Сергей ПРОКОПЬЕВ
ИРЭН
из книги "Монологи от сердца"
Может, и вправду какой-нибудь Дитрих живёт в Германии, сын мой. Если так, ему уже пятьдесят три года. Дмитрием навряд ли назвала, побоялась, скорей всего…
Долго мечтал увидеть Ирэн. Знал, что никак невозможно. Да и где её искать? Где? В ГДР? ФРГ? Но мечтал, как мальчишка. Хотел обнимать её, целовать, слушать ночной шёпот, в котором понимал только «майн либер» и ничего больше. Свои дети уже, а случалось, жена спит, а я смотрю в темноту и вспоминаю наши с Ирэн три с небольшим месяца.
В те годы попробуй сунуться в серый дом «пустите в Германию, поискать знакомую», могли и законопатить. Думать бесполезно. И работал на режимном предприятии.
По телевидению есть передача «Ищу человека», но туда мешками письма с просьбами «найдите» приходят. И соваться не стоит. Я и фамилию не знаю. Если жива Ирэн, под восемьдесят. Бабушка.
Тая, как поженись, перебирала мои фотографии, наткнулась на Ирэн и заревновала. Чуть не порвала. Первый раз тогда повздорили… Будто я мог к ней убежать или она ко мне приехать…
Стояли мы в Чехии, городок Клаштырец, это Судеты. Нас, офицеров. по местным жителям расквартировали. Меня направили к чешке. Лет тридцать пять женщине, две дочери, одной пятнадцатый год. Что греха таить, с первой ночи собрались мы в одну постель. Экономия, так сказать, на простынях.
Недели две экономили. Но как-то вечером с лейтенантом Плиевым, осетином, прогуливаемся. Тепло. Хорошо. Молодые, конечно. Мне двадцать один год. Городок чистенький. Дома один к одному аккуратные. Идём, по сторонам глазами стреляем. Возле одноэтажного дома на лавочке сидят женщина, девушка и дед седой. Он вдруг: «Здравствуйте, ребята». С акцентом, но чётко. Мы остановились: «Здравствуйте». Дед ещё в Первую империалистическую воевал, попал в плен к русским. «Мой дочка Марта – показывает на женщину, на девушку – мой внучка Фрида». Мы откозырялись, представились. Фрида залопотала по-немецки. Дед переводит: «У Фриды подружка Ирэн».
Подружка – всегда хорошо. Фрида через дорогу прыснула, возвращается с Ирэн.
Крупная девушка, волосы до плеч, улыбается. И ничегошеньки по-русски не понимает. Руку протянула, кожа ладоней нежная-нежная… «О-о-о, офицер!» – на погоны показывает.
Мать Ирэн встретила меня радушно. Через пару дней я от чешки переехал к ним. Неофициально. В части числился по адресу чешки. Командиру сказал, где искать по тревоге. Грешен, днём несколько раз заскакивал к чешке по мужицкому делу. Она мне: «Гумм, гумм». Презервативы нам в магазине на сдачу давали.
Немцев в Судетах притесняли и выселяли в Германию. Судетская область отходила к чехам. На квартире Ирэн я повесил объявление: «Квартира занята лейтенантом Раскатовым». Не велик чин, но мать Ирэн похвалила: «Гут!»
Жили с Ирэн как муж с женой. Война окончилась, надоело бояться, раздеваемся, спать ложимся, пистолет рядом с кроватью кладу.
Ирэн семнадцать лет было. Светлые волосы, зелёные глаза. Как-то лежим. «Ты, – говорю, – как кошка». Она не понимает. «Мяу ты», – поясняю. Хохочет. «А ты – показывает, – медведь».
Так и объяснялись: она по-русски ни ферштейн, и я по языкам аховый специалист – немецкому только в пятом классе учился, ни в шестом, ни в седьмом не было преподавателя в нашем селе. За войну кой-чего нахватался. Разговаривали с Ирэн на пальцах. Откуда-то принесла книжку в мягком переплёте о русско-японской войне, в ней картинки и карта. Омск нашёл, показываю: я отсюда. Она головой машет: «Найн Сибир! Найн» В картинку пальцем тычет. Сибирь иллюстрировалась остяками в шапках островерхих. «Найн!» Показывает пальцами, мол, у тебя глаза большие, не то, что у этих. И гладит меня по щекам… Ты вон красивый, дескать.
Показываю по картинкам: у нас в Омске пшеница растёт, картошка, лук… Не верит. Смеётся, аж заливается, руками машет: обманываешь!
