Песню, что придумали, до конца допеть
Николай Добронравов
Когда закончилась Великая Отечественная война, мне было три года. Мы жили в посёлке Кесьма, Овинищенского района, Калининской области, где я родился, и где была могилка отца.
Сначала, ещё в военное время, мы с мамой жили в доме у Понтяковых, у моих тёти Веры и дяди Кости (тёти Веи и дяди Коки), вместе с их тремя детьми: Розой, Артуром и моим тёзкой Валериком.
С нами жила наша бабушка Евдокия Андреевна (баба Дуня).
Потом мама устроилась на работу в бухгалтерию леспромхоза, и нам дали своё жильё. Кесемской леспромхоз находился в большом деревянном двухэтажном доме на втором его этаже. А нам дали комнату на первом этаже, где мы стали жить с бабой Дуней и с младшей сестрой мамы – моей тётей Валей.
Она заболела желтухой, лежала в больнице, лечилась и мать сшила ей сорочку из жёлтого шёлка. Говорили, что жёлтый цвет помогает вылечивать болезнь. Когда она вылечилась, она жила с нами до своего совершеннолетия, года два, и потом поступила в Калининский педагогический институт.
В соседней комнате, рядом с нами, жила моя тётя Настя (тятяка), с двумя своими детьми: Галей и Борей.
Муж её погиб на войне.
Она успела эвакуироваться из Сестрорецка по Ладожскому озеру (дороге жизни, как её впоследствии назвали).
А тёте Мане, тоже жившей в Сестрорецке, не удалось эвакуироваться и она, и её две дочки умерли во время блокады. А тёти Манин муж умер перед самой войной от воспаления лёгких.
Жена директора леспромхоза держала корову, тётя Настя её доила.
Зная, что у неё водится молочко, я всегда к ней наведывался:
- Пойду к тятяке, у ней позызе….
И, взяв свою любимую, стограммовую, белую кружечку, знаковую кружечку, с изображением Пушкина, шёл в соседнюю комнату за молочком:
- Тятяка, тятяка, Пускин молочка хочет.
- А-а, Пушкин хочет, а Валерка не хочет?
- Не-ет, Ваека не хочет – Пускин хочет.
- Ну, давай, дадим Пушкину, пусть попьёт.
И молочко всегда наливалось в эту заветную кружечку. И всегда выпивалось. Потому что с кружечки внимательно смотрел, как я пью, опершись подбородком на ладонь правой руки, симпатичный курчавый мальчик.
Коллектив работников леспромхоза был для меня родной семьёй, и, ползая по всему дому, я иногда забирался на второй этаж, где работала мать.
И тут же кто-нибудь из женщин, предвкушая веселье, спрашивал:
- Мальчик, а мальчик, а как тебя зовут?
И, не моргнув глазом, я громко и отчётливо отчеканивал:
- Валерий Михайлович Мухин-Сазонов!
А однажды леспромхозовская уборщица Паня, захотев сделать сюрприз коллективу к какому-то мероприятию, выучила со мной стишок:
Ленин, Ленин дорогой,
Ты лежишь в земле сырой,
А когда я подрасту,
В твою партию вступлю.
И вот в нужный момент меня поставили на табурет, в окружении всего коллектива, и Паня скомандовала:
- Давай!
С самым серьёзным видом, с выражением, - как учили,- я начал:
Сталин, Сталин дорогой…
Побледневшая мать вскрикнула, зажала мне рот, а я от неожиданного поворота событий, испугался и громко заревел. Испугалась и мать, и серьёзно испугалась, потому что время было такое…
Недалеко от леспромхоза, через дорогу, был детский садик. Там тоже были две коровы, и меня отдали в этот садик (из гуманных соображений).
В садике мне не очень нравилось, и я часто убегал домой, нарушая режим и спокойствие нянек. За что и был не раз наказан, а то и отшлёпан.
В это же время в Кесьме жила еще одна моя тётка – тётя Надя. Она была замужем за Игнатием Шиловым, (шило), работавшим главным агрономом в колхозе «Новая жизнь». Сама тётя Надя работала поваром в Кесемской столовой. У них был сын Коля, и жили они в своём отдельном доме.
Из всех маминых сестёр, моих тёток, я ещё не упомянул тётю Паню и тётю Таню. Они единственные, кто не покинул Гнездово. Они так и остались в сожжённой немцами деревне, на своей родине.
Обзавелись семьями, отстроились заново. Новые дома их стояли через дорогу напротив друг друга. Но послевоенная деревня медленно умирала. Дети, которые родились у тёток, повзрослев, разъехались кто куда – в Москву, Калинин, Бежецк…
В Гнездово оставались только старики, которые доживали свой век.
Я не раз потом приезжал в Гнездово, то с мамой, то с кем-нибудь из
двоюродных братьев или сестёр, на могилки к деду Николаю и к бабушке Дуне, или погостить, к тёте Пане да к тёте Тане.
Больно было смотреть на то, как когда-то цветущая русская деревня пустеет, дичает, зарастает и глохнет….
Некому стало работать на полях – сеять, сажать, убирать урожай. Некому стало рожать детей, а поля постепенно зарастали, сначала бурьяном, потом кустарником, потом лесом…
С наступлением темноты на деревню опускалась жуткая тишина.
Не видно было огней, не слышно людских голосов, ни детского смеха. А песня, которая раньше, то здесь, то там зарождалась в разных концах деревни – она тоже умирала вместе с деревней. И никто не мог это изменить к лучшему, и чуда никто не ждал.
Деревня Гнездово
Моей матери Александре Николаевне
Должна быть глухая деревня:
Вдоль старой дороги – дома,
Трава, вековые деревья.
И речка за склоном холма.
Заброшены пожни
И сухи
Осоки, забившие пруд…
В деревне четыре старухи –
Последние – смирно живут.
Одна уже год помирает,
Лежит – и никак не помрёт,
И светится, и не сгорает,
Сквозь окна глядит в огород.
И нет с ней старухам покоя, -
Натопят валежником печь,
Умоют, накормят, напоят:
Живому – живое беречь.
И жить, и людьми оставаться –
Иная судьба не дана,
С родимой землёй не расстаться…
Должна быть деревня, должна!
Мне уже шёл пятый год, когда мать написала письмо в Москву, в министерство машиностроения, в кадровый отдел. Ей хотелось работать по специальности и она, указав какой у неё диплом, просила дать ей направление на работу.
Вскоре ей пришло направление в город Ворошиловград (Луганск), центр ворошиловградской области, расположенный на Украине, в Донбассе, на завод имени Пархоменко, в конструкторское бюро на должность конструктора по инструменту и приспособлениям.
Мы переехали на новое местожительство, взяв с собой бабу Дуню.
Нашли комнату в частном доме, почти рядом с проходной завода. Около дома был большой двор-сад, огороженный со всех сторон, от дороги и от соседей, высоким забором. У хозяев дома был сын – мой ровесник, с которым мы сразу не поладили, часто ссорились и дрались.
И я закапризничал, и стал проситься к тёте Вее и дяде Коке. Я не выговаривал букву «р». Мать, занятая своей новой работой в конструкторском бюро, не могла меня отвезти (у неё просто не было ещё отпуска). Повезла меня бабушка.
Понтяковы к тому времени, уехали из Кесьмы и жили в посёлке Селижарово, на Волге, при слиянии в неё рек Селижаровки и Песочни. Поселение Селижарово зародилось ещё в древние времена (1504 год), на торговом пути из Новгорода на Каспий. Через него проходили торговые суда.
Рядом было озеро Селигер. Вокруг были прекрасные пейзажи верхневолжья.
Дом, в котором мы жили, был совсем недалеко от Волги, и находился в районе в основном, застроенном деревянными сельскими домами. У тёти Веры, помимо коровы были ещё куры и гуси, большой огород, где баба Дуня учила меня, как полоть морковку, свёклу и всё остальное. Она показала мне, где на берегу Волги росла огуречная трава (буранчик) и первоцвет.
И когда надо было делать салат, всегда посылала меня:
- Ну-ка, сынок, живо сбегай, нарви огуречной травки, и листьев первоцвета не забудь….
Бабушка моя была большая травница. Она собирала всякую травку и сушила впрок, и для лекарственных целей, и просто, чтобы пить чай.
Когда бродили с ней по волжским лугам, за сбором травы, она говорила:
- Ты собирай вот эту – кипрей – на чаёк, а я буду вот эту – лабазник –
косточки полечить.
