Святочный рассказ
Той зимой я вернулся из армии, отбухав три с лишним года, и навострился в город, где уже обретались мои сверстники. Отцу же хотелось поскорее женить меня. Работал он тогда бригадиром в колхозе, и на женитьбу они меня подбивали вместе с колхозным председателем Петром Егоровичем, мужиком не шибко грамотным, однако мудрецом и хитрованом. Расчет обоих был прост: вот-де женится, остудит свой молодецкий пыл, семейная жизнь навсегда и приторочит парня к родному селу и колхозу.
Как-то вечером после бани оба окончательно допекли меня своими приставаниями с женитьбой. Я возьми да брякни:
– На ком жениться-то? В селе одни школьницы.
Петр Егорович попыхтел молча, подумал и согласился.
– А Витька прав, Семенович, – обратился он к отцу. – Нет ему у нас невест. Это надо его в Мироновку на вечеринку снарядить. Там девок – море.
Отец тоже согласился.
– А что, – сказал он, – дело житейское. Мы сами когда-то носились в Мироновку. Бывало, прямо с ночного верхами к девкам летали!..
– Лошадь ему дадим, – перебил председатель, шмыгая простуженным носом. – Пусть порезвится.
И подмигнул мне, улыбаясь во все широкое лицо, багровое после бани.
И вот дня через два после этого разговора, в самый разгар святок, собрался я в Мироновку. Заручился председательскою запиской к конюху, заложил в сани серого, гривастого мерина по кличке Серко: самого, пожалуй, резвого во всем колхозе, бросил в задок саней три охапки сена, завалился сам и понесся по деревенской до блеска накатанной дороге.
Копыта мерина высекали снежные искры, под полозьями саней гудел морозный снег, и на дорожных раскатах их бросало так, что моя голова вместе с шапкой готова была отлететь в сугроб.
Мироновка – село большое, дворов на триста. От нас оно лежало за двумя степными перевалами, находясь в стороне от железнодорожной станции и шоссейных дорог. Здесь не было ни света, ни радио, но была церковь, и село, как ни гнули его заезжие уполномоченные района, все еще дышало старыми заветами.
Езды до него было часа полтора. Сначала надо было ехать вдоль лесной полосы, затем по голому заснеженному полю, уставленному вешками, указывающими путь.
День выдался не особо морозным, с легким снежком, с веселым румянцем раннего заката. И мысли были легкими, веселыми: думалось о том, как встречусь с мироновскими девками.
Зимой темнеет быстро, и пока ехал до Мироновки, запрятавшейся на дне степной балки, сумерки резко сгустились надо мной, обросли серыми тенями.
Лошадь решил поставить во дворе у отцова дружка, дальней нашей родни; седьмой воде на киселе, у дяди Андрея. Давно знал своего одногодка Олега, его сына. Он той же осенью, как и я, вернулся из армии, и потому можно было надеяться на радушный прием с его стороны.
Олег и в самом деле обрадовался мне, и, узнав, что я приехал на вечерки, еще больше оживился.
Дядя Андрей по случаю старого Нового года был крепко выпивши. Увидев меня, прослезился и все порывался встать из-за стола, бормоча и снова плюхаясь на лавку:
– Эх, мальчишки, мальчишки, вы что?.. Вот бывалоча, мы с Фимкой, ох, и давали перцу!..
Его жена, маленькая, спокойная и даже несколько равнодушная тетка в бордовом переднике, в теплом платке, спущенном на лоб, возилась с кизяками, укладывая их в печь для утренней протопки. Время от времени она поднимала голову, отрываясь от дел, смотрела на мужа, как он топырится за столом, и скрипуче говорила:
– Да уж, если бы не ты да не Кудин, да еще в Москве один, так на земле и жизни не было бы... Нечего глаза-то выворачивать, вон ложился бы спать... Ишь, раскурынил-ся!..
Нам с Олежкой было не до них. Он быстренько собрался, и мы двинулись на посиделки.
Мне казалось, что, благодаря церкви, здесь от всего веет древней стариной. Вот и вечерки называют посиделками, как в старину. Собирались на них не в клубе, который к тому же из-за экономии дров не отапливался, стыл всю зиму от бешеного холода, а у кого-нибудь в избе: чаще всего у старухи, или у какой-нибудь сердобольной вдовы.
