***
Далеко за середину перевалил мой первый конкурсный пятилетний срок работы на кафедре госпитальной терапии – к этому времени мы с мужем уже были дедушкой и бабушкой (с некоторым даже стажем), когда мой семейный статус изменился внезапно, резко и кардинально.
История о том, как я мужа женила, совсем не схожа с пресловутой историей «Как царь Пётр арапа женил». Гораздо проще, банальнее, а к тому же противна до брезгливости. Мне бы и вспоминать о ней не хотелось, да, как говорится «из песни слова не выкинешь». А значит вспоминать – так вспоминать. Тем более, что всё это, что я пишу – только для узкосемейного прочтения.
Вот если бы ещё изложить покороче удалось…
…Самое начало – предысторию – я, в силу занятости своей, конечно и не заметила, а в силу доверчивости – и не предположила.
И вдруг – первое прозрение:
Вечерело. Юра где-то с друзьями. Мама отдыхает у себя в комнате. Муж – у телевизора, смотрит футбольный матч. На высоте эмоций – по случаю какой-то ситуации на футбольном поле с нетерпением просит меня принести ему сигареты «Они там, в портфеле, рядом с тобой».
Открываю портфель. В первом отделении сигарет нет. Заметила письмо. Во втором отделении рядом с каким-то журналом – пачка сигарет. Взяла её, вспомнила о письме (наверное от Саши или Володи – ещё не успели сообщить мне) – взяла и его.
Но в открытом конверте письма не оказалось, а на конверте незнакомым почерком, кроме слов «До востребования» указан и адресат – мой муж. Чем не интригующее обстоятельство?! И обратного адреса нет. И только по штампу можно понять, что письмо получено в почтовом отделении Сельхоз- (даже не МЕД-) института (это в квартале от нашего дома) и совсем недавно. Сигареты я, конечно, принесла вместе с конвертом и, наверное, с достаточно выразительно вопрошающим взглядом – так что я и слова ещё не сказала, как, вслед за минутной оторопелостью, он – моя надёжа и опора, вдруг перелицевавшись в беззаботно-весёлую мину, произнёс: «А-а! Да это же пустяки! Сейчас досмотрю матч и всё тебе объясню».
Я, наверное, онемела от таких преображений. Смотрю «во все глаза». Благо, ждать пришлось недолго.
Гораздо продолжительнее были неудавшиеся попытки правдоподобно изложить обещанные «пустяки». Скороспелые – они легко развенчивались. А само наличие вариантов этих «пустяков» делало ситуацию примитивно-анекдотичной. Отвратительность зрелища почувствовал, наверное, и он сам. Так как вдруг с остервенением изорвал в клочья конверт и со злостью (только что с умильной физиономией объяснял «пустяки») заявил, что никакого конверта не было и нет! Вот так!» И на том разговор был окончен…
***
Для меня всё как-то в жизни стало плохо... Единственно, что было «слава Богу» - это то, что ни мама, ни Юра при этом не присутствовали. А я уж не расскажу ни им и никому другому (да что и говорить, когда и конверта-то нет!). Самой надо думать… И пошла после этого жизнь такая скучная, какая-то даже фальшивая. На людях и вида не хотелось подать, что что-то в семье стало не так. А дома – как у недружных сотрудников плохой конторы: есть (куда денешься?) какие-то конторские общие интересы, а вне их – к общению не тянет. С работы идти домой не хотелось. А куда денешься? Дома только Юра вносил какое-то разнообразие – громче и бодрее звучали голоса… Да много ли он бывал дома? То в институте, то с друзьями, то репетиция оркестра, то КВН – ему, слава Богу, было куда спешить.
Ну а я, если по возвращении из института и от домашних дел оставалось какое-то время, старалась занять себя чтением. Даже у телевизора сидела реже прежнего – не хотелось составлять компанию.
Так и тянулись дни. Говорят, время лечит, но, наверное, очень медленно.
***
Прошло не так уж много времени – месяца два или три после нашей с мужем, если можно так сказать, размолвки. Хорошо помню, что совпало это с зимней сессией у студентов.
В этот день Юра успешно сдал предпоследний экзамен, а значит был (как и все мы по этому поводу) в хорошем настроении. Юра уже договорился с друзьями о встрече. Следующий, последний перед зимними каникулами экзамен (глазные болезни) предстоял только через три дня.
После хорошей вести (как всякую маму, экзамены сына держали меня в напряжении больше, чем его) мне захотелось с приятностью отдохнуть. А для этого достаточно и хорошей книги – спокойно посидеть (или полежать) и почитать.
Попросила у мужа – он у телевизора – какую-либо книгу из тех, что он приносит из библиотеки. Разрешил выбрать любую из них – в тумбочке, что возле тахты.
Перебирая эти книги, выронила из одной из них (потрёпанная, с пожелтевшими листочками книга, названия не помню – что-то о Цусиме) плотненькое письмо, незапечатанный конверт, ещё без марки – видимо, подготовлено к отправке.
Как-то покоробило меня, напомнило о злополучном конверте «До востребования», и я гордо – дескать, унижаться чтением не стану! – вернула в тумбочку и книгу, и письмо. Настроение вмиг испортилось. Отошла уже пару шагов от тумбочки и вдруг подумала: «Да ведь оно, наверное, именно меня и касается?!» Глупо не прочесть, если оно само к тебе в руки лезет , может быть, взывает: «Прочти!» Я быстро вернулась, взяла именно эту книгу вместе с её дополнительным вложением и ушла к себе.
Два тетрадных листка исписаны хорошо знакомым почерком. И обращение (умильно ласковое) к достаточно знакомой личности – той самой (ничуть не соблазнительной! Кроме, конечно, возраста: она 1939, а я – 1919 года рождения) – Эле…Из всего письма, наполненного воспоминаниями и слюнявыми мечтаниями интимного характера (читать противно, но дочитать – необходимо!). Особенно поразило радостное сообщение – как о героическом поступке! – о том, что ему «удалось утаить от З. всё причитавшееся после демобилизации выходное пособие», и оно им пригодится при встрече.
Понятия не имею, сколь велико было это пособие, и не оно для меня было центром ситуации. Больше всего впечатляла не имевшая с моими инициалами заглавная буква З., олицетворявшая, конечно, не «Зореньку» какую-нибудь или что-то в этом роде.
И это о матери его троих его взрослых сыновей! Что же это за особь такая!? Шок был – не до скандала а даже не до безмолвия… Если до эпизода с почтой «До востребования» улетучилось – как ни бывало – интерес и уважения к этому человеку, то в этот миг – непреодолимая брезгливость – до тошноты! Не враждебность, не ненависть и не желание мести, а именно брезгливость, требовавшая как можно скорее очиститься от этой грязи.
И я до ужаса испугалась, что это письмо может постигнуть участь конверта. В страхе решила, что письмо нужно спрятать вне квартиры. С письмом под свитером, как воришка, как можно спокойнее прошла через комнату, где у телевизора сидел муж. В прихожей, стараясь не торопиться, оделась – время зимнее – и вышла из дому, ещё не зная и кому дать на хранение это письмо. Я ведь не могу начать решающий разговор прежде, чем Юра сдаст последний экзамен – глазные. Нужно пережить эти три дня ожидания безмолвно! И сохранить письмо. Прежде чем поговорить с мужем, я поговорю с Юрой. Тема скверная, но он уже взрослый человек… И маму мою волновать прежде времени и без подготовки не хочу – она к этому спокойно не отнесётся.