Наберём, бывало, по венику, принесём в сени, а она всё разложит, переберёт и свяжет в пучки, а потом развесит по стенкам на гвоздики, и сушит.
Если бы меня спросили сейчас, какие у меня ощущения остались от моего детства, я бы, наверное, вспомнил вот эти. Детство это запах парного молока и луговых цветов по берегам Волги, это свежесть и солнце речного простора, это русская песня, плавная и широкая, звучащая, как колыбельная над засыпающими берегами. Здесь я оставил самый сладкий кусок своего детства.
Вот где было мне вольготно и хорошо. Тётя Вера была мне второй мамой, а дядя Костя заменил мне отца. А мои дорогие братья (сестра Роза была почти взрослая и не вписывалась в наши игры) – старший Артур и младший Валерик делили со мной все свои радости и печали, восторги и слёзы…
Дом Понтяковых практически стал мне родным домом на несколько лет, пока в 1949 году я не пошёл в Ворошиловграде в школу. А до этого на всё тёплое время года мать привозила меня, с бабой Дуней, к моим вторым родителям Понтяковым, и к моим любимым братьям Артуру и Валерке.
Обычно день начинался так. Поели каши, - кусок, намазанный маслом (маргарином) с солью в зубы и – на улицу. А там – река: купались до посинения или ловили марлевой тряпкой рыбёшку кошке, играли с братьями в догонялки, пятнашки или просто сидели на берегу с рассказами, или загорали. А когда собиралась порядочная компания, играли в футбол или в лапту, или в городки.
До сих пор в сердце моём живут воспоминания о моём селижаровском детстве, омытом волжской водой, согретом волжским солнцем и обласканным волжскими ветрами:
Я деревенской лире
Приятель и пастух.
Она послушней в мире,
Когда поёт петух.
В росе кипрей и мята.
И сквозь туман слышны,
Бродившие когда-то
Вдоль Волги табуны….
Надо сказать, где бы Понтяковы не жили – в Селижарове, а потом в Лихославле, а за ним – в Торжке – везде они держали корову.
Коровы были разные, но имя у них было одно – Брунетка.
Под вечер, Брунетку со всеми деревенскими коровами и овцами пригоняли с пастбища. Мы, с братьями уже набегавшись, ждали на крыльце, когда подоят корову, предвкушая, что будем пить парное молоко.
Тётя Вера подоив, процеживала молоко через марлю в глиняные кринки, и ставила нам. Тут же ставилась тарелка с нарезанными ломтями ароматного хлеба и солонка с солью. Бабушка пекла хлеб сама в русской печке.
И мы начинали его уплетать, запивая ещё тёплым, с парной пенкой молоком. Иногда мы устраивали соревнование, на спор, кто больше выпьет.
И всегда побеждал младший – Валерка. Сколько бы мы с Артуром не выпили, всё равно он выпьет на стакан больше. Как-то раз Артур выпил семь стаканов и чуть не лопнул, а Валерка всё-таки победил и выпил – восемь.
Однажды летом была страшная гроза. Было очень жарко. С утра светило яркое солнце и мы - все братья - находились на реке. Потом, вдруг, набежали чёрные тучи, подул резкий ветер, похолодало, и стало совсем темно. Когда мы прибежали с речки, бабушка с тётей Верой загоняли перепуганных гусей и кур в курятник, бегая за ними по всему двору:
- Ну-ка, ребята, давайте, помогите нам загнать….
Не успели все вместе загнать гусей и кур, как хватил сильный ливень
да ещё с крупненным, величиной со сливу, градом.
Молнии сверкали непрерывно, а гром ударял как будто из десятков орудий расставленных вокруг дома. Так продолжалось минут десять. Потом вроде бы стало стихать. И вдруг дом осветила такая яркая молния, и послышался такой силы гром, что мы невольно присели к полу.
Бегая от окна к окну, мы стали смотреть, что творится вокруг дома, и тогда увидели, что молния попала в огромное дерево, которое росло возле дороги, метрах в 30 – 35-ти от нас. Дерево разорвало надвое, и оно горело, как факел.
Мы все – братья, сестра Роза, бабушка и тётя Вера, кроме дяди Кости, который был в это время на работе, стояли у окна и с ужасом смотрели на горящее дерево, боясь, что огонь перекинется на наш дом.
Как вдруг, форточка над нами со звоном и треском рассыпалась, а по комнате, на уровне наших голов медленно поплыл яркий огненный шарик величиною с большое яблоко. Он выплыл из нашей комнаты в зал, немного покружил и направился в сторону столовой и кухни, но передумал и свернул в открытую дверь кабинета дяди Кости.
В кабинете справа на столе стоял чёрный телефон, который понравился нашему огненному гостю. Столкнувшись с телефоном, шар исчез, но от телефона остались только чёрные осколки, которые после мы собирали в разных комнатах.
В доме запахло не то жареным, не то горелым. У Артура был ожог на щеке, у тёти Веры - на запястье, у бабушки остался красный след на груди от крестика, у меня слезились глаза, а у Розы был рот на боку. И она таким ртом
пыталась бабушке дать совет, показывая на ожог груди:
- Бауска, Бауска – потри зимлёй, зимлёй….
Всем стало очень смешно, а Валерик смеялся громче всех, потому что он один не пострадал.
К нашей Розе приходили её школьные подруги, все они были певуньи, и часто собравшись где-нибудь во дворе или на берегу – пели.
С каким-то особым чувством они пели наши русские народные песни. И во время такого исполнения происходило, как бы очищение, сходное с прочтением молитвы.
В тёплые летние вечера, бывало, уже стемнеет, а по-над Волгой всё плывёт и плывёт задушевная русская песня. Пели и советские песни: Дунаевского, Мокроусова, Блантера, Соловьёва-Седого, Новикова, Пономаренко, Фрадкина…. Они с детских лет запали мне в душу своими красивыми мелодиями и всегда человечными, жизненными словами. Иногда звенела гармонь, и доносились весёлые молодые голоса. И, пригревшись под одеялом, на русской печке, уже почти сквозь сон, доносилось:
Словно замерло всё до рассвета,
Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь.
Только слышно на улице где-то
Одинокая бродит гармонь….
И уже заснёшь, и будешь видеть какой-то сказочный сон, а песня не спит и всё кружит, и кружит по округе, потому что:
Милый друг, наконец-то мы вместе,
Ты плыви, наша лодка, плыви.
Сердцу хочется ласковой песни,
И хорошей большой любви.
И вот наступила моя школьная пора. Это был 1949 год. Я пошёл в школу в Ворошиловграде, где мать уже три года работала в конструкторском бюро завода имени Пархоменко. До школы было ходить не очень далеко. Сначала вдоль по улице, на которой жили, минуя железнодорожный вокзал, который оставался на противоположной стороне, потом надо было переходить железнодорожные пути (иногда подлезать под вагонами), а там уже метров 200 до школы. Мама и бабушка часто провожали меня, боясь за железнодорожные пути, и старались, по возможности, - встретить.
В школе мне понравилась новая обстановка: классы, парты, учителя, уроки, и я стал с большой охотой посещать занятия. Мне нравилось, что за партой сидели мальчик с девочкой. Я сидел с черноглазой и черноволосой украинской девочкой Оксаной, к которой испытывал двойное чувство: побаивался и стеснялся.
В ворошиловградской жизни того периода были ещё ощутимы последствия минувшей войны. Возле вокзала это было особенно заметно.
Множество калек – безногих, на низких самодельных колясках, на шарикоподшипниках, безруких и покалеченных войной – толпилось у входа и просило милостыню. Рядом с ними толпились и просто нищие, и старые немощные голодные люди.
И тут же всегда стояли стражи порядка – милиционеры – никого не трогали, не разгоняли, просто смотрели. По городу орудовали всякого рода жулики: воры, грабители, хулиганы, бандиты.…Поэтому ночью люди старались сидеть дома. Такие были времена...
Бывает так, что какие-то значительные события мы забываем и потом никогда не помним о них. А бывает, что какой-то совсем незначительный, несущественный момент, штрих – помним всю жизнь. Такова избирательная способность нашей памяти.
Был, какой-то праздник: или день города, или масленица. Народу на улицах и на центральной площади была тьма-тьмущая. В детском парке – не меньше. Мы с мамой катались на карусели. А потом я захотел мороженое.
Мама дала мне трёшку, сама села на лавочку, а я встал в очередь за мороженым, держа трёшечку перед собой. Когда подошла моя очередь, я протянул продавцу пустую руку.
Трёшечки в ней уже не было.