Олег предупредил меня, что нынче собираются у Насти-монашки. Сама хозяйка должна уйти вроде бы в соседний хутор читать по покойнику, а распорядительни-цей за неё будет незамужняя племянница Шура.
По тропинке, набитой между высокими сугробами вдоль палисадников, прошли к какому-то строению, едва выглядывающему из-под снега. Два пятна желтых окошек тоже были видны где-то глубоко в снегу. По ступенькам, вырубленным в сугробе, спустились к черневшему проему двери и через темные сенцы вошли в помещение. Это был не дом и даже не барак, а самая настоящая земляная келья с иконостасом во весь передний угол, с лампадой, свисающей с бревенчатого потолка. Пол в землянке из плотно набитой глины был твердым, как черепица.
Встретила нас крупная, полногрудая и толстощекая девица – переросток с русыми волосами, хотя и не дурнушка, но уже с легко узнаваемыми приметами скорого девичьего увядания. Это и была главная распорядительница посиделок Шура.
Только мы разделись, побросали на кровать одежду, как с улицы послышались гармонь, топот, веселые голоса, девичьи визги, и в каморку ввалилась целая ватага парней и девчат, которые тут же с шумом и хохотом принялись раздеваться. Девчата раскраснелись с мороза, и в своих ярких павловских платках с кистями показались мне до того красивыми, что даже защемило сердце. А парни были почему-то блеклыми и большей частью рыжими. Это, говорили, будто бы ещё со старины от их рыжего барина-крепостника.
Среди парней заметно выделялся гармонист, назвавшийся Мишей; он был ладен собою: чернобров и тонок лицом.
Быстро познакомились. Олег сказал обо мне, что я его двоюродный брат, недавно вернулся из армии. И это, кажется, произвело впечатление на девчат. Усевшись на скамейках вдоль стены, они потихоньку начали постреливать глазами в мою сторону.
Миша заиграл вальс, все пошли танцевать. Девчата выходили с нарочитой грациозностью, но в помещении было так тесно, что вскоре все сбились в одну беспорядочно толкущуюся массу.Я выжидал, еще не зная, кого пригласить. И тут на меня налетела хозяйка вечера, подхватила со скамьи, поволокла за собой и сама принялась водить. Её горячая ладонь, кажется, насквозь прожигала мою спину, а темные глаза при отблесках тусклого света керосиновой лампы вспыхивали как-то особо яростно и страстно.
После танцев плясали и припевали частушки. Шура плясала так, что глинобитный пол трясся от ее тяжелых притопов, а пламя лампы изумленно вздрагивало. Левую руку она держала калачиком, а правую с голубеньким платочком – над собой. И платочек в ее руке порхал, как живая птичка. Все улыбались, глядя на Шуру, девчата украдкой прыскали.
Затем, рассевшись кругом, стали играть в бутылку, вращая ее по полу.
Первой на правах хозяйки за бутылку взялась опять же сама Шура. И бутылка указала на меня! Шура без всяких проволочек шагнула ко мне, сгребла в охапку, притиснула к стене и так крепко влепилась в мои губы, что я невольно засучил ногами. А она все сильнее впивалась в меня. Поцелуй был настолько долгим, что все вокруг стали шуметь, и тогда Шура отпустила мои губы, резко выдохнула и торжественно произнесла:
– Вот как надо!.. Зелень косопузая...
Я был ещё невинен, как первая вешняя трава, не испорчен женской лаской и слегка ошалел от её чувственного поцелуя.
Настал мой черед крутить бутылку. Я не знал, на кого она покажет, но втайне всей душой желал, чтобы выпало на темноволосую девушку с жаркими острыми глазами, сидевшую в углу. Я с самого начала приглядывался к ней, и она все больше нравилась мне. Нравилась маленькая родинка на её щеке и само лицо с румянцем, несколько смуглое, какоето даже шоколадное в желтоватом свете лампы и оттого непривычное и притягательно желанное. А губы у нее были детские, наивно-припухшие. И эта их детская невинность казалась и манящей и сладостной. Она придавала облику девушки выражение трогательной беззащитности.
Имя ее я запомнил сразу, как только Олег стал знакомить меня со всеми. Других не запомнил, а это врезалось. Звали ее Нина. И в самом имени, таком простом и обыденном, мне показалось столько света и тайного предопределения, и так оно завораживало меня, что хотелось молча повторять его.