***
В каком-то эмоциональном оглушении я вышла из дома и пешком (позабыв даже о существовании автобусов) в максимально быстром темпе отправилась по первому, казалось, надёжному адресу: к Виктории Галустян, моей сотруднице ещё по ВТЭКу.
Одноэтажный домик, в котором она жила, довольно далеко от нас – аж за рынком. Но в дороге я усталости не чувствовала. При нереализованных и таких неоднозначных эмоциях, наверное, даже требовалась физическая разрядка.
Призадумалась я, только уже подняв руку к звонку у Викиного дома: Что я скажу? Как объясню? А если это письмо ещё и прочтут? Это немыслимо…И я, так и не объявившись, ушла.
Но не домой. Страх лишиться этого письма не отступал. Решила повторить попытку в другом месте и пошла к давней приятельнице – Лидии Васильевне (это ещё несколькими кварталами дальше Викиного дома - в сторону вокзала). Решительно дошла до дома, вошла в подъезд, поднялась на нужный этаж и опять, уже стоя у двери нужной квартиры, оробела: Что и как скажу? Как объясню И как это будет воспринято? Бездействуя и страшась быть увиденной и вынужденной что-то объяснять, я малость постояла в нерешительности и вдруг быстренько, чтобы никто из знакомых не увидел, выбежала из подъезда. Уже на улице попыталась успокоиться. Обессиленная долгой ходьбой, дошла до автобусной остановки и, так и не доверив никому свою находку, приехала домой. На вопрос «Где была? Что так поздно?» ответила «Захотелось подышать свежим воздухом».
***
Не знаю, можно ли представить как при таких – и никому не высказанных перипетиях (фактически драма в себе, в вакууме – взорваться можно!) мне работалось в эти три дня до Юриного последнего экзамена. Но и рассказать о письме до времени нельзя – ситуация может выбить Юру из колеи, сорвать экзамен.
А между тем и работа моя – в основном преподавательская- обязывает мыслить спокойно, последовательно, рассудительно, логично. А в голове такая неразбериха – не передать. И как было трудно – тоже не передать. Поистине – ни в сказке сказать, ни пером описать! Дома-то можно сослаться на плохое настроение, а может быть и плохое
самочувствие. А на работе, да когда перед тобою группа студентов – изволь быть в форме!
После работы, после напряжённо поддерживаемого самообладания спешила уйти. Но домой не спешила. Вне дела быстро исчезало какое ни есть самообладание. Бывало, и глаза на мокром месте. Не автобусом – пешочком, неспешно, малолюдным путём я добиралась домой.
А вот помню, дважды за эти приметные для меня три дня, ничего не подозревая о моей осведомлённости, пока ещё мой муж, открывая мне (а я ведь З. - так в письме значится), умильно проговаривал: « А кто же это, наконец-то, к нам пришёл? Милый малый (милый малый – это тоже я) с работы пришёл». Каково было слышать это?! Сжав зубы, проходила мимо. Мне бы только дождаться Юриного экзамена! А лицемерие бесило: «милый малый!»
Но как бы то ни было, пережила я эти три дня молчания. В день экзамена, уже вернувшись с работы, ждала Юру с нетерпением. А он на радостях – экзамены сданы, предстоят каникулы – домой не спешил. И, когда появился, я встретила его с письмом в руке буквально на полпути ко мне в комнату – на середине нашей гостиной. Он мне: «Мамочка, поздравь! Экзамены закончены», а я, коротко поздравив, конечно, - протягиваю ему письмо: «Извини, сыночек, огорчу тебя. Ты уже взрослый человек – прочти это письмо и скажи, что думаешь по этому поводу». Вот такой, примерно, была эта встреча.
Мама отдыхала у себя в дальней комнате. Семёна дома не было. А мы с Юрой так всё время – пока он читал письмо – стояли посреди комнаты, где встретились. Испортила парню настроение, конечно. Но что было делать – дальше терпеть молча уже не могла.
Ещё не дочитав до конца и не отрывая глаз от письма, Юра с возмущением произнёс: «Да выгони ты его!» Каким должно было быть это письмо, чтобы сын так выразился!! «Бабушка знает? Ты уже с ней разговаривала?»
«Кроме меня, никто не знает – я ждала конца экзаменов».
«Когда будешь разговаривать? Я хочу присутствовать при разговоре!»
Отказывать не было смысла.
А вечером того же дня – на кухне – подальше от маминой комнаты, в присутствии Юры состоялся мой последний – до конца жизни – разговор с Семёном.
На этот раз не нужны были никакие объяснения, а потому разговор мог быть только коротким: сообщу об осведомленности, о своём решении и требовании скорейшего выполнения его.
На моё сообщение о прочитанном письме он ещё было возмутился – как я посмела читать не мне адресованное письмо! Может быть, даже ждал объяснений. Но я тут же потребовала от него завтра же с вещами уйти, уехать без задержки!
«Да ты ж без меня пропадёшь!» – завопил он. Какая обо мне забота!
Молча присутствовавший при разговоре Юра негромко, но внушительно медленно произнёс: «Ты должен уйти!». Поднялся и вышел.
Я тоже поднялась и, сказав, что если завтра до моего возвращения с работы он ещё не уберется, то его письмо – а оно ни что иное как его собственный выразительнейший словесный автопортрет – прочтут многие знакомые.
На этом и я ушла, почувствовав безошибочность последнего аргумента.
Не спорю: нехорошо читать чужие письма. Мне это издавна известно. Действительно, нехорошо. Но бывает и необходимо, если это в поисках истины, а не праздного любопытства ради.
Наверное, и моя угроза в случае отказа показать письмо знакомым – тоже не самый деликатный приём. Между прочим, в ту пору и именно оберегая семью от позора, ни за какие коврижки не показала бы никому это письмо. Столь выразительный словесный автопортрет, к великому сожалению, всей семье не делал чести. К угрозе показать письмо – исчерпывающей, однако, все мои возможности, вынуждали обстоятельства – жить в такой фальши немыслимо.
***
На следующий день по окончании работы я решила до вечера домой не возвращаться – приду, когда его уже дома не будет, чтобы избежать никчемушных разговоров. Без толку побродив по городу – утомительно всё же – я поехала к родителям Володиной жены Тани. Это аж на другом конце города в сторону аэропорта. Мария Андреевна (Александра Ивановича дома не было) очень хорошо приняла меня, водила показывать своё хозяйство – цветники, грядки кроликов. Охотно рассказывала о своих дочерях, о жизни. Я слушала, по возможности поддерживая разговор, но старалась уводить его от расспросов о моей семье – говорить о своих делах не хотелось совсем. Погостила до сумерек - домой приехала уже в глубокие сумерки.
Семёна уже не было дома: мама рассказала, что, собрав вещи, он уехал на какой-то машине. Юра приходил днём, увидел сборы и быстро ушёл, не простившись и слова не сказав ни ему, ни ей. Так рассказала мне очень взволнованная стремительными событиями мама.
Нужно было – по силе возможностей – успокоить маму. Нужно было – за весь напряжённый день – как-то разрядиться и мне самой.
Не помню, с чего пришла именно эта идея, но я вдруг стала сворачивать огромный для меня (3.5 х 2.5 кв.м) тяжёлый напольный ковёр. Попыталась даже уложить этот рулон на плечо, но ничего не вышло, Волоком вытащила его во двор, на пустующую детскую площадку, покрытую свежевыпавшим снегом. А ночь была лунная (полный круг!), и буквально искрился на пустой детской площадке белоголубой снег. Расстелила на нём ковёр, немного засыпала снегом, колотила и чистила его изо всех сил! Наверное, никогда и никем он с таким усердием не выбивался. Уже порядком устав, свернула его в рулон и волоком потащила его в дом, где расстелила его. Немного влажный и ещё с какими-то снежными искринками, Он будто освежал воздух в комнате. И я как-то вдруг – до сонливости! – почувствовав усталость, отправилась спать. Уснула так крепко, что не слышала Юриного прихода. Наверное, сработала защитная реакция.