Я по молодости мастак был рожи корчить. В школе веселил народ, на фронте тоже ловко изображал сослуживцев. На «обманываешь» Ирэн напустил на себя строгую морду: как это я обманываю? Она хохочет, по кровати катается.
Не знаю, где был её отец, про брата мать Ирэн говорила, что в Африке погиб. Может, сглаживала – на самом деле воевал на восточном фронте, и наши убили.
Один раз сижу на политзанятиях, вдруг так захотел увидеть Ирэн. В перерыве отпросился, не помню, что наплёл. На велосипед и к ней. Лечу, как пацан… В конце сентября 44-го в Польше меня из батареи отправили в штаб фронта, там курсы младших лейтенантов организовали. Комбат вызвал и отправил. На вступительном экзамене спросили фамилию, образование – у меня семь классов. Майор говорит: «Пиши “Разведка – глаза и уши армии”». Я написал, тире поставил. Он посмотрел и принял. Весь экзамен. Была рота зенитчиков и полевиков – полевая артиллерия. Матчасть, стрельба, тактика боя. Готовили из нас командиров взводов. Четыре месяца учились, а в начале сорок пятого мы уже младшие лейтенанты. Хулиганили, конечно. Хоть и близко конец войне, да ещё надо выжить. А пока не теряйся. Стишки были: «Ком, паненка, шляфен (спать, значит). Дам тебе часы! Шицке една война, скидавай трусы!» Ветер в голове играл. Иду как-то в сторону штаба, глядь – детский самокат лежит. Добротный, прочный. Взял и давай кататься. Интересно, не доводилось раньше. Здоровый дядя, а как пионер… Майор остановил: «У тебя на плечах погоны офицера». Не ругал, но устыдил. Велосипед не самокат, все на них ездили. Удобно. И местные жители, и мы – офицеры. Но я к Ирэн разогнался, как пацан, так соскучился по ней. Лечу, день сухой, осенний, небо затянуто, ветер в ушах свистит, ноги со всей силы работают. Забежал по лестнице, Ирэн нет дома. Где? Их улица обрывалась косогором, по нему спуск, а внизу длинное большое строение, типа склада, и в нём молотили хлеб. Чех на работу привлекал немцев. Прилетел туда, женщины у входа меня увидели, крикнули Ирэн, она вышла. В комбинезоне. Сорвалась ко мне… И так мне сладко в груди сделалось. Такой восторг, праздник… Подбежала, прижалась, что-то говорит-говорит по-своему… Кожа, волосы родным пахнут. Никогда потом в жизни ничего подобного не было. Взял бы на руки, как ребёнка, и понёс…
Постояли, расцеловались… Не постеснялась посторонних… Я на велосипед и обратно.
Офицерский паёк приносил матери Ирэн. У них никогда не ел. Кроме как яблоки. У кровати в изголовье всегда стояла ваза. Ирэн, не глядя, руку закинет – светленькие волосики под мышкой, маленькая грудь – возьмёт яблоко, сама откусит и мне даёт, чтобы кусал оттуда, где её зубки след оставили. Потом снова сама захрустит… Опять мне… Так поочерёдно грызли… И целовались… Утром встаю, она воды мне в тазик. Брюки, китель поглажены, сапоги почищены. Не знаю, кто гладил? Мать, наверное…
Однажды утром лежим, разговариваем, мать заходит и говорит: вот обнимаешься, спишь с ним, а помнишь, когда объявили, что русские идут, как ты бежала домой, не знала, куда спрятаться? Помнишь, как перепугалась? Ирэн смеётся. И ответила, как я понял, сказала, мол, не знала, что её русский Дмитрий придёт.
Полком у нас командовал полковник Санеев, отличный мужик, кадровый офицер. Вдруг приказ о его переводе в другую часть. Перед отъездом, как сейчас говорят молодые, – проставился. Устроил для офицеров прощальный вечер. Кто-то спросил: «Можно с дамами?» Чтобы, значит, не просто выпивка, а настоящий вечер. «Можно». – «А если не жена?» – «Да любых ведите». Разрешил. Я свою Ирэн пригласил. Платье красивое надела. Голубое с небольшим вырезом. Белокурые локоны по плечам… Собрались в части в столовой. Закуска не ресторанная, солдатская, но фрукты вдобавок. Санеев поварам отдельный приказ на фрукты отдал: «Дамы будут!» На выпивку это не распространялось – водка. Офицеры пришли каждый со своей фрау. Первый тост. Мы-то, мужики, сразу выпили, а командир видит: кое-кто из фрау не пьёт. Тогда он командует… Ух, голос у него был. Настоящий артиллерист. Как гаркнет: «Алес дринкен!» Всем пить! Ирэн надринкалась, еле домой довёл. Тошнило бедняжку. Не пила никогда. Но выполнила команду.