Не знаю, правда ли, что везенье – второе счастье, только мне повезло: горлышко бутылки указало как раз на Нину. Шалея от такой радостной неожиданности и не замечая никого, кроме Нины, я подошел к ней и легонько прикоснулся губами к её щеке. Меня словно обожгло. И лицо Нины полыхнуло краской!
После поцелуя, быстро вернулся на свое место
– Это неправильно! Не по правилам! Они не целовались!.. Не пойдет так! Пусть по новой целуются! – возмущенно неслось со всех сторон. – А ты, Шурка, сле-ди!.. Проверяй давай...
Пришлось снова подойти к Нине. На этот раз я действовал решительнее: нагнулся над ней и крепко обхватил ее. Она сразу же пружинисто выгнулась, подавшись ко мне тугой грудью, запрокинула голову и закрыла глаза. Я поцеловал ее долгим, сладким поцелуем.
И здесь произошло что-то совершенно непредвиденное.Миша вдруг вскочил со своего места, схватил пальто, шапку, сгреб гармонь и, не гляди ни на кого, кроме Нины, крикнул срывающимся голосом:
– Все! Хватит тебе! Пошли отсюда!
Нина наклонила голову, потупилась, но не поднялась со скамьи. Все молча наблюдали за ней.
Гармонист же просто выходил из себя и все кричал плаксиво и громко:
– Я же тебе сказал! Я сказал тебе!..
Тут и девчата стали подниматься и шикать на Нину.
– Нинк, ну ты че? Иди, раз человек говорит.
Нина пошевелилась, подняла голову, и взгляд ее упал на меня. Это заставило меня действовать. Я подошел к Мише, положил руку ему на плечо и принялся уговаривать, чтобы остались. Чего горячиться?
Миша раздраженно стряхнул мою руку и отшатнулся, как от проказы. Между нами сразу встало несколько парней. Один из них конопатый, длинный, как веха, изогнулся и прошипел, глядя мне в переносицу:
– Мотай, пока цел! Неча наших девчат смущать. Тя никто не просил... Мотри, а то хуже будет!
Еще один, широкий и толстогубый, подошел к Олежке, вставшему со мной рядом, и, ощерившись, сказал:
– Олежек, уведи его от греха. Не порть нам вечера...
Кто-то из парней позади меня злобно выругался и пригрозил:
– Оба щас словите! Кольев попробуете!..
Олег потихоньку оттеснил от меня толстогубого и приказал:
– Пойдем, ну их!..
Остальные тем временем толклись возле гармониста. Его ублажали и девчата, и парни.
Пока мы с Олегом одевались, у гармониста уже отобрали пальто, гармонь и повели к Нине. Она сидела, потупившись, держа руки на коленях, и лицо ее было розовым от переживаний. Напоследок она ожгла меня смущенным и каким-то затравленным взглядом и ещё ниже опустила голову.
Олег вышел первым. Я шагнул следом. В сенцах меня настигла Шура. Она сзади в темноте обхватила меня за шею, притянула к себе и тихо шепнула:
– Приходи назад. Я щас провожу их...
Я грубо оттолкнул её и кинулся вслед за Олегом. Шурино время ушло, ровесники давно определились, и её можно было лишь пожалеть. Мне, однако, было не до жалостей. Я думал о Нине. Меня душила обида: было досадно, ревностно и горько.
Дорогой Олег успокаивал меня, говорил, чтобы не обращал внимания на эту их деревенскую дурь, потом признался:
– Я ведь сам едва не женился на Нинке!.. Уже и заяв-ление собирались нести.
Это было так неожиданно, что я остановился.
– И что ж?
– А ничего, – отмахнулся Олег. – Ее так запугали, так задергали, что и ныне не может опомниться. Ты ведь знаешь, если на тебя всей волчьей стаей, как вот сейчас...
– А им-то что?
– Как что? – удивился Олег. – Гармонь – тут единственная отрада. Вот и дуют все под Мишу. Он такую власть над ними заимел!.. А Нинку и сам не пойму, – с досадой добавил Олег. – Он вроде бы расписаться ей предложил, этот ревнивец.
– Плохо ей с ним придется, – заметил я.