Я, конечно, заревел, мама подошла и купила всё же мне мороженое. Но дело в другом. Я открывал мир с другой стороны, учился понимать, что он может быть хитрым, беспощадным, не милосердным и даже жестоким. И это я запомнил уже на всю жизнь, и еще – мамины слова:
- Никогда не разевай рот….
Как бы мне ни нравилась школа и моя новая школьная жизнь, но после окончания первого класса, (я уже договорился с мамой), - бабушка везёт меня к Понтяковым. Мать не возражала и даже была рада этому.
И вот наступили мои первые школьные каникулы. Понтяковы к тому времени уже переехали в Лихославль, потому что дядю Костю постоянно переводили с места на место по службе.
Лихославль находится в Калининской области на железнодорожной линии Москва – Санкт-Петербург в 40 километрах от Калинина (Твери).
На юге городка протекала малая речка Черёмушка, которая заменяла нам Волгу, и где мы часто проводили своё свободное время. В целом – в Лихославле было всё так же как в Селижарове: дом, уютный двор, огород, корова Брунетка. Вот только ходить доить корову, на полдник было подальше, и я всегда ходил на полдник вместе с бабушкой. Помогал нести молоко.
Но зато рядом был красивый смешанный грибной лес. И я впервые научился различать грибы. А было так. Мы с бабушкой готовились идти на полдник, и Артур собрался идти с нами:
- Я там, рядом в роще грибов посмотрю…
- Артурчик, дорогой, я никогда не собирал грибы, научи меня как их собирать.
- Хорошо. Самое главное – не бери красные грибы. Это мухоморы. И белые – это поганки. Остальные все можешь брать. Понял?
- Угу…
Когда пришли к стаду, бабушка пошла, доить налево, а мы свернули направо в лес. Я стал внимательно высматривать грибы и обнаружил, что очень часто стали попадаться красные, которые я сшибал ногами, других было меньше, но всё же, кое-что набрал.
Через полчаса Артур мне свистнул и махнул рукой – выходим. Когда он показал мне свои грибы – у меня глаза на лоб полезли:
- Ты чтО набрал! У тебя одни красные мухоморы! Я такие грибы ногами сшибал!
- Это не мухоморы, а подосиновики….
Я чуть не плакал, ведь столько грибов я загубил.
В другой раз Артур принёс домой такую новость:
- В Черёмушке появилась новая рыба – угри. Никто не знает, откуда она взялась. Говорят, что угорь может ночью по росе, преодолевать большие расстояния. Ребята с соседней улицы уже ловили и много поймали.
- Что будем делать?
- Нужен бредень…
- Где его взять?
- У бабушки рассада в парнике прикрыта от кур сеткой. Ячейка не крупная, угорь не пройдёт….
На следующий день потихоньку сняли сетку, накрыли парник старыми листами фанеры, чтобы куры рассаду не склевали, и отправились на Черёмушку. Наши надежды оправдались и даже очень. Вскоре мы наловили целое ведро угрей и только с десяток плотвичек и окуней. Угри были небольшие, в среднем 30 сантиметров длиной, но такие скользкие и вёрткие, - как змеи. Принесли мы их домой – тётя Вера с бабушкой всплеснули руками:
- Ой, что это вы нам за змей принесли!
Всё же решили пожарить на одной сковороде плотвичек и окуней, на другой – угрей. Угри, даже потрошённые извивались на сковороде, как живые. Это было совсем не аппетитно.
Когда сели за стол, все стали есть плотву и окуней. А угри стояли нетронутыми. И только, когда бабушка взяла угря и похвалила:
- Ах, сколько же здесь добра: яйца, масло, лук…. А ну-ка быстро налетайте черти, чего смотрите! - и дело пошло.
Мы вошли во вкус и вскоре все угри были пожарены и съедены.
Пролетело лето. В Ворошиловграде я пошёл во второй класс. Мать была довольна работой на заводе. Она была старательным и серьёзным работником, её ценили. У неё появились подруги среди сослуживцев, которые нередко заходили к нам в гости, и так - поболтать.
Однажды одна из подруг засиделась у нас допоздна, и мать решила её проводить, благо та жила не далеко. Шёл одиннадцатый час, было темно. Они ушли. Я стал бабушке читать какую-то интересную книжку, как вдруг прибегает моя мама, в одной сорочке, босиком, вся в слезах, держась за окровавленный живот:
- На меня напали бандиты. Ограбили - сняли пальто, платье, часы, туфли – всё…. Надо скорую.
Приехала скорая, обработали рану, маму увезли. К ней приходили следователи. Открыли уголовное дело. Потом маму выписали. Она вышла на работу. А бандитов поймали. За ними числилось много всяких дел, и вскоре должен был состояться суд. Маме стали угрожать. Как-то, её встретили на улице парень и девушка, и припугнули:
- Смотри, если Ваню и Лизу посадят – тебе не жить!
Мать была в отчаянии. Но помогли на работе. Начальник бюро стал ходатайствовать о переводе, и вскоре ей выдали направление на машиностроительный завод в крупный промышленный город Дружковку, Донецкой области. И мы переехали.
Надо было привыкать к новому месту: к новому жилью - сначала нам дали комнату в общежитии. Мне привыкать к новой школе, к новым друзьям; маме к новой работе, к новым сослуживцам. Бабушке к новым соседям по коммунальной кухне. Но делать было нечего – пришлось привыкать. Судьба не спрашивала нас, как ей поступать; у неё свои соображения.
Была зима. Я любил рисовать и рисовал в альбом всё, какие-то самолёты, пушки, разворачивал какие-то баталии и сражения. Потом часто вырезал и делал фигурки самолётов и пушек, и уже на столе разыгрывал эти баталии из фигурок. Мне постоянно хотелось, что нибудь делать, шевелить пальчиками.
По дороге в школу был дом пионеров, и каждый раз проходя мимо больших окон, моё внимание привлекали рисунки, выставленные за стёклами. Это были работы пионерской изостудии. И я попросил маму записать меня в неё. В студии я получил первые навыки не только в рисовании, но и в лепке из глины, и в вырезании из цветной бумаги. Рисовали мы карандашом различные предметы с натуры: яблоко, кувшин, гипсовые геометрические фигуры. Я постигал, что такое объём, свет и тень, рефлексы…. Эти занятия помогали выявлять у детей творческие способности, природные задатки и, естественно, происходило расширение горизонтов познания ребёнка.
Время шло. Нам дали отдельную квартирку, с балконом, на втором этаже четырёхэтажного дома. Наступал новый 1951 год. Елок на Украине не было, искусственных тоже не было. Поставили сосёнку, но зато живую, пахнущую настоящей хвоёй, нарядили ватой и фигурками из цветной бумаги. И с моими новыми друзьями встречали, как и полагается – весело - этот желанный праздник. Была ёлка и в доме пионеров, с настоящим дедом морозом с подарками, музыкой и плясками.
Как-то вечером я возвращался, с одного мероприятия. Было ещё не поздно, но уже темно. И тут меня остановил, какой-то мужичёк, и так крепко вцепился в моё пальто – будто сковал клещами:
- Тихо. А ну, гони деньги, а то убью.
- У меня нет денег, я не зарабатываю.
В руках у мужичка оказалась палка, а я, воспользовавшись моментом, пустился наутёк. Но он и не думал меня бросать и пустился следом.
Меня обуял страх, когда я увидел, что он меня почти догоняет, и изо всей силы я стал кричать на всю улицу:
- Дурак! Дуррак! Дурррак! Дуррррак!!!
На улице появился кое-какой народ и мой преследователь отстал.
Но я продолжал орать «дуррак», пока не добежал до дома, и даже на лестничной площадке, и даже около своей двери. Испуганная мама открыла дверь:
- Что такое? Что за шум? Что случилось?
- Мам, я букву «Р» научился выговаррривать! РРРРРР…
Мать стала курить. Ей наверно было тяжело привыкание к новой работе, к новому месту и мне её было жаль. Мои новые друзья, соседи и дворовые ребята, с которыми я делил свой досуг, и ребячьи забавы тоже покуривали. Нет-нет и меня соблазняли. Потом, узнав, что курит мать, просили стащить у неё папироску. Я это делал легко. Мать никогда не узнала, что я покуривал, потому что сама курила.
Осень в Дружковке была очень тёплая. С наступлением учебного года мы ещё бегали на речку купаться. Как-то в один из выходных дней мама взяла меня на пикник, со своими сослуживцами, за город. Праздновался
чей-то день рождения. Расположились на берегу возле небольшой речушки. Недавно прошли дожди, и маленькая речка выглядела многоводной и быстротечной. Взрослые занялись своим делом, а мы (был ещё один мальчик, кого-то из друзей) пошли играть к воде.
