочек. Однажды, почти безрезультатно уговаривая Юру поесть, я устало взмолилась: «Пожалел бы ты свою старенькую маму!» (Мне тогда было 31-32 года), на что Юрец, с трудом выговаривая переполненным ртом, возразил: «А у меня мама не старенькая. У меня мама новенькая». Неожиданность сравнения  позабавила, но была вполне объяснима. У малышей ближайшим антонимом слова «старое» было слово «новое». Игрушка старая – игрушка новая. Возрастных сравнений они еще не касались.

А вот ещё из подобной ситуации, в коей я определенно потерпела поражение: уговаривая Юру поесть, хочу заинтересовать его, так сказать, «перспективой роста»:

- Юрочка! Ты вырасти хочешь?

= Угу... – с трудом, не проглотив пищу  - отвечает малыш.

- А знаешь, отчего и как человек растёт? – Юра слушает.

- Человек состоит из маленьких клеточек, - мудро сообщаю я, -И когда он ест, то каждая клеточка увеличивается, их становится  с каждым разом всё больше и больше, и человек растёт, растёт...

Какое-то время ребёнок смотрел на меня выпученными глазами над раздувшимися от непроглоченной пищи щеками – и вдруг спросил:

- А вы с папой уже выросли?

_ Конечно» - с непонятной гордостью отвечаю я.

- Так зачем тогда вы кушаете? – огорошил меня вопросом сын.

(«Ещё не кормил меня» - кольнуло в душе на миг, - В логике не откажешь (но не мне)

- А нам хочется ещё подрасти – беспомощно защищалась я…




Продолжение на   http://www.proza.ru/2014/01/05/1681