***
Со времени моего «второго прозрения» прошло всего три-четыре дня, но как резко и категорично за это короткое время изменилось и моё отношение к семейному укладу, и моё отношение к жизни вообще, и отношение к людям, в частности. Если человек, казалось бы проверенный, может так поступать (ведь это не просто измена – это предательство, и даже с глумлением!), то что же я понимаю в людях и кому могу верить?
Я замкнулась. Я не могла открыться. И это было самым тягостным и вредоносным для меня. Чувствовала себя незаслуженно оплёванной (представляете, какое это мерзкое ощущение?!) и при этом бессильной отмыться. В таком виде и показаться невозможно, а не то что «заботой» своей поделиться.
Очень долго – от зимних студенческих каникул и до конца летних (около полугода) ни на кафедре, ни в институте , ни соседи, ни знакомые не знали о происшедшем в нашей семье. Кроме как на работу, без крайней надобности я из дома не выходила – избегала встреч. А если они случались - как могла, сокращала до минимума их продолжительность, чтобы, не дай Бог, речь не зашла о семье. Если это не удавалось – выискивала какие-то обтекаемые, определённо не приближающие к истине ответы, изворачивалась. А это так затрудняло, так нагружало, что иной раз после такого «изворота» поскорее возвращалась домой, не дойдя до намеченной цели.
Бессонница была моим бичом ночью. А если удавалось уснуть, кошмарные сны доводили до крика.
Снежным комом нарастал нервный срыв и прочее нездоровье. А потому, с трудом дождавшись конца учебного отпуска, я прежде всего предприняла лечение в Кумагорской больнице, в 14 километрах от Минеральных вод. В то время больница была очень бедной по устройству, но богатой местной целебной грязью и лечебными минеральными ваннами. Да и само место славилось благодатным климатом и ландшафтом.
Несмотря на очень хорошее лечение в Кумагорке, от кошмарных, до крика, снов я не избавилась. И в конце отпуска (а он у преподавателей ВУЗов длится почти два месяца) мне удалось побывать и в санатории. В номере на двоих соседкой моей была очень милая и добрая женщина – тоже врач – из Краснодара. Не раз пробуждаясь по вине моих кошмарных снов, она как-то не обозлилась, что можно было ожидать, а по-доброму и очень обходительно (примерно со словами: «Нет, с Вами всё же что-то происходит, Вы чем-то мучаетесь. Откройтесь – я чужой человек…») вывела меня на откровенность и очень рекомендовала (и я действительно почувствовала облегчение), вернувшись на работу, больше не таиться. «Не Вам стыдиться! Кому это интересно – пусть знают1 – примерно так говорила она и, кажется, помогла больше всего прочего…
Не раньше 1 сентября появляются на кафедре студенты. Сотрудники кафедры начинают рабочий год несколькими днями раньше. И в первые дни, уловив момент, дружно собравшись в одной из комнат (чаще – в ассистентской) делятся впечатлениями о летнем отдыхе. Ассистентская, в которой на этот раз кружочком (а это были только женщины) собрались мы, не ахти как велика – не всем и стульев хватило. И сидели мы – кто на стульях, а кто (благо – студентов ещё нет) и на столе. Вот и я сидела на столе, спокойно свесив ноги и удобно опираясь руками о столешницу. Рассказывали больше о семейном отдыхе, с подробностями о детях, свекровях, мужьях, о впечатлениях, обновках. Говорили одна за одной – как по очереди. Я спокойно слушала. Но когда все уже, наверное. Высказались, а я не включилась, кто-то поинтересовался – а почему?
Одна из ассистенток – жена профессора Деревянко, только что закончившая свой несколько насмешивший нас рассказ о муже (он, помнится, уролог) – весело произнесла: «Ну! Марии Борисовне муж, наверное, и кофе в постель подаёт!»
В этот миг я поняла: в самый раз! Когда, если не сейчас. И тут же, как-то по-военному, выпалила: «Отставить кофе! Мария Борисовна уже полгода как в разводе! – с каким-то даже вызовом получилось.
Эффект был непередаваем – длительное молчание и разинутые рты. А я, быстро соскочив со стола, стала поспешно пробираться к выходу. На вопрос вдогонку «Как это?!» - «Всё, девочки! Подробности – когда-нибудь…»
А сама – будто тяжкий груз свалила. Хотите – верьте, хотите – нет.
***
Не сразу удалось подать на развод, т.к. поначалу неизвестно было место жительства ответчика. А открылось оно – примерно недели через 3-4 довольно оригинально.
В квартирно-Эксплуатационную Часть (КЭЧ) прибыло письмо с заявлением Семена, содержащего просьбу «изъять» из нашей квартиры одну из комнат, и справку о сдаче им этой жилплощади в КЭЧ выслать в адрес военкомата по новому месту жительства.
С правомерностью претензии на часть квартиры нельзя было не согласиться, и я сочла возможным сотрудничать в этом вопросе с КЭЧ. В самой же КЭЧ обезумели от радости – ни за что, ни про что получить в своё распоряжение как минимум – комнату, а как максимум – всю трёхкомнатную квартиру в прекрасном районе взамен какой-нибудь двухкомнатной. Их расчёт базировался на том, что планировка нашей квартиры непригодна для подселения – одна из комнат неизбежно становилась бы проходной, на что согласие маловероятно.
Значит – размен! Да ещё с такой выгодой для КЭЧ!
И служащие КЭЧ повадились к нам то звонить, то приходить и даже однажды потенциальных претендентов на это жильё привели.
В своей тогда слабой (истерзанной остротой событий ) «дееспособности», я поначалу даже не озаботилась сложностями самого переезда (и с какой, собственно, стати?! Ему нужна квартира, а мне из-за этого столько хлопот!) Но когда в КЭЧ мне предложили без права на выбор какую-то развалюху на окраине, я возмутилась и самим предложением, и незаслуженностью предстоящих хлопот с переездом, и самой бесцеремонностью КЭЧ. Дескать, мы уже не семья военнослужащего, и до нашего благоустройства им дела нет, так что «Что дают, то и берите!»
Мне показалось, сто слишком много несправедливого вокруг правомерной претензии на часть жилья. И я обратилась в юридическую консультацию, где получила много полезных разъяснений и советов.
Оказалось, что подселение в нашей квартире невозможно, так что его нечего опасаться. Размен с предоставлением нам двухкомнатной квартиры (но соответствующей) я обязана согласиться (а я и не возражала). Заниматься поисками вариантов обмена – не обязана (да и необходимости у меня нет). А ко всему этому, раздел жилплощади в нашем случае может быть обязательным только в процессе или после развода. Обо всём, что я узнала, сообщила в КЭЧ. Наверное, и они проконсультировались, потому что меня больше не беспокоили ни КЭЧ и никто другой.
Кстати сказать, эту же адвокатессу, что консультировала меня, я попросила заняться разводом – благо, адрес ответчика уже был известен. Она объяснила мне, что развод возможен и заочно (с письмом ей пришлось ознакомить) и обещала в этом посодействовать. Вот таким заочным от и состоялся. И – слава Богу – ни разу не пожалела.