Всё произошло неожиданно. Это сейчас я думаю, что понимаю смысл народной поговорки «не зная броду – не лезь в воду», а тогда мне было всё равно. И поэтому я смело зашёл в воду выше колен.
После этого я не почувствовал дна под ногами, а моё лёгкое тело оказалось во власти речной стихии. Плавал я ещё плохо, и сразу пошёл ко дну. Глаза мои, широко раскрытые глаза, видели перед собой только серо-зелёную массу воды.
Я хотел закричать, и почувствовал, как эту воду я вдохнул в свои лёгкие.
И даже спустя десятилетия я не мог забыть это состояние беспомощности и конца:
Омут
…И медленно я погружался
К холодному тёмному дну;
Зелёной водой окружался,
Не зная ещё, что тону.
Не зная ни зла, ни пороков,
С душою – светлей янтаря,
В том омуте жизни глубоком
Не зная, что гибну зазря.
Меня зацепил за волосья
Один деревенский рыбак…
Над речкой шумели колосья,
И я – восьмилетний дурак, -
Наверное, только впервые
Услышал я в жизни своей, -
Как шли облака грозовые
Над золотом тучных полей…
И выше случившейся драмы
Разверзлась над миром гроза,
Когда я увидел у мамы –
Не мамины чьи-то глаза!
!
В украинских школах в третьем классе изучали украинский язык. Мне он давался легко и я с удовольствием запоминал новые слова, тем более, что вокруг почти поголовно все были украинцы.
На работе у мамы появился какой-то вербовщик. Он вербовал работников на север. Прельщал романтикой, длинным рублём, молодых не женатых женщин, возможностью выйти замуж. Нашлись две, мягко говоря, дурёхи: мама и её холостая подруга.
И мы уехали в Коми АССР, в шахтный посёлок Ярега, под Ухту. Бабушку из осторожности отправили к Понтяковым в Лихославль.
Ярега – посёлок городского типа. Здесь впервые в СССР была осуществлена добыча тяжёлой нефти шахтным способом. Само ярегское месторождение уникально как по своему строению, так и по величине запасов высоковязкой нефти и титановой руды. Разработка месторождения велась силами заключённых Ухтпечлага с 1937 года, которых в то время было уже 58 тысяч.
Мама стала работать на шахте в отделе главного конструктора, а я – учиться в третьем классе в местной двухэтажной деревянной школе.
Потом мама рассказывала, что подала рационализаторское предложение и спроектировала нужное приспособление-штамп для соединения труб. Сделали опытный образец, испытали, и результат был очень хорошим. А маме повысили оклад.
Кроме школы в посёлке был большой клуб, почта, библиотека, промтоварный и продовольственный магазины, столовая, баня, парикмахерская…. Для пешеходов вдоль всех улиц были проложены деревянные мостки. Зимой их чистили от снега. Мы жили в длинном одноэтажном бараке. У нас было две комнаты – моя и мамина.
У нас постоянно было включено радио. Радио было членом нашей семьи, с которым мы общались, оно сообщало последние новости, пело наши любимые песни, читало рассказы и сказки, давало возможность прослушивать различные постановки и спектакли.
Когда звучала песня «Широка страна моя родная» я слушал с замиранием сердца, с гордостью за свою Родину, «где так вольно дышит человек», за страну, в которой я живу. Я долго думал, что песня эта народная, поскольку она имела огромное значение, в духовной жизни русского народа, была его словами и музыкой его сердца. А в военные годы многие солдаты умирали с этой песней на устах.
И ещё одна песня Дунаевского с ранних пор запала в душу. Это песня пастуха Кости Потехина из кинофильма «Весёлые ребята», которую, мы - ребятня, как и весь народ, также подхватили и пели как свою и жили, и работали вместе с нею.
Легко на сердце от песни весёлой,
Она скучать не даёт никогда.
И любят песню деревни и сёла,
И любят песню большие города.
Нам песня строить и жить помогает,
Она как друг и зовёт и ведёт…
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадёт…
……………………………………
Поздно вечером 5 марта 1953 года радио сообщило о смерти Сталина. Страна осталась без вождя. На следующий день в школе была организована линейка. Нас выстроили вдоль коридора. На стене висел большой портрет Сталина в чёрном обрамлении. Все плакали и учителя, и дети. Представить его мёртвым, лично для меня, было почти невозможным. Он казался неотъемлемой частью жизни. И поэтому слёзы у всех были искренними слезами горя, и где-то слезами страха за будущее.
Евгений Евтушенко потом рассказывал в своей «Автобиографии», как «на писательском митинге поэты прерывающимися от рыдания голосами, читали стихи о Сталине. Голос Твардовского – большого и сильного человека – дрожал…»
Мне было скучно с новыми друзьями, с которыми я ещё не успел, как следует подружиться, и я попросил маму купить мне гармошку. Недавно я посмотрел только что вышедшую на экраны кинокомедию «Свадьба с приданным». И я хотел непременно выучиться играть куплеты Николая Курочкина. Но не столько сами куплеты сыграли роль в решении купить гармошку, - а слова Курочкина, когда он сказал:
- Душа моя, как этот баян…. Она может свернуться и снова развернуться…Федя, давай!
После чего Федя делал такой головокружительный пассаж, что можно было представить, как эта душа сворачивалась и снова разворачивалась.
И в моей 11-ти летней душе появилось неукротимое желание одушевить неодушевлённый предмет – гармошку. Сделать маленькое чудо – чтобы после прикосновения к нему моими пальчиками он мог ожить, задышать и запеть…
Надо сказать, я понял это позднее, - я был упрямым, упорным, но терпеливым ребёнком. После приобретения любимого инструмента, я почти всё свободное время отдавал ему. Я только что не спал с ним. Сначала я подбирал мелодию правой рукой, выучивал, потом левой – басовый аккомпанемент, потом было самое сложное – соединить всё вместе.
Что я знаю точно, так это то, что у меня не было учителей. Всё обучение от начала и до конца я постиг самостоятельно. И, что самое интересное, я не усматривал в этом какую-то сложность или феноменальность. Мне казалось, что каждый так сможет, если захочет.
Первыми моими выученными мелодиями были «Светит месяц», «Семёновна», «Коробочка», «Ревела буря», «У дороги чибис», «Орлёнок»…. Куплеты Курочкина – вещь довольно сложная, но потихоньку я подбирался и к ним.
В этот северный период жизни, что всегда поражало и восхищало моё воображение, так это северное сияние, которое иногда наблюдалось в ярегском небе. Оно могло внезапно возникнуть и так же внезапно исчезнуть, могло быть небольшим и огромным занимающим полнеба свечением, могло быть одноцветным: голубоватым или зеленоватым, и могло сиять всеми цветами радуги. Наблюдалось оно чаще всего вечером до полуночи, в ясную и морозную погоду. И, если было особенно красивым, то мы одевались и выбегали на улицу смотреть.
Рядом с нами в бараке жила башкирская семья Галямовых. У них были дети: мальчик – мой ровесник и его сестра на год старше брата. Им северное сияние тоже было в диковинку, и они были не прочь лишний раз взглянуть на такую красоту. Я дружил с детьми Галямовых, иногда мы вместе делали уроки, разбирали какую-нибудь трудную задачку, иногда вместе играли или рисовали. Они же были первыми моими слушателями выученных «шедевров».
Дальше по коридору, за Галямовыми жил дядя Павел. Он был не высокого роста, опрятно одетый в серый пиджак, брюки галифе и щегольские белые бурки. Когда он шел по деревянному коридору барака, каблучки его лёгких бурок, доносили звонкий стук его шагов. У него было чисто выбритое, красноватое лицо и от всей его фигуры исходил запах дешёвого одеколона. Он работал парикмахером в поселковой парикмахерской, и я заходил к нему постричься.
Он стриг меня машинкой почти наголо, оставляя спереди небольшую ровную чёлку.
И был он - бывший зек, отсидевший срок и оставшийся жить и работать в посёлке. Когда он приходил к нам, приносил мне горсть карамелек, здоровался и всегда гладил меня по голове:
- Привет, гармонист…
- Привет дядя Павел - отвечал я, но хотелось сказать «дядя фраер», потому что это определение гораздо больше ему подходило.
Я видел, что матери он не нравился, но ведь не выгонишь человека; приходилось терпеть, поддерживать дружескую беседу, угощать чаем и вообще – быть в добрососедских отношениях.