– Плохо, – с грустью согласился Олег.
Он предложил мне ночлег, но я был так зол и раздосадован, что и слышать об этом не захотел.
– Смотри, как бы погода не разыгралась! – предупредил Олег.
– Погода как погода, – запрягая лошадь, ответил я и взглянул в небо.
Оно было черным. Сверху начинало потихоньку порошить, а внизу стлалась поземка. Но в этом не было ничего необыкновенного: обычная январская погода.
Пока запряг лошадь, простился с Олегом, выехал за околицу, сверху понесло уже по-настоящему. Особенно это чувствовалось на голом степном изволоке, где сильно дул ветер и вокруг саней заиграли вихри. Ещё можно было вернуться, но об этом я даже и не подумал. Мои мысли были о Нине. И все они были одна нелепее другой. То мне думалось, что Нина сама приедет в наше село и отыщет меня. То вдруг в голову приходила до наивности дикая мысль: заложить в ковровый возок председательского рысака, прискочить в Мироновку и выкрасть Нину. Но тут же возникал вопрос: сама-то она желает этого? Хотелось верить, что желает, однако это было невозможно хотя бы в силу того уклада, по которому жило село: мироновские невесты без венчания и родительского благословения замуж не выходят. И у меня мелькнуло с отчаяния: «Сколько молодых судеб раскололось об эту льдину!»
Дорога пошла в гору, мерин хотя и бежал, но уже с трудом. Снег, должно быть, слепил его. Он начал замедлять шаг, проваливаться и оступаться. А сверху полепило так, что невозможно было поднять лица. Я нахлобучил шапку, закрылся воротом пальто и прилег на сено. Решил, все равно впереди ничего не видно, Серко умный мерин, сам укажет дорогу.
Когда выехали на гребень степного перевала, вокруг саней запуржило с такой силой, что стало трудно дышать от тугих, студеных зарядов пурги, которые огромными сыпучими волнами перемахивали через лошадь и сани.
Нервы мои обострились до предела. Сквозь шум ветра и холодный шелест снега, я вдруг уловил над головой какой-то мягкий живой шорох и невольно взглянул вверх. Во всю черноту небесного проема надо санями нависла тень крылатого чудовища, нацелившегося на меня мохнатыми когтистыми лапами. Почувствовав, как холодею от страха, я сжался в комок, а чудовище со всего маху плюхнулось в передок саней и тоже сжалось до размеров обыкновенного филина. Облепленный снегом, он смотрел на меня круглыми, немигающими глазами, которые даже сейчас, в этой бешеной кипящей мгле, светились и вспыхивали то зловеще-зеленым, то красно-оранжевым светом. Я отшатнулся от птицы, как от страшного наваждения, и помимо воли своей схватился за кнут. Птица уловила это моё движение, тотчас вымахнула из саней и пропала.
Вскоре сквозь вой метели и посвисты ветра где-то совсем близко послышался её глухой и жалобный стон: «У-ху-ху-у...». Кажется, и ей было жутко одной среди буйства ночной стихии,она просилась ко мне.
Вокруг же на всем пространстве степи билась и качалась холодная мертвая мгла. Не стало видно не только в нескольких шагах от саней, но и дуги над лошадиной гривой.
Я прихлыстнул мерина, желая поторопить его; он оживился, сделал несколько порывистых скачков, ухнул, провалившись по самое брюхо, и жалобно заржал.
Я понял, что сбились с пути, вылез из саней и стал нащупывать дорогу. Заходил с одной, с другой стороны, но так и не обнаружил под ногами твердого наста.
Нужно было как-то вызволять мерина. Я взял его под уздцы и потянул за собой. Он рвался, прыгал и не мог вырваться из снежного плена. Мной овладело бессилие, я не знал, что ещё можно сделать. Вспомнил, как в одну из давних зим замерзли муж с женой, возвращаясь из Мироновки с мельницы и угодив в точно такую же жестокую метель. Это заставило меня действовать более решительно. Я принялся ногами уминать снег под брюхом лошади, а затем изо всех сил потянул узду на себя. Серко вскинулся всем корпусом, провалился в сугроб, вскинулся ещё и выскочил из глубокой ловушки. Он словно бы обрадовался этому и пошел, пошел, не останавливаясь, выгибая шею и снова проваливаясь.