Сыновьям общаться с отцом я никогда не препятствовала и не отговаривала, как говорится – на словом, ни делом (это я с ним разошлась, а не они с ним или он с ними.
В одном из стихотворений Расула Гамзатова (в переводе, конечно) есть такие строки – и я с ним полностью согласна:
ного звёзд. Одна луна.
Женщин много. Мать одна.
И отец – в кругу вершин, -
Что у каждого один –
Будь он грешен – отказаться
От него не должен сын.
Сыновья, однако, стараясь, наверное, не обидеть меня, не очень то афишировали свои совсем не частые (в чём виновато, по-видимому и расстояние) встречи. Обычно рассказывали не сразу, а несколько погодя и как-то осторожно, щадяще. И Саша бывал у него, и Володя. Это от них я узнала что он живёт в двухкомнатной квартире, и даже про собаку знала. Навещали в случае болезней – а были там за эти годы и инфаркты, и инсульты, и не по разу. Первый инфаркт случился в самые начальные годы его новой – наверное, счастливой – жизни. Об этом я узнала от Саши. Кажется, только Юра с ним не встречался при жизни. На его похоронах – а это был уже 2001 год – были и Володя, и Юра. Только Саша – он тогда работал в Стокгольме и был как раз нездоров – на похоронах не был.
Фотографии есть у всех сыновей. У меня хранится Сашина записка (я, как и он, на похоронах не была). Приведу её полностью:
«Мамочка, пока я отправлял письмо, случилась смерть папы. Она показала, что он был любим всеми нами, каждым по-своему. Отец последнее время был отнюдь не здоров, но это известие потрясло нас.
Хоть и далеко, но он был всегда нам отцом, прошедшим с нами самые трудные и ответственные годы.
Поэтому ещё раз простим друг другу прошлые обиды, и да будет ему земля пухом.
Береги себя, мамочка. Ты нам всем очень нужна.
Саша
Вот на этом, можно сказать, и всё о нашей семейной идиллии.
А что касается того – особого – письма, то хранила я его, как зеницу ока ((из Ставрополя в Кисловодск, из Кисловодска в Иерусалим, и в Иерусалиме – до самой кончины его автора). Чтобы память не притупилась. Чтобы сердце не смягчилось…
Только после похорон – в клочки изорвав, выкинула. Зачем оно мне теперь?
Вот и судите, как хотите.
***
Нарушив хронологический порядок и значительно опередив время, вклинилось моё упоминание о кончине Семёна и последней дани, отданной ему сыновьями. Вклинилось потому, что очень уж невтерпёж хотелось отойти в конце концов от этой опоганившей мою жизнь и многие воспоминания из неё, казавшиеся когда-то приятными историями.
***
Трудно пережила перемены в семье мама, и это очень отразилось на её здоровье. Появились гипертонические кризы, нарушения сердечного ритма. А однажды – это было как раз в зимние каникулы Юриного последнего года обучения в институте – у мамы случился инфаркт. Да ещё в сочетании с комбинированной аритмией. Госпитализация требовалась незамедлительно!
Юра в это время был в Ленинграде: каникулы позволили ему, наконец-то осуществить давно запланированную поездку – навестить братьев: Сашу в Питере и Володю в Мончегорске.
Вот в этом путешествии он как раз и пребывал, когда мама ввиду Юриного отсутствия категорически отказывалась от госпитализации. Она, как и я, понимала всю серьёзность положения – тем более в её возрасте! И. не произнося вслух слово «смерть», по-видимому, сочла своё состояние неизбежно смертельным. Рассудочно и покорно смирившись с этим, она (как никогда, ультимативно!) выразила последнее желание - проститься хоть с одним из внуков. Только Юра, будучи на каникулах, располагал своим временем. Саша и Володя были на работе – разве осмелилась бы она требовать и их?! Мама категорически заявила, что, пока Юра не приедет – в больницу не ляжет.
Я же ей обещаю вызвать Юру, но объясняю, что приезд его требует времени, а неотложность необходимой помощи в стационаре не позволяет ждать. С трудом, предварительно потребовав от меня клятвенного обещания вызвать Юру, она согласилась на госпитализацию. Я тут же (телефон в соседней комнате) передала телефонограмму-вызов в Питер. И только после этого подоспевшая к тому времени «скорая помощь» доставила маму в клинику.
На следующий день прилетели все трое: и Саша, и Володя, и Юра. Все трое сразу примчались в больницу (я в больнице ночевала и потому была уже там).
Мама лежала в моей палате (четырехместные палаты, как моя, были самыми малолюдными в отделении). Срочно проведенная терапия уже немножко дала себя знать:
несколько утихомирился ритм. И хотя самочувствие немного улучшилось, состояние мамы оставалось тяжёлым. А потому только с предупредительной осторожностью и постепенно – представляя их одного за другим – можно было усадить возле неё всех троих. Только потом я ушла по своим служебным делам.
Мне позднее рассказывали о виденном больные – мамины соседки по палате: как ласково они её называли, как гладили и целовали её руки, уговаривая выздоравливать поскорее – хотя бы ради них. Она им нужна!
А самое впечатляющее – и об этом женщины говорили уже со слезами умиления – все трое стали на колени возле её кровати (взрослые парни!) и со словами любви к ней просили выздоравливать…
И как у мамы после этого оживились и даже заблестели глаза! Думаю, и из-за того, что прилетели все трое, а не только свободный от работы Юра (она ведь работающих внуков и беспокоить не решилась!) и оттого, как с искренней любовью они обращались к ней, просили выздоравливать. Думаю, ещё и оттого что были свидетели такого почтительного отношения к ней. Наверное, стало тепло на душе – а это, безусловно, целебно.
Уверена, что в мамином выздоровлении тогда, в чуде того, что она всё же вышла из такого тяжёлого и очень малонадёжного состояния, немалая заслуга её внуков, дружно, с искренней любовью возвысивших её – человека очень скромного в самооценке – в её собственных глазах. Душу согрели и как бы заинтересовали в выздоровлении. А то – ведь было – и Юру она для прощанья затребовала, примирившись (ещё и ввиду возраста) с неизбежностью.
В относительно благополучном самочувствии прошли следующие почти четыре года. А в 1976 году неприятности зачастили: дважды госпитализировалась (то в прединфарктном с аритмией состоянии, то с инфарктом и сразу намечавшимся отёком лёгких). К счастью, удавалось ей помочь, и выписывалась она в относительно благополучном состоянии.
В октябре 1976 года случилось кровоизлияние в мозг, приведшее к смерти. Было маме 90 лет. Похоронена 19 октября 1976 года на новом тогда (оно так и называлось «Новое») кладбище. Номер её могилки – 9623.
В эти скорбные дни со мной были и Саша, и Володя и Юра… А потом (все уже работали по специальности), конечно, уехали, и квартира вмиг опустела. В доме тихо. Я - одна.
***
С того памятного дня, когда в обществе коллег по кафедре я впервые сообщила о своих семейных неурядицах, мне действительно, как и предсказывала фактически случайная знакомая – соседка по комнате в санатории, стало просто и легко встречаться со знакомыми и при расспросах не таить (пусть и без подробностей) истинное положение дел. И на работе стало проще и легче, и здоровье стало лучше, и сон наладился. Всё, как говорится, стало на свои места.