И всё же случилось то, что видимо и должно было случиться. Как сказал Сергей Есенин: «Да! Есть горькая правда земли, подсмотрел я ребяческим оком…».
Как-то, возвращаясь с улицы, домой, ещё во дворе, я услышал громкие крики. Подойдя к нашей двери, я понял, что кричали за ней. С шумом, резко толкнул дверь и увидел такую картину: мать лежит на полу, а он стоит над ней, потрясая поднятым топором.
Увидев меня, он опешил, вылил многоэтажный каскад ругани, погрозил лежащей матери кулаком и выскочил, громко стуча каблуками своих бурок.
Я бросился к ревущей и дрожащей от страха матери, а мать бросилась ко мне, и мы стали сжимать друг друга в объятиях и продолжали плакать.
- Всё, всё, мой дорогой. Всё, мой хороший, успокойся. Больше этот кошмар не повторится….
Вскоре мы покинули этот холодный, оказавшийся для нас не гостеприимным, северный край. Мы приехали в Сестрорецк, где мама училась, и где ей было всё знакомо. Она стала работать на заводе имени Воскова в цехе, технологом по инструменту.
А я заканчивал третий класс в Сестрорецкой средней школе и осенью пошёл в четвёртый. Родных сестёр в Сестрорецке уже не было: тётя Маня с семьёй погибли в блокаду. А тётя Настя (тятяка), которая успела эвакуироваться и во время войны жила в Кесьме с двумя детьми, вышла второй раз замуж за Петра Смирнова.
И у них родился сын Лёша. Дядя Петя работал электриком на Кировском заводе и имел комнату в большой коммунальной квартире на проспекте Маклина в Ленинграде, где они и жили.
Тёти Настина дочь Галя (моя двоюродная сестра) вышла замуж за Александра Пронищева, работавшего грузчиком в ленинградском порту. Жили они в новом 12-ти этажном доме на проспекте Стачек. У них родилась дочь Таня. Сама Галя работала продавцом на Сенном рынке, и когда хотелось чего нибудь сладенького (это, когда я, будучи студентом, ЛИСИ, приезжал в Ленинград на сессию) наведывался к ней повидаться, и уж непременно получал 100 граммов хороших конфет.
Но у мамы в Сестрорецке оставались подруги со студенческих лет, которые помогли найти жильё недалеко от места работы. Мама вызвала к нам бабушку, которая сразу же приехала от Понтяковых. У нас было две небольшие комнатки в частном доме и общая с хозяином кухня.
Хозяина дома звали Степан. (Дядя Стёпа). Он был безногий инвалид и вдовец. Протез его, чёрный протез всегда валялся в углу, под сломанным стулом, а сам он прыгал из комнаты в кухню на одной ноге.
Дядя Стёпа занимал самую большую в доме комнату, посреди которой стоял небольшой (1,5м на 2м) бильярд с металлическими блестящими шариками.
Дядя Стёпа был немолодой, вечно лохматый, неопрятный, неухоженный, попивающий и курящий, но добрый мужчина. Он играл на гитаре, а иногда и напевал свои любимые песни.
Он сам себе готовил на керогазе еду, а бабушка впоследствии уговорила его, что будет готовить и на его долю. Так всё и было.
С дядей Стёпой мы быстро стали друзьями.
Когда я приходил из школы, бабушка меня кормила, следила, чтобы я сделал уроки, а потом с дядей Стёпой мы играли в бильярд. Я сначала проигрывал, а потом стал всё лучше и лучше играть, и вскоре дядя Стёпа сказал:
- Ну, брат, Валерка, ты меня уже стал обыгрывать….
И, чтобы немного разнообразить нашу игру, мы придумали «штраф». Кто проигрывает – тот исполняет музыкальный номер. Я к тому времени уже играл много разных песен на своей гармошке, и даже куплеты Николая Курочкина. Поэтому сыграть «штрафной номер» для меня было – проще простого. А дядя Стёпа любил старинные песни вроде «Амурских волн». Бывало, возьмёт гитару, сосредоточится, сделает несколько аккордов и хрипловатым голосом затянет:
Плавно Амур свои волны несёт,
Ветер сибирский им песню поёт.
Тихо шумит над Амуром тайга
Ходит пенная волна,
Пенная волна плещет,
Величава и вольна!
А потом мы уже стали играть вместе дуэтом и, когда входили во вкус, получался неплохой ансамбль. Пройдёт время, и я вспомню старого друга, когда буду писать своего «Ветерана», угрюмого и печального. Дядя Стёпа же был, если не весёлым, то, во всяком случае – не унывающим человеком.
А во всём остальном и внешне, мой «Ветеран» - вылитый дядя Стёпа.
Ветеран
Он был, как потухший вулкан, -
Таким же суровым и мрачным,
Великой войны ветеран,
Пропитанный дымом табачным.
Волос, не прочёсанный лес,
Седая щетина по скулам,
Отстёгнутый чёрный протез
Валялся под сломанным стулом.
Какой обжигающей тьмы
Коснулся он: раз – и навеки!
И плечи как будто холмы,
И руки стекали, как реки.
А в пристальных серых глазах
Таилась забытая сила…
И только душа, в небесах,
Казалось, о чём-то просила.
Мне очень нравились окрестности Сестрорецка, куда мы часто отправлялись на прогулки. Ещё в 1714 году на финском заливе Пётр 1 приказал построить летний дворец, а рядом разбить сад и парк.
Около дворца было посажено примерно 2000 молодых дубков, а сам дворец был возведён уже через 10 лет. По городу протекает река Сестра, которая связывает Финский залив Балтийского моря с озером Сестрорецкий разлив. Разлив – искусственное водохранилище, созданное при постройке плотины, по указу Петра, на реке Сестре. Вода этого водохранилища используется для нужд оружейного завода. Завод обеспечивал армию пистолетами, мушкетами и пушками, а так же порохом.
В 1917 году летом на озере Сестрорецкий разлив Ленин и Зиновьев скрывались в шалаше от преследований Временного правительства. Сейчас там музей под открытым небом.
Парк Дубки давно уже стал музейным местом, а в мою там бытность, помню, мы собирали с мамой грибы. Это были чернушки (горькушки) – такие коричневые крепенькие солянки. Мама их солила и даже, отмочив, варила, из них суп. До сих пор помню его горьковатый вкус.
Я уже привык в своей коротенькой мальчишеской жизни к частой смене мест проживания, школ, друзей, учителей…. Привык то, может быть, и привык, но только ничего хорошего в этом не было. Не было настоящей дружбы, не успевала она возникнуть, завязаться, как в силу обстоятельств должна была закончиться.
Поэтому самыми моими близкими друзьями были и всегда оставались мои двоюродные братья и сёстры. А самыми-самыми - Понтяковы: Валерик, Артур и Роза.
По-прежнему после окончания учебного года, мы с бабой Дуней, на летние каникулы, отправлялись к ним, где бы они ни жили. На этот раз их местожительство было в Торжке, но здесь они жили уже не в деревянном, а в кирпичном четырёхэтажном доме, на втором этаже в трёхкомнатной квартире с балконом. Романтика, как говорится, уже не та, да и большой двор был уже общественным, но Брунетка во дворе была, речка Тверца текла в 200 метрах от дома, да и Митинский лес был совсем недалеко.
Тысячелетняя история Торжка, полная ярких событий и фактов, окружила его неповторимой аурой, которую не смогло разрушить даже неумолимое время. Это и бессмертные творения архитектора Львова (русского Леонардо), это уникальное золотое шитьё, это знаменитые пожарские котлеты, воспетые Пушкиным, неоднократно бывавшим в этом городе, - «На досуге пообедай у Пожарского в Торжке, жареных котлет отведай…»
Сестра Роза вышла замуж и жила отдельно. Муж её Павел Лобода работал на заводе противопожарного оборудования. Роза работала на фабрике «Торжокские золотошвеи», где выпускались изделия расшитые золотом и серебром.
Она часто прибегала к нам с мужем «попеть под гармошку». Гармошку я предусмотрительно привёз с собой, как лучшего друга. Все были довольны, что я стал гармонистом, а я чтО – я просто любил песню и знал, когда какую песню кому надо сыграть.
Всё лето, все золотые летние денёчки, мы с Валериком обычно проводили на Тверце. Ниже по течению, у самой запруды, почти напротив Митинского леса, где в тенистой сосновой аллее, в тихой могиле лежала красавица Анна Керн, у нас был сделан плот, связанный из трёх брёвен.
