Письма на перлюстрацию Маркусу Айзенштадту приносили редко - русского он не
знал, и поэтому тонны страданий измученных иммигрантских душ проходили, как
правило, мимо него. Если в процветающем и шумном «русском» отделе каждый месяц
принимали на работу новых сотрудников, то в Богом забытом «немецком» к началу 1972
года Маркус Айзенштадт работал практически в одиночку. Ставку его, еще не
окончательно постаревшей секретарши, Дины Вольфе, разделили между Маркусом и
«русскими», и поэтому она при любой возможности оставляла его наедине с забытыми
поэтами и философами, и спешила появиться там, где разговаривали про хоккей,
выпивали и изменяли женам (чего за Маркусом в последние 25 лет никто не замечал).
Читать чужие письма он не любил, всегда тяжело, но молча, переживал
необходимость этого погружения в чужие тайны, медленно и без желания составлял
личностный и фактологический отчет, и когда возвращал письмо в отдел, который
занимался составлением объективок, сразу ощущал, будто камень с плеч свалился (и
более быстрое сердцебиение было тому свидетельством). Он вдыхал воздух глубже и
всегда тщательно мыл руки с мылом. После этого, возвращаясь к работе, пытался неумело
шутить с фыркающей Диной или звонил Ципи, просто так.
Ничего особенного в письмах, как правило, не было: кто-то жаловался на одно, кто-
то на другое, кто-то сообщал о кончине близких или о рождении детей. Ах да, было кое-
что, что Маркус любил в перлюстрации - фотографии. Он рассматривал незнакомых ему
людей с интересом, пытаясь представить себе, что они делают в данный момент, это
помогало ему справиться с до боли неприятной для него задачей. В целом, читая чужие
письма, Маркус Айзенштадт скучал.
В то ноябрьское пасмурное утро 1972 года, он, как обычно, допивал чай с лимоном,
принесенный раздатчицей чая Симой, когда новенькая девочка из «русского» отдела
принесла ему письмо. Это его насторожило: обычно письма на немецком приносили Дине,
и она готовила их для него. Иногда, когда у нее было настроение, она сама печатала отчет
на машинке, оставляя его Маркусу на подпись.
Странно... Если письмо попало к «русским», значит адрес советский... Обычно туда
по-немецки не писали. Профессионально раскрытый конверт был приложен к
написанному аккуратным женским почерком по-немецки письму. На бланке
перлюстрации, предварительно заполненном на иврите, жирным красным было
подчеркнуто имя адресата: «Владимир Вальтер».
«Вальтер» ... Маркус попробовал вспомнить, где он слышал это имя. Да, конечно...
Это тот парень из восточногерманского посольства в Москве, ну да, это же их адрес! Улица
Станиславского, 10.... На удивительно хорошем немецком, писала 22-летняя Ольга
Кучинская, бывшая москвичка, а ныне жительница Беер-Шевы. Эту информацию Маркус
почерпнул из сопроводительного бланка, в принципе, больше ничего он о ней, скорее
всего, не узнает.
Его внимание отвлекла появившаяся с опозданием Дина. Маркус не обернулся, но с
упреком посмотрел на часы и, не подымая глаз, попросил Дину отменить совещание,
назначенное на половину десятого. Погруженный в мысли, он не обратил внимания на то,
что не поздоровался. Извиняться не имело смысла, Дина уже обиженно хлопнула дверью,
оставив его одного. Маркус Айзенштадт начал читать.
«Здравствуй!
Мой дорогой Володенька, мой единственный и любимый.
Спасибо тебе! Мне передали твое неожиданное и такое нежное письмо. Я все время
перечитываю его и уже начинаю помнить наизусть. Это необыкновенное письмо, я точно
знаю, что не каждой женщине в жизни суждено хотя бы один раз получить такое. А я
получила, это так радует меня. Особенно сейчас, когда единственное, о чем я способна
думать - это о войне, которую нам здесь обещают. Впрочем, я уверена, что ты это и так все
знаешь, поэтому не будем о грустном. Я рада твоим успехам, рада, что Кристин наконец
начинает работать и не будет выматывать тебе душу от безделья, рада, что вы ходите в
театр. Ей богу, я сейчас заплачу, как я скучаю по настоящему театру, по Москве, по тебе,
Володенька. Лео уже совсем большой, так радостно было увидеть его хотя бы на
фотографии. Я и сегодня помню до самых мельчайших подробностей тот день, когда мы
познакомились. Помнишь? Ты помнишь, какой у тебя был галстук? Я ведь не должна была
забирать Максима из школы тогда, это мама попросила меня сходить за ним. А на улице,
возле газетного киоска между школами, стоял ты, за что-то отчитывал Лео, и он,
надувшись, смотрел на тебя готовыми заплакать глазами. Там были еще какие-то
мамашки, которые забирали своих детей из вашей посольской школы, одна так и
норовила повиснуть на тебе, а я еще подумала: «Какой красивый мужчина». Максим
держал меня за руку, во второй был его тяжелый портфель, а ты, уже выпрямившись,
закурил и поправлял шарф, тот самый, который ты мне потом подарил. То, что я
заговорила с тобой, было совершенно естественным - мне очень хотелось
продемонстрировать кому-то, как хорошо я говорю по-немецки. После этого все уже было
другим, более радостным, более ярким, более настоящим, до тех пор, пока папа не
сообщил эту ужасную новость, что мы уезжаем. Никто не обрадовался - папа хмурился, как
обычно, Максим, ничего не понимая, хлопал глазами, мама плакала, а я ... я, сгорая от
желания, думала о том, что спустя пару часов тебя увижу. Обычная московская дурочка,
которая спит с восточногерманским женатым дипломатом. Ты так не подходишь под это
определение, даже имя у тебя русское (спасибо твоему отцу-тельмановцу). Знаешь, за все
эти полтора года, что я живу здесь, у меня не было ни одного мужчины и я уже, кажется, с
этим смирилась. ВСЁ здесь совершенно чужое и все мне чужие. Но мне не хочется
обвинять эту Богом забытую страну в моем никому не интересном несчастье, я сама во
всем виновата. Сейчас уже поздно что-то менять, осталось только одно
непрекращающееся страдание. Володенька, напиши мне еще... Я так боюсь, что больше
никогда тебя не увижу... Никогда...
Твоя Ольга»
С полными слез глазами, Маркус откинулся на спинку кресла, отложив письмо в сторону.
Он всегда быстро принимал решения, так и сейчас - скоро и короткими предложениями
заполнил отчет, но, вместо того, чтобы прикрепить к письму, отнес его на все еще
пустующий стол Дины. Сложенное вдвое письмо Маркус спрятал в карман. Он шел на
должностное преступление, но понимал, что по-другому поступить просто не способен.
Бедная девочка, она даже не подумала о том, что у ее письма нет никаких шансов
дойти по назначению. Даже если он вернет его «русским», и они почему-то его пропустят,
его остановят в Москве или, еще хуже, в самом посольстве. Но Маркус что-нибудь
придумает, он всегда что-нибудь придумывал. Ему даже не придется никому ничего
объяснять, подумаешь - письмо пропало, документы у них пропадали постоянно. И
вообще, кому какое дело до какой-то несчастной Ольги Кучинской? Но Маркусу
Айзенштадту было до нее дело, так получилось...
6 месяцев спустя, 9 мая 1973 года, на приеме в советском посольстве в Берлине,
незаметный, никем не узнанный человек передал письмо Владимиру Вальтеру. Тот
продолжил работать в Москве еще 3 года, но Ольге в Израиль больше не писал...