Меня втянули (а я как-то не возражала) в общественную работу: дважды подряд (и каждый раз – на два года) от института делегировали в народные заседатели Ставропольского суда - непривычно и в какой-то степени интригующе…
А тут ещё вскоре и краевой Комитет профсоюзов попросил помочь в анализе временной нетрудоспособности при гипертонической болезни. Это уже было просто интересно, потому что давало хорошую возможность привлечь к научной разработке и студентов (сбор материала по историям болезни), что тоже входит в программу обучения.
Появилась интересная занятость, разнообразие забот (а случались и успехи), и постепенно отступали угнетающие мысли о семейном кризисе. Даже нахлынувшее было под влиянием этого же кризиса непреодолимое желание уехать из Ставрополя куда подальше – будто отступило.
***
Приближался к концу мой первый пятилетний конкурсный срок работы на кафедре госпитальной терапии, и для продолжения на следующий пятилетний срок необходимо было пройти очередной конкурс.
Казалось бы – чего проще! Да только подавать на конкурс, когда тебе до пенсионного возраста какие-то считанные недели – ненадёжная затея. Представила, как буду себя чувствовать, если в процессе обсуждения кто-нибудь из выступающих сошлётся на мой наступающий пенсионный возраст. И это при моём (не знаю, всем или не всем известном) статусе «разведёнки». Если даже ни внешне, ни внутренне не чувствуешь себя не только пенсионеркой, но даже предпенсионеркой – такой публичный упрёк пережить неприятно.
Время шло, сроки подачи на конкурс подходили к концу, а я из-за опасения такого конфуза с заявлением всё медлю и медлю. Чувствую, что шансы пройти по конкурсу – кроме возрастного фактора – велики. Но, во-первых фактор этот немаловажен, а во-вторых – если он и не окажется решающим, то публично, с укоризной озвученный (на фоне недавно перенесённой семейной трагикомедии) окажется мне не под силу, а снова впадать в депрессию недопустимо. Вот так и тянула.
Сроки подачи на исходе, а я теряюсь в сомнениях и ни на что не решаюсь. И совета спросить не у кого.
Похоже, уже от великой досады на себя, пришла я к дерзкой мысли попросить совета у самого ректора института. Чисто по-человечески – подавать или лучше не надо?
Ректором тогда был Михайличенко Ю.П. Ректорский стаж его был ещё не многолетним. И знакомство наше было не более чем шапочное. Виделись на кафедре, на партсобраниях. Здоровались. Как буду принята – не представляла.
В общем, записалась на приём. В назначенное время пришла. В кабинет вошла, волнуясь. «Вряд ли по такому частному вопросу принято обращаться к ректору» - подумалось мне, пока я подходила к ректорскому, в глубине большого кабинета расположенному столу.
Встречена была даже приветливо, что немного успокоило. Высказала свои приготовленные – чтобы покороче – фразы. И после короткой паузы услышала:
«Да Ваш календарный возраст настолько не совпадает с биологическим, что советую не трусить. Подавайте, а как же – подавайте!»
Понятно, что это никому не помешает во время обсуждения кандидатур выдвинуть отрицательным поводом возраст, но всё же ободряюще прозвучавшие слова обнадёживали. Решила: завтра же подам. Поблагодарила и уже стала уходить, когда услышала:
«Я думаю, Мария Борисовна, что Галембо Вас просто не видел. Он не смотрел на Вас, наверное!»
Вот уж где не ожидала такой осведомлённости – и ректор знает о разводе…
На конкурсном обсуждении никто о возрасте не вспомнил, а в результате тайного голосования один голос был всё же против. Стоящий рядом завкафедрой рентгенологии заметил: «Да у Вас, оказывается, и враги есть!» Не представляю, кто это мог быть, но не думаю, что из-за возраста. Поначалу было даже интересно, а потом позабылось. Важно, что Учёным Советом утверждена на должность ещё на пять лет, а там дальше и неважно – больше подавать не планирую.
***
Пусто в доме после смерти мамы. Дети работают по своим специальностям – Саша в Питере, Володя – в Мончегорске, Юра – в Железноводске – недалеко. Он и был моим самым частым гостем в ту пору. Для наших с ним встреч не приходилось ждать очередного отпуска – достаточно было любого выходного дня. Навещали меня и старшенькие в свои отпуска. И я – при моём почти двухмесячном отпуске с удовольствием навещала их. Бывали, хотя и не часто, встречи в порядке оказии - при каких-то семинарах или конференциях в Москве или Ленинграде.
Не забывали меня дети и даже заботились активно. Саша как-то организовал мне в мой летний отпуск очень хорошее и продолжительное лечение в реабилитационной больнице в Сестрорецке (близ Ленинграда) – больнице санаторного типа с очень хорошо поставленным бальнеолечением, физиотерапией, бассейном и пр. В другой отпускной период Володя одарил меня путёвкой на очень интересной и продолжительное водное путешествие по Волге и каналам на теплоходе «Циолковский» - от Петрозаводска до Астрахани с остановками во всех попутных интересных местах и городах. Это было очень комфортное и интересное путешествие. Одни Кижи чего стоят! А Онежское озеро, Левитановские места и прочие достопримечательности! И перемещение по шлюзам было для меня новым впечатлением и поэтому интересным.
В одном из летних институтских отпусков, с лёгкой руки крайкома профсоюзов, в качестве врача экскурсионного поезда Ставрополь – Средняя Азия, я, фактически находясь на пусть и временной должности, участвовала в очень интересной и продолжительной (около двух недель) экскурсии. В поезде все вагоны купейные. Питание обеспечивали два ресторана. В поезде были и душевые установки. Я в своём купе (тут же и медпункт, и аптека) вообще одна. А экскурсанты – народ в основном молодой и здоровый. С ними хлопот совсем не много. Требовалась настороженность и меры предупреждения в отношении заболеваний органов пищеварения (на фоне непривычно жаркого климата), травматизма, да ещё «мало ли что случится. В пути я – на своём месте, на экскурсии – вместе с подопечными. Мы были в Фергане, Самарканде, Ташкенте, Бухаре и др. Это было моё первое (и единственное) знакомство с красотами Средней Азии. Хорошо вышколенные гиды знакомили с достопримечательностями, историей и легендами, с ними связанными, с правами и обычаями этого особого мира.
А красота там – безусловная! И на свой, особый манер! А как тонко и изысканно умеют смаковать роскошь и удовольствия богатые азиаты!
В начале 1978 года крайком профсоюзов, которому мне удалось представить, наверное, очень облегчающую их контрольные суждения по экспертизе трудоспособности разработку, счёл возможность наградить меня бесплатной путёвкой в Карловы Вары.
Нет! Это надо представить себе, что значила такая возможность в те годы. Мало того, что этот курорт славен своей целебностью. Это же и зарубежная. (такая тогда малодоступная) поездка, любопытства и любознательности безразмерной!
Конечно, я была в восторге. И Юра за меня был рад. Хотя поездка и не в капиталистическую страну (туда отбор особый), пришлось пройти не только всяческие собеседования, но и, думаю, и контроль, о котором не ставят в известность – всё же заграница!
Не то рекомендацию, не то разрешение на поездку за рубеж (но очень важное решение) пренепременно должна была дать и расширенная комиссия с места работы – СГМИ. В составе комиссии – высшие чины администрации, парткома, профкома и, кажется, комсомольской организации тоже. Во всяком случае, в комнате заседания, куда меня вызвали, людей было много. Волновалась очень (знала, что были и завистники на такую благодать) – могут и лишить меня свалившегося на меня чуда. Но, немножко поговорив, а в большей части выражая удивление по поводу такой редкости, высокая комиссия решила, что противопоказаний нет и можно рекомендовать… И в самом деле – чего меня опасаться…
Когда все положенные контрольные инстанции были пройдены, мне торжественно сообщили, что моя уже поименованная путёвка, как и все другие для отъезжающих в Карловы Вары, находится у руководителя группы (за границу, даже в соцстраны, без «надзирателя не пускали).