Достав из кустов замаскированный наш ковчег, и вооружившись шестами, мы покоряли пространство Тверцы с весёлой песней – нашей песней, которую мы считали своим гимном, потому что она была написана именно для нас и органично вошла в нашу ребяческую кровь и плоть. И наши звонкие голоса убеждённо и радостно звенели, над синим простором:
Солнышко светит ясное!
Здравствуй, страна прекрасная!
Юные нахимовцы тебе шлют привет.
В мире нет другой
Родины такой!
Путь нам озаряет, точно утренний свет,
Знамя твоих побед.
Простор голубой,
Земля за кормой,
Гордо реет на мачте
Флаг Отчизны родной.
Вперёд мы идём,
И с пути не свернём,
Потому что мы Сталина имя
В сердцах своих несём!
Наши победы славные
Помнят враги коварные…
………………………….
Я уверен, если бы не было в моей жизни одной только этой песни Соловьёва-Седого и слов Глейзарова – я был бы другим, может быть далеко не лучшим человеком. Но, слава Богу, мы в своём детстве не были обделены прекрасными песнями, и пионерскими, и юношескими, и лирическими.
А народная песня и частушка была ещё жива, пока была жива деревня, а в то послевоенное время – и песня, и частушка - были ещё живы и на радио.
А сейчас?
Перед самым Новым 1954- м годом маму вызвали в партком завода и сказали:
- Дорогая Александра Николаевна, вышло постановление партии и правительства направить на работу в сельскую местность 30 тысяч партработников и специалистов. Вы, как опытный специалист, подходите для этой задачи. Мы решили направить вас на работу в МТС. (Машинотракторная станция). Что вы скажете?
- У меня есть один вопрос.
- Какой?
- У меня пожилая мать и 12-ти летний сын. Жильё мне дадут?
- Вы будете работать диспетчером в центральной МТС, и у вас будет свой дом, а до места жительства в посёлок Пушкинские горы, Псковской области, завод перевезёт вас на своём транспорте.
- Ну, что ж, я согласна…
- Вот и хорошо. Тогда за эти несколько рабочих дней, улаживайте все дела с работой и со школой. Спокойно встречайте Новый год и потихоньку собирайтесь. Мы сообщим, когда дадим транспорт.
Дядя Стёпа воспринял эту новость панически, если не сказать - трагически. Да что тут говорить. Он к нам привык, как к родным. Готовила ему бабушка, обстирывала, убирала его комнату. А я ему, как он сам говорил, «был просто подарок». Весь свой досуг он проводил только со мной – играли в бильярд, играли вместе на гитаре и гармошке. Я был, считай, единственным его слушателем, когда он пел или что-то рассказывал.
А рассказывал он много интересного о войне, о морских сражениях и кораблях. Он был мне очень дорог как единомышленник и старший друг, наставник и пример оптимизма и несгибаемой воли. Он был, по сути, настоящий патриот своего Отечества – любил все наши беды и победы, и всей душой русскую песню – распевную, мудрую, широкую…
- Не знаю, Валерка, кому я буду теперь петь свои песни?
- А ты пусти к себе таких жильцов, как мы….
- Да где ж я таких то возьму - сказал и низко опустил голову, а на гитару упала крупная слеза.
На прощанье мы перепели все, что знали его любимые морские: «Вечер на рейде», «Плещут холодные волны», «Раскинулось море широко», «Варяг», «Амурские волны»…. И русские народные, и военные, и современные советские лирические и патриотические, и пионерские…
И вот настал день, когда к нашему дому подъехал новенький ЗИС-150 с высоким тентом. Трое рабочих с маминого завода быстро погрузили шкаф, комод, стол, несколько стульев, пару кроватей да пару узлов – с постельным бельём и просто бельём и одеждой.
Обнялись с дядей Стёпой.
Бабушка покрестилась, и мы с ней сели в кабинку. Мама села в кузов, и мы тронулись.
Сначала светило солнышко, но после обеда погода испортилась, и закрутилась снежная пороша. Быстро стемнело, и фары выхватывали только два снежных столба впереди машины. Я пригрелся в ногах у бабушки и стал засыпать под её тихое колыбельное пение:
Буря мглою небо кроет
Вихри снежные крутя.
То, как зверь она завоет,
То заплачет, как дитя…
Дом, который нам обещали предоставить для жилья, оказался ещё в стадии строительства, и поэтому мы сняли комнату в частном доме, недалеко от школы. Мы стали жить в посёлке Пушкинские Горы, на улице Пушкина, а я стал ходить в пятый класс школы имени Пушкина.
Рядом с нашим домом был дом моего одноклассника Димы, у которого были большие сани, с широкими полозьями. На них можно было скатываться вдвоём с горок, которых в округе было предостаточно.
Но были и такие, крутые, с которых мы просто не рисковали съезжать, боясь сломать шею. Напротив наших домов была самая наша любимая гора – высокая, длинная, внизу с трамплином, укатанная. Её любила вся местная ребятня. Редко какой спуск обходился без падения и кувыркания.
Бывало, что и носы разбивали, и кожу сжигали до крови, и синяки набивали под глазами. Но всё равно, после уроков, нас тянуло туда, как магнитом. Там было весело, шумно, азартно….
Цель была одна – проехать и не упасть. Мы чувствовали себя первопроходцами, покорителями, победителями, наконец, если цель наша бывала достигнута.
В школе учились не только поселковые дети, а дети из всех близлежащих деревень. Рядом, за соседней с моей партой, сидел мальчик Витя, который приходил из деревни Селихново в шести километрах от Пушгор. Были дети, которые жили ещё дальше.
Весной мы переехали жить в район, рядом с МТС, это в трёх километрах от школы, так что и мне пришлось походить пешочком. Особенно «весело» было идти зимами по бездорожью да по темноте, в окружении перелесков, когда за каждым кустом мерещились волки,
которых, кстати, в округе было предостаточно.
Меня посадили за парту с Таней Садовской – симпатичной русоволосой, опрятной девочкой, с косичками. Она была любимицей всех мальчишек, но держалась всегда спокойно и с достоинством – никого не выделяя. Мне она очень нравилась, но я старался не показывать этого, хотя всё что я ни делал, я делал так, чтобы она заметила. Мне кажется, что и в школу то я ходил лишь только потому, чтобы её увидеть. Сейчас я вспоминаю об этом со светлой грустью.
А мне бы в Пушкинские Горы -
Опять в мои двенадцать лет;
В мои леса, в мои просторы,
В места, где ссыльный жил Поэт.
В ту школу, где стоял у карты,
С которой мир на нас глядел,
К той милой девочке, за партой,
С которой рядом я сидел.
Кто был мне солнышком в окошке,
Лучом предутренней зари;
Кому играл я на гармошке
Со школьной сцены попурри.
Опять о призраках грущу я,
О том, что в жизни не дано.
Что ей скажу, о чём спрошу я?
Теперь, наверно, всё равно.
Теперь конечно…. В ту же пору
Был на вопрос другой ответ…
Поеду в Пушкинские Горы,
Где мне опять двенадцать лет.
Моя общественная музыкальная жизнь началась с того, как я выступил на каком-то школьном концерте. Я аккомпанировал двум девочкам, которые пели пионерские песни: «У дороги чибис» и «То берёзка, то рябина».
Потом меня пригласили выступить на праздничном концерте, в честь Дня Победы, в Пушкиногорском Доме Культуры. Там у меня был сольный номер. Я исполнял песни венных лет: «Катюшу», «Эх, дороги», «Вьётся в тесной печурке огонь», «Тёмная ночь» и другие.
Похоже, я становился «первым парнем на деревне». Меня приглашали на свадьбы, дни рождения и различные торжества, мамины сослуживцы, отказать которым маме было неудобно, а мне тем более.
Моя классная руководительница предложила мне подготовить вечер композитора Соловьёва-Седого и выступить перед двумя классами, после уроков. Идея мне очень понравилась, и я принялся за дело.
Я изучил биографию и творчество Соловьёва-Седого и сделал ребятам интересный доклад, да ещё проиллюстрировал песнями. Я узнал много нового о композиторе, например, что он был сыном дворника и простой горничной, а стал любимым композитором всей страны.
С раннего детства он слушал пение великой певицы Анастасии Вяльцевой, - королевы русского романса - у которой мать работала горничной. За цикл военных песен Василий Павлович получил звание Маршал песни. Так назвал его сам Георгий Жуков.
Без Соловьёва-Седого невозможно представить Россию 20-го века. Он написал музыку более чем к 50-ти фильмам, к пяти опереттам и двум балетам.