Следы за нами тут же заметало пургой. И ничего не оставалось вокруг, кроме холодной тьмы и клокочущего, сыпучего снега. А тут еще послышался близкий, пронзительный вой.
Волки тогда водились по глухим степным оврагам и диким, заросшим ракитником да ежевикой балкам. В голове замелькали случаи, один страшнее другого. Ведь был разгар святок, самая пора волчьих свадеб, когда эти хищники особенно свирепы и рыщут, сбиваясь в голодные стаи. Тут и деревенские россказы, связанные с волками, припомнились: как загнали лесника на дерево без валенок и рукавиц, и он окоченел там.
Или еще о том, как хищная стая гнала мужика на лошади до самой деревни, и как он бросал им на растерзание то рукавицы, то шапку, то шубу с себя: тем и спасся. Прискакал в село, в чем мать родила...
Я потихоньку начал озираться и среди пронзительного воя и бегущей мути вокруг саней увидел мелькающие то здесь, то там лохматые, серые тени. Они как бы забавлялись, как бы играли со мной, возникая то спереди, то сзади повозки. И всё плотное окружали меня. Наверное, это и была волчья свадебная пляска. И мне думалась, ещё какое-то время, хищный круг сомкнётся, и от нас с Серко ничего не останется; разорвут мгновенно.
Мерин снова провалился в сугроб и безуспешно прыгал, порываясьвыскочить из него; он громко фыркал и легонько ржал, как будто хотел что-то сказать напоследок.
Сжимая до боли в руке кнутовище, я едва успевал поворачивать голову на эти пляшущие тени, а затем с безумием страха закричал во весь голос:
– У-лю-лю-лю-у!
И здесь в кармане пальто нащупал армейскую зажигалку, память своих сослуживцев; бросил себе под ноги на снег охапку сена, загородился от ветра и поджег. Сено вспыхнуло бешено мятущимся пламенем, рвано забилось с горячим гулом и разлетелось по сторонам, разбрасывая вместе с искрами, улетевшими в ночь, неровные сполохи света. И сразу же открылось подлинная картина: вокруг метались и плясали никакие не волки, а клубы летучих снежных завихрений.
Облегчено вздохнув и расслабившись, я почувствовал жар внутри себя, схватил горсть снега, жадно проглотил его, затем ввалился в сани и принялся громко призывать:
– Серко, вперед! Серко, домой! Домой, Серко!..
Мерин, словно бы поняв меня, тяжело бросил передние копыта, и пошел прыжками, грудью давя снег, а затем уже спокойнее побрел куда-то во тьму, шагая как бы на ощупь, то и дело ухая в снег.
Прошло, наверное, минут десять, как вдруг он окончательно перестал проваливаться и зашагал широко и размашисто. Рядом с санями мелькнули спасительные вешки. В них свистел и по-волчьи заунывно выл ветер. Но это уже не пугало меня. Серко весело фыркал и стучал копытами по твердому насту. Я понял, что мы выбрались на дорогу, и не стал мешать мерину. Отпустив вожжи, улез с головой в пальто и забился в угол саней, укрывшись от насквозь пронизывающего ветра.
Когда дорога среди легкого затишья лесной полосы пошла под уклон, мерин сам без всякого понуканья побежал, радостно екая селезенкой.
Через полчаса я въехал в спящее село. Дома и дворы были погружены в зыбкую темноту разгулявшейся стихии. Лишь в самом центре, на столбе у сельмага, едва проступало живое биение электрического света. И это тускло мелькающее пятно уличного фонаря как-то сразу расслабило меня. Я почувствовал страшную усталость и хотел одного: поскорее поставить лошадь на конюшню и завалиться спать.
Странно, но в эти часы я даже не вспомнил о Нине. О ней начал думать потом. И постоянно думал с чувством щемящей нежности и радостной надежды, пока однажды не дошел слух, что она обвенчалась с Мишей и на масленицу у них будет свадьба.
Это известие и ускорило мое бегство из колхоза. От председателя я так и не дождался заветной справки. Без всяких документов затесался в строительно-монтажный поезд, застрявший на нашей станции, и вскоре в компании таких же, как и сам, беспаспортных парней и девчат, сбежавших из своих деревень, с веселым азартом нерастраченных сил бил костыли на целинном перегоне бескрайней кустанайской степи…