Срок путёвки захватывал какую-то недельку до окончания учебного года (это было известно и институтской комиссии. Об отпуске с заявлением на имя завкафедрой обратилась заблаговременно, но получила отказ. Неожиданный ещё и потому, что обычно, если кому-нибудь из сотрудников института удавалось заполучить даже обычную – внутри страны) санаторную путёвку, (что редко бывало), то всегда старались пойти навстречу, улаживая всё без ущерба для учебного процесса. Судя по расписанию работы кафедры, можно было поступить так и в моём случае. Ни эти доводы, ни упоминания о решении институтской комиссии – не помогали. «Я уже всё согласовал с ректором» - был ответ.
Кафедрой тогда заведовал Мосин В.М. – молодой человек, чуть более года назад защитивший докторскую диссертацию и вскоре получивший кафедру. Со студенческих лет он увлёкся научной (и, видимо, в меньшей степени лечебной) работой. Сразу же по окончании института был оставлен в очной аспирантуре и, занимаясь только своей диссертационной темой, вовремя защитил диссертацию и сразу же, продолжив ту же тему (о секреторной функции желудка), занялся докторской.
В числе его тематических больных (в основном студенты) был и Юра, страдавший тогда язвенной болезнью с резко повышенной секреторной функцией желудка. Увлечённо занимавшийся своей научной темой молодой врач, малоопытный в клинической практике, ввёл Юре (при заведомо высокой секреции желудка) повышающий секрецию препарат, что вызвало профузное желудочное кровотечение, угрожавшее уже и резекцией желудка. Немедленная госпитализация, соответствующее продолжительное стационарное лечение (плюс срочно присланное Сашей мумиё) – слава Богу, всё обошлось. А могло быть иначе. На фоне всего случившегося я тогда высказала Мосину всё, что о нём думала. Но прошло уже несколько лет. Юра уже благополучно работал в Мончегорске. И мною как-то всё уже позабылось. А молодой самолюбивый человек, да ещё и преуспевший в карьере, не забыл. И якобы без меня кафедра в конце учебного года и неделю не проживёт – на моё заявление ответил категорическим отказом и даже заручился (до сообщения мне) согласием ректора.
Мой поход к ректору после этого был, конечно, безрезультатным: «Поймите, не считаться с решением завкафедрой о графике отпусков его подчинённым – это не дело».
Было ли это мщением за когда-то уязвлённое самолюбие – не знаю. Да и сопоставляла я эти факты уже много позднее. Вспомнилось ещё: до прихода Мосина на кафедру летняя практика студентов на Кавминводской группе из года в год поручалась мне. С его приходом мой район был передан новому ассистенту из Хабаровска, только поступившему на кафедру. Обычно районы летней практики – в силу создающейся со временем осведомлённости о местных условиях – закрепляются, Предвзятость чувствовалась. И я поняла, что решать ситуацию нужно самой.
***
После разговора с ректором, расстроенная (и ни с чем!), возвращалась домой, в темпе (и досаде) подытоживая свои обстоятельства.
Уже три года (с 1975) я получаю пенсию – значит не совсем без средств существования. В мои дальнейшие планы не входит и не входило участие в следующем конкурсе (зачем мне это в 60 лет?) Более того, я серьёзно планировала по окончании текущего (второго для меня) конкурсного срока работы на кафедре переезд из Ставрополя, где меня уже ничто не держит, в Кисловодск с его многими здравницами и возможностью продолжить работу по профессии. Так есть ли смысл из-за неразрешенного в нужное время отпуска (и если бы действительно по служебной необходимости, а то ведь из начальственного принципа) отказаться от такого по тем временам для меня неповторимого случая побывать в Карловых Варах. А может быть мне просто суждено на какую-то пару лет раньше переехать в Кисловодск?
И я, при Юриной моральной поддержке, на следующий день подала заявление на имя ректора (через секретаршу) об увольнении в связи с уходом на пенсию – повод безотказный. В приёмной, кроме меня и секретарши, никого не было. Никогда не думала, сто эта милая пожилая женщина – секретарь ректора – с таким участием отнесётся к моей ситуации. «И Вы хотите, чтобы я это заявление передала ректору?! – изумилась она, - что Вы делаете? Опомнитесь! Это же конкурсная должность! Есть ещё время – может быть к концу учебного года как-то уладится? На меня сыпался град восклицаний.
Невесело было на душе. Одиннадцать лет работы на одном и том же месте. Такого в моей кочевой жизни ещё не было. И работа очень интересная: и лечебная, и преподавательская. И даже периодические дежурства по санитарной авиации (в пределах края), входившие в обязанности сотрудников кафедры – далеко не комфортные, на ревущем и болтающемся в небе вертолётике – тоже интригующе интересные… И могла бы спокойно работать до конца конкурсного срока ещё пару лет.
Но мне несправедливо – по принципу «хочу - казню, хочу – милую» - и в какой-то мере предательски (ведь все комиссии, в том числе институтская, в своё время утвердили мою поездку) отказали в отпуске – всего-то на несколько дней раньше конца учебного года! Вот и я, но за пару месяцев до конца учебного года воспользуюсь своим безотказным правом уволиться в связи с уходом на пенсию.
Конечно, победительницей я себя не чувствовала, но и «улаживать», как настойчиво пыталась убедить секретарь ректора, ничего уже и не хотелось.
В трудовой книжке – за апрель 1978 года – значится:»Освобождена от занимаемой должности по статье 31 КЗОТ РСФСР по собственному желанию в связи с уходом на пенсию».
И поездка в Карловы Вары состоялась.
Рассказать о всемирно известном курорте Карловы Вары мне по многим причинам не под силу, да и не по планам. А вот, пусть и скудные, наблюдения в пути, поскольку они в какой-то степени характеризуют и время, и жизнь, думаю, стоят описания.
Число лиц, получивших путёвки от Ставропольского крайкома профсоюзов, было невелико – всего 10 или 11 человек со всего края. Обязательный инструктаж – сначала по месту жительства, а затем и в ОВИРе краевого центра – преобязательно для всех. Суть инструктажа – правила поведении советского человека за рубежом Родины. М состояли они в основном из запретов: нельзя, не допустимо, не позволительно, не достойно, наказуемо, «не советуем» и прочее в таком роде. Никто не возражал – только бы поездка состоялась.
Кто-то робко спросил, можно ли взять с собою деньги.
Оказалось, можно - в рублях. И только в количестве, эквивалентном тридцати кронам, которые каждый из нас сможет получить по приезде в Карловы Вары в одном конкретном банке города в обмен на привезённую дозволенную сумму (и не больше). Из продуктов – я помню – везти с собой больше двух баночек икры (будто у нас её так легко достать) и больше одной бутылки водки – нельзя, На таможне лишнее отберут – но это уже и неприятности лишние. А акцент на этих продуктах связан с тем, что именно эти редкости, некоторые ушлые россияне по приезде исподтишка меняют на кроны.
Отъезжая из Ставрополя, вся наша карловарская группа во главе с руководителем – это была женщина, не раз уже «возившая» подобные группы за рубеж (не то сотрудница крайкома профсоюзов, не то ОВИРа, не то представитель этих двух организаций сразу) разместились в одном вагоне. Прямого поезда до пограничного пункта (поговаривали о Бресте) не было. И наш вагон, постепенно пополняясь попутчиками (в пути), не раз перецепляли к другим, в нужном нам направлении идущим поездам. Так что пересадок у нас не было, но дорога оказалась продолжительной – ехали долго.