Свой рассказ я сопровождал его песнями: «Соловьи», «На солнечной поляночке», «Вечер на рейде», «Первым делом самолёты», «Друзья однополчане», «Услышь меня, хорошая», «Марш нахимовцев» и недавно написанной – «Подмосковные вечера».
Через несколько лет, когда мы уже жили в Пскове, я, будучи на концерте Соловьёва-Седого в театре имени Пушкина, пробрался в антракте за кулисы, чтобы обнять любимого композитора и получил автограф, который до сих пор храню в своей старой записной книжке.
Но моя общественная музыкальная работа не всем была по душе. Были ребята, которым она не нравилась, которые просто завидовали, а может быть, и ревновали к Тане. Однажды после уроков несколько мальчиков окружили меня на улице, а один ударил меня кулаком в лицо. Я приготовился обороняться, но никто больше не нападал. Я спросил:
- За что ты меня ударил? - он ответил:
- Просто так….
- Ты мне завидуешь?
- Нет
- Хочешь, я научу тебя играть на гармошке?
- А научишь?
- Ну, конечно
Он протянул мне руку, и мы стали друзьями. Прошло время, и он выучился играть, и мы играли с ним вдвоём на школьных вечерах.
Мы занимали полдома, где были три комнаты и кухня – недалеко от маминой конторы. У нас были огромные сени, в которые я сделал и поставил клетки для разведения кроликов. Они были очень прожорливые и плодовитые.
Интересно было наблюдать за животными и ухаживать за ними. Во дворе дома были туалет и сарай, где мы держали кур и дрова. Когда цыплята подрастали, петухи начинали петь. Конечно, вся основная забота о домашних питомцах ложилась на бабушку, но и я старался помогать ей в этом.
А ещё, мы никогда не забывали о нашей давнишней страсти – чтению вслух. Я кажется говорил, да и мать в своих воспоминания тоже, что баба Дуня у нас была неграмотная, но очень любила книги. А я так полюбил читать ей вслух, что это вошло у меня в постоянную привычку. И вот бывало под вечер, когда все дела переделаны, она уже бежит ко мне, не дождётся продолжения какой-то повести или романа.
Таким образом мы перечитали все сказки: русские, украинские, белорусские, грузинские, армянские и т. д.
А также сказки Андерсена, рассказы о животных Бианки, рассказы Чехова… С удовольствием перечитывали Пушкина, читали и Гайдара и Майн Рида.
Иногда баба Дуня всплакнёт, да и я почувствуя, как к горлу подкатывается щемящий комок, спешу сделать вынужденную передышку.
Но я ощущал на себе огромную пользу чтения вслух. Я слышал себя, свой голос. Я был и автор и герой. Следил за чистотой произношения и за реакцией слушателей (а их иногда бывало и несколько). Это повышало ответственность чтения, давало мне определённую свободу действия.
И, безусловно, прививало любовь к родному языку, языку Пушкина, Блока,
Есенина, Толстого.
Мама работала главным диспетчером. Сначала у неё было три МТС, а после объединения их стало 13 – весь Пушкиногорский район. Иногда летом она просила меня помочь:
- Сынок, не хватает людей, а надо завтра посеять рожь. Поле подготовлено, техника тоже. Поработай завтра прицепщиком? Как?
- Поработаю.
- Завтра к семи подходи к конторе. Там будет тракторист, трактор и зерно на прицепе, и поедете….
- Хорошо мамуля, не волнуйся, всё сделаю.
Я набираюсь мудрости крестьянства –
Работаю прицепщиком в селе,
На овдовелой дедовской земле,
На самом дне воздушного пространства.
По кочкам перевёрнутого дёрна
За грохающим трактором трясусь.
Прими, земля, прими простая Русь,
Рукой моей оглаженные зёрна.
Я эти зёрна сам забороную –
Свершу обряд святой старинный сам…
Мы на земле служили - словесам,
Почти забывши про тебя – сырую.
Но дума хлебороба не изжита
Про эти первозданные края,
Где, горечи и боли не тая,
Лежит земля, обильна и открыта.
На самом дне воздушного пространства,
В нечерноземье (термин-то, какой!),
Я обретаю счастье и покой
В нелёгкой жизни вольного крестьянства.
Я никогда не отказывался поработать прицепщиком, ведь за это платили, а денег никогда не бывало много, поэтому я прибегал и к другим способам заработка. Например, ловил кротов кротоловками и сдавал шкурки в заготконтору. Но это была трудоёмкая работа, а за шкурку платили копейки.
Теперь на лето в Пушгоры приезжали к нам мои двоюродные братья Понтяковы – Валерик и Артур. Нам было очень здорово вместе, и им нравились новые неосвоенные просторы пушкиногорья.
Любители ягод, рыбалки и грибов, мы облазили все луга и перелески, и водные пространства.
Мы научились ловить куропаток.
Делали петли. На массивную доску, такую, чтобы птица, если попалась, не унесла, набивали из лески несколько петель, чтобы они стояли вертикально. Относили такие доски в места, где обычно пасутся куропатки, а сверху на доску насыпали зерно и хлебные крошки. Результат был неплохой, куропатки попадались, но часто попадались и вороны с галками.
А ещё ловили карасей в пруду.
Ловили мерёжкой – сеткой натянутой на каркас. Караси заходили с торцов, представляющих собой два конуса направленных внутрь, с небольшими отверстиями. Для приманки в мерёжку клали кусок хлеба или сухаря. Внутрь рыба заходила, а выйти не могла. Однажды в мерёжку зашёл целый косяк рыбы – почти ведро.
Рыбу ходили ловить и на Сороть, к Тригорским берегам, и на озеро Каменец, и на озеро Маленец, и на озеро Кучане (Петровское). Все близлежащие ручейки и речушки были исследованы, и мы уже знали, что будем ловить, если пойдём куда-то: карасей, плотву или раков…
После моих неоднократных выступлений на сцене Пушкиногорского Дома Культуры, меня заметили в администрации, и было несколько статей в районной газете о маленьком «вундеркиндике», которого из-за гармошки то еле видно, и который хочет играть на баяне, и поэтому поступил в пушкиногорскую музыкальную школу.
Это была правда. В музыкалку я поступил, но так как баяна у меня не было, приходилось заниматься в самой школе. Школа находилась на территории Святогорского монастыря, в монашеских палатах, и, идя в школу, я проходил мимо Свято-Успенского собора и могилы Пушкина.
Весной 1956 года в Пскове был организован областной слёт пионеров.
Я был включён в делегацию пионеров от Пушкиногорского района. Отчётливо помню своё выступление на сцене псковского театра имени Пушкина. Я играл на гармошке попурри на темы русских народных песен и песен советских композиторов. В финале получил грамоту и подарки. Вечером был пионерский костёр на берегу реки Великой – в Промежицах.
Было очень торжественно и в то же время весело. В спустившихся сумерках мы пели «Взвейтесь кострами», потом слушали выступления псковских поэтов Ивана Виноградова и Игоря Григорьева, читавших свои стихи. Особенно выступление Игоря Григорьева запомнилось мне своей эмоциональностью, мастерством доносить до слушателя каждое слово. И, надо сказать, что после этого к "званию" поэт я стал относиться с уважением.
На летних каникулах мы поехали с мамой в Москву, повидаться с моими московскими тётками (по отцу) – тётей Валей, тётей Аней и тётей Марусей. Остановились пожить у тёти Вали, которая тогда жила на площади у Белорусского вокзала. Тётя Валя рассказывала, что во время войны с Белорусского вокзала войска отправлялись прямо на фронт. В центре площади стоял памятник А.М. Горькому, и он был виден из окна тёти Валиной квартиры.
Тётки так обрадовались нашему приезду, что завалили нас всяческими подарками, а меня всевозможными сладостями, так, что вскоре и сами были не рады. Я, попросту говоря, объелся пирожными и доставил своим тётушкам, да и матери несколько неприятных дней, пока не поправился. Потом были увлекательные и утомительные поездки по Москве, экскурсии в исторический музей, на красную площадь и в мавзолей, и т.д.
В последний день нашего пребывания в первопрестольной тётя Валя повела меня в магазин «Детский мир» и попросила выбрать себе подарки. И я выбрал широкоформатный фотоаппарат «Любитель» и набор «Конструктор» для сборки объёмных воздушных змеев.
И это было новым этапом в познавании окружающего мира – мира фотографии и мира воздушных змеев.