Как-то вечером Ирэн говорит: «Дмитрий, ду мантак фарен нахауз». Во вторник поедешь домой. И в слёзы. Успокаиваю: неправда, никуда я не уезжаю. Ночью проснулся, она не спит, прижимается ко мне, обнимает, лицо мокрое…
Утром прикатил на велосипеде в штаб. Всё правильно: часть переводят в Австрию в Санкт-Пёльтен.
Уехали мы через четыре дня. Ирэн плакала. Мать тоже в слёзы, моя записка «Квартира занята лейтенантом Раскатовым» что-то им давала, немцев уже отправляли в Германию. Я Ирэн на прощанье обнял, она к груди прижалась, что-то по-немецки бормочет, бормочет сквозь слёзы…
Они подарили мне упакованный, разборный велосипед. Когда через четыре месяца в отпуск поехал, довез его до Львова, а там продал.
Фотографию, что дала в тот день на прощанье, храню всю жизнь. Вот она майнэ либе. Подписала, если перевести: «Единственному от твоей Ирэн». Не дал жене выбросить, а сильно хотела.
Из Судет наша часть не сразу вся переехала в Австрию, ремонтники, хозяйственники остались, долго передислоцировались. Однажды Ирэн прислала с нарочным, договорилась с солдатом из нашей части, гостинцы, что-то напекла, записочку… Моему любимому Дмитрию. Записочку потерял, а единственное её письмо храню всю жизнь – в заначке от жены. Получил его, вернувшись из отпуска. В начале мая 46-го дали отпуск. В конце 42-го меня призвали, три с половиной года не был дома. Погулял в Омске, за год до войны мы из села в Омск перебрались. Пролетел отпуск, приезжаю обратно в Санкт-Пёльтен, а части моей нет там.
Когда мне Ирэн прислала гостинцы, я ей отправил письмо. В части у нас при штабе переводчиком служил Миша Симанович, еврей, немецкий знал хорошо. Я надиктовал письмо и с тем солдатом, что гостинцы привозил, отправил. Приехал из отпуска, а часть опять перебросили. В Санкт-Пёльтене жил на квартире у бабушки с дедушкой. Он мадьяр, она полячка. Захожу к ним, она: Дмитрий ку (то есть – Димочка), тебе листа. Письмо. Читаю. Майн либер Дима, твоя Ирэн. Дальше ничего не понимаю. Полячка мне говорит: хочешь, дед прочитае, он разумее. Но дед не говорил по-русски. Переводил бабке на польский, она переводила мне. Ирэн рассказывала бытовые подробности о себе, что скоро поедут в Германию. Бабка переводила, а потом остановилась. Пауза. Молчит. Подбирает слова и улыбается. «Дмитрий ку, – говорит, – ты есть папа». Ирэн открытым текстом написала. Не думала, что у меня могут быть неприятности, если письмо попадёт в органы. С одной стороны, начальство сквозь пальцы смотрело на шуры-муры с немками, а с другой, особенно в сорок пятом, нас политработники накачивали: «Связь с немками – это прямой путь к вензаболеваниям – трипперу и сифилису! Это измена социалистической Родине».
Правда, никаких последствий не было у меня. Ирэн написала: должен родиться мальчик, назовёт его Дмитрием.
Я в сорок седьмом демобилизовался и вернулся на завод токарем. Звали в милицию, отказался. Любил с металлом работать. Механиком в нашем цехе был Вася Гергерт, из русских немцев. В конце девяностых в Германию уехал. Жена его на пенсии всё семечки продавала. «Нелька, – говорю, – чем будешь в Германии заниматься, там семечки не грызут и не продают у магазинов?» «Буду Ваську грызть!» Вася мне письмо от Ирэн перевёл. Оригинал и перевод в заначке держу. Хоть и прожили с женой пятьдесят уже лет, а незачем ей читать. А фотография Ирэн в альбоме хранится.
Сын Дитрих, или как его Ирэн окрестила, наверное, и не знает, что есть в нём русская кровь. Навряд ли Ирэн про настоящего отца открылась ему… Получается: и немец, и не немец…