В Бресте нам предстоял таможенный досмотр, а нашему окончательно сформировавшемуся составу поезда – перестановка ходовой части с широкой колеи нашего государства на более узкую – зарубежную. Процедура перестановки, хотя и отрепетирована годами, но всё равно длительная, а потому остановка в Бресте была продолжительной. Время окончания этих работ не было известно, и как-то воспользоваться стоянкой по интересам не было возможным. Говорили, что некоторым из отъезжающих удавалось за это время побывать на самовольной экскурсии в относительно недалеко от этих мест расположенной печально известной Хатыни. Но из нашей группы – на радость руководительницы – никто не отважился.
И сама таможня, и территория вокруг здания её была беспорядочно заполнена группками и толпами усталых и совсем не весёлых людей: молодые, пожилые, старики, дети. Семьями большими и малыми, давно ждущими не то таможенного досмотра, не то отправления.
При переезде польской границы наши документы проверяли прямо в купе. Вещи, как на нашей таможне, и не проверяли. Пограничник, изучавший мой паспорт, прочтя вслух фамилию, широко улыбнулся и как-то совсем по-доброму сказал, что у его сЭстры (с ударением на «э») после замужества тоже фамилия стала Галэмбо. Так что, оказывается, в Польше есть у нас однофамильцы. Между прочим, в польском кинофильме «Зигмунд Колоссовский» фигурировал польский журналист и герой-антифашист Давид Галембо.
И ещё одно воспоминание: в Карловых Варах, вызывая на бальнеопроцедуру, меня учтиво называли «пани Галембова». Я поначалу и не откликнулась, потому что какая же я пани? Может быть, однофамилицу имели в виду. Но оказалось, это именно меня (я легко к этой приятной учтивости потом привыкла) называли на польский манер.
Первой заметно продолжительной остановкой за рубежом была Варшава. Наш состав стоял на третьем от вокзальной платформы пути, а наш вагон – напротив входа в вокзал. Я и ещё две женщины из нашей группы, не выходя наружу, но переходя из вагона в вагон, в коридорные окна рассматривали прилегающие к вокзалу места – любопытно же!
По пути, в открытые двери купе последних трёх вагонов нашего состава нам видны были, можно сказать, однотипно грустные, явно озабоченные и усталые лица взрослых пассажиров, особенно мужчин. И дети – во всех этих трёх вагонах – какие-то притихшие – не играют, не прыгают, не бегают, не шумят. А лица у всех – на это мы тоже обратили внимание – определённо среднеазиатской внешности. Удивляла почти повсеместная тишина. Какой-то настороженной грустью отличались эти люди.
Наше недоумение и любопытство внезапно было прервано стремительным появлением и тут же зло обратившегося к нам здоровенного верзилы:
«А вы как сюда попали?! Кто вам разрешил? Откуда вы?» И на наше объяснение резко повелел: «Сейчас же отправляйтесь в свой вагон! И не шастайте больше по другим!»
Мы тихо и смиренно поплелись восвояси. Но понять не могли, почему их везут почти как арестантов. Не потому ли у них такая вселенская грусть. Не знаю, как у моих попутчиц, но у меня настроение испортилось.
Уже в дальнейшем пути просочился слух, что это, в основном, бухарские еврейские семьи, выезжающие в Израиль. То ли через Австрию, то ли через Италию. Мне и в Карловых Варах временами вспоминалось это приключение в пути, вид этих неуверенных людей – удручающее впечатление.
***
Переехав границу, все пассажиры нашего вагона почти не отходили от окон. И мне тоже было интересно как выглядит это западное зарубежье, хотя бы в пределах видимого из окна вагона. Частичку восточного зарубежья – Монголию – я уже немного видела. Не только мне, всем очень нравилась повсеместно бросавшаяся в глаза ухоженность разделённых на довольно просторные участки (похоже, частные) поля. На некоторых из них и работали обычно один или два человека. Чувствовалось во всей этой картине и прилежание, и аккуратность. У нас бы так!
На какой-то близкой от Карловых Вар остановке у нас, помнится, была пересадка, но путь после неё был недолог. В Карловых Варах нас разместили соответственно путёвкам – в санатории «Империал» - довольно скромный в плане бытового устройства, но очень хорошо зарекомендовавший себя в плане лечения. А самой большой медицинской да и эстетической, архитектурной достопримечательностью Карловых Вар была, конечно, старинная питьевая галерея, пользовавшая лечащихся всех санаториев Карловых Вар.
Курорт, в основном, питьевой. Но и диетическое, и бальнеолечение и прочие методы лечения организованы очень хорошо.
Лечение в Карловых Варах, можно сказать – трудоёмкое, лёгким его не назовёшь. Но эффективным – точно!
***
В Карловы Вары мы ехали без пересадок (если не считать лёгкую и хорошо организованную вблизи от цели). На обратном пути, после переезда границы, наша кучность уже не требовалась, руководительница нами уже не интересовалась, и каждый выбирал поезд и маршрут по своему усмотрению. Моя пересадка была в Москве. А там – с Курского вокзала домой – в Ставрополь.
По возвращении из Карловых Вар я небезуспешно, как и планировала, занялась обменом квартиры. И уже где-то в августе-сентябре 1978 года поселилась в Кисловодске. Квартира очень для меня хорошая. На третьем этаже пятиэтажного нового дома, двухкомнатная с лоджией, направленной в сторону Эльбруса, и с балконом из кухни (противоположная сторона дома). Небольшая, удобная, со встроенным стенным шкафом, прихожая, ванная и прочие удобства. В общем, всё как полагается, и для меня вполне достаточно. А самое приятное в этой квартире – по утрам в ясную погоду (а погода в Кисловодске чаще ясная и воздух прозрачный) с высоты моей лоджии (вдали-вдали, у самого горизонта) на фоне солнышком освещённой голубизны небесной, видны две белые почти остроконечные заснеженные шапки Эльбруса. Красота – и только!
Об особом микроклимате Кисловодска, о воздухе, о великолепии знаменитого Кисловодского парка, о живописной и такой манящей красоте окружающей Кисловодск природы – что и говорить!
В Кисловодске, мне кажется, жизнь не может быть монотонной. Особенно если часть дня занята работой. В свободное время – помимо всех обычных почти везде доступных развлечений – чтение, театр, кино, музыка, встречи с друзьями и пр. – в Кисловодске есть Парк. Он заслуживает написания с заглавной буквы. Говорят, не так уж велика площадь его. Но так разнообразно и талантливо всё использовано, спланировано и устроено, что ходишь, ходишь – а он будто бесконечный. И в каждом уголке своём - такой уютный, восхитительный и целебный.
Проживая в Кисловодске, я немало выезжала. Однажды от Кисловодского Курортного Совета вместе с другими представителями ездила с визитом в город-побратим (вот только название его за давностью забыла). А в другой раз по санаторной путёвке – в Болгарию на курорт «Золотые Пески, Побывала в Софии и Варне. Почему-то не восхитилась. Будто ничего особенного и не увидела.