Я и раньше любил мастерить и запускать воздушных змеев, и заразил этой болезнью своих братьев, да и всех ребят в округе. Но это были простые плоские змеи, а тут были конструкции сложных объёмных, ромбических змеев, и мы стали их мастерить, предвкушая, что они у нас полетят.
Сначала мы собрали и склеили каркас большого ромбического змея. В длину он был с меня ростом. Потом натянули и приклеили к нему плоскости из плотной бумаги. Прикрепили хвост, рекомендуемой длины. Всё строго по чертежам. Привязали суровую нитку, потому что простая не выдержала бы.
Запускали торжественно, чуть не с музыкой при скоплении всей улицы: и старых, и малых. Сколько было улюлюканий и криков, когда наш агрегат поднялся и торжествовал над нашими головами, над посёлком и полем. Он поднялся так высоко, что трёхсотметровая катушка суровой нитки была вся выбрана, и пора было возвращать нашего первенца назад.
Потом были сделаны и другие змеи, но этого мы раскрасили. Нарисовали ему глаза, зубастую пасть и сделали цветной хвост. Он стал нашим любимцем.
А фотография для меня стала одним из главных увлечений на всю жизнь.
У пушкиногорского края была своя знаменитость – Семён Степанович Гейченко – хранитель и директор пушкинского заповедника в Михайловском. Его все очень любили и взрослые и дети, только что на руках не носили. Он был очень общительным, весёлым человеком, часто приходил в школу и рассказывал о Пушкине, Михайловском, Тригорском и Петровском. Читал стихи Пушкина, написанные в период ссылки в Михайловском, рассказывал о заповеднике, его восстановлении после войны.
Помню, на одном из выступлений, в нашем классе, учительница поставила на стол, перед выступавшим Гейченко, цветок цветущей герани в горшке, чтобы украсить стол. А Семён Степанович, выступая, так размахался своей единственной рукой, что задел цветок, который покатился и с шумом грохнулся со стола.
В классе никто не рассмеялся, как будто падение цветка входило в сценарий выступления. Учительница встала, молча, подняла цветок и вынесла из класса, а Семён Степанович, как ни в чём не бывало, не моргнув глазом, продолжал свой рассказ.
Как-то, после прошедшего урагана, в заповеднике было много поваленных деревьев, и Гейченко обратился за помощью в школу. Школа организовала вылазку доброхотов и мы, ребята, ходили в Михайловское расчищать завалы и аллеи. А после работы Семён Степанович пригласил нас на небольшую экскурсию к себе домой. Здесь он потчевал нас горячим чаем и показывал свою коллекцию самоваров, коих у него было в необычайно большом количестве.
«Приют спокойствия, трудов и вдохновенья» - так назвал Пушкин в стихотворении «Деревня» этот «пустынный уголок», именуемый Псковской губернией, и определение это сохранило для него значение на всю жизнь. Мальчиком он был в деревнях Подмосковья, видел деревни, расположенные на почтовом тракте из Москвы в Петербург, в Вульфовских тверских поместьях Старицкого уезда, но впервые узнал и самостоятельно оценил русскую деревню именно на псковской земле.
Но что интересно, с помещиками, соседями своими Пушкин почти не общался. По свидетельству крестьянина Святогорской слободы Ивана Столарева: «Пушкин ни у кого не бывает, кроме родственницы своей г-жи Осиповой…». В то же время поэт охотно посещал окрестные деревни, ходил на ярмарки в Святые Горы, где общался с крестьянами, слушал народные песни и предания, и «со всеми, бывало, ласково дружески обходился».
Дружеские отношения с крестьянами при полном равнодушии к местным помещикам возмущали аристократию, служили основанием для сплетен и подозрений.
Но они породили и добрые легенды в крестьянской среде.
Оторванный от друзей, проведённый в ссылке уже много лет, и лишенный надежды на скорое освобождение, Пушкин временами жестоко скучал. Отчаявшись, он пишет Вяземскому (27 мая 1826 года): «Моё глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство».
Но, в то же время, он не может не признаться, что находится « в наилучших условиях» для творческого труда. Он подчёркивал, что именно творчество было той живительной силой, которая помогла ему вынести все тяготы ссылки, и не только не пасть духом, но закалиться, сохранить бодрость и веру в будущее.
Поэзия, как ангел утешитель,
Спасла меня, и я воскрес душой.
В Михайловском Пушкин много читает:
- Книг, ради бога, книг! - просит он брата и шлёт ему заказы с длинным перечнем названий.
«В уединенье величавом», среди родной русской природы, родного народа в общении с любимыми книгами стремительно развивался поэтический гений Пушкина и достиг своего полного расцвета.
Велико значение крепостной старушки-няни в жизни и творчестве поэта. Она была самым близким и преданным другом его в годы михайловской ссылки.
Большую часть народных былин и песен, которых Пушкин так много знал, слышал он от Арины Родионовны. Он обязан своей няне первым знакомством с источниками народной поэзии и народной песни.
Она знала и ритуальные песни-колядки, колядки-заклинания, колядки-величания и колядки-корения, а также масленичные игровые и лирические песни.
Нянины сказки поразили его творческое воображение, и не случайно его первое большое, произведение, открывшее, по словам В. Г. Белинского, новую эпоху в истории русской литературы, - поэма-сказка «Руслан и Людмила» - основано на мотивах народного творчества.
В Михайловском двадцатипятилетний Пушкин нуждался в преданном друге. И такого друга он нашёл в лице Арины Родионовны. Её любовь и забота, её доброе слово скрашивали тягостные дни заточения.
Отношения Пушкина и Арины Родионовны поражают удивительной сердечностью. В них нет ничего похожего на отношения барина и крепостной крестьянки. Это отношения двух любящих друг друга людей.
Кучер Пётр Парфёнов рассказывал:
- Чуть встанет утром, уж и бежит её глядеть: «здорова ли мама?» - он её всё мама называл. А она ему, бывало, эдак нараспев: - «Батюшка ты, за что ты меня всё мамой зовёшь, какая я тебе мать?» - «Разумеется, ты мне мать: не та мать, что родила, а та, что своим молоком вскормила».
- Вечером слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма! - так писал Пушкин брату ещё в ноябре 1824 года.
Интерес к сказкам няни связан с общим интересом Пушкина к фольклору, с пониманием его высокого значения для творчества поэта.
«Изучение старинных песен, сказок и т. п. необходимо для совершенного знания свойств русского языка» - писал Пушкин позже, в критических заметках 1830 года.
За два года в Михайловском поэт записал больше полусотни русских народных песен, со слов Арины Родионовны – семь сказок. Сохранились также записи пословиц и поговорок, сделанных Пушкиным в 1825 году в Михайловском.
Значение этого непосредственного знакомства с фольклором для формирования реалистического народного стиля и языка произведений самого поэта огромно. Сказки же Арины Родионовны, как известно, послужили ему основным материалом для создания, уже позже, его собственных, исполненных ума и таланта сказок («О попе и о работнике его Балде», «О царе Салтане», «О мёртвой царевне и о семи богатырях») и др.
И поэтому имя Арины Родионовны живёт в веках рядом с именем гениального поэта, как имя его друга, вдохновителя, свидетеля его переживаний, участника его трудов.
Подходил к концу трёхлетний срок маминого пребывания в МТС, а мне нужно было думать о дальнейшем образовании. И летом 1957 года мы уехали в Псков. Мама поступила на работу в КБ Машиностроительного завода, а я поступил на первый курс Псковского индустриального техникума.
Кончилась пора детства, прекрасная пора увлечений, забав, игр, исканий.
Пора встречи с русской народной песней, частушкой, русским народным творчеством – этим кладезем гармонии и мудрости, который я незаметно для себя, впитывал каждой клеткой своего молодого жизнелюбивого организма. Я ощущал почти физически, что во мне живёт чувство великой гордости за свой народ, за его историю, за его язык, за его мудрость и культуру, за свою землю, за своё отечество.
Такое прекрасное и светлое чувство, с которым было легко жить, учиться и постигать окружающий мир, распахнутый и манящий…
И я, наверное, и вправду был этим счастливым богачём, но ещё не знал, как им распорядиться – богатством этим, но я знал одно, что всё чем я владею – когда нибудь найдёт свой выход, своё применение. Просто для этого ещё не пришло время – ведь мне было только 15.
А впереди была прекрасная пора моей юности, пора учёбы, новых поисков, открытий, увлечений…
Источники: "Пушкинские места. Путеводитель". Профиздат, 1988.
А. Гордин. "Пушкин в Псковском крае". Лениздат. 1970.