И в Трускавце (Западная Украина) - тоже по санаторной путёвке, и тоже неблизкий путь от Кисловодска - довелось побывать. Немного познакомилась с Западной Украиной. Не очень родная она Украине незападной, как мне показалось. И национализм там процветает куда ярче и откровеннее. Моя фамилия некоторыми сотрудниками санаториев воспринималась как украинская. В массажном кабинете меня как-то упрекнули за русскую речь и, с досадой даже, спросили, почему я не розмовляю ридною мовою». Некоторые сотрудницы кабинетов с удовольствием показывали фотографии немецких офицеров, с которыми были дружны в войну. А места в Западной Украине – красивые и, я бы сказала, какие-то лирические. Побывала в эту поездку во Львове. Одна из достопримечательностей - старинное кладбище. И ещё – театр.
***
В отпускное время навещали меня сыновья. И я в свое отпускное время навещала их. Володю и Юру – в Мончегорске – я там второй раз видела северное сияние. Первый раз я его наблюдала в марте 1946 года в Монголии – оно там редко, но бывает. На Севере оно, конечно, красивее, обворожительней и совсем по-другому выглядит. Я уже где-то вспоминала об этих с разных точек Земли увиденных загадочных сияниях.
Каждый раз, когда я навещала в Питере Сашу, он всегда мне устраивал замечательную, интересную культурную программу. Я посещала театры, музеи, золотые кладовые Эрмитажа… А однажды, когда я была в Москве (а Саша в Ленинграде), он даже организовал возможность побывать на (тогда ещё гастрольных) выступлениях Аркадия Райкина. Это вообще было для меня немыслимой радостью.
А что касалось работы, то с нею с самого начала затруднений не было. Нашлась сразу в одном из кардиологических санаториев. И проработала я там – на одном месте – без малого 15 лет. Уволилась в возрасте 73 лет – в связи с отъездом.
***
За время проживания в Кисловодске есть одно горестное, очень горестное воспоминание – смерть моего внука – Димы. Он и жизни увидеть не успел. Отслужил армию. Стал поступать в Ленинградское Мухинское училище. Мы видели работы, что он представлял, прежде чем быть допущенным к экзаменам…
…Острый лейкоз… и конец земной жизни. Как ветром сдуло. Об этом невозможно писать.
***
Из кисловодского периода моей жизни с сохранившимся возмущением вспоминаю публикацию в центральной прессе безбожно антисемитской статьи малоизвестной преподавательницы химии одного из ВУЗов, некой со временем заглохшей, забытой, но успевшей поднять антисемитскую волну (особенно в студенческой среде) Нины Андреевой. И публикация этой статьи (в марте 1988 года, газета «Советская Россия) и суждения единомышленников её автора меня так возмутили, что при встрече с парторгом (время сбора партвзносов) я категорически заявила (смеяться будете над моим «героизмом», укусу мухи бессильной подобному, что в одной партии с такой Ниной и ей подобными быть не хочу и партвзносы на её содержание больше платить не буду. Между прочим, вступала я в партию в самом начале войны на Урале из чувств вполне и искренне патриотических.
Парторг (а разговор был один-на-один) от такого демарша вначале оторопел – мол, где это видано?!
Что-то долго потом объяснял о последствиях моего такого заявления. И не только для меня, но и для него, парторганизации, а там и выше – для главврача санатория («Подумайте о работе!»)
Но, видно, времена уже были несколько не те. Потому что после этого эпизода никакого на эту тему в никакой инстанции и ни с кем-либо вообще разговора не было ни разу. На собрания я не ходила – и никто меня не журил. Партвзносы не платила – никто их не требовал и не взыскивал, никто о них не вспоминал.
В Кисловодске я спокойно проработала (на одном месте!) до 1993 года и уволилась только в связи с переездом к новому месту жительства. Все эти пятнадцать лет (если бы не преждевременная смерть Димочки (1989 год) можно было бы назвать вполне благополучными. Нравилось и удобно мне было там жить. Благоприятной была и обстановка на работе. И всё же я решила переехать на жительство в Израиль, где к этому времени уже проживал Юра.
Конечно, перед отъездом я навестила мамину могилку в Ставрополе. Я навещала её всегда, когда бывала в этом городе (а бывала я не так уж редко).Но в этот раз я поехала к ней специально. Всё обстоятельно ей - что мысленно, а что и вслух – рассказала. Постояла. . Погрустила. Простилась. Волнительно, конечно…
А уехала я в Израиль (так уж совпало) 22 июня – в годовщину Великой, принесшей человечеству столько горя, потерь, лишений и разрушений, и всё же победоносной Отечественной войны.
***
Говорят, всё хорошо, что хорошо кончается. Вот и мне неплохо бы по-хорошему закончить свой заметно затянувшийся - если можно так это назвать - рассказ.
Вместо эпилога
Обращаюсь к моим сыновьям:
Не судите строго ни за стиль, ни за форму, ни за содержание. Тем более что это я уже и сама сделала.
Мне очень жаль, что не оправдала ваших надежд на открытия в плане родословности. Слишком скудна моя осведомленность и ограничены возможности.
Пытаясь откликнуться на вашу просьбу рассказать о нас, что помню, я по-стариковски, не торопясь, без особой последовательности и не переоценивая свои способности ( а потому и без надежды на пресловутый «знак качества») доверчиво и трудолюбиво изложила случайно и не случайно вспомнившиеся эпизоды.
Можно было бы, ещё раз проинспектировав свою память, в закоулках её отыскать и много чего поинтереснее (и изложить всё получше), но на это уже ни времени, ни сил, ни, тем более, энтузиазма не хватит.
Выражение «Ничто так не старит, как годы» может быть и не истина в последней инстанции, но очень близка к ней.
И всё же, ввиду приближающегося нового 2012 года, вспомнился мне тост, произнесённый мною – давненько – в дружеском застолье по случаю Нового 1990 года:
Давайте встретимся в двухтысячном году,
Чтоб счастья пожелать друг другу!
И если я сама с улыбкою на праздник тот приду,
Окажет время мне великую услугу.
Тот Новый девяностый (прошлого столетия – подумать только!) был, однако, началом уже семьдесят второго года моей жизни. А потому – касательно моей персоны – очень утопическим казалось пожелание, просто так, для красного заздравного словца сказанное.
Но с тех пор прошло больше двадцати лет – к концу подходит год 2011-й . А я и поныне (и, кстати сказать, вопреки предсказанию незабываемо разочаровавшего меня человека «Да ты без меня пропадешь!»). не только не пропала, но и непрочь с не менее добрыми пожеланиями встретить приближающийся Новый 2012-й год!!
Были бы здоровы и благополучны мои близкие, быть бы полезной и нужной своим дорогим, не отягощать бы их жалобами и нытьём и не терять стремления позитивно оценивать жизнь – мне кажется достойным этот минимум пожеланий.
Не жалуюсь на жизнь, хотя
Она и вправду полосата.
Мне есть кого любить.
И красотою так Земля богата!
Зачем же пропадать-
Не правда ли, ребята?
(«Ребята» – сыновья,
А жёны их – «девчата».
Я их люблю, и с ними мне надёжно).
А значит можно жить, пока это возможно.
«Я ТАК ДУМАЮ!»
(не Мимино, а мама,
Она же и бабушка,
и прабабушка, конечно)
За организационную, практическую и техническую помощь , а также за моральную поддержку искренне признательна Юрию, Галине и Александру Галембо
И ещё раз::
Юрию Галембо
Радиной-Галембо Галине
Александру Галембо
КОНЕЦ КНИГИ
16 октября 2011 года
К началу книги
http://www.proza.ru/2014/01/08/253
© Copyright: Галембо Мария Борисовна, 2014
Свидетельство о публикации №214010501975
________________________________________